Моя жизнь — это один сплошной замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Это события, повторяющиеся снова и снова. Это то, чего не избежать. Возможно, даже то, что будет завтра.

Такое чувство, что меня заперли в беличьем колесе, и мне ничего больше не остается, как безропотно крутить незнакомую окружность.

Но я не хочу этого. Не хочу, чтобы все повторялось. Чтобы один день был похож на предыдущий. Чтобы он начинался в не-моей кровати не-моей комнаты, а заканчивался в незнакомых объятьях.

И все же мои желания никого не волнуют. И все повторяется. Снова и снова.

…

В тот момент, когда я уже думаю, что больше не могу идти за ней, она останавливается и сама облокачивается об стену, как будто тоже больше не может. Как будто я — ее погоня, от которой любой ценой нужно удрать.

Она дышит тяжело, ей не хватает кислорода, и на искаженных чертах лица появляется отражение ее внутренней боли. Ногтями она вгрызается в бетонную стену, точно вот-вот упадет.

Она — единственная, кого бы я не пожелала встретить в этот вечер, и единственная, кого мне встретить удалось. Глупое стечение обстоятельств. Но мне почему-то кажется, что за ней нужно идти как на свет.

Внезапно она поднимает голову и бросает на меня пустой взгляд. Как будто ожидала увидеть. Меня, разорванное платье, облеванную куртку, взъерошенные волосы, расползшуюся тушь. Точно именно такая Кесси — нормальная.

Она улыбается мне неискореженным уголком губ и слегка поднимает вверх ладонь правой руки в знак приветствия. Но ее ладонь дрожит. И вся она трясется, точно в судорогах.

Скрипя от боли зубами, я преодолеваю разделяющее нас расстояние и опускаюсь рядом с ней. Такой же усталой, измотанной, такой же вывернутой наизнанку. Бледная кожа, засохшие почти окончательно зажившие рубцы — она кажется мне самым моим страшным кошмаром.

— Джен… Джен… Что с тобой? — Собрав последние силы, я хватаю ее за плечи, чтобы она не свалилась окончательно.

В темноте чувствуется только наше тяжелое дыхание. Мое — почти отсутствующее и ее — тяжелое, хриплое, мешающее ей говорить. Она запрокидывает голову назад, чтобы хоть как-то остановить текущую из носа кровь.

— Кесси… я… тебя… не ожидала… увидеть. — И даже будучи такой измотанной и полуживой, Джен все равно улыбается, точно это не я когда-то сказала ей, что больше не буду ей помогать. Зная, что в любой момент ее могут разорвать на мелкие части, я ей отказала, а теперь сама вынуждена просить у нее помощи. У этой высушенной, изуродованной бывшей Кимовой невесты.

— Джен, кто это сделал? Просто скажи, кто это сделал? — Мне едва удается говорить, едва хватает сил, чтобы держать ее размякшее тело. Но она как будто не хочет бороться. (Хочет, как я, наверное, упасть на этот мокро-грязный асфальт.)

Чтобы не встречаться со мной взглядом, она слегка поворачивает голову и молчит. Но улыбка на ее лице уже не настоящая — напускная, фальшивая; это то, что она делает уже по-привычке.

— Уже не важно, — хрипит она в ответ и вновь смотрит на меня, точно умоляя не задавать этот вопрос еще раз, и я осторожно киваю. — Ты поможешь мне дойти домой — здесь недалеко? — И Джен снова слабо улыбается.

Она не без моей помощи поднимается на ноги и облокачивается на мое плечо, предварительно бросив мою сторону взгляд полного сожаления.

— Я так рада… — задыхаясь, произносит она, — …что ты теперь снова видишь.

— Ким знает? — осторожно спрашиваю я.

Возможно, даже не спрашиваю, но Джен — отвечает:

— Не знает. — Она качает головой. — В последнее время он вообще уже про тебя не спрашивает, хотя и ответить мне уже больше нечего.

— Так он вернулся?

— Вернулся.

— И давно?

— Давно.

И тут до меня доходит.

— Это он? Он послал тебя ко мне тогда?

Джен снова сдавленно улыбается. Снова эти невысказанные извинения.

— Мне жаль, Кесси, но я должна была это сделать.

Мы замолкаем одновременно, обе с этим страшным чувством недосказанности, с неприятным осадком где-то в глубине легких. Я просто плетусь в ту сторону, куда мне показывает Джен, а она, уже не в силах даже держать глаза открытыми, покорно следует за мной. В ней есть что-то такое неправильное, ненастоящее. И людей таких не бывает — вечно улыбающихся. Но в ее глазах почему-то навечно засела какая-то необъяснимая грусть, как у человека, не принадлежащего самому себе. Но и я, в сущности, тоже когда-то была не просто Кесси, а Кимовой Кесси. Но теперь это не так. Я надеюсь, что не так.

