Каждое мгновение тишины — жизнь. Это миллионы, сотни миллионов кадров, из которых состоит твое личное немое кино.

Каждое мгновение тишины — смерть. Это последний вздох, последняя мысль, последняя картинка перед глазами. Все то, что ты будешь вспоминать после.

Каждое мгновение тишины — сумасшествие. Ты заперт в тесной комнате без окон, твое единственное солнце — настольная лампа, а твой единственный собеседник — еще не до конца покинувший твое тело разум.

С каждым мгновением ты угасаешь, таешь, словно восковая свеча. И мгновение — это все, что у тебя осталось.

…

Я не верю тем людям, которые говорят, что они ничего не боятся. Не верю мужчинам, утверждающим, что они никогда не плакали. Не верю богатейшим людям планеты, которые уверяют нас, что никогда никому не завидовали. Не верю девушкам-одиночкам, которые говорят, что им и одним хорошо.

Я не верю.

Не верю Кесси, которая пытается убедить саму себя, что она совершенно не нервничает, пробираясь по темным нью-йоркским проулкам, не имеющим названия и фонарей. Не верю Киму, который предпочитал водить меня за нос. Я не верю — не верю — не верю…

Я не верю своему колотящемуся сердцу — и этим я оправдываю себя.

Я вообще уже никому не верю, потому что каждое слово из чужих уст — ложь. И не важно, намеренная или нет. Я тоже иногда лгу, даже сама себе. Временами.

Чтобы внушить себе хоть какую-то уверенность, я обнадеживающе обхватываю себя руками, сминая кончиками пальцев грубую ткань старого жакета. Да-да, того самого жакета, у которого оторваны все пуговицы. Но уже по-настоящему — не только в моей голове.

Я закрываю глаза и иду уже по-привычке — как чувствую. И вместо того, чтобы анализировать мириады лживых картинок реальности, я начинаю прощупывать каждую частичку окружающего меня пространства. Как ноги соприкасаются с туфлями — ненавязчиво, как будто вросли в них тоненькими нежными корешками. Как вечерние порывы ветерка бессовестно колышут растрепанные волосы. Как каждая мысль, отрываясь от разума, точно взлетающие с поверхности воды горячие пары, тесно сплетается с невидимой паутиной действительности. И я держусь на этой паутине только благодаря ниточкам, с помощью которых я так сильно в нее вгрызаюсь. Но я боюсь. Боюсь потерять равновесие.

Каждый шаг, как по минному полю, но мне так спокойней, так я чувствую себя хоть немного уверенней. Когда не вижу, но чувствую.

Воздух вокруг тяжелый, сминающий со всех сторон, еще не остывший от долгого и жаркого дня. И мне нечем дышать. Грудь сдавливает с такой силой, что мне кажется, что еще чуть-чуть — и я действительно задохнусь. В этом воздухе я — как инородное тело, как капля масла в стакане с водой. Здесь я — лишняя, но только здесь мое место.

Кожа покрывается мириадами крохотных мурашек — предвестников чего-то невообразимо страшного. Как в плохих фильмах. В по-настоящему плохих фильмах.

И состояние такое, омерзительно-отвратительное. Неизлечимая болезнь, не поддающаяся восстановлению. Вечный жар, озноб, вечный ком в горле. И вечный диагноз, преследующий тебя на протяжении всей жизни.

Хочется положить себе на язык градусник, обернуться старым пледом, обязательно шерстяным, потому что шерсть — она теплая, располагающая. Почти как шелк — только для меня это слишком чистый материал — не подходит.

У меня на голове — тонкая бежевая лента. Она не шелковая, не пушится по краям и тянется, как жевательная резинка. И эту ленту мне не Ким подарил — Джо. Как маленькое напоминание. Он думал, раз он ушел, с позором сбежал с поля боя, я не буду носить его подарки? Он думал, я маленькая и слабая? Думал, ничего не вижу? Ничего не чувствую?

Я — девушка из его прошлого. Второстепенная героиня его ахринительно дорогого блокбастера, которой уже заплатили ее пятидолларовый гонорар и отправили гулять восвояси — дальше по кастингам. Он думает, я сломаюсь, но он ошибается, впервые в своей гребанной жизни он ошибается.

Я слышу скрип, больше всего напоминающий дверной, и открываю глаза.

На небольшом обветшалом балкончике на первом этаже стоит мужчина. Даже в темноте я могу его разглядеть и поставить диагноз: повышенная небритость, вечная привязанность к белым найкам с мягкой подошвой и постоянная сигарета в зубах. Последнее я особенно ясно чувствую.

А еще у него бегающий взгляд из стороны в сторону. Как будто что-то потерял и ищет, но никак не может найти.

