Они никогда не отпустят меня. Эти сны — без единой картинки, — но так мощно въедающиеся в мозг своим цветом-вкусом-запахом, они всегда будут держать меня в своих цепких лапах. Они будут мучить меня до тех пор, пока я не сойду с ума или не умру, но даже в случае смерти я не знаю, отпустят ли меня мои сны.

Мне часто снится его — Кимов — голос. Голос, просящий меня не совершать глупости.

И в этих снах я иду в темноте, не зная, крадусь ли я по краю трясины или по тоненькой жердочке, вот-вот готовой скинуть меня вниз, в пропасть. В этих снах я иду на его голос как на горящий впереди свет.

Но — почему-то — чем дальше захожу — тем дальше от меня голос.

Я просыпаюсь.

…

— Что-то забыла? — Он спрашивает обыденно, как будто не видит в моем визите ничего необычного. Как будто я прихожу к нему каждый день, как будто я только что была у него в гостях и поэтому он спрашивает, не забыла ли я что-нибудь.

Я не знаю, что ему ответить; не знаю, нужно ли ему вообще что-либо отвечать. Как будто это естесственно — молчать в присутствии Шона.

— Хотела спросить, — наконец, выдавливаю я.

Он кивает, так, небрежно.

— Валяй, Кесс.

Он стоит, прислонившись к дверному косяку — двери, знакомой мне только на ощупь. Руки сложены как какая-нибудь загородка, подбородок вздернут, в глазах — невозмутимость. Как хорошо, что прежде я не могла видеть в нем эту невозмутимость.

— Насчет… — я давлюсь вечерним воздухом, — … тех таблеток.

Шон понимающе хмыкает, с таким выражением лица — я так и знал, Кесси, я так и знал. Затем он проходит в дом — я, неуверенно, но следую за ним. В холле на стене — единственная рамка без фотографии. Проследив за моим взглядом, Шон снова улыбается.

— А ты не думала, что эти таблетки что-то вроде "ангельской пыли"? — фыркает он.

Я качаю головой.

— Я бы почувствовала, Шон. Тебе ли не знать, что я могу чувствовать всю эту дрянь?

Разговор явно не клеится. Он молчит — чего-то явно выжидает, наверное, моих очередных откровений.

Он протягивает мне горстку знакомых граненых таблеток — белых, ничем не примечательных.

— Они притупляют работу вестибулярного аппарата, Кесси. Обычные таблетки против укачивания, — как бы между прочим бросает Шон и отворачивается. А затем тихо-тихо добавляет, — В понедельник в соборе святой Елизаветы на Седьмой авеню, в полдень. Я думаю, тебе захочется прийти. Ким будет рад тебя видеть.

…

Ким всегда был прав — даже когда ошибался, он всегда был во всем прав. И меня это раздражает, бесит, доводит до чертиков. Как оставшийся на одежде запах наркоты или вечная опасная усмешка Джо. Это мой личный цирковой номер, выработанный за долгие годы рефлекс: хотите разозлить Кесси — скажите, что Ким был прав.

Даже когда он лгал, он всегда, черт возьми, был прав.

Эти сны, в которых я слышу его голос — они сродни самым страшным кошмарам. Сны, где я слышу только его голос, сны, где этот голос пускает тысячи зарядов по моему телу, заставляет чувствовать его присутствие.

Но этот сон, в котором я сейчас нахожусь, он особенный: в этом сне я нахожусь в том самом номере придорожной гостиницы на трассе Родина Кесси — Чикаго. Придорожной — потому что за окном слышу шум проносящихся автомобилей, гостиницы — потому что запах знакомый. Запах дезинфицирующих средств и тела Кима в футе от моего. Стараюсь об этом не думать.

Ким дышит спокойно, но очень глубоко, и я просто слушаю, как мерно поднимается и опускается его грудь.

И мне кажется, что я никогда не была в Нью-Йорке, никогда не слышала этих повторяющихся звуков, доносящихся сквозь тонкие стены, никогда не шла как собака-ищейка на запах, чтобы убивать. Мне кажется, что в своей жизни я не убила ни одного наркомана. Ни одной смерти ради Отечества.

Внезапно звонит телефон. Как тогда, почти год назад, снова звонит телефон. Но я знаю. Каким-то неведомым образом я знаю, что это всего лишь сон, поэтому не боюсь. Ни голоса, который уже почти готова услышать в телефонной трубке, ни Кима, который вот-вот проснется. Я — Кесси, которая почти ничего не боится.

Не знаю — угадываю — на какую кнопку нажать, чтобы принять вызов. В трубке — мужской голос. Тоже знакомый, но это совсем не тот голос, который я ожидала услышать. Он задает мне свой главный вопрос, и мой сон сразу же становится цветным. И я вижу это покрасневшее от злости лицо, сплошь и поперек покрытое отвратительными волдырями. Вижу серую чуть помятую шляпу, которая закрывает маленькие поросячьи глазки и бросает нелепые тени. И мне кажется, что я — это тоже его тень. Его материальное альтер-эго.