Темнота сливается с ночной мглой, и я уже, как прежде, иду только так, как чувствую. Перед глазами встает только плотно-серая дымка, а еще ее лицо. Изуродованное лицо Джен.

Она могла бы и не быть такой. Могла бы оставаться детским психологом, могла бы продолжать нести свои поучительные глупости и вечно улыбаться. Но почему-то ей захотелось, чтобы все стало иначе. Как и мне когда-то захотелось. И теперь она обязана тащить на себе этот камень, обязана делать то, что приказывает ей Ким… Она обязана…

Ее квартира расположена на третьем этаже. Но дом без лифта — сказывается закон о наличии лифта в здании не выше четырех этажей. И мне приходится еще несколько бесконечных пролетов тащить на себе ее изможденное тело.

Джен слабо кивает головой в сторону одной из дверей, и у нее снова идет носом кровь, и ее тело начинает давить на меня все сильнее и сильнее.

— Знаешь, Ким всегда говорил мне, что ты слабая. Говорил, предсказуемая. Но ты не такая… Ты… — как-то невнятно хрипит она, а затем, совсем обессиленная, теряет сознание.

…

— Ты знаешь, что такое завтра? — Она лукаво улыбается, и я не могу отвести взгляда от изуродованной щеки. Щеки, от которой ничего не осталось. Кожи, зашитой в несколько толстых швов.

Я поджимаю губы в притворном ужасе.

— Джен, давай без философии.

На ее маленькой уютной кухоньке стоит тяжелый, густой запах свежего кофе. За окном — что-то вроде осени. На мне — шмотки Джен. На ней — снова ее неизменная улыбка.

— Завтра, — точно не слушая меня, заявляет Джен, — это чистый лист. Ты можешь нарисовать на нем все, что захочешь. Это то, чего не избежать, но чем ты можешь управлять.

— А предыдущие страницы? — усмехаюсь я. — Их можно сжечь?

— Лучше не надо — иначе история будет непонятная.

Я не знаю, когда она говорит шутливо, а когда — всерьез. Вся Джен состоит из этих странных невыявляемых смесей. Но она, она мне нравится.

— Ким зря на тебе не женился, — бормочу я и, чтобы не видеть ее реакции, наклоняю голову над чашкой с кофе и начинаю изучать свое отражение.

Я не вижу ее лица, но чувствую — она снова улыбается.

— Может, и не зря. — В ее голосе слишком много насмешки. Будто она знает то, чего не знаю я. (Но, наверное, все так и есть.) — Кесси, некоторые вещи, они происходят для того, чтобы мы поняли в своей жизни что-то важное, сделали выводы.

— И какой вывод сделала ты?

Она улыбается — снова — но не отвечает.

Где-то в глубине души мне жаль ее. Жаль настолько, что иногда мне кажется, что ее улыбки — это невыплаканные слезы. Галлоны невысказанных чувств. И вся ее психология — это ничто — лишь обобщенные формулы. Конечно, копаться в чужом сознании — что может быть интереснее?

Даже на расстоянии я чувствую биение ее сердца, слышу, как крупными толчками перебирается по ее организму кровь. Джен — живая. И на мгновение я представляю себе, каково это, быть Джен. Каково это, знать, что эти кошмарные рубцы навсегда оставили свой кровавый след на ее лице.

В воздухе летает горько-сладкий запах пыли, и я вдыхаю его часто-часто, чтобы было, чем забить опустевшие легкие. Но Джен принимает мои вдохи за другое — думает, я нервничаю.

— Кесси, ты можешь оставаться у меня, сколько захочешь.

Но я качаю головой.

— Нет, Джен, я не могу. Но не потому, что не хочу. Понимаешь, ты связана с Кимом, а я… Я с Кимом завязала. Навсегда.

И она больше не спрашивает. Возможно, потому, что завидует. Завидует мне, теперь по-настоящему свободой. Завидует, потому что я могу вдыхать эту чертову пыль сколько захочу, а она не может. Завидует, потому что раньше Ким все время трясся обо мне, а о Джен никогда. Никогда не беспокоился. И мы обе знаем — ему плевать на Джен, — иначе она сейчас бы не сидела передо мной такая — живая, но ненастоящая.

Звонит мобильный Джен. Звонит жалобно, тревожно, и я чувствую, что это произойдет еще тогда, когда в воздухе стоит лишь запах пыли и кофе. Но Джен не торопится взять трубку — делает вид, что не замечает звонка, что его вовсе не чувствует.

Нервным движением она хватает со стола визжащую трубку и быстро, едва не роняя, подносит ее к уху.

— Да?

Голос. Я слышу его даже отсюда, чувствую, даже не разбирая слов. Голос, смешанный с частым тяжелым дыханием. Голос, которого я так боюсь и избегаю. Голос, который жажду услышать хотя бы на автоответчике.

