Изнутри я гнилая. Там, глубоко во мне, медленно бьется мое черное сердце.

Когда я была маленькой, родители говорили, что, чтобы искупить свои грехи, чтобы очистить свою душу, нужно просить прощения у Господа; нужно непрестанно молиться. Они говорили, что, если я не буду верить, Бог когда-нибудь накажет меня. Потому что он всегда карает непокорных.

Но я просто не могла этого делать из-за того, что не было сил поверить. Я всего лишь думала, что хуже быть уже не может.

Возможно, это и есть мое наказание: снова и снова превратившийся в сплошное шипение голос в моей голове задает мне один и тот же вопрос.

И все же я бы хотела поверить. Хотела, если бы не моя гнилая душа.

…

— Пожертвуйте собору святого Иоанна, — хрипит старая, согнутая пополам монашка в затертом синем балахоне. Я даже не вижу ее лица — только слышу противное шипение из ее с трудом раздвигающихся уст.

Я оглядываюсь по сторонам, точно пытаясь выискать того, кто наблюдает за мной в этой многолюдной толпе. Но это не простая мания преследования — я чувствую, как мое тело прожигают чьи-то глаза. Всегда чувствовала, всегда знала.

— У меня только доллар. — Я достаю из нагрудного кармана простецкой клетчатой рубашки смятую купюру и протягиваю ее невидимой женщине. Гадаю: а видела ли меня она?

— Как тебя зовут, дитя мое? — сипло спрашивает женщина и начинает, кряхтя, разгибаться.

Теперь я вижу ее глаза — мутно-серые. На губах полусумасшедшая ухмылка, а скулы сводит в легких судорогах. Морщины прорезались в смуглое лицо настолько глубоко, что, кажется, теперь кожа старушки сплошь состоит из сохлых бугорков. Все еще дожидаясь от меня ответа, монашка начинает дико переводить взгляд с меня на толпу позади. (Как будто тоже ищет того, кто шпионит за нами.)

Мне неуютно под этим взглядом, но лишь спустя некоторое мгновение я понимаю, что я, наверное, даже чем-то похожа на нее.

Сейчас самое разумное — это дать деру, попутно забрав свой несчастный доллар, но я вовремя одергиваю себя — в этот раз я не преступница, чтобы убегать.

— Простите, я опаздываю. У меня сейчас урок, — немного замявшись, бормочу я и делаю неуверенный шаг в сторону перекрестка, на котором как раз загорается зеленый свет. Свет — это сигнал. Как сигнал пейджера, как телефонный звонок. Загвоздка в том, что значение сигнала ты должен определить сам.

Но монашка не дает мне двинуться с места и внезапным для своего чахлого вида рывком хватает меня за запястье. Я отчетливо чувствую то место, где ее кожа соприкасается с моей. Где сухая, безжизненная, необычно холодная ладонь касается моей покрывшейся мурашками руки. И в этот момент мне кажется, что в иссохшем лице этой старушки — моя смерть.

Мне кажется, что еще чуть-чуть — и она задаст мне свой главный вопрос. Я уже вижу, как — точно с трудом — приоткрываются ее облезлые губы и начинают хлопать. Звуки, слова, отдельно долетающие мысли… Но я уже не слышу ее.

— Верите в Бога, мисс? — интересуется она, озабоченно втягивая носом пыльный дорожный воздух.

Я снова оглядываюсь по сторонам, но уже не в поисках того, кто за мной наблюдает, а того, кто сможет меня спасти. Людям плевать. Они не смотрят ни в мою сторону, ни в сторону свихнувшейся монашки; даже не кидают в нашу сторону мимолетные взгляды. Людям это не нужно — чужие проблемы, потому что им вполне хватает своих. Они довольствуются тем, что их профессия — не "Кесси, которая убивает, даже не задумываясь" — их профессия — клерки и журналисты, секретари и аптекари. Но всех их объединяют две вещи — им плевать и они верят. В отличие от меня, я знаю, что они верят.

Но я не пытаюсь как-то принижать их. Дети мегаполиса — курьезный союз холодного рассудка и натянутых эмоций. Мне не в чем их винить. Для них я — пустое место, для меня они — черно-белая масса. Афро-американцы, алжирцы, мексиканцы, бразильцы… Теперь они все считают себя истинными нью-йоркцами. Я тоже себя считаю. Потому что Нью-Йорк — это город, берущий под свое крыло всех без разбора. Алжирцев, аптекарей, монахов…

Нью-Йорк — это империя мировой мысли, идеи, о том, как надо жить, что надо видеть, что чувствовать.

