Нью-Йорк по своей природе — дикий, примитивный. И решения здесь принимаются сразу, инстинктивно. Все происходит слишком быстро, чтобы успеть это обдумать.

И пока смотришь на часы, течет твое драгоценное время. А время в этом городе на вес золота.

— Как ты думаешь, куда мы идем?

Вся соль таких вопросов в том, что отвечать на них нужно быстро, почти не задумываясь. Чтобы выжить, нужно подстроиться под ритм, перестроить свои внутренние часы.

Но я не смотрю ни на дорогу, ни под ноги. Я вообще никуда не смотрю.

— Может быть, в ад? — предполагаю.

Он ухмыляется.

…

Я редко вижу ночные улицы такими. Оживленными. Потому что прежде следовала только за Джо. Куда он — туда и я. По пустым, заброшенным закоулкам, темным, безлюдным, где не гнездятся даже маньяки. Потому что нас никто не должен увидеть.

Но сейчас все иначе. Людей много, и, тем не менее, всем им откровенно плевать, кто я и откуда. И люди все — непохожие на тех, которых можно наблюдать на этих же улицах днем. Как будто это отдельный биологический вид, выползающий из своих нор только в темное время суток. Эти люди, они другие. Бледные, с вытянутыми ничего не выражающими лицами. Это мужчины, прижимающие к холодным кирпичным стенам домов своих воображаемых подружек. Это маленькие опустошенные девушки, накрасившиеся все как одна помадой одного цвета. Помадой, которая, как они думают, вероятно, притянет их счастье.

В воздухе плотным густым дымом стоит запах алкоголя, грязных одноразовых связей и ночного напускного шика. Все это — показное, ненастоящее. Шелестящая обертка, конфетный фантик — ничего более.

Каждый шаг — по чужим, уже опьяневшим или заснувшим телам. И такое чувство, что идешь по пшеничному полю, усеянному трупами. Да, все это дерьмо сразило их наповал. Оно убивает медленно, опутывая ничего не подозревающих людей своей липкой паутиной. А потом — опп — и попадаешься в ловушку. И чем сильнее дергаешься, тем крепче вязнешь.

При виде на эти раскрасневшиеся полуобнаженные тела мне становится холодно, и я начинаю зябко кутаться в куртку. Но куртка холодная, жесткая — не греет.

Здесь слишком много вещей, которых можно почувствовать. Слишком много дряни в самых разных ее проявлениях. Но, по видимому, Джо именно этого от меня и хотел. Наверняка, он думал, что, заставив меня почувствовать все это, он вернет меня к жизни. И, безусловно, он думал, что его гениальный план обязательно сработает.

И я лишь крепче стискиваю зубы и стараюсь не дышать. Чтобы он не увидел, насколько это все и вправду действует на меня.

Неожиданно он наклоняется ко мне и задорно шепчет:

— Ну, что, чувствуешь?

— Нет, — как можно спокойней отвечаю я, стараясь избегать его взгляда, потому что Ким говорил, что у меня на лице все написано. (Но, может, Ким, солгал, как всегда.)

Хотя в этом своем предположении Ким, похоже, оказался прав. Я чувствую, что Джо мне не верит.

Я не успеваю запомнить или ощутить тот момент, когда мы сворачиваем с оживленной улицы и оказываемся в шумном пабе. Запахи здесь настолько терпкие, что мне становится нечем дышать, как будто меня поместили со всей этой плешью в консервную банку. Я едва сдерживаюсь, чтобы меня не стошнило.

Джо же как ни в чем не бывало хватает меня за талию и ведет в центр зала, к барной стойке. Туда, где больше всего пахнет алкоголем. Туда, где бьются самые быстрые сердца. Я пытаюсь сопротивляться, но он как будто не замечает. Точно маленького ребенка Джо насильно усаживает меня на один из высоких стульев, а затем и сам опускается рядом.

Бармен появляется из ниоткуда. Возникает вместе со своими избитыми бокалами и белоснежной тряпочкой, которой он эти бокалы полирует. Тощий, с высокими скулами и небритыми щеками, он приветливо улыбается. Но ему так положено — приветливо улыбаться — иначе он не получит свои жалкие пятнадцать долларов за смену.

— Красивое платье, — кивает в мою сторону он, но таким тоном, будто сказал: "Клевая шмотка, детка".

Только сейчас я понимаю, что под курткой на мне — ярко-малиновое платье с самым бесстыдным декольте, которое я когда-либо видела. Я поплотнее запахиваю куртку и сдавленно киваю.

"Спасибо", — произношу я одними губами, не в силах в реальности сказать ни слова.

— Мы тут встречаемся кое с кем, — обращается к тощему Джо. — Парень ростом с меня. Волосы темные, кудрявые. Глаза, — он показывает в мою сторону, — как у нее. Но только не такие мутные.