Но собеседник Джен — не автоответчик.

— Нет, Ким, я не знаю, где она. Вероятность того, что мы могли встретиться вчера на улице, равна нулю. К тому же, я вчера вернулась пораньше…

Перебивает. Ким нервничает — я даже на расстоянии чувствую. Уже столько времени прошло, а ему все равно нужна я — ценная Кесси, за которую ему заплатят много денег. Но он не знает, что быть Кесси выгодно еще и потому, что можешь сам себя продать.

— Ты знаешь, как я ненавижу этих людей! Зачем, объясни мне, я должна… — Джен взрывается, точно мирно спящий вулкан. Ее лицо искажается от боли и отвращения.

Затем, не в силах больше говорить, она отключается.

Я не знаю, что ей сказать. Что вообще говорят людям, вынужденным снова и снова делать то, что они не хотят? Что сказать девушке, которая для мужчины — лишь орудие, такое как…

…я?..

Все это напоминает очень глупую игру, правил которой я не знаю. И считая себя победителем, я, оказывается, проиграла? Говорят, люди, сознание которых работает как рабское, инстинктивно ищут себе надсмотрщика. Сначала Ким — затем Джо. Все они использовали меня, говорили, куда идти, что делать.

"— У нас с тобой симбиоз, Кесси.

— Симбиоз — это как? — не понимаю я.

— Ты помогаешь мне — я помогаю тебе. Симбиоз — это типа держимся вместе"…

В тот момент Джо солгал мне. Симбиоз — это когда я делаю все, что он захочет, а он дарит мне возможность жить в этом доме с синими окнами. Жить в месте, где меня никто не тронет. (И даже Ким.)

Но теперь я выбралась из гнезда — теперь я Кесси-которая-гуляет-сама-по-себе. Лакомый кусочек для идиотов вроде Кима. Беззащитная. Одинокая. Но я только кажусь такой. Убеждаю себя, что кажусь.

И все же мне хочется быть другой. Такой, какой представлял меня себе Джо. Сильной, горящей от мести, мечтающей убить как минимум эту ведьму с малиновыми волосами — как максимум — весь мир. Но я не такая. Как ни стараюсь, у меня не выходит быть мстительной тварью. И даже десятки убийств, камнем повисших на моей шее, даже они не делают меня уверенней.

Просто… я не чувствую куража оттого, что убиваю. Не чувствую желания проделывать это снова и снова. Когда я убиваю, вообще ничего не чувствую.

Другим это придает сил. Другим это дает возможность потом как бы между прочим когда-нибудь похвастаться в кругу друзей: "Мне приходилось убивать. Не задумываясь". И это было бы забавно. Вспоминать, как я очищала заблудший Нью-Йорк. Друзья поймут — друзьям тоже приходилось убивать.

— Тебе не стоило, Джен. — Я почти насильно заставляю себя подняться и касаюсь ее плеча. От моего прикосновения она не вздрагивает — она его просто не чувствует.

Я не вижу, но знаю, — ее губы снова подняты в неком подобии улыбки. Но даже в такой момент она не плачет — вновь делает вид, что все хорошо. Даже если бы эти твари пообломали ей ноги, она бы все равно верила

На ощупь ее кожа сухая — не такая, какой она выглядит, — гладкой, нетронутой. Я буквально могу ощутить каждую огрубевшую клеточку ее тела. У меня такое чувство, будто она разлагается, будто с каждой минутой чахнет и загибается. Будто и сейчас она умирает. Медленно.

Джен — она же психолог — знает, что человеку необходимо выплеснуть свои эмоции, и она всхлипывает, резко, по-детски.

— Да брось, Кесси, если бы не ты вчера… Не знаю, что бы со мной было, — произносит она и мягко касается своей ладонью моей покоящейся на ее плече руки. Я сжимаю протянутую руку и чувствую еще несколько неглубоких, но ощутимых рубцов на внутренней стороне. Они испотрошили ее. Разорвали ее точно тряпичную куклу, разобрали по кубикам, и теперь Джен приходится вновь собирать, зашивать, местами вставлять что-то координально новое.

И теперь, когда я смотрю на Джен, в моей голове внезапно становится пусто. В такие моменты мое сознание перестает существовать; я вижу только ее изуродованное чьими-то желаниями лицо. Остальное же просто становится неважным, и в голове крутится только одна мысль, но я не могу понять, какая именно, не могу уловить ее суть.

Она тоже смотрит на меня. С каким-то сожалением.

— Не стоит, Джен. Вчера уже прошло. А завтра… завтра мы что-нибудь нарисуем.

Она пытается пошире улыбнуться, но выходит что-то зловещее. Ее улыбка похожа на ту, которой светятся клоуны. Как те, кого улыбаться заставили… Как те, которые все равно будут улыбаться, несмотря ни на что. Снова и снова.