Прости. Прости. Прости.

Я не могу открыть глаза, не могу посмотреть на него. Знаю, он сейчас не улыбается. Я зажмуриваюсь крепче и повторяю про себя как мантру.

Прости. Прости. Прости.

Надеюсь лишь на то, что, возможно, мысль материальна. Но ничего не происходит. Я получаю пощечину, и щека горит после грубого прикосновения.

Я не могу ничего ответить. Только молча глотаю затопившие горло слезы и снова и снова повторяю про себя:

Прости. Прости. Прости…

Но Джо не слышит.

На моей щеке выжжен след его руки. Красная отметина. Точно он пометил меня и забрал к себе в рабство. Точно я должна ему что-то за то, что провинилась.

А затем слышу его тихое "прости" — точно выдох — и его сбившееся дыхание над моим ухом. Крепкие сухие руки обхватывают мои узкие плечи. Но меня уже нет. В этом жалком теле меня — уже нет.

…

Десять минут до полуночи.

Обессиленно склонив голову на грудь, я едва умещаюсь на промерзшем подоконнике (совсем не на таком широком, как карниз в "не-моей комнате"), обхватив колени руками. Все слезы выплаканы, слова сказаны… и внутри не остается… ничего. Ни единой мысли, ни чувства. Впервые за всю мою жизнь не остается даже привычной чувствительности.

Я стараюсь не смотреть в сторону Джо, хотя и знаю, что он там — в нескольких шагах от меня. Наверняка сидит в обнимку с какой-нибудь коллекционной бутылкой, но не пьет ее содержимое — одним глотком осушает до дна. Я знаю.

Он зол, но первоначальная ярость уже улетучилась, так что я могу попробовать начать.

— Джо, я… — Голос сиплый. Не мой. Чужой. От меня вообще ничего не осталось.

Он перебивает на полуслове:

— Почему не сказала раньше, Кесси? Почему не сказала? — И его голос чем-то похож на мой.

— Они же дети, понимаешь?

— Они такие же дети, как и ты! — вскипает он. Я вновь касаюсь едва затянувшейся раны.

— Им всего по семнадцать! — срываюсь. Но он не слушает. И я его не слушаю. Предпочитаю кричать в пустоту.

— Ты должна была сказать! Возможно, еще неделю назад мы могли бы что-нибудь сделать! Но не теперь, когда… Ты тоже ребенок, да, Кесси. Безответственный эгоистичный ребенок, который думает только о себе!

Я ничего ему не должна, — навязчивым жужжанием звучит в голове. Этот голос гипнотизирующий, точно постоянно повторяющий: "Сделай какую-нибудь дрянь, Кесси. А потом надери им всем задницы".

Но в действительности я только крепче сжимаю обветренные губы, чтобы ненароком не ляпнуть что-нибудь не то. В груди зарождается какое-то новое, непривычное для меня чувство. Коктейль из обиды и заглянувшей ненадолго совести. Но я действительно могла сказать ему… Могла все облегчить.

Я всегда вечно во всем виновата. Виновата в том, что успела совершить и в том, что совершить еще не успела. И это замкнутый круг. Нечестная игра, в которой я заранее оказываюсь побежденной независимо от исхода сражения.

Мое молчание он же воспринимает как согласие и тоже некоторое время молчит, а затем тихо произносит:

— У тебя рубашка насквозь промокла.

От слез, наверное.

— И что ты предлагаешь? — Я с легким вызовом поднимаю на него заплаканные глаза, но со стороны, наверное, я выгляжу не устрашающе — скорее, жалко.

— На, возьми. — Он швыряет мне прямо в руки тонкую черную водолазку. Она мне велика, скорее всего. Но я почему-то послушно стягиваю с себя зареванную рубашку и натягиваю вместо этого столь любезно предложенное. И так почему-то становится гораздо спокойнее. Как будто если на мне его вещь — он меня больше не тронет. Не посмеет тронуть. Но это ошибка. Очередная.

Мне не приходилось прежде видеть его таким, точно разочарованным во мне. Хотя, возможно, он действительно разочарован. Он думал, я отдалась ему, отдала все свои мысли, все свои способности чувствовать. Думал, я как послушная собачонка тут же сообщу ему, если возьму очередной след.

Но он просто не знает, насколько много следов можно взять в этом гнилом Нью-Йорке, а я не хочу ему говорить. Это того рода тайна, которую я не расскажу никому. Никогда.

Джо не представляет масштабов катастрофы. Думает, он типа рьяный садовод-любитель, избавляющий свои драгоценные тепличные растения от редких жучков-паразитов. Но на самом деле тут требуется кое-что похлеще, чтобы избавить мир от этой жуткой заразы.

Дай мне самый большой секатор, Джо. Чик-чик. И нет никакой заразы.

Но это не так просто. Просто он не знает, не чувствует.