Я резко выдыхаю. Давлюсь спертым, пропитанным алкоголем и легкими наркотиками воздухом. И только повторяю про себя: "Это не он… не он… не он…". Но в голове эхом отдается только последнее слово, и это пугает особенно.

Мало ли сколько в мире мужчин с глазами, похожими на мои? Мало ли в Нью-Йорке придурков с кудрявыми волосами? Мало ли с кем может встречаться Джо? Мне все это не важно — не важно — не важно. Нельзя позволять себе сходить с ума, если уж не могу избавиться от этой чертовой мании преследования.

— В темноте глаз не видно, — усмехается бармен, чисто механически продолжая протирать в бокале дыру. — Но, вероятней всего, ваш знакомый во-он в том углу.

Я не поворачиваюсь. Замираю на месте, рассчитывая только на то, что стрижка у меня теперь короткая.

Джо тянет меня за руку. Думает, что я, как всегда, последую за ним, точно покорная собачонка, но в этот раз он ошибается.

— Мне надо… в дамскую комнату, — через силу выдавливаю я, пытаясь казаться как можно более естесственной.

Он не верит мне — я знаю, но ничего не может сказать. Просто еле заметно кивает и отпускает мое запястье. Впервые за все то время, что мы знакомы, он отпускает меня, зная, что я, возможно, уже не вернусь.

— Только без глупостей, Кесси, — настороженно шепчет он, а затем отворачивается и начинает пробираться сквозь полупьяную и полуодетую толпу в наиболее темную часть клуба.

Почти наугад я иду в совершенно противоположную сторону, чтобы связь ослабла. Совсем как у магнитов: чем больше отдаляешь их друг от друга, тем меньше они притягиваются. А я не хочу, чтобы он меня чувствовал, контролировал, тянул к себе. И его я больше. Не хочу. Видеть, слышать, ощущать его присутствие 23 часа в сутки. Даже когда я сплю, я чувствую его сквозь тонкие-тонкие стены. Слышу его медленное размеренное дыхание. И в такие моменты я гадаю, спит ли он сейчас или, как я, прислушивается к тому, что творится за стенами.

В пабе вся обстановка иссиня черная, и, попадая на темные диванчики, лучи прожектора становятся пепельно-серыми. Как будто при соприкосновении сгорают. Тени, которых, кажется, даже больше, чем людей. Уже совсем пьяные и ничего не соображающие тени, лихо извивающиеся под электронные скрипучие звуки, чем-то тяжелым отдающиеся в глубине сознания.

Но мне так даже спокойнее, и в этот момент я, наконец, понимаю, отчего. Музыка притупляет чувствительность; музыка заполняет образовавшееся где-то глубоко внутри пустующее пространство; музыка зашивает крупными стежками черную дыру, когда-то давно образовавшуюся в самом центре грудной клетки. То, от чего стало так трудно дышать. То, ради чего уже не стоит ломаться.

К своему огромному удивлению я выхожу прямо к двум одинаковым дверям насыщенного хромового цвета. Моя — та, что ближе к маленькому окошку, выходящему прямо на задний двор. Окно занавешено жалюзями, но сквозь маленькие оттопыренные полоски пластика я вижу крохотные просветы, ведущие туда, к свободе.

Пока я рассматриваю окно, мимо меня проходит какой-то парень, задевая своим плечом и бесстыдно толкая. Скорее инстинктивно я первым делом смотрю ему в глаза, но вовремя понимаю. Вытянувшиеся, как у кошки, карие, почти бордовые зрачки совсем не похожи на те, что я ищу. (Но даже не хочу находить.)

Но волосы у парня слегка вьются, и от одного этого факта мой желудок сжимается, все отчаяннее требуя опустошить все его содержимое. Я сдерживаю рвотные позывы только благодаря тому, что пытаюсь прочувствовать дыхание этого парня. Другое. Рваное, с хрипотой и передышками. Не Ким. Я выдыхаю.

— Смотри, где стоишь, корова, — шипит парень, пьяно оборачиваясь в мою сторону. Меня он не видит — зато видит, вероятно, что-то гораздо более интересное.

Я не отвечаю, но от меня этого и не требуется.

В последний раз обернувшись в сторону переполненного потными телами зала, я одними кончиками пальцев нажимаю на ручку двери. Внутри уборной почти пусто, но стены выложены такой же темно-грязной плиткой. И свет приглушен, точно в склепе. А еще чертовски воняет, но, возможно, запах чувствую только я. У зеркала стоит высокая светловолосая девица и с напускной тщательностью пудрит нос. Меня она не видит, но я к этому и не стремлюсь. (Просто хочу стать невидимкой.)

Когда она выходит за дверь, я прислоняюсь спиной к холодному кафелю, чтобы хоть как-то остудить взбудораженное тело. Закрываю глаза. Музыка здесь звучит более приглушенно, но все так же ритмично, и тело все еще вибрирует в такт. Возможно, музыка — это то, что выше меня. То, что мне никогда не удастся познать. То, под что я никогда не должна была танцевать.

