В феврале сорок третьего года настроение было приподнятое ― отсвет победы под Сталинградом лежал на наших лицах.

В день Красной Армии я пришла в кабинет заведующего отделом науки ЦК КПСС Сергея Георгиевича Суворова.

― Знакомьтесь, — сказал Сергей Георгиевич, одной рукой подавая бумагу, а другой указывая на сидевшего в кресле военного.

― Иван Васильевич Кузнецов. Только что прибыл из армии. Возможно, вам придется работать вместе.

Занятая чтением приказа о зачислении на работу в качестве помощника завотделом, я буркнула свое имя и небрежно протянула руку. Военный приподнялся с кресла. Свет упал на его худое, вытянутое, с большим носом лицо (глаза скрывались за очками в темной роговой оправе), и я увидела, как блеснули в улыбке белые зубы.

Суворов уговаривал Ивана Васильевича на работу в ЦК, на что тот явно не соглашался. Худенький мальчик — он определенно не был мужчиной моей мечты. Не дожидаясь окончания их переговоров, я распрощалась и ушла.

На следующий день я приступила к работе в отделе, а в обеденный перерыв встретила в коридоре вчерашнего нового знакомого и двух инструкторов, с которыми Суворов меня познакомил чуть раньше. Эта тройка взяла надо мной как бы шефство. Работали они в другой комнате, но, отправляясь обедать, никогда не забывали зайти за мной. Единственная женщина в компании, кокетничала я напропалую. Закатывалась хохотом от любой остроты или шутки, на которые особенно был горазд Саша Головин. Парируя его необидные колкости, я воображала, что делаю это не менее остроумно. Иван Васильевич не позволял себе смеяться громко ― лишь иногда по его губам пробегала улыбка; временами ловила на себе серьезный взгляд больших голубых глаз (очки он носил в это время редко), мне делалось неловко, и начинало казаться, что веду я себя неправильно и что он осуждает меня за развязность.

В то время я часто ходила на почту — посылала деньги Алеше Мусатову и детям, жившим на Урале. И однажды встретила там Ивана Васильевича. Я уже знала, что его родители живут с ним, в Москве.

― И кому же вы посылаете деньги? ― полюбопытствовала я.

― Жене и сыну, они в эвакуации.

Увидев мое удивление, он рассмеялся:

― Я женат двенадцать лет, и у меня могло бы быть три сына. Двое умерли.

― Простите... Сколько же вам лет?

― Тридцать два.

― От силы давала двадцать три.

Он опять засмеялся.

― Это было бы замечательно... К сожалению, молодость прошла.

Я пошутила:

― А я рада! Значит, вам можно поухаживать за такой старушкой, как я. А то сидите таким букой в нашей компании.

― С Головиным не хочу соревноваться, ― вдруг с какой то явной обидой в голосе сказал он.

Я смутилась, замолчала, и так, молча, мы добрели до здания ЦК.

С той поры на выходе из столовой или кинозала он с подчеркнутой учтивостью принимал из рук гардеробщика мое пальто и помогал одеться. Это, как ни странно, меня трогало, а у Головина вызывало смех. Что за китайские церемонии? Но Иван Васильевич был невозмутим и продолжал оказывать мне знаки внимания. Вдруг мне стало не хватать его общества, а присутствие других просто раздражало. Видно, и его тоже. Мы стали обедать вдвоем, а в оставшееся от перерыва время прогуливались по набережной Москвы-реки и вдоль стен Кремля.

Мы много говорили, вернее, говорила я, а он слушал, и так внимательно, что говорить хотелось бесконечно. А историй у меня хватало...

Бирюлево-Товарное

Я родилась под Москвой ― в Бирюлево, под грохот проходящих поездов, лязг вагонных буферов на «горке» и скрежет тормозных «башмаков». В 1905 г. мой отец Нечепуренко Харитон Филиппович приехал на эту сортировочную станцию, скрываясь от полиции Старо-Оскольского уезда, где был помощником волостного писаря, а в свободное от работы время строчил для крестьян жалобы на местное начальство губернатору и царю. Земляки пристроили его на должность конторщика станции. Затем он стал кассиром-таксировщиком, билетным кассиром, а потом уже дежурным платформы «Герасимовская».

Мои братья Алеша, Сима, Петя и маленький Коля росли и учились в деревне Мышинка у бабушки, под Старым Осколом; меня же, единственную девочку в семье, моя мама Феодора Кронидовна предпочитала «держать под боком».

Дрова в печи прогорели, мама торопилась поскорее посадить в нее хлеб и, тяжело дыша, месила тесто. Вдруг я услышала крик и в ужасе оглянулась. Мама схватилась за живот.

― Беги за Петром Петровичем! ― выдохнула она.

В коридоре я с разбегу налетела на соседку.

Фельдшер жил в нашем железнодорожном доме, только вход к нему ― с другого крыльца. Он спокойно выслушал мой испуганный лепет, вымыл руки и пошел со мной.

Постель родителей стояла за перегородкой ― оттуда доносился слабый детский плач. Соседка крикнула;

― Таз с водой!

Петр Петрович не спеша наполнил таз и, нечаянно выплескивая воду, отправился за перегородку. Я нырнула следом, меня прогнали, но все же мельком увидела красное скользкое тельце.

― Молодец! ― похвалил Петр Петрович соседку. ― Хорошо справилась!

И вскоре ушел.

Мама долго не могла выбрать имя: одно ― носил мальчик-сосед, бывший, по ее мнению, хулиганом; второе ― принадлежало известному воришке; третье было неблагозвучным. Остановилась на Викторе. К тому же ей хотелось, чтобы «крестной» новорожденного была записана ее сестра, моя тетка Рая, но та учительствовала в деревне и приехать, конечно, не могла. Мальчика несла в церковь соседка, принявшая роды. Отец Александр отругал кумовьев за опоздание и сильно рассердился, узнав, что настоящая крестная отсутствует; с испугу соседка сначала забыла, как зовут крестную, а потом забыла выбранное мамой имя. Священник опустил крошку в купель и сказал:

― Нарекаю Александром!

Это имя было у него самое популярное. Так звали его самого, так звали начальника станции, а из двух престолов ― один был Александра Невского.

Когда маме сказали, что младенца нарекли Александром, она всплеснула руками и воскликнула: «Неужели будет, как Шурка Ястребов?!» Это был в нашем поселке самый хулиганистый парень.

Училась я в соседнем селе. Наша школа-девятилетка ― роскошный двухэтажный особняк с балконами и огромной террасой, «подаренный» советской власти миллионером Бахрушиным, ― размещалась в вековом парке на берегу залива Царицынских прудов. В моде было самоуправление школьников ― учителя власть не показывали, руководили тактично и незаметно.

Я была довольно невзрачной девчонкой, хотя слыла «острой на язычок», умевшей поддержать беседу и весьма начитанной по сравнению со сверстницами. Никогда не держала в руках словарей, но удивительным образом могла объяснить почти любое иностранное слово. И очень удивилась, узнав, что такие словари существуют. Подружка, Ира Анискина. предупредила меня, что кое-кто решил устроить мне «проверку». Я разозлилась ― ах так!

И вот однажды в перемену одноклассники окружили меня, у одной девочки в руках словарь.

― Что такое догмат?

― Собачий ход, ― без промедления ответила я.

― А что такое циник?

― Человек, который делает цинковую посуду.

Проверяющие засмеялись.

― А что значит, «он цинично рассмеялся?»

― Значит, что его смех был похож на звон жестяной посуды!

В эту минуту вошла в класс Екатерина Васильевна, преподавательница литературы.

― Отчего так весело? ― спросила она.

― А Рая говорит, что циник, это человек, делающий цинковую посуду.

― А что они меня проверять задумали! ― возмущенно закричала я.

― Нехорошо, ― сказала Екатерина Васильевна, обращаясь к девочкам, которые держали словарик, ― надо было это сделать не тайно, а совместно. А циник ― это человек, для которого нет ничего святого. Уверена, что Рая это знает!

В двадцать втором году я влюбилась в Васю Минина.

В восемнадцать он стал секретарем партийной организации железнодорожников, в которой состояли очень взрослые люди ― маститые машинисты, кондукторы, дежурные по станции. Но он не кичился, не напускал важности, танцевал на клубных вечерах и пользовался огромным успехом у поселковых девочек.

Познакомилась я с ним в Бирюлевском драмкружке, которым руководил артист Малого театра Сафонов.

Мы подружились, и так крепко, что, когда Василия направили учиться в «свердловку», я стала получать из Москвы длинные, приводившие меня в трепет и восторг «поучающие» письма; чтобы не ударить лицом в грязь, отвечала со всей присущей мне в то время «эрудицией и остроумием». На выходные Вася приезжал домой, мы виделись, но переписке это не мешало.

Мои родители были религиозны и заставляли посещать поселковую церковь. Была она пристроена к одноэтажному деревянному зданию железнодорожной школы и имела лишь алтарь и небольшое при нем помещение. В дни богослужений стены, отделявшие церковь от школы, раздвигались. По большим праздникам присоединяли три учебных класса, куда набивалось чуть ли не полтысячи народу. Выполняя предписание «об отделении церкви от государства», раздвижные стены заложили кирпичом. Теперь здесь едва помещались двадцать человек. Местный священник перестал совершать службы и выполнял только «требы».

Вместо того чтобы дождаться самоликвидации церкви, парторганизация приняла решение ее закрыть. Молодому коммунисту Петрову было поручено залезть на крышу и снять крест. Собралась толпа, комсомольцы радостно гоготали. Я, видя поблизости суровое лицо отца и плачущую маму, не смеялась, но в душе была довольна. Веселил сам процесс; смеялись и улюлюкали, когда по косогору бежала женщина с распущенными черными волосами; осыпая проклятьями сына, ломавшего крест, она приблизилась к нам ― и все замолчали. И партийцы, и комсомольцы. А потом крест упал на землю. К нему медленно подошел мой отец, молча поднял, поцеловал и передал рядом стоящему. Большой, тяжелый крест поплыл по кругу, его истово целовали и передавали дальше, вызывающе глядя на кучку партийцев и комсомольцев.

― Может, Рая, ты тоже комсомолка? ― уже дома тихо спросил отец.

О том, что я состояла в школьной ячейке, домашние не знали. Сознаться же сейчас, когда отец разъярен, ― тем более невозможно. И я, как евангельский Петр от Христа, отреклась от комсомола. Предательство жгло меня, и наутро я поспешила рассказать о нем Васе

― Порывать с родными не стоит. Мест в интернате все равно нет, а школу окончить надо.

Инициативная группа верующих, где отец был заводилой, написала петицию правительству; в ней, сославшись на декрет «Об отделении церкви от государства», по которому не разрешалось закрывать церкви, если имелись двадцать человек, желающих содержать ее за свой счет, потребовали восстановить справедливость. С положительной резолюцией Ленина бумага попала к Рыкову и Смидовичу, и отец был в числе тех, кто ездил к ним на прием. Местной власти было дано указание отвести участок для строительства новой церкви и кладбища при ней. Новый батюшка, окрыленный высоким заступничеством, проявил такую расторопность, что летом 1923 года строительство уже шло вовсю.

Незадолго до Нового года мы репетировали забавный водевиль. Вася играл роль мужа, я ― жены. С репетиции мы ушли раньше других, и тут впервые он взял меня под руку. Горячая волна накрыла сердце, я прижалась к нему. Он обнял меня и стал целовать. Я отбивалась, говорила, что между друзьями такого не должно быть.

― Глупышка, ― отвечал он между поцелуями, ― наше желание быть только «друзьями» ― ерунда! Дружба с девушкой ― невозможна. ..

И я не возражала. Он целовал меня, и я уже отвечала ему, и слов мы больше не произносили. Так ходили до полуночи от товарной станции до моего дома и не могли расстаться.

Лицо пылало, когда я вошла в квартиру ― дверь обычно не запиралась до моего возращения с репетиции. Я была счастлива, что никто меня не видит, и, не отвечая на ворчание проснувшейся мамы, быстро улеглась в постель, благо, стояла она за ширмой, сразу у входа; переполненная счастьем, оттого что любима, заснула только под утро.

Весь следующий день жила ожиданием вечера. Все были в сборе, когда я вошла в зал, где проходила репетиция.

Первое, что услышала, ― громкий Васин смех. Мне показалось, он сказал что-то касавшееся меня ― сестры Сагай, сидевшие с ним рядом, посмотрели на меня и громко засмеялись.

Весь вечер он усиленно «ухаживал» за сестрами, особенно за младшей, которую я считала «старухой», ведь ей исполнилось «целых двадцать три года»! Во время репетиции он был небрежен в роли и, получив замечание от режиссера, вдруг сказал:

― Что ты о себе возомнила?

― Запомните, я больше с вами незнакома!

― И отлично, ― сказал он и как-то весь передернулся.

Режиссер хлопнул в ладоши:

― Вы что, текст забыли?

Как только мои эпизоды закончились, я убежала домой и беззвучно прорыдала всю ночь. «За что? За что?» ― спрашивала я неизвестно кого и никак не могла понять ни смысла, ни причины того, что произошло. Переписка наша прекратилась. При встрече мы не здоровались, вернее, я не отвечала на приветствия, которые как ни в чем не бывало ронял в мою сторону Вася. А между тем забыть его не могла и от этого своего бессилия страдала страшно...

Освящение нового храма было назначено в праздник Пасхи весной 1924 года. Отец потребовал, чтобы я и мой брат Серафим присутствовали на литургии. А комитет комсомола строго всех предупредил, что не пришедшие в эту ночь на «комсомольскую пасху» в клуб будут отчислены. Брат Сима уже работал на железной дороге и, как и я, состоял в комсомоле тайно. Но испугался он не угроз комитета, а отца и пошел в церковь. Я же, школьница, слишком дорожила своим членством, а потому отправилась в клуб, тем более что была активным участником театрализованной постановки.

Домой пришла прежде родных и улеглась спать. Отец, вскоре вернувшийся из церкви, выволок меня из постели и попросту попытался выпороть. Я вырвалась и, несмотря на то, что была еще ночь, как безумная помчалась в «родную» школу ― в Царицыно. При школе существовал интернат, в котором жили дети из дальних деревень. Директор ― коммунист Сергей Михайлович Тетерин ― не раздумывал ни минуты, узнав о моей «драме». В интернате я еще довольно долго жила и после выпускного бала.

Клуб был забит до отказа. Подсудимые ― Иван Рыжухин и мой брат Серафим ― сидели в зале на передней скамье. Судьи ― члены бюро ячейки ― на сцене, за столом, накрытым кумачовой скатертью. Графин с водой и стакан заменяли председателю суда звонок. Иван свое посещение церкви объяснил любопытством, Сима ― требованием отца.

― Он и меня бы выгнал из дому, как сестру, ― потупившись сказал брат.

― Твоя сестра ― молодец! ― сказал судья и постучал стаканом о графин ― А ты нарушил устав.

― Я больше не буду.

― Что, товарищи, простим его на первый раз? ― великодушно спросил судья собравшихся. ― Но только если дашь слово, что впредь отца слушаться не станешь.

― Что же? Это я, значит, должен от отца отказаться, что ли? ― переспросил Сима.

― Если отец будет гонять тебя в церковь, ― да!

― Отец не уступит, а отказаться я от него не могу! ― твердо сказал Сима.

Бюро постановило исключить брата из комсомола. Ивану Рыжухину, посетившему церковь только из «любопытства», вынесли выговор.

В ту весну по улицам нашего поселка запорхала фея. Мы, девчонки, быстренько разведали, что она москвичка, дружит с сестрами Пожарскими с «литера» и что зовут ее Шурочкой.

Я едва не лопнула от гордости, узнав, что эта неземная красавица гуляет с моим старшим братом Алексеем.

Ее отец торговал битой птицей в Охотном ряду, старшие сестры, тоже удивительно красивые, были замужем за «нэпманами». Один зять держал обувную лавку на Серпуховке, другой имел магазин еще где-то. Одевались сестры, с нашей точки зрения, «сногсшибательно».

А вскоре зашла речь о свадьбе. И ее, и мои родители, да и сама Шурочка хотели, чтоб они стали первой парой, венчанной в новом храме. Алексей, не выдержав натиска родни, сдал партбилет и был волен делать, что заблагорассудится. Торжественно, с золотыми коронами на головах, при огромном скоплении народа, Шурочка и Алексей обвенчались, как и рассчитывали, ― первыми.

Поздней осенью, на Октябрьские ― я читала «Марсельезу» Леонида Андреева, ― когда все ушли танцевать, осталась сидеть на сцене одна. Занавес был задернут. Играл духовой оркестр, а мне было невыносимо тоскливо.

Вдруг вошел Вася:

― Здравствуй, Рая, с праздником!

Сердце сразу забилось, но нет ― ничего не ответила.

― Будет дуться! Мы же не дети! ― и протянул мне руку. Я не приняла руки, повернулась и ушла. И хотя слезы душили, гордилась собой.

В 1924-м отгремел выпускной бал, и из школьной ячейки пришлось перейти в бирюлевскую ― по месту жительства. Здесь по-прежнему первую скрипку играл Вася Минин ― по окончании «свердловки» он вновь был избран секретарем парторганизации. Со мной он повел себя так, будто между нами не было никакой ссоры. Я же по-детски продолжала держаться своей клятвы и порой вызывающе не отвечала на его приветствия; в одной компании нас даже стали знакомить ― и я была вынуждена пожать ему руку. Однако, когда он попытался заговорить со мной, демонстративно не отвечала. Несмотря на эти мои «закидоны», он рекомендовал меня в председатели юношеской секции нашего клуба, в задачу которой входила организация развлечений как для молодежи станции, так и для молодежи села Покровского и сельхозтехникума в Битцах, прикрепленных к нашей «базовой» ячейке. Мы устраивали вечера отдыха, ставили спектакли и всегда много танцевали. А Вася... он тоже много танцевал... и отчаянно флиртовал: с Таней из сельхозтехникума, с Елей Сагай, с Катей Балашовой и с моей подругой Ириной Анискиной, несравненной красавицей. Она считала, что уж я-то никак «не подвластна его чарам», и делилась со мной или своей печалью, когда он уходил с вечера с другой, или радостью, когда накануне, провожая ее, обещал жениться; бесстрастно выслушивая признания подруги, страдала я невыносимо ― не то от зависти, не то от ревности. И злилась на себя. Иногда пробиралась под распахнутые в сад окна парткома и подслушивала, обмирая от звука голоса, как Вася проводит заседание.

Мое проживание в школьном интернате затянулось, и выхода видно не было. Вася посоветовал подать заявление о переводе из комсомольцев «в сочувствующие» ― именно так и поступила. Теперь я могла посещать церковь и одновременно работать в комсомоле. Отец меня простил ― я вернулась домой.

В приеме в университет мне отказали ― якобы потому, что не было полных семнадцати, а на самом деле из-за того, что ходила в «сочувствующих». И осенью 1924 года я поступила в театральный техникум (читала из «Мцыри»). Вскоре после моего зачисления его перевели «на хозрасчет», платить теперь надо было двести рублей в год, вдобавок я потеряла право на бесплатный проезд. Отец, получавший двадцать пять рублей в месяц, не мог позволить себе этой, с его точки зрения, «роскоши». Бушевала безработица, специальности не было, и я поступила на курсы стенографисток, совмещая учебу с занятиями в «театре-студии чтеца» под руководством профессора Сережникова.

Брат Васи, Иван, избранный коллективом станции народным судьей, пригласил к себе на работу ― в Царицыно.

К весне 1926 года я так «оборвалась», что обрадовалась этому предложению безмерно. Поначалу была помощником, а уже через полгода стала секретарем суда с жалованьем вдвое больше прежнего.

В начале лета Ира Анискина познакомила меня со своим новым женихом.

― Георгий Ларионов, ― представился он.

Это был высокий, красивый парень с выразительными глазами и грамотной речью. Я обрадовалась ― одной претенденткой на Васю стало меньше. А вскоре узнала, что Георгий добровольно ушел в армию, в погранвойска.

― Это чтоб на мне не жениться! ― зло объяснила Ира.

Вечером мы отправились в клуб на танцы, Ира, как всегда, плясала лучше всех, быстро подхватила нового кавалера, и я за нее беспокоиться перестала.

В день рождения ― мне исполнилось девятнадцать ― Ремешилов, юрист из нашей консультации, торжественно водрузил на мой стол красивую круглую коробку, перевязанную розовой лентой.

― Что это? ― удивленно спросила я.

― Секрет! Раскроете в перерыв, а то испарится! ― ответил он.

И вдруг из своей комнаты выходит Иван Минин. Заметив коробку, сказал:

― Что-то я не понял...

― Меня Ремешилов поздравил!

― Зайди-ка ко мне. ― И брезгливо указал на коробку: ― С ней.

Судья плотно закрыл дверь, разрезал ленту, нервно поднял крышку... Торт! Да какой! С роскошными кремовыми розами, фруктами ― ничего подобного мне не только не приходилось есть, но и видеть.

― Знаешь, как это называется?

― Подарком ко дню рождения.

― Нет, при твоем служебном положении ― это взятка!

― Разве Ремешилов истец или ответчик? Он такой же сотрудник, как и я!

Молча взяла торт и пошла в консультацию ― возвращать «взятку». Ремешилова уже не было, уехал. Подальше от судейских спрятала торт в нижний ящик стола.

По пути домой встретила Васю.

― Почему глазки такие грустные?

― Досталось мне от твоего старшего братца!

В конце моего рассказа он уже хохотал во все горло.

― А ты не отдавай торт. Завтра забегу к тебе домой ― и слопаем за милую душу!

На другой день я снова не застала Ремешилова и, боясь, что такое добро испортится, принесла торт домой. И Вася пришел!

Как-то проходило у нас одно дело с мальчишкой, карманным вором. Обвиняемый значился по домашнему адресу. В суд явились все, кроме обвиняемого. Дело было мелкое, решено было его рассмотреть, обвиняемому дали условно 6 месяцев. И вдруг через несколько месяцев поступает к нам запрос от прокурора, не числится ли за нами подследственный такой-то ― в ожидании суда в Бутырках он «объявил голодовку». Я, памятливая на фамилии, сразу же стала уверять Ивана Алексеевича, что такое дело проходило. Подняли его и обнаружили, что в сопроводительной бумаге из милиции не было ни слова о том, что парень арестован и заключен в Бутырки, ― а мы-το искали его по домашнему адресу! Уже вечерело, но Иван Алексеевич отсек взглядом все мои протесты и отправил в тюрьму с выпиской об освобождении. Там я разыскала паренька ― его, ослабевшего от голода, при мне перевели из камеры в госпиталь, чтобы перед освобождением подлечить последствия голодовки.

В тюремном дворе я перепутала двери и заблудилась. Попросила охранника помочь. Он спросил, как я здесь оказалась. Выслушав объяснения, засмеялся:

― Попасть к нам просто, а вот выйти... ― и, взяв меня под локоть, любезно проводил к выходу.

А летом 1927 года меня направили работать в Павшинский народный суд. Я стала взрослой, и Бирюлево вдруг ― так мне тогда казалось ― сделалось прошлым.

На следующий день мы вновь встретились у стен Кремля.

― Вы ни словом не обмолвились о своей личной жизни, ― сказал он. ― Я даже не знаю, замужем ли вы?

― Мой муж погиб в тридцать восьмом. У меня двое детей, и есть человек, с которым мы собираемся пожениться. Сейчас он на военной службе, в Ташкенте.

― Мусатов?

― Вы подсмотрели, кому я отправляю переводы?

― Есть такой грех, но поверьте, случайно!

― Верю, ― засмеялась я. ― Как только все вернутся на свои места, в особенности ваша жена, наша дружба развеется как дым.

― Почему вы так думаете? ― он схватил меня за руку, ― Лена ― чудесный человек, она вас полюбит, ― сказал так и смутился.

В этих словах я услышала прекрасную характеристику жены, и мне вдруг сделалось тоскливо.

― Может, вы боитесь, что дружба со мной не понравится Мусатову?

― Почему боюсь, я человек независимый и самостоятельный. И все еще решаю вопрос, быть или не быть нам вместе.

― Вот и хорошо, ― явно обрадовался он. ― А теперь побежали в цекаопасную зону, а то опоздаем!

Так мы называли Старую площадь, на которой уже стеснялись появляться вместе, в особенности под руку. Сотрудникам ЦК, знавшим нас, наши фамильярные отношения явно не нравились.

А мы уже не могли обходиться друг без друга.

На следующий день наша послеобеденная прогулка не состоялась: в отделе было длительное совещание с учеными. Вместо обеда ― чай с бутербродами прямо в зале заседаний.

Сотрудники, милостиво отпущенные притомившимся Сергеем Георгиевичем, быстро разошлись, а я осталась, чтобы перечитать записи выступлений и привести в порядок протокол. Когда за мной захлопнулась тяжелая дверь подъезда, была уже ночь. Я сделала несколько шагов по направлению к метро, как вдруг меня схватили за руку. Я испуганно обернулась.

― Я ждал вас, — тихо сказал Иван Васильевич, ― целый день мы были вместе, а вы даже не взглянули на меня. Вы обиделись?

Он угадал: какая-то непонятная мне самой обида томила меня. И правда, во время совещания я смотрела на кого угодно, но только не на него. А может, у этого чувства было иное название? Вдруг завыла сирена. Пришлось спуститься в метро. Налет продолжался долго.

И вот здесь, на платформе станции «Дзержинская», из-за тесноты невольно прижавшись к Ивану Васильевичу, я решилась, как мне казалось ― для развлечения, ― рассказать историю своей юношеской глупости.

Финансист

Это были обычные для двадцать седьмого года дела, которых становилось все больше. Так называемые «твердозаданцы»

― крестьяне, имевшие крепкое хозяйство, ― обкладывались высоким налогом, за просрочку платежа налагались большие пени, и финансовым органам приходилось их взыскивать через народные суды.

Ответчики, как ни старались доказать необоснованность обложения их таким высоким налогом, по сути, были обречены. Суды всегда выносили решение «в пользу государства». Иногда я себе позволяла заметить судье, что среди этих дел были явно неправильные, но тот обрывал крамольные рассуждения:

― Деточка! Они прикидываются несчастными, а на самом деле ― кулаки!

И я умолкала, хотя и не убежденная.

Василий Никифоров выступал в суде в качестве представителя истца, как заведующий финансовым отделом Московского уезда. После заседания он забирал у меня исполнительные листы по ранее вынесенным решениям, утвержденным после кассаций. Однажды, исполненная жалости к многодетному ответчику ― он плакал, узнав решение суда, ― я не выдержала и высказала «финансисту» свое возмущение.

― Вы прекрасно понимаете, что допущена ошибка! И все же требуете полного удовлетворения иска!

― Раечка, ― ответил он, ― совершенно с вами согласен! Ошибка была. Но признавать... на это я не имею права.

Я удивленно на него посмотрела.

― Вы не знаете жизни, не понимаете политики!

― Не верю, что это политика государства! ― Я вскипела от злости. ― Вы загружаете суды и делаете вид, что все идет по закону! Налоги берете сами, а как просрочка и штрафы, так требуете решения суда?

― Меня тоже это мучает, ― со вздохом признался он. ― Но служебное положение обязывает действовать именно так.

Я замолчала. В самом деле, я, работник суда, почему-то не протестую, а безропотно выдаю копии постановлений, с которыми не согласна. Где моя принципиальность? Почему сама ничего не предпринимаю?

Подняла голову. Черные большие глаза пристально глядели на меня. «Финансист» был серьезен и печален.

В следующий приезд он задержался около моего стола и, уже получив нужные бумаги, неожиданно пригласил погулять. И я, неожиданно для себя, согласилась.

Моя служебная квартира находилась недалеко от суда. Зашли ко мне, выпили чаю и отправились на берег Москвы-реки. Спускались сумерки, было необыкновенно тихо.... А я так долго перед этим проводила вечера одна...

И вдруг зазвучали стихи! И какие ― запрещенные! Прежде я знала лишь те есенинские стихи, что читали в театре Сережникова, а потом, когда на них наложили «табу», постаралась забыть. С удивлением и радостью смотрела я на «финансиста» ― читал он с чувством, читал много, великолепно... Я была смята, оглушена... В конце прогулки робко попросила привезти мне книжки Есенина.

Прогулки стали повторяться, я привыкла к ним.

Казалось, не было такой поэмы или стихотворения Есенина, которых бы он не знал. Зато я знала больше классиков: Пушкина, Некрасова и особенно Лермонтова.

Лучшие поэты мира нарушали тишину летних вечеров. Мы читали без устали, перебивая друг друга. И мне было весело и хорошо с этим странным «финансистом». Уезжал он последним поездом, но никогда не намекнул на то, чтобы хотел бы остаться.

Тихий, вкрадчивый голос лишал воли; когда его не было рядом, я, не зная, чем себя занять, скучала ... О чувствах не говорили, а гордость не позволяла начать объяснение первой. Все было неопределенно и зыбко.

Осенью меня перевели на организацию участка №10 по Московскому уезду, в Пушкино, где я поселилась в комнате, находившейся прямо над залом судебных заседаний. Приезды нового знакомого сделались редкими, а вечера ― совсем тоскливыми.

Неожиданно получила письмо ― обрадовалась, думала, от Василия, оказалось ― от бывшего жениха Иры Анискиной Георгия.

«Здравствуйте, Раиса! Вы назвали меня «подлецом», не могу допустить, чтобы так думал обо мне хотя бы и малознакомый человек. И как можно так называть человека, о котором вы, по существу, ничего не знаете?» Письмо было длинное и сердитое. Ирина, наверное, решила, что данная ею характеристика Георгия будет значимей, если прозвучит от имени «лучшей и умной» подруги. Я сочла необходимым объяснить недоразумение, а Георгий ответил новым длинным письмом, «веруя в дружбу с девушкой». Он прошел уличную школу беспризорника, потом колонию, но, несмотря на это, стал идейно убежденным комсомольцем. Написал, что «давно раскусил мещанскую натуру Анискиной» и «что лучше жениться на проститутке с бульвара, чем на ней». Завязалась переписка, и довольно регулярная.

И вдруг незадолго до Октябрьских объявился Василий Никифоров и предложил съездить к моим родителям.

Всю дорогу приятные подозрения щекотали сердце. В Бирюлево приехали без предупреждения ― мама и папа были дома. После третьей чашки чая Василий церемонно сказал:

― Уважаемые Харитон Филиппович и Феодора Кронидовна! Мы решили с Раей пожениться, и вот, прошу ее руки и вашего благословения!

Я онемела: конечно, к чему устроены и эта поездка, и эти смотрины, я догадывалась. Но надеялась, что сначала он признается в любви мне ― ведь я взрослая, самостоятельная советская девушка! Мое чувство достоинства было сильно уязвлено. Не поговорить предварительно со мной? Да как он смел!

Родителям пришлась по душе старомодность, с какой было сделано предложение. И пожалев их, скандала устраивать не стала. А когда он сообщил, что свадьба намечена под Новый год, лишь кивнула в знак согласия.

Перед сном, гуляя с Василием вдоль полотна железной дороги, осторожно высказала свои сомнения:

― Ты меня любишь?

Он засмеялся и стал читать любимое: «Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым...» Я забыла свою обиду и с неведомым доселе чувством собственности прижималась к человеку, который совсем скоро должен был стать «моим», гордая тем, что теперь я ― невеста.

Ночевали у родителей, а утром отправились: я в Пушкино, он в свой отдел на Садово-Сухаревской. При расставании не утерпела, спросила, когда теперь его ждать, но он от ответа уклонился. Я не настаивала. В конце концов, если прежде мы встречались не столь часто, теперь-то, думала я, он будет бывать ежедневно.

Прошла неделя, другая ― его нет. С ним что-то случилось! Поехала в Москву, будто бы по делам, зашла к нему на работу (Мосфинотдел находился рядом с нашим уездным судом) и узнала, что он на месте.

Мельком, оторвавшись от бумаг, Василий взглянул на меня, холодно поздоровался и продолжил занятия ― вызывал секретаря, делал какие-то распоряжения, отвечал на телефонные звонки, сам кому-то звонил и присутствия моего как будто не замечал. Страдая от унижения, я сидела на неудобном стуле и терпеливо ждала перерыва в делах. Наконец, не выдержав, вскочила с места и, перегнувшись через заваленный бумагами стол, громким шепотом спросила:

― Что это значит?

― Как видишь, я работаю!

― Почему ты не приезжаешь?

― Некогда! Разве я обязан бывать у тебя каждый день?

― Почему обязан? ― удивилась я. ― У тебя нет желания повидать меня? Просто так?

― Ах, боже мой, ― вздохнул он. ― Мы и так скоро будем вместе всю жизнь. Успеем навидаться!

Как приговоренная к казни, тихо, не оглядываясь, я ушла из его кабинета.

В тот же вечер он примчался в Пушкино. С удивлением и испугом я смотрела на мечущегося по комнате человека, не понимала его, боялась, и вместе с тем, огромная жалость и нежность переполняли меня... Он носил меня на руках, обнимал так крепко, как никогда до этого, и временами плакал как ребенок.

Эти сумасшедшие свидания стали довольно частыми. Теперь он читал: «Цветы мне говорят, прощай» ― и как-то особенно смаковал последние строки: «И эту гробовую дрожь, как ласку новую, приемлю!»

Вслед за ним я повторяла их, каждый раз находя новые краски и потаенные смыслы; доведенная до изнеможения, терзаясь и горя, говорила: «Мне так хорошо и так больно, что хочется умереть!»

― Да, да, именно так и надо чувствовать, ― отвечал он. ― Именно умереть! Вот тогда это любовь!

― А ты? Ты хочешь умереть? ― спрашивала я.

И он снова надолго пропал.

А потом пришла открытка: «С прежней жизнью покончено. Прости, если можешь! Уезжаю в леса. Тебя люблю, но от этого и бегу. Василий».

Решение пришло мгновенно.

Но сначала поехала в Москву; день был воскресным, нерабочим. Дома его не оказалось, и я подсунула под дверь записку, в которой, стараясь выглядеть холодной и равнодушной, все же не удержалась от жалких слов: «Прощай навсегда, выполняю обещание».

Пустыми глазами взирала я на промороженные пейзажи за окном поезда ― все казалось чужим и ненужным. Пока шла от станции, поразилась бездушию окружающих ― вот сейчас, совсем скоро, навсегда... и никому до тебя нет никакого дела.

Дома легла на кушетку, укрылась пледом. Было тихо и пусто; сумерки сгущались, била дрожь. Спустилась вниз, достала из ящика с вещественными доказательствами наган, поднялась наверх и снова забралась под плед. Наган показался скользким, очень холодным. Несколько раз приложила его к виску и решила: застрелюсь, когда совсем стемнеет. И заснула.

Разбудили тяжелые шаги по деревянной лестнице.

Сильные руки подхватили меня вместе с пледом, и наган с громким стуком упал на пол.

― Сумасшедшая, ― закричал он, ― ты это сделала?

Я открыла глаза.

― Ненормальная! ― с облегчением сказал он, свалил, будто куль, на кушетку и, схватившись за голову, принялся ругать.

Какой у него оказался отвратительный, злой голос!

― Надеюсь, ты не оставила предсмертного письма? ― вдруг спросил он. ― Я член партии, иди потом выкручивайся!

Я зарыдала в голос так, что он тотчас сменил тон, сделался ласков, поднес стакан с водой:

― Пойми, я уезжаю, потому что чувствую себя издерганным. Эта работа измучила меня. Я устал ― от несправедливости, от собственного бессилия. Знаешь? Я бы вправду пошел «бродягой по Руси», да не могу ― заметут в кутузку! Я еду в Полесье, Рая, ― продолжал он, ― простым лесничим, в глухое место, где не будет людей и никаких судов!

― А я? Я?! Что буду делать я?

― Ты?― задумался он. ― Ты, как и прежде, работай, готовься в вуз ― ведь ты об этом мечтаешь?

Он взглянул на часы.

― Мой поезд! Я буду тебе писать! ― это он выкрикнул, надевая пальто, уже на ходу, и, не поцеловав, бросился к станции.

Сначала мне стало смешно, потом охватила злость ― из-за какого-то чужого, фальшивого человека едва не лишила себя жизни!

Но... через две недели я с нетерпением ждала от него открыток. Тон их был сух ― только информация: устроился, работаю, условия хорошие. Просил прислать одеколон. И ни слова любви.

По ночам я вела с ним долгие мысленные разговоры. Иногда вдруг понимала его и оправдывала, а порой бросала в лицо ему злые обвинения и упивалась своей правотой. К концу декабря мной овладело неодолимое желание ― повидаться. Поговорить, понять...

Взяла перед новым годом отпуск, и вот уже трясусь в холодном переполненном вагоне неторопливого поезда, а ранним утром выхожу на безлюдной станции под названием Охват.

Крестьянин, возлежавший под овчинной полостью в низких санях, запряженных худой лошаденкой, с готовностью согласился довезти меня до лесничества.

Дорога долго вилась по хвойной опушке; снег искрился под лучами всходившего солнца, поскрипывали сани и громко екала лошадиная селезенка. Любуясь мрачным, но прекрасным пейзажем, я впала в бездумное созерцание. Мне было тепло под полостью, уютно и сонно. Потом дорога нырнула в лес, огромные, заснеженные ели обступили узкую просеку, сделалось темно, сумеречно. И я испугалась. Вот ведь, доверилась совершенно незнакомому человеку... А тот похлестывал лошаденку, молчал и, знай себе, посвистывал. «Как разбойник», ― обожгла мысль. Я сжалась в комочек. Думала только о том, чтоб не быть застигнутой врасплох. Распрямилась, вздохнула с облегчением, лишь увидев табор каких-то строений и расстилавшийся над ними дымок. «Разбойник» подвез меня к длинному бревенчатому дому, опоясанному деревянной резной верандой.

― Лесничество? ― на всякий случай спросила я.

«Разбойник» кивнул. Я вылезла из саней, разминая затекшие ноги, и расплатилась.

Из дома доносились громкие возгласы, пахло печеным тестом. Решилась, толкнула некрашеную дверь и вошла в сени, а затем и в зал, в веселый гомон и гвалт. За огромным столом, заставленным едой и бутылками, с кипящим в центре самоваром, сидели не меньше десятка мужчин. В углу, прислоненные к стене, стояли ружья.

Меня заметили, на мгновение сделалось тихо, а затем раздались аплодисменты.

― Здравствуйте! ― ко мне подскочил мужчина с бородкой, с рассыпанной по лбу вьющейся шевелюрой. ― Нам так не хватало женщин! И вдруг вы, таинственная незнакомка! ― он проворно помог мне раздеться и потянул к столу: ― Устали с дороги? Садитесь!

Крупная черноволосая женщина в белой кофте внесла и поставила на стол гору блинов; на меня со всех сторон сыпались вопросы. Не отвечая, взмолилась дать мне возможность привести себя в порядок.

Женщина увела меня в кухню с раскаленной русской печью, наполнила кувшин теплой водой и дала полотенце. Через несколько минут я вновь появилась в зале.

― Вот теперь готова отвечать на любые ваши вопросы! ― и игриво поправила прическу.

Я уселась за стол, принялась пить чай и с наслаждением уплетать блины.

― Василий! ― закричал кто-то.

Я повернула голову к окну и увидела, как мой жених лихо соскочил с лошади. Еще с порога, веселый, раскрасневшийся от мороза и быстрой езды, он закричал:

― Ну, что, друзья, уселись, пьете, веселитесь, а хозяина для вас уже не существует? ― и осекся.

На время оторопев, он будто не узнавал меня, смотрел немножко вкось, мимо, но быстро нашелся:

― О, да у нас еще гость! Очень, очень рад!

Глаза его потускнели, но мне показалось, я поймала в них молнию неприязни.

― Друзья, представляю вам свою невесту! ― И тихо добавил: ― Вот только свадьбу пришлось отложить...

Нас стали поздравлять, пожимать мне руку, представляться. Последним подошел молодой человек с бородкой, что помогал раздеться:

― Игорь Винавер Вина и Вера ― как странно, подумала я.

Крупное, красивое лицо, голубые глаза, вьющиеся волосы и редкая в то комсомольское время холеная каштановая бородка.

Прерванный появлением Василия завтрак продолжился. Игорь сел возле меня и подчеркнуто вежливо взялся «ухаживать»: подал чистые приборы, налил вино, подложил блинов, а к ним икру, масло, селедку.

Есть не хотелось. Василий сидел напротив и тщательно избегал моего взгляда. Как ни старалась, глаз его не увидела.

Ах, так?!

И переключила внимание на соседа. Отчаянно принимала его «ухаживания», громко смеялась шуточкам, что выстреливали с разных сторон, и с аппетитом уплетала все, что оказывалось в тарелке.

После завтрака компания засобиралась на охоту. За столом остались Игорь, притворно сославшийся на сбитый мозоль, и я.

Что делать? Боже, как стыдно!

― Рая!

Я обернулась ― в проеме двери, опираясь на косяк, стоял Василий. Я покорно поднялась и вошла за ним следом в «каморку», где стояла лишь монашеская узкая коечка, накрытая пестрым лоскутным одеялом. Он усадил меня на нее:

― Нам надо поговорить.

― За этим и приехала. ― Внутреннее мое спокойствие меня удивило: будто все выгорело и ничего не осталось ни от прежней боли, ни от радости.

― Ты хочешь объяснений?

― Ничего не хочу, ― буркнула я. ― Просто пришла в голову блажь посмотреть, как живут «бродяги», ищущие уединения.

― Ну и как, по твоему?

― Приехала, посмотрела и сегодня же уеду. Можешь не волноваться!

― И скатертью дорога!

Василий, хлопнув дверью, выскочил из каморки.

В окно я увидела, как он нервно оседлал лошадь, как та попятилась от боли, когда он дернул повод, и тотчас скрылся из виду. Вот и все, вот и все, ― шептала я, ощущая пустоту и легкость, будто сбросила с плеч тяжелый груз.

Вернулась в зал и, надев пальто, вышла на веранду. Игорь, по всему, поджидал меня.

― Давайте погуляем. Здесь удивительно красивые места!

Расспрашивал он очень тактично и мимоходом что-то сообщал о себе. Двадцать семь лет, инженер, но увлекает его работа в кино, пока снимается в небольших ролях и в массовых сценах, но надеется на успех в будущем. Хоть я и считалась «умной», но была, по сути, провинциальной девчонкой. Все казалось таким романтичным.... Он принадлежал к неведомому и недоступному миру артистов, режиссеров, куда я когда-то так стремилась, но волею судьбы не попала. Мы бродили по лесу, играли в снежки, катали друг друга в сугробах. И кстати и некстати непрерывно хохотали.

Возвратились замерзшие, раскрасневшиеся и тут же попали под град двусмысленных шуток. Азартно от них отбрехиваясь, сели за стол и с большим аппетитом принялись наверстывать упущенное. Настроение изменилось коренным образом ― оно было превосходным. Хладнокровно взирая на злое лицо Василия, спросила, есть ли вечером поезд на Москву. Оказалось, единственный поезд на Москву будет только утром.

― Какая печаль! ― притворно вздохнула я. ― Придется ночевать. Надеюсь, местечко для меня найдется?

― Конечно, ― буркнул Василий.

После обеда, заговорщически переглянувшись с Игорем, мы, как нашкодившие дети, выскочили из дома. Солнце заходило, окрашивая в розовые тона стволы сосен. Теперь мы почему-то не смеялись, все больше молчали и, замерзнув, пытались согреться, держа руки в ладонях друг друга.

Вернулись поздно, безумно хотелось спать.

― А киноартист-то ― на ходу подметки рвет! ― сказал кто-то.

Сил отвечать не было. Попросила Василия показать мое место для ночлега. Он провел меня в каморку, где сегодня происходило наше неудавшееся объяснение.

― Эти люди, ты знаешь, я их не звал, они приехали сами...

Но я прервала:

― Мне это неинтересно и меня не касается. Об одном прошу, разбуди к поезду.

Он вышел, обиженный, а я, плотно закрыв дверь, улеглась и сразу заснула.

Разбудил стук в дверь; быстро оделась и вышла в столовую. На столе были чай, хлеб, колбаса. К нашему завтраку присоединился Игорь. Я спросила, отчего он так рано встал.

― Надо же вас проводить, ― ответил он с улыбкой.

― Какая галантность, ― сказала я, ― мы же вчера простились!

― Надоело бездельничать. Вот, решил ехать с вами.

Василий быстро и как-то косо взглянул на него.

― Ну, что же делать, садитесь оба.

И пара лошадей резво помчала сани по лесной дороге. Теперь путь от лесничества до станции показался мне куда короче.

Пока поджидали поезд, Василий вдруг завладел моими руками и, согревая их дыханием, говорил:

― Помни, я люблю тебя. Я вернусь, и все пойдет по-старому. ..

Я молчала и скептически улыбалась. Подошел поезд, мы с Игорем вошли в вагон. В тамбуре Василий задержал меня:

― Я буду писать... Я был неправ... ― и, выскочив из тронувшегося состава, что-то ― я не разобрала ― прокричал. Я снисходительно помахала платочком из окна, победно ощущая, что за моей спиной возвышается могучая фигура Игоря. И было приятно оттого, что Василий это знает.

Новая фамилия

Вагон был бесплацкартный. Игорь постелил на лавку свое большое черное пальто и, когда я легла, заботливо накрыл свободной полой. Сам ложиться не стал, сел напротив. Но «кайфовать» пришлось недолго. Поезд останавливался на каждой станции, вагон забился под завязку, пришлось Игорю пересесть ко мне. И сидя, укрывшись одним пальто, прижавшись друг к другу, мы продремали почти до самой Москвы.

На Брестском вокзале, едва ступили на платформу, я резко увеличила дистанцию и холодно, как и положено приличным советским девушкам, протянула для прощания руку.

― Мне бы хотелось..., ― сказал Игорь, но я догадалась, какие слова он сейчас скажет, и быстро перебила:

― Простите, я очень устала.

Трамвай по темному городу тащился целую вечность. В пригородном поезде с лохматыми от серого инея стеклами и тусклым желтым светом меня начало познабливать. Подняла воротник, закрыла глаза и, словно в кино, увидела вчерашний день, спину возницы «разбойника», розовые сосны, перекошенное от злости на весь мир лицо Василия. Вот и хорошо, вот и правильно, подумала я. А потом вспомнила, как тепло было под большим черным пальто.

В дырочку, продышанную в инее, едва узнала свою станцию и побежала к выходу. Ступеньки обледенели, я схватилась за поручень. И вдруг из темноты, навстречу ― рука.

― Не бойтесь, это я.

― Вот уж сюрприз! ― только и нашла, что сказать.

Снег громко хрустел под ногами.

― Там на вокзале... Я хотел...

― Очень интересно! Чего же?

― Совсем честно?

― Ну, разумеется!

― Хороший кусок колбасы и чашку горячего чая!

― Надо же! Наши желания совпадают! Просто удивительно! Ладно, чего уж там, идемте! Вот только колбасы не обещаю!

Деревянное здание нарсуда освещалось лунным светом. Сторожа, жившие во флигеле, нашего прихода не заметили. Я открыла входную дверь и, стараясь не шуметь, поднялась вместе с Игорем в комнату. Зажгла свет.

― Как у вас уютно! ― непритворно восхитился он.

Этот комплимент доставил мне радость. Я любила эту первую свою комнатку и приложила немало сил для ее обустройства. В те годы трудно было что-либо достать, а мое жилище украшали огромное резное трюмо, два кожаных старинных кресла, отличный письменный стол и кушетка. Куст великолепных хризантем в большой китайской вазе эффектно выделялся на фоне красного ковра. Я с обидой вспомнила, что Василий никогда не восхищался моей обстановкой, а наоборот, заявлял, что она «мещанская» и что все эти житейские мелочи недостойны внимания «настоящего» человека. Я сказала Игорю, что все это удалось купить на аукционах при распродажах описанного за неуплату налогов имущества, и созналась, что порой бывает от этого неприятно, однако других способов приобрести вещи у меня не было.

Новенький чайник вскипел быстро. В шкафчике нашлись и печенье, и варенье; засохший кусок хлеба тоже пригодился. Мы сели за стол, покрытый цветной скатертью, и стали пить чай из тонких фарфоровых чашечек.

Игорь рассказал содержание заграничного фильма, несколько сплетен из жизни киноактеров и киноактрис, и все казалось мне таким интересным, что я ни капли уже не сомневалась, что в мире кино он «человек свой».

― Вы поссорились с женихом из-за меня? ― вдруг спросил он.

― Вовсе нет. Просто мы слишком разные, и было бы безумием связывать наши судьбы. Я это поняла давно. А приехала, чтобы поставить точки над «и».

― Поставили? ― он внимательно посмотрел на меня. ― А Василий, по-моему, нет.

― Для меня это уже неважно.

― А книги-то у вас подобраны ― со вкусом! ― вдруг сказал Игорь.

На последний поезд в Москву он опоздал. Предложил поболтать до утра. Но сил у меня уже не было, а завтра ― рабочий день.

Дала подушку, одеяло и, спустившись вниз, постелила в зале судебных заседаний.

― Сидеть в таких залах приходилось, а вот лежать ― нет! ― пошутил он.

― Надеюсь, сидели не на скамье подсудимых?

― Упаси боже! Только в качестве зрителя, даже в свидетелях никогда не проходил!

Я разбудила его до прихода уборщицы, и он, полусонный, уехал, взяв с меня обещание когда-нибудь снова напоить его чаем. И с той поры зачастил.

Приезжал поздно, усталый, говорил, что после съемок, и всегда целовал мне руки. Я стала «готовиться» к его визитам, кормила не как в первый раз, а покупала и сыр, и масло, и колбасу. И ― уже по традиции ― он ночевал в зале судебных заседаний. Уезжал рано, незаметно, только Нюра-уборщица знала о ночном госте.

Что скрывать, мне льстило, что мой друг ― сын известного московского профессора, красавец, инженер двадцати семи лет, который, к тому же, снимается в кино.

Прошло не больше месяца со дня нашего знакомства, как Игорь предложил мне «руку и сердце».

Я сделала вид, что удивилась, и сказала все, что положено говорить в таких случаях советским девушкам: что ценю его дружбу и ни о какой любви не думала; а если у него и в самом деле есть подобные чувства, то их следует проверить временем.

― Как ты не понимаешь! Я влюбился в тебя с первой минуты! ― закричал он. ― И все это время проверял себя и понял, что больше так не могу! Я хочу, чтоб ты принадлежала мне вся! Вся!

Но я продолжала упорствовать:

― Ты мне дорог как друг, и не больше!

― Тогда... ― его полные губы задрожали, ― тогда мы видимся в последний раз. Прости, но сдерживать свою любовь у меня не хватает сил, а обидеть тебя ― не могу.

― Что ж, ― сказала я как можно равнодушней, ― уходи.

И он ушел. И это меня и удивило, и озадачило. А может, и правда, ему нужно было только «это»? А если он любит меня, разве ему так трудно потерпеть? Ради нашей дружбы?

Вечерами в пустом двухэтажном здании появлялись шорохи, стуки; иногда потрескивала деревянная лестница, и всякий раз я замирала ― шаги? Его шаги? Я злилась на себя, что оттолкнула, обидела, что не уговорила сохранить такие хорошие наши отношения, и вот ― потеряла и друга, и собеседника; и презирала себя за то, что не умею быть одна, что так зависима от «общения» ― назвать свою тягу к Игорю чем-то иным, похоже, мне не приходило в голову. И как наяву видела: вот он врывается в мою комнату, пропахший снегом и ветром, и, не раздеваясь, целует, как всегда, мои руки...

Но его не было, не было!... Хотела броситься в Москву, но оказалось ― не знаю адреса! Не знаю, где он живет!

Я скучала отчаянно...

В тот день судили кассира крупного треста. Много лет он честно служил на своем посту. Через его руки прошли миллионы наличных денег: он выдавал зарплату, авансы, командировочные. И вдруг, получив в банке кругленькую сумму, исчез. Его арестовали в Курске, в ресторане, где он «кутил» и устроил драку.

― Как же это случилось? ― задал ему вопрос судья. ― Честно, почти тридцать лет вы работали и вдруг за пять дней кутежа потеряли и доброе имя, и свободу!

Обвиняемый в ответ заплакал.

Судья зачитал приговор ― пять лет лишения свободы. Подсудимый, не скрывая радости, широко улыбнулся. Это не прошло мимо судьи. Когда он был чем-то возмущен, его латышский акцент становился заметнее.

― Чему вы улыбаетесь? ― строго спросил он. ― Каждый день гулянки вам обошелся годом тюрьмы!

Осужденный выпрямился и сделался как будто выше ростом.

― За тридцать лет честной работы у меня не было ни одного праздника, гражданин судья. А эти пять дней я буду помнить всю жизнь! ― нагло и весело сказал он.

― Жаль, не знал вашей арифметики раньше, ― зарычал судья, ― а то, не правда ли, товарищи народные заседатели, мы бы сделали эти «праздники» более дорогими!

Заседатели согласно закивали[8]Адвокат осужденного потом использовал этот диалог как аргумент для кассации. Но это не помогло. Однако судье было указано на недопустимость ведения диалога с осужденным
.

Вечером я оформляла протокол. А потом хлопнула дверь, загрохотали по лестнице тяжелые шаги, и тотчас затопила волна счастья. Игорь, швырнув пальто на пол, крепко обнял меня и, усадив на кушетку, опустившись на колени, стал целовать мои перепачканные чернилами пальцы.

― Ну, зачем, зачем ты меня оттолкнула? Столько времени мы потеряли! Столько мрачных и скучных дней! Скажи, ты ждала меня?

― Да, ― призналась я, ― мне было пусто и одиноко.

― Дорогая, ― он поднялся и прижал меня к себе, ― ведь это и есть любовь! Я приехал, не выдержал... ты выйдешь за меня замуж? Выйдешь?

― Да, ― как зачарованная, ответила я.

Заручившись моим согласием, Игорь улегся на кушетку и быстро уснул, а я еще долго любовалась красивым холеным лицом. Страх перед будущим ― а вдруг его любовь просто выдумка? ― сменялся гордостью, что меня, в общем-то, не очень красивую, хотя и «умную» девушку (в этом меня давно уверили «поклонники», водившиеся со мной в детстве) полюбил такой человек. И другие, правильные мысли посещали меня в ту бессонную ночь: «Кто он? ― спрашивала я себя. ― Ведь я его так мало знаю!» Но когда он открыл глаза и, вскочив, счастливо засмеялся и прижал меня к себе, я тут же позабыла про все сомнения.

― Собирайся, мы идем в ЗАГС,― сказал Игорь. И хотя мое сердце полнилось гордостью от серьезности его намерений, я ответила:

― Так сразу?

Регистрацию брака в ЗАГСе я считала «отрыжкой мещанства».

― А зачем откладывать? Мы и так много времени потеряли. А мой отец ― законник, профессор права, он не признает нас, если мы не зарегистрируемся! Так что все придется делать по форме, как полагается.

Его доводы я слушала с большим удовольствием: мне льстило, что этот человек станет моим законным мужем. А он в эти минуты «уговоров» был особенно хорош ― голубые глаза с длинными мохнатыми ресницами светились от вдохновения, и то и дело красивым движением головы он откидывал с высокого лба каштановые волосы. Даже бородка, этот буржуазный анахронизм, сейчас удивительно была к месту на его скульптурной лепки лице. И я, вдруг лишенная собственной воли, подчинилась. Лишь для виду, что немножко сопротивляюсь, сказала:

― Но у меня нет нового платья!

― Пустяки! В ЗАГСе раздеваться не нужно, ― тоном бывалого завсегдатая этого учреждения ответил Игорь. Накинул на меня пальто, схватил за руку и потащил в Волисполком.

Все казалось сном. Я очнулась, когда регистратор строго спросила, какую фамилию я собираюсь носить?

― Конечно, мою! ― не дав мне подумать, сказал Игорь. ― Раиса Винавер, ведь правда красиво?

Я согласилась:

― Звучит красиво, ― и, поставив подпись в толстой книге, приобрела новую фамилию.

Это почему-то развеселило; схватившись за руки, мы выскочили из комнаты, где нас только что превратили в семейную ячейку, и бегом отправились, как я думала, домой. Но на мосту, перекинутом через железнодорожные пути, который весь затрясся от тяжелой поступи паровоза, Игорь вдруг выпустил мою руку и сказал:

― Чуть не забыл! Мне же срочно в Москву надо!

И не слушая моих ― жалких от растерянности ― слов, нырнул в клуб кислого угольного дыма и побежал вниз по лестнице на перрон. Униженная и оскорбленная, я осталась наверху: вот Игорь догнал тронувшийся поезд, вот впрыгнул на ходу в вагон, и вот уже тормозная площадка последнего вагона втянулась в горизонт.

День был приемный, судья уже нервничал, хотя и был предупрежден, какое «событие» произошло в моей жизни.

Сразу удивило большое количество зрителей из местных жителей. Это дело об алиментах интересовало и меня, так как ответчиком являлся комсомолец, состоявший со мной в одной ячейке. Поэтому протокол судебного заседания решила вести сама.

Истица была «старухой» ― ей было сорок пять лет, а нашему парню восемнадцать. Женщина со слезами на глазах утверждала, что отец ребенка ― именно наш комсомолец и что ни с кем другим она не «якшалась». Свидетели подтверждали, что многократно видели, как она угощала его, а уж спал ли он с ней, не знают. Неожиданно одна свидетельница заявила, что много раз видела у этой женщины Митьку-пекаря. Суд ухватился за эту ниточку, тем более что наш комсомолец упорно в «грехе» не признавался и твердил, что дружил только с сыном женщины, а если и ночевал, то с товарищем на сеновале. Суд сделал перерыв: за это время милиция разыскала Митьку-пекаря, и он явился в суд; Митька признался, что бывал у Матрены Николаевны не раз, но «никаких таких дел с ней не имел». Сорок пять лет, холостой, хорошо зарабатывает ― суд, «исходя из интересов ребенка», признал отцом его и присудил платить алименты.

Тогда, в день моей свадьбы, это дело отвлекло от мрачных мыслей и предчувствий. Я поднялась к себе наверх, переоделась в новый голубой халатик с желтыми цветочками и затопила печку. Вдруг дым повалил в комнату. Догадалась ― снег, обильно валивший за окном, попал в трубу; схватила швабру, вылезла через чердак на крышу, подобралась к трубе и начала ее шуровать. Полетели дым, искры, меня обдало сажей, я начала отряхиваться, видя, как халат покрывается пятнами. Неожиданно послышался смех, громкие аплодисменты; поглядела вниз и увидела на дорожке троих мужчин и женщину. Среди них узнала Игоря, его высокую фигуру с чемоданами в обеих руках.

― Ура! Ура! ― кричали они, глядя на меня, хохотали и аплодировали. ― Летите, летите прямо на метле к нам!

Я приняла игру:

― Я не ведьма, я ангел, а они летают только на небо.

И, схватив швабру, спряталась за трубу, а там, через окно спустилась на чердак, пробежала в комнату, переоделась и степенно пошла навстречу гостям, которые шумно поднимались по лестнице.

Игорь, возбужденно смеясь, представил меня друзьям, а мне ― их. Это был Борис Котельников, не то оператор, не то режиссер кино, и известные мне по популярным в то время фильмам актеры кино ― Раиса Пужная и Иван Бабынин, прекрасно сыгравшие в картине «Бабы рязанские».

Мужчины деловито принялись распаковывать чемоданы, доставая оттуда вино, фрукты и прочую снедь. Бабынин попросил большую кастрюлю ― за ней пришлось сбегать к Нюре ― и принялся готовить глинтвейн, забрав у меня весь запас сахара. У Котельникова в сетке оказалась большая металлическая ваза, и он стал приготавливать «крюшон», попутно обучая этому искусству. Игорь суетился между нами и, осваивая роль хозяина, просил сидеть спокойно: «Я все достану сам», ― говорил он и гремел тарелками, вилками, ножами и стаканами.

― В самом деле, тезка, ― потянула к себе Пужная, ― пусть мужчины потрудятся!

Я села рядом с ней, просто, со вкусом одетой и причесанной, и с ужасом вспомнила, что, кажется, в спешке переодеваясь, забыла умыться и выгляжу, наверное, ужасно после борьбы с дымом и сажей. Подбежала к зеркалу, увидела раскрасневшееся лицо, сверкающие глаза и встрепанные волосы. Но, слава богу, пятен сажи на лице не было...

Вскоре всех пригласили к столу; закричали «горько», заставили нас с Игорем целоваться. Я совсем осмелела, чувствовала себя счастливой, испытывала к Игорю доверие и странную щемящую нежность. Было весело и непринужденно; мы, женщины, непрерывно смеялись ― наши мужчины старались изо всех сил, чтобы «общество» не скучало ― рассказывали смешные истории и анекдоты, главным образом, из жизни кинематографистов. Игорь чаще других овладевал всеобщим вниманием, и меня просто распирало от гордости, что у меня такой красивый, эрудированный и остроумный муж.

Иван Бабынин приготовил новую порцию глинтвейна и, когда нес ее к столу, вдруг споткнулся и опрокинул горячее вино на свой элегантный серый костюм. Поставив кастрюлю на пол, он в одну секунду сбросил с себя всю одежду и радостно закричал, что ожогов нет. Наш испуг сменился хохотом, в особенности когда Иван облачился в костюм Игоря (оказалось, во втором чемодане Игорь привез свои вещи), а тот был на голову выше и шире в плечах. Веселье продолжалось всю ночь, а утром гости заторопились на поезд. Мы с Игорем побежали их провожать. И опять, к моему удивлению, Игорь вскочил в поезд и уже на ходу крикнул мне:

― Так надо! А то опоздаю на съёмки!

И я поплелась домой одна

Крупный выигрыш

Так началась наша совместная жизнь.

Я с уважением относилась к ранним отъездам и поздним возвращениям Игоря. Вставала вместе с ним, готовила завтрак, а вечером его всегда ждал ужин из любимой им жареной колбасы «собачья радость», хлеба с маслом и какао ― на большее разнообразие просто не хватало денег. Он был нежен, но без каких-либо признаков страсти, «как будто мы много лет женаты», ― порой с грустью думала я.

Половину зарплаты мне приходилось отдавать родителям. Игорь часто возвращался к «вопросу наших затруднений», просил потерпеть ― с ним вот-вот расплатятся за съемки и за сценарий, уже принятый к производству. Я в этих делах ничего не понимала и верила, но прошла неделя, другая, а ничего не менялось, и когда Игорь, обнимая меня, вновь обещал совсем скоро принести «большие деньги», я стала позволять себе ироническую улыбку.

Мы расписались 18 февраля 1928 года, но я все не решалась представить Игоря родителям. Как объяснить смену «декораций»? Сватался один, а вышла замуж за другого?

Подключила брата Алешу. Было решено всем вместе ― Алеша с Шурой, я с Игорем ― отправиться в Бирюлево на масленицу.

У мамы топилась печь и стояла полная квашня теста для блинов ― она была большая мастерица по этой части. Алеша, по праву старшего рассаживая гостей, устроил так, что мы с Игорем оказались во главе стола. Папа перекрестился, разлил вино по рюмкам и произнес тост «за встречу», а Алексей добавил: «За встречу с новобрачными». Мы с Игорем поднялись, ожидая поздравлений, но вдруг услышали горестный вскрик. Мама уронила тарелку с блинами, тяжело опустилась на лавку и заплакала. Я не знала, куда деваться от стыда, от жалости к маме, и стала просить у нее прощения, что-то лепетать про сложные обстоятельства и еще бог знает что, пока она не успокоилась. Потом все ели блины, похваливали, но никаких «горько» не было, и к этой теме больше не возвращались.

Май в том году был теплый. Как-то вечером мы сидели на лавочке в палисаднике нарсуда среди цветущих сиреней, и Игорь вдруг рассказал, что у него в Ленинграде заявлен патент на изобретение, ― он создал состав на пропитку дерева и фанеры, который делает их огнеупорными. Вот если бы он мог съездить туда и подтолкнуть получение патента, который потом можно будет выгодно продать, то мы просто разбогатели бы. Я удивилась:

― Если твое изобретение ценно, то комитет сам, наверное, передаст его государству, и его оплатят!