Я вновь окидываю взглядом оживленную улицу. Эта улица тоже — часть Нью-Йорка. Высотные здания, загораживающие собой почти все небо — это Нью-Йорк. Город, который никогда не спит; уголок мира, где каждый закоулок пахнет дурью — все это тот же Нью-Йорк. И я тоже его неотъемлемая часть. Жизненно важный орган, без которого этот город не выживет. Без которого я тоже не выживу.

— Наверное, — через силу отвечаю я, осознавая, что старушка отпустит меня после ответа. Правильного ответа, — добавляю я про себя. Все они любят играть со мной в эти нечестные игры, любят задавать вопросы, ответ на которые всегда будет неверным.

— А музыку? Любите музыку? Приходите к нам на воскресную службу — по воскресеньям у нас играют на органе.

И монашка отпускает мою руку. Глаза в толпе резко пропадают, я больше их не вижу, не замечаю…

…не чувствую?..

…

Они были смелыми. Те, кто умирали ради того, во что верили, определенно были смелыми. И теперь все они стали святыми. Наверняка, у них нимб над головой и место в первом ряду в кинотеатре на седьмом небе.

Они не были счастливыми. Готова поспорить, те, кто умирали, не умирали счастливыми. Они умирали для того, чтобы стать счастливыми.

Но те, кто умерли от моей руки, не были ни смелыми, ни счастливыми. Нью-йоркские отбросы. Они были из тех, для кого само мгновение смерти было счастьем. И они слегка улыбаются, будучи уже мертвыми, точно говоря: "Это определенно того стоило".

Сложнее всего понимать, что ты слабая, что ты никогда не станешь счастливой, а еще, что ты будешь убивать вечно. Вводить смертоносный яд и отправлять этих грешников в ад. Туда, где им, возможно, будет немного лучше.

Внезапно музыка прерывается, и я, точно проснувшись от одного из своих вечных кошмаров, резко открываю глаза и начинаю слегка ошарашенно оглядываться по сторонам. Самое странное, что люди вокруг меня — они не напоминают сумасшедших, и я бы даже сказала, что они вполне нормальные. Они сидят на краю скамьи, покорно сложив руки на коленях. И сам факт того, что они слушают эту музыку вместе со мной, заставляет одуматься. Заставляет осознать, что в мире гораздо больше тех, кто может чувствовать.

Жи сидит по левую руку от меня. Ее голова чуть-чуть наклонена вбок, а глаза по-прежнему закрыты. И я догадываюсь, что она впитывает в себя то, что осталось от музыки.

Удивительно, но эта маленькая девочка единственная, кто держится под давящими сводами устремленного вверх собора по-настоящему уверенно. Она единственная, у кого гордо выпрямлена спина, а на лице выражение не сосредоточенности — чего-то наподобие счастья. Она — одна, кто сидит не на краю скамьи.

Когда мы уже выходим из собора, я держу Жи за руку и чувствую, как от ее хрупкого детского тельца волнами исходит воодушевление.

— Отец раньше водил меня в церковь, — неожиданно бормочет она и косится в мою сторону в поисках одобрения. Как будто это единственное, что ей нужно от меня.

— Почему ты не сказала? Мы могли бы и раньше сюда прийти.

Но я знаю, почему она не попросила меня об этом прежде. Просто Жи чувствует, что я не верю — поэтому и не просит. И от понимания этого я ощущаю колкое напоминание совести где-то в районе бездушного сердца. Уже давно не бьющегося сердца.

У самых ворот нас поджидает та самая монашка, которую я встретила недавно на улице. Сейчас она выглядит более живо, но все такая же иссохшая и древняя.

Мы с Жи идем в ее сторону ровными шагами, но каждый шаг мне дается с трудом, потому что мне постоянно кажется, что эта монашка — моя смерть. Даже несмотря на то, что она пытается нам улыбаться. Но у нее это не получается. Почти не получается.

Но в этот раз она почему-то поджидает не меня.

— Храни тебя Господь, — шепчет она, едва приподняв свои мутные глаза на смущенную Жи. — Храни твою веру.

…

Он может сделать со мной все, что захочет, все, что взбредет в его дурную голову, все, что позволит ему его больное воображение. Он тянет меня за собой по темным переулкам, точно неодушевленный детектор для поиска дури. И ему, кажется, все равно, что я при этом чувствую.

Он может руководить моими мыслями, может заставить меня говорить только то, что он захочет. Может заставить меня забыть все, что было со мной до этого, и я почти забыла. Даже Кима почти забыла до тех пор, пока он не поднял трубку и я вновь не услышала его знакомый голос и быстрое частое дыхание.