— Джо?.. — Это уже какая-то глупая привычка — без повода окликать его. Чтобы просто проверить, что он рядом. Что никуда не делся.

И он уже по-привычке — не отвечает.

Вспоминаю как-то некстати старую Шонову квартиру со странной фотографией на стене, вспоминаю впервые выпитое на пороге чужого дома горько-сладкое пиво. Вспоминаю сломанный мною Шонов телевизор и этот последний услышанный по нему выпуск новостей.

— Я тут подумала… — заминка, — …хотела спросить тебя. Ты случайно не из комитета по уголовным расследованиям?

— А что? — Теперь он почти что смеется надо мной.

— Просто спросила.

От досады я начинаю жевать нижнюю губу. Чувствую себя не в своей тарелке. Чувствую — ситуация дерьмо. А еще чувствую на себе его заинтересованный, почти хищный взгляд. Знаю, что он сейчас смотрит на меня вплотную. Впервые за все время. Но для меня это уже не важно.

Я жду, пока он отвернется. Но он все смотрит, и смотрит, и смотрит. Хочет прожечь на моей коже дыру. Или, на крайний случай, специальное клеймо, которое ставят животным на фермах. Вот и я как одна из этих коров — со своей личной несвободой. Несвободная в самом свободном городе мира. Это могло бы быть забавно.

И чувствовать я могла бы ровно настолько, чтобы не понимать, что он все еще смотрит на меня. Изучает. Лучше бы я не видела, не знала.

Я не замечаю того, как он подходит ко мне и едва касается своими губами моего лба. Я даже не успеваю почувствовать.

…

Наши отношения — они странные. При отсутствии каких-либо взаимоотношений вообще. Он говорит, что у нас вроде как симбиоз — отдаешь то, что нужно другому, и получаешь то, что нужно тебе. Но мне кажется, что на нас эта схема не работает — на мне вообще ничего не работает.

Наши отношения — они за гранью. За чертой того, что предполагалось, что должно было произойти, но — по какой-то неведомой мне причине — не произошло.

Наши отношения — я не знаю, что он хочет в них найти. Зато знаю, что хочу найти в них я. В каждом его движении, в каждой черте его тела я пытаюсь выискать что-то от Кима. Представляю, что Джо — это Ким. Но у Джо волосы не кудрявые, и дышит он не так часто. А еще у него ухмылка всегда опасная. И это отрезвляет.

То, что между нами происходит, — за чертой нормальной человеческой логики. Это что-то неправильное, неестесственное. Но самое страшное не это. Страшно то, что мы оба знаем, что когда-нибудь — очень скоро — это все закончится, лопнет, как мыльный пузырь. Знаем и все равно продолжаем что-то выдумывать.

С каждым днем становится все холоднее, но я не чувствую это. Таких простых вещей я больше не чувствую.

На мне — тонкая куртка, и я зябко кутаюсь в нее, но не потому, что замерзла, — просто не могу больше ждать. Свободной рукой я держу полупрозрачный одноразовый шприц и, чтобы хоть как-то себя развлечь, незаметно для Джо маленьким фонтаном выпускаю из острия ядовитую жидкость. Если он узнает — убьет. Но меня это уже мало волнует.

Я не замечаю, не чувствую тот момент, когда он оказывается рядом. Резко хватает меня за запястье, и от неожиданности я выпускаю шприц, и он бесшумно падает на пол.

Почему-то что-то внутри меня отчаянно хочет, чтобы я смотрела прямо на Джо. Прямо в глаза. И я едва сдерживаюсь, чтобы первой не отвести взгляд. Хотя мне кажется, что сейчас внутри него происходит такая же внутренняя борьба. Он тоже едва не сдается первым.

— Не сегодня, Кесси, — выдавливает он сквозь зубы, но по-прежнему держит меня в своих невидимых наручниках — не выпускает запястье.

Теперь я смотрю на него непонимающе, точно пытаюсь выискать, когда именно он решил меня провести. Чтобы повеселиться, посмеяться надо мной.

— Сегодня мы займемся кое-чем другим. А это пока может подождать, — объясняет он терпеливо, но я все равно не верю.

Мне кажется, что это не он. Не Джо. Кто-то другой просто спрятался в его оболочке и сейчас пытается обвести меня вокруг пальца. Потому что тот Джо, которого я знаю, — привыкла знать, — он никогда не был таким серьезным.

Вспоминаю Кима. Он всегда был рационально мыслящим. Даже когда язвил надо мной, всегда оставался в холодном здравом рассудке. Для Джо же это — нонсенс. Для него быть серьезным — непозволительная роскошь.

Я хочу ущипнуть себя, чтобы проверить, не сон ли это, но он держит мою руку так крепко, что у меня просто нет сил высвободиться из его цепкой хватки. (Воспользоваться второй рукой просто не приходит в голову.)