― Что ты, ― возразил он, ― это невыгодно! Патент надо сначала выкупить, а затем продать частнику. Я уже вел переговоры с несколькими предпринимателями, выпускающими фанеру. Они готовы купить, но с патентом. А за него берут пошлины пятьсот рублей!

― И что же делать? ― спросила я.

― Не знаю, ― сказал Игорь и тяжело вздохнул. ― На студии каждый день обещают заплатить, и сценарий принят, а денег, говорят, у них пока нет, ― и в задумчивости опустил голову.

Я поглядела на него с иронической улыбкой, но он этого не заметил, продолжая смотреть куда-то в темноту. Мы долго сидели молча. Вдруг он поднял голову. Его большие голубые глаза ярко заблестели в свете луны. Схватил за руку:

― А ты ведь можешь помочь!

― Да? И каким же образом?

― Дай мне на три дня пятьсот рублей из казенных.

У меня перехватило дыхание.

― Ты ездишь за марками раз в неделю, а я за это время обернусь.

― Ты с ума сошел! ― закричала я и, вырвав руку из цепких длинных пальцев, убежала домой .

Он вернулся в комнату, когда я уже лежала в постели. Увидев подушку и одеяло на полу, сразу все понял и опустился на колени у моих ног:

― Прости, прости меня! Это была шальная мысль, я знаю, знаю ― не то что сказать, но даже подумать так не имел права... Прости! Только не прогоняй... Я тебя люблю больше жизни!

С кем я связала свою судьбу! Мы разные, разные, думала я.

Умоляющий шепот все не смолкал.

А если моя обязанность перевоспитать его, выбить всякие шальные помыслы, заставить заняться делом, полученной специальностью и бросить это кино, несомненно, оказывающее на него дурное влияние?!

Эта мысль постепенно овладела мной, я смягчилась, отошла и с удовольствием потрепала роскошную шевелюру на склоненной долу голове. Он понял, что прощен, обрадовался как ребенок, прильнул ко мне и крепко обнял .

Утро провели весело и дружно. Игорь сказал, что не поедет, как обычно, в Москву, а займется своими бумагами и уборкой комнаты. Я работала внизу, он приготовил на плитке обед и в перерыв пригласил подняться наверх. Я вошла в комнату и была наповал сражена чистотой, порядком, сервировкой. В китайской вазе, вместо увядших хризантем, красовался огромный букет разноцветных тюльпанов.

Идея перевоспитания захватила меня; я с наслаждением съела обед и, сытая, с правом взрослого и умного человека начала убеждать своего мужа в необходимости заняться настоящим делом. Например, пойти работать по специальности, а кино ― бросить, совсем, навсегда. Он учился на инженера, а не на артиста, к тому же без обучения этому искусству в наше время далеко не продвинешься.

― Тебя используют в кино только как типаж, а годы идут. Ты забудешь все, что учил в институте, потеряешь квалификацию!

Я распалилась и говорила долго; он то согласно кивал головой, слушая мои доводы, то вскакивал и начинал ходить по комнате, то опускался на колени и, молитвенно глядя на меня, шептал:

― Как же ты права... Ты моя умница! Как же я тебя люблю ... Я знаю, я верю, ты возродишь меня!

И, преисполненная чувством гордости и удовлетворения собой, я позабыла про все сомнения. Счастливые, мы обнимали друг друга и целовались до изнеможения. Наконец вспомнила, что перерыв давно кончился и внизу меня ждет работа.

Вечером, по пути в магазин, вдруг ― до боли, до слез ― знакомое лицо. Вот именно так ― сначала ощущение чего-то родного, близкого, детского, а потом уже узнавание: Вася Минин!

― Какими судьбами? ― обрадованный и удивленный, спросил он.

― Работаю секретарем суда! А ты?

― Избран первым секретарем Пушкинского райкома, ― не без самодовольства сообщил Вася.

― В самом деле? Поздравляю! Женился?

― Пока нет. А ты?

― А я вышла замуж! Пойдем, пойдем ко мне хоть на минутку, вот суд, я здесь живу, и муж сейчас дома! Идем, познакомлю!

И затащила его к себе. Вася не торопился: пил с нами чай, сыграл с Игорем партию в шахматы, а уходя, сказал мне на ухо:

― А твой-то, кажется, неплохой парень!

Игорь менялся на глазах. Он теперь почти все время был дома, а если уезжал, то уверял, что ищет место инженера.

Стал больше рассказывать о своих родных. Его отец, профессор права, сейчас читал лекции в Ташкенте, а свою мачеху Игорь не любил и поэтому перестал бывать у себя дома в Москве.

― Мама умерла, когда я был еще ребенком. Между прочим, она из рода князей Аладьевых, ― с гордостью добавил он. ― А еще я тебя познакомлю с моей сестрой Наташей. Она тебе понравится, очень хорошая девушка, учится в университете и вообще умница. Вот только видимся редко ― не люблю, когда отца нет, бывать в Еропкинском.

Я вспомнила, что как-то раз мы проходили с ним этим переулком, и он, оставив меня ждать на улице, заглянул в один особнячок.

― Вот приедет отец, и я непременно повезу тебя знакомить с ними. А с Магдой, моей любимой двоюродной сестрой, ты уже знакома. Помнишь, мы к ней заходили?

Да, я помнила какой-то облупленный двор на одной из Бронных улиц.

― Отец мой демократ, ему понравится, что ты из простой семьи, что я женился на современной советской девушке.

Судя по настроению Игоря, мне предстояла встреча с его семьей. Как-то примут меня там? Было страшно ― такой простушкой я себя чувствовала.

Но знакомство все оттягивалось, и я перестала тревожиться...

Однажды, в конце мая, Игорь вернулся из Москвы очень поздно и весело принялся рассказывать об удачной встрече с однокурсником по политеху. Оказалось, что у него в отделе есть вакансия, и он пригласил Игоря на следующий день уже оформляться. Я обрадовалась безмерно. Все становилось на свои места, все делалось «по-моему». Сели ужинать, Игорь развернул газету и уткнулся в нее.

― Что там такого интересного, что ты перестал есть? ― заглянула я ему через плечо.

Предметом его внимания оказалась таблица выигрышей лотереи «Осоавиахима». Я засмеялась:

― Смешно изучать таблицу, не имея билетов!

― Почему не имея? ― Игорь вытащил из кармана записную книжку. ― Билеты у меня дома, а номера записаны.

И стал сверяться с таблицей. Я собрала грязную посуду, вышла в коридор, где стоял кухонный столик и тазик с водой. И вдруг услышала восторженное восклицание ― через открытую дверь увидела, как Игорь вскочил со стула и забегал по комнате. Не прерывая мытья тарелок, закричала:

― Что случилось?

― Выиграл, понимаешь, я выиграл!

― И много? ― я вбежала в комнату.

― Смотри, смотри сама! ― Игорь протянул записную книжку и ткнул пальцем в отчеркнутый ногтем номер. Я читала, сверяла и глазам не верила: на наш номер выпал выигрыш в пять тысяч рублей. Когда до меня наконец дошел смысл события, я стала бессмысленно хохотать, прыгать, бросаться Игорю на шею и бегать по комнате. Ухватившись друг за друга, мы то кружились в бешеном танце, то падали, задыхаясь, на кушетку и без конца целовались. Игорь первым пришел в себя:

― Такое событие надо отметить! Еще успею в магазин, дай денег.

Принес бутылку вина, колбасу, масло, сыр и даже маслины. Начался пир. Игорь пил только за меня.

― За мое счастье! ― говорил он. ― Как я тебя одену! Какая ты у меня будешь красавица!

― Нет, в первую очередь оденешься ты, ― не соглашалась я, ― посмотри, как ты обносился. У тебя даже нет выходного костюма!

― Хорошо, хорошо, ― соглашался он, ― хватит и на тебя, и на меня. И еще про запас останется!

― Вот уж действительно, если человеку везет, так уж сразу во всем! И работа тебе, и выигрыш! А кстати, ― забеспокоилась я, ― где хранится билет?

― Я же говорил ― в кабинете у отца, в книжке!

― Какой ты легкомысленный! Книгу может взять кто угодно и просто выкинуть билет!.

― Успокойся, я недавно проверял, билеты целы. Послезавтра объявлена выплата. Поеду с утра, возьму выигрыш и вернусь к тебе с подарками.

― Нет, ― запротестовала я, ― не трать ни копейки и сразу же все положи на сберкнижку. Возить в поезде такую крупную сумму! Мало ли на свете жуликов! Еще украдут, ограбят!

― Чудачка, ― залился смехом Игорь, ― посмотри какой я сильный!

И, подняв меня на руки, закружился по комнате...

Все утро мы провели в обдумывании, как, на что и сколько истратить денег, чтобы и желанные вещи приобрести и чтобы на жизнь осталось.

«Оформляться» Игорь не поехал.

― Поеду завтра, ― сказал он.

После бессонной ночи мы оба были утомлены, рассеянны, а между тем начался мой рабочий день. Он показался нестерпимо длинным. Я ловила себя на том, что все время отвлекаюсь от существа дел, которые мне излагают посетители, и думаю, думаю о выигрыше и о том, какие перемены он принесет в нашу жизнь. Мне казалось ошибкой, что Игорь не поехал сегодня за выигрышным билетом ― а вдруг он пропадет? Судья обратил внимание на мою рассеянность и сделал замечание. Я взяла себя в руки и отправилась в зал вести протокол судебного заседания по уголовному делу, сменив свою уставшую помощницу. На обед не пошла, а когда, наконец, после работы поднялась наверх, нашла Игоря мирно спящим около груды проглоченных им в этот день книг. Тихо приготовила ужин и разбудила его.

Меня волновал предстоящий процесс получения денег: столько опасностей подстерегало на каждом шагу, что мне хотелось все тщательно продумать и срежиссировать. Игорь был рассеян и как будто плохо понимал, о чем я говорю; поблагодарив за ужин, он вновь улегся спать. Я не обиделась. После долгого безделья, в котором он пребывал, стеснительности, которую он, несомненно, испытывал, прибегая постоянно к моему тощему кошельку, выигрыш, конечно, потряс его и душевно, и физически.

Рано утром Игорь вскочил и, отказавшись от завтрака и чая, поспешно убежал на поезд. Я занялась уборкой комнаты; попутно пересчитала деньги, что хранились у меня наверху в запертом ящике стола. Через день, в субботу, я должна была купить на них в банке пошлинные марки и оклеить ими дела, полученные за эту неделю. Денег накопилось порядочно, и я подумала, что, может быть, стоит поехать за марками завтра же, но вспомнила, что на пятницу назначено к слушанию сложное дело и судья заранее предупредил, что протокол должна вести я. Вздохнула, спрятала деньги в стол, заперла его и отправилась вниз, где уже шумели посетители. Этот рабочий день показался длиннее вчерашнего. Я поминутно бросала взгляд на дверь, надеясь, что вот-вот в проеме возникнет фигура Игоря, и представляла, как жестами, знаками, гримасами он скажет мне, что билет оказался на месте, что он получил деньги и положил на сберкнижку, как я просила.

Как прошло это сложное, связанное с убийством дело, ― не помню. Оно не оставило в памяти никаких следов, хотя записи вела правильно и замечаний от судьи не получила.

Игорь не появлялся. Рабочий день закончился, сотрудники разъехались, и я осталась одна в пустом здании. Приготовила ужин, но есть не могла. Воображение рисовало страшные картины: вот Игорь предъявляет билет в кассу, его сверяют и громко называют сумму. За ним уже следят, но он не замечает этого, рассовывает купюры по карманам (портфеля у него нет, с ужасом вспомнила я), выходит на улицу, а «те» за ним. Прежде чем пойти в сберкассу, он, конечно, заходит в ресторан ― он же не завтракал, ― и «они» подсаживаются к нему. Он, понятно, возбужден, добр, угощает и сам пьет, не замечая, что все больше пьянеет. Я отчетливо увидела, как смуглая рука с синей татуировкой подсыпает белый порошок в бокал с вином.

Серая ночная мгла наполнила комнату, но зажечь свет не приходило в голову. Почему я не бросила все и не поехала с ним? Ну, почему я такая дура?! Я вдруг почувствовала, что никогда этих денег не увижу. «И не надо, не надо, ― шептала я, ― лишь бы остался жив».

― Милая, где же ты? Почему так темно?

Я дрожала мелкой дрожью, зубы выбивали дробь. Не веря, что это он, ощупала его лицо, руки.

― Ты приехал, приехал...

Игорь зажег свет.

― Да что со мной могло приключиться? ― он присел на кушетку и обнял меня за плечи. ― Все прошло, как мы и планировали. Заехал домой, взял билет, там ничего никому не сказал, потом зашел в банк... Не получилось только со сберкассой!

― Как?! ― испугалась я, ― ты привез деньги сюда?

― Ну, не такой я дурак! Вижу ― на съемку опаздываю, а подводить нельзя, у меня хоть и небольшая, но роль... А кассы закрылись на обед... Тогда я забежал к Магде и оставил деньги у нее.

― Как оставил? Просто так? В свертке?

Игорь посмотрел мне в глаза, улыбнулся.

― А маленький желтый чемоданчик на что? Я его из дома захватил. А когда получил деньги, то куда я их сложил, догадайся? Правильно, в чемоданчик. И бегом к Магде. Про деньги ничего не сказал, да и некогда было. Съемка, конечно, задержалась. Я-то уже ученый, знаю, как ты умеешь волноваться! И, не заезжая к Магде, помчался к любимой женушке!

Игорь снова крепко меня обнял.

― Ну-ну, успокойся, все у нас будет хорошо!

Дрожь прошла, но тревожное смятение не покидало меня. Я поймала себя на том, что не верю Игорю.

― На своей будущей работе ты, конечно, побывать не успел?

― Ты права, не успел. Сама видишь, как сложился день. Поеду завтра. Вот высплюсь и поеду обязательно, но попозже...

Резким движением я вывернулась из объятий.

Незнакомое прежде чувство отчуждения овладело мной.

Игорь обиженно отвернулся и вскоре заснул. А я лежала без сна и думала о том, что мы очень разные люди, и о том, как все непросто. Я не понимала своих чувств: удивлялась своей простодушности (из романов я хорошо знала, что означает слово «альфонс») и тому, что рядом со мной лежит незнакомый и непонятный мне мужчина ― теперь казалось странным, что всего два часа назад я сходила с ума из-за того, что он задержался в городе. Но где-то глубоко внутри копошилось сомнение: а если причина во мне, в моей подозрительности? Ведь и сама хороша! Как обрадовалась деньгам ― до бесчувствия! До полного самозабвения! А если все мои обиды оттого, что он действует по-другому, не так, как считаю правильным я? Тогда получается, что своими руками я убиваю наши отношения!

А потом наступило утро. Игорь спал, безмятежно, по- детски причмокивая. Выпила, обжигаясь, чашку чая и побежала на работу.

Слушание дела началось, как вдруг приоткрылась дверь и в щель просунулась сначала голова Игоря, а потом и рука ― он послал воздушный поцелуй, жестами показал, что уезжает, и ― исчез.

В тот день, как назло, посетителей было много, и после перерыва я усадила за ведение протокола помощницу, а сама осталась вести прием в канцелярии. Не успела вздохнуть, проводив последнего, как раздался звонок. Взволнованный голос Игоря сообщил:

― Я уезжаю в командировку в Ленинград, срочно. Мне необходимо увидеться с тобой! Обязательно!

― Кто тебя посылает?

― Все, все узнаешь при свидании. Сейчас же выезжай. Я буду ждать в скверике у Большого театра, ― и не то повесил трубку, не то нас прервали.

Взвинченная до предела, полная дурных предчувствий, передала записку судье, что вынуждена внезапно уехать, ― «что-то случилось с мужем», ― быстро переоделась и помчалась к поезду. Он подошел скоро, и через час с небольшим я уже была у Большого.

Обошла сквер кругом и раз, и два. Игоря не было. Уселась на скамью и ― сказались и бессонница, и напряженный день ― задремала. Проснулась от прикосновения ― вздрогнула, открыла глаза. Передо мной, улыбаясь, стоял Игорь. Я узнавала его и не узнавала. Он совершенно преобразился. На нем был элегантный серый костюм с красным галстуком, новенькая рубашка сияла белизной. На ногах, в тон костюму, ― превосходные замшевые ботинки. Через руку, державшую велюровую шляпу, было перекинуто легкое летнее пальто, а в другой покачивался новенький чемодан.

― Бог мой! ― наконец, налюбовавшись вволю, воскликнула я, ― ты забрал у Магды деньги?

― Только небольшую часть. Я должен принять в Ленинграде заграничное оборудование. Согласись, неудобно перед иностранцами предстать в затрапезном виде.

― Как странно... Только устроился и сразу в командировку?

― Ты же знаешь, у меня хороший английский, они так обрадовались ― сразу за меня ухватились. А чемоданчик я пока оставил...

― У Магды?

― Ну да! Я страшно торопился, а там столько бумаг, согласований. Подписи, печати, командировочные... ― голова кругом! ― Игорь посмотрел на меня и, понизив голос, с гордостью сказал: ― Меня даже золотом снабдили. Ну, как я тебе, нравлюсь? ― и он гоголем прошелся передо мной, все еще продолжавшей в оцепенении сидеть на скамейке.

Я была ошарашена. Такая удача! Исполнение всех моих желаний! Я любовалась Игорем, как хорошей картиной. Его аристократизм буквально подавлял меня. Рядом с ним, красивым и породистым, я казалась себе невзрачной дворняжкой. Он подал мне небольшой, но тяжелый сверток, я машинально развернула его и увидела золотые монеты десятирублевого достоинства.

― Как странно, ― пробормотала я, ― тебе дали царские деньги?

― За границей они ценятся, как и раньше. Мне дали их для расчетов с капиталистами, а я решил немного сэкономить! Здесь сто рублей золотом. Я скоро вернусь, и вот увидишь, ― эти желтенькие кружочки еще нам очень пригодятся!

Я прекратила расспросы, посчитав себя дилетантом в международной торговле, но глухая тревога все же поселилась во мне. Она не покидала меня ни во время шикарного обеда, который закатил для меня Игорь в ресторане «Гранд-отеля», ни в парикмахерской при отеле, где по настойчивому желанию своего мужа я сделала первую в жизни завивку ― перманент. Потом мы долго, держась за руки, гуляли по городу, и я подумала: зачем же он так меня торопил, если поезд, оказывается, уходит в Ленинград поздно ночью? Спросила его об этом. Он обиделся:

― Неужели непонятно?! Когда все так чудесно получилось ― с кем, кроме тебя, моей любимой женщины, я мог поделиться радостью? Ведь это так естественно!

И тогда я решила поделиться своей «радостью».

― У меня задержка, ― сказала я.

Игорь замер, переваривая услышанное, и вдруг подхватил меня на руки и закружил. На улице были люди, и я придерживала подол, чтоб не открылись трусики. Потом он опустил меня на землю и, глядя в глаза, спросил:

― Это правда? Я буду отцом?

― Правда, ― сказала я.

― Еще раз повтори.

― Правда.

― Люблю тебя!

На вокзале мы еще успели поужинать в ресторане. Тут, перед разлукой, я уже забыла о сомнениях, думала о том, что по вечерам меня снова будут угнетать одиночество и тоска. Он заметил, что я загрустила, стал утешать, обещал ежедневно звонить. На перроне продавали цветы. Игорь купил их целую охапку и вместе со сдачей от десяти рублей торжественно мне вручил. Мы стояли у вагона и держали друг друга за руки. Потом долго целовались, зачем-то я открыла глаза и увидела на щеках Игоря мокрые дорожки слез.

― Просто не представляю, как проживу без тебя эти дни, ― сказал он и крепко обнял.

Поезд тронулся. Игорь догнал вагон, впрыгнул на ходу и, высунувшись с площадки, долго махал платком и что-то кричал мне, неподвижно стоявшей на платформе.

Необклеенные дела

«Уехал, уехал», ― всю дорогу от Москвы до Пушкино стучало в моей голове. Эти первые часы разлуки были и мучительны, и прекрасны. «И жизнь, и слезы, и любовь!» ― оказывается, это и про меня тоже.

Не помню, как дошла до помещения суда, поднялась к себе и быстро улеглась в постель. Но сон бежал от меня. Сделалось холодно и пусто на душе. Светлая грусть разлуки вдруг сменилась чувством потери, ощущением, что случилось что-то непоправимое. Как будто вернулась не с вокзала, где рассталась с любимым на неделю, а с кладбища.

Утром быстро позавтракала, оторвала два календарных листка. Суббота, I июня 1928 года ― надо было ехать в Москву за марками.

Уже одетая, в летнем пальто, в шляпке, я покрутилась перед трюмо и, полюбовавшись прической, вызвавшей вчера неподдельное восхищение Игоря, подошла к столу, где хранились пошлинные деньги.

Выдвинула ящик.

Сначала мне показалось, что у меня что-то со зрением, и, как слепая, ощупала рукой фанерное дно ― ящик был пуст. В панике принялась лихорадочно выдергивать другие ящики и вываливать их содержимое на пол. Но денег нигде не было. Ограбили, украли! Но кто, когда? Вчера, когда так спешно уехала? А может быть, раньше? Но нет! Я пересчитывала деньги в среду, а в четверг докладывала! Значит, вчера! Хоть и торопилась, но комнату закрыла на ключ, это-то я точно помню, потому что, вернувшись с вокзала, искала ключи в сумочке, а замок открылся не сразу, в нем что-то заедало. Неужели Нюра? Столько времени убирает комнаты и ни в чем не замечена! Кто же еще мог знать, что, не имея сейфа, я храню деньги у себя в комнате?

И тотчас же, во весь рост, перед моими глазами предстал «обновленный» с ног до головы Игорь.

Как была, в пальто, в шляпке, села на пол, на разбросанные бумаги, и заплакала.

Это были мои деньги, с отчаянием думала я. Не дала добровольно ― взял сам! Но откуда золотые, ведь он получил их на командировку, значит, поступил работать? И при этом ограбил меня? И поэтому плакал? О, эти крокодиловы слезы!

Злость и отчаяние душили меня. Надо заявить, и немедленно!

Полная решимости, спустилась вниз, в канцелярию. Но тут мной овладели сомнения. А вдруг я не права? Заявив подозрения на Игоря, я навсегда потеряю его ― ведь такое нельзя простить! Ах, отчего я не взяла у него номер телефона тетушки, у которой он собирался остановиться?

Заявлять? Не заявлять? Я сжимала руками чудовищно заболевшую голову и не знала, что делать. И вдруг ― телефонный звонок:

― Вас вызывает Ленинград, ― сообщила телефонистка.

Я облегченно вздохнула: значит, не он.

― Дорогая, я с таким трудом дозвонился, ― услышала я взволнованный голос Игоря. ― Послушай меня, не перебивай. Ты, наверное, обнаружила пропажу... Не волнуйся... Я взял это на всякий случай, боялся не застать Магду, а времени было мало, я забыл про субботу... прости... Они целы, боялся тебе отдать, испортить нашу разлуку... ― Он говорил, не давая мне вставить слова. ― Потерпи... Встречай меня утром пятого... Я непременно буду, и все будет в порядке.

― Как ты мог, как ты мог! ― кричала я, но он как будто не слышал и все повторял:

― Встречай в половине шестого, я буду, буду..., ― и разговор оборвался.

Я тупо смотрела на телефон, словно ожидала от него помощи, и не могла сдвинуться с места. Да и куда идти? Заявлять в милицию на собственного мужа!? Боже, какой позор! А если он пятого приедет? Тогда все обойдется без шума, он привезет деньги... И всего-то нужно подождать каких-то три дня... Поеду сейчас в Москву, куплю марки на деньги, что получила в пятницу, и оклею дела, которые назначены слушанием на понедельник и вторник, а в среду утром встречу его ― и сразу в банк. И все обойдется! Нельзя же, в самом деле, быть такой жестокой и сразу заявлять в милицию ― ведь он не скрыл свой поступок, а сразу о нем сообщил! Нельзя так жестоко наказывать человека, который ошибся...

Я съездила в Москву, привезла марки, обклеила ими не те дела, на которые они были внесены, а назначенные к слушанию раньше. Иски с большими пошлинами должны были слушаться только во второй половине июня. А к этому времени, подумала я, наведу полный порядок. Суммы, поступившие в понедельник и во вторник, вместе с полученной зарплатой тоже потратила на марки и осталась ночевать у брата в городе, чтобы не опоздать к поезду, с которым приедет Игорь. Брату о поступке Игоря рассказывать не стала.

Игорь позвонил еще раз, подтвердил, что непременно пятого будет, и просил приехать на вокзал для встречи пораньше, так как билета еще не достал.

И вот с раннего утра я уже топчусь на платформах, куда один за другим прибывают поезда из Ленинграда. Но Игоря нет! Полная отчаяния, вернулась на работу. Не успела переступить порог канцелярии, раздался звонок. Как сумасшедшая бросилась к телефону.

― Прости, прости меня, ― раздался взволнованный голос Игоря. ― Я не успел предупредить, что достал билет только на седьмое. Встречай обязательно, ровно в 9 утра.

И последовал отбой. Моих возмущенных реплик он как будто не слышал. Что было делать? Я завязла по уши. Оставалось только верить и ждать! А еще ― хитрить и изворачиваться. Задерживать не оклеенные марками дела, писать повестки, что якобы дело откладывается из-за перегруженности и переносится слушанием на более позднее число.

И вот седьмое! Как штык стою на платформе вокзала, куда прибывает девятичасовой поезд. Но все приехавшие прошли, перрон опустел, а Игоря не было!

Сознание мутилось. Куда же завел меня «мой ум», которым я гордилась и который признавали знавшие меня люди? Где были мои глаза? Ведь не однажды я ловила себя на недоверии!

И что теперь делать? Он играет со мной, как кошка с мышью! А я кругом обманута и обесчещена. И некого винить ― только себя!

Магда!

Я, конечно, уже не очень верила в «выигрыш», но все-таки долго блуждала по дворам Большой Бронной, заглядывала в каждый похожий подъезд, в котором когда-то побывала с Игорем. Несколько раз ошибалась, звонила в чужие квартиры ― ведь точного адреса не знала, но вдруг ― удача! Отворивший дверь мужчина, сказал, что да, Магда живет здесь. Я представилась:

― Жена Игоря Винавера.

― Заходите, ― любезно сказал он. ― Магды сейчас нет, уехала к родным в Обоянь.

― Как жаль, но, может, тогда вы отдадите мне чемоданчик... Он такой желтый, из фанеры.... Игорь оставил его у Магды. Он говорил, что она поставила его в шкаф.

― Пожалуйста, ― ответил мужчина и широко распахнул дверцы шкафа. ― Смотрите!

В нос ударил густой запах нафталина. Но никакого чемодана здесь не оказалось. Я успела подумать, что отъезд Магды не случаен, но, вспомнив поведение Игоря, тут же эту мысль прогнала: и здесь был обман!

Вечером на работе снова раздался междугородный звонок. Не хотелось даже брать трубку. Я поняла тактику этого человека. Своими звонками он, внушая надежду, держал меня на привязи, удерживая от таких шагов, которые могли бы его разоблачить. Я уже не верила в его возвращение. Звонки повторялись, настойчивые и громкие. Подбежала к телефону моя помощница:

― Раечка! Тебя! ― И, передавая трубку, сказала, смеясь: ― Твой любимый муженек, жить не может, не послушав твой хрустальный голосок.

― Милая, родная, ты, наверное, измучилась, а у меня все не получается выехать. Теперь точно, девятого, не сомневайся! Я так скучаю без тебя!.

― Довольно издеваться! ― закричала я, забыв, что нахожусь в комнате не одна. ― И девятого будет та же картина! Не верю, не верю я тебе!

― Нет, нет! Поверь! Билеты у меня в кармане, вот и тетя подтвердит. Мы выезжаем с ней вместе!

Тут же в трубке зазвучал женский голос:

― Ну, зачем так волноваться? Вы Игоря совсем извели. Надо потерпеть, ― увещевала меня тетя, воображая, вероятно, что мое состояние вызвано только разлукой, а может быть, и ревностью. ― Я подтверждаю, завтра мы выезжаем вместе, в одном вагоне и купе. Билеты у нас на руках. Встречайте, ― закончила она нашу беседу.

Я долго держала трубку, слушала протяжные гудки и думала, что напрасно поднимала панику, что, конечно, Игорю верить можно и нужно, и постепенно радость пришла на место отчаяния: еще сутки, и я буду свободна от гнета подозрений и недоверия и успею вовремя обклеить дела.

Я не запомнила, в .какое время они должны были приехать, а потому отправилась ― якобы за марками, как всегда по субботам, ― самым ранним поездом.

Я бегала с платформы на платформу, куда подходили поезда из Ленинграда, стояла целую вечность у выхода, но их не было ― ни Игоря, ни тети, которую я, правда, никогда прежде не видела. И я поняла ― меня разыграли: к этой женщине, говорившей со мной по телефону, Игорь и уехал в Ленинград и ради нее обворовал меня.

«Погибла, погибла», ― застучало в голове. Захотелось тут же, сразу, покончить со всем этим ужасом и обманом, но удержала ярко блеснувшая мысль: « А может, Игорь и рассчитывает на мою слабую психику и для того именно и вызывает на вокзал? Чем плохо ― я брошусь под поезд, он останется в стороне, и преступление никогда не обнаружится. Ну уж нет, фигушки!»

Я так разозлилась, что приняла решение немедленно пойти к Игорю домой и, если нет отца, рассказать все мачехе и сестре. Но вспомнила, что сделать это можно только вечером, ибо уполномоченный губсуда назначил на субботу совещание для секретарей.

Уполномоченный объявил, что к нам едет ревизия:

― В уезде десять участков, к кому и когда приедут ― неизвестно. Начинают с понедельника. Всем быть готовыми.

Проверьте своевременность исполнения приговоров и решений, ― попросил он.

Я слушала и готова была сквозь землю провалиться! Совсем недавно он лично проверял наш участок и был очень доволен. А на одном из совещаний ставил мою работу в пример. А теперь? Что будет теперь? Какой позор! Позор не только для меня, со мной-то все кончено... Но позор ляжет и на этого человека, который всегда со мной был так добр и ласков, думала я, не слушая ораторов, старых секретарей суда, делившихся с молодежью опытом работы. И при первой возможности с совещания улизнула.

Я долго шла пешком по улицам Москвы, пока, наконец, не оказалась в переулке между Кропоткинской и Остоженкой. И сразу узнала особнячок, куда однажды забегал Игорь, оставив меня на улице, потому что не хотел знакомить с мачехой. Теперь я вновь стояла перед этой закрытой дверью и на что-то надеялась. На что? Наконец решилась, позвонила и вздрогнула, услышав женский голос:

― Кто там?

Мое имя ничего бы не сказало, поэтому я ответила:

― Отворите, дело касается Игоря!

― Вот оно что... Входите, входите, ― довольно приветливо отозвался женский голос, и дверь широко отворилась. Я шагнула за порог и очутилась в передней, большой квадратной комнате, сплошь уставленной стеллажами с книгами.

― Проходите, не стесняйтесь, ― сказала женщина.

Я двинулась за ней по длинному коридору и оказалась в хорошо освещенной комнате, где за круглым столом с начищенным самоваром сидели еще две женщины.

― А мы вас ждали, ― сказала пожилая, красиво причесанная дама, жестом приглашая к столу. Увидев мое удивление, продолжала:

― Это меня вместе с Игорем вы должны были встретить на вокзале утром, но Игорь неизвестно почему опоздал на поезд, и так как мы с вами не знали друг друга, то разошлись. Я так и решила, что вы зайдете сюда, ― заключила она.

― Тетя рассказала нам, как вы тяжело переживали разлуку с Игорем, как он вынужден был звонить вам, чтобы успокоить, ― подхватила молодая девушка, и я поняла, вспомнив рассказы Игоря, что это сестра Наташа.

― Ведь вы, кажется, из простой семьи, у вас нервы должны быть покрепче, ― с ехидцей сказала женщина, отворившая мне дверь.

Мачеха, догадалась я.

― Причем здесь нервы, разлука и прочее! ― закричала я.

― Игорь украл у меня казенные деньги и звонил, каждый раз уверяя, что они целы, что он везет их обратно, и вот его нет, а у меня с понедельника ревизия! ― И, к своему стыду, я громко зарыдала.

― Боже мой! Какой ужас! Какой кошмар! ― раздавались вокруг меня восклицания. ― Выпейте воды, успокойтесь!

Наконец мне удалось взять себя в руки; я промокала распухшее лицо платком, женщины сочувственно вздыхали.

― Как жаль, что нет папы, ― сказала Наташа. ― Он бы что-нибудь придумал!

― Хорошо, что его нет, с его сердцем он бы не пережил второго удара, ― возразила мачеха.

― Подумать только, украл казенные деньги у отца, а теперь вот и у жены, ― сказала тетя и поправила рукой прическу.

― Нет, нет, не говорите, он болен. Он клептоман.

― Но вы мне поможете? ― робко и тихо спросила я.

― Милая, чем же мы вам поможем? Денег у нас нет, да если бы и были, мы не смогли бы их одолжить вам. Как бы вы их-вернули, при вашей нищенской зарплате? ― жестко сказала мачеха и презрительно оглядела меня с ног до головы, одетую в бумазейное платье, нитяные чулки и простенькие туфли. Я сидела как оплеванная и не имела сил встать и уйти.

― Надо было осмотрительнее выходить замуж, дорогая, ― продолжала мачеха. ― Вы так мало знали Игоря, а выскочили за него, за двадцатилетнего мальчишку, у которого в голове одни завиральные идеи. Он ведь даже учиться не стал; с таким трудом я устроила его в Политехнический институт, а он и первого семестра не окончил, решил, что со своей внешностью будет знаменитым актером кино или, на худой конец, писать сценарии.

Невозможность достойно ответить на оскорбление, подлинная биография Игоря, классовая ненависть, предстоящая ревизия ― все вместе сделало свое дело: я выхватила из сумки тяжелый сверток и бросила на стол:

― Не нужна мне ваша помощь! Ничего от вас не нужно! ― закричала я. ― Вот, возьмите! ― Сверток лопнул, червонцы покатилась по столу. ― Он дал мне их перед отъездом! Небось, тоже краденные! Вам пригодятся, а мне ничего, ничего не надо!

Под испуганные возгласы я пронеслась по коридору и, едва не выломав замок, выскочила на улицу.

Правда об Игоре ошеломила ― вся наша семейная ячейка оказалась выстроенной на лжи, и эта ложь породила много других, а расплатой за них ― бесчестье и презрение. Жить с таким грузом казалось невозможным.

Но уйти просто так, молча, я не могла ― нужно было написать последние письма: Игорю, чтобы излить свою горечь и гнев, и маме, чтобы попросить за все прощенья...

В моей комнате горел свет. Безумная мысль, что приехал Игорь, что все, что я о нем узнала, ― неправда, подхватила меня как вихрь. Влетела на второй этаж, толкнула дверь комнаты ― и... навстречу поднялась мама, моя мама, которая прежде у меня никогда не бывала.

― Мамочка! ― закричала я и кинулась ее целовать с такой страстью, что та даже оторопела.

― Ну, будет тебе, будет, ― отвечала мама и гладила мои волосы. ― У тебя все в порядке? Что-то сны нехорошие про тебя вижу. Какое уж воскресенье к нам не едешь. Вот, решила проведать. Добралась кой-как, а тебя нет... Хорошо, сторожиха в комнату пустила, успокоила, сказала, на совещание вызвали.

― Она у нас молодец, во всем разбирается! ― сказала я, чувствуя, как проходят мое отчаяние и боль.

― А где же Игорь? ― спросила мама.

― В командировке, в Ленинграде, ― чуть наигрывая веселье, сказала я. ― Обещал ненадолго, да что-то задерживается.

― Ну, и слава богу, что у вас все в порядке, ― сказала мама. ― Ты уж, доченька, угости чайком. Что-то без тебя не хотелось ни пить, ни есть.

И я стала хлопотать насчет чая и ужина. Потом я ей постелила, и мама уснула. Мысли о самоубийстве вдруг оставили меня. Казалось кощунством даже подумать об этом, когда в моей постели спокойно спала мама. Писать Игорю тоже расхотелось. Я легла на кушетку и мгновенно уснула.

Солнце заливало комнату, когда я открыла глаза. Мама, уже одетая, сидела рядом и тихонько, как в детстве, поглаживала мои волосы.

Потом мы долго гуляли по дачному поселку Пушкино, недавно получившему статус города. По зеленым, тенистым улицам мы добрались до ложбины, где струилась речка Уча.

Мама временами замечала, что я слишком молчалива и что говорит все она да она, а я отшучивалась:

― В моей семье два человека, а у тебя шестеро.

Обедали поздно. Сумерки заглядывали в комнату, когда мама заторопилась домой. Я проводила ее к поезду.

Прежде чем войти в вагон, она трижды перекрестила меня: Смотри, не твори глупостей. Храни тебя Бог!

Случайный знакомый

Поезд ушел и, втянув голову в плечи, я брела по платформе. Вдруг кто-то тронул за плечо. Оглянулась. Передо мной стояли, держась под руку, хорошо одетые мужчина и женщина. Я посмотрела на них с недоумением ― что нужно от меня этим незнакомым людям?

― Рая, вы не узнаете нас? ― спросил мужчина. ― Помните, в АРКе нас познакомил Игорь Винавер!

― О, да, ― воскликнула я. ― Вы... Николай Лисоцкий?!

― Так точно, ― засмеялся он. ― А это дама моего сердца.

― И он представил мне женщину, имя и фамилию которой я тут же забыла.

― А где ваш дорогой супруг? Мы приглашены на день рождения в одну очень интересную семью и хотели бы захватить вас.

― Игорь в командировке, а мне не до гуляний, ― сухо ответила я.

― Ну, уж нет, ― не отставал Николай. ― Раз я вижу такое кислое настроение, так тем более желаю вас развлечь!

― Ну, конечно, пойдемте, ― вмешалась женщина, ― пойдемте непременно... Там всегда угощают очень хорошо, у них французский стол, и музыка, и танцы....

― А дача какая прекрасная! Вы не знаете дачу Шабад? ― спросил Николай.

― Нет, не знаю.

— Тем более надо пойти, посмотреть... И здание старинное, замечательное, и сад, и цветники бесподобные! Нет, вы должны пойти.

И я позволила себя уговорить. Зашла домой, надела выходной костюм и, присоединившись к паре, отправилась на незнакомую дачу. Вероятно, находилась она недалеко ― погруженная в стоячий, безвыходный ужас, дороги я не запомнила.

Было уже совсем темно. Толкнули калитку, прошли по дорожке среди высоких, остро пахнущих растений и поднялись на застекленную террасу необъятных размеров. Огромный стол был уставлен блюдами с закусками, вазами с фруктами и батареей бутылок. При нашем появлении сидевшие за столом гости весело зааплодировали. Небольшого роста человек с лицом смуглым и носатым, с кудрявыми черными волосами подскочил к Николаю:

― Знакомь, скорей знакомь нас со своими дамами! Как хорошо вы сделали, что пришли! — говорил он мягким приятным голосом, и его улыбка и рукопожатие были радушны и как будто искренни. Звали его Марсель Владимирович.

― Можно просто, без отчества, ― предложил он ― Мне пока только тридцать исполнилось.

― Поздравляю, ― с трудом выдавила я.

Может быть Марселю не хотелось видеть в этот день пасмурные лица, каким, наверное, было мое, но он ни на минуту не оставлял меня без внимания. Видя, что я не пью, менял вина, подкладывал на тарелку закуску, угощал фруктами. А мне делалось все хуже и хуже. Веселье, царившее вокруг, только подчеркивало разницу между мной и этими беззаботными людьми.

Пир во время чумы, ― чуть ли не вслух шептала я.

― Спаржу, вам надо обязательно попробовать спаржу, ― твердил мне Марсель.

Я не выдержала, извинилась и выбежала в сад. Была темная звездная ночь. Неведомые цветы пахли остро и пряно... Тоска, горе, слезы душили меня. Я споткнулась о скамейку и села на нее. И тут же возле меня оказался Марсель.

― Вас мучает что-то ужасное, ― сказал он. ― У вас такое трагическое выражение глаз, ― и, наклонившись к моему лицу, взял мои руки в свои.

И вдруг этому, совсем незнакомому человеку, я выложила все, что мучило и терзало. Я рассказала, что муж оказался не тем человеком, за которого выдавал себя, что он украл казенные деньги, а его родственники вместо помощи наплевали мне в душу, а мои родные ничем помочь не могут. А главное ― назначена ревизия...

― У меня один выход ― смерть, ― лепетала я.

― Вы с ума сошли! ― жестко прервал меня Марсель. ― Из-за каких то пятисот рублей? Умирать? Это же глупость, простите вы меня! А что касается Игоря, то уверяю, вы еще встретите человека достойного и будете вспоминать эту историю, как сон.

― Но поймите, ― продолжала я плакать. ― Не из-за пятисот рублей я хочу уйти из жизни. Со дня их пропажи прошло столько времени, что теперь это растрата и меня будут судить. А этого позора я не перенесу!

― Ну, во-первых, деньги надо государству вернуть, и немедленно, а во-вторых, сделайте так, чтобы никто, кроме меня, об этом не знал. Ни о каких судах и речи быть не может! Вот что, ― задумался Марсель, ― завтра, как я понял, вы опять едете встречать Игоря?

― Да.

― Так вот, если он приедет, значит, у вас все поправится. Если нет, вот вам мой адрес. ― Подвинувшись к свету, падавшему из окна, вечным пером он быстро набросал в записной книжке несколько слов и вырвал листок. ― Не потеряйте, живу я на Сретенском бульваре, знаете, такой огромный дом, на первом этаже. Если Игоря не будет, немедленно с вокзала приезжайте ко мне, я буду вас ждать, а там вместе придумаем, что предпринять.

С чувством огромной благодарности я спрятала листок с адресом в сумочку и почему-то сразу поверила, что этот человек вытащит меня из пропасти, в которую попала по глупости и доверчивости.

― Пойдемте, я вас провожу, а то еще заблудитесь.

И не слушая возражений, подхватил меня под руку, и вскоре я очутилась перед зданием Нарсуда.

С первым поездом отправилась в Москву. Без прежнего отчаяния и без надежды вглядывалась в сонные лица пассажиров, прибывших из Ленинграда. Игоря не было, да я уже и не ждала, только обещание, данное Марселю, заставило меня встретить все утренние поезда.

В огромном доме на Сретенском бульваре я быстро нашла нужную квартиру, позвонила. Дверь тотчас открылась.

― Не приехал? Вот сукин сын! Ну, проходите! ― пригласил Марсель. ― Присаживайтесь, пейте кофе, он еще горячий, вот бутерброды, а я побегу... Не бойтесь, ― сказал он, увидев мое испуганное движение, ― я очень скоро вернусь.

Прежде чем сесть за стол, я обошла все комнаты. Их было три: столовая, спальня и кабинет. Я судила об этом уверенно, видя строго соответствующую обстановку. Столовая ― стол, буфет и стулья; кабинет ― письменный стол, книжные шкафы и большие мягкие кресла; спальня ― две кровати, шкаф и два стула. Вся мебель была из красного дерева, кресла и стулья обиты красной кожей. Все показалось мне шикарным, загадочным и ― подозрительным. А если эта квартира принадлежит не Марселю? А если он оставил меня здесь с какой-то тайной целью? И сейчас меня поймают, скрутят руки и обвинят в чем-то страшном?

На всякий случай заглянула в шкаф, не спрятано ли в нем что-то нехорошее, преступное, и вдруг догадалась, что Марсель ― холостяк, потому что во всем доме не нашлось ни одной женской вещи.

Я разглядывала книги, когда Марсель вернулся.

― Ну вот, я так и знал, ― рассердился он. ― Ни к чему не притронулись. А сами, уверен, ничего с утра не ели, так ведь?

― Да, ― подтвердила я.

― А почему настроение плохое? Я вот принес триста рублей ― продал облигации. К сожалению, один мой денежный приятель где-то с утра загулял, но сегодня к вечеру мы эти злосчастные деньги непременно добудем, не беспокойтесь. И пожалуйста, ешьте.

Все это он говорил весело, наливал кофе и сооружал бутерброды с сыром и колбасой. На столе горкой спасения лежали деньги.

― Советую действовать немедленно. Покупаете марки, едете в Пушкино, оклеиваете дела, а к вечеру я привожу недостающие. Вы только подскажете мне, где их купить.

Сделалось стыдно и легко одновременно. Благородство этого едва знакомого человека просто убивало...

― Нет-нет, ― почти закричала я, ― остальные деньги я достану сама, у брата! Как же я раньше не подумала? Стыдно было, боже, так стыдно! ― рассказывать про Игоря. А теперь поеду к брату, он работает у богатого нэпмана, тот ему одолжит. Но ваши я все же возьму. Дайте, пожалуйста, ручку, я напишу расписку.

Какая расписка? ― расхохотался Марсель. ― Давайте договоримся, если у брата не окажется нужной суммы, звоните немедленно! Звоните во всех случаях, ― добавил он, провожая меня. ― Я буду ждать звонка, потому что хочу знать, как сложатся дела.

Гражданка Винавер

Теперь я была уверена, что спасена. С вокзала позвонила в Пушкино и узнала, что ревизии сегодня не будет. Если даже она приедет завтра, подумала я, ― за ночь вполне можно все успеть сделать и вернуть на законное место (неоклеенные дела я держала под матрацем).

Вскоре я была у брата Алеши. Он жил и работал у дяди жены.

Как ни странно, мастерская по очистке заводского тряпья от масла, несмотря на большие налоги, была довольно прибыльной. Предприятие работало и день, и ночь. Непрерывно подъезжали автомашины, сгружали грязное тряпье и забирали чистое. Алексей был здесь на все руки ― и нарядчик, и грузчик, и истопник.

― А мне говорили, у меня сестра умная, и я этому верил! ― сказал брат, выслушав историю исчезновения Игоря. ― Вот проходимец! И ты хороша! Столько времени молчала!

― Мне было стыдно, ― сказала я, опустив глаза. ― И потом, я надеялась...

― Скажи пожалуйста! Она надеялась! А родня что ― по боку? ― сердито буркнул брат. ― Сколько не хватает?

Алексей занял у дяди Миши двести рублей. Счастливая, я позвонила Марселю и помчалась в банк, где накупила вожделенных марок. День на работе был, к счастью, неприемный, судья по делам уехал в Москву, и весь остаток дня и половину ночи я проверяла и оклеивала дела. Наконец прорыв был закрыт. Вздохнула с облегчением, но рано. На одно дело, принятое к производству еще в мае, марок не хватило, и на целых тридцать рублей. Пришлось написать истцам и ответчикам новые повестки, а дело спрятать под матрац до зарплаты.

Следующий день прошел спокойно. Суд заседал, я в канцелярии принимала заявления, выдавала приговоры, решения, готовила к ревизии документацию. Проверку «вещдоков» отложила на потом.

Утром, в одиннадцатом часу, в канцелярию вошли двое мужчин ― один повыше, другой потолще ― с серьезными неулыбчивыми лицами и предъявили удостоверения. И хотя в делах у меня был полный порядок, внутри все сжалось от страха.

Пока ждали перерыва в заседании (проверяющим полагалось представиться судье), гости расспрашивали меня о количестве и сложности поступавших к нам дел, много ли приговоров и решений отменяется по кассации. Мои ответы, осведомленность, память на фамилии и цифры, а также вовремя предложенный чай им явно понравились; когда пришел судья, на лицах ревизоров проступили подобия улыбок.

Проверка продолжалась три дня. По всем вопросам ревизоры предпочитали обращаться ко мне, что вызывало заметное раздражение судьи ― его сглаженный латышский акцент вдруг начинал топорщиться.

Заканчивался второй день проверки, когда нагрянула моя школьная «закадычная» подруга Ира Анискина. Поднялись ко мне. Ира, обнаружив на полках учебники, сказала:

― Когда же ты перестанешь глупостями заниматься?

Ира всегда посмеивалась над моим желанием учиться, а сама, веруя в свою красоту, чего у нее не отнять, отличалась суетностью желаний ― успех на танцах для нее был важнее собственной состоятельности.

На третий день вечером ревизоры пригласили нас в пустой зал заседаний и зачитали акт ревизии. Он был полон дифирамбов по поводу отличного состояния дел, четкости в приеме и оформлении, малых сроков прохождения, своевременного исполнения приговоров и решений. Вознович сиял, как начищенный самовар, а мне было тоскливо ― если б знали они, что творилось здесь всего лишь три дня назад! А еще эта кровать, под матрацем которой лежало неоклеенное дело... Ревизор дочитал последние строки акта, мы обмакнули в чернила перья, чтобы подписаться под результатами проверки, как вдруг дверь в зал отворилась. На пороге показался начальник местной милиции; он коротко осмотрелся и пальцем поманил судью. Тот подошел, они начали шептаться и время от времени поглядывали на меня. Сердце покатилось вниз. Я поняла: этот поздний визит неспроста ― начальник милиции, с которым мне приходилось часто общаться, обычно такой любезный, на этот раз со мной не поздоровался. Вознович попросил меня встать чуть поодаль и, наклонившись к ревизорам, принялся им что-то объяснять.

― Вы согласны? ― громко спросил ревизор, тот, что потолще. ― И мы не возражаем. Допрос гражданки Винавер произведете в нашем присутствии.

Начальник милиции жестом пригласил следовать за ним. В канцелярии он сел за мой стол, а меня усадил напротив. Ревизоры и нарсудья заняли места позади, отчего спине сразу сделалось неуютно. Начальник милиции молча положил на стол бумаги, важно достал из портфеля ручку-самописку и бланки для допроса. Мой наметанный глаз немедленно выделил и прочитал на прикрепленном к бумагам сиреневом ярлычке слово «арестантское».

― Вы знали гражданина Игоря Александровича Винавера? ― начал допрос начальник милиции.

― Да, это мой муж, ― ответила я, пристально глядя в лицо человеку, который не больше месяца тому назад этажом выше играл с Игорем в шахматы и пил чай.

― Зачем он уехал в Ленинград?

― По его словам ― в командировку.

И рассказала, не дожидаясь дальнейших вопросов, как был обставлен отъезд, как обнаружила пропажу марочных денег, как на другой день Игорь позвонил и сознался в хищении. Я рассказала, почему умолчала о пропаже, как достала деньги и ликвидировала долг. Мой рассказ был выслушан молча. Начальник милиции расстегнул верхнюю пуговицу кителя и, разминая шею, почесал подбородок о плечо.

― Это что же получается? ― закричал Вознович. ― Вы целую неделю водили меня за нос! Как посмели не доложить?

Я молчала, понимая: оправдания мне нет. И что за преступлением должно последовать наказание. И что все рухнуло ― вся, вся моя нескладная жизнь!

― Скажите, а откуда у Вииавера наган? ― спросил начальник милиции.

― Наган? Откуда? ― Страшная догадка пронзила мозг. ― Не может быть!

Я бросилась к деревянному сундучку, где хранились наши «вешдоки»; потеснив начальника милиции, дрожащими руками нащупала в ящике своего стола ключ, отперла навесной замочек и откинула крышку. Сперва пришлось выбросить кучу ножей, веревок и прочих орудий преступлений ― пистолеты хранились внизу.

― Странно, ― сказал ревизор, тот, что повыше, ― мы проверяли наличие оружия, и все сходилось!

На дне ящика лежали только два нагана. Третьего не было.

Начальник милиции отобрал у меня опись «вещдоков», сверил номера ― номер пропавшего нагана, конечно, совпал с найденным у Игоря ― и что-то спросил у меня. Все слова были как будто знакомыми, но только по отдельности ― смысла фразы я не поняла. Он снова повторил вопрос, но я продолжала молчать.

Состояние прострации, в которое я впала, произвело впечатление, и мужчины, посовещавшись, решили допрос прервать. Меня отвели в мою комнату и оставили на попечение Ирины.

Я лежала на кушетке, когда пришел судья, встал на пороге и назидательным тоном, дребезжа акцентом, стал упрекать в произошедшем, в том, что своевременно не поставила в известность, а теперь подозрение может пасть и на него. Я не отвечала. Меня охватила такая усталость, что сделалось все равно, что будет со мной, с моей жизнью ... Наконец Ирина не выдержала:

― Да прекратите же вы! ― закричала она. ― Вы что, до самоубийства хотите ее довести?

Вознович замолчал, но еще долго стоял у двери.

Когда он ушел, Ирина постелила мне, а сама легла на кушетку. И ни о чем не спрашивала. Я была ей за это благодарна.

Проснулась рано, приготовила Ирине и себе чай, съела бутерброд и спустилась вниз.

Между тем это была необычная суббота ― 16 июня 1928 года. По просьбе ревизоров был назначен выездной процесс, на котором они непременно хотели присутствовать. Протокол судебного заседания предстояло вести мне, и свою помощницу я отпустила. За окном лошадь разгоняла хвостом мух и в нетерпении подергивала пролетку, на которой мы собирались ехать, а проверяющих все не было. Наконец появился судья ― один. Поинтересовался, не было ли звонков. И телефон тотчас зазвонил.

― Я сам, сам! ― и резко сорвал трубку с рычагов.

Я догадалась, что звонили из сельского клуба ― народ собрался, и уже доставили подсудимых. Вознович извинился, сказал, что скоро будет, и тут же потребовал дело.

― Оно приготовлено, ― ответила я. ― Едемте!

― Нет, сегодня вы мне не нужны. Я сам буду вести протокол!

Заныло сердце; он мне больше не доверяет, подумала я. Подала дело, спорить не стала. И тут раздался второй звонок. Судья снова, опередив меня, схватил трубку:

― Здесь! Да. Приезжайте!

Я перехватила злобный, торжествующий взгляд. Вознович положил трубку, быстрым шагом вышел из канцелярии и, хлопнув дверью, уехал.

Поднялась наверх, поделилась с подругой:

― Подумай только, он не взял меня на такой сложный процесс, а раньше без меня ни шагу ― Лизу не брал, считал, что та не успевает вести записи. А тут ― один!

― Дело ясное, ― сказала Ира, ― доверия ты лишилась. Пока он не выяснит, во что тебя впутал Игорь, будет бегать, как черт от ладана. Ну и пошел он... куда подальше! А что? Тебе работы мало? Говорила, сегодня день неприемный, суббота, посидим, погуляем, а ты опять рвешься в свою канцелярию!

― Прости, но кое-что надо доделать, мало ли как дальше сложится!

Спустилась вниз, но только уселась за стол, увидела в окно, как подъехала высокая машина-фургон ― народ называл ее «черным вороном».

Первый порыв ― бежать, но на пороге уже стояли двое мужчин в кепках. Один, по виду мой ровесник, все время улыбался, другой, постарше, был хмур и смотрел исподлобья. Постаралась держаться с достоинством. Прочитала удостоверения, выданные МУРом, и ордера ― на арест и обыск. Повела наверх.

― Вот, Ира, ― сказала я совершенно спокойно, ― за мной приехали, а сейчас обыск.

Ира, побледнев, посмотрела на вошедших мужчин в штатском и молча, как сомнамбула, двинулась к двери.

― Вы кто? ― задержали они ее.

― Подруга, приехала навестить, ― поспешила ответить я.

― Откуда?

― Из Москвы!

― Ваши документы.

Ира протянула паспорт. Они внимательно его пролистали.

― Будете присутствовать при обыске в качестве понятой, ― сказали они, отдавая паспорт.

Второй понятой стала сторожиха Нюра.

И обыск начался. Перетряхнули всё: книги, журналы, забрали письма, обнаружили неоклеенное дело, спрятанное под матрацем. Особенно заинтересовал оперативников чемодан Игоря. В нем не было белья, лишь какие-то альбомы, тетради и бумаги. Чемодан всегда был заперт, Игорь просил не трогать его ― в нем он хранил черновики своих произведений, рассказы, сценарии. Я свято чтила эту просьбу и в чемодан не заглядывала.

Оперативники тщательно все пересмотрели и вдруг присвистнули: из пачки обычной писчей бумаги выпали бланки самых разных учреждений и трестов, несколько незаполненных профсоюзных билетов и два чистых паспорта.

― Неужели вы не знали о содержимом чемодана? ― язвительно спросил старший по виду оперативник.

― Клянусь, не знала! Он просил не трогать бумаг, чтобы не перепутать! ― лепетала я, понимая, что если и теплилась еще какая-то надежда, то теперь ее нет и быть не может.

Безумными глазами смотрела я на груду бумаг, окончательно погубивших меня. Дикое желание немедленно покончить с позором овладело мной в одно мгновенье: рванула дверь, возле которой стояла, промчалась по коридору, по лестнице, выскочила на улицу и с такой резвостью припустила к железной дороге, что даже не слышала топота тяжелых сапог молодого оперативника. Он настиг меня у полотна, когда поезд уже дал гудок, но, к счастью, все еще стоял на станции.

― Вы с ума сошли! ― бормотал он, ведя меня за руку, как маленькую девочку. ― Даже мы понимаем, что вы попали в руки прохвоста. Уверен, все обойдется, а вы... сразу под поезд.

Старший его товарищ, увидев нас, только укоризненно покачал головой, говорить ничего не стал.

Скоро все, что обличало Игоря, было уложено в его чемодан; дело же, найденное под матрацем, забирать не стали: я объяснила, что ошиблась при покупке марок и спрятала, чтобы не спутать с другими. И они легко согласились с этим неуклюжим объяснением. Затем деликатно предупредили, что все же мне придется поехать с ними в Москву, и сказали, что можно захватить подругу.

В фургоне были деревянные лавки и очень трясло. Оперативник, сидевший по другую сторону решетки, явно мне сочувствовал и разрешил нам с Ирой разговаривать. Я попросила ее съездить к брату Алексею, рассказать ему все, и чтобы он сообщил маме, что я в командировке. Ирина обещала все сделать, и мы замолчали. Она сошла у своего дома, помахав на прощание рукой, а меня повезли по улицам Москвы в то учреждение, откуда я не раз получала дела и сопроводительные бумаги. Здание МУРа находилось в то время на Тверском бульваре, недалеко от памятника Пушкину. Машина въехала во двор, провожатый сошел первым и, подав руку, помог спрыгнуть на землю.

От сумы да тюрьмы.

Меня провели по большому тускло освещенному коридору, открыли одну из дверей, и я вошла в большую камеру, где в разных позах сидели и лежали женщины. Не распускаться, приказала я себе. Изучай нравы. Наблюдай, как ведут себя люди, которых ты сама не раз сюда направляла. И присела на табуретку, что стояла у стены вблизи двери.

― Что уселась! ― раздался хрипловатый голос. ― Параши не нюхала?

Я оглянулась ― действительно, совсем рядом стояло огромное ведро, небрежно прикрытое крышкой. И сразу ощутила тошнотворный запах. Вскочила на ноги.

― Ну, иди, иди сюда, ― продолжала из дальнего угла женщина в белой кофточке, с распущенными по груди и спине темными волосами. Я двинулась на зов, робко ступая и чувствуя отовсюду любопытные взгляды.

― За что взяли? ― спросила женщина.

― Не знаю, ― пролепетала я. И остановилась, сраженная мыслью: меня, судебного работника, посадили в общую камеру! Существовала инструкция, запрещавшая это. Сразу вспомнился недавний случай, когда арестованного судью в общей камере растерзали уголовники. Испугавшись, повернула назад, к двери.

― Да ты чего? ― удивилась женщина. ― Иди сюда, у нас здесь лучше. Расскажешь о своих делишках, а мы тебе чего- нибудь присоветуем, мы люди опытные.

Но я отмахнулась, твердо решив скрыть принадлежность к судебному миру. Мое поведение явно не понравилось. Поднялось шушуканье. В это время загремел засов и вошел конвойный.

― Винавер, ― позвал он, ― на выход.

Недоумевая, поднялась, вышла.

― Туда, туда, в конец коридора, ― подгонял меня конвойный, ― вишь, какая важная птица, в одиночку велели перевести.

Одиночка была отталкивающе отвратительна. Голые серые стены и высоко над головой зарешеченное окошко. Пытка стоянием на ногах! Зачем, подумала я, ведь еще не допрашивали! Вновь загремел засов, и тот же конвойный внес на руках подушку, одеяло и белье.

― Располагайтесь, ― гостеприимно предложил он и, оттянув от стены большую полку, положил на нее постельные принадлежности. ― Сейчас еще матрац принесу, и будет у вас шикарная постель. А вот и столик со скамеечкой. ― Он откинул полку с узкой стены, прямо под высоким окошечком. ― Располагайтесь, ― повторил он, ― а я сейчас вам ужин принесу.

Только теперь я ощутила голод. Скромный ужин из каши и кружки чая с серым хлебом был уничтожен мгновенно. Очень захотелось спать, я улеглась на полке и неожиданно быстро заснула.

Разбудил лязг засова. Вскочила, бессмысленно озираясь, и какое-то время не могла сообразить, где нахожусь. Новый конвойный ― молчаливый и угрюмый ― принес завтрак, тот же серый хлеб и чай. Кашу дали через пару часов. Никогда не забыть этого первого дня заключения, самого длинного в моей жизни! Все правильные мысли «об изучении нравов» разбились о голые стены одиночки. Быть одной, только одной со своими мыслями ― как это оказалось страшно! Снова и снова вспоминать подробности катастрофы, сломавшей жизнь, перемывать косточки прошлому, обнаруживать потайные и опасные смыслы слов, сказанных случайно каким-то случайным людям, снова не понимать значения скошенных в сторону глаз и многозначительного молчания ― это было выше моих сил, это наказание было непереносимо!

Я бегала по камере, как затравленный мышонок, билась головой об стену, мечтая разбить голову и потерять сознание, но ― гремел засов, входил надзиратель и говорил:

― Свяжем.

И я умолкала, а потом все начиналось сызнова.

Мне нужен был сейчас все равно кто ― лишь бы был человек, а злой или добрый, казалось, все равно. И я требовала немедленного допроса, и несколько раз приходил дежурный по МУРу и терпеливо объяснял, что сегодня воскресенье, а все следственные действия возможны только с завтрашнего утра.

Тогда я просила у охранника хоть какую-нибудь книжку, но он молча закрывал дверь и запирал засов.

Словом, вела себя недостойно.

И вдруг открылось кровотечение, и притом довольно сильное.

В суматохе последних дней я как-то не задумывалась о своей беременности, хотя временами нет-нет а вспоминала полет на сильных руках Игоря и его слова... Неужели он лгал и тогда?

Открывшаяся кровь показалась счастьем.

Одета я была по-летнему, в трусиках, без чулок. Догадалась потребовать врача. Пришла дежурная медсестра, дала валерьянки и снабдила ватой.

И вскоре я как-то быстро и легко уснула.

Завтрак ― хлеб и чай ― съела полностью.

Вскоре за мной пришли:

― На допрос.

Спустились по гулкой лестнице, прошли по лабиринту облупленных коридоров, и я оказалась в кабинете следователя.

― Ножницкий, ― представился он, встав со стула.

Это был красивый человек с высоким лбом, на который падала прядь русых волос, с мягкими чертами лица и ласковыми карими глазами. Он улыбнулся.

― Какая вы молоденькая! И уже попали в некрасивую историю?

― Свою историю я знаю, а что происходит в Ленинграде, понятия не имею!

― Ну, это естественно. Для начала все-таки изложите «свою», а затем я расскажу о том, что касается вашего мужа и вас одновременно. Только уговоримся ― никаких соплей и слез! ― сказал следователь, почувствовав мою готовность к рыданиям.

Я взяла себя в руки. Рассказывать было легко ― слова уже казались накатанными.

― .. .долг погасила, а что делать с наганом, не знаю, ― закончила я свою исповедь.

Он слушал внимательно, уточнял детали, а потом, выдав бланки протокола допроса, улыбнулся и сказал,

― Протоколы вы, товарищ судебный работник Винавер, наверное, составлять умеете. Так что изложите все это на бумаге. И поразборчивей.

― Моя фамилия Нечепуренко, ― не поднимая глаз, буркнула я.

Он отвел меня в угол кабинета, посадил за небольшой столик, дал ручку и чернильницу. Я стала писать, а он вызвал на допрос другого арестованного. Иногда, видя, что я перестаю писать и прислушиваюсь, грозил пальцем; к обеденному перерыву закончила и подала Ножницкому. Он бегло прочитал, сказал:

― Замечательно! Даже расписалась на каждой странице, как и полагается. Молодец! Теперь подпишите обязательство о невыезде и отправляйтесь домой!