— Ты веришь в Бога, Кесси? — На другом конце провода я слышу пистолетный выстрел.

Я просыпаюсь резко, вся в холодном поту. Дышать тяжело — дышать почти невозможно. И я задыхаюсь в собственных страхах, погибаю от мощных рук собственных снов, так крепко держащих меня за горло.

Но телефон звонит на самом деле. Телефон — это реальность, к которой я не хочу возвращаться.

Я испуганно оглядываюсь и, обнаружив постель Жи пустой, чувствую, как сердце резким движением уходит в самые пятки. А затем вспоминаю — Жи сейчас у Леи. Там безопаснее, в доме с синими окнами.

С трудом заставляю себя подняться с кровати в поисках визжащего телефона. Но в голове — ни единой мысли, как будто все выкачали одним мощным рывком. Тем самым насосом по выкачиванию душ.

— Я слушаю, — хриплым голосом говорю я. Даже еще не до конца вижу, что происходит (глаза до сих пор закрыты), но слушаю, впитываю все звуки, точно губка.

В трубке молчание, но по дыханию я узнаю.

— Джо?

Снова молчание, и в воздухе как будто стоит заранее приготовленный ответ: "А кто, пасхальный кролик, по-твоему?"

— Джо, я знаю, что это ты. Говори — я начинаю терять терпение.

Но сама знаю — его молчание — это уже единственное максимально дозволенное количество слов. Его молчание — это единственное, что я могу получить после той истерики, свидетелем которой он стал. Конечно, Джо ведь думал, что я сильная. Но это иллюзия, мною собственноручно построенный воздушный замок.

— Ко мне Жи заходила, — наконец, выдыхает он.

Я злюсь, но не хочу, чтобы он об этом знал. Пусть и дальше строит свои предположения насчет того, каков же мой истинный предел.

— Почему ты не предупредила меня, что на этой неделе она будет с Леей?

— Я думала, ты не захочешь знать.

— Ошибаешься.

И снова тишина. Снова тот — прежний — далекий Джо, с которым мне не о чем разговаривать.

— Ну, теперь говорю. Ты доволен? — Мне хочется язвить, издеваться, хочется послать ему смачный пинок с доброй порцией сарказма. Это похоже на месть, на обиженную — брошенную — девушку.

— Вполне, — фыркает. А затем спрашивает своим приторно-сладким голосом; голосом плохих парней: — Не хочешь прийти? Тут про тебя все спрашивают.

И я не знаю, что на меня такого находит, что я соглашаюсь.

…

Такие дома, как этот, они не меняются. Даже если привезти сюда танк с разъяренным вьетнамским солдатом и выбить отсюда все синие стекла, это будет прежний дом с "не-моей" комнатой и тонкими-тонкими стенами.

Дом стоит между двух других, как будто невидимый, зажатый, стиснутый. Как будто помещенный в смертельные тиски греха и порока.

И теперь я понимаю, что видеть этот дом гораздо легче, чем чувствовать. Потому что можно напиться притупляющих чувствительность таблеток и смотреть на него как на самый обычный дом. Простой дом с синими стеклами.

Уже поздно, но окна почти не горят — редкий свет в зале и приемной на первом этаже, а еще — в маленьком окошке на втором. Остальные же предпочитают забавляться в темноте.

Я осторожно толкаю тяжелую дверь, беспрепятственно поднимаюсь по лестнице и стучусь в дверь его кабинета.

И он там — все с той же опасной ухмылкой и надменным вызовом в глазах. Его взгляд так и кричит: "Слабо, Кесси, слабо?" И он знает, что мне не слабо, что я попытаюсь сыграть в эту опасную игру, из которой он все равно выйдет победителем.

Он сидит за столом, ноги — на столе, руки — на ногах. Как наевшийся сметаны кот, он нежится в тишине засыпающего Нью-Йорка. Но он не слышит, не может слышать, что в этот момент творится за тонкими-тонкими стенами. А я чувствую. Каждый раз чувствую, каждый звук слышу.

И сейчас он так похож на Шона, что ему остается только посмотреть на меня с издевкой и спросить, не забыла ли я что-нибудь. Иногда мне кажется, что все они — Джо, Шон, Ким — для меня одно лицо, один голос, одно сплошное монотонное Кесси-я-так-и-знал. И, наверное, когда я увижу Кима через несколько дней, он будет выглядеть так же, как и Джо, только вот у него волосы кудрявые, а улыбка не такая хищная. Наверное, именно поэтому я даже не хочу его видеть. Не хочу — не хочу — не хочу…

— Ты похудела, — замечает он, даже не поднимая на меня глаз. Возможно, говорит это только для того, чтобы вообще хоть что-нибудь сказать. Затем добавляет, — Синяки под глазами, всклокоченные волосы… Кесси, ты совсем рехнулась?

