Слышишь? Там, где-то глубоко внутри тебя, что-то есть. Прислушайся.

Быстрое биение сердца, частые толчки, резкие пульсации. Жизнь. Там, внутри тебя, — это жизнь. Стремление не только устоять на ногах, но и сделать шаг вперед. Желание пробовать на вкус каждое мгновение этого мира, каждое запретное удовольствие. Все мы боимся умереть, боимся потерять эту единожды дарованную нам возможность.

Слышишь? Там, глубоко внутри тебя, кто-то есть. Твое настоящее "я". Бойся того, кем ты являешься на самом деле.

…

Мир, в котором я нахожусь, он определенно мне знаком. Мне кажется, что я посреди своей старой квартиры. Вещи вроде бы на месте: все в таком же диком беспорядке, как и было тогда, год назад, когда я в спешке покидала это место. Прежде я не могла видеть, насколько убого здесь все выглядит: выцветшие обои непонятного песочного цвета, растянутый от моих бесконечных нервов телефонный провод, маленький диван, обеденный круглый столик для одного… И это безумно странное ощущение — одновременно осознавать, что ты дома и что видишь этот дом впервые.

Мой взгляд цепляется за недопитый скотч на журнальном столике. Одинокая жидкость, как океан, навечно лишенный прибоя, точно приросла к толстым прозрачным стенкам бутылки. Я хватаюсь за горлышко бутылки и делаю большой глоток. Противно.

Все происходящее смутно напоминает то, что уже когда-то произошло, но я уже больше не та Кесси, которой была прежде.

Чувствую. Кто-то стоит в дверях.

Когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на своего гостя, вижу только размытое изображение отдаленно знакомых черт. Я напрягаю мозг, делаю логические вычисления, но ни черта не выходит — этого человека я прежде никогда не видела.

Я не могу разглядеть его лица, и единственное, что я могу сказать с полной уверенностью, так это то, что стоящий передо мной — мужчина.

Все определяет тяжелое, глубокое, размеренное дыхание.

Внезапно чувствую — кто-то со всей дури трясет меня за горло. Затем — просыпаюсь.

Судорожно глотая спасительный кислород, я пытаюсь определить, где нахожусь. Сердце гулко бьется где-то в районе горла, а легкие сдавливают невидимые тиски. Нет. Мое горло сдавливают чьи-то весьма ощутимые руки. Грубые, шершавые, неприятно цепляющиеся за мою истонченную оболочку. От этих рук пахнет кровью и гнилью. От этих рук пахнет так, как пахнет от падальщиков. Охотников за чужой жизнью.

Из-за нехватки воздуха в глазах все плывет, и этого человека, как и человека из моего сна, я не могу разглядеть.

Неожиданно где-то на заднем фоне звучит до боли знакомый голос. И я чувствую, снова по-настоящему чувствую это тяжелое дыхание. Совершенная машина по внушению лжи.

— Хватит, Густав, я просил просто разбудить.

Душащий меня мужчина послушно убирает руки от моего горла, и я тут же, почти инстинктивно обхватываю его руками, одновременно вдыхая крупные порции кислорода. К горлу подступает неприятное удушье; я провожу языком по передним зубам, и тут же чувствую железный привкус крови.

Я замечаю его слишком поздно. Стараюсь не смотреть на него — предпочитаю ему пустоту.

— Ну, привет, Кесс, — произносит он абсолютно спокойно, как будто действительно не знает, что же я из-за него, черт возьми, пережила.

Он смотрит на меня пристально, внимательно, изучает каждую мою черту, каждое мое движение. Мое преимущество в том, что он не в курсе того, что прямо сейчас и я могу его видеть.

Краем глаза я окидываю его фигуру, но все больше и больше понимаю, что он совсем не такой, каким я его когда-то представляла. У него дикие тугие кудри, маленькими облачками обвивающие его четкой формы лицо. На нем темно-синий, в цвет дождливого неба, свитер и черный кожаный плащ поверх. Пуговицы не застегнуты. Глаза тонкой сеточкой обтягивают маленькие морщинки, и такое чувство, что сейчас это он надо мной смеется.