― Вы меня выпускаете?

― Вам что, понравилось в одиночке? Мне доложили, как вы бесновались.

У меня навернулись слезы.

― Только не плакать! ― взмолился Ножницкий. ― Уверен, что по вашей линии все будет благополучно, вот только дело о так называемой растрате, выделено особо, и его будет вести районный следователь. Но вы не унывайте, он человек правильный, разберется. Пройдет время, и вы все позабудете, хотя я вам этого не рекомендую ― лучше извлеките урок на будущее!

Услышав эти доброжелательные, неожиданные для следователя слова, я осмелела:

― Скажите, а что Игорь сделал в Ленинграде?

― Не знаю, ― уклонился он от ответа, ― следствие ведет ЛУР, а наша задача была допросить вас!

― А зачем нужно было подвергать меня аресту?

― Меня в субботу не было, но мне сказали, что об этом очень просил ваш судья. Он сказал, что боится за вас, что вы в таком отчаянии, что можете наложить на себя руки...

Вы, кажется, это и пытались сделать, когда приехали наши оперативники?

Я опустила глаза.

― Желаю вам твердости. Вы невиновны и, по сути дела, являетесь жертвой афериста. Хоть он и сын профессора, у которого мы в свое время все учились. Все будет хорошо, верьте мне, ― закончил напутствие Ножницкий.

― Спасибо вам,- прошептала я на прощание.

― За что же?

― За человечность, ― и быстро ушла, боясь, что все-таки не выдержу и заплачу.

Иван Васильевич ни разу не прервал меня, лишь крепко сжимал мои руки, когда, под влиянием неприятных для меня воспоминаний, я начинала особенно волноваться.

― Это необыкновенная история, ― сказал Иван Васильевич. ― И я с нетерпением ожидаю финала.

― Ну, теперь узлы будут развязываться, и это уже не так интересно, ― усмехнулась я. ― Дам прочитать как- нибудь письмо Игоря, присланное из тюрьмы, из него все будет ясно!

К этому времени мы прошли по рельсам метро от «Дзержинской» до «Охотного ряда». Дали отбой. Поднялись наверх, обменялись рукопожатием и расстались. На лице Ивана Васильевича в лучах восходящего солнца я увидела выражение такого неподдельного сочувствия, что задохнулась от нахлынувшей благодарности ― за короткое время он стал мне так близок, как бывают близки только самые лучшие друзья юности.

Ангел во плоти

Я вышла из ворот МУРа и растерялась. Было жарко. Вокруг шумела Тверская улица, бронзовый поэт с голубем на плече, скрестив на груди руки, по-прежнему печально глядел на роившуюся у его подножия пеструю толпу, а я стояла и не знала, что делать и куда идти. У меня не было ни копейки, даже на трамвай. Толпа подхватила меня, и, как-то бездумно, машинально передвигая ноги, я оказалась на Триумфальной площади. Отсюда было рукой подать до Лесной, где жила Ира Анискина.

― Ты уже на свободе, как здорово! ― обрадовалась она.

Для нее, конечно, два дня, которые я провела под арестом, прошли быстро; сидя в уголке кровати, поджав под себя ноги, она рассказала, как выполнила все мои поручения: в тот же вечер, несмотря на усталость, съездила к Алеше и сообщила о моем аресте.

― Ой, ты, наверное, есть хочешь?

Я утвердительно кивнула головой. Ира налила мне и себе по тарелке борща из большой кастрюли и сказала:

― Правда, вкусный? Ты знаешь, я отучила Петра от колбасы и сливочного масла, которыми он питался раньше как диабетик. Теперь он ест супы на красном бульоне, это гораздо дешевле, ведь мы живем на одну его стипендию. Не идти же мне работать в моем положении!

― Но может, это вредно при его болезни? ― засомневалась я.

― Ну, да! Врачи чего не выдумают? А по-моему, нет ничего полезнее борща. Я сама варю. Вкусный, правда?

С этим я была вполне согласна и поглощала борщ с большим удовольствием. Ира продолжала рассказывать о болезни Петра, о том, что от учебы у него совсем испортилось зрение. Вдруг мне сделалось тоскливо и муторно, и я уже не могла находиться в этой маленькой комнатушке, насквозь прогретой лучами заходящего солнца. Я прервала ее на полуслове и попросила дать гривенник на трамвай.

― Ты подожди, придет Петр, у него, вероятно, найдется!

― Нет-нет, как-нибудь доберусь!

И быстро захлопнула за собой дверь, не обращая внимания на возгласы Ирины.

Побрела, стремясь к Садовой, по каким-то улицам, вышла на Божедомку и вдруг остановилась возле двухэтажного домика, показавшегося удивительно знакомым. Господи! Здесь живет Володя Князев!

Сразу вспомнилось беззаботное время в Павшине, где я временно работала и дружила с веселым, чистым юношей. Он жил на даче и готовился в вуз. Просвещал меня по части звезд, особенно ярко сиявших на темном августовском небе, хотя собирался учиться на конструктора. Чтобы доказать свои способности в избранной специальности, построил для меня термос из фанеры, проложенный внутри каким-то хитрым материалом, ― термос не только сохранял приготовленную пищу горячей, но и доваривал ее. Как-то случилось вместе с Володей ехать в Москву, он затащил меня к себе домой и познакомил с родителями ― папой, полнотой и очками напомнившим постаревшего Пьера Безухова, и мамой, в молодости, наверное, похожей на Наташу.

«Доктор Князев» ― было написано на медной дощечке. И меня вдруг потянуло в этот дом, захотелось увидеть этого восторженного мальчика, теперь уже, наверное, студента. Я позвонила. Дверь распахнулась. На пороге стоял Володя:

― Рая! ― радостно завопил он. ― Как хорошо ты сделала! Папа! Мама! Рая пришла! ― и, крепко схватив за руку, потащил в гостиную.

Посреди комнаты незакрытые чемоданы пузырились вещами.

― Извините, я на минутку, я вижу, у вас сборы.

― Ничего, не беспокойтесь, ― сказала мама, ― мы уезжаем в Боровое сегодня, а Володя завтра. Он нас проводит, а вы покамест отдохнете.

― Что-то вид ваш, сударыня, мне не нравится. Дайте-ка доктору пощупать ваш пульс!

Чужое и как будто незаслуженное тепло сделало меня безвольной и податливой.

― Немедленно ложитесь на диван, я сейчас принесу лекарство!

Я покорно легла, выпила горькую настойку, что отец принес в мензурке, и закрыла глаза. Сквозь гулкую пелену слышался голос Володиной мамы, уговаривавшей меня не стесняться и хорошенько отдохнуть ― с чисто женской проницательностью она, видно, угадала, в чем моя болезнь.

Вскоре они уехали. Кровотечение усилилось; я пожалела, что не проделала нужных процедур у Ирины ― пришлось заняться этим в чужой квартире. К счастью, в доме была ванная комната. Выпила стакан остывшего чая, что поставил на столик у дивана Володя, съела приложенный к чаю бутерброд. И провалилась в сон.

Когда открыла глаза, у моего изголовья сидел Володя:

― С тобой, Рая, что-то случилось? ― спросил он.

― Да, ― ответила я. ― Но если можно, давай об этом потом?

― Конечно, конечно, лежи, отдыхай.

Мне не хотелось ни двигаться, ни говорить, в голове не было ни мыслей, ни воспоминаний. Полная пустота. Володя ходил возле дивана, присаживался рядом, предлагая что-то почитать, но я на все лишь отрицательно качала головой. Наступил вечер. Володя зажег лампу, но, увидев, как я испуганно закрыла глаза, сказал:

― Тебе неприятен свет, так я его выключу.

И комната погрузилась во мрак. Он тихо посидел рядом, я сделала вид, что заснула, и он ушел в комнату родителей. Полоса света из-под двери долго говорила мне, что Володя не спит. Изредка я слышала тихий скрип и понимала, что он приоткрывает дверь и прислушивается ― сплю ли я. Утром сделала попытку подняться с постели, но слабость была так велика, что, несмотря на угрызения совести, осталась лежать. Володя заметил мои усилия, молча принес чай, булочки и, как тяжело больную, накормил в постели.

― Прошу тебя, полежи спокойно одна, ― сказал он. ― Я скоро приду.

Я кивнула и, вероятно, снова провалилась в сон. Когда открыла глаза, солнце, ярким светом заливавшее комнату, ушло. Вошел Володя с подносом, уставленным тарелками.

― Обед готов, ― весело сказал он и заставил меня съесть все, что принес. Я покорилась. Состояние прострации, апатия подавляли чувства тревоги и стыда ― мне было совестно перед Володей, но перебороть себя я не могла.

Лишь на третий день вспомнила:

― Володя, ведь ты должен был уехать на курорт?

― Ну и что? ― засмеялся он. ― Я еще вчера сдал билет!

― Как, ты из-за меня не уехал?

― А как я мог уехать и оставить тебя, больную?

Я вскочила:

― Боже мой! Что я наделала! Прости меня, Володя!

― Пустяки, ― отмахнулся он, ― я еду в Боровое не по путевке и в любом случае не опоздаю. Лучше расскажи, что же с тобой приключилось?

И я рассказала... Володя слушал с таким вниманием и волнением, которых мне не забыть никогда.

Я успокоила его, убедила, что пришла в себя и теперь совсем здорова, и заторопилась к Алеше, сообразив, что он, наверное, уже разыскивает меня по всему городу. Володя согласился с этим и, снабдив деньгами, проводил до нужного мне трамвая.

Жизнь продолжается

От брата я получила серьезный нагоняй. Оказалось, в тот же день, когда меня выпустили, он был у следователя. Сначала ждал у себя дома, потом съездил к Ирине, звонил дежурному по городу, но, слава богу, в тот день с молодыми девушками несчастных случаев не было. Ринулся в Бирюлево и, скрыв от родителей беспокойство, уверил их, что я в командировке.

Я не защищалась, признавала упреки заслуженными, а свое поведение недостойным.

Вернуться в Пушкино, в опечатанную комнату, я не решалась. Туда отправился Алексей с марками для «подматрасного» дела. Вернулся с печальными и противными фактами: в моей комнате поселился Вознович, а все мои вещи выкинул на чердак. Антикварную вазу, которую я так любила, и постель забрала Лиза, моя помощница, ― она передала, что дело сразу же оклеила и чтоб я ни о чем не беспокоилась. Алеша убедил меня пожить пока у него, утрясти сперва с работой, а потом уже перебираться в Бирюлево.

Неожиданно уполномоченный губсуда принял меня по-отечески, хотя и пожурил «за отсутствие бдительности»; выразил надежду, что я извлеку из этого случая надлежащий урок, и, пригласив к себе уездного судью Петрова, предложил ему взять меня секретарем судебных заседаний. Работа техническая, но после всего, что я натворила, понижение в должности показалось наказанием вполне заслуженным.

В тот же день пошла к следователю, который вел дело о моей «растрате». Я его знала давно, относился он ко мне неплохо и, как выяснилось, своего отношения не изменил.

― К счастью, ваши показания о пропаже денег полностью совпали с показаниями Винавера. Вы были искренни, долг возместили. Это развязывает нам руки, и мы с помощником прокурора прекращаем ваше дело «за отсутствием состава преступления». Винавер признался, что взял наган без вашего ведома. Тут, конечно, можно было бы вас обвинить в халатности, но мы-το прекрасно знаем, как секретари вынуждены хранить «вещдоки». Сейфов нет, да и когда еще будут?

В хорошем настроении я приехала к родителям и объявила, что в связи с «повышением» меня перевели работать в Москву. Попросилась к ним жить. Мама моему возвращению была рада, а отец, когда мы остались вдвоем, показал повестку, которой я вызывалась как свидетель «по делу Винавера».

― Спасибо, мать не увидела, ― сказал он. ― А то бы поняла, какое ты получила «повышение».

Наутро, собираясь в МУР, я взяла с собой узелок запасного белья (кровотечение затянулось) и захватила том «Капитала» К. Маркса в бумажном переплете. В таком виде предстала перед Ножницким. Увидев мое «оснащение», он рассмеялся:

― Решила в камере даром времени не терять?

― Именно так, ― весело, в тон ему, ответила я. ― В прошлый раз просила книжку ― отказали!

Шутила, а у самой сердце екало от страха.

― Не волнуйтесь, ― сказал Ножницкий. ― Показания ваши и Винавера совершенно не расходятся. Мы об этом уже сообщили районному прокурору; нам ясно, что вы не обвиняемая, а потерпевшая, а посему дело в отношении вас прекращается. Надеюсь, что как свидетеля в Ленинград вас вызывать не будут, поскольку он сам признал всё!

― Спасибо, ― прошептала я.

Но жгучее любопытство разбирало меня. Я хотела знать, что же сделал Игорь и, пользуясь хорошим настроением Ножницкого, решилась спросить. Вместо ответа он протянул газету. Это был «Вечерний Ленинград».

― Здесь довольно точно описано, что натворил ваш муженек, надеюсь, уже бывший!

«Теплым вечером 8 июня 1928 года в частный магазин фото и кинопринадлежностей, расположенный на Невском проспекте, вошел хорошо одетый молодой человек. Он долго рассматривал киноаппарат. А когда хозяин магазина вышел и там остался лишь один служитель, налетчик схватил его, заткнул ему рот платком, связал проводами, взял все деньги из кассы, киноаппарат и ушел. Возвратившийся в магазин хозяин немедленно позвонил в ЛУР, и грабитель был пойман еще на Невском, вблизи Московского вокзала. При обыске у него были обнаружены украденные деньги, наган и билет на поезд».

Описание преступления ошеломило. До последней минуты я надеялась, что все сведется к истории с моими деньгами и наганом. Если бы Игорю удался план ограбления и благополучного отъезда из Ленинграда, я бы поверила «большим деньгам» ― что он получил их за «изобретение», за сценарий, наконец, выиграл, ― и страшно подумать, чем бы все закончилось. Я вспомнила о молитвах моей мамы, пережившей много несчастий, но не терявшей присутствия духа из-за своей глубокой религиозности. Конечно, религия помогает жить, в особенности тем, кто родился под несчастливой звездой..

Так вы сегодня дежурный по Управлению, а вчера из-за меня легли так поздно спать! — воскликнула я.

― Я как раз чувствую себя очень хорошо! ― Иван Васильевич помолчал и лукаво добавил: ― В особенности когда вижу вас!

― Ну-ну, ― смущенно засмеялась я, чувствуя, что сильно покраснела, ― осторожнее, а то и поверить могу!

― А разве вы мне не верите? ― с явным огорчением сказал он. У меня что-то оборвалось в груди, когда увидела чуть ли не слезы в его больших голубых глазах, вопросительно обращенных ко мне.

― Стоит ли нам поднимать эту тему? ― очень серьезно ответила я.

Наступило долгое молчание.

Я прервала его просьбой рассказать о себе:

― Ведь я ничего не знаю о вас, кроме того, что вы были на фронте и у вас есть семья.

― Раз вам интересно, расскажу с удовольствием, только я не такой блестящий рассказчик, как вы, предупреждаю.

Родители Ивана Васильевича вышли из бедных крестьян Тульской губернии. Матери в юности пришлось даже побираться по деревням, помогая прокормить большую семью. Она стыдилась этого и, как только вышла замуж, настояла, чтобы уехать из деревни в Москву, где в сентябре 1911 года и родился Иван Васильевич.

― Моя мама поклялась, что больше детей у нее не будет и что единственного сыночка она выведет «в люди». Отец стал рабочим-токарем на теперешнем заводе имени Войтовича. Я учился хорошо в школе, легко поступил на физико-математический факультет МГУ. Но я подвел маму. Уже в конце первого курса женился на семнадцатилетней однокурснице Лене Ермоловой [14]Как узнала я впоследствии, она была двоюродной внучкой знаменитой актрисы М. Н. Ермоловой
Маме, человеку очень нервному и честолюбивому, казалось, что мой ранний брак погубит предстоящую мне карьеру. Она долго не могла простить моей женитьбы и лишила нас какой-либо помощи и поддержки. Гордость не позволяла пользоваться деньгами матери Лены, хотя та прилично зарабатывала, как доцент МГУ, из-за чего, кстати, Лена не имела стипендии. Вот поэтому со второго курса я начал работать, вначале ассистентом, потом преподавателем на кафедре физики пединститута имени Карла Либкнехта, на Разгуляе. По окончании факультета меня оставили в аспирантуре, но жить на стипендию аспиранта мы не могли, и я продолжал преподавать физику в пединституте. К тому времени моя мама, убедившись, что женитьба не мешает мне заниматься наукой, помирилась с нами, хотя Лену так и не полюбила. За эти годы Лена три раза беременела. Первенец родился мертвым. В 36-м родился мальчик Сережа, которому пошел седьмой год, и он живет с мамой в эвакуации, а третий ребенок, Митя, умер на первом году жизни. Таким образом, Лена практически не работала, семейный бюджет «трещал по швам», пришлось бросить аспирантуру и принять предложение о работе в Гостехтеориздате, где я вскоре стал старшим редактором.

А в апреле сорок первого я был призван на территориальный сбор, откуда сразу попал на фронт.

― А теперь вернулись, потому что ранены?

― Представьте, ранен не был ни разу, хотя был на пяти фронтах!

― Вам так повезло?

― Наверное. Я служил в артиллерии, причем, как старший лейтенант, назначался командиром разведки. Немцы наступали, а мы с боями отступали, и по распоряжению командира мне приходилось «скакать» со своим отрядом вглубь страны, чтобы найти место для новой дислокации полка. Найдешь, возвращаешься, а полка уже нет, только.

― Так вы сегодня дежурный по Управлению, а вчера из-за меня легли так поздно спать! ― воскликнула я.

― Я как раз чувствую себя очень хорошо! ― Иван Васильевич помолчал и лукаво добавил: ― В особенности когда вижу вас!

― Ну-ну, — смущенно засмеялась я, чувствуя, что сильно покраснела, ― осторожнее, а то и поверить могу!

― А разве вы мне не верите? — с явным огорчением сказал он. У меня что-то оборвалось в груди, когда увидела чуть ли не слезы в его больших голубых глазах, вопросительно обращенных ко мне.

― Стоит ли нам поднимать эту тему? ― очень серьезно ответила я.

Наступило долгое молчание.

Я прервала его просьбой рассказать о себе:

― Ведь я ничего не знаю о вас, кроме того, что вы были на фронте и у вас есть семья.

― Раз вам интересно, расскажу с удовольствием, только я не такой блестящий рассказчик, как вы, предупреждаю.

Родители Ивана Васильевича вышли из бедных крестьян Тульской губернии. Матери в юности пришлось даже побираться по деревням, помогая прокормить большую семью. Она стыдилась этого и, как только вышла замуж, настояла, чтобы уехать из деревни в Москву, где в сентябре 1911 года и родился Иван Васильевич.

― Моя мама поклялась, что больше детей у нее не будет и что единственного сыночка она выведет «в люди». Отец стал рабочим-токарем на теперешнем заводе имени Войтовича. Я учился хорошо в школе, легко поступил на физико-математический факультет МГУ. Но я подвел маму. Уже в конце первого курса женился на семнадцатилетней однокурснице Лене Ермоловой [16]Как узнала я впоследствии, она была двоюродной внучкой знаменитой актрисы М. Н. Ермоловой.
. Маме, человеку очень нервному и честолюбивому, казалось, что мой ранний брак погубит предстоящую мне карьеру. Она долго не могла простить моей женитьбы и лишила нас какой-либо помощи и поддержки. Гордость не позволяла пользоваться деньгами матери Лены, хотя та прилично зарабатывала, как доцент МГУ, из-за чего, кстати, Лена не имела стипендии. Вот поэтому со второго курса я начал работать, вначале ассистентом, потом преподавателем на кафедре физики пединститута имени Карла Либкнехта, на Разгуляе. По окончании факультета меня оставили в аспирантуре, но жить на стипендию аспиранта мы не могли, и я продолжал преподавать физику в пединституте. К тому времени моя мама, убедившись, что женитьба не мешает мне заниматься наукой, помирилась с нами, хотя Лену так и не полюбила. За эти годы Лена три раза беременела. Первенец родился мертвым. В 36-м родился мальчик Сережа, которому пошел седьмой год, и он живет с мамой в эвакуации, а третий ребенок, Митя, умер на первом году жизни. Таким образом, Лена практически не работала, семейный бюджет «трещал по швам», пришлось бросить аспирантуру и принять предложение о работе в Гостехтеориздате, где я вскоре стал старшим редактором.

А в апреле сорок первого я был призван на территориальный сбор, откуда сразу попал на фронт.

― А теперь вернулись, потому что ранены?

― Представьте, ранен не был ни разу, хотя был на пяти фронтах!

― Вам так повезло?

― Наверное. Я служил в артиллерии, причем, как старший лейтенант, назначался командиром разведки. Немцы наступали, а мы с боями отступали, и по распоряжению командира мне приходилось «скакать» со своим отрядом вглубь страны, чтобы найти место для новой дислокации полка. Найдешь, возвращаешься, а полка уже нет, только разбитые орудия, убитые и раненые. Отправляют на переформирование в другой полк.

К сожалению, в тот период войны разведывать силы и расположение немецких дивизий было практически невозможно: они напирали так, что нам приходилось только отбиваться. В такие дни вступил в партию, чтобы умереть коммунистом. На Волховском фронте полтора месяца были в окружении. Голодали. На роту выдавали одну банку тушенки, которую варили в большом котле воды. Котелок такого супа, даже без подобия какой-либо крупы, был единственной пищей. Хлеб в последние дни окружения тоже кончился. Солдатам разрешали варить и жевать ремни, офицеры этого права не имели. Многие солдаты и офицеры тяжело болели к тому моменту, когда окружение было прорвано. Подкормив, нас послали на переформирование: для меня оно было шестым по счету. Почти полтора месяца пробирался в Сибирь. Добрался, стою перед генералом и качаюсь от усталости. Он это заметил. «Идите, ― говорит, ― выспитесь, а потом будете докладывать». Уснул моментально. Вдруг трясут, будят: «Вставайте, немедленно к генералу». Иду, ничего не понимаю, что случилось. Вхожу. Генерал встречает меня стоя: «Товарищ Кузнецов, по распоряжению товарища Сталина немедленно выезжайте в Москву», ― и протягивает мне уже подготовленный литер для поезда. С этим документом приехал в Москву, обнаружил дома приглашение в отдел науки ЦК, и это было в тот же день, когда и вы появились там!

― Да, ― засмеялась я. ― Это был знаменательный день, день Красной армии! А почему был издан такой приказ, это не секрет?

― Нет, конечно. Я сам ломал голову над этим всю дорогу. Суворов рассказал, что после победы под Сталинградом товарищу Сталину посоветовали хотя бы временно отозвать с фронта мобилизованных в первые дни войны ученых, писателей и других творческих работников. Он согласился, но чтобы не сразу; было составлено несколько списков. По первому списку в тысячу человек попал и я. Нас, как видите, не демобилизуют, каждый день могут снова призвать, но пока «берегут», и мне стыдно.

― Почему? ― изумилась я, ― вы что, жалеете, что попали в этот список?

― Я чувствую стыд перед погибшими товарищами, я даже не был ранен, стыдно перед теми, кто сражается сейчас, ― с горечью сказал Иван Васильевич.

― Но ведь это очень разумно, разумно! ― запальчиво принялась я его разубеждать. ― Значит, вас ценят, полагают, что вы принесете родине больше пользы в тылу! ― Я говорила с жаром, ощущая благодарность к людям, вызвавшим этого человека с фронта, и почти ужас от его желания идти туда снова.

― Возможно, вы и правы, но мне от этого не легче

― Иван Васильевич задумался, и вдруг в его глазах вспыхнули озорные огоньки. ― Но уж точно, если б не этот приказ, я бы вас не встретил. Ведь мы станем друзьями? ― вдруг очень серьезно спросил он.

― Конечно, ― ответила я, ― я буду всегда гордиться таким другом, только боюсь, как бы не наскучить вам!

― Вот уж чего не может быть! ― уверенно сказал он и продолжал: ― Хотя, по правде говоря, я до сих пор как-то не очень верил в дружбу между мужчиной и женщиной.

― А теперь вдруг поверши? ― засмеялась я.

― Хочу верить, потому что не хочу потерять вас.

― В этом наши желания совпадают, ― ответила я, и мы надолго замолчали.

Увольняюсь!

Розы зацвели на моих щечках, как сказал однажды нарсудья Петров. Был он невысокого роста, с круглым лицом, на котором выделялись красные мясистые губы. Судье строго предписывалось не проявлять отношения к сторонам, но Петров не всегда мог сдержать эмоции. Как-то вела протокол заседания, где подсудимый обвинялся в изнасиловании. Известный в то время адвокат патетически воскликнул:

― Граждане судьи, посмотрите на него ― молодого и красивого ― и на нее! Да я бы на его месте и добровольно не согласился!

Петров подскочил с судейского кресла:

― И я бы тоже!

Эту реплику я в протокол не внесла.

Я проявила великую наивность, судорожно обрадовавшись, что меня оставили ― хоть и на технической работе, но все-таки в нарсуде. А потом увидела, что смотрят на меня косо даже те, кто не знал о «моих преступлениях», а слышал о них лишь краем уха. Слухи, как потом выяснилось, распространял мой бывший шеф Вознович. Он поливал грязью уполномоченного губсуда Гришковского и Петрова, писал на них доносы, что вместо наказания они меня повысили, устроив работать в Москве, хотя отлично знал, что теперь я выполняла скромную работу секретаря судебных заседаний, которая оплачивалась значительно ниже.

Моя переписка с Георгием Ларионовым, бывшим Иркиным женихом, начавшаяся незадолго до сватовства «финансиста», продолжалась всю зиму и весну. Ира, оскорбленная его бегством в армию, на письма не отвечала. А Георгий хотел о ней знать все, несмотря на ее «мещанскую натуру» и легкомысленность. Так или иначе, с оговорками и прозрачными намеками, он требовал информации о ней. А что хорошего я ему могла сообщить? Что Ира познакомилась с Петром, московским студентом родом из Ашхабада? Что тот болен диабетом? Что она вышла за него замуж, несмотря на его болезнь, и стала жить на его стипендию? Что, вопреки указаниям врачей, кормила его жирным борщом и кашей?

Сразу после своей свадьбы поделилась с Георгием сомнениями ― работа мужа в кино не казалась мне надежной. Георгий пожурил, что вышла замуж «очертя голову», но писать не перестал.

Игорю я не показывала его писем, держала их в канцелярии, там же строчила ответы.

А потом писать перестала ― было мучительно стыдно сознаться в грубой ошибке с замужеством, но преследование меня и «моих покровителей» заставило излиться в отчаянных жалобах именно Георгию.

Он к этому времени стал секретарем парторганизации части. Я в подробностях описала свое «дело» и попросила с партийных позиций посмотреть на поведение судьи Возновича, дать совет, что делать дальше. И тут моя вера в сердечность «эпистолярного» друга пошатнулась ― ответа я не получила. Разочарованию не было предела. Не выдержала и написала короткое, язвительное и, как думала, последнее письмо.

Спустя два или три дня, в воскресенье, в дом, вытаращив глаза, вбежал Шурка, мой младший брат (он здорово вытянулся за лето):

― Рая, ― заполошно закричал он, ― к тебе корреспондент!

Я схватилась за одно платье, потом за другое, метнулась от шкафа к зеркалу, а расческа, как назло, куда-то запропастилась. Наконец, задержав дыхание, одернув на бедрах юбку, степенно вышла на крыльцо.

Невысокий, хорошо одетый человек с желтым кожаным портфелем представился:

― Илья Лин, ― и протянул руку.

Я хорошо знала эту фамилию ― хлесткие фельетоны Лина в «Косомолке» читала вся страна.

― Рая Нечепуренко, ― робко сказала я. ― Проходите, правда, у нас не убрано.

― А давайте на свежем воздухе, ― предложил фельетонист и показал на скамеечку.

Он поставил портфель в траву и, делая пометки в блокноте, долго и участливо меня расспрашивал. Оказалось, он уже побывал у меня на работе и в Пушкино, где узнал, что нарсудья Вознович поставил вопрос о моем праве состоять в рядах комсомольской организации. Но Лин попросил разбор дела в ячейке задержать.

― Спасибо, ― робко поблагодарила я.

Лин широко улыбнулся и сказал, что теперь имеет прекрасный материал для поучительной статьи о нечуткости руководства и травле комсомолки.

― Как? Вы хотите об этом писать? ― испугалась я, ― Вы хотите рассказать о моей глупости, о моей доверчивости на весь Советский Союз?

― Но как же иначе? Чтобы понять причины и сделать выводы, необходимо изложить всю историю!

― Ой, пожалуйста, не надо! Не хочу! ― взмолилась я.

― Но тогда мне будет трудно помочь вам остаться на работе, ― задумчиво сказал он.

― Я оттуда уйду, совсем уйду! ― наконец-то меня осенила идея, которая уже давно должна была пробраться в мою голову!

― А ведь это выход! ― согласился Лин. ― И достойный! И вы, наконец, сможете приступить к реализации мечты ― учиться!

― А жить на что? ― тупо спросила я.

― Лучшее, что могу посоветовать, это физический труд днем, для заработка, а по вечерам, на свежую голову ― учебники. Вы куда собираетесь поступать? ― как о решенном деле спросил он меня.

― Конечно, на юридический, ведь у меня такая огромная практика... Даже личный опыт имеется, ― добавила я.

Он засмеялся:

― Этот опыт тоже пригодится, хотя никому его не пожелаешь. Мне кажется, чуткость Ножницкого показала вам, каким должен быть настоящий следователь. А ваши нынешние судьи, о которых вы рассказываете с таким восторгом! Вот именно это-то и важно ― быть человеком с чистой душой на любом посту. И я верю, вы станете именно таким юристом!.

И, пожелав мне успеха, Лин пообещал фельетона не писать.

― А жаль, ― вздохнул он. ― Уж больно материал благодарный!

Фельетонист уехал, взяв слово, что завтра же я подам заявление об уходе с работы и начну готовиться к поступлению.

О том, что Вася Минин женился, узнала весной, когда у меня все еще было хорошо. В клубе г. Пушкино проходил выездной судебный процесс. Неожиданно появился Василий. Дело было громкое ― судили убийц сельского рабкора, и я подумала, что он пришел из-за этого. Когда суд удалился на совещание, я задернула занавес сцены, на которой мы сидели во время процесса, и стала подписывать протокол. Василий поднялся на сцену. Он долго сидел молча, ждал, пока закончу работу. Потом сказал:

― Можешь меня поздравить, я женился!

И, странное дело, я, недавно вышедшая замуж, любящая и любимая, почувствовала от этого известия почти дурноту, сердце забилось, как от быстрого бега.

― Что с тобой? ― спросил удивленно.

― Духота, наверное! А на ком? ― с трудом овладев собой, спросила я.

― На Тане.

Это была девушка из сельхозтехникума, за которой он ухаживал еще в те времена, когда бегали в Битцы на танцы.

― Это хорошо, что ты наконец сделал выбор! ― не смогла удержаться, чтобы не уколоть его.

― Но ты ведь тоже сделала выбор. И даже раньше, чем я, ― вдруг с горечью сказал он.

Теперь, когда Игорь был в тюрьме, у меня возникла мысль посоветоваться с Василием, но мне казалось, что он настолько меня презирает, что, приезжая в Бирюлево, избегает встреч со мной. Однако я ошибалась. Вскоре после посещения Лина Вася объявился ― оказалось, о том, что со мной случилось, он узнал лишь накануне.

Мы ходили по знакомым нам дорожкам поселка почти до рассвета. Он слушал меня с сочувствием и почти не прерывал. Он не мог себе простить, что, будучи опытным партийным работником, не разглядел подлинное лицо афериста и поверил его россказням. Он знал, что судья добивается моего исключения из комсомола.

― Этого не будет, ― сказал он. ― Я пойду на бюро комсомола и решу этот вопрос. Ты, конечно, жертва своей доверчивости, но Лин прав ― с работы следует уйти.

Я спросила о семейных делах. Он вздохнул:

― Таня ― хороший человек, но... ― и замолчал, а потом добавил: ― Я вот хожу с тобой по старым дорожкам и все думаю: как я, да и ты тоже... как мы оба были глупы тогда!

А на другой день пришло письмо от Георгия:

«Получил твою “ядовитую записку” На меня она произвела впечатление очень скверное... И все же это не мешает мне поговорить с тобой по душам... Главное, на что я обратил свое внимание, на твой истерический крик о смысле жизни, о потере веры в людей, о том, что все видят, что ты кругом “жертва” и никто не помог?.. Вывод ты из этого сделала самый глупый, заговорила о смерти. Глупый потому, что если бы по такой причине уходили из жизни, то и жить было бы некому... А я поверил тебе, что ты “кругом жертва”... и поэтому посчитал своим долгом обратить внимание комсомола на твое положение. Сделал я это через газету “Комсомольская правда”. В свое время мы при ее помощи возвращали ребят из далекой ссылки, сосланных туда за смелую критику самодуров и бюрократов. “Комсомольская правда” одна из отзывчивых газет, которая занимается и личными переживаниями, и запутанностью комсомольца. О том, что газета занялась этим вопросом, говорит мне срочный запрос твоего адреса...»

Вася Минин, как и обещал, уладил дело с комсомолом, и вскоре в бирюлевскую ячейку поступила моя личная карточка без единой помарки.

Вечером мы вновь встретились с Иваном Васильевичем.

― Расскажите о вашем муже, ― обратился он ко мне. ― Конечно, если это вам не тяжело.

― Нет, отчего же? Я вспоминаю о нем как самом светлом и чистом, что досталось мне в жизни и что так безжалостно было отнято судьбой! Начну с его стихов, посвященных мне:

Я запнулась, вспомнив последующие страстные строки стихотворения. Сделалось как-то неловко читать их вслух. Иван Васильевич, заметив мое состояние, подумал, что я забыла продолжение.

― Нет, не забыла, но лучше прочтите их про себя, ― сказала я и протянула ему текст, который всегда носила с собой.

― С удовольствием, но разрешите все-таки прочитать вслух:

― Как прекрасно это состояние выражено, — тихо проговорил Иван Васильевич и продолжил чтение «комментариев», в которых не совсем удачный юмор явно свидетельствовал о застенчивости их автора.

Губы! С которых хочется...

Пить поцелуй и видеть ДНО...

Губы, в которых таятся головокружительные пропасти беспамятства и недосягаемые для непосвященных вершины торжества.

― Не надо, не надо вслух, ― смущенная попросила я.

Почему же? ― удивился Иван Васильевич, ― ведь это так прекрасно и верно

Хороший друг

В конце июля я уже старательно готовилась к экзаменам в вуз. Литературой занималась в библиотеке «Москопищепромсоюза».

Надя Ушакова, красивая, живая и остроумная, всегда хорошо одетая, что в те времена бросалось в глаза, быстро и ловко расставляла на стеллажах книги, сданные читателями. Я же, по праву подружки, сидела за высоким барьером и, невидимая из читального зала, ― на самом деле, небольшой комнаты с четырьмя столами ― корпела над толстенным Белинским. Надя расставила книги, подошла к барьеру и с кем-то поздоровалась. Ей ответил такой звучный и красивый баритон, что, не дочитав предложения, я тут же отодвинула книгу и выглянула из-за барьера.

Посреди зала стояли двое молодых людей. Тот, что отвечал Наде, поразил какой-то нездешней красотой. Высокий, широкоплечий; на крупном, будто написанном нежной акварелью лице ― ярко-красные губы. Черные волнистые пряди, разбросанные по высокому лбу, удивительно гармонировали с распахнутой курткой из черного бархата, а рубашка слепила белизной. Дополнял это великолепие не какой-нибудь обыкновенный галстук, а газовый бант вокруг шеи ― тоже черный.

Привычным движением близорукого человека он надел очки и, придерживая пальцами дужку, уставился на меня.

― Илюша, Арося, познакомьтесь с моей подругой, ― спохватилась Надя, заметив мой интерес к ее собеседникам. ― Она готовится в вуз. Хорошо бы ее тоже вовлечь в наш кружок.

Первым подошел худой юноша и протянул руку;

― Винников.

― Нечепуренко, ― так же официально представилась я.

Красавец приблизился к барьеру и снял очки; увидев узкие, ярко-синие глаза, я сразу вспомнила свое невзрачное платье, исхудавшее после недавнего аборта бледное лицо, гладко затянутые в незамысловатый пучок на затылке волосы ― и успела подумать, что этот принц не для меня, хотя я вполне годилась на роль Золушки, правда, с большим жизненным опытом.

― Арося, ― назвался этот «рафаэлевский», по моему определению, человек. Я вяло пожала его руку:

— Рая.

Для оплаты репетиторов по естественным наукам нужны были деньги, и по совету Нади я устроилась работать в одну из артелей «Москопищепромсоюза» фасовщицей.

В конце июля ночи сделались душными, я не высыпалась, весь день на ногах ― такая уж мне досталась работа, а вечером бежала на занятия. Проходили они в небольшой комнате огромной коммунальной квартиры, где пахло тухлой рыбой и прокисшими тряпками. Преподаватель сидел на стуле с планшетом на коленях; исписанные формулами и схемами листы он передавал в партер, где мы, пять или шесть учеников, рассевшихся на полу полукругом, прилежно строчили в тетрадках, касаясь друг друга горячими локтями и роняя пот на страницы; вскоре, увлекшись уроком, репетитор тоже оказывался на полу ― в позе турка. Гонял по всему курсу, до полного нашего изнеможения, добиваясь понимания и четкости в ответах.

Однажды Надя мне сказала, глядя на очередной пухлый том в моих руках:

― Ты получишь гораздо больше для своих экзаменов у нас в кружке. Между прочим, им руководит Эмиль Блюм.

― Кто это?

― Литературовед, критик, и очень известный! А еще туда ходит Арося. Помнишь, я тебя знакомила?

― Мне-тο что? Подумаешь! ― буркнула я.

Блюм, знаток литературы и классической, и советской, превратил наши занятия во что-то такое важное и нужное, что мы и часа пропустить не хотели. Он был настоящим кладезем знаний; с жадностью припав к этому источнику, я почерпнула такую массу фактов и сведений, которых никогда бы не нашла в книгах[22]И которые так пригодились при сдаче экзаменов! Я оказалась одной из немногих, кто при поступлении в вуз получил по литературе «пять»
. Он сделался настоящим другом для всех нас, и особенно для тех, кто обладал несомненным талантом. По общему признанию, первым поэтом считался Арося.

Вскоре я узнала, что работает он бухгалтером, а по вечерам учится в брюсовском институте. Однажды я его поддела:

― А у вас в бухгалтерии все носят бархатные куртки и шейные банты?

― Нет, ― сразу нашелся он, ― только те, у кого в стойле жует сено Пегас.

В кружке велись нескончаемые споры, которые продолжались и после того, как мы расходились. Арося жил у Даниловского рынка, мне же надо было на Павелецкий вокзал.

Библиотека находилась в Козицком переулке. Чтобы доспорить, мы, пренебрегая трамваем, шли пешком ― спускались с Тверской к Красной площади, по Москворецкому мосту выходили на Пятницкую и только на Серпуховской площади расставались. Если до моего поезда оставалось время, еще, бывало, и постоим! Надо же доспорить, почему поэзия Маяковского выше (мое утверждение) поэзии В. Хлебникова (любовь Ароси). А потом я бежала по Валовой и Зацепе к вокзалу, чтобы успеть на последний поезд.

Но вскоре Арося сделал «открытие»: оказалось, ему от вокзала до дома ближе, чем от Серпуховки. Я, конечно, понимала, что это не так, но возражать не стала. Если состав подавался заранее, мы усаживались в вагоне, и наши разговоры не умолкали, пока поезд не трогался. Эти прогулки сделались частью наших встреч на литкружке, а проводы до поезда ― как бы Аросиной обязанностью. По радости, с какой он встречал меня, я понимала, что он сильно привязался ко мне, чувствовала, что и он мне небезразличен, но, узнав тайну его возраста ― ему было всего лишь девятнадцать, ― дала себе слово «не распускаться».

Мне шел двадцать первый год, а главное, было прошлое и жестокий жизненный урок. Я ощущала себя «старухой» и понимала, что следует отучить его от себя.

И стала «мальчика»: поддразнивать.

― Не ходите сегодня, вдруг от мамы попадет?

Он явно страдал от моих насмешек. Времени до экзаменов оставалось все меньше ― и представился прекрасный повод, чтобы перестать с ним встречаться.

Но отделаться от «мальчика» мне не удалось. Он был очень настойчив, а я, вопреки своему желанию «не распускаться», уже не могла обойтись без наших встреч и разговоров, которые стали вскоре заканчиваться поцелуями.

Экзамены я выдержала успешно и была зачислена на юридический факультет МГУ. И тут нас, человек тридцать будущих студентов, вызывают в Наркомпрос, где торжественно сообщают, что в связи с постановлением правительства об организации обучения судебных работников-практиков мы учиться на юрфаке МГУ не сможем. Нам предложили или перейти на литфак МГУ, или поехать в Иркутск, на факультет хозяйственного права. То ли мое убеждение в своем юридическом призвании было так велико, то ли я пыталась сбежать ― от самой себя? от Ароси? ― не знаю до сих пор, но факт: одной из первых я заявила о желании поехать в Иркутск. Узнав об этом, Арося схватился за голову.

― Уехать из Москвы, когда была возможность остаться со мной, учиться на литфаке и вместе заниматься делом, которому я хочу посвятить жизнь! Нет, это ужасно, это приговор нашей любви!

Я его утешала, уверяла, что наша любовь, если она настоящая, только окрепнет в разлуке, что поступила я так потому, что, в сущности, уже являюсь специалистом-юристом и мне нужен диплом, а учиться мне будет легко, поскольку обладаю практически нужными знаниями. Но он был безутешен. На мои доводы, что в литературе мне делать нечего, коли нет таланта, отвечал:

― Зато ты хорошо разбираешься в ней и можешь стать прекрасным литературоведом! Или критиком! Блюм не раз говорил, что твои выступления самые точные и умные!

― Да! Устные! А пишу я плохо!

Мы долго спорили, в глубине души я понимала, что сделала серьезную ошибку, что причинила настоящее горе... Побежала в Наркомпрос. Но мест на литфаке уже не было. А списки «иркутян» уже отослали в университет.

В начале октября наша группа «ссыльных», как, шутя, мы именовали себя, отправилась в дальнее путешествие. Помню слезы моей мамы, убивавшейся, что у меня такое плохое пальтишко; помню напутствие отца, слабым голосом попросившего вести себя разумно. Помню, как брат Алеша принес к поезду большую корзину со снедью, собранной мне в дорогу его сердобольной хозяйкой, женой дяди Миши. Арося молчал, но была в его глазах такая грусть, что мои родные сразу обо всем догадались. Я их не познакомила, но в первом же письме мама спросила, что за человек провожал меня на вокзале. Ответила: «Хороший друг»

Письма

«Мечта моя! Грызущая гранит науки в Иркутске, городе домов-ящиков, деревянных панелей, мистических фонарей, добродушных автобусов и разбитых вдребезги надежд на первостатейность.

Мечта моя! Я безмерно счастлив от твоего нежного письма. Оно развеяло туман грусти, растущий в моем сердце. Последние дни я беспрестанно читаю про себя стихи, сочиненные мной в трамвае после твоего отъезда, стихи, сочиненные в громадном душевном порыве. И потому, что они выдуманы сгоряча, они плохи, хотя и очень искренни. Они, как фотографическая пластинка, точно передают мои мысли и чувства после твоего отъезда. Вот они:

Стихи плохи. Нет размера, нет образов. Я их не отделывал. Как они у меня сложились, так и записал, придя домой».

Это не были письма в полном смысле ― в них были отрывки прозы, наброски стихов. Едва Арося касался пером бумаги, метафоры, рифмы, аллитерации захватывали его. В его письмах почти не было бытовых мелочей, но была искренность в попытке дать моментальный снимок души, переполненной любовью, измученной разлукой и одаренной талантом видеть мир не таким, каким его видят все. Иногда в один день я могла получить два письма. В первом ― стихи, во втором, написанном двумя часами позже, ― исправленный вариант. Но могло прийти и третье, с новыми исправлениями.

«Лес. Блещущий в просветах деревьев натянутый шелк неба. Сырое цветение заляпанной красными дробинками бузины. Громовые взрывы хохота верхушек сосен под напором ветра. Упавший в беспамятстве, затоптанный толстыми ногами сосен овраг. Трески, шорохи, перекликивания и необъяснимые стенания. Лес! Различи в нем ― в отдельности.

― каждый шорох, каждый штрих цветения, каждый запах. Невозможно. Сплетение их всех образует грандиозность, необъятность. И вот, когда хочешь взять в отдельности самую небольшую часть его и рассмотреть, понять, то получается бессмысленность, не характеризующая целого. Не то же ли и с людьми? Стоит ли рассматривать человека, держа деталь, отрезанную от него, как розовый ломоть арбуза на трезубце вилки? Нет, не стоит. Получается абсурд!..»

«Мне не хватало тебя. Не с кем по душе поговорить о постановке, ― писал Арося, вернувшись со спектакля «Командарм № 2» в постановке Мейерхольда. ― И смотря на сцену, я беспрестанно вспоминал, в каких театрах мы с тобой были, о чем говорили, вспоминал вино былых ушедших дней.

Вообще воспоминания ― прекрасная вещь. Разве мы знаем, что что-то когда-нибудь повторится. Нет, мы не знаем. И потому приятно возрождать это самому. Приятно снова в упоительных мечтаниях встретиться с самим собой, не похожим на теперешнего, встретиться с людьми, ставшими из детей мужами, но встречать их, как детей. Приятно оживлять далекие дни, насыщенные событиями и людьми, дни, втиснутые в узорчатую раму непоколебимой, запечатленной в памяти природы. Мы хотим быть пиратами жизни, грабить у времени нам не принадлежащее, нами отданное и контрабандой переплавлять награбленное за кордон созревших лет.

Это, Кисочка, теоретический взгляд на предмет, а вот иллюстрация!

Иногда он посмеивался над моими сетованиями в письмах о разнице в возрасте и над моей «опытностью»: «и вообще, ты очень молода душевно и поэтому, как безусый юноша хочет казаться пожившим мужем, так и тебе хочется казаться видавшей виды, познавшей жизнь и состаренной ею солидной дамой...».

«Моя милая Кисонька. К тому моменту, когда я должен получить от тебя письмо, я строю многоэтажное здание сообщений, мыслей, фактов, но когда сажусь отвечать, все это проваливается черт знает куда, и взамен всех этих умствований ― громадное, удушающее чувство наполняет меня. Но о чувствах трудно писать, особенно о своих. Это неблагодарная задача ― репортерствовать о своем же поражении. Потому что думать о другом больше, чем о себе, это значит действительно поразить самого себя. Но такое поражение радостно, особенно тогда, когда тот, кто поразил меня, так же поражен и мною. И я счастлив от многих строк твоего письма... Я не хочу больше писать о чувствах. Я хочу их сохранить в себе. Я не хочу освобождать себя от них, расплескивая их словами, даже на страницах письма, предназначенного тебе. Вообще, я потерял голову...»

Далее следовало описание, довольно ироничное, праздничного вечера в день Октября.

«Под вечер пошел трамвай ― народ таки висел на крышах. Приехали на Тверскую. Граждане, гражданки и гражданята ходят по улицам, поют, толкаются и смеются. Посреди Тверской, напротив Моссовета, статуя Свободы горит над черною толпой, как факел. Несколько тысяч ламп замерзшими лилиями повисли над ней. Такой иллюминации я еще не видел. В Москве в тот вечер горело столько ламп, что на сумму сгоревшего электричества можно было построить небольшой заводик. Небо было розовым. И луна была в небе, как глаз с бельмом. У всех приподнятое настроение, все друг с другом разговаривают. Я разговорился с одной недурненькой девушкой, оказавшейся комсомолкой (мне везет на недурненьких комсомолок). Мы пошли с ней в клуб коммунальщиков. На эстраде танцевали русскую, боярышни и боярчики пели душещипательные романсы и острили насчет бюрократов, фокстротов и ТЭЖЭ. Удивительно скудно наше эстрадное искусство! Моя комсомолка в восторге и радостно повизгивает. Говорю в унисон. Удивительно низка культура нашего массовика...»

Да здравствует аппендицит!

И я не выдержала, сдала первую сессию досрочно, попросила отца выслать мне билет, благо он железнодорожник, а в те времена членам семьи билет выдавался бесплатно, и в середине января двадцать девятого года отправилась в Москву Ехать предстояло целую неделю, на обратный путь требовалось столько же, так что для свидания с Аросей и родными оставалось всего три дня. Но меня это не смутило; мест уже не было и, чтобы попасть на поезд, пришлось доплатить за мягкость до Нижнеудинска. На большее денег не хватило, но я полагала, что в пути уж как-нибудь добуду место в жестком вагоне, на который имела право.

И вот с портфельчиком в руках (а в нем ― полбуханки хлеба, полотенце и мыло) я вошла в шикарный вагон и расположилась со всеми причитающимися удобствами. Проводник с щербатой улыбкой, узнав, что шиковать я буду только пятьсот километров, удивился. Объяснила ситуацию.

― Так ты студентка! ― обрадовался он и тут же принес горячий чай в тяжелом подстаканнике. ― Значит, так. Местечко в жестком я тебе подыщу, не сомневайся, но и ты выручай!

― Он снял фуражку и положил ее на столик. ― Надо бы нам, понимаешь, организовать в вагонах чтение лекций, чтоб, понимаешь, культурный досуг. А еще, ― со вздохом продолжил он, ― стенгазета нужна ― позарез! ― и провел ладонью у горла, задев острый кадык.

Эта затея доставила мне немало хлопот, но результаты того стоили. Сначала я сагитировала капитана, возвращавшегося с Дальнего Востока, потом военного, сражавшегося с гоминдановцами за КВЖД, ― их рассказы вызвали особенно большой интерес. С большим вниманием люди слушали и лекции врачей о профилактике болезней, о санитарии и гигиене. Весть быстро распространилась по всему поезду; из вагонов, которые мы не успели еще охватить, приходили «ходатаи» и просили не забыть и о них. Содержание лекций и бесед я изложила в кратких статьях, собрала отзывы слушателей и выпустила газету ― пишущую машинку предоставил возвращавшийся с гастролей иллюзионист Кио. Его, кстати, мы тоже уговорили продемонстрировать в вагонах свое мастерство, и он не отказал нам, хотя был очень утомлен.

Проводник, как и обещал, устроил меня в жестком вагоне, населенном, главным образом, молоденькими солдатами, возвращавшимися домой после сражений на КВЖД. Я бы изрядно наголодалась со своей половинкой серого хлеба (на станциях колбаса и вобла продавались только солдатам), если бы не соседи, угощавшие наперебой, ― так, на чужом коште, темным морозным утром я прибыла в Москву, всего на день опоздав на Аросино двадцатилетие.

Жил он в маленьком деревянном домике неподалеку от Даниловского рынка. Я знала, что к восьми ему на работу и поднимается он рано, ― времени было в обрез. Мне было очень неловко перед его родителями, но нетерпение жгло. Трамвай тащился целую вечность; в начале восьмого я робко постучала в дверь. На мое счастье, открыл Арося. Его изумлению и радости не было предела. Без всякого стеснения он душил меня в объятиях и целовал бы, если б я позволила, ― а его брат, и отец молча стояли поодаль. Однако они радушно пригласили меня в комнату.

Арося нас познакомил.

― А мама, ― сказал он, на мгновенье потушив взгляд, ― в больнице.

Пока мы пили чай, Арося сбегал к телефону-автомату и позвонил на работу, предупредив, что сегодня быть не сможет. Вскоре я поняла: «любовная переписка со студенткой из Иркутска» отнюдь не секрет в этом доме. Разговор за столом шел о моей «отваге»: ради трехдневного свидания с Москвой ― и такое путешествие! А я смотрела на возбужденное лицо Ароси, на его полные, подрагивающие губы и чувствовала себя совершенно счастливой.

Сначала мы по старой памяти побродили по улицам города, а потом отправились в Бирюлево.

― Надолго? ― спросила мама, вытерев слезы и истово меня перекрестив.

― На три дня.

― Господи! Неужто, кроме как в Сибири, и выучиться негде?

Она сразу забыла, как зовут моего «хорошего друга» и попросила повторить на ушко.

Отец воспринял Аросю на удивление спокойно ― встал, смущенно покашлял, пожал руку и ушел за перегородку.

Пока мы ели, мама молчала и глядела на нас, получая несомненное удовольствие от нашего аппетита, но когда перешли к чаю, вдруг начала теребить передник и смотреть в сторону ― так всегда с ней бывало, когда хотела что-то сказать, но стеснялась.

Я поднялась из-за стола, и мама, опередив меня, жестом поманила в комнату. Отец сидел на кровати. Мама открыла шкаф и шепотом сказала:

― Смотри!

Я сразу узнала огромное зимнее пальто Игоря, то самое, которым укрывалась в поезде, возвращаясь из Полесья.

― В субботу их работница привезла. Вот, тут в кармане записка.

«Брошенные вами золотые мы реализовали и на эти деньги носили Игорю в Кресты передачи. В настоящее время он следует этапом в Соловки. Полагаю, отныне мы с вами в полном расчете. О. Винавер».

― И что с ним, дочка, делать?

― Не знаю, мам. Выброси.

― Может, продать?

― Ну, продай, ― согласилась я.

Арося уехал домой поздно.

― Знаешь, ― говорил он, держа меня за руки и глядя мне в глаза, ― я не был таким счастливым, даже когда в первый раз поцеловал тебя!

Мы не могли расстаться и пропустили сначала один поезд, потом другой. Я, уже почти сибирячка, не на шутку продрогла. Договорились встретиться у театра оперетты.

― Не сомневайся, билеты будут! ― крикнул Арося, свешиваясь с площадки поезда.

И они были в его руках, когда я подошла к театру в условленное время.

Он стоял у подъезда, высокий, красивый, в светлом шарфе, небрежно переброшенном вокруг шеи, ― поэт. Давали «Сильву». Он взял меня за руку и больше не отпускал ― так мы сидели на спектакле, так до полуночи, в клубах пара наших всполошенных дыханий гуляли по зимним улицам Москвы среди обросших инеем деревьев, обледенелых сугробов, редких фонарей, изнемогая от поцелуев, объятий и стихов, и старых, и недавних, присланных мне в Иркутск. Мы наперебой читали их друг другу и, неприкаянные, с завистью поглядывали на розовые и голубые окна, сквозь тюлевые занавески проливавшие на тротуары блеклый свет ― за ними, в тепле и уюте, жили люди, и им не было никакого дела до нашей любви, и это почему-то казалось странным. Я совершенно не помню слов, которыми мы пользовались, ― наверное, наши речи напоминали лихорадочный бред, но, несомненно, главным в том бреду было слово «люблю», бесконечно повторявшееся все с новыми оттенками, то страстно, то нежно, то печально.

Но все время где-то глубоко внутри копошилось шершавое чувство, будто я обманываю Аросю, и, уже догадываясь, откуда оно, пыталась его прогнать. Огромное черное пальто, висевшее в мамином шкафу, отбрасывало свою тяжелую тень на все, на всю мою жизнь, все больше обесценивая и настоящее ― и слова, и поцелуи.

В надежде согреться мы забились в пахучий темный подъезд какого-то деревянного скрипучего домика и, стоя у окошка, матово светившегося инеем от уличного фонаря, я, опуская ненужные подробности, рассказала Аросе об Игоре. Он слушал молча, не выпуская моих рук, и, когда я замолкала, нежно трогал губами мою щеку. Наконец рассказ закончился; Арося притянул меня к себе, я уткнулась лицом в его шарф, и мы надолго замолчали.

― Любимая,― вдруг услышала горячий шепот возле самого уха. ― обещаю, ты будешь самой счастливой! Для тебя я смогу все!

― Но ты еще так молод! А мне уже скоро двадцать два! ― сказала я, искренне веруя, что муж должен быть старше жены.

Арося взял меня за плечи и, отодвинув от себя, легонько встряхнул и, глядя в глаза, сказал:

― Год и полтора месяца ― это глупость, не имеющая ровно никакого значения! Наша любовь ― только она важна сейчас!

И в его голосе была такая убежденность, что я тотчас поверила ― именно с ним суждено мне быть вместе, только он сделает меня счастливой! Хотя... еще вчера считала Аросю наивным, восторженным мальчиком, а свою нежность и тягу к нему ― снисходительным ответом опытной женщины на большое, искреннее чувство.

Расстались у калитки, во дворе дома, где жил мой брат Алексей, с которым я заранее, по телефону, договорилась о ночлеге.

Уже почти светало. Брат, одетый в исподнее, открыл дверь и укоризненно покачал головой:

― Если голодная, ужин на столе, ― буркнул он и отправился в спальню досыпать.

А я действительно была страшно голодна. С аппетитом слопала почти целую селедку, оставленную на блюде, вдобавок к ней ― пару холодных котлет, запила весь этот сумбур тепловатым чаем и улеглась в приготовленную постель. И вдруг жесточайшая боль пронзила меня. Я вскочила и, почувствовав приступ рвоты, бросилась к раковине. Все, что съела, тут же выскочило из меня, но рвота не прекращалась, а отчаянная боль в животе сгибала до полу. Проснулись в доме все. Уложили на диван, обложили грелками, но боль и рвота какой-то зловонной зеленью не прекращались. Хотели вызвать «скорую», но телефонный автомат был далеко от дома.

― Шура, да у нее, как у тебя! Аппендицит! ― закричал Алеша.

И выскочил на улицу. Минут через десять вернулся с такси.

― Одевайте ее, быстро! ― сказал он.

И вскоре машина мчала нас по улицам Москвы. Брат сказал, что мы едем в больницу, к профессору Мейеру.

В прошлом году, на Пасху, Шура почувствовала резкие боли, следом открылась рвота. Ожидание кареты «скорой помощи» продолжалось до вечера. Когда же, наконец, ее доставили в больницу, профессор Мейер вынужден был без всякой подготовки взять ее на операционный стол. Вся брюшная полость оказалась залитой гноем. Полтора месяца Шура лежала с не зашитой после удаления аппендикса раной, в которую закладывались тампоны с лекарством.

― Если я ошибся и у тебя не тот случай, поедем обратно, да и все. Но я хочу, чтобы профессор посмотрел тебя. Надеюсь, мне он не откажет.

Нам повезло: профессор был в больнице. Он без промедления осмотрел меня и громко похвалил брата:

― Диагноз вы, молодой человек, поставили на пятерку. К счастью, у вашей сестры аппендикс обычный, без гангрены. Сегодня мы, как полагается, ее подготовим, а завтра утром и прооперируем.

Профессор улыбнулся уголками глаз, подал мне большую руку и помог спрыгнуть с высокого стола.

Я поблагодарила и побрела в палату, почувствовав к этому красивому и доброму человеку симпатию и полное доверие. Прощаясь с братом, дала служебный телефон Ароси, слезно умоляя непременно позвонить и сказать о случившемся ― сегодняшним вечером мы снова договорились встретиться. И вот ― подготовка к операции еще не закончилась ― сразу после «мертвого часа» санитарочка, улыбаясь во весь рот, вносит в палату большой букет пряно пахнущей мимозы, к которому прилагается и письмо, полное бурных слов любви и ужаса перед предстоящим мне испытанием, с призывами быть мужественной и смелой.

Операция прошла быстро, под местным наркозом, с разговорами с профессором о современной поэзии. Однако на другой день появилась дикая головная боль. Я лежала без подушки, свесив голову вниз. Это явно сильно беспокоило Мейера, он заходил даже ночью, тихонько гладил меня по волосам, и, странное дело, мне сразу становилось лучше. А через три дня боли исчезли, мне разрешили подниматься и даже принимать гостей.

Первым в палате появился Арося ― оказалось, он приходил справляться о моем состоянии каждый день. Пришел опять с цветами, смущенный и прекрасный, сильно замерзший. Пока я болела, в Москве установились невиданные трескучие морозы. Достать цветы, да еще невредимыми донести их до больницы, было настоящим подвигом.

Цветы стоили немыслимых денег; счастливая, я корила любимого за расточительность и посмеивалась над его страхами за мое здоровье. Он глядел на меня часами, бледную, худую и просто некрасивую, держал мою руку, а когда снимал очки, от близорукого взгляда его чудесных синих глаз по моей спине толпой пробегали мурашки блаженства.

Последнее письмо

На десятый день после операции меня выпустили на «свободу» с твердым наказом профессора не меньше месяца находиться дома и питаться только жидкой пищей. Обеспечить такой режим питания в поезде до Иркутска было невозможно.

А занятия уже начались. Кошмар! ― я теряла почти полтора месяца второго семестра, а из-за этого целый год! И мне пришла идея: а не сходить ли в деканат юрфака МГУ на разведку? Вдруг появилась возможность принять меня, москвичку, в число студентов? Особенно на удачу не рассчитывала, но чем черт не шутит!

Меня всегда удивляло, как жизнь сближает события, сгущает действие, словно плохой режиссер, добивающийся наибольшего драматического эффекта. Но что же делать, если так и было?

Через три дня после моей выписки Арося мерз в скверике на Моховой ― он снова отпросился с работы, чтобы сопровождать меня в деканат. На улицах было скользко, и он опасался за мой операционный шов.

Декан факультета, товарищ Новиков, потеребив справку из больницы, тут же отдал распоряжение зачислить меня в группу второго семестра и срочно запросить из Иркутска мои документы. Оказалось, в Москве был большой недобор студентов, так как многие «практики» или не явились на занятия, или сбежали с них спустя некоторое время.

Радостная, размахивая портфелем, выскочила я на университетское крыльцо, разогналась и покатилась, как девчонка, по черной полоске льда прямо в объятия испуганного Ароси.

― Какая ты легкомысленная! ― принялся он отчитывать меня.

― Зато везучая! Танцуй!

Арося сразу все понял и, как-то неловко взмахивая руками, стал притопывать и покачиваться.

― Получилось? ― не веря счастью, спросил он.

― Еще как!

Спустя пять минут, на Тверской, мы за обе щеки, забыв наказ профессора, уплетали горячие пончики; вытерев снегом пальцы, испачканные сахарной пудрой, взялись за руки и молча, словно утомленные своей радостью, двинулись в сторону Страстной. Шаги сделались громкими, хрустящими. «И может быть, скоро ты встретишь другого человека, полюбишь его и рука об руку пройдешь с ним по своему жизненному пути», ― стучали в моей голове слова из письма, полученного накануне. Письмо лежало в промороженной темноте портфеля, который, в такт шагам, покачивался в Аросиной руке, а в сердце все глубже входила ледяная игла.

― «Я не знаю, прочтешь ли ты это письмо или разорвешь его. Я не знаю, как нужно обращаться к тебе ― на официальное «вы» или на более привычное и дружественное «ты». Последнее естественнее ― я так и буду писать. Во мне не говорит желание оправдать себя, уменьшить свою вину перед тобой. Я просто хочу объяснить тебе свои мысли и чувства за время нашей короткой брачной жизни. Конечно, ты можешь сказать, что это неинтересно, да и не нужно тебе. Я сам это понимаю, ― но все же пишу, так как тяжело, очень тяжело уходить из жизни любимой женщины, оставив презрение, а может быть, и ненависть к себе с ее стороны. Твое письмо, кажется единственное, я смог прочитать только в день суда, 28 декабря, так как оно было пришито к делу.

Лишь за двадцать минут до начала судебного заседания я получил в руки дело, а вместе с ним твое письмо. С болью, тяжелой болью я читал страницы, исписанные твоей рукой. В письме звучали и недоумение, и мольба о помощи тонущего человека, и отчаяние любящей женщины. Ты писала, страдала, плакала, очевидно, а я в это время ― метался, как дикий зверь, по камере, зная твое состояние, сознавая свое полное бессилие помочь тебе, быть около тебя. Ты писала, что в тяжелую минуту я покинул тебя, бросив на поругание... А я в эту минуту сидел в тюрьме, неся наказание за отчаянную попытку спасти твою любовь, сохранить нашу совместную семейную жизнь. Правда, я не сказал тебе ни слова правды, кроме фамилии, имени и отчества. «—» Сначала я обманывал других, а когда от этих других узнала обо мне ты, мне пришлось выбирать: или открыть тебе сразу правду и потерять тебя, так как вряд ли зарождающаяся, да еще в таких тяжелых условиях, твоя любовь ко мне смогла бы перебороть хотя и правду, но правду горькую.