— Простите, мистер!.. — окликиваю.

Он даже не смотрит в мою сторону — его глаза бегают туда-сюда, пробегают по мне, но куда-то мимо, как будто я столб или мусорный контейнер. Как будто я — ночь, и меня просто нет.

— Мистер…, я ищу Ист-гарденс, 23! Вы не могли бы мне помочь?

Но он не слышит или притворяется, что не слышит. Но мне все равно, потому что итог — один.

Это один из тех мужчин, которые никогда не обладают определенным возрастом. И он останется таким, даже когда ему стукнет и шестьдесят, и семьдесят. Таких, как он, кажутся бессмертными, пока они действительно не умирают и их не кладут в гроб в новой паре безупречно белых найков, которые их владелец специально для этого случая припас.

Мужчина продолжает курить и в какой-то дикой манере крутить глазами, как будто не знает точно, что именно он хочет найти.

Я злюсь — меня до чертиков бесит все: этот темный квартал без единого фонаря, это беспокойство, на какой-то не ведомый мне процент смешанное с адреналином, и этот мужик, которого я бы приняла за восковую фигуру, если бы не его ритмичное обгладывание сигареты. В темноте видно только как обреченно вспыхивает крохотный рыжий огонек и снова гаснет.

— Мистер…! Я, кажется, к вам обращаюсь!

Но мужчина по-прежнему смотрит на бетонную стену соседнего дома невидящим взглядом и продолжает ритмично затягиваться пепельно-серым дымом, который вылетает у него изо рта и медленно переплетается с вечерним сумраком, растворяясь в нем, точно рафинад в чашечке кофе (в нормальном кофе — не в быстрорастворимой мути).

— Да что ты орешь, милочка! — На пороге появляется полноватая женщина, эдакая "Мамаша Сьюзи на пенсии", и начинает активно жестикулировать руками в мою сторону. — Фредерик же глухой! Оглох, когда еще мальчишкой был и подрабатывал в поездах!

В этот самый момент мужчина на пороге поворачивается в мою сторону и, не вынимая изо рта сигареты, приветливо мне улыбается. Даже в темноте я могу разглядеть его ехидную ухмылку.

…

— Почему вы это делаете, Кесси? — спрашивает.

Я хочу ответить честно, как привыкла.

"Потому что я просто это делаю, мистер Айрон".

Но я молчу; знаю — это совсем не тот ответ, которого он от меня ждет. Это не тот ответ, на который он просто улыбнется и скажет, во-во, мисс Слоу, с вашим-то энтузиазмом это дельце у нас в кармане!

Я поджимаю губы и извиняющимся манером улыбаюсь ему. Как будто это не он должен меня подбадривать, а я его.

— Где сейчас девочка, мисс Слоу? — интересуется адвокат обыденным тоном, как будто спрашивает: "Как вы относитесь к Шато Берне, мисс Слоу? У меня как раз завалялась бутылочка…"

Но я быстро одергиваю себя — это его работа, задавать такие вопросы.

— Она… она у моих знакомых. Лея — она моя подруга…

Мистер Айрон смотрит на меня недоверчиво, точно знает, что именно я не договариваю. Точно он в курсе про дом с синими стеклами. Но как я могу объяснить этому человеку, что считаю, что в борделе для Жи сейчас гораздо безопасней, чем в нашей с ней квартире? Как могу сказать, что боюсь? Каждое мгновение, каждую секунду…

Даже сейчас боюсь.

Моя услужливая фантазия подкидывает мне картину: миловидное лицо полноватого адвоката начинает медленно вытягиваться. Сначала в длину, а затем и в ширину. И уже через мгновение передо мной сидит ведьма из преисподней с копной малиновых волос и заливается необузданным беспричинным смехом. Она смеется, потому что ей хорошо. А мне нет. Мне не хорошо потому, что не хватает кофеина в крови, полноценного сна и маленьких граненых таблеток, о которых мой организм уже постепенно начинает забывать.

— Вы видели Фредерика, мисс Слоу? — внезапно спрашивает он, немного прищурив глаза. — Такого мужчину с пустым взглядом, в белоснежно белых кроссовках и с сигаретой в зубах. Обычно он курит на лестнице или на балконе.

Я недоуменно киваю. Его вопросы — вопросы этого приземистого человека с вечно улыбающимися глазами — всегда ставят меня в тупик.

— У этого парня склонность к мазохизму. Понимаете, о чем я, мисс Слоу?

Мистер Айрон говорит совершенно серьезно, но мне хочется смеяться. Долго, истерично, как смеются только отчаянные и сумасшедшие. Именно так мне хочется смеяться. Потому что внезапно мне становится страшно.

Я снова киваю. Больше не могу говорить — поэтому киваю.