Мне кажется, что своим взглядом он выжигает на моем теле маленькие черные дыры. Гнилые пятна на светлом фоне.

— А ты изменилась, — добавляет он после секундной паузы — все ждет, пока я отвечу. Но я теперь другая — не такая предсказуемая, как он ожидал. — Новая прическа, губы теперь поджимаешь по-другому, а еще руки не складываешь на груди, а впиваешься ногтями в любую поверхность, до которой можешь дотянуться.

Его лицемерие, равнодушие в его голосе бесит меня до чертиков. Мне так и хочется вскочить с места и собственноручно начать душить уже теперь его горло, и никакой "Густав" меня в таком случае не остановит. Но затем замечаю — руки и ноги связаны по швам, точно он взял меня в заложники и хочет потребовать за меня выкуп. Но я слишком хорошо знаю его, а он слишком хорошо знает меня, — выкупа не предвидится.

И даже в собственных мыслях мне сложно — почти невозможно — произносить его имя. Но, чтобы в его глазах показаться сильной, мне приходится преодолеть и себя:

— Лжешь, Ким. Как всегда, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, и сама удивляюсь, насколько странно, необычно, будто со стороны звучит мой голос.

Вижу, чувствую, знаю — он ухмыляется.

Пытаюсь размять затекшие пальцы, но, похоже, я сама настолько крепко вгрызла их в обивку кресла, в которое меня насильно посадили, что не могу ничего поделать. Связанная, униженная, почти похищенная, я стараюсь делать вид, что все нормально. Что все так и должно было произойти.

И в своих попытках удивить меня Ким заходит слишком далеко — меня уже вообще сложно чем-либо удивить. Не так, как тогда, когда он и был для меня единственным чудом на свете.

Медленно, слегка задумчиво он приближается ко мне и, оказавшись подле, опускается подле, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Думает, я ничего не вижу, не чувствую. Впрочем, как всегда, ошибается.

— Пошел в задницу, — размеренно, делая ударение на каждом слове, произношу я одними губами. Если были бы свободны руки, то, возможно, дала бы еще и пощечину, но это снова из разряда фантастики.

От неожиданности он вздрагивает, и я смело смотрю ему прямо в глаза. И моя цель — убить его этим самым взглядом, уничтожить, превратить в пепел. Но Ким — это что-то вечное, что-то, что невозможно разрушить.

В ответ он не говорит ни слова: не высказывает удивления, не задает странных вопросов. А мне бы хотелось. И он это знает — поэтому и не задает.

И все же от Кима пахнет чем-то знакомым, единственно родным, единственно правильным, и я невольно вдыхаю запах его тела все глубже и глубже. Наверное, я уже и забыла, каково это — дышать вместе с Кимом.

Не успеваю я опомниться, как он покидает безликую комнату с зашторенными окнами и беспрестанно жужжащим вентилятором с пыльными серыми лопастями под самым потолком. Меня он запирает на ключ, оставляя довольствоваться собственным одиночеством.

Чтобы выплеснуть наружу внезапно накатившее раздражение, я пытаюсь со всей дури пнуть любой оказавшийся поблизости предмет, но вспоминаю, что связана, и злость вырывается через пронзительный, почти звериный крик. Я кричу, напрягая все свои связки, до хрипоты, до болезненного чувства где-то в районе опустевших легких. Я кричу, потому что иначе он меня не слышит.

Я не могу понять, какого черта он так поступает со мной. Почему так упорно пытается доказать мне, что для этого мира я никто, что меня здесь не существует. Да, он эгоист, я знала это и прежде, но то, как непринужденно он манипулирует моей жизнью, удивляет меня больше всего. Хотя, нет, главное не это. Главное то, что он предусмотрел каждый мой шаг, каждую мою мысль с самого начала. Знал, что я попытаюсь сбежать, уехать, испариться, и поэтому в любой момент он был готов нажать на аварийную кнопку и начать мои поиски.

Ногам почему-то холодно, и я понимаю — они для чего-то стащили с меня обувь.