Я выбрал более легкий для себя, да и для тебя, путь ― поддерживал в тебе неверное обо мне представление, сначала думал постепенно рассказать тебе все, но... добрыми намерениями ад вымощен ― я запутался, ложь следовала за ложью, обман за обманом. Я катился все быстрее по наклонной плоскости, увлекая за собой и тебя. Но есть и была правда в моих словах: я действительно сделал изобретение ― и изобретение ценное и важное, даже не одно, а два. Я действительно написал сценарии (да ты и сама это знаешь) и был уверен, что они будут поставлены. Ты можешь пойти к товарищу Парохину в сельхозсекцию Осоавиахима на Никольской, и он тебе скажет, что действительно сценарий был принят к постановке. То же было и на I-ой кинофабрике. Я знал, что получу деньги из Осоавиахима и за изобретение из Древтреста, ― а из этого вытекал мой образ действий. Да, я и получил бы деньги, но получил бы слишком поздно ― поздно для нас, благодаря оттяжкам и волоките (к сожалению, я об этих задержках узнал, когда узел был запутан до максимума). Может быть, было бы лучше рассказать всю правду еще тогда, но у меня не поворачивался язык, а главное, моя любовь к тебе ширилась и увеличивалась с каждым днем. Я обманывал тебя, говоря неправду, но правдой была моя любовь!»

Мы с Аросей сидели на заснеженной скамейке, вблизи памятника Пушкину. Арося слушал напряженно и явно сострадал Игорю.

― «Медленно тянутся дни в тюрьме, еще медленнее будут ползти они теперь для меня в ожидании неизвестного дня, когда придет от тебя письмо, если оно вообще придет»...

Арося перебил меня:

― Ты, конечно, ответишь ему?

― Не знаю, ― сказала я. ― К чему эта переписка!

― Но это будет жестоко ― не ответить! ― Арося даже привстал со скамейки.

― Дорогой мальчик, ― сказала я весьма назидательно, ― это только возбудит в нем несбыточные надежды. Зачем же делать это?

― Нет, надо, надо ответить, чтобы он увидел: его письмо прочтено, что ты даже простила его в известной степени! ― поспешно сказал он, заметив мою недовольную гримасу. ― Но не ответить нельзя!

― Ну, что же! ― согласилась я. ― Раз ты так настойчиво советуешь... Вам, поэтам, доступна высокая человечность!

― Не надо смеяться! ― серьезно сказал Арося, ― А ответить надо!

Я писала ночью, на кухонном столике, и за окном раздавались громкие крики сцепщиков и лязг буферов.

«Мне никогда не казалась конченной наша взаимная трагедия. Мне всегда казалось, что ты не уйдешь бесследно из моей жизни, что ты еще раз старательно напомнишь о себе ― так, чтобы горечь моя и грусть не прекращались. Мучительные сны преследовали меня в ночь, предшествующую получению письма от тебя. Утром ― письмо. Не скрою, над которым в первый момент я горько плакала. Да, я плакала, ибо не ты писал это письмо, а мертвец, которого я старательно выгоняла из своего сердца. К этому мертвецу, как ни странно, я не питаю ни ненависти, ни презрения, но нет и жалости, только тихая, щемящая грусть сдавливала мне сердце ― злобы не было.

Эта история сломила меня. Был момент, и серьезный, когда я, глядя на обломки того, что когда-то называлось мной, моими чувствами, моими мыслями и ощущениями, пришла к убеждению, что обломков не собрать.

Страшное нервное потрясение в день моего ареста лишило жизнь мою всякого смысла. Я никогда не забуду этой маленькой, узкой клетки...

Зачем? Зачем ты лгал в последний раз, когда я звонила тебе седьмого утром? Разве не ясно говорила я, что если у тебя нет денег, я достану, и разве не ты отвечал: “Ничего не делай, ничего не предпринимай, деньги будут”. А теперь эти слова: “а я в эту минуту сидел в тюрьме, неся наказание за отчаянную попытку спасти твою любовь, сохранить нашу семейную жизнь”. Теперь ты утверждаешь это, но неужели ни разу не подумал, какую непрочную основу ты подводил нашему счастью, “моей любви”? Как же мало ты знал меня и как мало любил! И разве не я бы первая отшатнулась от тебя, когда бы узнала “о таком спасении”?! Преступление! Вот теперь ты пишешь, что хотел спасти “семейную жизнь” в такой безвыходный момент, пусть на одну секунду это будет правдой, ― зачем же ты в показаниях своих говорил, что “мысль о преступлении” зародилась у тебя еще в апреле? Даже теперь, когда потерял и свободу, и любимую женщину, и честь, и терять больше нечего, ты снова лжешь, оправдывая свое преступление, низменное, корыстное, продиктованное желанием не работать, жить легкой и веселой жизнью! Даже теперь перед “любимой” ты лжешь и рисуешься: “Спасти нашу любовь”. Какая ирония! Твое письмо дышит глубокой сентиментальностью и романтизмом: “любил, люблю и буду любить”. Только человек, не отдающий себе отчета в своем чрезмерном эгоизме, только человек, любящий лишь себя, даже свои стенания, рыдания, даже отвратительные поступки, только человек, всегда и неизменно занимающийся самолюбованием, ― может так мучить другого “любимого”!

В отношении “любил” я хочу и должна верить этому, я хочу оставить себе эту маленькую иллюзию ― иначе слишком гадко. Но когда невольно вспоминается та мучительная ложь, ненужная ложь, которая превышала необходимость “неверного представления о себе”, тогда делается даже стыдно за себя. Как же я была доверчива и глупа! “—” Бедная Магда! Узнав, что она внезапно уехала в Обоянь, ― я подумала, что на сей раз ты сказал правду... Сколько лжи! Нужна ли она была только для поддержания “неверного представления”? Нет и тысячу раз нет! Ты не только подводил меня постепенно к правде о тебе, нет, ты систематически расширял, укреплял и углублял ложь! “—”

Ты пишешь, что не хочешь оправдываться за свой поступок, ― а все твое письмо построено именно так. Какими иллюзиями питаешься ты в отношении своих изобретений? Не в отношении ли изобретения, под которое просил семь тысяч аванса на I кинофабрике, и, урвав малую толику, уехал в Охват, и не про тебя ли дело в МУРе, где ты сумел отговориться, и не про тебя ли была телеграмма по отделениям Совкино: “С изобретателем Винавер ни в какие отношения не вступать”. Как видишь, мне известно теперь про тебя многое, если не все; известно и такое, о чем писать не хочу... Триста рублей долгу тяжелым камнем лежат на мне, ибо тот, кто давал их, не думал, что меня снимут с работы, а ведь сняли меня только по обвинению в соучастии в грабеже, а не за растрату: я заняла деньги, чтобы покрыть украденное тобой. Двести рублей взяла у Алексея... Напиши мне, если ты действительно веришь в свои изобретения, не могу ли я как- нибудь помочь реализовать это? Мне очень нужны триста рублей. Но, конечно, это глупость, что я тебе это написала. Я ведь тебе не верю! Моя жизнь... Ее нет и быть не может, в особенности после гибели нашего ребенка, тяжелого аборта, сделанного втайне ото всех... Да что говорить! Твои родные уверили меня, что ты сумасшедший “клептоман”, могла ли я, узнав такое, рисковать? Прощай! Больше мне не пиши!»

Следователь

Моей удаче радовались не столько я и мои родители, сколько Арося. Он прославлял мой судьбоносный аппендикс и говорил, что непременно посвятит ему поэму.

Я начала посещать занятия, не ожидая окончательной поправки. В новой студенческой среде освоилась быстро. Тревожило лишь то, что ответа на запрос деканата о присылке студенческих и комсомольских документов не было. И вдруг приходит письмо от сибирской сокурсницы Тоси, в котором она сообщает, что бюро вузовского комсомола (членом которого я, кстати, тоже была) посчитало мой уход из Иркутского университета «дезертирством», а посему потребовало от ректората документы по запросу юрфака МГУ не высылать, а меня из комсомола исключить. И что решение уже передано на утверждение в райком комсомола. Я поняла, что мое «дезертирство» вызвало особенно большое раздражение у москвичей, занимавших в выборных органах главенствующее положение (в отличие от сибиряков, мы умели хорошо выступать на собрании, организовать самодеятельность ― моя работа по созданию коллективного хора и декламации в дни Октября удостоилась особенных похвал). Ребята из Москвы завидовали моей удаче и просто мстили. Так, собственно, оценивала обстановку и Тося.

Не помня себя от возмущения, я добилась приема у одного из секретарей ЦК комсомола, объяснила ситуацию, показала документы об операции, копии которых выслала в Иркутск. Секретарь тут же принял все меры, чтобы «не допустить дальнейшей глупости» (так он выразился). Тут же, при мне, затребовал из райкома мое комсомольское дело и выдал справку для деканата. Через две недели меня вызвали в ЦК комсомола и вручили комсомольскую карточку, в которой не было никакого упоминания «о дезертирстве». А вскоре из Иркутска прибыли и остальные мои документы.

Весна началась с мокрого, сбивающего с ног ветра. Гулять по улицам сделалось невозможным, и Арося однажды буквально силой затащил меня к себе домой. Его мать после операции на кишечнике, произведенной профессором Юдиным два года назад и не принесшей излечения, уже практически не вставала с постели. Вечером приходили с работы мужчины ― отец, Арося и его брат Сея. Домработница Варя подавала ужин, а потом мы с Аросей занимались. Как-то незаметно получилось так, что в доме у Ароси я стала своим человеком. Софья Ароновна худела и желтела с каждым днем. Я часто сидела возле нее на стуле и читала вслух. Иногда я опаздывала на поезд, и меня оставляли ночевать.

Уровень лекций и семинаров в МГУ был значительно выше, чем в Иркутске. В нашей группе в основном учились «практики», теория им давалась трудно, и на фоне студентов, поступивших сразу после школы, их отставание было особенно заметно. Но все они были членами партии и славились на факультете «разоблачениями ошибок» наших профессоров ― Трахтенберга, Пашуканиса и всех тех, кто, по их мнению, слишком рьяно проповедовал «революционную законность», отвергая так называемую «революционную целесообразность».

Я относилась к этой борьбе пассивно ― до той поры, пока не попала на практику к старшему следователю Московской прокуратуры Трофимчуку.

В большой полукруглой комнате стояли несколько столов. Следователи ― неважно одетые мужчины разных возрастов ― все как один курили.

Мне выделили для следствия пять дел, в их числе дело Чугунова, тридцатилетнего директора столовой, ― его поймали с вынесенным с работы килограммом сливочного масла. Высокий, худой, с землистым лицом, он избегал моего взгляда, отворачивался и все время как-то стеснительно покашливал.

Изучила несколько маловразумительных бумажек, приложенных к делу, написала требование о доставке подследственного для допроса на следующий день ― он находился в Таганской тюрьме ― и отправилась к нему на квартиру ― посмотреть, как живет семья.

Маленькая комнатушка с высоким узким окном, беременная женщина на железной кровати, укрытая каким-то тряпьем, двое играющих на грязном полу ребятишек ― вот что я застала в момент своего неожиданного прихода. Заплаканная женщина объясняла его преступление тем, что он хотел подкормить ее и детей ― так все они ослабели от недоедания ― и что это было в первый раз. Я, конечно, не поверила. Расспросила соседей, но они подтвердили, что семья действительно всегда была бедной, Чугунов не пил, дружков не водил, никаких хороших вещей у них не было, и никуда они их вывезти не могли.

Наутро, полная решимости после допроса освободить Чугунова под подписку о невыезде, пришла в прокуратуру. Ищу дело, которое ― отлично помню ― положила в ящик письменного стола и заперла. Четыре дела лежат, а папки с делом Чугунова ― нет. Лихорадочно перерываю весь стол. Дела нет. Отчаяние охватывает меня. Неужели взяла с собой и потеряла? Следователь в серой толстовке (забыла его фамилию) наконец обратил внимание на мою возню.

― Вы, небось, дело ищете? Так не трудитесь! ― и выпустил в мою сторону дым.

― Что вы имеете в виду? ― насторожилась я.

― Вы сегодняшних газет не читали? Так вот, взгляните! ― и протянул «Известия».

И я нашла крохотную заметку, где сообщалось, что постановлением тройки О ГПУ «расстреляна группа диверсантов, поставивших себе целью сорвать дело снабжения населения продовольствием». Далее перечислялись фамилии «диверсантов», в их числе оказался и мой подследственный Чугунов.

― Как же так! Как же это?! ― потрясенная, лепетала я. ― Ведь следствие только начиналось!

Опытный следователь опустил глаза, выдвинул без всякого смысла и тут же задвинул ящик стола, вытряхнул из пачки новую папиросу.

Потом я узнала, что у него тоже изъяли дело, следствие по которому только начиналось, и его фигурант был в одном списке с Чугуновым.

― Ты должна немедленно перейти на литфак! ― сказал Арося. Лицо у него сделалось красным, возбужденным. ― Эта работа не для тебя! Ты женщина! Ты не должна в этом участвовать!

Я согласилась с ним, что с моим характером не смогу работать следователем и даже судьей ― слишком близко я все принимаю к сердцу. Но Арося все не мог успокоиться:

― Ты обрекаешь себя всю жизнь видеть только испорченные, погубленные судьбы... будешь все это переживать, тем более что теперь, как видишь, берет верх не закон, а «революционная целесообразность».

― Но это же как-то неловко... Только перевелась из Иркутска ― и на тебе!

― Я тебя очень прошу, дай мне слово!

― Ну, хорошо, ― нехотя согласилась я и с наслаждением утопила свои пальцы в его роскошной шевелюре.

На зимней практике 30-го года я побывала и следователем, и помощником прокурора. Работать пришлось совсем самостоятельно. О наиболее интересных делах я, с видом бывалого криминалиста, слегка смакуя подробности, со смехом рассказывала Аросе и Сее, а иногда за чаем к нам присоединялся и отец, Иосиф Евсеевич.

Муж ударил жену по голове топором, прибежал в милицию и сказал, что убил. Полуграмотный милиционер с его слов заполнил бланк об убийстве и передал для следствия. Следователь, занимавшийся этим делом, неожиданно был призван на военные сборы. Старик сидел под арестом в Таганской тюрьме. Прошло, наверное, недели три, когда о нем, наконец, вспомнили. Это дело скинули на меня. Чтобы не терять времени, поехала для проведения допроса в тюрьму. Доставляют маленького, сухонького, с красным носиком, похожего на гнома человечка.

― У меня же, дочка, окромя ее никого и не было!

― И вы подняли руку на человека, которого любили? ― изумилась я, ― вы совершили такое страшное злодеяние, а теперь плачете?

― Дак ведь утром было! Я, дочка, страшен не когда пью, а когда с похмела. Пили мы с ней вместе, и ведь знала, колченогая, ― для меня, как проснусь, должна стоять четвертинка. Такой, понимаешь, порядок... А тут проснулся, ищу ― нету! Спрашиваю, а она лежит на постели и смеется. Я, грит, сама выпила, а тебе, грит, оставить позабыла! И опять хи-хи да ха-ха! Ну, попался под руку топор, я хрясь ее по голове, кровь брызнула, а я ― бежать. Такое горе, дочка! ― и водянистые глаза заблестели слезой.

Вдруг в дверь постучался конвойный:

― Арестованный у вас?

― Да. А что такое?

― Да тут ему передачу принесли!

Гляжу вопросительно на подследственного:

― А говорили, у вас близких нет?

― Нету, нету! ― гном принялся истово креститься. ― Видит Бог, нету никого! Один я остался...

Приказываю конвойному:

― Так! Доставьте-ка сюда... того, кто там, с передачей!

Через несколько минут в камеру ввели мелкую старушку с забинтованной головой, в руках у нее был узелок; стрельнув по сторонам мышиными глазками, она шустро бросилась к старику ― обнимает его, целует, а потом ко мне:

― Милая, ты уж прости его, прости... Я, я во всем сама виновата! Знала ведь, дразнить его опасно, да не удержалась, старая дура. И поделом мне, поделом... Отпусти его, милая, отпусти!

Изумленная этой сценой, нелепостью ее просьбы, я даже растерялась, а потом стала разъяснять, что нет у меня права его отпустить, что за совершенное преступление он по закону должен понести наказание, которое вынесет суд, но оно будет уже, наверное, не таким суровым, поскольку она осталась жива и выздоровела.

Но одним делом ― об убийстве студента Горного института Нетребко ― я гордилась.

Оно было возбуждено его матерью, проживавшей в провинции. Она приехала в Москву, получив извещение о смерти сына ― в акте, составленном милицией, сообщалось, что гражданин Нетребко бросился под автобус и, отброшенный им, ударился головой о мостовую, в результате чего скончался. Дело было прекращено «за самоубийством». У матери было последнее письмо погибшего, в котором он написал, что ему удалось сделать интересное изобретение и что теперь «никакие происки набивающихся в соавторы его не испугают». Все это вызывало подозрения.

Сокурсников поразил факт быстрого исчезновения трупа из морга. Сторож морга сразу опознал покойного по фотографии и вспомнил, что его труп был взят для захоронения женщиной средних лет. В ведомости расписалась. Назвала покойного своим мужем. Это сторожа удивило ― уж слишком старой для такого молодого мужчины она показалась. Забирать труп помогали двое молодых людей ― они вынесли труп из морга и положили в грузовик. По ведомости установили фамилию женщины ― таких в Москве оказалось немного, а вдов и вовсе мало, и вскоре мы нашли подходящую. На допрос женщина не явилась. Пришлось отправиться к ней домой. Соседи по коммуналке рассказали, что она выехала на родину сразу после похорон мужа. «Как помешалась от горя. Привезла гроб, поставила в комнате, никому даже не дала попрощаться, всех гнала, криком кричала, а до этого очень плохо жили, дрались». Найденная по нашему запросу и доставленная в сопровождении милиционера женщина быстро во всем созналась. Она пришла в морг, чтобы написать согласие на «анатомичку», потому что хоронить было не на что. Двое молодых людей уговорили ее забрать из морга вместо своего покойного мужа какой-то другой труп. Вместе с ними она увезла его на свою квартиру в грузовике, в котором уже был приготовлен гроб. Молодые люди внесли его в квартиру и хорошо заплатили. Похоронила она его на Ваганьковском кладбище. Стало ясно, без эксгумации не обойтись.

В присутствии понятых вскрыли могилу. Перед нами лежал полностью сохранившийся труп молодого красивого мужчины. Судмедэксперт, кроме ушибов на теле, обнаружил под ребрами глубокую ножевую рану. Стало ясно, что Нетребко получил вначале эту рану, а уж потом попал под автобус. Может, отправиться на тот свет ему помогли соавторы? Прежде всего подумала о двух студентах, что жили с убитым в одной комнате общежития. Узнала их фамилии, запросила патентное бюро. Оказалось, от их имени поступила заявка на изобретение. Провела опознание с участием женщины, похоронившей убитого. Та сразу признала в них своих «помощников».

Вместе с Нетребко они работали над одним изобретением ― совершенствовали машину для добычи руды. Когда чертежи были готовы, возник спор об авторстве. Погибший заявил, что считает участие друзей чисто техническим, что автор изобретения ― он, поскольку идея полностью принадлежит ему, и, схватив чертежи, выбежал на улицу, где и попал под автобус.

― А откуда у него образовалась ножевая рана под ребром?

― тихо спросила я.

Они долго отпирались и «раскололись», только когда узнали о проведенной эксгумации.

Наконец один из них сознался, что в горячке спора, увидев подходивший автобус, подумал, что сейчас их товарищ уедет и увезет их труд. И ударил его ножом. С профкомом института договорились, что они, как ближайшие друзья, возьмут на себя хлопоты по похоронам; там же получили деньги для покупки гроба и грузовик. Приехали в морг; ножевая рана на теле убитого оказалась слишком заметной, и студенты испугались, что в институте ее непременно обнаружат. Увидели выпившую, плохо одетую женщину ― предложили денег и обо всем тут же договорились. В профкоме института сказали, что опоздали и что труп студента уже увезли в «анатомичку», как никем не опознанный (на самом деле, по их заявлению туда отправили мужа подкупленной женщины).

О всех перипетиях этого запутанного дела я не без хвастовства и бравады рассказывала Аросе, иногда сгущая наиболее отвратительные детали. Когда он узнал, что я присутствовала на эксгумации, его едва не стошнило.

― Нормальные люди не должны этого видеть! Даже знать не должны! ― закричал он. ― Как ты не понимаешь! Это чудовищно! Ты же мне обещала!

Ну, что я могла против этих синих глаз? Пошла на литфак «зондировать почву». И тут мне снова повезло. Шла реорганизация литфака в Редакционно-издательский институт, что вызвало большой отсев студентов, и мне был обещан перевод. Я, не бросая юрфака, начала готовиться к экзаменам с помощью Ароси, учившегося в «Брюсовском» и прекрасно знавшего классическую и советскую литературу, и особенно западную. Остальные предметы ― философия, политэкономия ― совпадали, и я собиралась сдать их на юрфаке досрочно.

Летом старший следователь Трофимчук пригласил меня поработать ― уже с оплатой труда. Я согласилась, хотя сочетать работу с подготовкой к экзаменам в РИИН было трудно. Но очень нужны были деньги ― не хотелось идти в новый институт плохо одетой.

Мне дали для следствия пухлое дело инженера Зеленко. В начале НЭПа он изобрел небольшой станочек, во много раз повышавший производительность труда рабочих инструментальных цехов. Пришел на прием к товарищу Орджоникидзе с предложением построить завод для выпуска таких станочков, но тот объяснил, что пока таких возможностей у государства нет. И посоветовал Зеленко расширить мастерскую, заключив договора с госпредприятиями, нуждающимися в таких станках, на их производство и поставку. Зеленко последовал совету, и его мастерская процветала, пока не началась ликвидация частного предпринимательства. Как правило, она проводилась через налоговый пресс. На Зеленко, как и на других, несмотря на то, что снабжал он только госпредприятия, наложили огромный налог; уплатить его он не смог, и мастерскую отобрали. Но ее себестоимость не покрывала суммы налога. За неуплату в срок росли пени. В общем, когда дело Зеленко попало ко мне, за ним числилась огромная сумма тысяч в тридцать. За уклонение от уплаты налога его не раз сажали, предъявляя обвинение по 169 статье ― мошенничество. Он был арестован и в этот раз, когда дело попало в мои руки.

Вызвала его на допрос. Привели ко мне стройного, высокого старика с огромной белой бородой. Усталым голосом он повторил свою «историю», знакомую мне по протоколам прежних допросов, вновь подтвердил, что средств для уплаты нужной суммы не имеет.

Я освободила его под расписку о невыезде и стала раздумывать, что же с ним делать. Советуюсь со старшими, опытными коллегами. Один и говорит:

― По существу, дело надо бы давно прекратить, но едва ли кто-то возьмет это на себя. Уж больно большая сумма наросла. Нанести такой урон государству? Не поймут!

― Но ведь сумма-то безнадежная! ― воскликнула я. ― Старика заслуженного мучаем, а ведь он пользу приносил госпредприятиям!

― Ну, вот вы и рискните, ― посоветовал он, ― тем более вы студентка, юрист еще неопытный, если ошибетесь, вас-то простят.

И я решилась. Написала подробное заключение о прекращении дела с мотивировкой, что у гражданина Зеленко все имущество конфисковано, средств для уплаты нарастающих с каждым месяцем пеней у него нет и не предвидится, мошеннических действий он не совершал, поэтому состава преступления по 169-й статье нет. Прочла свое заключение руководителю нашей юридической практики старшему следователю Трофимчуку. Он задумался на некоторое время, придвинул бумагу к себе, взял перо в руки и, сказал:

― Нет, согласуйте это заключение вначале с прокурором. А я организую вам срочный прием. Доложите, что документ я читал, но попросил посоветоваться с ним.

Прокурор города Москвы товарищ Липкин очень внимательно выслушал мои соображения, улыбнулся и сказал:

― А хитрец все же наш Трофимчук! Осторожный малый! Пусть, мол, прокурор и практикантка решают. Ну, мы с вами люди смелые! Тем более что со старика ничего больше не выжмешь.

И размашисто наложил резолюцию, выражающую согласие с моим заключением.

― Хоть и не полагается делать это до подписи старшего следователя, ну, да так и быть! Не приходить же вам сюда второй раз. Несите заключение на подпись Трофимчуку.

Тот, увидев резолюцию прокурора, немедленно подписался и сам:

― Как гора с плеч свалилась, спасибо вам за решительность!

Отдала распоряжение вызвать Зеленко. Старик явился утром с узелком в руках.

― Садитесь, ― предложила я и показала на стул.

― Спасибо, насижусь еще, успею, ― горько усмехнулся он.

― А вы, я вижу, предусмотрительно и белье, и еду с собой захватили?

― А как же! Я привык! Если вчера допросили и взяли подписку о невыезде, то сегодня допросят ― и в камеру.

― На этот раз, ― несколько торжественно начала я, ― ни в камеру, ни подписки. Читайте! ― и подаю ему копию заключения.

Трясущимися руками он надел очки и впился в строчки постановления о прекращении дела. Я видела, что он не верит своим глазам и перечитывает постановление неоднократно. Наконец прошептал:

― А как же тридцать тысяч? Неужели государство простило их мне? Нет, не может быть!

― Как видите, все может быть! В отношении вас была допущена несправедливость, а теперь она исправлена, ― сказала я, вставая из-за стола и подавая руку на прощание, ― Простите и нам эту грубую ошибку.

Он привстал со стула и вдруг рухнул на колени, прижимая мою руку к губам, целуя ее, шепча:

― Спасибо, спасибо!

Я страшно смутилась, и у меня даже слезы навернулись на глаза. Я стала поспешно вырывать руку. Но он цепко держал ее и продолжал целовать. Следователи, сидевшие в комнате, посмеивались, наблюдая эту сцену. Наконец я вырвала руку и, помогая старику подняться с колен, пробормотала:

― Ну, зачем же так, зачем? Ведь я сделала только то, что следовало!

Уходя, старик все оборачивался и говорил «спасибо, спасибо», пока за ним не захлопнулась дверь.

Я страшно боялась, что мои товарищи поднимут меня на смех после его ухода. Но нет, они все как один опустили головы над своими бумагами, и в комнате воцарилась мертвая тишина.

Приятный сюрприз

Лето подходило к концу, а я все еще не получила извещения о переводе в РИИН. И решила действовать сама. Декан принял меня и внимательно выслушал. Я воодушевленно наплела про ошибку с призванием, про любовь к литературе и слабые нервы, отчего юрист из меня ― что судья, что следователь ― никакой. Наверное, я была убедительна. Он тотчас же отдал распоряжение затребовать мои документы с юрфака МГУ и подсказал, какие экзамены и зачеты необходимо сдать к моменту их получения. Оказалось, не так уж и много ― мне засчитали все сданные на юрфаке теоретические дисциплины. По специальным предметам чтение курсов продолжалось, и сдавать по ним экзамены мне предстояло вместе со студентами литфака. Но западную литературу необходимо было сдать немедля ― скоро начинался семестр.

Профессор Анисимов был в отпуске и жил на даче. Добыла адрес и помчалась в Малаховку.

По участку, пронизанному солнцем, между высоких сосен бродили полуодетые женщины, куры и противные мелкие собачки ― увидев меня, они подняли истеричный лай, однако приблизиться опасались.

― Вы к кому, барышня? ― услышала я мужской голос и не поняла, откуда он исходит.

― Мне нужен профессор Анисимов, ― робко сказала я в пространство.

― К вашим услугам.

Подняла глаза и обнаружила в прямоугольнике чердачного проема седую голову.

― Видите ли...

Я объяснила, что мне требуется, и профессор предложил, «если не трудно», подняться по лесенке к нему. И так, сидя с поджатыми под себя коленками перед возлежавшим на расстеленном поверх сена одеяле профессором, я отвечала на вопросы. Они оказались для меня неожиданно легкими ― что по прозе, что по поэзии (спасибо Аросе!).

― Недурно, недурно, ― время от времени покачивал седой головой профессор. ― Ну, а имя Уолта Уитмена вам о чем-нибудь говорит?

― Еще бы!

Это был любимый Аросин поэт, которого он мне читал километрами и о космичности которого прожужжал все уши.

― Уолт Уитмен, американский поэт, родился в штате Кентукки в семье фермера в тысяча...

― Довольно, довольно, ― улыбнулся профессор, ― И как это вас, голубушка, угораздило в юриспруденцию?

Я получила «отлично». Так совершилось событие, одно из самых счастливых в нашей с Аросей жизни, ― мы стали заниматься общим для нас делом.

― Когда тебя нет рядом, я ничем не могу заниматься, ― все чаще повторял Арося. ― Думаю только о тебе!

К этому времени, после двух лет дружбы, разница в возрасте перестала быть для меня препятствием ― я давно прекратила изображать из себя старшую и опытную и все больше полагалась на Аросю, на его ум, вкус, нравственное чутье.

Но Софья Ароновна находилась в таком тяжелом состоянии, что наши планы казались эгоистичными и даже кощунственными. Вскоре врачи обнадеживать перестали. Ей становилось все хуже, ее раздражали шутки, смех, она часто плакала, и нельзя было понять, от боли или от сознания, что так рано ― в сорок три года ― уходит из жизни. Однажды, приехав на Даниловскую, я узнала, что ночью она скончалась.

Поразила быстрота, с какой ее похоронили. Оказалось, этого требовал древний еврейский обычай: чем скорее прах умершего будет предан земле, тем лучше для его души. Уже на другой день утром прибыл запряженный лошадьми катафалк. Провожавшие уселись в пролетки, и траурная процессия скорой рысью двинулась на Дорогомиловское еврейское кладбище. Я заметила, что березы уже пожелтели.

Обряд «отпевания» был похож на православный; потом забухали о крышку гроба глиняные комья ― и все было кончено. Никаких поминок не полагалось.

Арося предупредил, что неделю приезжать не стоит ― у них будет траур.

Целую неделю мужчины никуда не ходили, не умывались, не брились и спали не раздеваясь. Когда, наконец, зашла к ним, вид их был ужасен. Арося, приведя себя в порядок, вышел со мной на улицу и объяснил, что это и есть «еврейский траур». Договорились встретиться на Даниловской площади завтра, после занятий.

Пришел возбужденный ― оказалось, сказал отцу, что мы хотим пожениться, но тот пришел в страшное негодование: «Жениться на русской?! Никогда! Что скажет тетя Хая?!»

Мы только посмеялись над последней фразой ― и для него и для меня вопросы национальности не имели никакого значения, как, думаю, и для большинства нашего поколения. А нас уже ничто не могло остановить. Однако с другими аргументами Аросиного отца мне, скрепя сердце, пришлось согласиться:

― Он прав, ты действительно слишком молод, чтобы заводить семью. И я не раз говорила тебе об этом.

― Но пойми, у себя дома я задыхаюсь без тебя, для меня это вопрос жизни! А теперь, после разговора с отцом, понимаю, что ты уже не придешь к нам! При чем тут семья? Мы же не собираемся сразу заводить детей. Мы просто должны быть вместе! ― Он снял очки и принялся протирать их носовым платком. ― И как иначе мы продолжим наши занятия?

Последнее соображение показалось мне весомым: после перехода на литфак мы ни одного вечера не проводили порознь, и я старательно пересказывала все, что узнавала на лекциях и семинарах.

― Хорошо, ― сказала я, ― успокойся, я поговорю с родителями. У меня есть один план... если ты, конечно, решишься переехать от отца.

― Конечно! ― обрадовался он. ― А какой план?

― Пока не скажу, но если получится, будет приятный сюрприз!

Я уже знала, кто мне поможет.

В 17 лет он стал председателем сельсовета, и мальчишку стали величать по имени-отчеству ― Иваном Ивановичем. В 18 влюбился в младшую сестру моей мамы ― Лизу. Мои бабушка и дедушка, жившие с ней, умерли в двадцатом году, мамина сестра Рая учительствовала где-то далеко в деревне, а брат Петя жил с женой и детьми в Старом Осколе, где преподавал в школе. Лиза жила одна с четырехлетним сыном Сашей, отца которого считали погибшим на фронте, и была старше Ивана Ивановича почти на десять лет ― на этом основании и отказала, когда он сделал предложение. Но, как рассказывала Лиза, настойчивый и терпеливый Ванечка буквально «высидел на крылечке» ее согласие. Деревня брак осудила, и молодые приняли решение вырваться в город любой ценой. А тут мой отец приехал в Мышинку ― и решил помочь.

Вначале Иван Иванович приехал один, но с лошадью. Возил на ней лед из Царицынского пруда для набивки погребов в казенных квартирах (тогда это входило в обязанности смотрителя здания). И я, бывало, не раз прокатывалась на его повозке в Царицыно, где работала в нарсуде. Но Иван Иванович мечтал о другой деятельности ― поэтому лошадь продал, устроился сцепщиком вагонов и снял в Булатникове комнату, куда вскоре перевез семью, состоявшую уже из четырех человек: у Лизы появились еще двое ― Слава и Ангелина (Аля).

Наша семья с 1923 года владела участком земли в полукилометре от станции, где на освобожденной от кустарника ― нашим, в основном детским трудом ― земле уже поднимался сад. Там же держали огород и корову. Средств на дом у отца не хватало ― осилили только коровник и летнюю дощатую пристройку, а сами продолжали жить в казенной, принадлежавшей станции квартире.

Отец предложил Ивану Ивановичу построиться на нашем, все еще пустовавшем участке и даже отдал заготовленный для строительства горбыль.

Иван Иванович оказался, как говорится, мастером на все руки и построился очень быстро. Лиза стала учительствовать, а Иван Иванович, вступив в партию, стал пропадать в длительных командировках ― уезжал организовывать колхозы, хотя, как часто признавался, деревню не любил.

В тот же вечер, после разговора с Аросей, я обратилась к отцу:

― Пап, мне совсем негде заниматься. В Москве снимать дорого, дома теснота. Мама сказала, что вы хотите купить мне пальто, ну, на те деньги, что я получила за практику... ― Отец приспустил очки на кончик носа и молча посмотрел на меня поверх стекол. ― Сделайте комнатку, что в пристройке на нашем участке. Я буду там заниматься и ночевать, когда задержусь. И тетя Лиза рядом живет.

― И правда, отец, ― поддержала меня мама, ― Когда я протоплю и приготовлю, а когда и Лиза.

На мое счастье, как раз вернулся из командировки Иван Иванович.

И вскоре комната была готова ― в ней было метров шестнадцать.

В пристройке проделали два окошка, стены промазали глиной ― снаружи и внутри ― и побелили, как это принято на Украине. Покрасили полы; у входа сложили печку-плиту с кирпичной трубой; чтобы было теплее, Иван Иванович пристроил сени ― из них одна дверь вела в комнату, другая в сарай, куда глубокой осенью загоняли до весны корову. Я приволокла два ящика, положила на них щит из досок, на него ― матрац; мама выделила подушки, одеяло и простыни. Все это богатство застелила пестрым покрывалом ― получилась отличная кровать. Иван Иванович, прирожденный столяр, сделал стол (его я покрыла белой с полосками скатертью, подаренной Лизой) и стеллаж от пола до потолка (верх пустила под книги, нижнюю часть ― под посуду). Принесла из дома два стула, разбросала ― для тепла и красоты ― яркие домотканые половики, а в довершение не удержалась и притащила любимую китайскую вазу, чудом спасшуюся от Возновича. Иван Иванович приладил в углу высокий, толстый чурбан, а я водрузила на него вазу и поставила в нее сосновые ветки с красными шишками. Удивительно уютная получилась комнатка.

В воскресенье пригласила Аросю «на смотрины».

Приехал и ахнул от восторга.

― С Раей ― в раю! — подхватил на руки, закружил меня по комнате

― Тише, тише, ― прошептала я. ― Мама за стенкой корову доит.

― А что, сейчас пойду и сделаю официальное предложение! Зачем откладывать?

― Ну, пойди, попробуй, ― подзадорила я.

― Иду! ― и шагнул за порог, в сени, остановился у открытой двери в коровник.

― Здравствуйте, Феодора Кронидовна, ― явно волнуясь, сказал он.

― Здравствуй, здравствуй, ― ответила мама. ― А я и не заметила, что ты приехал. Давно?

― Нет, недавно. Хочу поговорить с вами.

― Со мной? Поговорить? О чем же? ― удивилась мама, продолжая доить корову ― струйки звонко ударяли в жестяные стенки ведра.

― Да вот, решили мы с Раей пожениться!

― Как пожениться? Ты и Рая? Да ты что?! Она ведь тебе не пара. Ты молодой совсем, жизни еще не видел, а она ― прошла и огонь, и воду, и медные трубы. Неужто не рассказала?

― Нет, почему же? Я все знаю. Но очень люблю Раю, я просто жить без нее не могу и потому прошу вас разрешить нам пожениться....

Мама томительно долго молчала.

«Неужели и у нее найдутся аргументы, вроде как у Иосифа Евсеевича?» ― подумала я. Возможно, подобных возражений ждал и Арося. Но мама вышла из сарая с полным ведром молока, поставила его на землю и сказала:

― Вижу, не убедила я тебя... Ну, здравствуй, сынок! ― и поцеловала в губы.

Тут и я выскочила из своей засады, захлопала в ладоши, кинулась целовать обоих. Кажется, прослезились все.

Пришла Лиза, узнала о событии, принесла из дома варенье, пироги, кипящий самовар; позвали Ивана Ивановича; начался пир.

Я пожалела, что нет отца, но мама меня успокоила:

― Он на дежурстве. А уж завтра, дочка, я его подготовлю. ― Посмотрела на меня, потом на Аросю:

― Ну, Господь с вами!расширял, укреплял и углублял ложь. И добавила:

― Жизнь, ― сказала она, ― это вам не шестеренки пришабрить.

Когда все ушли, Арося умолил разрешить остаться ночевать.

― Но ты же не предупредил отца, ― благоразумно сказала я, отстранившись.

Арося ничего не ответил и подхватил меня на руки.

И в эту ночь мы испытали полное счастье.

На другой день Арося привез чемодан с вещами: рубашки и книги. Единственный костюм и осеннее пальто были на нем.

Мои родители, отдавая дань традициям, в тот же вечер устроили свадьбу ― это было 30 октября 1930 года. Она состоялась на квартире родителей в присутствии моих братьев с женами и близких родственников ― Ивана Ивановича и Лизы. Инициатива отца и мамы меня порадовала, она говорила о большой эволюции в их сознании. Шесть лет назад отец не пустил меня на свадьбу подруги лишь потому, что новобрачные регистрировались, а не венчались. А теперь пил вино и кричал «горько» своей дочери, которая не только не венчалась, но даже не регистрировала брак и выходила замуж за еврея, которого он обнимал и называл «сынком». Мама меня не удивляла, она всегда была терпимой и доброй.

Арося ездил на работу, а я в институт. Двухлетняя дружба, видимо, приучила нас друг к другу, и между нами не возникало никаких трений, тем более ― ссор. Мы возвращались темными зимними вечерами одним поездом и, взявшись за руки, шагали от станции по скрипящему снегу в наш домик, где нас обдавало теплом растопленной тетей Лизой печки, а на плите позванивал крышкой кипящий чайник. На столе находили пирожки, блины, молоко, а случалось, и сало. Свет от небольшой керосиновой лампочки дополнял картину уюта нашей комнаты. Так что жили мы пока без забот, позволяли себе и театр, и кино, но главным нашим занятием было чтение классической и современной поэзии и прозы.

Меня поражал тонкий литературный вкус Ароси, да и я, видно, стала лучше понимать прочитанное. Арося возмущался узостью и бедностью предлагаемых нам произведений для изучения. Почти не было среди них современной поэзии и прозы Запада, впрочем, так же как и многих прозаиков и поэтов России, причисленных к «попутчикам». Он высоко ценил и любил Блока, Пастернака, Ахматову, Хлебникова и считал неправильным, что им отведено так мало «места» в списках программы литфака.

Если раньше мы расходились в оценке, например, Бабеля ― его Арося считал «подлинным классиком», ― то теперь, проанализировав его стиль и метод, я уже соглашалась с этим. Мы часто читали Пастернака, и оказалось, что он не так уж сложен и непонятен, а музыка его стихов действительно была несравненной.

На новый, тридцать первый год Арося привез бутылку шампанского, торт и свой патефон с набором пластинок. Рассказал, что отец умолял его вернуться домой. «Только с Раей», ― ответил Арося, и отец разговор прекратил.

― Ты знаешь, а мне ужасно жалко его, ― сказала я. ― В такой короткий срок потерять и жену, и старшего сына.

― Но мы правы! ― возразил Арося. ― Уступить национальным предрассудкам? Я перестал бы себя уважать! А других мотивов против тебя у него нет!

― Почти год он терпел мое присутствие в доме, позволял приходить, даже ночевать...

― Это мама. Она любила тебя. Зря мы не сказали ей, что хотим пожениться... Может быть, тогда все было бы иначе....

Новый год встречали в ночном лесу, под большой елью. Когда часы показали двенадцать, открыли шампанское, выпили из припасенных заранее лафитничков. Запорошенные снегом, вернулись в наш теплый домик, где, украшенная игрушками, на столе стояла пахучая, пушистая елочка; Арося читал свои старые и новые стихи, а потом, прильнув друг к другу, под тихую патефонную музыку мы танцевали почти до рассвета и танго, и фокстрот, и чарльстон ― все наши популярные танцы.

И эта ночь, полная нежности и бурной страсти, дала начало жизни нашей дочери.

Я так увлеклась своими воспоминаниями, что уже не избегала восторженных выражений, которыми обычно боялась ранить Ивана Васильевича. Я заметила, что во время моего рассказа он отодвинулся от меня. Я пристально поглядела на него. Он глубоко вздохнул:

― Прости, что прервал. Ты удивительно живо передаешь обстановку. И я вспомнил, что тоже был очень счастлив в ту новогоднюю ночь. Она у меня с Леной была похожа на вашу. Только мы были не в лесу, а в квартире и вначале не одни... Она тогда была такой юной, что когда мы побежали в ЗАГС, нас не зарегистрировали: «Исполнится невесте восемнадцать, тогда и приходите». Так что видишь, мы женились почти в одно время с вами. И еще одно совпадение — мои родители, вернее мама, не признала этого брака и лишила всякой поддержки, а мы оба были студентами физмата университета. Стипендии не хватало, и вот со второго курса я работаю. Никогда не имел возможности только учиться.

― А я вышла замуж «выгодно». Когда мы начали совместную жизнь, Арося бросил учиться, работал бухгалтером и получал зарплату больше моего отца раза в три.

Наступила продолжительная пауза. Каждый из нас думал, наверное, о своем прошлом. Потом он проводил меня домой и поехал ночевать к родителям.

Жаркое лето 31-го

Вначале, помню, хотела «отделаться» от беременности, боялась, что не сумею совместить ребенка с учебой, но Арося встал на дыбы. Он ужасно испугался и твердо заявил: «Ребенок нам не помешает».

Когда живот заметно округлился, Арося с любопытством и страхом прикасался к нему и замирал, будто к чему-то прислушивался. Одна я теперь не ездила ― он провожал меня до института, вечером встречал и, ограждая от локтей и сумок, трогательно заслонял телом в вагонах трамваев и поездов.

В выходной, ближе к концу мая, в Бирюлеве появился Иосиф Евсеевич. С ним были две девушки, как оказалось, Аросины родные тетушки ― Розочка и Верочка. Они жили в Киеве и, приехав погостить в Москву, захотели непременно со мной познакомиться.

Мы поставили стол под цветущей яблоней; тут же, заботами тети Лизы, появился пирог, у Ароси нашлась бутылка вина.

У Верочки были синие глаза, как у Ароси. Она отчаянно картавила и все время чему-то умилялась.

― Какая пгелесть! ― восклицала она, разглядывая посаженные тетей Лизой тюльпаны, и тотчас, без перехода: ― Какой у тебя, Гаечка, чудный животик, пгосто восторг! Вы такая кгасивая пага! Пгосто очагование!

Ни я, ни Арося и виду не показали, что была размолвка. Примирение с отцом состоялось ― молча, без слов. У Ароси отлегло от сердца, да и у меня тоже.

В начале июня, рано утром, к нам постучалась мама. Лицо у нее было заплаканное. Шурка, мой младший брат, не явился домой ночевать. Спустя два дня какой-то знакомый сообщил родителям, что встретил группу ребят, которых вели под конвоем. И среди них был Шурка.

Поехала узнавать. Оказалось, ребята взяли в магазине масло и хлеб, и ушли, не заплатив, то есть, проще говоря, украли. В акте милиции это было названо «хищением социалистической собственности». Только что был издан Указ, повышавший наказание за такого рода преступления. Вскоре состоялся суд. Я была на нем вместе с папой. Мне, имевшей большой стаж практической деятельности в суде, учившейся на юрфаке и прошедшей две длительных практики, обвинительное заключение показалось неубедительным и бездоказательным.

― Не волнуйся, обвинение шито белыми нитками, ― шепнула я отцу. ― Суд не будет его разбирать, пошлет на доследование.

Но я ошибалась ― всем совершеннолетним участникам дали по десять, а брату ― семнадцатилетнему ― шесть лет.

Из здания суда отец вышел бледный как смерть. Я сдерживала себя, стараясь не заплакать, и успокаивала отца. Говорила, что мы обжалуем приговор в высшей инстанции и его обязательно отменят, что вся эта строгость только в «угоду» новому Указу, для демонстрации неотвратимости. Но папа был безутешен:

― Что я скажу матери? ― то и дело повторял он.

― Скажем, что суд не состоялся, а за это время по нашей жалобе приговор отменят, наказание смягчат...

И он согласился со мной, не открыл маме правды. А я стала хлопотать о кассации. После суда прошло пять дней. Обратилась к знакомому, опытному юристу, и тот тоже успокоил меня, ознакомившись с делом:

― Тут что ни слово, что ни действие, сплошное нарушение закона.

И отправил кассацию в Мосгорсуд.

Лето было жаркое. Весеннюю сессию сдала благополучно, а вот ходить на летнюю практику в институт библиографии становилось все тяжелее, давала о себе знать беременность. В институте, видя мое положение, пошли навстречу и стали давать на дом для рецензирования сразу несколько книг. Работа оплачивалась. Арося помогал мне формулировать мысли, вызванные произведениями, а нередко, проснувшись утром, я обнаруживала, что за ночь, оказывается, «прочитала и отрецензировала» гору литературы. Невыспавшийся Арося в спешке допивал горячий чай и уезжал на работу, а на столе лежала стопка готовых рецензий.

Однажды он вернулся из Москвы немного важный и загадочный. Какая-то новость распирала его.

― Ну! ― поторопила я.

В отличие от меня, Арося хвастуном не был. Сдерживая торжество, он рассказал, как о само собой разумеющемся, что Эмиль Блюм, руководитель нашего литкружка, а теперь завотделом критики «Нового мира», прочитал Аросин рассказ и пригласил к себе домой для его обсуждения.

Эмиль приветливо встретил нас и проводил в уютный кабинет, заполненный книгами. Здесь уже в мягком кресле, закинув ногу на ногу, развалился Анатолий Тарасенков. С ним я мельком была знакома по институту, который он в этом году закончил, и у него уже была небольшая, но все-таки слава лихого критика и знатока литературы. Рядом сидела сухощавая брюнетка. Нас познакомили. Женщина назвалась Кларой Вакс ― была ли она женой Анатолия, не знаю, но они весьма демонстративно подчеркивали на протяжении всего вечера свою близость.

Тарасенков тоже прочитал Аросино сочинение. Обсуждение оказалось для автора лестным: оба критика хвалили рассказ, называли его талантливым, образным и зрелым. Сделали несколько мелких замечаний и вручили автору рукопись для доработки. Блюм был уверен, что редакция «Нового мира» согласится с его мнением и публикация состоится. Затем по приглашению Зоей, очаровательной жены Эмиля, мы перешли в столовую, где выпили чаю за успех нового писателя. Было весело, шумно и по- молодому счастливо.

А через три дня Арося встретил меня взволнованный и бледный, с газетой в руках. Молча протянул ее, и я, не веря глазам, прочитала сообщение о трагической гибели Эмиля и о дне его похорон.

Эмиль Блюм погиб, попав под грузовик.

Тогда мы впервые оказались в крематории.

Раздавленные горем мать Эмиля и Зося шли, цепляясь за черный бархат, покрывавший гроб на катафалке.

Лицо у Ароси было напряженное, губы подрагивали.

С похорон возвращались пешком. На зеленой аллее, что тянулась от Шаболовки к Даниловской площади, он вдруг схватил меня за руки и, близко заглянув в глаза, сказал:

― Если я умру раньше тебя, не хорони меня в крематории.

Эта просьба была так неожиданна, что, плохо вникнув в ее смысл, я пролепетала:

― Ну, что ты говоришь? Как это может быть? Ты же моложе меня, а говоришь о смерти?!

Все может быть, ― ответил он. ― Но просьбу мою запомни

Сонечка

По расчетам врачей, я должна была родить в середине сентября. Для родов мы облюбовали институт акушерства на Солянке и, чтоб быть к нему поближе, перебрались жить из Бирюлева на Даниловку.

30 сентября, уж не помню для чего, пришла в институт, ощущая себя со своим животом натуральным бегемотом. Катя Русакова и Лариса Головинская, учившиеся в моей бригаде, встретив меня, охнули:

― Еще не родила?

Вернулась домой страшно расстроенная, хотя шутки в мой адрес не были злыми. Мне показалось, что большая железная кровать, на которой мы спали, стоит неправильно, и, резко приподняв ее, подвинула ― и тут же почувствовала резкую боль.

― Началось, ― прошептала я побледневшему Аросе, и он пулей вылетел из квартиры ― искать такси.

Конечно, можно было пойти в роддом ― он находился в десяти минутах ходьбы, ― но нет, мы хотели непременно попасть в институт, куда, как нам сказали, примут в любое время. Был уже час ночи, когда Арося достал частную машину. С нами поехал Иосиф Евсеевич. Доехали быстро, расплатились; поднялись по знакомым ступенькам, дернули дверь ― закрыто. Все окна по фасаду ― мертвые, ни огонька. Вдруг, присмотревшись, увидели на двери беленький листок: «Родильное отделение закрыто на ремонт». Пронзила очередная боль. Арося с отцом подхватили меня под руки и почти потащили на себе, так как ноги мои отказались двигаться. Заметили полуосвещенное здание с вывеской: «Поликлиника». Постучали, спросили, где может быть ближайший роддом. За дверью кто-то грубо выругался и закричал, чтобы убирались к черту, он не знает.

И мы побрели по темной улице, куда ― неизвестно. Навстречу попалась пара ― мужчина и женщина. Обратились к ним с тем же вопросом. Они не знали адреса роддома, но неожиданно проявили участие.

― Здесь поблизости Обуховский институт профболезней,

― сказал мужчина. ― Все-таки медицинское учреждение!

Мужчина вместе с Аросей побежали вперед, а женщина, подхватив меня под руку, сказала:

― Мой муж депутат Моссовета, он добьется, что вас поместят, куда надо.

Когда подошли к высоким воротам института, их уже, чертыхаясь и гремя ключами, открывал сторож. В конце длинной аллеи светился парадный вход. Мы оказались в небольшом полутемном вестибюле. Я опустилась на скамью у двери, Иосиф Евсеевич и женщина сели рядом, депутат потребовал дежурного врача. Вестибюль тотчас наполнился светом, с разных сторон подходили, сбиваясь в стайку, люди в белых халатах с сонными лицами. Один из них, выступив вперед, спросил:

― Что случилось? Ах, роды! Но здесь не родильный дом, а научное учреждение.

Депутат заорал:

― А что, женщина должна рожать на улице, так, по-вашему, господин ученый? Готовьте тазы и горячую воду, а мне покажите, где у вас телефон!

― Он наверху, но вы побеспокоите больных!

― Я депутат Моссовета! ― наш защитник потряс красной книжечкой и с шумом и топотом, увлекая за собой Аросю, побежал по лестнице наверх.

«Господин ученый» подошел к нам и тихо сказал:

― Не теряйте времени, мы не сможем вам помочь, а карета «скорой», которую, наверное, вызывает ваш муж, не приедет! Беременных не возят.

― Никуда мы не уйдем! Не приедет карета, дождемся здесь утра и вызовем такси!

В это время наши мужчины сбежали вниз.

― Сейчас прибудет карета! ― громогласно объявил депутат.

Люди в белых халатах стали расходиться.

― Попрошу кого-нибудь остаться! ― распорядился наш заступник. ― На случай, если роды начнутся раньше, чем прибудет «скорая».

С явной неохотой остались два человека. Сидели, зевали и зло посматривали в нашу сторону. На счастье, карета приехала быстро.

Через десять минут мы въехали в ворота родильного дома, который находился неподалеку от Таганской площади.

Меня переодели в дырявую рубашку и отвели наверх, в палату. Дежурная подняла склоненную на руки голову, спросила:

― Это тебя, что ли, привезли в карете?

― Да.

― А какие у тебя по счету роды?

― Первые.

― Ох, уж эти первородки! Чуть где заколет, подавай им карету! ― и уронила голову на руки.

Часы на стене показывали ровно пять. Проснулась от боли и собственного крика:

― Ой, что-то разорвалось!

Подбежала акушерка, засуетилась, стала звать на помощь:

― Скорее, скорее, ребенок идет!

На часах было двадцать минут шестого. А через десять минут из меня будто выстрелили... Ребенок, как пойманная пуля, оказался в руках врача ― он передал его акушерке, а сам стал осматривать меня.

― Девочка! И какая крупная! А голова-то, голова какая большая!― где-то в стороне приговаривала акушерка.

― Вот поэтому и разрывов много. ― сказал врач.

Я не понимала их профессионального разговора и была так счастлива, мне так было хорошо и легко, что, взглянув на ребенка, тут же заснула. А через полтора часа меня разбудили, переложили на носилки, привезли в операционную и стали зашивать разрывы. От нестерпимой боли, чтоб не закричать, разодрала грудь ногтями...

На другой день принесли новорожденную. Сразу почувствовала к ней большую нежность... и испуг. Показалось, вместо носа у нее лишь два отверстия чуть повыше рта.

В ответ на поздравления Ароси и обильную по тем временам передачу (в стране была карточная система), описывая наружность дочери, я утешала юного отца, что все равно, хоть и без носика, она очень красива и глазки у нее тоже синие.

Несмотря на довольно точные указания, что принести к выписке для меня и ребенка, Арося все перепутал: нашел какой-то узел с моими старыми вещами и, увидев, что есть все ― и белье, и платье, и чулки ― притащил его в роддом. А еще он принес туфли на высоком каблуке, потому что очень не любил мои на низком, в которых я ходила беременной. При этом пояса для чулок в этом старье не оказалось. Я облачилась в узкое и короткое байковое платье, чулки подвязала носовым платком и подгузником. Вместо пальто в узле оказался коротенький жакет, на голову пришлось напялить пеленку. Туфли были малы, жали и, встав на каблуки, я с непривычки, после недельного лежания, чуть не упала. С помощью няни спустилась по лестнице в вестибюль, где с цветами в руках меня встречал Арося ― улыбка едва помещалась на его лице; вручив букет, он бережно принял с няниных рук малютку. Проходя мимо зеркала, чуть не задохнулась от смеха ― подол платья при каждом шаге задирался над толстыми подвязками. А на улице уже стало не смешно ― подвязки спадали вместе с чулками, и до трамвая ― метров пятьсот ― пришлось идти, непрерывно наклоняясь, чтобы удержать их на месте. Арося был очень огорчен, я его утешала: бывают ошибки и похуже.

Вечером наша дочь задала «концерт». Чтобы не нервировать отца, деда и дядю, выскочила с ней, завернув потеплее, в холодные сени, и она сразу успокоилась. Оказалось, наш ребенок любил холодный свежий воздух. Среди дров, лежавших в сенях, соорудила нечто вроде колыбели, принесла подушку, укрыла еще одним одеялом. И, о чудо! ― весь вечер мы болтали, как и прежде, лишь прислушивались к тому, что творится в сенях. И она спокойно проспала там до первой кормежки, которую мне рекомендовали проводить в шесть утра. Так и повелось ― спальня новорожденной была в сенях.

Выписали из деревни няню, но до ее приезда пришлось пожить на квартире у моих родителей. Я строго придерживалась часов кормления ― через четыре часа. Девочка выдерживала дневной режим прекрасно, но ночной перерыв давался трудно. В четыре утра поднимался крик, я боялась, что, нарушив режим, навсегда испорчу ее. Соску она выбрасывала, требовала грудь, и я заметила, что мама, взяв девочку на печку, где сама спала, украдкой давала свою пустую грудь.

Регистрировал дочку Арося ― он хотел назвать ее в честь своей матери и, видно, боялся, зная о моей нелюбви к имени Софья, что я, хоть и дала согласие, вдруг в последнюю минуту передумаю.

Как только появилась няня, немедленно переселились в свой домик. Сонечка к этому времени стала удивительно дисциплинированной, по ее требовательным крикам можно было, шутили мы, определять время. Через месяц ввела прикорм.

Предложение взять академический отпуск отвергла наотрез ― всегда помнила историю своей хорошей подружки Нины Валенто.

― Мне кажется, не стоит рисковать профессией, ― убеждала я Аросю, и он вынужден был согласиться. — Сразу после октябрьских праздников я иду в институт.

К рассказу, одобренному Блюмом, Арося так и не вернулся, как я его ни уговаривала, перестал писать и новое, и все больше занимался работой, которую я продолжала получать в институте библиографии. Мне с явным удовольствием давали груды книг, потому что рецензии были, честно говоря, хороши ― Арося после рабочего дня в Москве, при свете керосиновой лампочки, прочитывал принесенные мной книги и молниеносно писал отзывы. Мне это давалось с большим трудом, но деньги лишними не были ― приходилось содержать, кроме себя, ребенка и няню.

Иосиф Евсеевич после примирения подарил мне очень хорошие, совсем новые вещи Софьи Ароновны. Впервые в жизни я сшила настоящее зимнее пальто из прекрасного серого драпа. Его украсил большой белый воротник-шалька и шапочка из меха горностая. К этому были добавлены серые замшевые туфли и несколько хороших платьев, которые даже не пришлось переделывать.

Мы уезжали рано утром и возвращались поздним вечером. Сонечка, привыкнув заглатывать приготовленные смеси из бутылки, теперь категорически отказывалась от груди, отворачивала головку и доводила меня до слез.

Занятия в институте начинались в восемь, Аросина работа в ― девять. В Москве Арося провожал меня до трамвая, а потом ехал на нем, чтобы подольше побыть со мной, хотя ему было в другую сторону. Расставались трудно, как будто не до вечера, а навсегда.

― Будь осторожен! ― кричала я ему вдогонку. ― Смотри по сторонам!

Он порой обижался:

― Ну, что ты всегда напутствуешь меня? Я ведь не маленький!

― А кто стихи сочиняет на ходу? ― отшучивалась я. ― Зазеваешься, как Блюм!

Когда я появилась на нашем отделении критики и литературоведения, ко мне бросилась Лара Головинская, член моей бригады:

― Молодец, что так задержалась! Ты у нас одна осталась без выговора!

В институте кипели великие страсти. Оказалось, некоторые студенты на семинарах «некритически» высказывались о наших прежних корифеях литературоведения, таких, например, как Переверзев. Другие студенты пытались их оправдать, а третьи прорабатывали на собраниях и приверженцев Переверзева, и «примиренцев». И тем и другим выносили выговоры, комсомольское бюро вуза беспрерывно рассматривало «персональные дела» и, как правило, их утверждало. На «незрелых» формулировках, случалось, попадались и «ортодоксы», и тогда уже «проработанные» топили их по полной программе.

Ко времени моего возвращения наша бригада была награждена красным знаменем факультетского комсомола, как организация, особенно ярко проявившая себя «в борьбе за чистоту социалистической теории литературы». Дела наказанных потом разбирались в райкоме ВЛКСМ, и там, к счастью, пришли к выводу, что от студентов, еще только изучающих литературную науку, преждевременно требовать точных формулировок. Выговоры были отменены. А знамя в нашей бригаде осталось, и только к концу года оно тихо перекочевало в комнату вузовского бюро комсомола

Комната в Москве

Очень много времени уходило на поездки в город и обратно, и мы стали мечтать о переезде в Москву. Но как-то вяло ― слишком неосуществимой казалась эта мечта. Вдруг оказалось, что одна из сестер Иосифа Евсеевича, тетя Соня, решила вместе с мужем перебраться из Киева в Москву. И отец предложил Аросе вариант тройного обмена: они переезжают к нему, на Даниловскую, а мы на площадь, что дадут за киевскую комнату. Арося начал поиски, но ничего подходящего не подворачивалось, и он как-то поостыл. Начиналась весна ― и в город тянуло уже не так сильно.

Петя был первым и единственным из всех моих братьев, кто окончил десятилетку, причем на «отлично», и родители надеялись, что он пойдет учиться дальше. Но Петя решил жениться. Невестой оказалась Катька ― новая жиличка тети Лизы. Она работала на фабрике «Парижская коммуна» мотальщицей, материлась, как мужик, любила выпить и была старше Пети на пять лет. Все уговоры были напрасны ― парень уперся. Наконец, исчерпав все доводы, отец запретил сыну переступать порог своего дома вместе с «этой солохой».

И они уехали в Кимры, где, как уверяла Катька, ей предстояло получить большое наследство. А вскоре мне стали приходить от Петра письма с воплем о помощи. Работы нет, наследство в виде старого гнилого домишки никто не покупает. Ребята просто голодали. Мне стало их жалко, я предложила им вернуться и временно остановиться у нас. И трех дней не прошло, как отправила письмо, а они уже объявились. Спать им пришлось на полу ― поставить кровать или хотя бы раскладушку было просто негде: мы с Аросей спали на ящиках, купленную кровать отдали няне, да еще стояла коляска, где спала Сонечка.

Утром Катька закатила скандал.

― Это хамство, ― заявила она, ― класть гостей на полу.

И принялась ругать Петьку. А заодно и всю его родню, лишившую его законного наследства.

― О каком таком наследстве ты говоришь? ― в изумлении спросила я. ― Наши родители, слава богу, живы, да и нет у них ничего, что наследовать. Квартира ― и та казенная.

― А корова?

― Корова? Что же тебе хвост от нее отрезать?

Петька хмуро молчал, а Арося заливался хохотом, слушая нашу перепалку. Катька помолчала, а потом обратилась к Аросе тихим, елейным голоском:

― А правда, что евреи на Пасху закалывают младенцев, жарят и едят их?

Я вся замерла и с ужасом взглянула на Аросю. Он продолжал смеяться, видно, не сразу дошел смысл вопроса. Но вдруг как ужаленный подскочил с кровати, посмотрел на меня, потом на Катьку и, неожиданно улыбнувшись, залихватски ответил:

― О да! Без этого и праздник не в праздник. Я, например, очень люблю жареные ножки младенцев!

Но самообладание, мне кажется, покинуло его, и, грохнув дверью, он выскочил на улицу. Я за ним следом:

― Арося! Я сейчас же выгоню их!

Схватила его за руку, но он вырвался и бросился бежать в сторону станции. Я тоже побежала, но догнать смогла лишь на платформе.

― Прости меня, ― сказал он. ― Но эта баба взбесила меня.

— Я тебя понимаю, ― ответила я, ― но боюсь, что у меня не получится их сразу выдворить.

― Я пока поживу у отца, ― сказал Арося, впрыгивая в подошедший поезд. ― Жду тебя там завтра вечером.

Я вернулась в хату разъяренной. Петя старался успокоить меня и оправдать жену: она, мол, ляпнула спроста. Катя ходила по комнате с независимым видом и вела себя так, будто оскорбление было нанесено ей.

Я категорически потребовала, чтобы они удалились.

― И не подумаем, ― ответила Катя, ― этот домик принадлежит Пете так же, как и тебе!