Про себя я начинаю отсчитывать секунды. На девятьсот девяносто девятой я сбиваюсь и резко открываю глаза. Точно наступает просветление. Точно мозгу, наконец, удалось развеять туманную завесу из приторно-ядовитых запахов.

Резко вскочив с пола, я рывком распахиваю дверь, подбегаю к маленькому окошку в длинном, почти бесконечном коридоре и одним движением поднимаю запылившиеся жалюзи. На руках тут же остаются следы густой, вязкой пыли многолетней выдержки. Еще через мгновение я открываю окно, и в лицо дует порыв свежего ночного воздуха.

"Почему ты это делаешь, Кесси?"

"Я просто это делаю".

Ни секунды не задумываясь, я перекидываю ногу через подоконник и тут же ощущаю, как сбоку ярко-малиновое платье расходится по швам. Я не оборачиваюсь. Позади остаются люди, Джо и, даже вероятно, Ким.

Но мне уже не важно.

…

Я вспоминаю овец, которых так любила рисовать Жи. Маленьких забавных зверюшек с черными кудряшками. Вспоминаю, насколько давно это было. Всего несколько дней назад, но мне кажется, что прошел уже как минимум год. Кажется, что с ее исчезновением что-либо перестало иметь значение. Джо, эта моя "работа", девушки из дома с синими стеклами, стоны за стенами. Теперь это кажется такой мелочью, не стоящим внимания пустяком, который нужно как можно скорее забыть. Который нужно выбросить из головы, из своей жизни. Все это — мусор. Грязный, бесполезный мусор.

Колени подгибаются, точно у пьяной, и теперь я ничем не отличаюсь от этих напомаженных девок. Ночных мотыльков — обитательниц ночного Нью-Йорка. У меня такое же разорванное платье, наверняка потекшая тушь и извращенная ухмылка на лице. Как у маньяка в поисках очередной жертвы.

И впервые в жизни мне удается стать обычной, такой же, как все. И не важно, что все — это лишь небольшой набор проституток. Не важно — только бы больше не чувствовать.

Я не знаю, куда мне идти. Все эти дома с моей-немоей комнатой. Все эти изнасиловавшие мой мозг Ким, Джо, Шон. Короткие имена, при мысли о которых меня тут же начинает тошнить. Но я теперь сильная, а сильным не положено думать о таких глупостях. Я склоняюсь под каким-то фонарным столбом, и меня снова начинает рвать. От нервов, наверное. Краем глаза замечаю: на столбе надпись. В темноте мне едва удается разобрать корявые буквы.

"Жри дерьмо, Джо"

Я знаю, это не про него, не про того Джо, о котором я подумала, но все равно усмехаюсь. Как будто сама это написала.

В очередной раз вывернув себя на изнанку, я брезгливо утираю рот рукавом куртки и быстрым шагом начинаю удаляться от "места преступления". Лучше бы я и вправду кого-нибудь убила.

Медленно, но верно ночные жители начинают покидать слабо освещенные улицы, и вскоре я остаюсь почти одна. Здесь холодно — я чувствую это каждой клеточкой тела. Чтобы согреться, я растираю оледеневшие ладони друг о друга, но это мало помогает — лишь сильнее становится ощущение того, что я вот-вот превращусь в ледышку.

Мне хочется лечь прямо здесь, на мокрый, покрытый осенней грязью асфальт и навсегда заснуть. Закрыть глаза и снова не видеть и даже не чувствовать. Только тишина. Вечная-вечная тишина, которая укутает меня, точно одеялом.

Но что-то внутри меня упорно требует не сдаваться, идти. Даже когда разум начинает отключаться, я все равно заставляю себя двигаться вперед, едва передвигая ногами. Тело потихоньку немеет, а всякая разумная мысль ускользает от меня, как только я пытаюсь уловить ее суть.

В голове звучит только этот чужой, не знакомый мне голос:

"Не останавливайся… Не останавливайся… Не останавливайся…"

Обессилевшая и полумертвая, потерявшая счет времени, я чувствую себя ходячим мертвецом. Девушкой, которой когда-то один псих решил прострелить голову и не промахнулся. Уже готовая сдаться, я облокачиваюсь об стенку какого-то дома, на пыльную грязную витрину, сплошь обклеенную глупыми объявлениями. Бумага приятно щекочет кожу, а в нос тут же ударяет терпкий запах клея.

Внезапно в темноте, прямо перед собой я вижу ее. Вижу даже прежде, чем успеваю почувствовать.

Хочу окликнуть, но неожиданно понимаю — меня она не видит.

Задержав дыхание, я собираю последние силы и пропадаю во мраке. Сразу же следом за ней.