Когда я перестаю кричать, становится чуточку легче.

Затекшее тело будто нарочно зудит все сильнее. Мое тело хочет свободы, а я… Я не знаю, чего я хочу.

Время тянется медленно, становится каким-то слишком растяжимым, бесконечным. От нечего делать про себя я начинаю напевать первый пришедший в голову мотив. Никак не связанные ноты, беспорядочно смешавшиеся и вырывающиеся настолько непроизвольно, будто эта мелодия — моя единственная необходимость, физическая потребность, — они ненавязчиво вплетаются в равномерный монотонный гул работающего вентилятора.

В замке вновь поворачивается ключ, но за дверью — уже другое дыханье.

Я жмусь к спинке кресла, нервно теребя связанными ногами, чтобы хоть как-то помочь себе оказаться как можно дальше от двери, от опасности. Я ощущаю себя загнанным в угол животным, ожидающим, когда, наконец, хищник раздерет его несчастное тельце на крохотные кусочки.

Маленькими, едва ощутимыми каплями пот скатывается по лбу и затмевает взгляд. В этот момент я не вижу, я — не хочу видеть.

В воздухе витает запах металла, металлического лезвия, и, если следовать логике, мне должно быть все равно, но я почему-то боюсь. Я не верю тем, которые говорят, что не боятся, что это так легко — быть загнанным в угол, забитым до смерти, закормленным обещаниями. Я не верю тем, кто говорит, что это так легко — просто быть. Существовать в этом бездонном омуте лжи.

Еще через мгновение я чувствую холодное прикосновение лезвия около своих запястьев, а затем — слышу тихий, нервный, но такой знакомый шепот:

— Беги, Кесси, беги.

Я не успеваю ее отблагодарить, бормочу что-то вроде "Джен… Джен…", — но она уже выталкивает меня за дверь, и мне и вправду приходится бежать, оставляя ее где-то там далеко позади.

Я бегу вдоль белоснежных стен, по покрытому такой же белой плиткой сверкающему полу, и мои голые ноги выбивают на зеркальной поверхности звонкую чечетку. Мое дыхание эхом отдается во все концы коридора без начала и конца — одного большого бесконечного коридора.

Когда я слышу позади себя быстрый, резкий отзвук каблуков, то понимаю — слишком поздно — уже никуда не деться. Тяжело дыша я упираюсь в конец коридора, натыкаюсь на маленькое окошечко, из которого могу разглядеть только то, что земля очень и очень далеко. Там, за окном все еще осень и все еще Чикаго. В последний момент я замечаю над собой хрупко висящую пожарную лестницу, ведущую прямиком на крышу.

Ну что ж. Быть или не быть.

…

Порывистый ветер бьет в лицо, волосы развеваются в непревзойденно манере американского флага, и мощные воздушные потоки уносят мои слезы, градом катящиеся по щекам. Я чувствую, как дрожит все мое тело, как страх смешивается с отчаянием. Я чувствую, что там, за пределами этой вертолетной площадки, где-то далеко внизу появляются на улицах люди. Тысячи лиц, не отличимых друг от друга в городских джунглях.

Я не могу даже стиснуть зубы: они стучат друг об друга, нервно выбивая барабанную дробь.

Это страх? Я уверена, что да.

Ким стоит напротив меня, всего в нескольких шагах. В отличие от меня он не запыхался — дышит, как всегда, ровно и тяжело. Позади меня, за спиной, обрыв глубиной почти в сотню этажей, и я зажата между двумя неизбежностями. Теперь я совсем одна. Не появится из ниоткуда Джо и не усмехнется очередному приступу моей слабости. Больше никто мне не поможет.

В его чистых, точно нависшее над нами небо глазах я вижу свое отражение: испуганная, забитая, маленькая Кесси. В его глазах — страх. Сначала я думаю, что это мой страх, но лишь когда он протягивает руку вперед, я понимаю, что это я осторожно, медленно пробираюсь к краю площадки.

Впервые я могу позволить себе ухмыльнуться.