Я подхватила ребенка и с няней ушла к родителям. Отец сказал:

― Захотела быть лучше и добрее всех? Вот и получай на орехи!

На другой день, встретившись с Аросей, узнала, что он развернул бешеную деятельность по осмотру квартир, где предлагался обмен, и уже остановился на одной в районе Аэропорта, на Красноармейской улице.

Смотреть отправились вместе. Деревянная дача стояла в саду, обнесенном забором. Комнатка была маленькая, на втором этаже, но имела террасу и отдельную кухоньку. Нам все понравилось, а главное ― хозяева хотели как можно быстрее перебраться в Киев, даже без осмотра предлагавшегося им помещения. В ту же ночь переговорили по межгороду с тетей Соней, и дело как будто сдвинулось с места.

В ожидании обмена мы жили на Даниловке, в Аросиной комнате, все вчетвером.

Летние каникулы в нашем институте отменили: было приказано выпустить наш курс досрочно ― не летом тридцать третьего, а осенью тридцать второго. Сталин, узнав о плохих делах в книготорговле, потребовал немедленно укрепить ее молодыми специалистами. Вот и решили нас превратить в книготорговцев.

А тут еще нас бросила няня ― прямо во время сессии, показала телеграмму: «умирает отец» ― и только ее и видели.

Приехала в Бирюлево, к маме, та мне сказала, что к соседям приехала хорошая девушка из семьи «раскулаченного» и ищет работу. Настя оказалась для нас просто подарком ― смирная, аккуратная и трудолюбивая, хотя ей только-только исполнилось шестнадцать.

В начале лета 1932-го к нам неожиданно нагрянул Сима, мой брат, и сказал, что Шурочка прислала родителям письмо, требуя немедленно забрать от нее Алексея, иначе она сдаст его в милицию.

...Из армии Алексей вернулся красивый, возмужавший, членом партии. Поступил, не без содействия Василия Минина, бухгалтером в сберкассу (пригодилось, хоть и короткое, обучение в коммерческом училище), откуда вскоре после свадьбы, без сожаления сдав партбилет, перешел в помощники к дяде Мише, в мастерскую по восстановлению производственной ветоши. Стал зарабатывать втрое против того, что получал прежде.

От родных они с Шурочкой поначалу не отделялись, питались за одним столом, внося деньги. Я нередко посещала этот дом, пользуясь случаем набить свой обычно тощий желудок обильной и вкусной едой.

Во главе стола восседал очень грузный отец Шурочки ― Константин Николаевич. Он не верил в длительность НЭПа, торговли своей не восстанавливал и служил в качестве «спеца» в том же Охотном ряду. Стол ломился от блюд с птицей ― утка, куры, гуси, во всех видах, жареные, вареные, в пирогах и пельменях. Как будто хозяин был владельцем птицефермы, а не скромным служащим госмагазина. Но это полбеды. Главное, на столе всегда стояла батарея бутылок с водкой и вином, отец и его сыновья пили, и мой брат старался от них не отставать.

Эта тина все сильней засасывала Алексея. Застать его «врасплох» было невозможно. В доме могло не быть хлеба, но водка и вино стояли в шкафу всегда. Шурочка получала от мужа деньги на хозяйство не сразу, а по мере надобности. Широким жестом он лез в боковой карман пиджака, доставал бумажник, спрашивал: «Сколько?». Меня эта манера удивляла чрезвычайно. В нашей семье отец отдавал маме всю получку, лишь изредка просил оставить какой-то мизер на табак и гильзы, которые набивал сам. Отец не пил, разве что за праздничным столом с семьей. Всякая покупка обсуждалась совместно. Шурочка же никогда не знала, сколько Алексей зарабатывает ― ему нравилось самому покупать жене и родившейся дочери вещи и безделушки. «У меня для жены отказа нет», ― не однажды с купеческой гордостью говорил он. Но мастерская дяди Миши уже больше года как была ликвидирована. В дом постучалась бедность. Бывшей фее пришлось пойти работать.

Шурочка встретила нас злая, как будто в ее несчастье были виноваты мы. Свистящим шепотом она поведала, что Алексей пропивает ее брошки и браслеты, а теперь взялся и за подушки; не впуская нас в комнату, указала на дверцу чулана. Голый, в одних трусах, без простыни и одеяла, Алексей лежал, скрючившись, на железной койке. По-моему, он не спал, притворялся. Мы растолкали его и предложили поехать в Бирюлево. Он покорно согласился. Шурочка брезгливо сказала, что одеть «вашего брата» не во что ― он пропил все костюмы и рубашки. Пришлось нанять такси, и в таком натуральном виде сын предстал перед родителями. Мама плакала, отец возмущался, но Алексей был равнодушен и к слезам, и к ругани. Утром я привезла ему костюм и ботинки Ароси. Вещи оказались велики ― заузили, ушили, подштопали, словом, как-то обрядили.

Алексей как будто пришел в себя, говорил, что рад уходу от жены, что она якобы ему изменяла, вот он и запил. Арося пристроил его бухгалтером. Брат дал слово, что рекомендацию Ароси оправдает и будет «держаться».

А недели через две мужу позвонили на работу и спросили, куда подевался его «протеже», уже три дня на службу не выходит. Я кинулась в Бирюлево, думала, заболел, но испуганная мама уверяла, что он каждый день в одно и то же время уезжает на работу. Правда, вчера ей показалось, что он был выпивши, но Алексей объяснил свой вид усталостью. В тот вечер домой он не явился. Я вернулась в Москву и на вокзале, на всякий случай зашла в отделение милиции ― и нашла! Как выразился дежурный, его принесли волоком, подобрав в одних трусах и рубашке.

Снова его одели, снова устроили на работу, но история повторилась.

Наконец, ближе к концу лета, настал день переезда на Красноармейскую (Тетя Соня с мужем уже поселились на Даниловке).

Наняли грузовик; грузить вещи нам помогали двое мальчишек лет двенадцати ― мой двоюродный братишка и его приятель. Увязались ехать с нами на Красноармейскую. Я с Сонечкой на руках села в кабину, Арося, Настя и мальчики ― в кузов, на перевозимую кровать. Арося не заметил, что в какой-то момент мальчишки пересели на борт. Когда мимо промчалась машина, груженная пышной копной сена, Арося обернулся ― приятеля моего братишки в кузове не было; начал бешено стучать в крышу кабины. Остановились; подбежали к выпавшему ― он лежал уже далеко от машины, распластавшись, как тряпичная кукла. Передав дочку няне, приподняла его голову. Крови не было. Мальчик открыл глаза. Спросила, что болит.

― Ничего, ― очень внятно ответил он и бессильно опустил веки.

Шофер подогнал машину; я устроила обмякшее тело мальчика у себя на коленях. Квартира его отца была по пути ― занесли мальчика туда, дали пить, и вдруг он потерял сознание.

Отец равнодушно взирал на нашу суету. Пока думали, что делать, он успел выпить и рассказать, что жена, бросив троих детей, сбежала с любовником. Я поняла, что заниматься мальчиком и навещать его в больнице придется мне.

Рядом была детская «Павловская». Приехали туда, но нам отказали:

― Держите пока дома. Мест нет.

Поехали в Первую Градскую; на этот раз вели себя умнее: сказали, что подобрали сбитого мальчика на дороге и кто он и откуда ― не знаем. Слава богу, приняли.

На Красноармейскую добрались только к вечеру; вещи разгружали под буйную ругань ― шофер поносил нас на чем свет стоит: что потеряли столько времени из-за этого «щенка», что на колесе «грыжа», бензин кончается, а начальство вычтет из зарплаты. Чтобы он, наконец, заткнулся, пришлось заплатить вдвое.

Незадолго до Октябрьских, нежданно-негаданно, собственной персоной появляется у нас на Красноармейской мой злополучный братец Шурка.

Освободили его накануне, и мама с папой велели ему съездить ко мне, чтобы «успокоить Раю». Удивление от внезапного освобождения еще не покинуло Шурку.

― Понимаешь, перевели нас в Бутырки. А там только и разговоров, что работает комиссия по амнистии. Вызывают. Рассказал, что взяли-το буханку хлеба да двести граммов масла. Они между собою начали шушукаться. А женщина из комиссии ― такая молодая, светленькая ― подходит ко мне и спрашивает: «Нечепуренко? Из Бирюлева? А сестра у тебя училась на юридическом?» «Да, говорю, все так, а сестра — Рая!» Она отошла, а потом вдруг слышу: «Нечепуренко, как впервые осужденного и несовершеннолетнего, который осознал свой неправильный поступок, по амнистии от наказания освободить».

Я поняла, что членом комиссии была Рая Коробко ― в нашей группе кроме нее были только две блондинки ― Адель Комаровская и я. Мы с Раей не дружили, много спорили, она была резка в суждениях, ортодоксальна, а меня обвиняла в излишнем либерализме.

Между тем Шурочка атаковала родителей письмами, негодуя, что не может угнаться за Алексеем, чтобы получить алименты. Я поехала к ней и посоветовала привлечь его к уголовной ответственности «за уклонение от уплаты алиментов». Я полагала, что брат отучится пить, если будет на некоторое время лишен свободы.

Алексею дали полтора года.

Лекции по программе курса свернули и осенью 32-го нам, недоучкам, вручили дипломы и бросили на укрепление книготорговли.

По распределению я попала на хорошее, по общему мнению, место ― в городской библиотечный коллектор на должность консультанта по художественной литературе. Поначалу мои обязанности и мне, и моим сокурсникам казались очень привлекательными, но уже через полгода я почувствовала, что потеряла всякий вкус к чтению: приходилось читать все, что выходило в стране, и каждый четверг излагать содержание книг и давать им оценку перед собранием библиотекарей Москвы.

Однако моя зарплата была достаточно велика ― двести пятьдесят рублей в месяц, и я стала уговаривать Аросю уйти с работы, где он получал сто пятьдесят, и целиком отдаться литературному труду, о чем мы, только начав совместную жизнь, уславливались. Он долго не решался, считая, что вдвоем мы быстрее заработаем деньги, нужные для обмена, ибо район Аэропорта, где мы жили, был тогда довольно глухим уголком; темными вечерами ходить было страшно, а по утрам приходилось в полном смысле сражаться, чтобы втиснуться в трамвай.

Наконец мне удалось сбежать из бибколлектора в издательство ВЦСПС «Профиздат», на редакционную работу. От зарплаты кружилась голова ― девятьсот рублей при выполнении нормы!

Однако всему пришлось учиться заново. На нашем отделении критики мы лишь оценивали произведения, а как они создаются и редактируются, понятия не имели. Я впервые увидела гранки, верстку, узнала, что такое печатный лист и корректура. С оценкой представленных к изданию рукописей я еще справлялась, а вот как править тексты неграмотных в основном авторов ― работников профсоюзов, ― постигала на ходу. Но удивительно благожелательное отношение товарищей, работавших в издательстве, ― старшего редактора Менджерицкой Эрнестины Владимировны, зав. производством Фастовской Клары Ефимовны и зав. книжным отделом Топора Валентина Николаевича, ― помогли быстро пройти и этот курс. Редактировала я, как правило, дома. Арося, со своим безупречным чувством языка, помогал отделывать стиль, так что выпуск моих книжек в свет проходил без срывов и задержек.

Вскоре наши материальные успехи позволили нам приступить к поискам нового жилья. К осени 33-го дело удалось. Доплатили за нашу восьмиметровую комнатку тысячу рублей и въехали в четырнадцатиметровую ― в самом центре, в Столешниковом переулке.

До работы на Солянке мне было рукой подать. Арося сразу после переезда ушел «на вольные хлеба» ― стал писать для радио и изучать материалы о Раменской текстильной фабрике, одной из первых на Руси, для издания книги в задуманной М. Горьким серии «История фабрик и заводов».

Той же осенью, досрочно, «за хорошее поведение и ударный труд», выпустили Алексея ― почти год провел он в заключении, участвуя в строительстве здания художественной галереи на Крымской набережной. Вернулся похудевший, с обветренным лицом, молчаливый; к водке и вину не прикасался. Случайно или нет, но они встретились с Шурочкой, и вскоре он переселился к ней. Все вздохнули с облегчением: кошмар окончился. Теперь мама была признательна мне за тот «радикальный метод» лечения от алкоголя, который по моему совету применила Шурочка, а ведь осуждала меня и очень долго обижалась.

Жизнь как будто налаживалась.

Но наши соседи... ― они словно сошли со страниц Зощенко.

Бывший хозяин комнаты уверял, что большая темная проходная, в которой находилась топка печи и куда выходили двери, ― общая наша и соседская. Но переехав, еще только внося вещи, застали такую картину: проходная ярко освещена, под люстрой ― стол, за ним гуляет веселая компания, а в углу, вдобавок, стоит застланная белым покрывалом кровать.

Я тут же решила выяснить в домоуправлении, на каком основании занята общая с нами площадь, но Арося уговорил меня на первых порах с соседями не ссориться ― мол, эта площадь нам нужна только для прохода, а что они здесь будут есть и спать, нас не касается.

Соседи жили в проходной комнате, словно другого помещения у них не было. У себя они блюли чистоту и порядок, а в «проходной» ежедневно устраивали пьянки, ссорились и дрались ― иногда приходилось вмешиваться и разнимать. На пути к нашей комнате валялась обувь, стояли табуретки, на стене висела одежда. Если у нас в печь не влезало полено и мы оставляли его до времени на полу, внезапно от удара ногой наша дверь распахивалась, и полено влетало в комнату.

С годами наши чувства становились все крепче и сильнее. Единственное, что омрачало нашу жизнь, ― это мои частые разъезды по делам редакции, во время которых не раз попадала в ситуации, которые Аросе явно не нравились. Не понимая этого, я, заливаясь смехом, и, признаться, с известным тщеславием, рассказывала Аросе о своих приключениях, считая, что между нами не должно быть ничего скрытого.

Искушения и соблазны

Это было глубокой осенью 1933 года. ЭПРОН (экспедиция по подъему затонувших судов) праздновал свое десятилетие. Наше издательство выпустило к юбилею ее начальника Фотия Крылова книжечку. Мне, как ее редактору, прислали приглашение, и «Профиздат» командировал меня в Ленинград, в котором бывать еще не приходилось, с единственной целью ― передать автору экземпляры книжки. Торжественное заседание уже началось, когда я со связкой книг вошла в зал театра и уселась в первом ряду, поближе к двери. Крылов, заметив меня, прислал записку, чтобы я поднялась в президиум. Я не хотела идти, но он, бурно жестикулируя, настаивал. Чтобы не привлекать внимания публики, прошла в задние ряды президиума. Удивительно красивый, высокий блондин лет сорока вскочил и уступил мне стул. Я смущенно поблагодарила, он улыбнулся, откуда-то принес другой стул и сел рядом. Через некоторое время шепнул:

― Вы из Москвы?

― Да, ― тоже шепотом ответила я.

― А что это за книжки?

— Это сочинение Фотия Крылова под моей редакцией, ― тихо засмеялась я.

― Чудесный подарок эпроновцам к празднику!

― А вы тоже водолаз?

― О, моя работа гораздо глубже, ― она в толщах народных масс! ― И протянул руку: ― Станислав, ― ударение пришлось на второй слог.

Торжественная часть сменилась банкетом. Вокруг роились в основном люди военные, с орденами и знаками отличия. Женщин почти не было, и, когда начались танцы, меня приглашали наперебой. Станислав не отпускал меня и уверял, что я все танцы заранее обещала ему. Я была в ударе, много смеялась, говорила, что таких обещаний не давала, а он шутя обвинял меня в забывчивости. Разошлись с банкета почти на рассвете. Оказалось, Станислав, как и я, получил номер в «Астории» ― до гостиницы дошли вместе.

Я вошла в свой номер, подавлявший обилием бархата и позолоты, и долго наслаждалась ванной: дома мылись в тазиках, за занавеской, или ходили в баню. Не хотелось даже ложиться спать, хотя постель была царская. Вспомнила Есенина, который смог повеситься среди такой роскоши.

Утром, стоя перед зеркалом, критически отнеслась к своему туалету: голубая трикотажная юбка с гофрированными полосками, простая, голубого цвета майка, а поверх нее

― широкий коричневый ремень. Удивилась, как Станислав, несомненно, повидавший немало «шикарных» дам, мог весь вечер танцевать с такой несуразно одетой, в стиле 20-х, комсомолкой. Но другой одежды у меня не было ― пришлось отправиться на пленум ЦК водников в этой.

Станислав оказался там. Сразу подошел, сел рядом. Перекидывались шутливыми репликами по поводу неудачных выражений ораторов. Вдруг слышу:

― Слово предоставляется представителю Профинтерна.

Станислав поднялся и пошел к трибуне. Речь его, с приятным польским акцентом, была яркой и содержательной. Он говорил о значении интернационализма для борьбы трудящихся всего мира, о глубокой любви рабочих капиталистических стран к стране социализма, о стачках и забастовках в защиту нашей страны.

Председатель ЦК водников Иосиф Сигизмундович Юзефович подошел ко мне:

― Я вижу, оратор увлек вас, ― чуточку ревниво сказал он. ― Берегитесь, он поляк, а они коварны!

― Но вы сами поляк! И так обижаете свою нацию? ― отшутилась я. ― А кстати, какую работу он выполняет в «Профинтерне»?

― Секретарь секции.

― А фамилия и имя у него, конечно, ненастоящие?

― Да! Кстати, он просил дать ему машину ― посмотреть город. Хотите, поезжайте с ним, вам, наверное, тоже интересно? Мой шофер ― коренной ленинградец, лучше любого экскурсовода!

Как только Станислав сошел с трибуны и подошел к нам, Юзефович, уступая ему место, сказал:

― Сейчас на повестке выборы всяких комиссий, вам обоим это неинтересно. Поезжайте осматривать город.

― Большое спасибо! ― сказал Станислав. ― За машину и особенно за спутницу!

Мы побывали у дома на Мойке, где жил и умер Пушкин, у Эрмитажа, осмотрели памятники Петру и Суворову, знаменитых коней Клодта, полюбовались Невским и набережными Невы. В то время была еще карточная система, поэтому закончили нашу экскурсию в Интернациональном клубе моряков, на проспекте Огородникова, где нас накормили по талонам. Отсюда, несмотря на пронизывающий ветер, пешком отправились в «Асторию».

Станислав рассказывал о своей работе с моряками мира.

Он побывал во многих странах и городах, как правило, инкогнито, каждый раз под новым именем. Были и провалы. Сидел в тюрьмах, выходил и вновь принимался за ту же работу. По национальности поляк, но родился в Канаде, много лет жил в Америке и в Англии, учился у нас в Союзе, знал девять языков.

К концу нашей прогулки я почувствовала такой огромный интерес к этому человеку, такое восхищение его личностью, что меня охватил страх. Успокаивало, что вел он себя спокойно, не позволял никаких вольностей и двусмысленных шуток, которых было так много в начале нашего знакомства.

Вечером на ответном банкете в гостинице «Знаменская», который ЛВО дал в честь ЭПРОНа, мы не расставались и танцевали, танцевали без перерыва. Станислав стал теснее прижимать меня к себе, и мне это нравилось... Сознание, что эта встреча не кончится для меня добром, заставило собрать последние силы и, воспользовавшись предложением Юзефовича, уехать вместе с ним на его машине в «Асторию».

Сбежала с банкета в самый разгар веселья.

Утром, когда я чинно сидела на Пленуме водников, на соседний стул опустился Станислав:

― Почему вы исчезли с банкета? ― тихо спросил он.

― Заболела голова, и Юзефович предложил подвезти до гостиницы.

― Я вижу, он следит за вами, как родной отец!

― А он действительно относится ко мне, как к дочери!

― А как вы сейчас себя чувствуете?

― Хорошо! Выспалась, и все прошло.

― Да, у вас отличный вид.

― И настроение тоже.

Еще часа полтора мы послушали ораторов и, воспользовавшись перерывом, сбежали. Станислав подхватил было меня под руку, но его огромный рост мешал нам. Тогда, сняв перчатку, он взял мою ладонь, и, держась за руки, как дети, мы двинулись по пустынным улицам к Ленинградскому порту. Мы спешили рассказать друг другу про себя все, все... Он интересовался моими редакционными и личными делами. Когда услышал о муже и о дочке, со вздохом сказал:

― Самое тяжелое в нашей жизни подпольщиков ― это невозможность иметь семью!

― Но почему, ― наивно возразила я, ― если есть любимая?

— Мы, профессиональные революционеры, ― сказал он отвернувшись, ― не должны мучить своих любимых. Наша жизнь так неопределенна... По крайней мере, я не решался до сих пор... Может быть, потому, ― Станислав замолчал и серьезно поглядел на меня, ― что не встретил такую, как вы!

Я настолько испугалась этого признания, что поспешно выдернула свою руку и долго не могла найти слов для ответа. Наступило долгое и неловкое молчание. Я решилась прервать его «остротой»:

― Значит, я подхожу для роли тех, кого можно мучить?

― Зачем же так трактовать мои слова? Просто мне кажется, что если бы я встретил такую женщину, как вы, меня не удержали бы размышления «об ответственности».

Я смущенно молчала. Он вновь схватил мою руку, и так мы дошагали до клуба, где обычно обедали. За столом он пристально глядел на меня, а я, малодушно избегая его взгляда, ела уткнувшись носом в тарелку.

На пленум не пошли и вернулись в гостиницу. Я сказала, что хочу отдохнуть перед банкетом, который на этот раз давало в честь ЭПРОНа Управление морского порта. В гостинице мы жили на разных этажах. Он ― ниже, я ― выше. Когда поднимались по лестнице (лифт не работал) и дошли до его этажа, он вдруг сказал:

― Может, зайдете ко мне? У меня есть великолепное вино!

Я почувствовала, что краска бросилась мне в лицо, и, как настоящая провинциалка, испуганно залепетала:

― Что вы, что вы! Ни в коем случае! Я вина не пью! ― И еще сильней покраснела под его укоризненным взглядом, вспомнив, как он угощал меня на банкетах и я с удовольствием принимала бокал из его рук. От страха, что сдамся, приму приглашение, помчалась по лестнице вверх.

У себя в номере, отдышавшись, поняла: надо уезжать ― и немедленно. Позвонила экспедитору и упросила взять для меня билет на ночной поезд, что-то соврав про семейные обстоятельства.

― Поздно заказываете, ― ответил он, ― но так и быть, попробую.

Только положила трубку, звонок:

― Если вы обиделись, приношу извинения! Надеюсь, что не откажетесь вместе пойти на банкет?

― Нет, что вы, охотно!

Мы встретились на его этаже, спустились вниз и вместе с другими приглашенными сели в поданные для нас командованием порта автобусы.

В этот вечер пароход «Сибиряков» гостеприимно распахнул свои кают-компании и палубы. Гремела музыка; под разноцветными фонариками, тесно прижавшись друг к другу, уже кружились пары. Мы тут же включились в этот водоворот. Станислав прижал меня к себе и прошептал:

― Не обижайтесь, я мечтаю побыть с вами не в толпе, не на улице, а где-нибудь в тиши, наедине. Могу я надеяться?

Я опустила глаза. «Если не достанут билета, я погибла, ведь уступлю!» И вдруг увидела, как, расталкивая танцующих, ко мне пробирается экспедитор. В высоко поднятой руке он держал билет и плацкарту.

― Еле вас разыскал, ― пытаясь овладеть дыханием, сказал он, ― торопитесь, поезд уходит в двенадцать ночи, а вам, наверное, еще в гостиницу надо?

― Спасибо, ― я взяла билет, ― сейчас же еду!

― Как?! ― воскликнул Станислав. ― Вы уезжаете?

― Я забыла, что срок командировки окончился, ― солгала я.

― Я вас провожу!

― Не стоит, продолжайте веселиться.

― Нет, нет, я должен!

― Это вызовет только ненужные толки!

Но он упрямо пробирался со мной к выходу. Тогда, в каком-то узком корабельном коридоре, я крепко его поцеловала и бросилась бежать. Навстречу попался Юзефович ― сослалась на болезнь ребенка. Он посочувствовал, дал машину, и через два часа я сидела в поезде, а сердце колотилось, как у воришки, который чудом избежал разоблачения.

Арося, выслушав мою горячую исповедь, в которой я, конечно, опускала многие детали, переменился в лице. Я испугалась.

― Любимый! Но я же убежала, у нас все в порядке!

― Ты делаешь мне больно, ― тихо сказал он.

― Ах! Лучше бы я не рассказывала тебе ничего!

― Нет! ― закричал Арося, ― мы должны говорить друг другу все! Понимаешь, дело не в том, что ты понравилась ему... страшно, что ты увлеклась им... Ты понимаешь, как это больно?

― Да, да, ― расплакалась я, ― ну, прости меня!

― Я больше не буду, ― мрачно передразнил он. Но тут же принес мне воды, напоил и успокаивал, пока я не перестала плакать.

Больше мы к этой истории не возвращались.

Во время моих командировок Арося вынужден был домовничать и довольствоваться письмами, в которых я старалась смягчить горечь наших разлук, не унывал и много работал ― выступал на радио, куски из истории Раменской фабрики публиковала фабричная газета.

Хотя это было непросто: наши соседи только одним своим видом могли погубить даже творческий гений Пушкина, Лермонтова и Боратынского разом, окажись они в этой квартире. Николай ― мелкий, с синеватыми мокрыми губами и откушенной мочкой уха, ходил босой, в синей майке и засаленных галифе, пугая огромными желтыми ногтями на ногах; Ольга ― крупная, крашенная хною, с вечно розовыми от помады зубами, важно фланировала в красном шелковом халате с протертыми подмышками, из которого все время норовила вывалиться огромная потная грудь. Они любили закусывать хамсой, и в проходной комнате всегда пахло протухшей рыбой

«Самотек» не возвращается

По моему настоянию Арося решился, наконец, предложить цикл своих стихов журналу «Новый мир», где отдел поэзии вел Эдуард Багрицкий. И вскоре от поэта последовало приглашение прийти к нему для разговора, но не в редакцию, а на квартиру: поэт был болен. Жил он в двух шагах от Столешникова, в проезде МХАТа. Эта встреча потрясла Аросю; захлебываясь от восторга и волнения, он в деталях воспроизвел обстановку, облик поэта и его суждения ― о поэзии вообще и о стихах Ароси в частности ― так ярко, что мне стало казаться, будто я видела все своими глазами.

За стеклами множества аквариумов, мягко подсвеченные, бесшумно сновали разноцветные рыбы. Поэт, в расстегнутой белой рубахе, сидел в постели и показался Аросе великаном. Говорил он с трудом; порою речь его прерывалась астматическим удушьем ― тогда поэт сбрасывал одеяло и закуривал стеклянную трубку, дымок из которой пах ментолом. Каждый раз, когда начинался приступ, Арося приподнимался, чтобы уйти, но Багрицкий удерживал его большой, взмокшей горячим потом рукой и успокаивал: «Сейчас, сейчас, мой друг, все пройдет... А нам надо поговорить как следует. Не стесняйтесь!» Приступ проходил, и поэт снова увлеченно говорил своему начинающему коллеге о законах поэтического творчества, о необходимости сочетать новое содержание с новой формой, не подменяя ее, однако, трюкачеством и украшательством. Почти все стихотворения Ароси, предложенные им в «Новый мир», он одобрил и на каждом из них начертал свое добро для публикации.

16 февраля 34 года ― не прошло и двух месяцев после встречи ― Багрицкий умер. Как будто какой-то рок преследовал произведения Ароси! Потрясенный этой смертью, он долго не мог оправиться. Наконец пришел к М. Зенкевичу, заменившему Э. Багрицкого в отделе поэзии журнала. Тот заверил, что если стихотворения, подписанные к печати умершим поэтом, найдутся, их обязательно напечатают. Когда Арося вновь появился в редакции, Зенкевич сказал, что рукопись с подписью Багрицкого потерялась, и предложил принести копии. Они у Ароси были с собой; сгоряча он их оставил, не подумав, что это последние экземпляры. Зенкевич предложил «позванивать». Телефонные переговоры были кратки и однообразны: «Еще не дошли руки». Арося плюнул и звонить перестал. Я все же настояла, чтобы он переступил через гордость и снова сходил в редакцию. М. Зенкевич на этот раз встретил неприветливо, сказал, что стихи не подошли, а когда Арося потребовал назад рукопись, сказал, что «самотек» не возвращается. Совершенно убитый этим хамством, Арося вновь надолго охладел к попыткам что либо напечатать, хотя стихи сочинять продолжал ― даже на ходу.

― Я бы не хотел заниматься этим, ― говорил он мне, ― но строчки сами складываются.

― Это очень хорошо! ― старалась я поддержать его. ― Страшно, что ты забываешься, когда идешь по улице! Ты что, забыл о Блюме?

Новый дом

В 1934 году наше семейство наконец приступило к строительству собственного дома. Я помогала деньгами, Алексей и Сима ― трудом. Дом нужен был срочно: у отца случился конфликт с начальством, и квартиру, которую наша семья занимала с 1905 года, потребовали освободить. Насмарку пошла 30-летняя служба отца на железной дороге, и только из-за того, что без согласия начальника он вместо себя оставил на работе сменщика. Отец мог бы обжаловать это наказание в суде, но хохлацкая гордость мешала. Оскорбленный до глубины души, он заболел «грудной жабой». Теперь у него была одна мечта ― поскорей построить свою хату и уйти на пенсию, чтобы жить огородом, коровой и помощью детей.

Летом 1934 года его мечта наконец исполнилась ― наша семья переселилась в новый, правда, еще не совсем достроенный дом. К зиме надеялись закончить.

А тут снова удар: арестовали Шурку «за пение в клубе запрещенных песен» ― вместе с гармонистом и еще четырьмя ребятами. Мы узнали только эту формулировку и то, что ребят сразу отправили на строительство Беломорско-Балтийского канала.

Понятно, с каким настроением я пришла на работу.

― Что случилось? ― увидев мое лицо, спросила Катя Русакова.

Дочь революционера И. В. Русакова, она училась в моей бригаде «критиков» и была мне ближе других ― и по духу. Мне импонировала ее внешность зеленоглазой «японочки»; училась она хорошо, любила пофилософствовать, что не очень нравилось остальным членам бригады ― черноглазой подвижной Ларисе Головинской, миловидной шатенке Кате Цыганковой ― дочери известного искусствоведа, белокурой и голубоглазой Адели Комаровской, отец которой служил дипломатом.

По моей рекомендации Катю приняли в «Профиздат», где ей с нуля пришлось обучаться редакторскому ремеслу, в чем я всячески ей помогала и старалась передать знания и опыт, полученные от великодушной Эрнестины Владимировны Менджерицкой.

Катя знала о моих неприятностях с книгой о движении жен-общественниц на транспорте и подумала, что мое настроение связано с этим.

К этой книжке, вышедшей одной из первых под моей редакцией, предисловие написал начальник политотдела Донецкой железной дороги. Он так прославился, что вскоре его повысили и перевели в Москву. И вдруг меня и заведующего отделом В. Н. Топора вызывают в отдел культуры ЦК, обвиняют в том, что мы выпустили книжку с предисловием автора, который арестован как враг народа, и сообщают, что ее решено запретить к выдаче в библиотеках. Я стала доказывать, что книжка вышла больше года назад, а потому нет резона ее списывать, привлекая к ней особенное внимание. В конце концов заведующий отделом Тарасов со мной согласился, что поднимать шум вокруг небольшой брошюры не следует. Во время нашего препирательства Топор молчал, а когда вышли на улицу, сказал, что мой язык когда-нибудь меня погубит.

― Да нет, дело не в этом, ― сказала я Кате. ― Братишку взяли.

― За что? ― испуганно спросила она.

― За ветер в голове! Частушки пел... И что возмутительно, без суда, без следствия отправили на канал! Как будто нельзя набрать рабочую силу добровольно!

― Что же теперь делать? ― спросила Катя.

― Не знаю. За отца боюсь ― не выдержит. Сердце у него больное.

Отец и в самом деле вскоре загремел в больницу с приступом сердечных болей.

А осенью в Бирюлево появился Алексей. Шурочка снова выгнала его из дому, хотя явных признаков «запоя» видно не было. Наши расспросы его раздражали, он зло отмалчивался и уходил к себе за перегородку. На работу, где-то Москве, ездил аккуратно.

Вскоре, однако, мама стала замечать, что Алексей зачастил к Пане, жиличке тети Лизы. При появлении мамы эта парочка довольно неуклюже прятала бутылку под стол. Мама объясняла Пане, что Алексею пить нельзя, что его пришлось «лечить тюрьмой», но та только усмехалась. Паня верила, что Алексей пил из-за неверности жены. Соседские отношения перешли в фактический брак

Бесплатный билет

Книжка называлась «Новаторы транспорта» (тогда еще не было рекордов Стаханова). Ее авторами были журналисты Кружков (псевдоним Крэн), Гершберг и другие правдисты, а главное, сами новаторы железнодорожники. В качестве премии за выпуск «столь нужной книги», как выразился начальник политотдела НКПС Полонский, мне выписали железнодорожный билет, дававший право бесплатного проезда по всем железным дорогам страны в мягком вагоне. Издательство, поначалу ничем не отметившее мою работу, узнав о презенте Полонского, тоже расщедрилось и в середине октября 34 года пожаловало внеочередной отпуск и путевку в санаторий «Новый Афон».

Я впервые попала на юг и к морю. Погода была чудесная, настроение ― ей под стать. По-видимому, этим я и привлекла к себе внимание инженера из Харькова Марка Каменского ― он оказался интересным и эрудированным собеседником. Но вскоре уехал ― случилась какая-то авария, и его досрочно отозвали на работу. Прощаясь, взял с меня слово, что сообщу о дне своего проезда через Харьков.

После его отъезда сделалось скучно, интересных партнеров для прогулок не встретилось, и я задумала совершить турне по городам юга, чтобы познакомиться с моими авторами-железнодорожниками, с которыми работала в основном по переписке. Срок билета истекал в конце года, а уже начинался ноябрь. Сообщила о своем плане в издательство и получила не только согласие, но и командировочные.

Не мешкая, отправилась в Сухуми; наскоро осмотрела город, посетила обезьяний питомник и в тот же день на пароходе «Абхазия» отправилась в Батуми, где жил один из авторов книжки, начальник батумского отделения железной дороги Кикнадзе. Это первое в моей жизни морское путешествие мне не очень понравилось ― слишком спокойное, никаких бурь и штормов, которые так хотелось испытать. Швартовались уже в темноте. Переночевала в гостинице, а утром пришла в приемную и попросила секретаршу доложить, что из Москвы прибыл редактор книги.

Кабинет был выкрашен голубой вагонной краской.

― Вы женщина?

Мне навстречу из-за стола поднялся невысокий полноватый человек со сталинскими усами в белом кителе. На лице у него было изумление ― я даже подумала, что он, может быть, заметил какую-то оплошность в моем туалете.

― То есть? ― растерянно спросила я, машинально поправляя юбку.

― Вы Нечепуренко?

― Разумеется!

― Как я рад, как рад! ― Он обогнул стол и возбужденно принялся трясти мою руку. ― Я вас представлял до сих пор таким маленьким, лысоватым мужчиной!

― Но почему же?

― В ваших письмах даже намека не было, что редактор ― женщина. Все от имени издательства, а подпись «Нечепуренко».

Тут я начала хохотать, а Кикнадзе мне вторил. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появились вино и фрукты. Немного поговорили о книжке, уже получившей хорошие отклики в печати и в политотделе НКПС.

― А вы бывали у нас раньше? ― спросил Кикнадзе. ― Нет? Чудесно! Знакомство с природой Аджарии начнем с Зеленого мыса. Надеюсь, вы о нем слышали?

― Нет, но, наверное, это далеко, вечером у меня поезд в Тбилиси!

― Успеем! ― Нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше: ― Паровоз!

Смысл этого приказа до меня дошел, только когда мы вышли на улицу: прямо у дверей чухала и пыхтела огромная черная махина с жирными от смазки колесами.

― Это мой любимый конь! ― с гордостью сообщил Кикнадзе.

Он ловко вскочил в кабину, подал руку, помог взобраться. И мы неспешно поплыли среди роскошной растительности, сквозь которую слева искрились морские волны.

В дендрарии нас радушно принял директор ― он не пожалел для московской гостьи целой ветки бананов и вырезал мне из бамбука легкую трость. Вечером вернулись в Батуми. Кикнадзе пригласил меня в ресторан на ужин, во время которого бурно огорчался моим ранним отъездом, а я радовалась, что заранее запаслась плацкартой ― говорить уже было не о чем, а в сотый раз выслушивать восторги, что я оказалась женщиной, уже надоело.

В Тбилиси, слава богу, приключений не было, если не считать молодого грузина, приставшего на улице, ― его восхитил цвет моих волос. Увидеть город почти не удалось, в гостинице мест не было; и вдруг меня охватила такая тоска по дому, по Аросе, по дочке, что я решила сразу ехать в Москву, отменив визиты в Баку и Махачкалу.

Дала телеграмму домой и, как обещала, ― Марку.

Поезд прибыл в Харьков рано утром. Я не поленилась, вышла на перрон. Марка не было ― что и говорить, самолюбие мое было уязвлено. Невольно позавидовала незнакомке, к которой приближался красивый высокий человек с букетом роз. Но неожиданно он подбежал ко мне:

― Скажите, вы не Рая?

― Да, это я.

― Марк в командировке. Он поручил мне передать вам его извинения и этот букет. Он напишет вам на работу.

А через пятнадцать часов я уже обнимала и целовала Аросю, а он в это время напяливал на меня шубу: в Москве ударили сильные морозы.

Вскоре из Харькова на адрес издательства пришло письмо ― я ответила. Но Аросе об этом не сказала, понимая, что ему это будет неприятно. Потом пришло еще одно ― в своем сумбурном послании Марк превозносил мои достоинства как человека и чуткой женщины. Чтобы поддержать это мнение, ответила вновь. Так завязалась переписка, признаться в которой Аросе мне уже было неловко.

А у нас в издательстве как раз в это время было решено сделать книжку воспоминаний участников революции 1905- го года ― в связи с ее грядущим тридцатилетием. И я написала Марку о своем возможном приезде в Одессу для сбора материала.

Вскоре я заболела, но работы было так много, что пришлось читать рукописи дома. Арося приносил и относил их и поступающую на мое имя корреспонденцию. Среди писем одно оказалось от Марка, с надписью «личное». Он не удержался, вскрыл, а Марк, как назло, писал о своей радости, вызванной моим скорым приездом в Одессу, и о том, что непременно устроит командировку в этот город, чтобы со мной повидаться. Арося был расстроен ― и неизвестно, отчего больше: оттого, что не удержался и вскрыл чужое письмо, или оттого, что узнал о переписке.

Понимая его боль, я рассказала про Марка, показала все письма, из которых было очевидно, что ничего серьезного между нами не было и быть не могло.

― Понимаешь, он хороший человек, этот Марк, несчастный в семейной жизни. Познакомились мы на курорте, за несколько дней до его отъезда. Делился, советовался, я старалась как-то помочь, что-то посоветовать, рассказала, конечно, где работаю, а он стал туда писать. Не ответить было неудобно. Больше говорила в письмах о тебе, о нас. Видишь, он спрашивает и о тебе. И подпись ― просто Марк, без каких-то там поцелуев и объятий.

«Товарищ Киров»

Идея сборника воспоминаний о Кирове возникла у меня сразу после выстрела в Смольном. У нашего «Профиздата» подобный опыт уже был: авторы Мирер и Боровик записали воспоминания рабочих о Ленине, и книга была хорошо встречена прессой и читателями. Я предложила не привлекать авторов со стороны, а поручить это дело мне. Со мной согласились, отпустили «финансы», и уже 5 декабря 1934 года я и два моих помощника прибыли в Ленинград. Сняли люкс в гостинице «Европейская» и тотчас начали поиск нужных нам людей. Это оказалось проще, чем мы предполагали, ― достаточно было перелистать городские, районные и заводские газеты, в которых, потрясенные преступлением 1 декабря, они делились воспоминаниями об этом ярком человеке. Но, конечно, использовать в книге короткие газетные заметки было невозможно.

Заинтересовавших нас людей предстояло «разговорить». Необходимо было выудить из них такие черточки и детали, которые бы показывали «живого» Кирова, раскрывали его характер при разных обстоятельствах и в различной обстановке. Просто зафиксировать факт встречи или разговора казалось недостаточным; хотелось, чтобы в воспоминаниях не исчезли чисто человеческие приметы: улыбка, обаяние, умение понять собеседника...

Лифтерша, узнав, что я поднимаюсь к Марии Львовне, заплакала:

― Своими руками задушила бы убийцу! Поверите, не было дня, когда бы он позабыл спросить у меня о здоровье. А однажды прислал лекарство, которое я не могла достать. И вот ― убили! ― воскликнула она, выпуская меня из лифта. И добавила: ― И Мария Львовна такой же простой и хороший человек.

А та уже стояла на пороге. Немолодая, но еще красивая черноволосая женщина с живыми глазами и приятной улыбкой.

Комнаты были небольшие и просто обставленные. В кабинете Кирова перед портретом с черной лентой стоял букет красных роз, как бы обрызганных росой. Я не удержалась, наклонилась понюхать. Мария Львовна улыбнулась: «Они искусственные, подарены рабочими».

Вдова охотно вспоминала о первых встречах с Сергеем Мироновичем. Со слезами говорила о его верной любви, которой были пронизаны их отношения, но просила в книге много об этом не писать. «Благословила» наше начинание и назвала несколько человек, которых следовало привлечь к участию.

Работа началась. Стенографистка сидела за портьерой ― невидимая.

Так, за столом, уставленным вазами с фруктами, печеньем и кофе, было записано нами почти двести человек. К наиболее крупным деятелям и соратникам Кирова я ходила лично и в Ленинграде, и в Москве. Друзья Сергея Мироновича: П. И. Чагин, генерал Бутягин, Серебровский, Хаджи Мурат Мугуев, директор Лениздата Рафаил и другие ― с пониманием отнеслись к идее книги. Их рассказы о революционной деятельности Кирова, о походе 11-ой армии, о работе в Баку по восстановлению нефтяных промыслов составили, на мой взгляд, особенную ценность книги. Интересны были и рассказы рабочих о том времени, когда Киров, приехав в Ленинград по поручению XIV съезда партии, возглавил борьбу с троцкистско-зиновьевской оппозицией.

Уже ночью, выпроводив последнего автора, уставшие и голодные, мы веселой гурьбой спускались в ресторан «Европейской», где больше танцевали, чем ели. После долгого сидения в номере было так приятно размяться в танце! Мое голубое платье с рукавами в стиле «буфф», вероятно, особенно «гармонировало» с грубыми, гармошкой, сапогами моего помощника Лени Каценельсона. Мы носились между столиками, озаряемые попеременно то голубыми, то красными софитами, и не обращали ровно никакого внимания на усмешки декольтированных дам и их кавалеров в черных фраках.

Расшифрованные стенограммы насчитывали почти две тысячи страниц. Отбор был жесткий. Я применила метод тематического монтажа: иной автор выступал в книге два-три раза, в соответствии с сюжетами глав и эпизодами биографии С. М. Кирова.

Инженер Черников

Летом тридцать пятого года я приехала в Ленинград, чтобы показать корректуру книги Марии Львовне, вдове Кирова. Но она отдыхала на даче, и у меня образовалось несколько свободных дней, которые я решила использовать для пополнения материала ― мне хотелось дополнить главу об отношении Сергея Мироновича к интеллигенции. В частности, меня интересовали воспоминания некоего инженера Черникова ― он занимался апатитами, открытыми на Кольском полуострове, и неоднократно встречался по этому поводу с Кировым. Зимой Черникова я не застала и поручила одной журналистке «отловить» его.

Мое поручение она не выполнила. Якобы потому, что Черников был всем известным женофобом.

― Вы представляете, он отказался от встречи со мной, потому что я женщина! ― сказала она с возмущением.

Меня, однако, это не остановило. Я стала звонить; долго никто не отзывался. Но однажды гудки прервались:

― Черников слушает.

Представилась и с удивлением услышала:

― Наконец-то вы позвонили!

― Вы ждали моего звонка?

― У меня под стеклом уже полгода лежит записка домработницы, что звонила Нечепуренко.

Я вспомнила, что действительно звонила ему зимой перед отъездом в Москву, и сразу перешла к делу: попросила написать о встречах с Кировым, сказала, что время не терпит, так как книга уже имеет корректуру. Попросила припомнить побольше живых реплик Сергея Мироновича в разговорах.

― А вы не могли бы показать в качестве примера уже написанные воспоминания и поговорить со мной не по телефону?

Я согласилась и сказала, что нахожусь в гостинице «Европейская», номер такой-то. Но оказалось, что он ждет важного междугороднего звонка и к тому же через два дня должен уехать. Вся моя затея горела синим пламенем.

― А что если я сама к вам подъеду? Сейчас? ― предложила я.

― Право, мне очень неловко, ― сказал он, ― но если вы так торопитесь...

Взяла такси и через пятнадцать минут позвонила в его квартиру.

Дверь распахнулась; на пороге стоял огромного роста мужчина в расшитой украинской рубашке.

― Входите, входите, ― зарокотал он приветливым басом и повел, распахивая двери, через комнаты в кабинет, заставленный по периметру стеллажами с книгами. Сел за большой письменный стол, жестом предложив мне кресло напротив, извлек из-под стекла тетрадный листок и показал каракули домработницы.

― Представьте, хотел эту бумажку выбросить и ― не смог. Ожидание вашего звонка сделалось частью моей жизни.

Что тут скажешь? ― я рассмеялась и сразу приступила к делу. Дала корректуру, показала наиболее интересно написанные воспоминания. Пока он читал, тихо сидела и рассматривала библиотеку, состоявшую из технических и научных книг.

― Пожалуй, смогу написать не хуже, ― сказал он, отложив корректуру.

Мы составили план очерка, и, уже собираясь уходить, я попросила сообщить данные, необходимые для краткой информации об авторе.

― Какой у вас стаж?

― Двадцать пять лет.

― Вы стали инженером, когда вам было десять? ― не без иронии спросила я.

Черников расхохотался.

― Вы считаете, что мне тридцать пять? Мне сорок восемь! ― с гордостью сказал он.

Я почувствовала смущение и, быстро записав дату рождения, поднялась. Предложил чай ― отказалась. Провожая, Черников неожиданно распахнул дверь в одну из комнат, оказавшуюся огромным гимнастическим залом с брусьями, конем, шведской стенкой и большим войлочным ковром на полу.

― Вот это, а еще отсутствие женщин сделало меня молодым!

― Физкультура ― это, конечно, замечательно, ― рассмеялась я, ― а что касается женщин, вас можно только пожалеть!

Вдруг он обхватил меня своими могучими ручищами и начал страстно целовать. Я вырвалась:

― Как не стыдно! Вы позорите наше общее дело!

Черников отступил, и я бросилась к выходу.

― Простите... Поверьте, не хотел оскорбить вас... Просто понял, что не случайно ждал вас полгода, ― и понуро отворил дверь. ― Нет, не полгода! Я всю жизнь ждал такую, как ты! ― раздалось мне вдогонку.

Пробежав лестничный пролет, я почувствовала себя в безопасности и остановилась. И даже нашла силы заговорить с ним:

― Жду вас со статьей! И как можно скорее ― у себя в гостинице!

Вечером состоялась моя встреча с Марией Львовной. В целом она одобрила и материал, и композицию, но кое-что посоветовала доработать. На следующий день я вызвала к себе авторов, к некоторым съездила сама и была так занята, что почти позабыла об инциденте с Черниковым.

Утром он позвонил и сказал, что статья готова.

― Так быстро? ― удивилась я.

― Можно я сейчас приеду, чтобы передать ее вам?

― Не раньше чем через полтора часа!

В панике позвонила своей школьной подруге Лене Данчевой, жене писателя С. Безбородова ― к счастью, та была дома и согласилась приехать тотчас. По пути Лена купила билеты на кинофильм «Петер», который мне очень хотелось посмотреть, и оказалось, что на работу с моим влюбленным автором у меня оставалось не больше часа.

Черников явился точно в назначенное время. Скромно опустился на стул у входной двери и молча протянул рукопись. Я прошла к столу у окна и взялась за чтение. Текст был написан неплохо, и со вздохом облегчения я сказала:

― Ну вот, теперь могу спокойно отправляться восвояси.

― Вы не уедете,― неожиданно пророкотал Черников.

― Это почему же? ― изумилась я.

― Потому, что я женюсь на вас!

Я даже подскочила со стула.

― Позвольте, может быть, вы прежде поинтересуетесь, не замужем ли я?

― Ну, что же! Разведетесь.

Лена с нарастающим удивлением слушала наш странный, через всю комнату, диалог.

― И ребенок вас не смущает?

― Он будет воспитан и обеспечен мною так, что о родном отце и не вспомнит. Вероятно, ваш муж молод и ничего не имеет?

― Слышите, никогда, никогда! И не смейте так со мной шутить!

― К сожалению, я не шучу, ― сказал Черников, поднялся со стула и, лязгнув медной ручкой, вышел.

Чуть выждав, мы с Леной заторопились на сеанс. Черников, сгорбившийся, постаревший до своих сорока восьми, стоял у подъезда. Вдруг сделалось его жаль.

― Пойдемте с нами в кино, ― великодушно окликнула я его и засмеялась. ― Ведь прежде, чем делать женщине предложение руки и сердца, надо за ней хоть немного поухаживать!

Но он не принял моего тона:

― Вы не из тех, кому нужны брачные танцы с конфетами и букетами. Вы ― настоящая!

― Да, настоящая, но люблю конфеты! Какой ужас! И цветы тоже! ― уже зло ответила я. ― И в кино я вас больше не зову!

А утром в гостинице ― звонок.

― Здравствуйте! ― услышала я знакомый рокот. ― Я отложил отъезд. И хочу сказать, что все очень серьезно! Слышите? Я буду ждать вашего решения! И знаете, я верю, что, обдумав все, вы согласитесь.

― Ни-ко-гда! ― закричала я и повесила трубку.

На следующий день звонок повторился. Захотелось как можно скорее бежать из этого города, но Мария Львовна все еще не вернула корректуру. А в одиннадцать в номер постучался администратор гостиницы и вежливо предупредил, что в связи со съездом физиологов необходимо освободить помещение ― какая удача! Я позвонила Лене и попросила приютить меня. Она с явным удовольствием согласилась, тем более что ее муж в это время дрейфовал в Арктике. Я выбыла из «Европейской», и Черников потерял возможность мне надоедать.

Я по-прежнему рассказывала Аросе о своих приключениях, не понимая, что он страдает от моей откровенности.

Однажды он встретил меня на вокзале из очередной командировки. Сели в переполненный трамвай. Как обычно, я спросила о делах, о Сонечке, здорова ли. Он ответил, что все в порядке, но говорил как-то сухо, односложно. И замолчал. Я, заподозрив неладное, спросила, что случилось. Он повернулся и серьезно посмотрел мне в глаза:

― Должен сознаться в грехе: увлекся одной девочкой, провожал ее несколько раз домой.

― Ну, пустяки какие! ― рассмеялась я.

― Конечно, ― согласился он. ― Грех мой не в этом, а в том, что я отрекся от тебя.

― То есть как? ― спросила я, почувствовав ледяную иглу в сердце.

― А вот так. Она выхватила у меня из рук паспорт, увидела, что в нем Сонечка записана. «Как, вы женаты?» ― передразнил он женский голос. ― А я смалодушничал, сказал, что у нас с тобой случайная связь, что ты уже пожилая женщина, и прочую ерунду.

Я почувствовала такую обиду и горе, что от внезапной слабости подкосились ноги; он подхватил меня, начал клясться, что все выдумал, потому что хотел, чтобы я испытала то же, что чувствует он, когда я рассказываю о своих «женских успехах», о всяких там «черниковых», «кикнадзе» и прочих «агентах-подполыцках». Однако я долго не могла успокоиться и запомнила этот урок навсегда...

В конце лета 1935 года к маме прибежала Паня, вся в слезах:

― Ваш сын меня обворовал!

По ее словам, Алексей унес валенки и новые туфли, чтобы продать. Взбешенный отец послал вдогонку младшего братишку Митю. Тот настиг Алексея на станции в момент, когда уже подошел поезд. Митя выхватил у него из-под мышки сверток, валенки и туфли разлетелись по платформе, Алексей же уехал. Митя принес вещи домой и тут же отнес их Пане ― с наказом отца, чтобы впредь ноги ее в нашем доме не было. Вечером Алексей, нетрезвый и мрачный, ввалился в дом. Он долго молча слушал проклятия отца, затем встал, хлопнул дверью... и пропал.

Все наши розыски ничего не дали: в милицию сведений о нем не поступало, в больницах и моргах не значился.

Хмурым осенним днем меня вызвали в приемную. Я вышла и увидела Черникова. Растерявшись, в редакторскую не пригласила, а вынесла оттуда последнюю сверку с текстом его статьи.

― Хорошо, что вы приехали, ― сказала я и осеклась, увидев, как он весь просиял,― нам теперь не надо вас разыскивать, чтобы подписать текст в печать.

Его улыбка погасла:

― Да-да, я, конечно, это сделаю. Но главное не это! Я пришел, чтобы снова спросить вас...

― Умоляю, не возобновляйте этот разговор... Право, мне надоело... Что за странная игра?

― Почему игра? ― с какой-то подкупающей детскостью произнес он. ― Для меня это очень серьезно.

― Но поймите, вы же взрослый, даже просто старый человек! Ну почему я должна разрушать свою семейную жизнь, бросать любимого и любящего мужа? Только потому, что так захотелось вам?

Он помрачнел. Взял сверку, быстро ее просмотрел, подписал и, поднявшись со стула, тихо сказал:

― Вы правы, но я не оставляю своей надежды. А вдруг у вас что-то разладится в жизни! Помните, сколько бы лет ни прошло, я буду вас ждать!

Я пожала плечами; кивнув на прощание, раздвинула занавеску, заменявшую нам дверь в приемной, и ушла в редакторскую.

Неожиданно Иван Васильевич посочувствовал Черникову:

― А мне его жаль. Я его хорошо понимаю.

Я удивленно посмотрела на него.

― Как же, по-вашему, мне следовало поступить?

И все-таки смеяться над чувствами не стоило

Колокольников переулок

Сонечка звала няню «мамой», а меня «мамочкой», что мне, по правде говоря, не нравилось. Соседи же считали, что я «покрываю грех» младшей сестры, выдавая ее дочь за свою. Когда Настя, рыдая, отрицала это, они, ухмыляясь, утверждали, что она похожа на меня, а значит ― сестра, «потому как обе белые», то есть блондинки.

Я предлагала Насте отучить Сонечку звать ее мамой, но она огорчалась еще больше, и все оставалось по-прежнему.

Мы из последних сил старались не обращать внимания на козни соседей, но они наглели все больше, напивались, дрались, и Аросе порой приходилось вмешиваться: непременно наступал момент, когда Николай мертвой хваткой вцеплялся Ольге в волосы и та принималась орать как резаная. Я не пускала Аросю, боялась за него, но он, не выдержав, все же вступался. Как только Николай, направленный могучей рукой Ароси, влетал в свою комнату, Ольга начинала кричать, что ее мужа убивают. Выйдя из запоя, они становились мрачными и обидчивыми ― их оскорбляло, что мы не устраиваем скандалов, не замечаем их хамства и, следовательно, за людей не считаем. Что правда, то правда ― людьми эти люмпены не были. Настя не раз, с испугом поглядывая в сторону Ароси, шепотом передавала мне слова Ольги, что когда-нибудь они набьют морду «этим интеллигентам» или чего-нибудь подсыплют в суп.

И тут, как всегда, повезло.

У Ольги была сестра Катя. Каждый день перед работой она приводила к ней двух сопливых, с бледными лицами, чахоточного вида ребятишек, нажитых, как говорила Ольга, «в разгуле». Как-то, застав Катю одну, я расспросила ее о житье-бытье и, узнав, что в Колокольниковом переулке, вблизи Сретенки, у нее есть комната, предложила обменяться:

― Побольше твоей будет, ― важно сказала Катя, ― Но, Харитоновна, предупреждаю: у меня полуподвал.

― Не страшно. А ты подумай, как тебе удобно будет вместе с Ольгой! Здесь и сухо, и не придется каждый день таскаться с детьми по трамваям!

Она явно обрадовалась:

― Приходи смотреть.

Не откладывая дела в долгий ящик, отправилась в тот же вечер с Аросей «на смотрины».

Стены комнаты были сырые, облупленные, в полу зияли дыры, не было даже плинтусов. Но комната ― широкая и длинная, восемнадцать метров ― понравилась, и особенно тем, что все три окна располагались по одной стороне, причем два были выше тротуара ― дом стоял на крутом склоне. Я сразу сообразила, что расположение окон позволит выгородить шкафом небольшую спаленку, где поместится тахта для Насти и кроватка Сонечки.

Не раздумывая, предложила Кате обмен.

За свое согласие она заломила цену, явно превышавшую наши возможности, но мы легко убедили ее, что стоимость ремонта превосходит стоимость четырех квадратов, да и ноги в нашей комнате перед окнами не мелькают.

Следующим утром мы уже стояли в очереди в бюро обмена. Как правило, при обмене требовалось согласие соседей, и я очень боялась, что Ольга по своей вредности заартачится, но нам пошли навстречу, поскольку удалось доказать, что Катя переезжает к сестре.

Дело сладилось так быстро, что Ольга и глазом, как говорится, не успела моргнуть.

― Ловко вы мне свинью подложили! ― сказала она и, обиженно хлопнув дверью, ушла в свою комнату. Но через минуту вернулась с бутылкой водки. ― Слышь, Харитоновна, давай, что ли, на посошок? Привязалась я к вам, ― в глазах у нее стояли слезы.

Меня это не тронуло, и пить я не стала.

В первую ночь после переезда, усталые, мы побросали кое-как вещи и, наскоро перекусив, улеглись спать (Сонечка с Настей были у мамы, в Бирюлево).

Разбудил меня какой-то шум, писк и возня. Открыла глаза и в серой ночной мгле ― окна еще были без занавесок ― увидела, что крышка стола странно шевелится и с нее временами что-то с глухим стуком обрывается на пол. Словно зачарованная зрелищем, я не могла ни пошевелиться, ни вытолкнуть из горла хоть какой-нибудь звук. С третьей попытки голос прорезался:

― Проснись, проснись, здесь какие-то звери!

Арося открыл глаза, надел, нащупав рукой, очки и сел в кровати.

― Крысы! ― захохотал мой отчаянный муженек.

Он дотянулся рукой до окна, где лежали карнизы, схватил один из них и ударил по столу. Раздался дикий визг ― со стола будто картошка посыпалась и раскатилась по полу. От ужаса и отвращения я закрыла лицо руками.

Арося включил свет, и стало понятно, что причиной крысиного сборища оказалась булка, не доеденная за ужином.

Остаток ночи провели без сна, расставляя по местам вещи.

На другой день Арося где-то на улице подобрал кота-подростка, серого, с тигровыми полосками. Сонечка была в восторге от нового жильца, к тому же Барсик оказался отменным бойцом: почти каждое утро мы обнаруживали задушенную крысу. Я форсировала ремонт ― с огромным трудом, по совету новых соседей, раздобыли редкий по тем временам стеклобитум и промазали им и еще цементом дыры и щели ― и уже через месяц безмятежно зажили в новой, значительно более удобной, чем прежде, комнате.

Шапиро. Болезнь отца

Поручили мне сделать книжку, освещающую деятельность пожарных. Председателем ЦК профсоюза работников пожарной охраны был Лазарь Шапиро. Мы познакомились, и он под предлогом работы над книжкой повадился бывать в издательстве. В нашу редакционную комнату он вторгался с шумом и смехом, рассыпая комплименты, к тому же у него всегда имелся наготове свежий анекдотец, как правило, сомнительного свойства, но всегда политически безупречный. Высокого роста, шатен, с зелеными продолговатыми глазами, он нравился нашим женщинам. Самодовольно и торжественно он приглашал меня и моих сотрудниц в свою машину, чтобы подбросить до столовой, помещавшейся в бывшем «Славянском базаре». Само собой, все охотно соглашались. После обеда он не раз уговаривал меня покататься с ним по Москве, но я отказывалась и если садилась в машину, то только в компании ― столь явные знаки внимания, конечно, всем бросались в глаза.

Как-то Арося встречал меня после работы и нос к носу столкнулся с ним. Оказалось, когда-то они вместе работали в Москопищепромсоюзе. Лазарь напросился в гости. Пришел с бутылкой вина и сам ее почти всю выпил. Рот его не закрывался ни на минуту ― он буквально по уши был набит всякими слухами и сплетнями. И после этого вечера ― зачастил. Поставит свою «персональную» у наших окон и спускается в наш скромный полуподвал. Огромный такой, вроде и в угол сядет, а все равно полкомнаты занято ― разбросает по полу ноги и болтает о том о сем; иногда произнесет монолог о прекрасном, по сравнению с проклятым прошлым, положении советского пожарного ― вроде как по делу пришел. И треп продолжается снова.

Поначалу я к этим визитам относилась серьезно ― надо же помочь начинающему автору, потом надоело. Я демонстративно перестала обращать на него внимание и, как бы занятая домашним хозяйством, порой даже не отвечала на реплики. Арося же стал явно злиться: Лазарь воровал у него те немногие после работы часы, когда он мог заняться своим любимым делом ― стихи Арося отделывал бесконечно, буквально зализывая их до блеска, что, как мне казалось, не всегда шло им на пользу.

― Ты можешь мне объяснить, с какой стати этот человек повадился к нам чуть ли не ежедневно?

― как-то спросил раздраженный Арося.

Я засмеялась:

― Он же твой товарищ по прежней службе!

― Никогда мы не были товарищами, даже близкими знакомыми! Он ездит из-за тебя!

― Неужели? ― захихикала я.

― Не смейся! Он буквально пожирает тебя глазами. Он стремится, как бы случайно, коснуться тебя...

― Ну, ты и ревнивец, каких свет не видывал!

― Я прошу тебя, ― сказал Арося, очень серьезно, ― дай мне слово, что ты отвадишь его от этих визитов... ― И, помолчав, добавил: ― Больше того, я прошу, дай слово, что будешь избегать встреч с ним. Поверь моей интуиции, он очень плохой человек.

Арося был так расстроен, что я с легкостью дала просимое слово. И держала его честно. Перестала пользоваться машиной для поездок в столовую, объяснив это желанием ходить пешком «для моциона», и откровенно попросила не ездить к нам:

― У Ароси очень срочная работа.

― И что же такое он пишет? ― с отвратительной иронией поинтересовался Лазарь.

― Историю фабрик и заводов.

Мне не хотелось, чтобы он считал моего мужа поэтом-неудачником.

К годовщине гибели Кирова издательство напечатало тысячу экземпляров. «Товарищ Киров» был разослан во многие редакции газет, крупным политическим деятелям, ученым и авторам книги с просьбой о замечаниях и предложениях, которые мы хотели учесть при полном тиражировании в двадцать пять тысяч. До лета занимались исправлениями, дополнениями. Я лично выверяла каждый лист, чтобы не пропустить ни одной опечатки. Все шло нормально. Наконец основной тираж был готов, «сигналы» поступили в Главлит, куда меня вскоре и вызвали.

Молодой цензор встретил меня холодно.

― Книгу придется перепечатать. Вы допустили массу ошибок!

― Не может быть! Первый тираж в тысячу экземпляров проходил Главлит и был полностью разрешен к выпуску. Все исправления согласованы!

― Мало ли что было, ― сказал цензор, ― сейчас поступили другие указания.

― Но что же вас не устраивает?

― А вот, извольте! Что это вы так мрачно расписали детство Кирова? Отец пил запоем... пропал из дома... мать рано умерла... детей отдали в приют... Все это придется вычеркнуть.

― Но ведь это подлинная биография Кирова! ― воскликнула я. ― Об этом рассказывали его сестры, жена, которая следила за нашей работой с самого начала и подписала верстку к печати.

― Это та правда, которую не следует афишировать,― назидательно сказал цензор и вдруг почти зашептал: ― Писатель Чумандрин, расписавший эту правду, арестован. К тому же, ― он снова увеличил громкость, ― у вас допущены и политические ошибки в главе, посвященной борьбе Кирова с оппозицией. Ваши рабочие авторы заявляют, что «Зиновьев говорил так убедительно, что казался правым».