— Хотя, за исключением некоторых вещей, на первый взгляд он кажется вполне нормальным. И все же, — мужчина делает паузу, — сейчас он кажется вполне безобидным, а уже через секунду он может схватиться за кухонный нож и начать кромсать себя… или вас. У него на теле двести тридцать семь маленьких дырочек — он выжег их на своей коже бычками от сигарет. Он так их тушит, понимаете? Он как хищник: сейчас спокоен, но в следующее мгновение от него можно ожидать чего угодно.

— К чему вы ведете? — хриплю я, хотя понимаю, что не хочу слышать ответ на этот вопрос.

— Сумасшедшие, мисс Слоу, они все такие. Каждое новое мгновение у них новое желание, новая потребность. Их разум, — мистер Айрон делает пальцем виток вокруг своей головы, — не поддается логике и объяснениям. Они даже могут казаться нормальными, если захотят, понимаете? Точнее, если они захотят, то окружающие поверят, что они нормальные. То, что для общества обычных людей аморально, для них в порядке вещей. — Он зажимает мою ладонь в своих иссушенных руках. — Я просто хочу, чтобы вы понимали, с чем вам предстоит столкнуться. Да, и вы совершенно правы: звонить в полицию сейчас очень опасно; шаг влево — шаг вправо… На кону жизнь ребенка — это слишком большая ставка.

Перед уходом я, ненадолго задумавшись, останавливаюсь в дверях, а затем оборачиваюсь, чтобы посмотреть на беззаботно расположившегося в уютном изъеденном блохами кресле адвоката.

— Мистер Айрон… Когда вы сказали, что на теле у Фредерика двести тридцать семь ожогов… Я хотела спросить… Откуда вы знаете?

— Я считал, мисс Слоу, — ухмыляется он. — Пойдемте, уже поздно — я провожу вас немного.

Когда мы выходим из подъезда, Фредерик все еще стоит на своем балкончике и, невидящим взглядом сверля стенку напротив, бездумно потягивает очередную сигарету.

Я встречаюсь с ним взглядом, и мне кажется, что он даже подмигивает мне. Чертова фантазия…

…

В безлюдных переулках страшно. Страшнее, чем в темноте или в пустой темной комнате без окон. Видеть что-то — это заранее всегда страшнее, чем просто не видеть. Когда не видишь — не знаешь. И это не-знание вполне меня устраивает. Как устраивает то, что я знаю, что сейчас не-день, а на улице не-зима. Этой минимальной информации вполне достаточно, чтобы выжить.

Это как с шифром: когда тебе достаются несложные задания, ты сразу же их разгадываешь, но стоит тебе предложить орешек покрепче, как ты тут же теряешься.

Я не боюсь безлюдных переулков. Точнее, не так. Я не должна бояться безлюдных переулков.

И все же я боюсь.

Страх — это когда желудок липнет к легким, и понимаешь, что больше нечем дышать или что дышать просто-напросто больно. Страх — это когда ты все еще помнишь испещренное шрамами лицо и помнишь этот самый главный вопрос.

"Ты веришь в Бога, Кесси?"

Кончиками пальцев я хватаюсь за стены домов как за спасательный круг, думаю, что, если заблужусь, то в любом случае смогу вернуться обратно — это как протянутый канат — что-то вроде надежды.

Внезапно мои пальцы натыкаются на очередную стену, и через организм тут же пробивается знакомое ощущение. Знакомый материал, знакомые впадинки-трещинки… Даже запах знакомый. Потому что я чувствую.

Я что есть силы зажмуриваю глаза и прикусываю губу — и там сразу же выступает кровь. Противное чувство. Как будто в горло целую пригоршню пятицентовиков запихнули. Но реальность не отступает — все те же запахи, те же ощущения. Что-то отдаленно знакомое, мертвой хваткой вцепившееся мне в память.

Я знаю, что не должна этого делать. Не предполагаю, не угадываю — просто знаю. Как все знала Кесси, которая ничего не видела.

Я знаю, что должна обратить внимание на то, что свет горит только в одном окне на первом этаже и больше оттуда не доносится ни единого звука.

Я знаю, что должна просто повернуть в противоположную сторону и продолжить свою игру в лабиринт, потому что когда-нибудь Нью-Йорк все же выпустит меня из своих сетей.

Я знаю, что максимум, что я могу спросить у него так это, могу ли я вызвать от него такси. Знаю, что не должна рассчитывать на то, что он пригласит меня в дом, который я видела только в своих фантазиях. Дом с "не-моей" комнатой на втором этаже.

Всезнайка Кесси, — так бы назвал меня Ким, если бы был рядом.

Но это не его голос я сейчас слышу в моей голове.