И я не могу понять, почему я не могу противиться его желаниям, не могу послать его к черту и вернуться в свою квартирку с разбитыми зеркалами (и я бы вернулась, если бы не Жи). Только потом понимаю — мне кажется, что Джо способен защитить меня и Жи от этих чокнутых маньяков. Правда, он не говорит мне об этом и даже не намекает, но что-то внутри меня хочет верить в то, что он сможет это сделать.

Но я знаю — он знает, что он сделает это только в одном случае — если я попрошу…

— Джо? — окликаю его я приглушенным голосом. Ночное эхо тут же отбивает его имя от стен близстоящих домов.

Он даже не оборачивается — продолжает себе рассекать густой воздух городских джунглей. Делает вид, что не слышит, хотя я прекрасно знаю, что это не так.

— У меня есть один вопрос. — Я в несколько прыжков догоняю его и стараюсь теперь идти наравне. (Он специально увеличивает скорость.) — Мне правда интересно, — добавляю после секундной паузы.

— Валяй, — неопределенно бросает Джо, но шаг не сбавляет. Догоняет ветер, сволочь.

— Это насчет… — запинаюсь — не хватает воздуха, — …опекунов Жи.

Он кидает в мою сторону лукавый взгляд, и на его лице вновь расползается так знакомая мне опасная усмешка.

— У нас с тобой симбиоз, Кесси.

— Симбиоз — это как? — не понимаю я.

— Ты помогаешь мне — я помогаю тебе. Симбиоз — это типа держимся вместе.

Но мы не держимся. За исключением некоторых случаев я до него даже никогда не дотрагиваюсь. Я не брезгую — просто опасаюсь.

— Еще вопросы? — ухмыляется он. — Сегодня отвечу на любой.

— Когда-нибудь влюблялся?

Он давится воздухом, и мне кажется, что подсознательно его руки уже тянутся куда-то за сигаретой. Но сигарет на месте нет — он оставил их в куртке.

Я думаю, что он вот-вот спросит, действительно ли я хочу знать, но он вообще ничего не отвечает. Вероятно, он так и будет всю ночь дальше молчать. Но я ошибаюсь. Единственный раз в своей жизни я ошибаюсь.

— Кроме тебя? — язвит он, и я тоже давлюсь воздухом.

…

Телефон — теперь для меня это коробка с сюрпризом. Я не знаю, что там внутри, но там вполне может оказаться и бомба. Боюсь дотрагиваться до него, потому что взорваться может в любой момент.

Но на самом деле я больше не звоню Киму, потому что боюсь вновь услышать его голос. И страх этот оправдан.

Я смотрю на крохотный мигающий в темноте аппарат уже невнимательно, как бы сквозь него. И, возможно, это гипноз, потому что телефон вдруг начинает нервно вибрировать.

— Черт-черт-черт… — Второпях я ищу кнопку принятия вызова (все так же, как и раньше, — на ощупь), потому что не хочу разбудить спящих Лею и Жи.

— Да? — шепчу я.

— Кесси, это ты?

— Нет, не я.

— Я знаю, что это ты.

— Джо, не томи, что тебе нужно?

Но он лишь звучно фыркает и отключается.

Я медленно выбираюсь в коридор; там, как и следовало ожидать, — никого. Только слышу редкие монотонные звуки сквозь тонкие стены, но этот шум уже не считается.

Его комната — на другом конце коридора. Мы даже живем на разных полюсах.

В его комнате я бываю редко. Захожу — выхожу… Не вижу ничего, за исключением его голого тела. А иногда и тела не вижу.

Неуверенно я толкаю ручку двери с закрытыми глазами, но ничего не происходит. Я открываю глаза и понимаю, что ничего не произошло и я даже не прикасалась к двери. Мои пальцы дрожащим движением ложатся на холодный металл, но я вновь не решаюсь нажать. Как будто что-то держит, что-то не дает войти внутрь. И это даже не чувство — это предчувствие.

Я пытаюсь успокоить внезапно разбушевавшееся сознание, пытаюсь усмирить непонятно почему сбившееся с ритма дыхание. Что-то происходит за этой дверью, но я никак не могу понять, что именно.

В этот момент мне совершенно не хочется чувствовать, не хочется знать всю правду. Мне хочется, чтобы мне лгали. Вечно лгали — лишь бы я ни о чем никогда не узнала. Я готова окунуться в это мутное море из лжи.

Я покрепче зажмуриваю глаза, делаю большой вдох и, наконец, толкаю дверь.

Я уже заранее знаю, кого увижу в этой комнате помимо уже изъевшего мне всю печень Джо. Знаю, но все равно для меня это сюрприз.

— Джен?

Она поворачивается ко мне лицом, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать.