Дрожащей рукой я застегиваю темно-синий жакет (единственная стоящая вещь, которую Ким умудрился засунуть мне в рюкзак). Руки не слушаются, и у меня постоянное ощущение, что сейчас от пиджачка поотлетают все пуговицы.

За окном величественно и надменно каркают вороны — их крики эхом отдаются у меня в голове.

Когда я умру, на моих похоронах будут танцевать птицы. У них есть крылья, а крылья означают свободу. Мне так не хватает хотя крохотной доли этой самой свободы.

Как хочется выбираться "на прогулку" не тайно (в тайне от Шона, конечно), а с гордо поднятой головой…

Как хочется быть уверенной в следующих тридцати секундах…

…

Он ждет меня на углу дома. У меня в голове стойкое ощущение, что все каким-то мистическим образом в моей жизни начинает повторяться.

Отличие только в том, что я знаю — меня ждет не Ким. А еще я даже понятия не имею, кто именно там меня поджидает.

Я неспешно на ощупь пробираюсь вдоль кирпичной стены дома — она шершавая, грязная (я чувствую, как на моих ладонях остается черная несмываемая пакость). И, наконец, нащупав острый угол, улавливаю в воздухе запах свежей выпечки.

"Мало ли сколько в Нью-Йорке булочных", — пытаюсь успокоить себя я.

Но не получается. Не выходит. И у меня подкашиваются коленки, как у Кесси-подростка на первом свидании. Но мне уже давно не пятнадцать.

Он учтиво берет меня за руку — его рука такая странно знакомая. Я пытаюсь улыбаться, пытаюсь не показывать, насколько мне на самом деле страшно.

Протянутая мне ладонь на удивление скользкая, точно ее окунули в какой-то маслянистый раствор. Моя рука выскальзывает, но он вновь хватает ее и зажимает в своей.

Мне кажется, что во всем происходящем есть что-то критически неправильное. В голове зажигается тревожная лампочка, когда я понимаю, почему эта ладонь кажется мне такой знакомой.

— Кесс, почему ты не дома? — покровительствующе спрашивает Шон, как будто он, черт возьми, мой отец.

— А почему у тебя руки в крови? — в свою очередь интересуюсь я.

…

Полная разочарования, я резко открываю холодильник. Но уже не в поисках чего-нибудь — конкретно в поисках пива.

Глаза щиплет, и мне вновь хочется плакать. Не знаю, почему. Вроде бы я, наоборот, салюты должна пускать от того, что Шон меня типа "спас".

— Ты убил… — запинаюсь, — … это?

Шон кряхтит — не могу понять, от смеха или от раздражения. Чувствую, как он отталкивает меня от холодильника и вырывает из рук чудом добытую бутылку.

— Этого, — мне кажется, или он действительно меня передразнивает? — больше нет. Можешь не беспокоиться.

— А как же остальные? — Конечно, у меня мысли только о собственной шкуре, как у последней трусихи. — Он ведь не был всей шайкой?

— Вот скажи мне, Кесс. — Шон на секунду замирает — возможно, подбирает слова. — Скажи, какого хрена ты а: стала разговаривать с этим по телефону; и б: у тебя, что, в заднице тайное шило, что тебя угораздило совершенно "случайно" очутиться на месте вашей с этим красавчиком "встречи"?

Я понимаю, что у меня нет оснований злиться на Шона, но все равно злюсь. Скорее, даже не на него, а на Кима, которого, как всегда не оказывается рядом, на Кима, который за все время нашего знакомства так и не сказал: "Знаешь, Кесси, у меня вообще-то есть невеста, с которой, мы вроде как помолвлены, так что можешь выбросить всю эту муть, о которой ты думаешь 24 часа в сутки, из головы". Но он молчал. Все это время молчал.

Хренов ублюдок.

— Отдай мне бутылку, — шиплю я и протягиваю руку в воздух, даже не ожидая, что Шон послушается.

— Мне казалось, ты не пьешь.

— Тебе показалось.

И он отдает мне бутылку. С сомнением, с недоверием — я чувствую. А еще чувствую, что он весь вечер будет за мной присматривать, чтобы, когда я надерусь в хлам, любезно уложить меня в кровать.

На второй этаж подниматься слишком далеко, и я направляюсь к парадной двери. Думаю, Шон на меня наорет. Мысленно я уже готовлю свои колкие ответы на его прямые вопросы. Жду, пока он схватит меня за руку, как в хорошем кино.

Но он не хватает. Спорю на что угодно — Шон сейчас стоит, облокотившись об стену, и, сложив руки под грудью, молча наблюдает за мной. Бьюсь об заклад, что это именно так.