― Но как же иначе показать силу и убедительность выступлений Кирова? ― спросила я недоуменно. ― Ведь тот же рабочий говорит: «Но выходил на трибуну С. М. Киров и в прах разбивал все аргументы оппозиции, так что мы тут же осознавали их неправоту».

― Вот и оставьте эти слова, а насчет убедительности оппозиции ― вычеркните!

― Нет, ну каков идиот! ― поделилась я впечатлениями о глупых, с моей точки зрения, замечаниях редактора Главлита с нашим заведующим книжным отделом В. Н.Топором. Член партии, он призвал меня, комсомолку, «быть поскромнее, посамокритичней и исправить все, что предложат».

Выпуск книги снова задержали.

Отец вскоре совсем свалился; болел он долго и мучительно, сперва в больнице, а потом дома. Он шумно и тяжело дышал, ноги у него распухли, горчичники, которые ему ставили на сердце, не помогали. Понимая, что умирает, он очень переживал, что не может проститься со своим старшим сыном, пропавшим, как он считал, из-за его проклятий. Хорошо хоть от Шурки с канала приходили письма.

В январе 1936 года отец скончался на руках у мамы ― ему не исполнилось и шестидесяти. Похоронили его на кладбище рядом с церковью, в строительство которой он вложил столько сил и, как мне кажется, из-за которой очень многое сломалось в судьбах его старших сыновей...

Спустя месяц после смерти отца вернулся Алексей. Он появился поздним вечером, обросший, оборванный, грязный, в опорках вместо обуви, Оказалось, уйдя из дома, в тот же вечер он напился и пристроился ночевать на Павелецком вокзале. С работы Алексей «за пьянство» давно был уволен, но от родных это скрывал. В ту ночь устроили облаву на «бродяг». Тех, кто не смог указать места работы, тут же посадили в эшелон и отправили на лесозаготовки. Одежды не давали и, когда начались сильные морозы, отпустили по домам. Смерть отца, рассказ мамы, как тот, умирая, страдал от того, что не простился «с блудным сыном», ― все это потрясло Алексея основательно.

В это время мы с Аросей учились на историческом факультете: я заочно, а он по моим учебникам и методическим разработкам. Получить диплом, не имея высшего образования, он не мог, но ему важна была не «корочка», а совсем другое. Я, стремясь в аспирантуру, училась на «скорую руку», лишь бы спихнуть предмет; он же вникал в материал основательно

― порой он мне пересказывал и одновременно растолковывал целые книги, благодаря чему экзамены я сдавала играючи.

Но в начале 1936-го года я снова забеременела. Арося был против аборта, боялся за меня, хотя закона об их запрещении еще не было, а главное, хотел второго ребенка. Так было принято решение, положившее конец моим мечтам о научной деятельности.

Эдик

Лето 36-го выдалось жарким. Я просто задыхалась в городе, и мы переехали к маме в Бирюлево, в новый дом, стоявший посреди уже большого яблоневого сада.

Вернулся со строительства канала Шурка, но ненадолго ― ему было запрещено жить в Московской области, и вскоре он уехал работать в Таганрог.

Младший брат Ароси, Сея, окончив строительный техникум, поработав на строительстве завода «АМО», перешел на должность прораба дачного кооператива в Кучино. Строительство дач закончили досрочно. В благодарность правление предложило Сее свободный участок.

― Мне дача не нужна, а у вас скоро прибавление. Вы только представьте ― свежий воздух, речка, парное молоко! ― уговаривал он нас.

Поехали, посмотрели местность и ― загорелись. Из Кучино возвращались переполненным поездом.

Сонечка прижималась головкой к моему животу и вдруг громко закричала:

― Мама, закрой рот, к тебе влетела ворона и стучит клювом по моей голове!

Вечером я объяснила ей, что скоро у нее появится «братец». Теперь, стоило Аросе вернуться домой с набитым портфелем, Сонечка бросалась нему:

― Ты мне братца принес?

Отныне куклы, наряженные в платьица, ее не интересовали ― требовала мальчиков.

Очередной отпуск я взяла раньше декретного, так тяжело мне было. А Настю с Сонечкой по путевке, выданной мне в профкоме, отправила в дом отдыха «Матери и ребенка».

Как-то зашла в издательство, чтобы отправить им посылку с фруктами. Соня Сухотина, младший редактор, оторвавшись от бумаг, подняла голову:

― А, Раечка? Между прочим, ― она сделала паузу и посмотрела на мой живот, ― тебя дожидается какой-то симпатичный брюнет!

Вышла в приемную ― Марк! Меня как будто горячим молоком облили. Осенью тридцать четвертого я была тоненькой и подвижной. Беременность меня не красила ― я располнела, большой живот торчал вперед, задирая подол платья. Смутилась, потом разозлилась и бойко протянула руку:

― А, Марк! Какими судьбами? Надолго? ― и с вызовом посмотрела в красивые черные глаза на смуглом узком лице.

Он не отвел взгляда, сделал вид, что ничего особенного во мне не замечает, лишь крепко пожал руку.

― Я уже свободна! Можем прогуляться, ― предложила я, и он с радостью согласился. Болтаем о пустяках: о погоде в Москве и Харькове, о предстоящих отпусках, возможном месте отдыха. Дошли до ворот. Я увидела, что подходит трамвай, и вдруг побежала к нему. Вскочила на переднюю площадку и помахала Марку рукой ― будто страшно куда-то спешила...

Бирюлево-Товарная ― огромная станция с большой сетью путей для переформирования поездов ― в то время не имела переходного моста. Пассажиры, жившие на нашей стороне, вынуждены были пробираться под вагонами.

Предосторожность требовала осмотреться; как назло, к составу подошел паровоз. И вдруг вижу, неподалеку какой-то мужчина в полувоенном кителе, волоча за собой плачущую девочку лет четырех, лезет под вагон.

― Что вы делаете?! ― в ужасе закричала я и ухватила его за ремень. Он с удивлением оглянулся, но остановился. Состав вздрогнул и тихо покатился. Когда мимо проплывала тормозная площадка, я взобралась на нее и перешла путь. Там снова стена из вагонов. Осторожно спрыгнула, подлезла под другой состав, потом еще под один ― дальше дорога была свободна.

Вдруг шедшая мне навстречу женщина закричала:

― Оглянитесь!

Я подчинилась и услышала свист бутылки в сетке, пролетевшей над моей головой. По девочке я узнала в разъяренном мужике давешнего безумца. На какое-то мгновение ноги подкосились, но все же я побежала.

― Убью суку, все равно убью! ― слышала я, перепрыгивая через рельсы и думая об одном: только бы не споткнуться!

Сразу за полотном железной дороги стояло здание клуба. После бега с препятствиями, я как рыба хватала ртом воздух и никак не могла надышаться. Внутри все дрожало. Прислонилась к стене и, защитив голову руками, стала взывать о помощи. Из клуба тотчас выскочила ватага ребят и навалилась на моего преследователя.

Среди ребят оказался мой младший брат Митя:

― Не бойся, мы его задержим!

Наш дом был виден, но дорога поднималась в горку.

Я одолела половину пути, оглянулась: на земле копошилась груда тел, в отдалении стояла девочка ― и, едва волоча ноги, двинулась дальше. Внезапно какой-то шум поразил слух. Обернулась: пьяный вырвался от ребят и, по-прежнему размахивая бутылкой в сетке, уже настигал меня. А подъем все еще продолжался. На счастье, из-за пригорка появилась пара ― мужчина и женщина. Не раздумывая, заскочила за спину мужчины и присела на корточки.

― Где она?! Дайте ее мне!

Женщина закричала:

― Дерешься со своим, так не лезь к моему!

― Он не мой, не мой, я его не знаю!

Но тут, слава богу, подоспели ребята и снова сбили моего преследователя с ног.

Я ввалилась в дом, к маме, и, скрючившись от боли в животе, зарыдала.

Вечером приехал Арося. Он так испугался за меня и будущего ребенка, что тут же хотел ехать в Москву. Но в животе уже все успокоилось, и мы остались в Бирюлево.

В конце лета возвратились Сонечка и Настя. Настя оказалась в «растерянных чувствах», в глаза не смотрела, тяжело вздыхала, а потом решилась и попросила совета, как ей поступить. Директор столовой в доме отдыха, узнав, что она няня, а не мама ребенка, стала уговаривать ее перейти к ним на работу. Пообещала обучить поварскому делу и устроить в общежитии.

Мы задумались: расставаться с такой преданной няней очень не хотелось, но речь шла о судьбе молодой, полуграмотной девушки, профессия повара для которой была шансом найти свое место в жизни. И мы сказали Насте, что, пожалуй, следует воспользоваться представившейся возможностью.

Расставание было тяжелым, особенно с Сонечкой. Рыдали обе, однако со мной и Аросей Настя попрощалась сдержанно. Уже потом соседка рассказала, что она, оказывается, обиделась на то, что мы ее не отговаривали, не просили остаться, а сразу согласились на уход. Вот и пойми душу человеческую!

Списались с маминой родней из Старого Оскола и вскоре получили телеграмму о выезде к нам новой домработницы.

Встречала ее на вокзале. По растерянному и глупому виду женщины с узлом в руках, одетой в потертый бархатный жакет, в черную, поддернутую на животе юбку и обутой в растоптанные башмаки, догадалась: она!

Подошли к трамваю. Прасковья посмотрела на него с недоумением и спросила:

― А где машина?

― Какая машина?

― А мне сказали, что в Москве все ездят на машинах, а такие-то вагончики и в нашем городе есть!

Наше жилье, разгороженное шкафом, ее тоже разочаровало. Выдала ей белье, сводила в баню, показала магазины, рынок, поучила готовить. Начала сразу учить читать и писать.

― Хозяйка, а когда вы мне ботинки купите?

― Когда поработаешь, ― ответила я, ― еще не знаю, уживешься ли ты?

― А хоть и не уживусь, ботинки купите! Я в деревне свои десять лет носила и ничего, а у вас в Москве как прошлась по асфальтам, так они сразу каши запросили.

― Так потому и запросили, что ты их износила, должен же когда-то им конец прийти.

Не унялась. Купила ботинки, отдала свое платье.

В своих декретных отпусках я получала лишь «по среднему», работа Ароси на радио и в редакции «Истории фабрик и заводов» денежных знаков почти не приносила. А тут, как назло, явился «демон-искуситель» в образе бывшего начальника, главного бухгалтера института горючих ископаемых. Стал он Аросю уговаривать вернуться на работу в качестве главного бухгалтера и экономиста подсобного опытного завода при этом институте. Арося колебался недолго.

― Это не уйдет, ― убеждал он меня, ― я постараюсь сочетать работу с литературным трудом и полностью вернусь к нему, как только ты выйдешь из декрета.

Я сопротивлялась ― верила в его талант, видела изумительную трудоспособность и была убеждена, что он непременно добьется успеха на литературном поприще.

Но матерям отпусков по уходу за ребенком не давали, очередной я уже использовала... И я согласилась.

Сонечка была ребенком удивительно способным. Однажды она заявила:

― А ты знаешь, мама, я читать умею!

Ей еще не было пяти лет, и я засмеялась. Ее никто не учил, но буквы она знала лет с двух ― постоянно требовала, чтобы мы ей их называли.

― Ты не веришь, не веришь? ― обиделась она, ― вот смотри: «бакалея», а это «гастроном».

― Ну, ты же отлично знаешь, ― возразила я, ― как называются эти магазины, и думаешь, что читаешь. Многие дети, выучив наизусть стихи Чуковского или Маршака, берут любимые книжки, водят пальчиком по строчкам и думают, что читают.

― А я читаю по-настоящему! Вот, смотри: «комиссионный».

Я скептически молчала. Пришли домой, разделись; Сонечка тут же схватила газету и принялась громко читать передовую «Правды».

Арося был потрясен ― весь вечер он наслаждался Сонечкиным чтением, открывая на случайных страницах совсем не детские книги, бурно восхищался, таскал ее на руках и без конца целовал.

Через неделю она заболела скарлатиной. Отвезли ее в больницу, сделали в комнате дезинфекцию. Женщина в грязном белом колпаке, из-под которого неряшливо торчали седые волосы, взяла с меня подписку, что рожать я обязуюсь только в специальном роддоме, где сразу будут приняты меры по моей изоляции.

Ночью 27 октября 1936 года приехали мы с Аросей в роддом, расположенный за театром Красной Армии. Конечно, никакого инфекционного бокса там не было, меня уложили в служебной комнате, и утром, в семь тридцать на свет появился мой сынок. Только навесили нам с ним клеенчатые номерки на руки, как поднялась ужасная суматоха ― что-то случилось в родильной палате. Бросили голенького малыша на столик, стоявший рядом с моей кроватью, и убежали. Лежим, посматриваем друг на друга ― малыш пыхтит, пускает слюнки и порой глубоко вздыхает. Вошел врач:

― Как, до сих пор не вышло место? Что же вы молчите?

А я недоуменно:

― Какое место?

Не отвечая, врач засучил рукава халата и принялся мыть руки. Прибежала сестра, сделала мне укол.

― Придется потерпеть, ― сказал врач, засунул в меня руку по локоть и что-то резко дернул. Я вскрикнула; плотный кусок, похожий на печенку, громко шлепнулся в таз.

Потекли дни, необыкновенно скучные ― в полной изоляции. Книги, принесенные Аросей из дома, не пропускали: мол, могут внести инфекцию. Были только его ласковые, нежные письма и свидания с молчаливым мальчиком в часы кормления. В отделении патологии он был самый крупный (вес ― 4,9 килограмма), и сестры его прозвали «председателем колхоза». К счастью, на третий день Арося принес книги с чеками из магазина, с датой покупки, и последние дни в больнице я провела уже не так скучая.

Наконец нас выписали ― сына назвали в честь любимого Аросиного писателя Эдгара По, — а вскоре закончились и сорок дней Сонечкиного карантина. По дороге в больницу купили куклу-мальчика в матроске, а заодно ― одеяльце для Эдика.

Дочку вывели в капоре, в новом сереньком пальто с белым воротничком. Щечки пухлые, румяные, голубые глазки блестят, губки раздвинуты в смущенной улыбке. Ужасно обрадовалась кукле.

Подошел трамвай; я села, Арося встал рядом, Сонечка прижалась к моим коленям. И вдруг звонко, на весь вагон:

― А у меня теперь есть маленький братик!

Мы удивленно засмеялись:

― Почему ты так думаешь?

― А одеяльце такое маленькое, оно для него?

Мы переглянулись.

― Ну, скажи, скажи, у меня есть маленький братик?

― Придешь, увидишь, ― строго сказала я, смутившись взглядами трамвайных попутчиков.

Сонечка задумалась, опустила глаза, отвернулась.

Сошли с трамвая, свернули в переулок и сразу услышали душераздирающий крик малыша из открытой форточки. Час кормления давно был пропущен. Я кинулась вперед; в коридоре сбросила шубу и, наскоро сполоснув над раковиной грудь и руки, метнулась в комнату. Эдик от возмущения и обиды то и дело терял сосок и, скривив губы, снова принимался плакать. Наконец, сосредоточенно чмокая, затих. И только теперь я обратила внимание на Сонечку, застывшую у двери ― глаза широко раскрыты, губы сжаты, новая кукла безжизненно свисает в руке.

Арося, заметив ее состояние, подошел к детскому столику, и тихонько позвал:

― Иди же, иди сюда, посмотри, сколько игрушек, это все для тебя!

Вдруг Сонечка ринулась от двери к столу, села на стульчик и, обхватив голову руками, громко, отчаянно зарыдала. Когда я, закончив кормить малыша, позвала ее взглянуть на долгожданного братца, она отказалась и еще долго сидела за столиком, уткнув лицо в ладошки.

Тридцать шесть дней декретного отпуска пролетели, как одно мгновенье, а очередной я уже использовала. Перевела мальчика на прикорм и вышла на работу.

Вскоре после октябрьских праздников было назначено партийно-комсомольское собрание по поводу «грубых политических ошибок», допущенных при составлении книги « Товарищ Киров» и пропущенных при редактировании В. Н.Топором.

На собрании был зачитан «реестр ошибок», полученный из Главлита. В нем содержалось гораздо больше замечаний, чем было сделано мне лично. В частности, там значилось «как недопустимое» выражение «черт возьми», которое Киров употребил, выступая с трибуны XVII съезда партии. Требовали исключить фразу Хаджи Мурата Мугуева о том, что Киров после побега в 1912 году появился в редакции владикавказской газеты хоть и «в белой рубашке, но блестя потертыми штанами».

― Не вижу ошибок, и доводы дураков меня не убедят! ― выкрикнула я.

В. Н.Топор вел себя иначе: каялся в допущенных ошибках, а в перерывах подходил ко мне и ругал, что я не понимаю ситуации.

Ко второй годовщине гибели С. М. Кирова «Правда» опубликовала из нашей книги целую полосу воспоминаний и, главным образом, тех, которые предлагалось исправить. Думаю, именно потому, что рассказаны они были живым человеческим языком. Я ликовала, но рано. Мое выступление со ссылкой на «Правду» выслушали, но кому же хотелось себя признать неправым? К тому же «Правда» не опубликовала воспоминаний о борьбе Кирова с оппозицией, и теперь все выступавшие нападали именно на эту главу, тем более что ее редактор накануне признал все «ошибки».

Собрание, теряя пыл, близилось к концу, когда слово взяла моя близкая подруга Катя Русакова.

― Мне уже давно не нравятся настроения Нечепуренко! Мало того что она обругала товарища из Главлита, так она еще возмущалась якобы «неправедным судом», когда за пение в клубе запрещенной песни был осужден ее брат.

Вот уж от кого не ожидала!

С ней мы делились впечатлениями о событиях и людях, и мнения наши, казалось, совпадали. Когда критик Анатолий Тарасенков сделал Кате предложение, за советом она прибежала ко мне. Впрочем, уже на следующий день сообщила, что Анатолий переехал к ней в особнячок и привез на саночках свои вещи и книги. А недавно Катя рыдала у меня на плече из-за его измены...

― А что Нечепуренко говорила про строительство канала? ― продолжала топить меня Катя, ― А вот что: «Неужели нет других способов привлечь рабочую силу?»

― Ложь! Это все ложь! ― Я вскочила с места. ― Докажи, что я такое говорила! Если у меня были такие настроения, то почему только ты одна слышала о них? Уверена, ни один человек не подтвердит твоего навета! Никто от меня ничего подобного не слышал!

― Рая, успокойся,― неслось со всех сторон.

Лиза Смирнова заявила, что знает об осуждении моего брата, но никогда никаких комментариев от меня не слышала. Выступили члены партии и, выразив недоверие заявлению Русаковой, предложили вернуться к обсуждению вопроса о книге «Товарищ Киров». Дело окончилось вынесением строгого выговора В. Н.Топору и предложением комсомольской организации обсудить «невыдержанность Нечепуренко на партсобрании».

Не знаю точно, может быть, сыграло свою роль мое обращение к Марии Львовне, но через несколько дней пришло разрешение на выпуск книги без исправлений, указанных Главлитом.

Книга имела успех. Когда я обратилась в магазин, потому что раздала все авторские, то ничего не смогла купить и осталась с одним экземпляром.

Спустя некоторое время я встретила В. Н. Топора ― теперь он работал в отделе ВЦСПС на какой-то мелкой должности. Он был уверен, что незаслуженно строгий выговор испортил ему карьеру, но полагал, что могло быть и хуже. Я понимала его страх, да и сама боялась, что скрывать, но не удержалась и не без злорадства сказала:

― Самокритика должна быть искренней, а не конъюнктурной.

И он угрюмо согласился.

― Дадите почитать? ― спросил Иван Васильевич.

― Увы!

Во время эвакуации у меня пропали почти все книги, которые с такой любовью собирал Арося. Исчез и единственный том книги «Товарищ Киров». Я грешила на соседей, me на мою двоюродную сестру, которой оставляла на время эвакуации ключ от комнаты.

― Ну, что же, возьму в библиотеке!

― Нет, не возьмете! Книжку запретили в 38-м, потому что в ней оказалось много авторов-«врагов народа».

Мы уже находились около моего дома. Попрощались.

Я долго лежала в постели без сна и снова слышала голос Ивана Васильевича, теплый, слегка вибрирующий, низкотеноровый; его восклицания и реплики, его сочувствие к моим переживаниям — все это трогало до слез. Вспоминая длинную прогулку по темным улицам Москвы, его руку, сжимавшую мою, я почувствовала нежность и благодарность, а еще ― страх.

Утром он подошел ко мне в коридоре здания ЦК и поздоровался как-то особенно тепло.

― Пойдемте обедать без компании, — попросил он, — и, если можно, пораньше?

― Хорошо, ― охотно согласилась я, ― и пораньше убежим под стены Кремля!

И мы разошлись по своим комнатам.

Когда я пришла в столовую, он уже заказал обед, мы быстро поели и еще до того, как пришли «наши», сбежали. В руках Ивана Васильевича была книга, обернутая в газету. На набережной он снял газету, и моим глазам предстал том книги «Товарищ Киров» ― в знакомом красном переплете.

— Где же вы достали?

― В нашей библиотеке, и без каких-либо затруднений. Я уже внимательно ее перелистал и прочитал некоторые места, о которых вы рассказывали. Убедился, в них нет ничего криминального, язык действительно разнообразен и ярок. Особенно мне понравилась композиция...

― Вы заметили, ― обрадовалась я. ― Над этим мне как составителю книги пришлось поработать больше всего.

С удовольствием проведу сегодня ночь в кабинете товарища Александрова за чтением вашего труда!

Тридцать седьмой

Когда я узнала от мамы, что мою первую любовь Васю Минина и его брата, неподкупного и принципиального нарсудью Ивана Минина арестовали, только вздохнула. Уже давно никто не спрашивал ― за что? Вздыхали, отводили глаза, отходили в сторону и старались поскорей забыть. Исчезновения людей стали казаться чем-то почти естественным, нормальным фоном жизни ― разве что уколет сердце мгновенная, постыдная радость, в которой и себе невозможно признаться: это случилось не со мной и не с моими близкими.

Как редактор я никогда не подменяла стиль автора своим, напротив, отбросив пристрастия, свою индивидуальность, старалась, насколько это возможно, выявить личностные авторские особенности. Автора эпохи, разумеется, никто не смел редактировать, но мы все, по мере сил и таланта, выявляли его стиль. Абсурд был его составной частью и нарастал с такой скоростью, что даже я со своим комсомольским темпераментом не всегда поспевала.

Помню, была у меня книжка, а ее выпуск задержали. Причина: автор часто употреблял выражение «еврейский рабочий», а я, как редактор, пропустила это «неправильное выражение».

― Почему неправильное? ― удивилась я. ― Говорим же мы «русский рабочий», и «немецкий», и «китайский».

― Да, говорим.

Обсуждение происходило в ЦК ВЦСПС, за большим столом сидел целый синклит ответственных работников, в их числе главный редактор и директор издательства.

― А вот «еврейский рабочий» не говорим.

Мое начальство вертело в руках карандаши и до поры помалкивало.

― А ваше мнение? ― обратился председатель к директору издательства.

Тот тяжело вздохнул:

― Книжку придется пустить по нож.

Спасти могли только авторитеты. Перелистала труды Сталина, но у него такого выражения не встретилось. Подключила Аросю. Вместе с ним за ночь перелопатили всего Ленина... и нашли! В статье «Великодержавный шовинизм» он неоднократно употреблял это определение ― «еврейский рабочий». Утром тихо и торжественно я внесла в кабинет главного редактора том Ленина с подчеркнутыми словами и положила перед ним на стол. Даже не смутился.

― Да, в самом деле Ленин говорил так? Ну что же, тогда все в порядке! ― и подписал книжку к выпуску в свет.

Прасковья меня раздражала. Она заполняла собой всю комнату, бессмысленно топталась и десятки раз переспрашивала, как и что делать. С тяжелым сердцем я оставляла на нее малыша, когда приходилось отлучаться по делам издательства. К тому же стало пропадать белье, что вывешивалось во дворе для просушки. Почти каждый день Прасковья встречала меня очередной новостью:

― Ну что за народ у вас в Москве? Опять сняли большую пеленку и простыню!

Однажды приехала домой пораньше. Вхожу и вижу: Прасковья, лихорадочно вскочив, судорожно запихивает в шкаф что-то белое, а на полу валяется широкая лента кружев, связанных для меня Настей. Не раздеваясь, подбежала к шкафу, распахнула дверцу и обнаружила большой узел, из которого торчала «пропавшая» незадолго до этого простыня. Вытряхнула на пол его содержимое ― посыпалось пропавшее постельное белье, пеленки, трусы, лифчики.

― Сейчас же отправишься туда, откуда приехала!

― Вот еще! Не хотите, чтобы я у вас работала, к другим устроюсь! ― закричала Прасковья.

― Чтобы устроиться, надо иметь рекомендацию, а я могу написать тебе лишь одно ― воровка.

Она что-то бубнила, ворчала, но подчинилась: переобулась, надела платье и робко спросила, может ли надеть пальто, недавно купленное для нее. Я разрешила; поручив ребенка соседке, отвезла ее на вокзал, купила билет и не уходила с платформы до тех пор, пока поезд на Старый Оскол не отошел.

Когда вернулась, Арося был уже дома. Он был восхищен моей скорой расправой с Прасковьей, которую, как признался теперь, очень не любил, но скрывал, чтобы меня не расстраивать. На этой истории, может быть, не следовало останавливаться, если бы она не имела печального продолжения.

Был объявлен обмен облигаций. Пять тысяч, спрятанные в одной из книг на полке, бесследно исчезли. Конечно, это было делом рук этой женщины ― перед моим возвращением с малышом из больницы она протирала книги. Через родственников я пыталась как-то уличить ее, но это оказалось безнадежным.

Пришлось навалиться на работу. Я таскала из редакции все больше рукописей, и Арося, вместо того чтобы заниматься творчеством, все свое время тратил на помощь мне, просиживая над текстами подчас до утра. Он уверял, что счастлив от этого. И говорил с удивлением, что задыхается без меня на службе ― не может отвлечься от мыслей обо мне. Я отлично его понимала, ибо чувствовала то же...

Няню мы нашли скоро, это была сестра нашей соседки, приехавшая искать работу. Тамара была молодой, но проворной и очень чистоплотной. Платить пришлось больше, но деваться было некуда.

Весной правление кооператива в Кучино согласилось, чтобы Сея занялся строительством дачи сразу после майских праздников, но с условием, что вначале, во избежание кривотолков, это строение должно иметь вид сарая, а сделать окна и всю остальную отделку придется после его приема в члены кооператива.

Собрание состоялось 6 июня. Сея приехал радостный, сообщил, что, по его расчетам, через неделю можно переезжать. А 7-го утром примчался с вестью о том, что дача ночью сгорела дотла.

Пять тысяч, накопленных с таким трудом, превратились в дым. Моя первая реакция ― безумный хохот. Я смеялась и кричала:

― Ау, дачевладельцы, ха-ха! Ей богу, это не истерика, это веселый смех, я вовсе не расстроена! Не суждено нам быть дачевладельцами, вот и все!

Сея немедленно обратился в правление ДСК. К сожалению, наша стройка оказалась незастрахованной.

― Я собирался, ― сказал бухгалтер, ― оформить страховку, когда дача будет полностью готова.

― Ну, что же, ― ответил огорченный Сея, ― придется судиться с правлением!

― Постой, ― остановил его председатель, ― я уже переговорил с членами правления. Мы решили отдать вам по себестоимости бревна, что остались от нашей стройки. Тес для пола и потолков, окна и двери у вас есть, а участок дадим поближе. Труд рабочих и бревна оплатите в рассрочку. Если согласен, стройтесь!

На этот раз мы сразу обнесли участок забором и купили немецкую овчарку по кличке Байкал, списанную с пограничной службы, ― она перенесла чумку и во время сна нервно постукивала лапой.

Эдика я продолжала кормить грудью, но только утром и вечером, а днем, пока была на работе, он был на прикорме. Внезапно у него начались рвота и понос. Болезнь быстро превратила нашего сына в вялое, апатичное существо. Знаменитый детский врач Ланговой и его ассистент Виленкин поставили диагноз «токсическая диспепсия». Арося вел себя самоотверженно: вырвавшись с работы, сменял няню, садился по другую сторону стола, на котором в корзинке лежал ребенок, и мы поочередно, через каждые две-три минуты вливали в него по чайной ложечке охлажденные на льду мое грудное молоко или физиологический раствор. У меня был бюллетень «по уходу», Аросе же приходилось днем много работать. Я уговаривала его, бывало, поспать, одна, мол, справлюсь, но он никогда не соглашался.

― Вы молодцы, ребята! ― похвалил нас потом доктор Виленкин. ― Только ваш уход спас ребенка от гибели.

Построили дачу молниеносно; дом был сложен из великолепных сосновых бревен, с потолком и полом из прекрасного теса. Конечно, многое предстояло еще доделать ― не было кухни и террасы ― но жить уже было можно, тем более что Иосиф Евсеевич и Сея временно отдали нам свою половину с открытой верандой.

Когда в конце июня переехали на дачу в Кучино, тщательно продолжали выполнять советы врачей. Нам, конечно, приходилось отлучаться на работу, но Тамара, напуганная болезнью Эдика, добросовестно выполняла все предписания. Я часто брала работу на дом, а Арося пожертвовал своим отпуском: имея возможность поехать в дом отдыха, остался с нами, чтобы обеспечить наблюдение и контроль.

Замечательное это было лето! Провели на даче и часть осени, благо голландская печь была преотличной, а валежника в лесу хватало. Трудности нисколько не охлаждали наших отношений, наоборот, казалось, только раздували нашу страсть друг к другу... В результате

― перспектива третьего ребенка, хотя я еще продолжала кормить второго. Эта «неожиданность» рушила все наши планы, а в стране уже действовал закон о запрещении абортов. Я принимала горячие ванны, хинин, красный стрептоцид ― ничто не помогало. Арося был против моих ухищрений, боялся за мое здоровье, наконец, возмутился и даже пригрозил, что заявит о моих проделках в комсомольскую ячейку. Конечно, не это, а понимание, что сроки идут, а никакие средства не помогают, заставило меня смириться с неизбежным.

― Был у меня товарищ по факультету, Вася Крылов. Очень талантливый и беспокойный был человек. Холостой парень, он, однако, с негодованием выступил против закона о запрещении абортов. Он считал, что принуждать женщин рожать детей, невзирая ни на какие обстоятельства, преступно, что это приведет к массовым подпольным операциям, к гибели многих женщин. И что же? Буквально на следующий день он был арестован. Я начал искать его по тюрьмам и так надоел одному следователю, что он с угрозой сказал мне: «Молодой человек! Это наше дело заниматься вашим товарищем! Прекратите ваши бессмысленные поиски. Даю вам последний добрый совет, потому что, непонятно почему, жалею вас, — еще немного, и вы очутитесь там же, где ваш приятель!» И я смалодушничал тогда, перестал искать Васю, а через некоторое время на факультете, где он работал в лаборатории, стало известно, что политический преступник Крылов осужден на пять лет и уволен из университета. А ведь это был одаренный физик. Где-то он теперь?

Иван Васильевич замолчал, и я боялась прервать его мучительное раздумье. Так мы и расстались.

Спазмофилия

Когда меня в очередной раз премировали путевкой в любимый мною Новый Афон, я решила отказаться ― было стыдно перед Аросей, он на курортах никогда не бывал и море видел только в детстве, в Одессе. Но все же я позволила ему себя уговорить. И, конечно, поехала. Вместе со мной отдыхала Соня Сухотина. Как же хохотали мы с ней, читая приложенную к очередному любовному посланию Ароси записку Тамары с сообщением о том, что «Эдик огруз и ходить перестал». Эта фразочка не сходила у нас с языка, мы ей одаряли всех, кто хвастался прибавлением в весе.

Когда возвратилась, подносит мне Тамара мальчика и с такой гордостью говорит:

― Смотрите, каким бутузом ваш сынок стал!

Я ахнула. Эдик был неузнаваем: располнел невероятно, но это не обезобразило его, а даже украсило ― пухлые, румяные щечки буквально лоснились, ручки в перевязочках.

Дня через три после приезда я сидела вечером за письменным столом и, ожидая прихода Ароси, что-то писала. Тамара за моей спиной возилась с малышом. Вдруг он сильно закричал, а потом резко умолк. Я обернулась: ребенок сидел на руках у Тамары, рот его был раскрыт, глаза выпучены, и с каждой секундой он все больше синел. Я подскочила, схватила мальчика и увидела, что держу что-то синее, окостеневшее и холодное. Закричала:

― Умер, умер!

В чем была, без пальто и платка, выбежала на улицу и в аптеке на Трубной, где был телефон, вызвала «Скорую».

Возвращалась назад медленно, оттягивая время, задыхаясь при мысли, что все кончено. У нашего подъезда уже стояла карета, из нее выходили врач и сестра. Подбежала, повела в квартиру. Тамара сидела возле ребенка и поила его молоком:

― Ну что вы так испугались? Вот попил молочка и отошел.

― Прекратите немедленно! ― Врач отмахнулся от моих извинений, что напрасно побеспокоила, и сказал: ― Счастье, что обошлось! Вливать жидкость во время таких припадков ― очень опасно! Тут-то он и мог погибнуть!

Посмотрел, послушал Эдика, поставил диагноз:

― Авитаминоз в сильнейшей форме.

Прописал лекарства, велел давать побольше фруктов и овощей.

Но приступы теперь возникали очень часто ― и от плача, и от смеха. Добилась приема у знаменитого педиатра Г. Н.Сперанского. Профессор принял меня дома, внимательно осмотрел ребенка и убежденно сказал:

― Вы ведь не разводите молоко водой?

― Конечно, нет!

― Вот вам и результат. Эта болезнь называется «спазмофилия», возникает у детей, как правило, от перекорма жирным, цельным коровьим молоком. Рекомендую совершенно отказаться от молока и сливочного масла и советую вывезти ребенка из Москвы на свежий воздух. И как можно больше цитрусовых! Выписываю два лекарства: одно очень противное, почти никто из родителей не может заставить детей его пить, но оно помогло бы ребенку в течение месяца, другое более приятное, но подействует лишь через полгода. Заедать можно шоколадными конфетами.

От гонорара профессор категорически отказался.

«Товарищ Нечепуренко»

Все мы тогда находились под массовым гипнозом идеи о вредительстве. Я-то, конечно, могла быть поумней других, ведь пережила дело Чугунова как личную трагедию, знала, что этот мелкий вор не был «вредителем», как было представлено в официальном сообщении, но вот прошло несколько лет, и я все позабыла. И как огромное большинство народа, верила, что кругом орудуют «вредители».

Арося тяжело переносил то страшное и непонятное, что творилось вокруг. Он много размышлял и твердил мне, упрямо верившей в «происки врагов народа, которые топят с собой и невинных», что ничего не происходит без ведома «кормчего», что это дело и его рук, может быть, потому, что он, как говорят, «параноик» ― обуян манией страха и преследования.

Но я была «ортодоксом» и яростно защищала «вождя», утверждая, что во всем виноваты его приближенные, как, например, Ежов и Ягода.

― А как же речь товарища Сталина на пленуме ЦК? Как быть с его указанием «беречь кадры, ибо кадры решают все»?

Арося возразил:

― Как ни странно, ― сказал он, ― но сажать после этой речи стали больше.

Мы часто спорили, ссорились и потом несколько дней могли друг с другом не разговаривать. А когда мирились, этих тем старались избегать.

В конце тридцать седьмого, я, как секретарь бюро комсомола, написала по поручению собрания докладную записку в президиум ВЦСПС с просьбой расследовать подозрительную, с нашей точки зрения, деятельность Е. О. Лернер.

Директором издательства она была назначена чуть больше года назад. Нам нравились ее речи с трибуны, потому что говорила она на хорошем русском языке, избегая общепринятых в то время ораторских штампов; нравилась манера общения с глазу на глаз ― интеллигентная, уважительная, без начальственного нажима и окриков; даже фасоны ее строгих английских костюмов совершенно очевидно демонстрировали хороший вкус и чувство собственного достоинства. И вот, несмотря на большую симпатию к этой женщине, в своей записке в президиум я почти явно характеризовала ее деятельность как вредительскую. Мы не понимали, почему Е. О. читала и подписывала все рукописи к набору, а потом задерживала верстки и даже сверки и не пускала их в печать. В результате был сорван план выпуска изданий 1936 года, и такое же положение складывалось в конце 1937 года.

В ВЦСПС для проверки фактов, изложенных в моей докладной, была создана специальная комиссия под председательством одного из секретарей ― Москатова. Узнав об этом, секретарь нашей парторганизации Сорокин налетел на меня с упреками:

― Как вы, комсомольцы, осмелились выступить, не согласовав вопроса со мной?

Я ответила, что нигде не указано, чтобы комсомольцы обязательно согласовывали свои письма или жалобы по поводу каких-либо замеченных недостатков...

Однажды в дверях редакционной комнаты появился человек в военной форме:

― Товарищ Нечепуренко здесь?

― Здесь, ― сказала я, поднимаясь, и почувствовала, как сжалось сердце и задрожали ноги.

― Вас просят подъехать на Лубянку!

Растерянно оглянулась ― мои сослуживцы застыли на своих местах и смотрели на меня с испугом и ужасом. Я взяла себя в руки.

― Хорошо, а когда?

― Сейчас. Я за вами на машине.

Сердце сорвалось и побежало, а внутренности сковал мертвящий холод. Уже не оглядываясь на сотрудников, собрала портфель, молча двинулась вслед за военным ― в дверях он посторонился и пропустил меня вперед. Когда садилась в машину, стоявшую под окнами нашей рабочей комнаты, увидела плотно прильнувшие к стеклам бледные лица. Помахала «на прощание» рукой, и мы тронулись в путь, из которого обычно возврата не было.

За окнами автомашины быстро промелькнули знакомые улицы; я ничего не вспоминала ― ни Аросю, ни детей: все, абсолютно все, и память тоже, было сковано тем же холодом. Этот холод не оставил меня и в подъезде, где уже был подготовлен пропуск. Мой конвоир объяснил, на какой этаж подняться, как найти нужный кабинет, и в лифте со мной не поехал.

Даже когда прочитала на искомой двери «Начальник ГУПО», страх не покинул меня. Постучала, услышала «войдите», отворила дверь и приостановилась у порога.

Комната была ярко освещена; из-за большого письменного стола выскочил человек, немолодой, в форме генерала и поспешил навстречу. Такое радушие — и арест? Пожала протянутую руку и только сейчас почувствовала, что ладонь у меня мокрая и холодная. Мозг мой наконец включился.

― А что это означает «ГУПО»? ― спросила я.

― Как, вы ехали сюда, не зная, в какую организацию и зачем? ― удивился он. ― Воображаю, как вы напугались!

― Не скрою, было, немного переживала, хотя за собой грехов не знаю!

― Ну, извините, извините нас, пожарников! Сами понимаете, народ недостаточно культурный, да и мой посыльный, к сожалению, тоже. ГУПО ― это Главное управление пожарной охраны, я его начальник, а пригласили вас по совету Лазаря Матвеевича Шапиро, председателя ЦК нашего профсоюза. Мы хотим попросить у вас помощи. Скоро двадцатилетие пожарной охраны, и мы бы хотели выпустить книжку...

Горячая волна счастья едва не свалила с ног. Я мысленно чертыхнулась в адрес Шапиро и, размякшая, как сухарик в горячем чае, не нашла сил, чтобы отказаться от предложенной работы, даже когда узнала, что изучать необходимые для книжки материалы придется в этом здании, потому что выносить отсюда что-либо ― запрещено. В соавторы мне был предложен все тот же Лазарь Шапиро.

На другой день он появился в издательстве.

― Ну и сволочь же ты! ― сказала я вместо приветствия.

Лазарь засмеялся, попросил прощения и тут же сказал, что заниматься книгой времени у него нет, что он во всем полагается на меня и полностью «доверяет» изучение материала. Уже уходя, он вдруг наклонился над столом, посмотрел мне в глаза и спросил:

― Что, испугалась?

«Дело Лернер»

 К великому нашему с Аросей огорчению, кропотливая работа с архивом отнимала все вечера, ведь днем я занималась издательскими делами. Шапиро устно подсказывал мне, что, по его мнению, следовало добавить, а писать книгу приходилось мне. Сроки торопили ― юбилей был уже в апреле.

К тому же я сильно уставала: давала о себе знать шестимесячная беременность.

Приступы у Эдика продолжались; по настоянию Сперанского его, а значит и Сонечку, надо было как можно скорее вывезти на дачу. Дача была летней, и требовалось как можно скорее превратить ее в зимнюю.

Заниматься ремонтом Арося, из-за моей занятости, вынужден был в одиночку. Он мотался на дачу почти каждый вечер. Лишь изредка помогал ему брат Сея, а иногда и мои братья ― Алеша и Сима.

Президиум ВЦСПС наконец поставил в повестку дня «Выводы комиссии». Заседание вел Н. М. Шверник.

Для обсуждения пригласили директора издательства Е. О. Лернер, главного редактора Георгиади, Сорокина и меня. Москатов быстро зачитал результаты обследования деятельности издательства. Они полностью совпадали с тем, о чем писала я в докладной. Но выводы комиссии возмутили: в них предлагалось освободить от работы не только директора, но и главного редактора ― Георгиади.

Я не выдержала, подняла руку и попросила слова. Кивком головы Шверник разрешил мне говорить.

Я произнесла горячую речь, критикуя действия Лернер и защищая Георгиади, который не мог отвечать за работу директора, потому что он пришел в издательство всего три месяца назад.

Меня выслушали, и, пока я усаживалась на свое место, выводы комиссии без каких-либо поправок были поставлены на голосование и дружно утверждены. С минуту я сидела ошарашенная.

― Работники «Профиздата», приглашенные на заседание, могут быть свободны, ― сказал товарищ Шверник.

Я вскочила и, задевая животом стулья, ринулась по проходу прямо к нему, уперлась руками в стол и, глядя в упор в его удивительно яркие синие глаза, испуганно забегавшие под очками, почти закричала:

― А куда можно жаловаться на вас?

― Но почему? Чем вы недовольны?

― Как чем? За чужие грехи президиум наказал сейчас Георгиади, совсем неповинного в развале работы издательства! Кто же работать будет?

Подбежала Николаева К. Н., тоже секретарь ВЦСПС, сильно хлопнула меня по плечу:

― А, молодежь! На вас надеемся!

― Ну и что, ― непочтительно обернулась я к ней, ― при чем тут молодежь, я спрашиваю, за что Георгиади наказан?

― Хорошо, хорошо, товарищ Нечепуренко, ― миролюбиво улыбаясь, заговорил Шверник. ― Мы учтем ваше заявление, разберемся!

― Я верю вам, спасибо! ― Крепко пожала его мягкую, протянутую мне руку, пошла к выходу, затылком ощущая удивленные взгляды.

― Ну и поведение! ― не преминул высказать свое осуждение Сорокин.

Но я была слишком возбуждена, чтобы вступать с ним в пререкания. Самолюбие мое было полностью удовлетворено, когда вскоре последовало решение оставить Георгиади главным редактором издательства. Не знаю, было ли это результатом моего «заступничества», но это было справедливо, и это радовало.

С той поры я просто влюбилась в Шверника и всегда тепло вспоминала его добрую улыбку, его ярко-синие глаза.

В течение декабря и января произвели утепление дачи: сделали двойной, так называемый черный пол, двойные рамы на окнах, обили двери. Пришлось найти вторую няню: одной с детьми, с готовкой и топкой, конечно, было не справиться. Закупили несколько ящиков мандаринов, апельсинов и яблок. И 20 января 1938 года вывезли детей и нянек в Кучино.

Я собиралась присоединиться к ним в середине февраля, когда мне был обещан «декретный» отпуск, а пока мы оставались с Аросей в Москве и наслаждались давно забытой жизнью вдвоем, как «молодожены».

― Нельзя же бросить кормить ребенка, — рассуждал Арося, вспоминая прошлое лето и болезни Эдика. ― Малыш появится в конце марта ― в начале апреля. Месяц получишь по декрету, в мае ― очередной. А потом? Нет! Июнь, июль, август и даже сентябрь тебе надо взять за свой счет.

― А деньги? На что будем жить? ― робко возражала я.

Согласие от руководства на отпуск за свой счет я получила

Арося

В начале февраля 1938-го года наши дела казались нам особенно хорошими. Я закончила писать навязанную мне книжку к 20-летию пожарной охраны. Получила гонорар. Детки жили на даче, мы их навещали, пользуясь каждым свободным вечером. Наш сынок, лишь немного кривясь, принимал под конфету свое горчайшее лекарство, а Сонечка писала оперу под названием «Горемычная королева» и каждый раз представляла нам новые эпизоды, особенно забавно изображая басовые партии.

А вечер 15 февраля был особенно праздничным и радостным ― я получила декретный отпуск. Арося сбежал с работы пораньше, принес конфеты и фрукты, и мы торжественно отпраздновали первый день моей «свободы». Я рассказала о беспорядке и хаосе, которые застала в издательстве в связи с переездом в новое помещение в районе Воробьевых гор. Арося был просто счастлив, что мне в эти холода не надо ездить в такую даль. И трогательно и бережно целовал меня в эту ночь ― он не сомневался, что будет сын.

Тут невольно из моих глаз потекли слезы.

Иван Васильевич остановил меня:

― Не надо, не надо пока вспоминать об этом!

И я согласилась с ним. И рассказала историю гибели Ароси лишь много времени спустя... Теперь же продолжу здесь.

Утром 16 февраля я приготовила завтрак и, провожая мужа на работу, почему-то с особенной тревогой и нежностью целуя его, неожиданно для себя сказала фразу, от которой он давно меня отучил:

― Береги себя, ты ведь отец вон какого семейства!

В ответ он крепко прижал меня к себе:

― Теперь я буду беречь себя как зеницу ока!

Мы посмеялись, и он отправился в свой последний путь. Через некоторое время я отчаянно заскучала и, чтобы рассеяться, надумала съездить в издательство ― посмотреть новое помещение.

Добиралась с пересадками очень долго. И вдруг автобус проехал мимо здания ИГИ, где работал Арося. Я часто упрекала его, что он устроился так далеко, а оказалось, что сама буду ездить еще дальше.

Сотрудники издательства встретили меня веселыми возгласами «ура»; они двигали столы, диваны, шкафы, раскладывали бумаги. Время в разговорах, шутках летело незаметно, а мне почему-то становилось все тревожнее, даже как будто тошнило. Мое состояние было замечено, мне сочувствовали, объясняли мое недомогание долгой поездкой. И вдруг нестерпимо захотелось если не увидеть Аросю, то хотя бы услышать голос. Потянулась к телефону, набрала номер.

― Вышел! Кажется, в плановый отдел!

Снова звоню.

― Был, но недавно ушел в хозяйственный отдел.

Попросила номер отдела, дали, звоню. Удача! ― Аросю подозвали к телефону; объясняю, захлебываясь от радости, где я и, главное, что еду мимо его работы, а потому сойду там, чтобы вместе вернуться домой.

― Как ты могла в такую погоду уехать из дома? На улице метет, под ногами гололед. Нет, нет, не надо тебе сходить с автобуса, еще поскользнешься. Я, конечно, был бы рад уехать с тобой, но меня вызывают в президиум Академии с отчетом. Когда освобожусь, не знаю. Прошу, поезжай домой и купи в нашем магазинчике немного вина.

Мне было жаль отказываться от идеи вернуться вместе, но он настойчиво убеждал, что если я буду сидеть и ждать его, пока он будет в Академии, это только затянет время отчета, потому что он будет волноваться. И он меня отговорил...

А если бы не послушалась? Трагедия случилась через два часа после нашего разговора и через час после того, как автобус, в котором ехала я, прошел мимо его института. И подумать только, в тот момент, когда я по его заданию покупала вино в магазине, он уже лежал на мостовой без сознания. Его убийца-шофер и пассажиры внесли его в хирургическое отделение Пятой городской больницы, расположенной рядом. Оказалось, шофер не снизил скорости на повороте, машину закрутило на гололеде, и задней своей частью она сбила Аросю, сошедшего с тротуара на мостовую, чтобы пересечь переулок.

В ту ночь я ждала его, ждала долго и упорно... Это была страшная ночь с накрытым для ужина столом. Мне никогда не забыть ее. Первые три часа еще была спокойна. «Задержался с отчетом. Начальство ушло куда-то, а он ждет», ― думала я. Потом эта версия уже не успокаивала. Побежала в аптеку на Трубную, позвонила в президиум Академии наук. Дежурный вахтер ответил, что в здании давно никого нет. Рабочие телефоны Аросиного института не отвечали. Стало ясно: случилось что-то страшное. Ярко представилась картина, которая на самом деле и произошла. Только место его гибели я видела не там, около института, а на оживленных магистралях города. Пыталась успокоиться, даже прилегла, но озноб невероятной силы буквально подбрасывал на постели. Часа в три ночи не выдержала, побежала к автомату, позвонила в службу происшествий. Оттуда со смехом ответили:

― Сведений о несчастьях не поступало, да чего вы беспокоитесь, гражданка, мало ли почему мужик загулял?

Но я-то знала, что «мой мужик» «загулять» не мог. Я понимала ― случилось непоправимое.

В 6 часов утра, схватив такси, приехала к институту. Там, конечно, еще никого не было, кроме дежурного, который сказал, что видел Аросю уходящим из института часов в шесть- семь вечера вместе с другим сотрудником.

― Да вот тот молодой человек, с кем он вчера ушел! ― и указал на входившего в здание парня. Кинулась к нему.

― Вы знаете, ― сказал он, ― произошла какая-то странная история. Мы действительно вышли вместе, но я потом вернулся, чтобы взять газету, меня тут, правда, немного задержали, и он ушел, хотя я просил подождать.

Так я металась по двору, расспрашивая всех приходивших на работу, но никто после шести часов его не видел. И тут подошел ко мне пожилой мужчина, как оказалось, директор экспериментального завода, на котором и работал Арося, и сказал:

― Вы жена Арона Иосифовича? Хорошо, что пришли. Только что позвонили из больницы. С ним произошло несчастье.

― Убит автомашиной?! ― закричала я.

― Нет, нет, что вы... ― испуганно залепетал он, ― он жив, только ранен и лежит в Пятой Градской.

― Где эта больница? ― перебила я его.

― Да она здесь, рядом, пойдемте, я вас провожу.

Институт и Пятую Градскую больницу действительно разделял только переулок, а дверь хирургического отделения была ближайшей к институту. Она, громадная, высокая, отворилась перед нами, и мы очутились перед большой лестницей, по которой поднимались до той поры, пока нас не остановил окрик:

― Вы куда, к кому?

― К больному Куцему Арону Иосифовичу, ― ответил директор.

― К нему нельзя, он без сознания, еще не приходил в себя.

― Но здесь его жена, ей надо хотя бы взглянуть на него.

― Что? Беременная? Ни в коем случае! ― закричала врачиха. ― Вот сделаем операцию, придет в себя, тогда, пожалуйста, приходите.

Никакие мои мольбы и слезы не помогли. Ушли ни с чем. Директор пожелал мне «быть мужественной» и ушел.

Я осталась одна на улице, не зная, куда бежать, что делать. Домой? От одной мысли о комнате, где провела эту ночь, об этом накрытом для ужина столе закружилась голова, и я едва не упала. Отчаянно сильно забился ребенок; пришла в себя, вспомнила о детях, о том, что, возможно, теперь я одна у них, собрала последние силы и поплелась пешком по Большой Калужской улице. Зашла в Нескучный сад, в оцепенении просидела там на скамейке, пока не поняла, что ноги совершенно окоченели, и вернулась к огромной, массивной двери хирургического отделения, где лежал он ― мой любимый, мой юный муж. Пришла в надежде узнать что-то хорошее о его состоянии и пройти к нему, посидеть рядом, подержать за руку, поцеловать.

Но надежды не оправдались. Он все еще был без сознания.

― А вам, беременной, тем более, это свидание ни к чему!

Они не могли или не хотели понять, как важно было мне, душевно израненной и измученной, хотя бы взглянуть на него. Но нет, мой живот их пугал, а до души и переживаний никому не было дела...

Поехала к отцу, Иосифу Евсеевичу ― он уже должен был вернуться с работы. С первого взгляда на меня старик догадался, что случилось страшное. Я только и смогла пробормотать, что, мол, ранен ― сбит машиной, но, кажется, все обойдется. Он не поверил, поехал со мной в больницу. Не пустили к Аросе и его, сказали, что в сознание пока не приходил. Отец непрерывно рыдал, у меня же не было и слезинки на глазах. Все высохло во рту, в груди, в желудке. Рядом с отцом почувствовала себя еще хуже, ребенок бился и крутился так, что, казалось, прорвет кожу живота.

Отец звал меня с собой, но я решила ехать куда угодно, только не к себе и не к нему ― старик не мог остановить слез, и это было страшно.

Поехала к «леди Мендж» ― так звали мы в издательстве Эрнестину Владимировну Менджерицкую. Она сразу поняла ― случилось что-то ужасное, но не расспрашивала. Я сама рассказала, что произошло с того момента, как мы расстались с ней, свидетельницей моих переговоров с Аросей по телефону. Чуткий и тактичный человек, она молча выслушала, и уже не помню, как я очутилась в постели и заснула.

А утром мы с Мендж приехали в больницу, и снова меня не пустили к Аросе. Там нас ждали Соня Сухотина и еще много наших. Все выражали сочувствие. Кто-то привез профессора Раппопорта, ассистента Бурденко. Он пробыл наверху недолго, а спустившись к нам по лестнице в сопровождении многих людей в белых халатах, сказал, чтобы мы расходились, больной, мол, не безнадежен, но пустить к нему пока никого нельзя; подошел ко мне и крепко пожал руку:

― Не волнуйтесь, возможно, все обойдется.

Эти его слова воодушевили меня, я почувствовала на глазах слезы ― и внезапно поверила в чудо. А между тем, именно в это время Арося умирал.

Целая толпа сопровождала меня в квартиру Мендж, где тотчас уложили в постель, и весь вечер все вкупе занимались обманом. Уже зная, что Арося мертв, часто выходили в переднюю ― якобы позвонить в больницу ― и приносили мне сведения о его состоянии: «пришел в себя», «попросил пить», «пожал руку сестре и прошептал Рая», и отчасти успокоенная этим, я уснула. Не знаю, сколько времени продолжался мой сон, но мне приснилось такое, что проснулась с криком:

― Он умер, умер! ― и рассказала подбежавшим ко мне Мендж, ее мужу и Соне свой яркий, в деталях сон.

Я увидела себя идущей по освещенной солнцем песчаной дорожке, что тянулась от нашего казенного дома в Бирюлеве к железнодорожной платформе. Иду с Лазарем Шапиро, который обнимает меня, и я не отталкиваю его, хотя чувствую себя неловко: ведь Арося так просил меня не водить с ним знакомства. Смущенная, оглядываюсь назад и ― ужас! ― вижу, что следом идет Арося, одетый в то самое черное пальто, в котором вчера ушел на работу. Смотрит на меня пристально, с укоризной. Только я хотела подбежать к нему, что-то сказать в оправдание, как он мгновенно исчез. И тут я оказываюсь в нашей комнате, в Колокольниковом переулке. По всей комнате разбросана наша постель, а на голых досках, распластавшись, лицом вниз, прямо в пальто лежит Арося, раскинув руки так, что я понимаю: не смею, не должна подходить к нему, что все между нами кончено.

― Такие сны бывают наоборот, ― сказала Соня. ― Наверное, все обойдется.

― Нет, нет, ― твердила я. ― Знаю, все кончено, он умрет, если уже не умер.

Но и тогда они не решились сказать мне известную им правду и продолжали поддерживать во мне надежду. Снова якобы справились по телефону о состоянии Ароси и сообщили, что «больной пришел в себя и спит». А между тем он уже был перенесен в морг. Заснуть я больше не могла; около меня сидели Мендж и Соня, а утром мы помчались в больницу.

Было еще слишком рано, двери были закрыты. Спасаясь от холода, зашли в здание ИГИ. Нас встретили без удивления, отвели в красный уголок. Появился директор, пожурил за ранний приезд и, видимо не зная, что мне еще ничего не сказали, буднично так произнес:

― Кто же мог знать, что сердце у него не выдержит и он погибнет так быстро...

― Как?! ― закричала я. ― Он умер, умер?

― Да, ― ответил он, а потом, очевидно, испугавшись моего вида, исчез; меня держал за плечи рыдавший Иосиф Евсеевич, а затем я уже ничего не помню... Вплоть до того момента, когда меня откуда-то привели под руки в тот же красный уголок и усадили на стул возле гроба.

Арося лежал без шевелюры, обритый. Мелькнула безумная мысль, что произошла путаница, что хороним не его, моего любимого, а кого-то другого. Арося жив, жив... Подняла глаза. Вокруг в почетном карауле стояли мужчины, из которых он знал лишь Лазаря и директора, а два других были мои друзья ― правдисты Н. Н. Кружков и Штих. Хотелось закричать, остановить гражданскую панихиду ― но ничего, ничего не сделала. Сидела, как каменная статуя, и слушала речи о заслугах покойного и о вечной памяти в сердцах тех, кто его знал.

Хоронили Аросю на Дорогомиловском кладбище ― я очень хорошо помнила то странное «завещание», сделанное им после кремирования Блюма. И вот меня привезли туда, провели под руки по дорожкам. Опустили гроб рядом с гробом матери, и я бросила первый комок мерзлой земли в его могилу. Мне казалось, что я смотрю спектакль, который кто-то разыгрывает на сцене, и я не участник, а только зритель.

Сразу после кладбища меня повезли в роддом, объяснили врачам ситуацию, те внимательно осмотрели меня.

― Конечно, положение серьезное, ручаться ни за что нельзя, но думаем, все обойдется. К счастью, психические переживания не всегда действуют на физиологию.

Я несколько успокоилась и стала умолять, чтобы немедленно поехать к детям на дачу. Меня отговаривали, но я была непреклонна.

На другой день после похорон в сопровождении моей мамы, отца Ароси и Сони Сухотиной я стояла на платформе Курского вокзала. Соня везла подарок от издательского коллектива ― детскую коляску и огромную куклу для Сонечки. И тут произошел инцидент, окончившийся моими бурными рыданиями ― впервые после известия о несчастье с Аросей: нас не пустили в вагон с коляской, потребовали сдать ее в багаж. Уехали следующим поездом. Но рыдания из-за такого, в сущности, пустяка как будто вернули меня в жизнь..

Зазвучал сигнал воздушной тревоги. Пришлось спускаться в метро и вновь шагать по рельсам к «Охотному ряду», чтобы уже оттуда идти к моему дому на улице Станиславского. Я уговаривала Ивана Васильевича сразу отправиться домой, к заставе Ильича, где он жил у родителей, но тот категорически отказался

   — Такой чудесный вечер, — сказал он, когда мы поднялись из метро на улицу,― разве вам не хочется еще погулять?

А я, конечно, хотела, и очень. Но гулять после комендантского часа было опасно, поэтому мы просидели до утра в маленьком скверике.

Иван Васильевич рассказывал о последних достижениях науки, об отсталости в философии, не учитывающей развитие естествознания, о том, что пренебрежение к западной науке обернется для нас большим злом и что они с Сергеем Георгиевичем Суворовым будут непременно эти вопросы ставить перед ЦК. Я внутренне восхищалась смелостью, звучавшей в его высказываниях, а еще ― поразительной способностью объяснять самые сложные теории так просто и доступно, что я начинала казаться себе очень умной и невольно вырастала в собственных глазах.

Арося второй

В Кучино все напоминало об Аросе: ковер, который он вешал на стену и пришиб молотком палец; промазанные трещины в печке ― руки у Ароси были испачканы глиной, я наклонилась, чтобы поцеловать его, а он, дурачась, подвесил мне на нос глиняную кляксу; вот аккуратно завернутые в газету осколки моей любимой китайской вазы, разбитой при переезде ― Арося собирался достать какой-то специальный клей, но теперь эту вазу не склеит никто и никогда. В заботе, которой меня окружили мама, Иосиф Евсеевич и Соня Сухотина, было что-то трогательное и фальшивое одновременно. Все говорили тихо, опуская и скашивая в сторону глаза, передвигались неслышно, все время предлагали то поесть, то попить, отчего временами хотелось запустить тарелкой в стену Трудно было смотреть в глаза детям, особенно Сонечке ― правды они пока не знали. Ребенок в животе вел себя тихо, как будто отсыпался после выпавших ему потрясений ― так, иногда шевельнется, словно укладывается поудобней.

Я провела в Кучино два дня и, не слушая уговоров, сбежала в Москву. Остановилась у свекра на Даниловской; в Колокольниковом, казалось мне, все еще стоял накрытый к ужину стол, а может быть, уже и нет, я не знала ― кто-то же заходил туда за Аросиными вещами, в которых его потом похоронили...

Как прожила эту неделю, не помню.

Ребенок родился первого марта, на месяц раньше срока. Родился очень быстро ― спасибо, роддом был недалеко.

― Ребенок здоровый, хоть и преждевременный, ― услышала я, очнувшись, женский голос.

― Ошибка, ― возразил мужской, ― он весит три шестьсот.

― У этой матери все дети очень крупные, ― ответил женский.

Когда попала в палату, услышала слова няни ― она махала шваброй под кроватями и разговаривала сама с собой:

― Преждевременный ― не страшно, плохо, что восьмимесячный, такие долго не живут.

От этих безжалостных слов заплакала.

Принесли кормить очень красивого мальчика, с черной кудрявой головкой и синими-синими глазами. Это была маленькая копия отца.

― Арося, Арося, ― шептала я всякий раз, давая грудь, и неожиданно облегчающие слезы проливались у меня из глаз.

На тумбочке стояли цветы ― их передали друзья из издательства.

Вышла я с сыном на ярко освещенное мартовским солнцем крыльцо и была оглушена овациями большой толпы друзей и сослуживцев. Я была тронута, растрогана; мой единственный, который когда-то встречал меня с Сонечкой и Эдиком, как будто был рядом, просто потерялся в толпе, казалось, стоило только поискать глазами и...

В Колокольников не могла даже помыслить зайти ― казалось, переступлю порог, и сердце остановится. Отправилась с малышом на Даниловскую, к свекру.

Услышав, что я называю малыша Аросей, Иосиф Евсеевич схватился за голову и, давясь рыданиями, выбежал из комнаты. Сея, пряча глаза, объяснил мне, что по еврейскому поверью называть новорожденного именем умершего родственника можно только годом спустя, что это очень плохая примета ... Но я уже привыкла, и никакое другое имя, как мне казалось, мальчику не подходило.

Еще находясь в роддоме, попросила Митю, своего младшего братишку, обменять комнату в Колокольниковом «на любую», лишь бы в ней можно было переночевать, но непременно с центральным отоплением, чтоб не заниматься дровами. Я приняла твердое решение жить с детьми на даче ― не могла представить, чтобы они ходили по московским улицам, где их могла постигнуть участь отца.

На Даниловской сумела выдержать несколько дней ― красные от постоянных слез глаза Аросиного отца, непонятное чувство вины, которое отчего-то я испытывала в этом доме, тяготили меня. Как-то заехал Лазарь Шапиро и предложил перевезти меня с малышом на дачу. Я, конечно, согласилась.

С нами поехала Соня Сухотина. Лазарь машину вел сам. Дорогу, разумеется, никто не чистил. Машина шла юзом, буксовала, не раз застревала в глубоком снегу, и ее приходилось откапывать, потом сдавать назад и с разгону снова врезаться в снежную целину. Лазарь разделся до рубашки, но и та была насквозь мокрой от пота. Наконец добрались; глаза у Лазаря блестели, он чувствовал себя героем, и заслуженно ― мы с Соней, конечно, старались, как могли, тешить его мужское самолюбие. Да что говорить, я и в самом деле была ему очень благодарна. Лазарь выпил несколько чашек чаю, и они с Соней уехали, пообещав не забывать меня и навещать при первой возможности...

В тот же вечер собрала домработниц;

― Содержать двоих мне теперь не по карману. Кто из вас останется со мной?