Над входной дверью звякает колокольчик, и мы оба одновременно поворачиваемся в сторону того, кто посмел так бесцеремонно ворваться в наш разговор.

Это пришибленный полу-лысый мужчина, в маленьких круглых очечках, испуганным взглядом и пивным брюшком. Он старается не обращать на нас внимания и быстрыми шажками семенит к администраторской стойке. Незаметный тощий мужчина за стойкой — мексиканец-гей с непроизносимым именем. Наверное, поэтому мы с ним и не общаемся. Не находим точек для соприкосновения.

Мексиканец достает с полочки обшарпанный, перелапанный, покрытый слюнями и табачным дымом альбом и пододвигает его к смущенному клиенту.

Выбирай.

Мужичок несмело начинает перелистывать страницы и вскоре тычет толстым пальцем в наверняка первую приглянувшуюся фотографию. Он слишком смущен.

Мексиканец кивает и спрашивает его на исковерканном английском:

— Я заполню вам формуляр.

Мужичок сдавленно сглатывает, точно собирается рассказать мексиканцу какой-то свой грязный страшный секрет.

— Я работаю в комитете по уголовным расследованиям…

Мексиканец трясет головой.

— Нет, ваше имя.

— Ну… — Мужичок понимает, что здорово оплошал. — Друзья обычно зовут меня Джо.

— Сколько времени вы планируете…?

— Около часа…

Но дальше я уже не слушаю. Все еще не отпуская моего запястья, Джо — настоящий Джо — приглушенно хмыкает и тянет меня к выходу. Я не сопротивляюсь.

…

Прежде я никогда не была в этом районе, но все когда-то бывает в первый раз. Особенно в Нью-Йорке.

Это один из тех испанских районов, в котором рано гаснут окна. Уже в одиннадцать тут резко замолкают все фонари. И дома, как две капли воды похожие друг на друга. Все до странного одинаковые. Повторяющиеся. И сейчас я понимаю, что это даже хуже монотонных бесконечных звуков за тонкими стенами. Да, это намного хуже.

Джо нервничает в этот раз особенно. Я могу определить это только по тому, как крепко сжимает он мою руку. А ведь прежде даже не прикасался.

В темноте я не вижу его лица, хотя лучше бы вообще никогда не видела. Я не лгу — просто мне бы так было спокойнее.

На какой-то момент мне кажется, что Джо теперь — это вовсе не Джо. И что он тащит меня в самый темный район большого мегаполиса, чтобы медленно убить меня в каком-нибудь из самых темных углов. Там, где мое изуродованное тело никогда не найдут.

Невовремя — мне приходится признать, что эта картина — всего лишь очередная прихоть моего больного воображения, потому что Джо, он как и Ким — принципиальный. Если он и убьет меня, то, повинуясь каким-то своим внутренним безоговорочным жизненным правилам, сделает это на самом видном месте Нью-Йорка.

Мы преодолеваем, наверное, уже сотый поворот. Плутаем по густому городскому лабиринту, не в поисках выхода — в поисках разъяренного минотавра.

И тут я каким-то шестым чувством понимаю, за чем именно мы пришли сюда.

На самом последнем этаже одного из этих типичных похожих одно на другое зданий, под самой крышей, я замечаю одно-единственное светящееся окно. Свет среди прочей пустоты. Как одинокий злобный костерок посреди темного леса.

Мое тело внезапно передергивает — от понимания.

— Нет… нет-нет… — как заведенная, шепчу я и начинаю что есть силы трясти головой из стороны в сторону. — Нет…

Джо оборачивается и оказывается как-то слишком близко ко мне, в нескольких дюймах. Я чувствую на себе его неровное дыхание (совсем как несколько часов, когда я плакала, а он влепил мне пощечину).

— Ты сама меня просила, Кесси, не помнишь?

— Когда ты говорил про этот чертов симбиоз, я не думала, что ты серьезно!..

— Думаешь, я лгу?!

— Думаю. — Ответ вылетает прежде, чем я окончательно понимаю смысл сказанного. Прежде чем понимаю, насколько мы — похожи. Вечные, вечные-вечные лжецы. Но это больше не забавно — теперь это омерзительно.

Мы замолкаем, и теперь между нами — только тишина. Но слишком густая, напряженная, слишком ощутимая.

— Почему бы тебе просто не заткнуться, Кесси? — как ни в чем не бывало интересуется Джо и резко наклоняется ко мне, точно таран, налетающий на башню. Он просто хочет взять этот замок штурмом. Вряд ли получится…

Я сама не понимаю, когда наступает тот момент, когда я позволяю его губам завладеть моими. Когда позволяю делать ему все (все-все), что он пожелает. Я не могу поймать тот момент, когда я почти стала его.

Мельком я смотрю на единственное горящее окно в одном из домов, под самой крышей. И яркий свет на мгновение ослепляет меня, заставляя забыться.