Он не смотрит на меня, и я даже благодарна ему за это. За то, что он не изучает мои синяки слишком внимательно и не хмыкает, глядя на мои растрепанные пакли. Я благодарна за то, что он не может чувствовать.

— Это не запрещено законом, — парирую я и опускаюсь в кресло напротив него.

(Незаметно приглаживаю волосы.)

— Я надеюсь, — ухмыляется он и впервые вплотную смотрит на меня. Изучает. — И, надеюсь, не пи-си-пи будет этому решением.

— После того, что я видела, Джо, — я делаю ударение на его вымышленном имени, — вряд ли меня потянет к чему-либо подобному.

Он звучно цокает языком.

— Поверю тебе на слово, Кесси. Как у тебя продвигаются дела… ну, с этим. Ты понимаешь. — И он ненавязчиво закуривает сигарету.

Джо никогда не отличался деликатностью или тактичностью: он мог запросто выйти на нужную тему, добиться от меня необходимых ему слов. Он победитель по своей сути.

— Теперь куришь? — Я приподнимаю брови, а он лишь усмехается.

— Я всегда курил, Кесси, просто щадил твои нежные чувства. Так как у тебя?

— Сегодня я получила еще одно…

— Письмо?

— Почти. Телеграмму.

Дым от его сигарет попадает мне в нос, и я едва сдерживаю себя, чтобы не сморщиться, точно залежалый сухофрукт. Моему новому образу как раз не хватает нескольких изюминок или черносливинок. Но я терплю — просто стараюсь не дышать, стараюсь не показывать ему, насколько я слабая. Пусть думает себе, что хочет.

— И как? — как ни в чем не бывало интересуется он.

— Что, "и как"? — не понимаю.

— Страшно?

— Ты знаешь, — неопределенно огрызаюсь я. Потому что сама не знаю, страшно ли мне. А если и страшно, то за кого?

Джо отряхивает пепел и вновь напряженно затягивается. Я уже начинаю жалеть, что вообще согласилась прийти к нему.

— Прости меня, Кесси, — внезапно шепчет он. Думает, что я не услышу, но я не такая — я улавливаю каждое колебание воздуха, и он, возможно, это знает.

— Не стоит. Это нормально, что ты так отреагировал. В конце концов, не каждый день встретишь такую истеричку. — Я пытаюсь перевести все в шутку, но у меня не получается — на последнем слове ломается голос.

Он не подает признаков того, что расслышал мою неумелую отговорку, и ему — наверное — почти стыдно. Как мне: стыдно, но только почти. Мне стыдно за пролитые реки слез (и непролитые тоже), за то, что он увидел меня слабой (а ведь меня прежде никто не видел слабой). И все же это создало между нами какую-то общую тайну, то, о чем знают только я и он. Знают, что Кесси на самом деле слабая. После всего произошедшего я чувствую даже что-то вроде облегчения, как будто скинула с плеч слишком тяжелую ношу.

— Ты странная, Кесси. — Он вылавливает из нагрудного кармана еще одну сигарету и лениво прикуривает. — Когда мне поручили найти тебя, я почти был уверен, что ты какая-нибудь чокнутая. Ну, подумай, гиперчувствительность и все такое… Любой на твоем месте станет чокнутым. Чувствовать, слышать, что происходит вокруг тебя до последней мелочи. Я бы свихнулся. И когда мы гнались за тобой и твоим дружком, я про себя подумал: "Этот малый, наверное, сам псих, что спасает эту умалишенную". А потом, после того, как ты самовольно открыла мне дверь и пошла за мной, просто поверив, я подумал, что ты действительно ненормальная. Но сейчас… — Его голос хрипит, а сам он поднимает глаза в потолок (лишь бы не смотреть на меня) и начинает прожигать на потолке невидимые дыры. Я боюсь пошевелиться, потому что не верю, что это он — Джо — может рассказывать мне о своих мыслях. — …Кесси, сначала я думал, что то, что чувствовал, это была жалость. Слепая сиротка, уволили с работы, написали про каждый прыщик в досье, приставили личного телохранителя, потому что боялись, что их драгоценный наркодетектор будет использован как-то неправильно…

— Подожди, — перебиваю я. Дыхание перехватывает, в животе закручивается тугой узел, а сердце начинает биться в тысячу раз быстрее, наверное, чтобы, прилившись к голове, кровь не дала бы мне возможность услышать. — Что ты сказал?

— Про наркодетектор? — Он ухмыляется, но по-прежнему не рискует посмотреть в мою сторону.

— Нет, про телохранителя.

— А это так важно сейчас? — Его брови вопросительно сдвигаются, и я слышу, как он еле слышно ругается — он даже не заметил, как сигарета опалила ему пальцы.

И, возможно, он прав. Возможно, сейчас это действительно не важно.