Дверь за мной захлопывается сама, и мне кажется, что навсегда. На ступеньках сидеть холодно, а воздух такой разреженный и свежий, что понимаю — сейчас, по крайней мере, раннее утро.

Но меня мало волнует перспектива простудиться. Я сажусь, зажимаю в руках предварительно открытую бутылку пива (как будто греюсь об нее, но она даже еще холоднее, чем ступени, на которых я сижу) и слушаю. Просто слушаю.

Где позади меня воют собаки. Протяжно, жалобно. Точно пытаются посочувствовать мне, типа сказать: "Подумаешь, Кесси. Вот фигня. С тобой ведь еще и не такое бывало, ведь правда?" И правда, как я могла забыть?

Но только такая неудачница как я может самовольно отправиться на встречу с совершенно незнакомым ей злобным и кровожадным маньяком и вот так вот сесть в лужу.

"Даже сдохнуть нормально не дадут", — ворчливо думаю я и делаю большой глоток горькой жидкости из холодной бутылки.

Мне категорически не нравится, но я уперто продолжаю пить, пытаясь этим что-то доказать себе, доказать Киму. Он меня сейчас не видит, но для меня это имеет небольшое значение: всегда можно представить, что он рядом.

Такое ощущение, что омерзительное пойло уже течет мимо рта — просто по подбородку, стремительно капая на мой ну просто замечательный синий жакет с мысленно оторванными пуговицами.

И тут кто-то выхватывает у меня бутылку из рук. Движение резкое, стремительное, но я не могу почувствовать в нем мужскую силу.

— Эй, Шон! — возникаю я. — Отдай!

Кто-то осторожно опускает бутыль на холодные ступени — достаточно далеко от меня, хотя я и прекрасно слышу, куда именно, — и садится рядом со мной. Тело теплое, незнакомое.

Но незнакомое до того момента, пока мой собеседник не открывает рот.

— Тебе не следует так делать, Кесс, — заверяет меня ТупицаДженнифер (именно так, в одно слово).

— Только тебя забыла спросить, — огрызаюсь я и громко икаю. — В конце концов, от пива не пьянеют.

— Пьянеют от отчаяния, от боли, от безысходности, от злости, от зависти — от чего хочешь можно опьянеть, — возражает моя собеседница.

Я поворачиваюсь в ту сторону, где — предположительно — должна находиться очаровательная мордашка Дженнифер.

— Слушай, Джен, что ты со мной как с ребенком разговариваешь? — Мне кажется, я вкладываю в вопрос больше сожаления и откровения, нежели планируемой язвительности.

— Прости. Просто я привыкла. — Джен негромко хихикает. — Понимаешь, я детский психолог.

Наверное, это и есть тот момент, когда я начинаю относиться к этой слегка помешанной девушке немного по-другому. Весь мой разум тут же точно делится на две половины, одна из которых хочет засмеяться вместе с девушкой, а вторая — врезать ей прямо в челюсть, чтобы не зазнавалась.

— Хорошо, — я пытаюсь расслабиться и пойти на попятную. — Тогда расскажи мне лучше, как давно вы знакомы с Кимом.

— А он, что, обо мне совсем не рассказывал?

— Только в очень общих чертах, — вру я и посылаю своей новой знакомой самую наидоброжелательнейшую улыбку из всего своего небольшого запаса эмоций.

Джен не колеблется. Она думает, мне интересно слушать, что она говорит про Кима. Мне и вправду интересно, если не брать в расчет некоторые обстоятельства.

— С чего бы начать? — мечтательно закатывает глаза Джен. Я не вижу — по ее голосу я чувствую, что она это делает. — Мы познакомились пять лет назад здесь, в Нью-Йорке. Я была к нему равнодушна — знаешь, я, по секрету, до сих пор больше люблю блондинов. Но он всегда чувствовал что-то большее, чем просто дружбу…

Джесс самозабвенно мелет всякую чепуху, и мне кажется, что она рассказывает мне совсем не про того Кима, которого я знаю. Про какого-то другого Кима с каштановыми волосами и темно-синими глазами ("как у меня, только не такими мутными", — заканчиваю я про себя).

И что самое странное — мне даже нравится Джен, нравится слушать, как она рассказывает про то, какое у них с Кимом было первое свидание, первый поцелуй и даже про то, какой у них был "первый раз" рассказывает. Доверяет мне все свои тайны.