— Что, не нравится?! — выкрикиваю я, но ветер глотает половину моих слов. Но Ким и так понимает.

Я пячусь назад, с каждым шажком оказываясь все ближе к тому, чего еще мгновение назад так боялась. Похоже, адреналин делает свое грязное дело.

— Кесс, прекрати. — В его голосе стальные нотки. Он думает, что заставит меня что-то делать одним своим словом, одним жестом. Но я уже не та — теперь я другая. Не сильная, не слабая — просто другая. — Просто послушай, — наконец, сдается он, и я на секунду замираю.

Гордо вскидываю подбородок вверх, но с красными глазами и опухшим носом это, наверное, выглядит весьма глупо.

— Ты лгал мне. Заставил других лгать. — Но мои обвинения звучат жалко — ветер заглатывает каждый звук.

Он кивает.

— Ты не понимаешь, Кесс. Ты слишком многого не понимаешь.

— Так расскажи мне! Давай, солги еще раз! — надрываясь, шепчу я, не замечая того, что Ким медленно движется в мою сторону.

Я закрываю глаза и начинаю ждать. По какой-то старой-старой давно забытой привычке складываю руки под грудью. Не хочу его больше видеть. Уже — не хочу.

Его дыхание теплится где-то около моего уха, и я пытаюсь убедить себя, что это дежа-вю не относится ко мне просто потому, что прошло уже слишком много времени. Верю, что теперь эта история уже не про меня. Не про Кесси с ее надоевшим цирковым трюком. И, как и любую другую надоевшую игрушку, меня надо отправить на склад.

Он обхватывает меня за плечи, и я не сопротивляюсь: мне уже давно не хватает простого человеческого тепла. Тыльной стороной ладони Ким осторожно проводит по моей запятнанной слезами щеке. Я вдыхаю его запах глубоко, чтобы навсегда запомнить. Чтобы запомнить то, что так упорно пытаюсь забыть.

— Ты честная, Кесс. А вот я не такой. Не такой, каким ты привыкла меня видеть, чувствовать. Твои способности, то, что ты можешь делать, это настоящее чудо, а сейчас слишком много охотников за чудесами. И я тоже хотел тебя заполучить, поэтому и держал тебя на привязи почти пять лет. Ты доверяла мне, а в моем случае доверие означало полный контроль над тобой. Один Калифорнийский научный институт каким-то образом вышел на твой след и начал весьма опасную игру. Мне пришлось отправить тебя в Нью-Йорк, к брату, а затем ты должна была перейти к Джо. Я думал, у него ты будешь в безопасности, но на деле все оказалось совсем не так. Сначала ты сбежала — благо, наткнулась на Джен. Затем Джо сам отправил тебя в Чикаго… Я не знаю, зачем он это сделал, не доложив об этом мне, но, наверное, ты очень дорогая, раз за тебя вступается столько людей. Мне пришлось, пойми, Кесс, мне пришлось связать тебя, чтобы ты не убежала снова.

Его слова звучат в моей голове одним сплошным монотонным гулом, больше похожим на сопение вентилятора в запертой комнате, — остается только тяжелое, такое знакомое моему сердцу дыханье. И дыша вместе с Кимом — такт в такт — я, наконец, ощущаю себя по-настоящему целой.

Я поднимаю на него заплаканные глаза, пытаюсь рассмотреть в нем очередную ложь, но по-прежнему вижу лишь свое отражение. Вижу сломанную Кесси. Слабую Кесси, которая просто не смогла.

Всего на мгновение он касается своими теплыми губами моих — холодных, но затем я вырываюсь из его теплых объятий. Я смотрю на него — (не в последний раз) — и думаю о том, что, возможно, в реальности он предусмотрел далеко не все.

— Прости, Ким, но я не могу. Вправду не могу, — шепчу я.

Мне нравится ощущать, как его сердце с каждой секундой бьется все быстрее и быстрее. Нравится чувствовать, что и мое бьется так же.

В его глазах отражается небо, а где-то из-за горизонта лениво выползает рыжее, как огонь, сжигающее мою душу солнце.

Я делаю шаг.