— Он давно тебе звонил? — я прерываю ее рассказ как раз на том месте, где Ким признается Джен в любви. Я не верю в это. В Кима-по-уши-влюбленного-в-Дженн. Не верю в то, что вот такая пустоголовая барби, омерзительно растягивающая слова, может именоваться никак иначе как "невеста Кима".

— Вчера, — пожимает плечами Джен (знаю, что пожимает). И говорит она это таким равнодушным тоном, точно для нее реально существующий Ким, ее "официальный жених", не имеет никакого значения — важен только тот романтичный Ким из ее воспоминаний.

— И как он? — спрашиваю. Стараюсь не выдавать сжигающего меня любопытства.

— Говорит, что нормально. Только… — внезапно Джен замолкает и делает шумный глоток. Вот дрянь — пьет мое пиво! — … просил приглядывать за тобой.

Последние свои слова она говорит очень тихо, почти шепотом, слишком серьезно, чтобы я не почувствовала неприятное головокружение.

Сказывается выпитый впервые алкоголь.

…

Когда я возвращаюсь, его уже нет. Не знаю, как он вышел из дома мимо меня, но так, что я его не заметила, но в одном Шон был уверен точно: я непременно вернусь.

В это мгновение думаю о том, что они с Кимом, возможно, и не так похожи, как мне кажется. Ким — он все продумывает до мелочей, сто раз все проверит и ничего не будет делать, если не будет на сто процентов уверен в результате. А Шон и так уверен, что все получится само собой. Он не запирает двери, не пытается меня насильно остановить, не отбирает у меня пиво (а вот Ким всенепременно бы отнял), а все потому, что он просто уверен, что я вернусь, что я не стану допиваться до состояния свиньи и что я, что бы ни говорила, все равно буду делать так, как он говорит.

Похоже на то, как люди манипулируют сознанием друг друга. И, кажется, Шон уже залез мне в мозги.

Я знаю, что уже начинает светать, но мне все равно решительно не хочется спать. Вероятно, мне уже просто начинает не хватать этих маленьких граненых таблеточек с громким названием "успокоительное". Вполне возможно, что на самом деле это никакое не успокоительное, но разве меня волнуют такие мелочи?

От безделья я начинаю обходить по периметру "крошечную" квартирку Шона и трогать все попадающиеся под руку предметы. Некоторые вещи я с легкостью узнаю — начищенные ботинки, выключатель от плоской потолочной люстры (Шон сказал), висящая на стене рамка с какой-то малозначащей картинкой. Я двигаюсь дальше, но понимаю, что должна вернуться.

"Картинка" вынимается из рамки с трудом. И это даже не картинка — это фотография.

У нее обтрепанные края — это значит, что кто-то с завидной регулярностью вынимает ее из рамки, — и еще она матово-гладкая. И мне доставляет удовольствие бездумно поглаживать ничего не значащий для меня снимок.

Мне не кажется — я чувствую — от карточки веет теплом и Кимом. Я подношу фотография к лицу и начинаю глубоко вдыхать сладкую пыль, так глубоко, что она сразу же въедается мне в легкие. Я не знаю, кто изображен на снимке — только знаю, что Ким брал его в руки много раз. Слишком много раз.

Я забываюсь и, кажется, даже начинаю бессмысленно хохотать на полную громкость. Высоко, надрывисто, истерично, как будто вместе с пылью мне в легкие попал целый ворох облегчения.

В этот момент я уже больше не похожа на прежнюю Кесси, которая так стойко перенесла потерю зрения — последнего жизненного ориентира, на Кесси, которую Ким назвал редкостной стервой, на Кесси, которая не уверена в том, что то, что произойдет в течение половины ближайшей секунды, не убьет ее на этом же самом месте.

Я похожа скорее на Дженнифер. Подсознательно, нецеленаправленно, но я стараюсь изменить себя, понять, что его, черт возьми, в ней так зацепило.

И, тем не менее, я окончательно запуталась в отношении того, какой Ким на самом деле. Единственное, в чем я точно уверена — он не такой, каким хочет казаться.

Я тоже не такая. Грубость, дерзость, стервозность — это все показное, защитное. Потому что я просто не привыкла быть слабой.

И все, чего я в данный момент хочу, это того, чтобы мой громкий смех окончательно заглушил пронзительный звонок в дверь. Чтобы я не принималась пробираться вдоль стены обратно в прихожую. Чтобы могла посмотреть в дверной глазок, дабы иметь хоть какое-то представление о своем раннем госте. Чтобы Ким сейчас был рядом, за моей спиной, и положил бы мне сейчас руку на плечо.

Но моим желаниям не суждено сбыться.