Тамара выскочила вперед:

― Я первая пришла к вам, поэтому вы должны оставить меня.

Маша сказала:

― Я бы рада остаться, но коль Тамара так говорит, я уйду.

Тихая и работящая Маша нравилась мне больше Тамары, но подвел «демократизм»: написала Маше хорошую характеристику, поблагодарила за работу, и та, стараясь не встречаться со мной глазами, собралась и ушла.

Меня мучила бессонница, почти до утра стояла у окна. Поселок, занесенный снегом по окна, был пуст ― ни огонька. Байкал ― чудесная собака ― натоптал узкие тропинки, и его спина непрерывно мелькала в сугробах. Наблюдая за собакой, успокаивалась, ложилась в постель и засыпала. Будил меня малыш. Он просыпался в одно и то же время, ел по часам, а когда бодрствовал, тихо лежал и чему-то улыбался; старшие дети больших хлопот не доставляли, разве что Сонечка иногда спрашивала, где папа, но легко удовлетворялась ответом, что он надолго уехал. Сказать ребенку правду не решалась, да и как было ей объяснить, что такое смерть? Я сама до конца этого не понимала. Казалось, Арося вот-вот вернется из этой своей внезапной командировки, сбросит на стул тяжелое от мокрого снега пальто, снимет запотевшие очки и, сощурив синие глаза, виновато уткнется лицом в мое плечо...

Тамара собрала сумки, взяла у меня деньги и утром отправилась в Москву за продуктами, сказала, что, может быть, навестит сестру. До вечера я была спокойна, а ночью не сомкнула глаз, вскакивала при каждом шорохе; воображение воспалилось ― представлялись всякие ужасы с участием машин и трамваев. Утром, бросив детей, попыталась, увязая в сугробах, найти хоть кого-нибудь в поселке, но он был стерильно пуст: ни дымка, ни тропинки, ни собачьего лая ― только девственные снега и мертвая тишина, изредка нарушаемая близким и одновременно таким далеким и недоступным грохотом поезда. Вернулась, а малыш, всегда улыбчивый и спокойный, зашелся в крике. Схватила его, стала укачивать и вдруг почувствовала ― падаю. На самом краешке сознания успела бросить ребенка на кровать и провалилась в темноту. Очнулась ― лежу на полу, Соня и Эдик теребят меня, громко плачут, личико Ароськи от крика сделалось багровым.

Обмороки стали повторяться. Друзья ― Соня Сухотина, Мендж, Лазарь, назойливо обещавшие навещать, вдруг все разом исчезли ― ни слуху, ни духу. Оставить детей одних и идти к телефону на станцию? ― невозможно, они и без того были перепуганы моими припадками, и, судя по их притихшему виду, растерянность и паника, охватившие меня, этот страх только усугубляли. Выбираться отсюда с грудным ребенком на руках ― Эдик едва научился ходить, а шестилетней Соне огромные сугробы явно не по силам ― было бы безумием. И я застыла в ожидании. И время как будто застыло.

Кормила детей кашами, благо был запас, а воду вытапливала из снега: ходить к колодцу по пояс в снегу не хватало сил.

Так прошла неделя, а может, и больше.

Когда раздался стук в оконное стекло, вздрогнула от неожиданности и даже испугалась ― настолько отвыкла от людей ― и только потом бросилась открывать.

Это была женщина, у которой мы летом брали молоко. Она от кого-то прослышала о моем несчастье и не поленилась проторить в сугробах дорогу, чтобы «выразить сочувствие». Узнав о моей беде с Тамарой, успокоила:

― Улепетнула девка, не иначе, много денег ей дала.

Да, денег было больше, чем составляла бы ее зарплата при расчете, но верить в такое бездушие не хотелось. Посещение молочницы меня встряхнуло ― послала через нее телеграмму маме, чтобы немедленно приехала ко мне.

А через день явилась Тамара:

― Сестра велела уволиться от вас и устроила на фабрику, ― глядя невинными глазами, простодушно заявила она. ― Вот, привезла вам те деньги, что остались от расчета с вами. Сестра сказала, что ни к чему мне с вами оставаться, горе мыкать, еще наголодаешься у вас.

― А зачем заставила уволить Машу?

― А я тогда не подумала!

Вскоре ко мне в Кучино приехала мама. Она сказала: «Справимся», ― и искать работницу я не стала.

Мама рассказала, что взяли Ивана Ивановича ― обвинили в поджоге двух стогов сена и падеже лошади. Дали восемь лет.

― А тетя Лиза как? ― спросила я.

― Как-как? ― почему-то рассердилась мама. ― Плачет.

Так прошли декретный и очередной отпуска. В начале мая я была вынуждена выйти на работу и оставить ребенка на «подкормку». Понимала, как опасно искусственное вскармливание, особенно в начале лета, но другого выхода не было ― надо кормить семью из пяти человек.

Автобусы от Калужской площади ходили редко, а людей на остановке накапливалась уйма; все спешили к одному времени, опаздывать было нельзя: свирепствовал закон, введенный в начале года, по которому за опоздание на двадцать минут человек сразу шел под суд, за трехразовое по пять минут в течение месяца ― тоже. Приезжали утомленные, злые. Долго не могли отдышаться, наговориться о том, как ехали.

Тяжелая атмосфера царила в новом здании ВЦСПС. Многие председатели ЦК профсоюзов были арестованы как «враги народа» ― среди них оказался и Лазарь Шапиро. Сделалось стыдно тех ироничных мыслей, что были навеяны его внезапным «исчезновением»... В те же мартовские дни, когда я не понимала, отчего вдруг все покинули меня, и очень на это обижалась, арестовали мужей Сони Сухотиной и Менджерицкой, а их самих сняли с ответственной работы и перевели на технические должности. Само собой, им было не до поездок ко мне. Мендж даже считала, что меня не следует «компрометировать», подчеркивая нашу большую близость. Так она себя и вела, когда я вышла на работу. Соня же, тяжело переживая несчастье, не раз говорила мне, что я изменилась к ней; она усматривала симптомы моего отчуждения в том, например, что я могла промчаться по коридору и на ходу лишь кивнуть при встрече. Тогда я стала демонстративно останавливаться и на глазах у всех целоваться с ней, чем раньше никогда не занималась, ― все для того, чтобы подчеркнуть свое неизменно хорошее отношение.

В работу я погружалась немедленно.

В глубине души копился страх, что не выдержу материальных затруднений и мои дети будут голодать.

Этот страх с особенной силой проявился, когда началась кампания подписки на очередной заем. Подписалась лишь на оклад. Боже мой, какой поднялся шум: вызвали в партком, уговаривали, стыдили. Но я уперлась и твердила одно:

― У меня на руках трое детей и мать.

― Не ты одна такая. Ты комсомолка! Ты обязана подписаться на полтора оклада, как постановили!

Но я отстояла свое право матери-одиночки.

Оформила обмен Колокольникова переулка на улицу Станиславского ― комната была вдвое меньше, девять метров, узкая и высокая, но с центральным, как и просила Митю, отоплением.

Издательство в порядке эксперимента перевели на сдельную оплату труда. За выполнение нормы оставался прежний «фикс» ― девятьсот рублей, а все, что делал работник сверх нормы, оплачивалось по особым расценкам: за рукопись (причем с количества страниц, представленных автором, а не за сданные ― таким образом, «излишества» сокращать поощрялось), за гранки, верстку, сверку и сигнал. Я работала как заведенная и днем, и часто по ночам, благо, бессонница продолжала мучить. И очень скоро стала зарабатывать до двух с половиной тысяч в месяц ― сумма по тем временам очень большая.

Мама с детьми справлялась, она привыкла возиться с ними, своих вырастила шесть человек и трех внучек ― дочерей Симы и Шурки. Так в работе, в ежедневных поездках на дачу к детям проходило жаркое лето тридцать восьмого. Рано утром, убегая на работу и возвращаясь поздно вечером, упорно пыталась покормить Ароську грудью, но он уже привык к бутылочкам, сосал плохо и постоянно отвлекался.

Страстное желание ― встретить кого-то, хоть немного похожего на Аросю, ― преследовало меня. Я жадно всматривалась в лица, отрешенно проплывавшие ― когда вверх, когда вниз ― на соседнем эскалаторе, но нет ― ничего похожего. И только маленький все больше напоминал его. С какой-то болезненной нежностью я прижимала к себе черноволосую головку Ароськи, как будто у меня собирались его отнять, и любовалась синими, продолговатыми и такими чистыми глазками.

Вечером 27 сентября его вдруг вырвало. Испугалась, а мама говорит:

― Вот и утром, после твоего отъезда, ― так же. И поносик открылся.

Ужас сжал сердце. Я не сомневалась ― это токсическая диспепсия, от которой с таким трудом спасли когда-то Эдика. Ребенок увядал на глазах. Схватила его и ранним утром помчалась в Москву, в платную детскую поликлинику. Там мой диагноз подтвердили. Прокололи ушки, взяли кровь, дали срочное направление в больницу. Вызываю «скорую», отвечают:

― С диспепсией уже не кладем, берем только со скарлатиной.

Ни Лангового, ни Виленкина в Москве не оказалось ― пришлось вспомнить их уроки: физиологический раствор и охлажденное грудное молоко частыми, малыми дозами. Спасибо маме ― почувствовав недоброе, она приехала ко мне на следующее утро, оставив детей на соседку по даче. Но мальчик увядал с каждым часом, делался все слабее и слабее и в ночь на 1 октября ― умер. В Сонечкин день рождения. Оставила неживое тельце с мамой и метнулась на дачу. Соседка, узнав о нашем горе, заохала, заплакала и попросила денег.

― Ой, что же делать? Сонечка созвала всю улицу на свой день рождения... Как вы теперь на это смотрите?

Ну, как? Конечно, дала деньги, попросила устроить все как надо и не говорить детям, что их братик умер.

Вернулась в Москву и занялась организацией похорон с помощью друзей в издательстве. Сама положила малыша в крошечный гробик, украсила цветами и даже сфотографировала, а потом отвезла на Дорогомиловское кладбище, где его опустили на гроб отца...

Кто за, прошу поднять руки!

От депрессии спасалась бешеной работой ― словно в беспамятстве перелопачивала горы и горы рукописей. А вдобавок приняла участие в конкурсе на лучший сценарий, хотя имела смутное представление о драматургическом ремесле. Но содержание представлялось ясным.

Писала с помощью стенографистки ― та обрадовалась возможности пожить за городом. Поздно вечером возвращалась с работы, диктовала придуманные эпизоды, а стенографистка днем их расшифровывала.

Отдавая дань времени, гибель Ароси я изобразила как результат его усилий по разоблачению «вредительства» директора завода, который был связан с «врагом народа» Игорем Винавером; последний, к тому же, мечтал отомстить мне «за измену».

Все это было наивно, но, по крайней мере, в качестве лекарства от депрессии ― сработало. Я задала себе такой темп жизни, когда расслабиться в воспоминаниях просто не было времени.

И так две недели ― начала в середине октября, а 1 ноября заканчивался срок приема конкурсных работ. Сценарий отослала к назначенному сроку ― конечно, без всякой надежды на серьезное к нему отношение, а тем более на премию. Назвала претенциозно: «Жизнь как она есть».

На торжественном собрании, посвященном 20-летию Ленинского Комсомола, я сделала доклад, после чего было рассмотрено мое заявление о приеме в партию. Были оглашены лестные характеристики, и под громкие звуки марша и рукоплескания, зачитано решение партбюро о приеме меня в кандидаты. После собрания группа моих друзей ― Соня Сухотина, Сеня Гольденберг, Виктор Никифоров ― отправилась со мной в Кучино. Когда приехали, дети уже лежали в постелях. На столе нашла нотную тетрадь, испещренную нотными знаками ― это были новые сцены из оперы «Горемычная королева».

Сонечка еще не спала. Подняли ее с постели ― стоит в одной рубашонке и на традиционный вопрос: «кем хочешь быть» ― отвечает:

― Королевой!

― Вот так дело! Мать в партию принимают, а она растит у себя на вилле дочь, которая хочет угнетать трудящиеся классы!

Смеялись так заразительно, что я временами забывалась и начинала смеяться со всеми...

Материальное положение брата Симы, семью которого мама покинула ради меня, резко ухудшилось. Дуся, его жена, была вынуждена уйти с работы ― не на кого было оставлять детей. Мама видела, что мои дела в этом отношении неплохие. И как-то сказала:

― Ты можешь взять теперь домработницу, а им платить и кормить лишнего человека не с чего.

Я понимала, что маму тянет в Бирюлево не только необходимость быть нянькой при детях брата, но и возможность посещать церковь, чего она лишилась, живя в Кучино, а также старые друзья, с которыми пела в церковном хоре, сад с огородом, корова, с которой привыкла возиться всю жизнь. И согласилась.

В деревне под Старым Осколом жила наша дальняя родственница, Мавра Петровна. Из писем сестер мама узнала, что ее оставил муж и живет она теперь одна. Списалась с ней, предложила работу у меня. Мавра Петровна откликнулась и очень скоро приехала. С новой няней я оформила в сельсовете трудовой договор. На первых порах после мамы она казалась чужим человеком, но вскоре я поняла, что ошибаюсь. Мавруша оказалась исполнительной, послушной, и двигалась она почти бесшумно. Единственное, что меня шокировало, ― это ее одежда, состоявшая из сплошных заплаток, так она была бережлива. Тогда я договорилась с ней, что буду одевать и обувать, но только с условием ― вещи носить, а не прятать в сундук.

Новый, 1939 год встретили у меня на даче. Моя жизнь в то время проходила в основном на колесах: поезд, метро, автобус ― утром в одну сторону, вечером в другую. Но перевозить детей в город не хотела: не могла представить их на московских улицах.

― Психоз, ― твердили все вокруг. ― Разве можно так мотаться? Да что-то еще будет, видишь, какая напряженная международная обстановка?

Я соглашалась, да, психоз, но ничего с собой поделать не могла и предпочитала «мотаться», лишь бы не подвергалась опасности жизнь детей.

В своей маленькой комнатушке на улице Станиславского почти не бывала ― в мое отсутствие там ночевал отец моей соседки. Вид в то время у меня был очень неважный.

― Отчего это? ― шутливо спрашивала я Мендж. ― Раньше за мной, мужней женой, мужчины на ходу соскакивали с трамваев, настигали в метро, предлагая познакомиться, а теперь как будто знают, что я вдова, и никто не пристает?

― Чудачка, ― отвечала Мендж серьезно. ― Раньше у тебя в глазах бесенята прыгали, глаза светились, а сейчас? Все потухло, взгляд тяжелый, пасмурный... Ты должна взять себя в руки.

В начале февраля неожиданно получаю приглашение в Московский дом кино.

Собралось человек двести. Председателем конкурсной комиссии был Виктор Шкловский. Он огласил результаты конкурса ― все премии получили люди, в кинематографе уже достаточно известные, например, первую премию получил Сергей Герасимов за сценарий «Бабы», который, по словам Шкловского, был прежде студией отклонен. Аудитория заволновалась, зашумела. Кто-то не выдержал и громко спросил:

― А по какому принципу вы собрали нас?

― Мы позвали сюда тех, ― ответил Шкловский, ― кто хоть и не получил премию, но подает надежды. Так сказать, в качестве резерва будущих сценаристов.

Это заявление вызвало в зале шум, все оживились, захлопали. Но мне было все равно ― создание сценария послужило для меня разрядкой, он сыграл свою положительную роль, и я не собиралась дальше заниматься этим делом.

Да и волновало сейчас совсем другое: пошли слухи, что райком партии мою кандидатуру отклонил и дело о моем приеме будет пересматриваться. За разъяснениями отправилась в кабинет к секретарю нашего партбюро Сорокину (он был в отпуске, когда собрание рассмотрело и одобрило мое заявление).

― Мне кажется, я имею право знать, что происходит.

― Конечно, имеете, ― с ехидной улыбочкой ответил Сорокин. ― У райкома имеются очень серьезные сомнения в отношении вас.

― Но почему?

― В свое время узнаете.

И, склонив голову к бумагам, дал понять, что аудиенция окончена.

Я не понимала, что произошло. И не знала, что теперь делать. И если предстоит защищаться ― то отчего и как?

Наконец в конце февраля был созвано партсобрание, которое вновь занялось обсуждением вопроса о приеме меня в партию. Оказалось, райком вернул дело в связи с заявлением Сорокина о том, что я не порвала дружеских отношений с женами «врагов народа».

Несколько человек, в их числе и рекомендовавший меня в партию «главлитчик» Резников, большевик с 1904 года, выступили с осуждением моего «неправильного» поведения, упирая на то, что я не понимаю, как следует вести себя партийному человеку в подобных обстоятельствах.

Лицемеры! Они ведь не хуже моего знали, что большинство так называемых «врагов народа» таковыми не являются. Но требовали, чтобы я признала свою ошибку, покаялась, отреклась от друзей, и тогда меня «простят» и позволят войти в ряды партии. Но я не могла сделать этого, хотя понимала, насколько простой и легкий путь мне предлагался. И пошла напролом.

― Нет, я понимаю свое поведение как наиболее правильное для коммуниста, члена партии! ― такими словами я начала речь в свою защиту.

Заметила, как все переглянулись, зашептались, но продолжила:

― Вы имеете в виду мою непрерывную многолетнюю дружбу с Сухотиной и Менджерицкой! Но тот факт, что их оставили работать в нашем коллективе, хотя из предосторожности и перевели на техническую работу, свидетельствует, что лично их ни в чем не обвиняют. Теперь представьте их положение и настроение, если их мужья действительно окажутся «врагами народа»...

Тут меня кто-то прервал:

― То есть как это «окажутся»? Выбирайте выражения! Они же арестованы как «враги народа»!

― Извините, но факт ареста еще не есть доказательство вины, ее еще предстоит доказать в ходе следствия и судебного разбирательства, ― огрызнулась я, хотя прекрасно знала, что теперь практически нет ни следствия, ни судов. ― Итак, о настроении этих женщин. Если подтвердится, что они были близкими людьми «врагов народа», разве не должны мы быть рядом, чтобы помочь им пережить это тяжелое горе, чтобы кто-то не воспользовался их настроением и не перевел из лояльных членов общества в стан врагов? А если их мужья окажутся невиновными?

― Рая, что ты говоришь! ― попытался остановить меня Резников.

― Нет, почему же? Все может быть, ― продолжала я. ― Какое тогда настроение будет царить в этих семьях, если мы сегодня не подготовим их к такому повороту дела? Не попадут ли они под чуждые нам влияния? Нет, мы должны быть рядом, чтобы наши советские люди не попадали в сети врагов, а это может произойти, если мы от них отступимся!

― Вы слышите, как она рассуждает! ― воскликнул Сорокин и потребовал от меня говорить медленнее, чтобы как можно точнее записать слова в протокол.

Повисла тяжелая пауза. Я чувствовала, как колотится сердце ― казалось, его частые удары слышны и в зале.

― Я думаю, Раиса Харитоновна, ― наконец сказал Сорокин, увидев, что все мои слова запротоколированы, ― в партию с вашими, так сказать, мыслями, вам вступать еще рано.

Он бросил на стол карандаш с такой силой, что тот подпрыгнул и упал на пол.

― Нет, почему же, пожалуй, она права, ― неожиданно возразил Резников. ― Надо и нам серьезно обо всем этом подумать. Я свою рекомендацию не снимаю. Предлагаю голосовать!

И что же? Кроме Сорокина и Цыганкова, все проголосовали за то, чтобы принять меня в кандидаты, теперь уже не с двухлетним стажем, а с годовым, согласно новому уставу, который незадолго перед этим был принят XVIII съездом.

Потерпевший фиаско Сорокин попытался «отыграться» на райкоме. На заседании он заявил, что, по его мнению, собрание не разобралось в моих ошибочных взглядах на отношения с родственниками «врагов народа», и потому с результатами голосования он не согласен. Секретарь райкома прервал его:

― Запись выступления товарища Нечепуренко у вас имеется? Зачитайте!

Сорокин подчинился. Когда он закончил чтение протокола, воцарилось молчание. И вдруг секретарь райкома, хлопнув ладонью по столу, привстал и произнес:

― А что, товарищи, ведь она права! Будем голосовать!

И все дружно подняли руки за мой прием в партию...

С той поры я как будто очнулась, бодрость и уверенность появились во мне. И сразу занялась давно мучившим меня вопросом ― решила, наконец, узнать правду о гибели Ароси. Обратилась в центральное ГАИ на Петровку, но там мне отказали:

― Дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Протокол, составленный милицией на месте происшествия, прочитать не дали. Отказались также сообщить, кому принадлежала автомашина, из чего я поняла, что она, несомненно, была не частной. Тогда ― только для того, чтобы установить истину и виновника ― я подала заявление в нарсуд с просьбой взыскать с этой неизвестной организации алименты на содержание моих детей, в порядке регрессного иска, по статье, определяющей ответственность организации или лица, «владеющего агрегатом повышенной опасности», к которым был также причислен и автомобиль.

Судья ― женщина ― близко приняла к сердцу мои доводы и согласилась дать делу «ход», затребовав из ГАИ протокол происшествия. Через неделю ей позвонили из прокуратуры и попросили немедленно прислать мое заявление.

― Пока подождем, ― сказала судья, ― но если будут задерживать долго, я сама приму меры.

Однако прокуратура довольно быстро вернула дело вместе с протоколом ГАИ. Из него следовало, что автомашина принадлежала транспортному управлению ЦК партии и в ней ехал секретарь ЦК партии А. А. Андреев с сопровождающими его лицами.

Мои друзья, узнав, что я собралась судиться «с самим ЦК», пришли в ужас. Повсеместные аресты не прекращались, и мне пророчили такую же будущность. Но меня уже ничто не могло остановить. На присуждение алиментов не рассчитывала, мне важно было сорвать завесу «таинственности», которой окружило это дело ГАИ.

На судебный процесс вызвали шофера и других лиц, находившихся в машине в момент трагедии. Неожиданно все свидетели повели себя довольно доброжелательно. Они, правда, всячески выгораживали шофера, хотя его к уголовной ответственности пока не привлекали, говорили, что он принял все меры для предотвращения наезда, но машина пошла «юзом» и ударила багажником человека, переходившего в этот момент перекресток. Он упал плашмя, шапка отлетела, лежал без сознания, и в таком состоянии они на руках отнесли его в больницу, которая находилась рядом.

Было признано десять процентов вины потерпевшего, а потому суд вынес решение присудить мне четыреста двадцать пять рублей алиментов, вместо четырехсот пятидесяти, которые я просила, исходя из среднего заработка погибшего. От привлечения шофера к уголовной ответственности я отказалась, узнав, что у него трое малолетних детей...

Таким образом, все страхи моих друзей оказались необоснованными, я осталась на свободе.

― Это потому, ― говорили они мне, ― что у тебя дети.

Возможно!..

Кросс, пантеон и стенгазета

Тираж отпечатали, нужно было срочно рассылать инструкцию, как вдруг вызывает меня вконец расстроенный директор издательства:

― Что ты натворила? Николаева запретила выпускать брошюру! Она возмущена. Ты осмелилась постановление, подписанное кандидатом в члены политбюро товарищем Шверником, излагать своими словами!

Николаева, наша заслуженная ткачиха, свято чтила субординацию.

По заказу спортотдела ВЦСПС я подготовила маленькую брошюрку ― инструкцию об организации массового профсоюзного кросса. Когда подписывала ее в печать, времени до проведения кросса оставалось в обрез, и спортотдел, которому еще предстояло разослать брошюру на места, понимая, что успеть нереально, добился постановления президиума о переносе назначенной даты соревнования на более поздний срок. Чтобы не путать организаторов, против старой даты я поставила звездочку-сноску и на этой же странице поместила примечание, что в соответствии с постановлением президиума ВЦСПС дата кросса с такого-то числа переносится на такое-то.

Объяснила директору логику решения. Он выслушал, согласился и снова побежал к Николаевой. Вернулся расстроенный, злой:

― Она с твоими доводами не согласна. Требует исправления в тираже.

― До кросса и по новой дате остается так мало времени, что брошюра поступит на места после его проведения,― сказала я.

― Ты думаешь, я этого не знаю? Но она и слушать ничего не хочет!

Записалась к Николаевой на прием. Та приняла и сразу начала кричать.

― Этак каждый будет по-своему излагать наши постановления?

― Но ведь я ничего не исказила, только не закавычила и сняла подписи.

― Вот-вот! А кто вам дал право снимать подпись товарища Шверника?!

Не убедила. Пошла советоваться с помощником Шверника, очень умным и хорошим человеком Радушкевичем. Он даже засмеялся, услышав причину, по которой Николаева задерживает выпуск брошюры.

― К счастью, ― сказал он, ― Николай Михайлович сегодня здесь. Давайте вашу злополучную инструкцию, пойду к нему, а вы подождите. Если понадобитесь, ― позову.

Сижу, нервничаю. Но Радушкевич вернулся быстро. В руках он держал раскрытую брошюрку, на титульном листе которой еще не высохли чернила от резолюции: «Выпустить в свет. Срочно разослать на места!» И подпись: «Н. Шверник».

Я, не заходя к Николаевой, тут же передала брошюрку в спортотдел для рассылки. Ждала, что Николаева все-таки вызовет меня, но она, верно, узнав о резолюции «самого Шверника», не стала сразу сводить счеты с «молодой выскочкой», как однажды обозвала меня на каком-то собрании, а сделала это позже, летом.

Я работала тогда в типографии, проверяя ― после корректоров! ― листы очень ответственной книги «ВКП(б) о профсоюзах». Вдруг за мной присылают машину:

― Срочное заседание партбюро.

Приезжаю. Товарищи уже заседают и преподносят мне единогласно принятое решение: «Освободить от обязанностей редактора стенгазеты».

Оказалось, Николаева шла по коридору, где размещалось наше издательство, и заинтересовалась стенгазетой ― она у нас действительно выглядела яркой, броской. Прочитала материалы и пришла в ужас от обнаруженной «крамолы». Тут же вызвала секретаря партбюро.

― Кто редактор? Нечепуренко? А где ваш контроль?

― А что случилось?

― А вы свою газету читаете?

― Конечно, но не заметил ничего такого.

― Хорошо же ваше политическое чутье! А что это за «пантеон», к которому ваша редколлегия причислила ответственных сотрудников ВЦСПС? Сегодня же вечером на заседании президиума обсудим эту чуждую вылазку и меры, которые вы предпримете для устранения подобных провокаций!

Свое решение об отстранении меня от руководства газетой коллеги объяснили серьезной политической ошибкой, которая, по их мнению, была допущена из-за того, что молодому и неопытному коммунисту оказывалась недостаточная помощь ― формулировка мягкая и, судя по всему, большими неприятностями не грозила. К тому же стенгазета отнимала много времени, которого мне хронически не хватало. Но я бросилась защищаться:

― Да какая это ошибка!

Дело в том, что в тридцать девятом году работникам ВЦСПС повысили зарплату, а работникам профсоюзной печати ― нет. Они писали жалобы и требовали справедливости.

― В этой заметке мы высмеяли «обиженных», не причисленных к «пантеону» сотрудников ВЦСПС! И только! И перефразировали Пушкина, что «слава ― ветхая «зарплата» на бедном рубище певца»!

Но меня не слушали, обрывали, уговаривали «не заноситься, а то хуже будет». Все были взволнованы ― впереди предстояло судилище на президиуме под председательством Николаевой, потому что Шверник был болен. Член парткома Силин, главный редактор журнала «В помощь ФЗМК», выразил сомнение, что наш вопрос будет заслушан так срочно.

― Мой отчет о работе журнала, ― сказал он, ― третий месяц снимается с повестки, а вы воображаете, что пройдете сегодня же!

Однако он ошибался. Меня судили, не откладывая. Только подошли к залу заседания, как попросили войти. Сесть не предложили. Совершенно разъяренная Николаева уже докладывала президиуму, что в стенгазете «Профиздата» допущена чуждая вылазка:

― ...работников ВЦСПС изобразили мертвецами, хотя прекрасно знали «КТО»!!! подписал постановление о повышении зарплаты, то есть, по существу, они критикуют «ЕГО»!

Голос ее в этот момент просто задрожал.

― Какие меры приняты парторганизацией? ― заключила свое выступление заслуженная ткачиха, обращаясь к секретарю партбюро. Тот испуганно доложил, что Нечепуренко уже освобождена от обязанностей редактора, как не справившаяся, и теперь подбирается кандидатура на пост редактора из членов партбюро.

― Ну, а вы что скажете в свое оправдание? ― испепеляя меня своими черными глазами, спросила Николаева.

Я выскочила вперед, на свободное пространство и, не сдержавшись, почти закричала:

― А в чем мне оправдываться? Почему это маленькое четверостишие, высмеявшее сотрудников, которые писали в газету и требовали от нас ответа, отчего это работники печати обойдены в постановлении, вы назвали «чуждой вылазкой»?! Разве было бы лучше, если бы мы опубликовали эти письма и попытались объяснить, почему директор издательства и его главный редактор получают меньшую зарплату, чем инструкторы ВЦСПС? И мы, обсудив эти письма, решили возразить им в такой юмористической форме!

― Какой же это юмор? ― перебила меня Николаева. ― Если вы всех наших работников причислили к мертвецам? Ведь «пантеон» ― это что-то вроде склепа или могилы!

― Да ничего подобного! Употребляя слово «пантеон», мы имели в виду его значение как «клуба избранных», к которому не имели чести быть причисленными.

― А зачем вам понадобилось исказить слова Пушкина? Ведь он написал «заплата», а не «зарплата», ― вмешался в нашу перепалку другой секретарь ВЦСПС.

― А мы хотели обыграть слово «зарплата» и, каемся, стали плагиаторами, взяли это выражение у «Крокодила», ― и подала журнал, который «почти случайно» оказался у меня с собой.

Он прочитал отчеркнутый абзац и молча передал журнал соседу, тот ― другому; журнал побывал в руках у всех членов президиума, в том числе и у Николаевой. Она, пробежав строчки, шлепнула журнал на стол. Наступила напряженная тишина.

― А кто же все-таки конкретно отвечает за работу редколлегии, чьим органом является газета? ― тихо спросила Николаева.

― Как и везде ― органом партбюро, месткома и комитета комсомола.

― Так вот, товарищи, ― обратилась она к членам президиума, ― предлагаю записать в постановлении следующее: «Указать партбюро, месткому и комитету комсомола на необходимость усиления руководства редколлегией стенгазеты».

Все дружно закивали головами.

Главный редактор журнала «В помощь ФЗМК» подскочил к Николаевой и о чем-то ее спросил ― мы в это время покидали зал.

Силин догнал нас на лестнице:

― А для меня у них опять нет времени! ― и громко чертыхнулся.

Это прозвучало как сигнал к общему хохоту всех участников «драмы».

Прошло не больше месяца, как секретарь бюро вызвал меня:

― Слушай, мы решили вновь поручить тебе стенгазету, она совсем захирела.

― Ну, уж нет, ― отмахнулась я, ― что угодно, а этим заниматься я больше не буду. Вам же попадет!

Он засмеялся:

― Хитра! Вроде о нас беспокоишься, а сама хочешь увильнуть от серьезного поручения.

― Пожалуйста, могу доказать, что не увиливаю, ― предложила я, ― буду собирать материалы, редактировать, а вы проверяйте и подписи ставьте какие хотите. Мне слава не нужна, а за вас я боюсь.

― Ладно, пока будем действовать так, ― согласился он.

Первоклассница

Мне хотелось как можно торжественнее проводить Сонечку в первый класс, но в профкоме меня уговорили взять путевку на юг. Поручила Сонечку приятельницам и отправилась в нервно-соматический санаторий «Коммунар», что находился недалеко от Ялты, на горке по направлению к Ливадии. Компании не заводила; жила в большой палате и ни с кем из соседок не общалась. Со мной, видя мою отчужденность, тоже мало разговаривали, тем более что в послеобеденное время, в так называемый «тихий час», когда все собирались в палате, я по предписанию врачей каталась на байдарке ― носилась от ялтинского мола до Ливадии и обратно с намотанным на шею черным шифоновым сарафаном, за что меня прозвали «черным пиратом». Байдарка дала свои результаты ― я похудела на шесть килограммов. Это был «подарок» для моих московских друзей, которые вспоминали, как я, отдыхая в тридцать седьмом году в Новом Афоне, привезла оттуда лишний вес. Чудаки! Ведь тогда только-только отменили карточки на хлеб, его подавали без меры, и он был превкусный...

За несколько дней до отъезда Ялта и весь берег погрузились в кромешную темноту. Тогда мы не понимали, что значит «затемнение» ― судили, рядили, но в чем дело, не догадывались; о том, что Гитлер напал на Польшу и наши войска вошли туда же, узнали уже в поезде.

Ранним утром с вокзала зашла на Станиславского, вымылась и в тот же день отправилась к детям в Кучино. Путь к дому от станции пролегал мимо школы. Решила зайти. В том, что Сонечка учится на «отлично», не сомневалась ― она читала и считала с пяти лет. Только письму ее не обучала, полагала необходимым хоть что-нибудь оставить для первого класса.

Разыскала учительницу и, не без доли самонадеянной гордости, поинтересовалась успехами дочери. И вдруг слышу, что хуже ученицы за всю многолетнюю практику у нее еще не было. На всякий случай уточнила, не путает ли она Сонечку с каким-то другим ребенком. Нет, все правильно ― Соня Куцая постоянно опаздывает, рассеянна, мешает другим детям заниматься, пишет как курица лапой, неаккуратна, бывает грубой.

В сердце заныло от мысли, которую постоянно гнала от себя, ― я плохая мать. Следовало не по курортам разъезжать, а заниматься, как все нормальные родители, первыми шагами ребенка в школе.

Пришла домой очень расстроенная. Поговорила с Сонечкой ― она с такой неприязнью отзывалась об учительнице, что я поняла: эти первые столкновения с жизнью, со школой, навсегда могут отвратить ее от учебы, испортить характер, внушить нелюбовь к людям вообще. К тому же она испортила почти все тетради, которые были дефицитом и достались мне ценой больших усилий. Не спала, обдумывала выход, решила переезжать в Москву Утром услышала пререкания Сонечки с Маврушей ― та уговаривала ее подняться.

― Не хочу идти в школу! ― заявила Соня. ― Не хочу!

― Что же, ты хочешь остаться неграмотной, вот так, как я, работать прислугой?

― Ну, и подумаешь!

Эта перепалка вывела меня из себя. Я вскочила и крикнула:

― Встань, и немедленно!

― Не хочу, ― противным капризным голосом ответила моя дочь.

Я вытащила ее из постели и, поставив в угол, закричала испуганной няне:

― А ну-ка, дай мне веник!

Та подала какой-то маленький «голик», и я отхлестала Сонечку по плечам.

― Если она захочет пойти в школу, ― сказала я Мавруше, закончив экзекуцию, ― не пускай ее. Она хочет быть неграмотной прислугой, и пусть!

Перед уходом тихо сказала няне, чтобы та, если Соня захочет пойти в школу, пустила ее, а вечером бы понарошку попросила у меня за это прощения. Няня согласилась на этот «спектакль», а я, оставив всхлипывающую девочку в углу, собралась и помчалась на поезд. На душе скребли кошки ― и оттого, что допустила такую вспышку гнева, и оттого, что так плохо знала свою дочь.

Однако мой «метод» исправления оказался неожиданно эффективным. Когда вернулась вечером с работы, няня стала громко просить «прощения», что, несмотря на мой запрет, она все-таки пустила Сонечку в школу:

― Уж очень она просилась, так просилась, уж вы на меня не сердитесь, Раиса Харитоновна!

Я, конечно, разыграв недовольство, как следует «отругала» няню, чем довела Соню почти до слез. Она попросила прощения и за себя, и за няню.

С той поры ее как подменили, вставала сразу, как только будили, но об учительнице по-прежнему отзывалась плохо. И вдруг однажды пришла из школы радостная:

― А нам дали новую учительницу!

Соня стала ходить в школу с охотой, а вскоре там был объявлен конкурс среди первоклассников: «читать и писать, как Соня», чем мы обе гордились. Вопрос о переезде с дачи в Москву, таким образом, пока отпал.

Осенью 1939 года меня позвали из редакторской комнаты издательства к телефону. Не сразу поняла, кто звонит:

― Кто это? ― переспросила я.

― Ты меня не узнаешь? Это Василий Минин!

― Вася, ― радостно закричала я. ― Где ты? Я сейчас приеду!

― Жду тебя у Колонного зала!

Я немедленно собралась и поехала. Он ждал, нетерпеливо поглядывал по сторонам, пока я подходила. Еще издали начал улыбаться, и я заметила, что во рту у него почти нет зубов, а когда-то яркие черные глаза почти выцвели. Был он очень худой и бледный, а так как всегда был роста небольшого, казался истощенным мальчиком старообразного вида. Сердце сжалось от нестерпимой жалости к этому прежде всегда такому веселому и жизнерадостному человеку. Он не жаловался и спокойно, даже как-то равнодушно поведал о «следствии», которое длилось больше полутора лет.

Ему пытались приписать такие способы «вредительства», которых он в самом страшном сне не смог бы изобрести. Один следователь сменял другого, и каждый, вопреки его словам, записывал его «признания», а когда Василий отказывался их подписывать, его били, не давали спать, часами заставляли стоять на ногах. Но он не сдался и ничего не подписал. И неизвестно еще, как бы повернулось дело, если бы очередной следователь не оказался из того же района, где Василий в последние годы работал первым секретарем. Однажды попав в крупные неприятности, следователь, благодаря Минину, не потерял партбилета и чести.

Он добился, чтобы Василия освободили.

Как и мы все, он тоже верил, что всему виной окружение Сталина: Ежов и другие «сволочи», которые пробрались на посты в НКВД и намеренно дезинформировали вождя. О судьбе своего брата Ивана он ничего не знал.

― Первым человеком, с кем мне захотелось встретиться, была ты, ― сказал Василий.

Ко мне домой не пошел ― «еще не был у себя»; мы долго ходили по Большой Дмитровке, пока он не выговорился. Это была наша последняя встреча.

Вопреки всем добрым намерениям, наши отношения развивались, отнюдь не только в сторону дружбы. Мы уже не могли обходиться друг без друга, причем Иван Васильевич продолжал жадно интересоваться моим прошлым. Эти рассказы отняли у нас не один обеденный перерыв, ими были заполнены и наши вечерние прогулки, которые прерывались уже не только пожатиями рук, но и поцелуями, правда, очень осторожными и тихими, особенно когда Иван Васильевич видел, как меня волнуют разбуженные им воспоминания. А я, страшась окончательно потерять голову от нового сильного чувства ― ведь он не скрывал своего теплого отношения к жене, проживавшей с сыном в Сибири, ― считала необходимым оставаться «в рамках дружбы». Невольно сравнивала слова Ивана Васильевича о Лене с тем, как зло отзывался о своей жене Мусатов, думала, что там разрыв неизбежен, и старалась не забывать о нем, посылала переводы и письма. На почту всегда ходила вместе с Иваном Васильевичем.

Оставшись одна, долго не могла заснуть, изумляясь тому, что смогла так безрассудно влюбиться. И перебирала в памяти те события моей жизни, о которых ни в коем случае не могла бы рассказать Ивану Васильевичу. Щадя его, я ни единым словом — никогда — не обмолвилась о своей связи с Лазарем Шапиро

Воскрешение Лазаря

Под новый, 1940 год в редакции накрыли стол, выпили шампанского; после тостов за Сталина, за профсоюзы, школу коммунизма, перешли к темам «присутствующих здесь дам» и личного счастья. Потанцевали под патефон. В Кучино, к детям, уже не успевала ― ночевать отправилась в комнатушку на Станиславского. Наш длинный коридор, обыкновенно темный, был освещен, с кухни доносились приятные пищевые запахи, из-за дверей слышались оживленные голоса. Я вставила ключ в замок, но дверь оказалась открытой, в комнате горел свет. На тахте сидел Лазарь.

Для попавших «туда» в моей памяти, видимо, было заведено что-то вроде отдельной полочки, располагавшейся примерно посередине между живыми и мертвыми, хотя, как мне кажется, все-таки ближе к последним.

Он бросился ко мне так, будто я была самым близким человеком; не дав снять пальто, стал целовать, душить в объятьях и что-то быстро-быстро шептать на ухо. От внезапности происходящего мозг словно оцепенел ― ни одной мысли, только картинки: вот Лазарь сидит, развалясь, у нас в Колокольниковом, а Арося мне говорит, протирая стекла очков: «Поверь моей интуиции ― он очень плохой человек»; вот он в промокшей потом рубахе, азартно блестя глазами, разгребает снег; вот он, наклонившись над моим столом, спрашивает: «Что, испугалась?»

― Ну и сюрприз! ― озадаченно сказала я, высвободившись, наконец, из объятий. ― Но почему ты не дома?

― Нора мне изменила, ― сурово сказал Лазарь, опускаясь на тахту. ― Но я даже рад, что так случилось. Все эти полтора года в тюрьме я думал больше о тебе, чем о ней, боялся, вдруг ты выйдешь замуж. ― И вдруг судорога рыдания исказила его лицо: ― Рая! У нее ребенок от парторга!

Лазарь был зятем председателя Госкино Шумяцкого. Тестя взяли первым, обвинив в шпионаже. В тот же день арестовали тещу, старую большевичку.

― Ну, а меня, пархатого, как всегда, прихватили за компанию, под горячую руку. Теперь вот разобрались, отпустили. ― Лазарь вздохнул. ― Теща, между прочим, еще раньше вышла.

― А тесть?

― Сидит.

― Он что, в самом деле шпион?

Лазарь засмеялся, и я смутилась, поняв, что сморозила глупость.

О том, что пришлось пережить в заключении, он почти не рассказывал, а снова и снова сокрушался о потерянном доме и семье, об утраченном положении, и опять по его лицу пробегала судорога сдавленного рыдания. И тут же, без всякого перехода, принимался бурно радоваться, что все так удачно сложилось и я до сих пор свободна, говорил, как меня любит, как мечтал обо мне в заключении, и снова повторял, что я совсем, ну просто совсем не изменилась...

Жалость к невинно пострадавшему переполняла меня, а скупые слова в ответ на мои расспросы о тяготах «следствия» трогали мужественностью ― казалось, Лазарь оберегал меня, боясь ранить жестокой правдой.

В эту новогоднюю ночь я стала для Лазаря «дорогой женушкой», о чем он вскоре и сообщил ― как сотрудникам «Профиздата», так и работникам ВЦСПС, куда его взяли инструктором. Я же стеснялась происшедшего, чувствовала себя предательницей. После смерти Ароси не прошло и двух лет, а я так быстро ему изменила ― сошлась с человеком, от которого он меня предостерегал даже в снах.

Лазарь пришел в себя быстро; о наших отношениях трубил всем и каждому, подчеркивая к тому же, что «женушка» зарабатывает большие деньги. Как был он самодовольным хвастуном, так и остался, но теперь, оказавшись в положении подчиненного, проявлял к «вышестоящим» неприятные для меня черты подобострастия и даже подхалимства.

Почти все свободное время я проводила с детьми на даче, и мне не хотелось, чтобы Лазарь там бывал, да и московскую комнату желательно было не «компрометировать». Он продолжал жить на прежней квартире, и вне работы встречались мы достаточно редко.

Как-то раз он почти силой затащил к себе в гости ― я поддалась, подумала, может, это необходимо для его мужского самоутверждения. Встретили приветливо, усадили за круглый стол, сразу появились чай, сушки, варенье. Лазарь познакомил меня с Норой, с ее сестрой и с бывшей тещей. Смущение, которое я невольно испытывала, вскоре прошло, и мы разговорились.

Нора рассказала, что когда почти одновременно были арестованы отец, мать и муж, ей устроили проработку на комсомольском собрании, потребовали от всех отречься. Она отказалась, и ее из комсомола исключили. В отчаянии она выбежала из зала «судилища». Секретарь парторганизации, испугавшись, что она покончит с собой, выскочил вслед, догнал и, утешая, проводил до дома. Знакомство с «утешителем» переросло в любовь, возникла связь. Мать, вышедшая на свободу и заставшая дочь в начале беременности, категорически настояла на рождении ребенка, хотя отец его был женат и не собирался покидать семью.

Все это рассказывалось весьма и весьма подробно, как очень близкому человеку; иногда мать Норы или сестра, деликатно перебив рассказчицу, добавляли к истории уточняющие детали. Уютно светился розовый абажур, с кухни приносили новую порцию кипятка и снова заваривали чай. Потом заговорили о Лазаре, какой он хороший, заботливый и благородный. Лазарь сиял, а у меня от нараставшего в геометрической прогрессии абсурда начиналось раздвоение личности. Они искренне радовались ― и мать, и Нора, и ее сестра, ― что Лазарь, пережив столько тяжелого, нашел во мне, ко всеобщей радости, свое « личное счастье», и, мягко прикасаясь к моей ладони, от души желали нам долгих-долгих лет. Я вдруг почувствовала себя покупателем, которому всучивают заведомо ненужную и бесполезную вещь.

После этого визита, получив столь «блестящие рекомендации», Лазарь повадился ко мне на дачу. Привычный режим всей нашей жизни сразу пошел под откос. Приезжал он, как правило, поздно, требовал, чтобы я с ним непременно ужинала, громко разговаривал, не считаясь с тем, что дети и няня уже спали. Распоряжался в доме, как хозяин. Мавруша покорно выполняла его просьбы: стирала вещи, ходила за вином в магазин, хотя привычки давать деньги у него не было. Меня все в нем раздражало, но скованная обстановкой, страхом разбудить спавших детей и няню, вынуждена была, чтобы не поднимать шума, уступать бурным ласкам. Я чувствовала, что попала в капкан. Все мои попытки прекратить эти приезды терпели фиаско; Лазарь соединял приятное с полезным ― общение с женщиной с бесплатными ужином и завтраком ― и сохранял полную свободу и независимость холостяка, не проявляя никакой заботы ни обо мне, ни о детях. Наконец все это мне так надоело, что я решилась на серьезный разговор. Помню, происходил он у ограды французского посольства, где наш профсоюзный коллектив собрался на первомайскую демонстрацию. Было яркое весеннее небо, все кругом смеялись, плясали, пели песни, а я, отведя Лазаря в сторонку, умоляла больше не приезжать на дачу, забыть обо мне. Он слушал меня с таким видом, будто речь шла о дружеском розыгрыше.

― А может, ты меня ревнуешь? ― вдруг игриво спросил он.

― Господи, пойми ― я не люблю тебя!

Лазарь не принял мои слова всерьез и, взяв меня за плечи, со смехом сказал:

― Я исправлюсь, честное пионерское!

И как ни в чем не бывало в тот же день приехал на дачу.

Я продолжала гнуть свою линию, но он мне не верил, клялся в вечной любви и вел себя по-прежнему Не раз уступала ему как женщина, за что презирала себя бесконечно... И чем больше звучало клятв и уверений, тем большее разочарование я испытывала. А Лазарь ловил меня в коридорах издательства и по нескольку раз на дню звонил по телефону, справляясь о самочувствии.

Моим друзьям ― Эрнестине Владимировне и Соне Сухотиной ― он жаловался, что не понимает моего поведения: ведь он так любит меня, что не мыслит жизни порознь. Они жалели его и не раз проводили со мной «воспитательные» беседы, уговаривая перестать на него сердиться и, наконец, «помиловать».

― Ты, конечно, сравниваешь его с Аросей, ― говорила Мендж, ― но таких людей, каким был он, очень мало. Большинство мужчин ― как Лазарь. Женская мудрость в том, чтоб научиться принимать их «мужские причуды». И прощать!

― Раечка, Лазарь так страдает! ― упрекала меня Соня Сухотина. ― Просто сердце от жалости разрывается!

― Характер не переделаешь, ― отвечала я. ― Он только с виду рубаха-парень, а на самом деле прижимист и скуп. Он настоящий альфонс и на дачу ездит, чтобы как следует поесть и выпить.

Они ужасались моему цинизму. А я все больше убеждалась в своей правоте. Однажды он, как обычно, попросил Маврушу сходить за вином, хотя приехал рано и проходил мимо магазина. Конечно, как всегда, забыл дать денег. Тогда, отбросив «интеллигентность», я запретила ей выполнять просьбу Лазаря.

― Тебе стало жаль потратить на меня? ― возмутился Лазарь. ― Ты же зарабатываешь втрое больше!

― Но у меня на содержании четверо, да еще ты прибавился! И с какой стати я должна угощать тебя? Ты мне, слава Богу, не муж, не брат и не сват!

― Что ты говоришь, подумай! Я же люблю тебя, и мы поженимся, как только я оформлю развод!

― Этого не будет!

― Нет, будет! ― сказал он с такой уверенностью, что у меня все похолодело; чтобы скрыть испуг, я нарочито расхохоталась.

― Ты с ума сошел! Я уже сказала, что не люблю тебя и никогда не любила! Все, что было между нами, ― случайность. Жалость толкнула меня к тебе, жалость, понимаешь?! И больше между нами не будет ничего!

― А я буду добиваться! ― упрямо заявил он.

На людях Лазарь продолжал держать себя так, будто мы были и есть с ним самые нежные супруги. Как ни в чем не бывало приезжал на дачу, хотя, конечно, реже, чем прежде.

Расположится на тахте с газетой, отдыхает, а Мавруша прислуживает ― она не понимала наших отношений и по обыкновению кормила его и поила, но только чаем ― мой запрет на покупку вина помнила. Видя такую назойливость, я уже не устраивала бесполезных объяснений ― просто переселилась на мансарду, спасибо, лето было теплое. Но осенью перешла вниз, стала спать на тахте.

Однажды Лазарь нагрянул, когда мы все улеглись. Попросила немедленно уехать:

― Видишь, спать негде.

― Но ведь раньше мы так хорошо спали на этой тахте, не выгонишь же ты меня на ночь глядя... Все поезда на Москву ушли ― И кинулся меня обнимать.

Вырвалась, убежала на холодную мансарду. Провела там ночь, намерзлась и приняла решение ― перебираться с детьми в Москву. Комната крошечная, соседей в квартире почти двадцать человек. Лазарю там точно места не будет. А страх перед улицами города ― что ж, как-нибудь справлюсь...

В тот же день ушла с работы пораньше, привела комнатку в порядок и на следующее утро, в выходной, приехала за детьми и Маврушей на дачу. Окна заколотила досками, двери закрыла двойными замками. К вечеру мы были уже в городе.

В понедельник Лазарь ворвался в редакционную комнату:

― Почему ты уехала с дачи и не предупредила меня об этом?

― А почему я должна тебя предупреждать?

― Ну... я бы помог!

― Как видишь, обошлись и без твоей помощи!

― Я зайду к тебе вечером.

― Зачем? Отнимать воздух у моих детей? У меня слишком маленькая комната, чтобы принимать гостей, а всех непрошеных я буду удалять с помощью милиции, ведь в Москве она рядом, не то что в Кучине.

― Вы слышите, слышите, что она говорит? ― обратился он Эрнестине Владимировне. ― Я буду отнимать воздух у ее детей!

― Но если вас не приглашают, зачем же приходить?

― Но мы хотели пожениться! ― воскликнул он.

― Вероятно, теперь это невозможно, ― возразила Мендж. ― Советую, оставьте ее в покое...

― Но я люблю ее!

― Что же делать? Она-το, видно, уже не любит вас.

Они разговаривали так, будто меня здесь не было. И я молчала, благодарная Эрнестине Владимировне за поддержку.

Однако он не успокаивался. Демонстративно садился рядом со мной на собраниях, нашептывал про неувядающую любовь и временами добивался своего ― я начинала его жалеть. И тогда мне казалось, что я совсем запуталась и не понимаю, что нужно мне самой и чего хочу от него...

В конце 1940 года я приехала в Ленинград, где встречалась с одним автором. Радовалась, что быстро сделала работу, и уже торопилась в Москву: няня к городской жизни еще не привыкла, и я боялась за детей. Вдруг однажды вечером в номер вваливается Лазарь:

― Приюти! Номеров нет, ночуй хоть на улице. Уверяю, если ты не захочешь, я даже не подойду к тебе.

― Но администрация не разрешит, ― попробовала я отбиться.

― Я все согласовал, сказал, что ты моя жена, и они не возражают.

Поверила, разрешила остаться. Вечер провели очень мило. К этому времени уже состоялся его развод с Норой. Поболтали, сходили в ресторан, потанцевали. Вернулись в номер; Лазарь, не раздеваясь, улегся на диване, закутался в покрывало с моей кровати и вскоре заснул. Я долго была настороже, бдительно ворочалась, но все же сон одолел. Проснулась в объятьях, отбивалась, но бесполезно. Потом Лазарь стоял около постели на коленях, умолял простить, что не сдержал слова, и даже пустил слезу:

― Ты же знаешь, чувства к тебе выжигают меня, не дают покоя много лет! ― И вдруг, перейдя на шепот: ― Ты родишь мне сына?

Под действием этих слов, а может быть, от одиночества и ощущения своей женской неприкаянности, я как-то вновь смягчилась, простила, решила, что «привередничаю» и, возможно, такого чувства больше не встречу.

В день отъезда слонялась по номеру «Астории», не зная, чем себя занять до отхода «Стрелы». Взгляд упал на телефонную книгу. Зачем-то стала искать в ней знакомых по тридцатым годам и наткнулась на фамилию «Черников» ― он жил по тому же адресу. Не утерпела, позвонила.

― Наконец-то! ― услышала я знакомый рокот.

― Вы ждали моего звонка?

― После того, что вам пришлось пережить, ― ждал.

― Выходит, вы знали? И не разыскали меня?

― Боялся оттолкнуть вас поспешностью.

― Напрасно, ― не удержалась я от упрека. ― А как живете вы? Надеюсь, покончили с одиночеством?

Он громко вздохнул:

― Нет, конечно, ведь я жду вас ....

Эта непонятная верность трогала и даже волновала.

― Странный вы человек, ― сказала я, вдруг ощутив острое сожаление оттого, что он не появился тогда, в тяжелую полосу моей жизни... ― Неужели вы думаете, что я тоже еще одинока?

― Это не важно. Разрешите, я приеду к поезду?

― Не стоит, меня провожает много народа.

― Да, тогда эта встреча ничего не даст, ― с грустью сказал он, ― но прошу, не забывайте, что у вас есть друг, который всегда помнит о вас. И если случится минута, что вы будете нуждаться во мне, прошу вас, напишите!

― Хорошо, ― легко согласилась я, ― если буду нуждаться, напишу!

Наши отношения с Лазарем восстановились, я как будто смирилась с мыслью, что стану его женой, но наедине мы не виделись, просто было негде.

В январе сорок первого года состоялся пленум ВЦСПС. Лазарь ни на минуту не отходил от меня. Попросил разрешения пообедать со мной дома, я не отказала и позвонила Мавруше, предупредила, что придем вдвоем. В перерыв из зала вышли вместе. Лазарь галантно принял мое пальто из рук гардеробщика и вдруг, бросив его на перегородку, метнулся в сторону. Я обернулась и увидела, что он «обслуживает» жену председателя одного из ЦК профсоюзов. Оделась сама. Когда он подошел ко мне, сказала:

― Жена высокопоставленной особы, конечно, важнее любимой.

― Конечно, ― серьезно сказал он, ― неужели ты этого не понимаешь?

От растерянности не нашлась, что сказать, а только почувствовала, как лицо заливает краска. Вышли из Дома Союзов и уже стали сворачивать за угол, как вдруг Лазаря окликнули из стоявшей неподалеку машины. Он тотчас кинулся на зов и, опершись рукой о черную крышу, угодливо повиливая задом, стал что-то говорить в приоткрытое окно. Неожиданно дверца распахнулась и тут же громко захлопнулась ― на тротуаре никого не было. Машина сорвалась с места.

Так меня еще никто не оскорблял! Как пригвожденная к асфальту, я смотрела вслед давно уехавшей машине и клялась жизнью детей ― никогда, никогда больше не иметь дела с этим человеком!

На вечернем заседании Лазарь подлетел с объяснениями. Я не стала слушать, перебила:

― Запомни ― мы незнакомы. И никогда, и ни по какому поводу не смей походить ко мне. Запрещаю даже имя мое произносить!

И повернулась спиной.

Утром в нашей редакционной комнате Лазарь как ни в чем не бывало весело беседовал с Мендж. Я поздоровалась с ней и, поглядев на него, как на пустое место, прошла к своему столу. Он тут же ушел. Эрнестина Владимировна стала укорять меня в чрезмерной требовательности. Оказалось, «я обиделась из-за пустяка», и Лазарь просил ее «помирить нас».

― Видеть не могу, ― закричала я, ― как он пресмыкается перед всеми, кто занимает место повыше. Да я с ума сойду, видя такие черты в своем муже!

Встреча в Ленинграде обернулась бедой ― я забеременела. Я не хотела этого ребенка, но аборты были запрещены, а идти в «подполье» ― боялась, если что ― мои дети на этом свете останутся совсем одни. Лазарь неоднократно высказывал желание иметь от меня сына, и это как бы обязывало меня не предпринимать каких-либо шагов без его ведома. Когда подозрения были подтверждены врачом, он находился в длительной командировке и появился в Москве, когда сроки «ликвидации» почти прошли.

Вместо радости увидела искаженное страхом лицо:

― Пока не поздно, нужно сделать аборт, ― почти закричал он.

― Поздно.

― Но сейчас не время заводить ребенка!

― Ты же мечтал об этом, вспомни, что ты говорил в «Астории»!

― Да, но не теперь, надо сделать аборт!

― Они запрещены, а мы члены партии.

На другой день Соня и Эрнестина знали от него весь наш разговор. Он уговаривал их подействовать на меня «из-за международного положения». Они приняли его аргументы всерьез. Мне же с этим человеком все было ясно давным-давно, но почему-то я снова нуждалась в каких-то еще доказательствах. И я сказала, что подумаю, и попросила подруг сообщить Лазарю, что меня останавливает отсутствие средств.

Уже вечером он примчался ко мне домой. Я попросила няню пойти погулять с детьми. Мы с Маврушей одевали их, а он, с трудом скрывая свою радость, шептал:

― Так ты согласна, согласна... Сказали, у тебя нет денег, и у меня их тоже нет. Я оставляю тебе вот этот фотоаппарат, ― он повесил на спинку кровати «лейку» в кожаном чехле, ― продай его, а не хватит, где-нибудь займи. Да, кстати, вот адрес врача.

Его радостный, суетливый вид взбесил меня:

― Чтобы ты так не волновался, знай ― ребенок не твой, и у тебя по отношению к нему нет никаких обязательств!

― Зачем ты говоришь неправду! Это мой ребенок! ― с неожиданной гордостью сказал он.

Вытолкала «счастливого отца» за дверь, заперлась и, несмотря на пинки в дверь и грохот кулаков, не отпирала, хотя и чувствовала большую неловкость перед соседями. Он ушел, подсунув под дверь записку с адресом врача и со словами «одумайся и не глупи».

Вдруг заболела нога ― будто острый камешек вонзился в подошву. Хирург сказала, что это «куриная жопка», инфекционное заболевание, возникающее при ходьбе босиком по зараженной почве, и что его можно вылечить только оперативным путем. Но, узнав, что я в положении, делать операцию отказалась ― для обезболивания необходим новокаин, а он опасен для плода. Через неделю я вернулась к ней в слезах

― уже совсем не могла ходить ― и умолила.

Хромую и забинтованную, Мавруша забрала меня домой на такси. Каждый день из поликлиники приезжала медсестра, а вскоре я сама стала ездить на перевязки. И вот, бодрая и веселая, хоть и слегка прихрамывающая, побывала в поликлинике и, возвращаясь, решила, не заходя домой, проехать на трамвае к Покровским воротам, чтобы навестить тетю Лизу ― я только недавно узнала, что ей сделали операцию по поводу рака матки. Нашла ее в коридоре за ширмой ― в агонии. Это была страшная картина. Она высоко поднимала вверх то ноги, то руки, и была без сознания.

Меня била дрожь. Вошла медсестра и попросила уйти.

Я не помню, как выскочила из подъезда, перешла улицу и вдруг почувствовала острую необходимость зайти в туалет. На счастье, он оказался близко. И тут неожиданно ощутила, как из меня выскочило что-то твердое и с глухим стуком ударилось об унитаз. Взглянула и обомлела: в совершенно чистой прозрачной воде плавала как бы завернутая в целлофан крошечная куколка. Какой-то миг я разглядывала это «нечто», а потом в ужасе дернула ручку спуска, хлынула вода, и вот уже ничего нет. Силы вдруг оставили меня. В полном оцепенении поднялась наверх, долго стояла, не понимая, что делать, и с каким-то диким изумлением повторяла про себя одну и ту же фразу: «вот и все, вот и нет проблемы». По ногам текло что-то горячее. Взглянула ― чулки пропитаны кровью, она уже хлюпала в туфлях. Поняла ― надо спасать себя, иначе истеку. Бросилась назад, к больнице, но увидела здание с надписью «Поликлиника». Оставляя кровавые следы, нашла кабинет гинеколога и, не обращая внимания на зашумевшую очередь, рванула дверь. Объяснила, задыхаясь, свое положение. Врач приказала немедленно лечь на кушетку. Меня накрыли простыней, стали вызывать «Скорую помощь». Я слышала, как сгустки крови тяжелыми кусками падали в подставленный таз, но никакой боли не ощущала, а только томную усталость, временами как бы засыпала. Врач будила меня:

― Это опасно! ― И вновь звонила в «Скорую», требуя скорейшего приезда: «Женщина умирает».

Привезли в больницу на улицу Станкевича, совсем рядом с моим домом на улице Станиславского. Носилки сразу пронесли в операционную и без всяких приготовлений положили в кресло. Вошел хирург, на ходу вытирая руки, и сразу приступил к операции ― как потом узнала, она называлась «чистка». Через полчаса лежала уже на постели и писала письмо Мавруше, где я и почему здесь нахожусь. Упросила санитарку отнести его, благо было близко, а деньги у меня были, и я ей щедро заплатила.

Утром многих женщин, лежавших со мной в палате, человек в форме милиционера вызывал для допроса в специальную комнату. Я ждала этого сюрприза и для себя, но он не состоялся.

― А почему меня не вызвала милиция? ― спросила у медсестры, получая выписку и бюллетень.

― Потому что из документов, ― ответила она, ― присланных поликлиникой, а также по мнению наших врачей, у вас был нормальный выкидыш.

Через три дня я была дома, чувствовала себя почти здоровой, но по требованию врачей лежала в постели. Прибежала взволнованная Соня Сухотина. Рассказала ей происшедшее. Увидев висевший на спинке кровати фотоаппарат, она сказала:

― Вот Лазарь-то обрадуется, что фотоаппарат цел!

Лазарь приехал в тот же вечер, назвал меня «умницей», из чего я поняла, что подлинных событий он не знал и думал, должно быть, что я побывала «в подполье». Решила скрыть правду и устроить еще одну «проверку». Я сказала, что он ошибается и что я просто больна гриппом. Он не поверил, но Соня, поняв мою игру, в подтверждение кивнула головой.

― Значит, ты все-таки оставила ребенка?

― Конечно!

Он негодующе забегал по узкому проходу заставленной вещами комнаты и вдруг увидел лежавший на пианино бюллетень. Лицо мгновенно приняло умиленное выражение ― губы растеклись в улыбке, глаза засветились добротой и участием.

― Ты моя прелесть! Но зачем ты хотела меня расстроить?

Его радость вызвала нестерпимое чувство ненависти.

― Соня, пусть он уйдет! ― закричала я.

И он ушел, не забыв прихватить фотоаппарат.

― А знаешь что, ― предложила Соня, ― он, конечно, прибежит ко мне, как к твоей подруге, узнать подробности... А я скажу, что ты заняла у меня и Мендж по пятьсот рублей, но аборт был неудачный, пришлось обратиться в больницу. И был допрос в милиции, отчего ты и нервничаешь. И что, возможно, еще будет и штраф. Интересно, как он поведет себя?

― Отличный план, ― согласилась я.

― А я буду требовать с него «долг» при каждой встрече.

― Валяй, ― развеселилась я. ― А вдруг отдаст? Что будем с этими деньгами делать?

Соня засмеялась:

― Поставим памятник! Самому благородному муженьку на свете... ― Соня на мгновенье задумалась, ― от благодарной женушки! Неплохо?

Как и следовало ожидать, Лазарь оставил в покое и меня, и подруг, стал явно избегать нас, а проще говоря ― напрочь исчез из моей жизни.

Два моих «Я»

― Ты не слушаешь радио, Рая? ― закричал с порога Иосиф Евсеевич.

День был солнечный, безветренный. Я сидела на открытой веранде в полотняном шезлонге, читала книжку и приглядывала за Эдиком ― его сильно интересовали соседские куры, забредшие на наш участок, а петух у них был очень злой. С недавнего времени мальчик сильно заикался. Няня сказала, что будто бы через Эдика, когда тот сидел верхом на игрушечной лошадке, перепрыгнула собака; в другой раз его напугал соседский мальчик, неожиданно появившись перед ним в страшной маске. Я возила сына к докторам, и мне было сказано, что если не пройдет само, с осени сорок первого «начнем лечить».

― А что случилось? ― спросила я

― Война, война началась!

Бросилась к приемнику, включила и так, забыв оторвать руку от кнопки, стоя дослушала сообщение Молотова ― его уже повторял диктор.

Взволнованный Иосиф Евсеевич продолжал бормотать:

― Ужас, ужас, какое несчастье, мы все погибли!

― Да вы что! ― самонадеянно воскликнула я. ― Мы этих фашистов уничтожим на их же земле!

Свекор посмотрел на меня с удивлением:

― Хорошо бы так, но ведь вся Европа не справилась с ними.

― Ну, так то Европа! Царская Россия любые нападения отражала, а уж Красная армия ― тут и говорить нечего! Разбила Антанту, прогонит и фашистов. Мы еще честным немцам поможем освободиться от Гитлера и его пособников!

Иосиф Евсеевич только горестно покачал головой, а я, быстро собравшись, понеслась в издательство. Меня не удивило, что, несмотря на выходной, собрались почти все сотрудники. Я, как секретарь парторганизации, провела краткий митинг. Наивное убеждение, что война будет короткой и сокрушительной для фашистов, осмелившихся напасть на нашу могучую державу, звучала в словах всех выступавших.

В понедельник нас, секретарей, собрали в райкоме ― инструктировали, как правильно проводить митинги. Что говорить, как отвечать на всякие неудобные вопросы ― оптимизм бил через край, теперь и вспомнить-то стыдно...

Спустя десять дней услышала выступление Сталина по радио. Поразили необычное обращение «братья и сестры» и чрезвычайно тревожная интонация голоса; речь поминутно прерывалась, слышалось бульканье наливаемой в стакан воды. Вот тогда в первый раз мне по-настоящему сделалось страшно.

С фронтов передавались печальные сводки. Наши войска оставляли один город за другим. Чуть ли не через неделю после начала войны мы потеряли западную Белоруссию, в том числе город Барановичи, где находился на топографической практике мой самый любимый младший брат Митя. Училище, пославшее двести пятьдесят студентов на практику, об их судьбе ничего не знало. Последнее письмо мама получила от Мити в конце мая, и с той поры мы уже не имели о нем вестей.

Нас стали готовить к «возможной встрече с врагом». Женщины занимались в санитарных отрядах, учились метать бутылки с горючей смесью, мужчины записывались в отряды народного ополчения. Было получено указание: лиц, подлежавших призыву, в отряды не записывать. Помню, не записала Сеню Гольденберга, моего молодого редакционного помощника ― обиделся на меня смертельно.

― Пойдешь, когда призовут. У тебя возраст призывной.

― Когда призовут, война уже кончится!

Пришлось записать.

Если летом из города в основном отправляли женщин с малыми детьми, то с августа начали вывозить целые предприятия и учреждения.

Я не могла в такую грозную пору покинуть свой партийный пост ― было стыдно.

Попыталась уговорить поехать с детьми Маврушу.

― Что, хотите навязать своих детей? Отца у них нет, вас убьет бомба, а я буду их растить?

― Бог с тобой! Никто тебе их не навязывает, тебе самой будет лучше! А если что случится со мной, их воспитает государство.

Но Мавруша была непреклонна.

Жена Сеи, Алла, посоветовала отправить с детьми Иосифа Евсеевича ― она его ненавидела:

― Если б ты только знала, Рая, как он мне надоел!

Передать эту гадость не решилась, старик от моего предложения наотрез отказался и уехал с семьей сына куда-то за Уфу.

Соне было девять лет, Эдику четыре с небольшим. Но после мучительных размышлений ― решилась.

От Южного порта на большом пароходе мои дети отправились в далекое путешествие по русским рекам: Москва, Ока, Волга, Кама... Прибыли в Молотов (теперь Пермь), оттуда поездом их доставили в Кунгур, где на берегу Сылвы, в доме отдыха ЦК авиаработников, были организованы интернат и детский сад для детей работников ВЦСПС.

Меня осуждали даже близкие друзья. Я отстаивала свое решение как единственно правильное, а сама тосковала и тревожилась.

Начальником писательского эшелона был назначен один мой автор ― Марк Ефетов. В тридцать пятом редактировала его первую книжку, тогда же он стал вхож к нам в Колокольников и даже, навязывая дружбу «домами», познакомил с женой Дитой. Арося относился к нему иронически и за глаза именовал «Буфетовым». Однажды ― прошло, наверное, не меньше года после Аросиной гибели ― Марк признался мне в любви:

― Я бы никогда не посмел... ваш муж... я очень уважал его, но теперь...

― Что теперь? ― спросила я удивленно.

― Я бы хотел... соединить наши судьбы, ― избегая моего взгляда, пробормотал он.

― А Дита как же? ― удивилась я.

― С Дитой я живу по инерции, а вас люблю.

Я засмеялась.

― Значит, вы совсем меня не любите, не любите?

― Так, чтобы стать вашей женой, конечно, нет! Останемся друзьями.

Марк предложил место в эшелоне. Два моих «я» ― мать и коммунист ― немедленно сцепились между собой. Борьба была нешуточной; узнав, что эшелон идет под Казань, в Чистополь, я тотчас нашла предлог:

― А мне нужно работать вблизи детей, не дальше чем в Молотове!

Но Марк стал уверять, что именно в этом городе у него масса друзей в редакционных и писательских кругах, что он лично отвезет меня туда и обеспечит работой. Крыть было нечем. Собрала партбюро и робко сказала о возможности своей эвакуации. Неожиданно просьбу мою поддержали и вынесли решение, которым освобождали от обязанностей секретаря парторганизации и, таким образом, благословляли в путь.

― Вы мать, и вам надлежит быть с детьми, ― назидательно сказал директор издательства, заметив мою обиду.

Легкость, с какой было принято это решение, задела.

С заседания вышла совсем расстроенная. Значит, только потому, что я мать, я должна, по их мнению, сидеть в глубоком тылу и издали наблюдать за трагическими событиями, происходящими в стране?

А тут позвонил Марк. Он очень обрадовался, узнав, что меня отпустили, сказал, что час отправления эшелона пока неизвестен, но в любом случае завтра он тронется в путь. Марк дал несколько советов, как собраться в дорогу, что взять с собой, и велел ждать звонка.

Радость Марка насторожила. Всю ночь, помню, не могла заснуть, размышляя, правильно ли поступаю, и к утру пришла к твердому убеждению, что ехать ни в коем случае нельзя. Я рисковала потерять свою самостоятельность, попасть под власть человека, мне немилого, которому ничем не могла отплатить за участие в моей судьбе...

Утром, как всегда, я пришла на работу и попросила считать вчерашнее мое заявление недействительным, так как возможность эвакуации исчезла. Марк обрывал телефон, но я не подходила, малодушно избегая разговора, и мои товарищи всякий раз сообщали, что меня срочно вызвали в райком партии.

Так я осталась в Москве.

Алексей Мусатов

Я была отчаянная трусиха ― пребывание на крыше и тушение зажигалок стоили мне многих сил и собранности всей воли. Особенно я не любила бомбоубежищ ― все знали, что от прямого попадания спасения не было; спускаясь в них, сразу начинала задыхаться. Наиболее безопасным считалось метро ― каждый вечер туда брели женщины с детьми, увешанные узлами и чемоданами, ― и дышалось там лучше. От этого распорядка жизни по сигналу сирены, от бессонных ночей я так уставала, что, как только представлялась малейшая возможность, мчалась в Кучино, на дачу, за которой теперь приглядывала Мавруша.

Оставаться в доме на ночь боялась ― самолеты пролетали так низко, что стены тряслись, и я убегала спать в траншею ― ее выкопали на участке под густой кроной деревьев. Лежанки, сделанные из оставшейся глины и устланные пахучим сеном, манили ко сну, на них после Москвы отдыхалось относительно спокойно.

В конце июля Мавруша, поджав губы, показала билет на Старый Оскол.

― Что, туда еще ходят поезда? ― удивилась я.

― Ходят.

― Ты с ума сошла! ― воскликнула я, ― прямо немцу в пасть лезешь!

― А кому нужна наша деревня? Ему Москва нужна, вот он ее и бомбит. А скоро хлеб кончится.

Все мои аргументы были отвергнуты. Мавруша уехала.

На даче, если б не самолеты, все оставалось, как в мирное время. Это нравилось моим друзьям, они тоже были не прочь отдохнуть от московских ночей в более тихом месте.

В одно из воскресений августа на даче появилась Соня Сухотина в сопровождении довольно представительного, хотя и молодого человека ― я уже знала о ее романе с «неким Мусатовым».

― Между прочим, ― с гордостью сказала Соня, ― кандидат в члены Союза писателей.

Мы познакомились и уже через некоторое время вели себя, как старые друзья. Развлекались что есть мочи. Я была в ударе. Повела купаться на Пехорку. Смотрим ― плывет стог сена, уселись на него ― не тонет. Тогда, захватив с берега одежду, отправились на нем в «путешествие» по реке. Перепели все песни, какие только помнили, и сделали «великое» географическое открытие, что Пехорка течет до Красково и даже дальше. Повернули назад, но против течения плыть оказалось тяжелей. Из пастбищных слег соорудили шесты и, упираясь ими в дно, тронулись в обратный путь. Копна совсем размокла, начала распадаться, между тем вечерело, а ночевать в лесу не хотелось. Когда сено под нами исчезло, навернули одежду на головы, взяли с Алексеем Соню, которая почти не умела плавать, под руки, и так доплыли до моей дачи.

Пришли домой усталые, еле передвигая ноги и с ощущением какого-то незаконного, запрещенного счастья. Тут война, горе, ― а мы так развеселились.

Алексей оказался рыцарем. Он отстранил нас с Соней от всех дел, приготовил ужин и подал его к дивану, где мы, обессиленные, расположились в свободных позах. Я с удовольствием наблюдала за его расторопными движениями, поражаясь ловкости, с какой он ориентировался в чужом доме, и поймала себя на том, что он мне просто нравится.

После ужина перебрались на открытую веранду; стрекотали, иногда вдруг дружно смолкая, кузнечики, над стеной темневшего поодаль леса высыпали звезды; соблюдая затемнение, люстру зажигать не стали, а принесли небольшую лампу с абажуром, осветив только окружность стола.

Соня была говорлива, возбуждена, вовсю кокетничала с Алешей, я же больше молчала ― внезапный ожог от мысли, что здесь для меня места нет, испортил настроение. Алексей когда-то учился в Сергиевом Посаде, в педагогическом техникуме, располагавшемся прямо на территории Лавры, и монастырский быт в его рассказах выглядел каким-то веселым и домашним. Он сидел рядом со мной и рассказывал о своих мальчишеских проказах: как воровал просфоры или как по нескольку раз отстаивал очередь к причастию, чтобы лишний раз хлебнуть сладкого кагора, а затурканный многолюдьем батюшка ничего не замечал и снова отпускал грехи. В какой-то момент Алеша тайно ― под столом ― пожал мне руку. К своему стыду, я руки не отдернула, а только посмотрела на Соню. Та ничего не заметила, и вскоре я начала отвечать таким же пожатием. Наше под стольное хулиганство было прервано налетом на Москву.

Залезли в траншею ― крона липы сразу загородила звезды; Соня и я расположились по бокам ямы, на лежанках, как в купе, Алексей же улегся в проходе, на сене, которым мы щедро с ним поделились. Здесь он продолжил свои забавные истории. Ему хотелось написать книгу рассказов о детстве, но он опасался, что из-за деталей церковного быта, которых никак не избежать ― иначе будет скучно и непонятно, ― ее никогда не издадут. Постепенно разговор угас ― одолевал сон. И вдруг, когда уже замелькали первые кадры сновидений, Алексей меня поцеловал. Я вздрогнула, инстинктивно оттолкнула его и, уже очнувшись, посмотрела в сторону Сони. Алексей прошептал:

― Не бойся, она спит!

― Как не стыдно, ― ответила я шепотом, ― начинать новый роман в присутствии прежнего объекта?!

― Какой объект? ― явно изумился он, ― мы с Соней не больше чем друзья.

― Ну, и со мной оставайтесь другом, без поцелуев и прочего, что превращает отношения дружбы во что-то другое!

― Вы в самом деле так хотите? ― И после паузы продолжил: ― Но ты мне слишком нравишься. Дружбой я буду дорожить, это само собой, но....

― Вот и отлично, ― прервала я его страстный шепот, ― будем спать, а то скоро рассвет.

И он замолчал, а вскоре я услышала его ровное дыхание. Утром в поезде он вел себя спокойно, молчал и рук моих не искал. На вокзале расстались.

В сентябре получила письмо от Сени Гольденберга, ушедшего не без моего участия в ополчение.

«Пишу на стволе, повернутом дулом на запад. Нас здесь тысячи и тысячи. К сожалению, оружия мало, на взвод приходится одна настоящая винтовка. Обучаемся обращению с оружием с палками. Но это неважно. Если понадобится, мы грудью защитим родину от фашистов, которые прут на Смоленщину».

В коридорах нашего профсоюзного дома мужчины почти не встречались. Но крупная фигура Лазаря Шапиро то и дело попадалась на глаза. Я с ним не здоровалась, хотя он и пытался наладить отношения вновь, говоря, что в такое время странно ссориться. По моему наущению Мендж устроила ему форменный допрос:

― Почему вы не в армии? Вы больны?

― Нет, я пока освобожден от призыва.

― Ну, а в народное ополчение?

― Не считаю нужным. Эти отряды обречены, у них даже оружия нет.

― Но почему же другие идут?! ― не выдержала я и вклинилась в разговор, вся кипя от возмущения. ― Ведь партия зовет в отряды прежде всего коммунистов, а ты носишь билет в кармане и говоришь такие возмутительные вещи!

Последнее свидание состоялось вскоре. Потрясая какой-то бумажкой, он влетел в нашу комнату и обратился к Мендж:

― Вот она, ― кивок в мою сторону, ― думает обо мне невесть что, а я нужен, прочитайте ― это командировочное удостоверение, оно подписано самим Николаем Михайловичем! Меня посылают отвезти инвентарь для детского сада в Кунгур!

Я не выдержала, перебила:

― Конечно, чтобы отвезти детям ночные горшки, женщины или, на худой конец, более старого мужчины не нашлось...

― Вот видите, видите, а ведь это служебное поручение. Разве я мог отказаться, к тому же у меня там сынишка... Кстати, ― обратился дружелюбно ко мне, ― я могу отвезти что-нибудь и твоим.

― Ни я, ни мои дети не нуждаются в услугах человека, которому место на фронте, а он ищет предлоги, чтобы скрыться в глубоком тылу! ― закричала я и выбежала из комнаты.

Больше я его никогда не видела.

Алексей явно искал встреч со мной, и у меня не всегда хватало силы воли, чтобы отказаться от его приглашения в Дом Кино, куда он был вхож как человек, в свое время окончивший киноакадемию и писавший сценарии. Ходила я с ним и на концерты, и в театр.

Мы оставались «друзьями». Не скрою, он мне нравился, но было «табу» ― Соня уверяла, что у них «самые близкие отношения», а разрушать такое было бы неэтично.

Мы много беседовали о книгах, о фильмах. Наши оценки во многом совпадали. Но скептическое отношение Алексея к возможности нашей победы над фашистами выводило меня из себя ― я просто не понимала, как можно жить с такими мыслями. Несмотря на то, что наши дела на фронте с каждым днем ухудшались, я, как и многие советские люди, твердо верила, что это временно, что еще немного и дела пойдут на лад. Он же обвинял меня в «наивном оптимизме», говорил, что в газетах одно вранье, что народное хозяйство полностью разрушено, а наши «комиссары, просравшие страну», очень скоро всем скопом побегут сдаваться Гитлеру.

― И вот увидишь, выпросят у него теплые местечки.

― Прошу тебя, замолчи! ― кричала я и затыкала уши.

Однако, как ни странно, эти антагонистические противоречия наших мировоззрений дружбе не мешали. Просто, по молчаливому уговору, мы на время переставали эту тему затрагивать.

В сентябре Алеша пригласил меня в Сергиев Посад (кажется, он уже назывался Загорском) на крестины ― у его брата Кости родился сын. Согласилась, поехала ― хотелось посмотреть этот древний городок, да и с семьей Алексея было любопытно познакомиться.

Поначалу я думала, что речь идет о регистрации новорожденного в ЗАГСе, однако «крестины» оказались самыми настоящими. Узнав, что обряд будет совершаться в знаменитом Успенском соборе Троице-Сергиевской лавры, отправилась за компанию и я. Алексей и его сестра Катя, красивая, высокая девушка, играли роли «крестных». Богослужение закончилось, но народ не расходился: оказалось, что все они ― дети, подростки, люди моего возраста и постарше ― тоже собрались креститься. Священнослужители вынесли на середину церкви большую купель с водой, после чего вокруг нее «хороводом» выстроились и большие, и малые. Катя держала на руках своего крохотного племянника, одетого, несмотря на осень, в одну рубашечку, но тот, что удивительно, не плакал, а Алеша стоял рядом. Священник прочитал молитвы ― их нестройным хором вслед за ним повторяли участники «таинства» ― и с помощью волосяной метелочки принялся кропить водой из купели. Люди вставали на колени, молились, вновь поднимались, и он снова кропил их водой, а дьячок размахивал кадилом с ладаном. Несколько капель воды попало и на личико ребенка, которого держала сестра Алексея на руках. После этой процедуры, поразившей меня тем, как много людей торопились «исправить прежние ошибки и вернуться к богу», побрела к ним домой.

На столе нас ждали бутылки с водкой и тарелки с обильной снедью. Вначале все шло нормально, и вдруг между Алешей и его братом Костей возникла ссора, перешедшая в тяжелую драку. Мы все ― и женщины, и отец (матери у них уже не было) ― старались их разнять, но безуспешно. Вдруг Катя вывела меня за дверь на крыльцо и зло сказала:

― Да уйдите же вы! Ведь все из-за вас началось! Алексей приревновал вас к Косте!

― Мне кажется, я не давала повода, ― возмутилась я.

― Ну и что? Уходите!

И я ушла, оскорбленная и возмущенная.

Решила ехать в Москву одна. Однако Алексей, тяжело дыша, вскоре догнал меня:

― Почему ты ушла?

― То есть как это почему? Ты будешь драться, как последний босяк, с родным братом, а я буду смотреть?

― Будет знать, как пялить глаза на женщину, за которой я ухаживаю!

— Так это в самом деле из-за меня? Ты, наверное, с ума сошел от водки! Какое у тебя право ревновать?

Он, немного протрезвев, попытался объясниться, но я ушла от него на другой конец вагона, и он, наконец, отстал.

После этого я старалась избегать его, но как-то ему удалось «подловить» меня. Он так горячо извинялся, что я махнула рукой на «происшествие», отнеся его к случайности, вызванной неожиданной пьянкой.

13 октября

Жена Алеши давно эвакуировалась в Ташкент, Соня тоже уехала куда-то в сторону Урала, и он зачастил ко мне «на чаек». Иногда пытался меня обнять, но я угрожала лишить дружбы, и он смирялся.

Вечером 13 октября ко мне на Станиславского ворвался Марк Ефетов. Удивилась его появлению ― все считали, что он в эвакуации. Он объяснил, что так оно и есть и что он приехал за мной: положение с городом критическое, и потому необходимо срочно покинуть Москву. Я категорически отказалась:

― Когда опасность будет так велика, уедет правительство, а значит, и ВЦСПС. А я поеду только с организацией ― мне нельзя без работы. Кто, кроме меня, будет содержать моих детей?

― Я добирался сюда с таким трудом, ― кричал Марк, ― нередко по крышам вагонов, чтобы увезти вас, а вы опять отказываетесь?

— Неужели только из-за меня вы приехали? ― удивилась я, подчеркивая свое неверие в его «рыцарство».

Он обиделся страшно:

― Как вы можете мне не верить? У меня здесь нет никаких дел! Мы поедем с вами сразу в Молотов. Там у меня друзья, они устроят вас на работу, наконец, мы можем вместе написать книжку, будут гонорары!

Я сидела на столе, болтала ногами, кокетничала и несла всякую чепуху. Марк бегал по моей узкой, заставленной вещами комнате и, ероша свои волосы, продолжал упрашивать.

― Нет, нет, не верю, что у вас нет другого дела, из-за которого вы очутились в Москве, ― твердила я.

― Неужели я приехал, чтобы сменить старый костюм на новый? ― чуть не плача восклицал он.

В этот момент открылась дверь, и вошел Алексей Мусатов. Он спокойно, не торопясь, снял плащ и повесил его на вешалку. Потом подошел ко мне, пожал руку и с недоумением уставился на Марка. Я стала их знакомить.

― Алексей, ― представился Мусатов.

Марк довольно невнятно буркнул свое имя и тут же собрался уходить, но остановился, услышав:

― Завтра на восток уходит последний писательский эшелон, нас для этого собирали в Союзе. Что скажешь ― ехать мне или не ехать?

― Конечно, ехать, раз предлагают, ― не раздумывая, ответила я.

― А как же ты?

― А я ― как мое издательство, где работаю и, между прочим, являюсь секретарем партийной организации. Жаль, что ты не присутствовал при моей беседе с Марком. Я ему сказала то же самое.

Марк повернулся к двери и кивнул мне в знак прощания. Я выбежала за ним и уже в коридоре поблагодарила за участие в моей судьбе.

― Ну, почему вы тогда не поехали со мной, ведь немцы вот-вот ворвутся в Москву! ― вновь вернулся он к разговору.

― Не разводите панику, ― с гневом ответила я. ― Неужели вы полагаете, что Москву отдадут? Да никогда! Мы все будем сражаться за нее, за каждую улицу, за каждый дом...

― Вот-вот, вы мать двоих детей, у которых нет отца, вы первая броситесь в бой! Знаю я вас, за то и люблю, но вижу, что опоздал... ― Зло рванул дверь и, уже открыв ее, добавил:

― А как по-свойски ведет себя у вас этот человек! ― и выскочил.

Марк правильно подметил эту черту: уж такая у Алеши была черта ― присваивать любое пространство и располагаться в нем с наибольшим удобством.

Когда вернулась в комнату, Алексей недовольно спросил:

― Кто это?

― Писатель, слегка влюбленный, а потому тревожится о моей судьбе, ― засмеялась я и рассказала о неудачной попытке Марка увезти меня с первым писательским эшелоном, когда все получилось, по выражению Марка, как в «Парижанке» Чаплина.

― Ты правильно сделала, что не поехала с ним, ― категорическим тоном заявил Алексей. ― Поедешь со мной в Ташкент, я внес тебя в список.

― Нет, с тобой я поступлю так же, как с Марком.

― Но я не могу уехать без тебя! Ты, женщина, остаешься, а я, здоровый мужик, поеду?

― У тебя там семья, а я что буду делать?

― Но ведь немцы в двух шагах от Москвы!

― ЦК партии, правительство, ВЦСПС ― все в Москве. Значит, бояться нечего. Если будет нужно, сотрудников вывезут, не беспокойся.

― Но как же быть мне, как? ― метался он по комнате.

― Слушай, ― остановила я его. ― Поезжай домой, собери вещи. Купи завтра все, что просила твоя жена, и отправляйся с Богом.

― Ты серьезно так считаешь?

― Да, совершенно серьезно. Прошу, даже требую, если ты, конечно, считаешься с моим мнением, поступить именно так. Это разумно! Неизвестно, сколько еще времени ты будешь гулять, ведь скоро, наверное, объявят призыв твоего года рождения!

Это его как-то сразу убедило. Со слезами на глазах он попросил разрешения поцеловать меня на прощание, медленно и нерешительно оделся, потоптался у порога и, наконец, ушел. А я долго не спала, невольно растроганная тревогой этих двух таких разных людей за мою жизнь и судьбу.

Проводы и встречи

Приказ из райкома ― разобрать партийные дела и сегодня же их сдать. Все утро 14 октября, чихая от пыли, занималась упаковкой и отправкой документов. Потом начались военные занятия. Позади здания ВЦСПС был заросший кустами овраг ― мы переползали его по-пластунски, выскакивали на шоссе и швыряли бутылки с горючей смесью в «надвигающиеся» на нас «танки».

В перерыве меня настиг телефонный звонок.

Алексей умолял прийти на Воробьевское шоссе, к Институту физпроблем, чтобы еще раз встретиться перед его отъездом.

Согласилась.

В пять часов вечера мы стояли в парке и любовались багровым закатом солнца, стояли молча, как будто для того и встретились.

― Ты знаешь, я чувствую себя подлецом, что уезжаю, оставляя тебя здесь. Еще не поздно, может, поедешь со мной?

― Спасибо тебе за заботу, но перестанем об этом, ― прервала я его. ― Ну, подумай сам, в качестве кого я вдруг появлюсь в Ташкенте?

― Да, это так. Жена моя отвратительно ревнива. Она ни за что не поверит, что нас связывают самые чистые дружеские чувства.

― Ну, вот видишь, не мне вносить разлад в ваши семейные отношения.

― Да какие там отношения!

― Тогда зачем мучаете друг друга? Разведитесь.

― Да, я это сделаю непременно, но, конечно, после войны.

― Конечно, сейчас не время, ― согласилась я. ― Поэтому спокойно поезжай в Ташкент, навести сына и жену. Кто знает, попадешь в армию, будешь жалеть, что не увиделись.

― Ты права, ― ответил он, едва сдерживая слезы.

Я заторопилась на работу ― еще предстояли занятия по оказанию первой медицинской помощи и ночное дежурство на крыше. Алеша долго держал мои руки в своих, все не отпускал, пока я не вырвалась, обнял крепко, поцеловал и сказал:

― Ни одну женщину я еще так не любил! ― и, не оборачиваясь, побежал.

Изумленная, я смотрела ему вслед. Он все же не выдержал, обернулся и стал посылать мне воздушные поцелуи.

В издательстве узнала, что Николаева собирает совещание. Наша заслуженная ткачиха говорила об опасности, нависшей над Москвой, ― взят Малоярославец, враг приближается, а потому необходимо быть во всеоружии и прочее.

Долго говорить ей не пришлось. Началась яростная бомбежка. Я была в первой группе «защитников крыши». Трассирующие пули красиво прошивали ночное небо, упавшие на крышу зажигалки шипели и крутились ― мы хватали их длинными клещами и тушили в песке. Нас сменили довольно быстро, заставили спуститься в бомбоубежище. Здесь меня, перемазанную, но воодушевленную, увидел секретарь ВЦСПС Брегман.

― Как, вы не уехали к вашим детям? ― удивился он.

― Как видите, нет!

― Зачем же так рисковать? Мы еще не в таком положении, чтобы лишать детей их последней опоры!

― Ничего плохого с ними не случится, государство воспитает в случае чего! ― задорно отвечала я, чувствуя в себе такую силу, такую храбрость...

Всю ночь пришлось просидеть в убежище ― бомбежка закончилась только на рассвете. На крышу меня больше не пускали, и мне удалось немного подремать.

Утром вернулась в свою рабочую комнату. Сейф с партийными делами был пуст, накануне все сдала в райком. В ящике стола лежало несколько версток, все были подписаны мною в печать. Ужасно хотелось спать. Положила руки на стол, склонила на них голову и закрыла глаза. Сколько так прошло времени ― не помню. Вдруг ― телефонный звонок. С изумлением услышала голос Алексея.

― Как, ты еще не уехал?

― Как видишь!

― Что, эшелон задержали?

― Нет, эшелон ушел вовремя.

― Ты опоздал? Какой ужас!

― Просто я решил остаться!

― Но почему?!

― Я не подлец, Рая!

― Ничего не понимаю!

― Когда ты освободишься?

― Прямо сейчас, я ночью дежурила. Но я хочу на дачу, мечтаю выспаться!

― А можно мне с тобой?

Когда пришла на платформу, Алексей был уже там. По дороге рассказал, что мучился отчаянно и все же в последнюю минуту понял, что никогда не простит себе, если он, здоровый мужик, уедет, а я останусь.

В доме все оставалось нетронутым, как в дни мирной жизни: на стенах висели ковры, драпри на дверях, шторы на окнах. Столы были покрыты скатертями, а постели покрывалами.

― Какое легкомыслие! ― воскликнул Мусатов, ― На дачу могут залезть воры, может попасть бомба... Нет, нет, все надо снять, часть оставить здесь, часть отвезти в Москву. Где-нибудь, что-нибудь да уцелеет!

И, не слушая моих возражений, принялся «раздевать» дом.

Конечно, это было правильно, но... невозможно больно. В этот последний островок прошлого, где все дышало Аросей и такой уютной и счастливой жизнью, вдруг, на глазах, пришла война и всеобщее, ставшее уже таким привычным разорение.

Алеша, видя, что я просто валюсь с ног, сказал:

― Да ты не стесняйся, ложись. Там, у забора, воз бревен. Твои?

Я кивнула головой.

― Тогда я займусь дровами, а ты спи. Где топор и пила?

Я показала:

― Для плиты нужны маленькие полешки.

― Иди ложись, сделаю все на «отлично», ― засмеялся он и пошел во двор.

Сколько времени прошло ― не знаю. Проснулась от крепких объятий и поцелуев; оскорбленная внезапным «нападением», вывернулась, грубо оттолкнула. Алеша тотчас стал просить прощения...

― И что же? ― с волнением спросил Иван Васильевич, ― ты его простила?

― Конечно. Мне так важно было почувствовать около себя человека преданного и влюбленного, что дело кончилось нашей договоренностью о браке.

― Знаешь, ― предложил Алексей, ― давай никуда не поедем. Будем здесь жить зиму. Чтобы хватило дров, оставим себе кухню. Смотри, вот тут поместится кровать, а здесь стол. За ним будем и обедать, и работать.

― Увы, но это утопия, ― сказала я. ― Если будет эвакуация, поеду со своей организацией. Тебе известны мои проблемы... А кроме того, учти, пока ты не в разводе, мы будем оставаться лишь друзьями ― флирт мне противопоказан.

Он слушал мои доводы уныло, но возразить ему было нечего.

Спать в эту ночь не ложились, собирали и укладывали вещи. Алешину идею все-таки воплотили ― затянули войлоком дверь с веранды и поставили к ней тахту. Маленький столик, этажерка для книг и посуды дополнили обстановку кухни, где вполне стало возможным жить ― отапливать всю дачу в условиях войны, конечно, было нереально. Я была благодарна Алексею за его «хозяйственность», за то, что дача приобрела экономный, но жилой вид.

Рано утром пошли к поезду.

Алексей тащил два чемодана: один на плече, очень тяжелый (в нем лежали отрезы полотна), и другой, поменьше и полегче, с моей одеждой, ― в руке. Я несла портфель, набитый рукописями, и хозяйственную сумку с каким-то барахлом, показавшимся необходимым.

Платформа оказалась запруженной народом, что для небольшого поселка Кучино было очень необычно. Ни первый, ни второй поезд по расписанию не пришел. Поползли слухи, что к железнодорожной линии прорвались немцы. Но никто ничего толком не знал. Кто-то решил идти в Москву пешком, кто-то ― вернуться домой. Мы с Алешей твердо решили ждать поезда. Какие-то мальчишки, спрыгнув на пути, прислоняли ухо к рельсу. Спустя час-полтора кто-то из них крикнул: «Идет!».

Вагоны были набиты под завязку, но как-то мы все-таки втиснулись и, не выпуская вещей из рук, так и стояли всю дорогу в тамбуре, тесно прижатые друг к другу. Алеша смотрел на меня сверху вниз большими серыми глазами и ободряюще улыбался. Несмотря на неудобство позы, оттянутые руки, духоту, я словно купалась под теплым душем его взгляда, мне было, как это ни удивительно, уютно и радостно, я даже пожалела, что поезд пришел на Курский так быстро.

На площади перед вокзалом колыхалась огромная толпа. Показалось, что пробраться сквозь эту толпу к метро невозможно. Но стали пробиваться. Нас остановили:

― Метро закрыто.

― Какая нелепость! ― воскликнул Алексей.

― Вы что, с луны свалились? ― зло сказал какой-то мужчина. ― Закрыто, и никто не знает, почему и насколько.

― Немцы прорвались в Москву, вот все и бегут, ― вмешался в наш разговор еще один мужчина, ― а вы-το разве нет? ― И с подозрением посмотрел на наши вещи.

― Трамваи ходят? ― спросил Алеша

― Пока ходят, ― сказала женщина, не по сезону одетая в белый овчинный тулуп.

― Но мне надо обязательно на работу, ― взмолилась я. ― Неизвестно, что там творится!

― Давай так: я отвезу твои чемоданы и сумку к тебе на квартиру и побегу в Союз писателей, оттуда буду звонить к тебе на работу. Может, у нас еще эшелон организуют? Поедешь со мной?

Я поцеловала его в щеку, и мы расстались.

Бегство

В трамвае шумно обсуждались события.

― Рабочих уволили, всё бросают и драпают! ― с возмущением орал какой-то мужчина.

― Вы что здесь ересь разводите?! ― не выдержала я.

― А ты откуда такая, с луны свалилась? ― услышала я уже второй раз за этот день. ― По радио объявляли. Посмотри на улицу! Видишь очередь у «Красного пролетария»? Это рабочие расчет получают! Рупь в зубы ― и ступай на все четыре стороны!

Действительно, у ворот завода, мимо которого полз наш трамвай, колыхалась черная толпа.

Чтобы добраться до нашего здания, от Калужской заставы ― конечной остановки трамвая ― надо было пройти еще с километр, пересечь по тропинке овраг. Я побежала ― быстро, как только могла.

Поднимаясь в горку, перешла на шаг и вдруг увидела Гуревича, председателя ЦК профсоюза медработников. Он торжественно, на вытянутых руках, покрытых зеленым сукном, нес что-то громоздкое. Вглядевшись, опознала: это был кабинетный прибор ― мраморная доска с массивными чернильницами. Невольно остановилась, захохотала:

― Здравствуйте! Что с вами? Куда и зачем вы это несете?

Он злобно посмотрел на меня и прохрипел:

― Не ваше дело!

И важно прошагал мимо.

С недоумением и нарастающей тревогой посмотрела ему вслед и бросилась бежать дальше. Открыла дверь парадного входа, вошла и отшатнулась ― показалось, что подъезд завален черепами. Целая гора, как в опере «Руслан и Людмила». Подошла ближе ― это были телефонные аппараты с обрезанными шнурами. Ничего еще не понимая, кинулась по коридору, распахивая одну за другой двери редакционных комнат. Никого! Ворвалась в кабинет директора ― слава богу, хоть он на месте!

― Где вы пропадали? ― истерично закричал он. ― Вы что, хотите у немцев остаться?

― А что случилось?

― Как что? Вы где были? За вами посылали, и вас нигде не нашли!

― Я была на даче.

― Да как вы смели, секретарь парторганизации, в такое время разъезжать по дачам? Мне пришлось тут одному и списки эвакуированных составлять, и в типографии тиражи жечь. Наш эшелон вот-вот должен уйти. Я уже отправляюсь на вокзал, а вы еще тут болтаетесь!

Я молча выслушала его длинную тираду, повернулась и ушла к себе в комнату. На моем столе, да и во всем издательстве, не осталось ни одного телефона. Связь с Алексеем была невозможна... Что же делать?.. Направилась в секретариат ВЦСПС ― в надежде найти хоть кого-то, кто не столь предвзято настроен ко мне.

Коридор был пуст, со стендов с объявлениями и приказами все было сорвано, фотографии передовиков исчезли. Дверь в кабинет товарища Брегмана оказалась приоткрытой. Заглянула ― он сидел на корточках и рылся в ящиках письменного стола ― торчала одна голова.

― Здравствуйте.

― Почему вы еще здесь? ― раздраженно спросил Брегман.

― У меня вчера после ночного дежурства был свободный день, я была на даче, приехала и ни от кого не могу добиться, что случилось?!

― Поступил приказ о срочной эвакуации. Мы работали всю ночь. Разыскали всех, а вот вас не нашли. Все уже на площади Курского вокзала. Рекомендую как можно скорее ехать туда. Я начальник поезда. С минуты на минуту жду звонка о подаче состава под погрузку. Отправляйтесь! ― Он встал и доброжелательно пожал мне руку.

Спустилась на свой этаж, зашла в свою комнату. Подумала немного, достала из стола верстки и запихнула их в свой, и без того уже беременный бумагами портфель ― тот едва застегнулся.

В состоянии транса вышла на улицу и остановилась. «Как же ехать на вокзал? Все вещи дома, на мне осеннее пальто, платье да туфли. А если зима? Будь что будет, поеду сперва на квартиру, хоть шубу возьму».

На счастье, попутный автобус внял моим призывам и остановился. На нем среди сумрачно молчавших мужчин доехала до Охотного ряда. Десять минут быстрого шага ― и я уже дома.

Ключ, как и договорились, Алеша оставил у соседки-инвалида, тети Маши, ― она из дома никогда не выходила. Чемоданы стояли посреди комнаты. Заглянула в них и поняла: пригодится все. Взяла шубу. В хозяйственную сумку собрала продукты, что были в доме, в том числе пять килограммов манной крупы, которую собиралась при случае отослать детям. Донести все это до трамвая не хватало рук. Попросила помочь соседку Зину ― прежде за небольшую плату она оказывала мне кое-какие хозяйственные услуги. Но тут она с презрением отвернулась.

― Вот еще! Драпаете, а я вам помогать буду? Держи карман шире!

Я так растерялась от ее грубости, что не нашлась что ответить. При этой сцене присутствовала другая соседка ― Эсфирь.

― Я вам помогу, ― сказала она.

Спешка, с которой собиралась, оскорбление, нанесенное Зиной, как будто сузили мое сознание до одного слова ― «вокзал». Я покидала свой дом бездумно и беспамятно, не присев на дорогу, как делала это всегда, а так, словно ехала на дачу. Оставила ключ тете Маше, куда еду ― не сказала, лишь потом сообразила, что Алеша будет меня искать, но ответа не получит. Эсфирь помогла донести вещи до трамвая, и я уехала, провожаемая взмахами ее белого платка.

На Землянке (теперь Ульяновская) всем пассажирам было предложено покинуть вагон. С помощью добрых людей дошла до Садового кольца и стала поджидать хоть какой-нибудь транспорт, чтобы добраться до Курского вокзала. И близко он, а не дойдешь с вещами, тем более ― надо подниматься в гору. Вижу, тарахтит подвода. Я к вознице:

― До Курского поедете? Подвезите меня.

― Садись. Только телега моя вся в угле ― перемажешься!

― Ничего! ― погрузила вещи и так, стоя, будто Цезарь на колеснице, держась за чемоданы, въехала на площадь Курского вокзала.

И вдруг слышу аплодисменты, радостные возгласы. Сразу несколько рук протянулись ко мне ― помогли сойти с телеги, выгрузили вещи. Я расплатилась с возницей и, наконец, перевела дух ― успела! «Наши», как оказалось, начали собираться с десяти часов утра, а мы с Алешей лишь немногим раньше протискивались здесь через толпу.

И началось «великое стояние». Когда кому-то нужно было выйти из этой людской каши, вся масса приходила в движение. Мы колыхались из стороны в сторону, и постепенно большая группа наших сотрудников переместилась к стене вокзала, где стоять было спокойнее. В «Гастрономе» на углу еще торговали. Мне удалось пробраться в магазин и запастись большими кругами сухой колбасы и сыра. Время от времени над площадью через радиорупор объявляли о поданных эшелонах. Теснота нарастала ― прибывали новые партии беженцев. Ночью к городу прорвалось много самолетов. Бомбежка была очень интенсивной, и совсем близко слышались разрывы бомб и были видны пожары. Площадь замерла. Все молчали, и, наверное, каждый думал, как и я, что будет твориться здесь, если на это скопление народа упадет хоть одна бомба...

Меня же мучили угрызения совести: что с Алексеем? ― спрашивала я себя. Как случилось, что не оставила ему даже записки? Он поступил неблагоразумно, что не уехал, но благородно по отношению ко мне ― а я, как я отплатила ему?

К утру бомбежка прекратилась, все оживились, задвигались. По радио объявили, что в городе все спокойно, открыто движение метро, работают магазины и рестораны. Но я, в отличие от других, не радовалась. Это заметил Миша Берлянт:

― Что с вами? Неужели вас так пугает предстоящий отъезд? На вас лица нет!

― Понимаете, я потеряла человека!

― Какого человека?

― Близкого, очень близкого! Потеряла по глупости. Если хотите ― предала, как раз в тот момент, когда он доказал свою верность! ― и я рассказала Мише о событиях последних дней. Он, успокаивая меня, предложил:

― Хотите, я съезжу к вам на квартиру, ведь он там, наверное, появлялся?

― Нет, нет! Ася будет недовольна, она так беспокоится о вас, лучше я поеду сама, только постерегите мои вещи!

― Конечно, постерегу, ― согласился он. ― А если объявят посадку, возьму их с собой, мы записаны в один вагон.

И я, раздвигая чужие плечи, решительно двинулась через толпу. Вдруг над площадью громогласно разнеслось:

― Работники ВЦСПС и ЦК профсоюзов, «Профиздата» и газеты «Труд»! Вам подан эшелон к платформе номер два. Проход на посадку через тоннель!

Пришлось вернуться. Нагрузилась вещами и так, мелким шагом продвигаясь с тесной толпой в душном тоннеле, вышла наконец на платформу, где стоял эшелон. Вагоны подали пассажирские, на что никто из нас даже и не надеялся. Заведующая книжной редакцией Клара Ефимовна Фастовская с сестрой шли первыми, они заняли среднее купе, куда пригласили меня и супругов Берлянт.

Поезд на Свердловск

Вагон начал обживаться ― рассовали по полкам вещи, на столиках появилась еда, кто-то в соседнем купе спросил, будет ли чай; сделалось душно. Я сняла пальто и села у окна. На улице уже рассвело. По перрону все еще семенили мелкой побежкой скособоченные тяжелой поклажей эвакуанты. И вдруг ― Алеша. Подумала ― галлюцинация. Лицо, загородив свет, прильнуло к стеклу. Я вскочила и, спотыкаясь о неубранные из прохода вещи, выбежала на платформу:

― Алеша!

Через секунду я зависла над асфальтом в крепких объятьях. С ноги свалилась туфля, и, опасаясь, что ее куда-нибудь отфутболят, я робко попросилась вниз.

― Боже, как же ты меня нашел? У нас срезали все телефоны! ― сказала, ощупью возвращая обувь на место.

― Забежал к тебе, а мне сказали, что взяла вещи и ушла. Я домой. Созвонился с товарищем, и мы решили, если не устроимся с эшелоном, идти пешком до Горького. И всю ночь просидели в тоннеле, в том, что ближе к метро. А утром слышу, ― продолжал Алексей, ― приглашают профсоюзников. Решил искать. И, как видишь, нашел!

― Поедешь со мной? ― спросила я.

― Конечно!

― У нас берут людей строго по списку, за этим следит староста вагона...

Вдруг невдалеке от нашего вагона я увидела товарища Брегмана. Помахала ему рукой.

― Это начальник нашего поезда, ― пояснила я Алеше и потянула его за руку. ― Пошли! Он хорошо ко мне относится. Надеюсь, не откажет!

― Успели? ― спросил Брегман, улыбаясь.

― Товарищ Брегман, у меня личная просьба! Разрешите вместе с нами поехать писателю Мусатову

― Не могу, ― у них свои эшелоны, а у нас каждое место на счету.

― Но я очень, очень прошу вас, он должен поехать вместе со мной!

― А кто он вам?

― Муж, ― выпалила я и с испугом взглянула на Алексея.

― Да, это моя жена, ― подтвердил он.

—Почему же сразу не внесли в списки как члена семьи?

― продолжал допрашивать Брегман.

― Я хотела, чтобы он уехал с писательским эшелоном, он сперва согласился, а потом не решился оставить меня одну...

― Что же делать, если муж... ― Брегман пристально посмотрел на Алешу. ― Поезжайте.

Алеша побежал за вещами ― их сторожил товарищ, а я вернулась в вагон.

― Нашелся мой муж, ― торжественно объявила я. ― Поедет с нами.

― Что ты выдумываешь, ― засмеялась Клара Ефимовна. ― Еще вчера у тебя не было никакого мужа!

― Вчера не было, а сегодня есть, самый что ни есть законный, в списках вагона значится!

― Я могу подтвердить, ― заступился Миша, ― Рая вчера очень о нем беспокоилась. Это замечательно, что он нашелся!

Вошел Алексей с большим крапивным мешком, перевязанным веревкой, с заплечинами, как у рюкзака. Я познакомила его со своими товарищами. Он забросил мешок на полку, сел со мной рядом. Завязался шутливый разговор о том, какая же я скрытная ― вышла замуж, и молчок. Алеша смущенно улыбался, я отбивалась, аргументируя свое поведение желанием проверить прочность отношений.

― Я ведь уже обжигалась ― вот и дую на холодное!

Нашу беседу прервало появление в окне еще одного лица.

Тут уж вскочили все, кроме Алексея, и вышли на перрон. Это был технический редактор издательства Генрих Рогинский. С Берлянтами его связывала многолетняя дружба, основанная на безнадежной влюбленности в жену Миши Асю, сотрудницу газеты «Труд».

Рогинский громко обратился ко мне:

― Хотите, чтоб меня, как еврея, немцы в первую очередь повесили? Вы составляли списки?

Я вспомнила прощальные взмахи платка Эсфири, и в сердце пробрался неприятный холодок.

― К сожалению, не я. А то, что вас не включили, ― безобразие! По приезде будет много работы, а как без техреда?

― В самом деле, ― усмехнулась Клара Ефимовна, ― это невероятное упущение. Как хорошо, что вы пришли! Рая, попросите товарища Брегмана, включить его в список!

― Нет уж, пойдемте вместе, я только что выступала в роли просительницы.

Пошли, объяснили ситуацию, и наше купе пополнилось еще одним пассажиром. Счастливый Рогинский тут же захватил боковую полку и улегся.

Эшелон еще долго стоял у вокзала; затем поехали, но радость была преждевременной: нас покатали по окружной дороге, завезли на окраину Москвы, и тут мы простояли остаток дня и всю ночь. Вновь была яростная бомбежка в западной части города. С гневом и страхом смотрели мы на зарево пожаров и слушали глухие разрывы бомб. Под утро 18 октября наш состав наконец двинулся. Замелькали знакомые платформы Казанской железной дороги: Вешняки, Люберцы, Раменское.

Куда нас везут, сколько времени будем ехать, было неизвестно.

Рогинский попросил меня выйти с ним в тамбур вагона:

― Что случилось? ― спросила я.

― Я голоден, ― сказал он. ― Я выехал из Москвы с одной булкой в кармане. Будут нас кормить?

― Не знаю, ― ответила я. ― Но неужели вы можете думать, что мы, ваши товарищи, дадим вам умереть с голоду? Ведь вас уже угощали!

― Да, конечно, но как будет дальше?

Вернулись в купе.

― Товарищи, ― обратилась я к спутникам. ― Неизвестно, будут ли нас в дороге кормить и сколько времени будем ехать!

Поэтому предлагаю все, что у кого есть, свалить в общий котел и питаться, определив норму в соответствии с нашими запасами.

Предложение было принято. Больше всего продуктов оказалось в мешке у Мусатова ― не меньше полусотни различных консервов. А кроме того ― большой чайник и здоровенная кастрюля. Я вложила в пай хлеб, мешок манной крупы, сюда же пошли колбаса и сыр, приобретенные мной во время «великого стояния». Хоть и небольшие, запасы еды оказались у всех, кроме Рогинского.

К вечеру проехали «Куровскую». Что-то нас всех поразило... Ну, конечно! Станция освещена! Значит, закончилась «зона затемнения», догадались мы, и на душе сразу стало как-то легче ...

На длительных остановках Алеша добывал кипяток, и мы варили на костре манную кашу ― это был единственный вид горячей пищи в нашей дороге. Утром и вечером ― консервы с хлебом, который стали выдавать в поезде, иногда с селедкой. Но манная каша особенно нравилась, хотя варили ее без молока и сахара. Рогинский заявлял, что кашу терпеть не может, но все же под общий смех ел, гримасничая, как ребенок. Бегать за кипятком категорически отказался. Мишу не пускала Ася:

― У него плохой вестибулярный аппарат, может упасть, уж лучше я сама...

Алеша ей этого не позволил, и, в конечном итоге, бегать за кипятком стало его обязанностью. Мои спутники восхищались его мужественностью и дружно одобряли «мой выбор». А между тем спать ему было негде. Четыре полки в купе занимали женщины, а на боковых спали Миша и Генрих.

На одной из стоянок Алеша раздобыл несколько досок и, настелив их на багажные полки, устроил что-то вроде антресолей. Спал он там без какой-либо подстилки, укрываясь коротким пальто. Я занимала верхнюю полку. Женщины стали удивляться:

― Ну что вы мучаетесь? Вам вместе будет и мягче, и теплее, ― уговаривали они меня.

Алеша ухватился за это предложение и приколотил планку, чтобы мне было легче подниматься наверх. Я согласилась с неохотой, но, очутившись там, под самым потолком вагона, оценила и уединение, и мягкость ложа из двух пальто. Там было теплее, чем внизу, и вполне хватало моей шубы, чтобы укрыться. Я почувствовала вдруг такой уют и покой, что с той поры почти перестала спускаться вниз.

Книг, конечно, не было, и, чтобы не скучать, мы договорились рассказывать истории из своей жизни ― на пари, кто вспомнит больше событий, тот и выигрывает. Алеша выдохся довольно скоро. Биография его была несложной: крестьянский парень из-под Александрова, родился в 1911 году, после восьмилетки окончил педагогический техникум в Сергиевом Посаде. Стал учителем. Рано женился на сокурснице ― девушке из обрусевшей немецкой семьи. Стал писать рассказы, но печатали его редко. Окончил тот же, что и я, Редакционно-издательский институт, только тремя годами позже. Заочно поступил в киноакадемию, получил диплом сценариста, но в кино, по его словам, пускали только своих. Алеша утверждал, что без сильной протекции в нашей стране вообще дела не делаются, тем более в литературе, не говоря уж о кино. Я держалась другого мнения и была уверена, что настоящий талант всегда пробьет себе дорогу.

― Ага, ― сказал Алеша, ― когда рак на горе свистнет!

На этой почве мы немного поссорились.

Содержание своих произведений, несмотря на мои уговоры, излагать не стал:

― Лучше потом когда-нибудь сама почитаешь.

Моих же рассказов хватило на все время путешествия ― пари выиграла я, только теперь уже не помню, в чем заключался выигрыш...

Со станции Саранск наш эшелон ушел очень быстро, и Алеша, побежавший за кипятком, в вагон не вернулся. Мы надеялись, что он вспрыгнул на ходу в какой-то другой вагон и на первой же остановке объявится. Но его не было. Клара Ефимовна, видя, как я схожу с ума, сказала:

― Он мужчина со смекалкой, не пропадет!

Я металась по вагону сама не своя, и спутники, конечно, относили мою реакцию только на счет «большого чувства к Алеше» ― а беда заключалась не только в этом. И поделиться этой бедой я ни с кем не могла. Поначалу все документы, в том числе партбилет, я ― вместе с деньгами ― хранила в кармашке беличьей муфточки, которую постоянно носила на руке. Но однажды потеряла ее. Перепугалась страшно. Вскоре пропажа как-то счастливо обнаружилась, и Алеша, узнав причину моих переживаний, переложил документы из муфточки в карман своего пиджака:

― Здесь они целее будут, ― уверенно сказал он.

И я с этим согласилась.

Потерять партбилет!

Ночь без сна, потом долгий-долгий серый день ― только стук колес да бесконечная пожухлая степь, и больше ничего. Что делать? Что предпринять? И никаких ― никаких ! ― хоть мало-мальски приемлемых вариантов! Забралась на антресоли, накрылась с головой и, кажется, задремала. Вдруг снизу ― стук в доски:

― Рая!

Пулей слетела вниз.

Алеша стоял с чайником свежего кипятка и растерянно улыбался.

Догонял он нас по крышам эшелонов, которые в то время следовали очень близко друг от друга. Пробегал по составу к голове поезда, на остановках забирался на крышу следующего... Бег его длился почти сутки.

― Что ж ты чайник не бросил?

― Жалко было, ― сказал Алеша и засмеялся.

Когда уединились на нашей антресоли, он обнял меня и сказал:

― Если б не твои документы, не психовал бы так.

Я все больше проникалась к нему каким-то особенно теплым чувством, а еще ― уважением и доверием.

Через две недели пути доползли до Куйбышева. Стояли долго: президиум ВЦСПС, прибыв на место назначения, теперь решал, где быть нам, работникам печати, ― здесь или на Урале.

Алеша куда-то надолго исчез. Вернулся растерянный: встретил знакомых из писательского эшелона, с которым должен был уехать 14 октября. Они предложили ехать с ними в Ташкент.

Из вагона вышли на улицу.

― Так в чем проблема? ― спросила я.

― Пришел посоветоваться: как быть?

— Конечно же, ехать с ними, ведь там жена, сын!

― Ты моя жена!

― Ну... если б ты так считал, то не пришел бы советоваться. А раз сомневаешься, мучаешься, лучше ехать с ними, заодно и в своих чувствах разберешься.

― Зачем так жестоко?

― Вовсе нет. В Ташкенте ты поймешь, что происходит на самом деле. Если я тебе буду нужна, всегда найдешь способ приехать.

― Но я не могу вот так ― вдруг! ― бросить тебя посреди дороги! Что подумают твои друзья?

― Ну, это дело десятое! И я прекрасно понимаю, как тяжело рвать многолетние отношения, к тому же ребенок... Поверь, я нисколько не обижусь. Но рвать придется. Потому что в любовницы не гожусь, мне нужен муж и семья. Запомни это.

Дошла до этого разговора с Алешей и увидела, как помрачнел И. В.

Замолчала.

― Ну, и какое же решение он тогда принял ? ― с неожиданным для меня интересом спросил Иван Васильевич.

Я уговаривала Алешу покинуть меня и страдала невыносимо. Хотелось выть, кричать, плакать. Но вопреки всему я решительно вбежала в вагон ― в нашем купе, слава богу, никого не было ― и лихорадочно собрала вещи Алексея. Он стоял у двери и не помогал мне. Глаза его были полны слез. Машинально взял из моих рук мешок и так застыл.

― Иди же, иди! ― торопила я его. ― Ваш эшелон может уйти!

― Не могу!

Но я заставила его идти ― довела до края платформы, поцеловала, и он, все время оглядываясь, нырнул под стоявший на путях состав. Вернулась в вагон. К счастью, он все еще был пуст: почти все ушли в город, узнав, что будем стоять до вечера. Чтобы никого не видеть, ничего не объяснять, залезла наверх. Слезы душили меня, хотелось выплакаться, но глаза оставались сухими.

Проснулась от стука колес и толчков на стыках рельсов. Было темно. Свесила голову вниз, спросила:

― Куда все же едем?

― В Свердловск! ― ответила мне из полутьмы Клара Ефимовна.

― Отлично! ― весело закричала я, и вдруг при свете коптилки ясно увидела Алешу. Подумала, что спросонья мерещится, но он поднялся и спросил:

― Выспалась?

― Ты? ― в первый момент я не знала, что сказать. Он забрался наверх и попросил:

― Не рассказывай никому, что я второй раз чуть не предал тебя!

― Хорошо, ― легко согласилась я.

Мои спутницы и Рогинский пили чай (Берлянты сошли еще в Казани), звали нас, но мы отказались. Алексей продолжал каяться:

― Прости меня, прости, я опять чуть не совершил подлость. Как я мог?!..

Он рассказал, как, заняв уже место в писательском эшелоне, услышал сигнал к отправлению и, схватив вещи, выскочил чуть ли не на ходу.

О том, что в тот момент я была очень счастлива и целовала Алешу без ума и памяти, я Ивану Васильевичу, конечно, рассказывать не стала.

Наше путешествие длилось еще почти неделю, но мы с Алешей времени не замечали...

До свиданья, Алеша!

4 ноября 1941 года прибыли в Свердловск.

В городе лежал снег и светило солнце.

Здание, отведенное издательству для работы, находилось на главной улице, на берегу просторного пруда, застывшего под снежным покровом. Тишина над этим слепящим пространством была столь густой, что голоса как будто вязли в клубах морозного пара.

В помещении, где распределялись места проживания, сразу сделалось душно. Волновались, шумели, скандалили. «Одиночек» направляли в общежитие, организованное в доме отдыха «Шарташ», «семейных» размещали по квартирам свердловчан. В эту категорию попали и мы с Алешей ― нас, как мужа и жену, поселили в квартире, принадлежавшей инвалиду Симонову (он ходил на протезе).

Поместили нас в проходную комнату, где единственный диван занимала мать инвалида. Для нас поставили узкую железную кровать и бросили на нее жиденький матрас. Ни постельного белья, ни одеяла. Предусмотрительность Мусатова, так мудро распорядившегося кучинскими вещами, в очередной раз восхитила ― из полотна, которого в чемодане оказалось в избытке, на машинке хозяев я сострочила простыни и пододеяльники. Укрываться пришлось моей шубой. Так наш брак, поначалу фиктивный, превратился в настоящий...

Сослуживцы, проживавшие в «Шарташе», нам завидовали ― им до работы приходилось топать три километра, мне же ― рукой подать.

Хозяева ― Симонов работал сторожем, его жена кладовщицей в столовой обкома партии ― оказались людьми доброжелательными и приветливыми. Не раз подкармливали картошкой, собранной со своего огорода, я же отдаривалась хлебом, который мы с Алексеем получали по восемьсот граммов на человека.

В первые дни после нашего приезда на прилавках магазинов преспокойно лежала черная икра в больших синих коробках ― и до войны не частая гостья на наших столах. Помню, как веселились мы с Алешей, «отхватив» такую коробку, ― истратили на нее весь наличный капитал, но зато какое было наслажденье!

Случилось так, что в издательстве я оказалась единственным редактором. И оставалась секретарем партбюро. С первых же дней развернула большую работу: понимала, что бездействие недопустимо. Выяснила, что в Свердловск перебралась часть I-ой Московской образцовой типографии, но у нее нет бумаги. У нас же было сто тонн, которые из-за военных событий застряли в Краснокамске. Добилась, чтобы бумагу прислали в Свердловск. Директор наш большую часть времени проводил в Куйбышеве, где обосновался президиум ВЦСПС, и лишь изредка наезжал к нам. С его заместителем Котиковым мы работали дружно, рука об руку, и без проволочек сдали в типографию верстки, на всякий случай захваченные мной из Москвы, ― их отпечатанные экземпляры были сожжены накануне бегства.

Но удовлетвориться этим, естественно, было нельзя.

Требовались новые произведения. Узнала, что в Свердловске находится группа писателей во главе с Мариэттой Шагинян и сказочником П. Бажовым ― А. А. Караваева, Е.А. Пермяк, С. Марвич, А. Барто...

Нашлись в городе и хорошо писавшие журналисты: Ханндрос, Литвак, Богораз и другие. Все охотно отозвались на предложение написать небольшие книжки для серии «Бойцы трудового фронта», придуманной мной по примеру тех, что выпускал «Профиздат» о стахановцах.

Потребность в научно-популярных книгах и брошюрах тоже была велика, а издавать было нечего. Обратилась в Академию наук, и мне охотно пошли навстречу. Первым автором книжечки «Железнодорожный транспорт в дни войны» стал академик В. Н. Образцов, его примеру последовали профессор В. В. Данилевский, член-корреспондент Коштоянц и другие. Интересно, что, когда я обратилась к академику А. Е. Ферсману, он отказался, объяснив, что тематика его работы связана со стратегическими запасами страны. Вскоре академик улетел в Москву. Вдруг звонок:

― Вы знаете, я был не прав! Во время встречи с товарищем Сталиным я вспомнил о вашем предложении и решился спросить у него, возможно ли сейчас писать о наших минеральных запасах. И он сказал: «Надо, надо писать, пусть враги знают, что наши резервы неисчерпаемы». Но вот беда, ― продолжал Александр Евгеньевич, ― я очень занят и просто не знаю, как выкроить для этой работы время.

― А вы продиктуйте материал, ― сказала я, ― ведь вы его великолепно знаете, а о стиле и композиции не думайте, я все это сделаю за вас.

Он с радостью принял это предложение, надиктовал очень быстро, и вскоре под моей редакцией вышла книжка «Сокровища Урала».

Так я стала «своим человеком» в Академии. Во время тесной совместной работы с учеными родилась идея создания Совета пропаганды ― нашим светилам хотелось не только писать и издавать книги и брошюры, но и читать лекции, проводить встречи с рабочими и т.п.

В долгий ящик дело откладывать не стали ― и вскоре Совет заработал.

Самое яркое впечатление на меня произвела встреча с М. С. Шагинян. Она потрясла темпераментом, эрудицией, бескомпромиссностью, увлеченностью писательским трудом. Впервые встретились с ней в отделении СП, куда привел меня Алексей. Была она туга на ухо, и разговаривать с ней приходилось очень громко. Узнав, что я издательский работник, она тут же стала возмущаться, что писатели, волею судьбы заброшенные в Свердловск, оказались отлученными от печатного станка: писать приходится «для будущего», и сегодня литераторы отстранены от активного участия в подготовке победы. Через несколько дней я позвонила ей и поделилась давно вынашиваемой идеей.

― Нам хочется, ― сказала я, ― выпускать книжки о людях, которые куют победу над врагом здесь, в тылу. Например, об уралмашевцах. Ведь они теперь делают танки! Или, скажем, о рабочих, предприятия которых были эвакуированы с запада и юга и которые в самые короткие сроки буквально под открытым небом, лишь поставив стены и расставив станки, начали гнать продукцию для фронта.

Мариэтта Сергеевна попросила зайти к ней как можно скорее, чтобы поговорить поподробнее.

― Дорогая! Какая замечательная мысль! Мы привлечем к работе всех, всех писателей, что живут здесь!

В журнале «Новый мир» за 1985 год, в номерах 4 и 5, внучка М. С. Шагинян Елена ― в годы эвакуации она была грудным ребенком, и я не раз держала ее на руках ― опубликовала ее дневник за 1941-1943 годы. О наших с Мариэттой Сергеевной довольно близких отношениях свидетельствует запись от 17 мая 1942 года: «Вечером ― Милино рождение, у нас Пермяки, Хандросы, Тагильцев, Нечепуренко, Форши», (стр. 133, № 4).

О моем звонке и первых деловых встречах говорят и записи от 15, 19, 20 и 24-26 ноября 41-го года:

«Потеряв место в “Труде”, от которого отказалась совершенно правильно и принципиально, закисла и захандрила... Но вдруг ― как в романах, звонит Профиздат и предлагает написать книжечку в серию “Бойцы трудового фронта”. Я опять почувствовала счастье ― работа, да еще такая подходящая. Быстро подписала договор» (стр. 124, ж. № 4).

«Сегодня началась моя новая рабочая страда. Утром заканчивала с Профиздатом (это мы с ней обсуждали замысел книжки ― Р.К), в 11 часов села на трамвай № 5 и поехала на Уралмаш»... «До сдачи книжки мне осталось пять дней, писать 1,5 печатных листа... Задание оборонное, надо помнить, что ― для победы, и так написать, чтоб зажгло»...

А 9-10 декабря записывает: «Сделано вовремя, сдано; проведена большая напряженная работа. Потом началась бессмысленная редакционная канитель, придирчивая правка... Так убивается у нас всякая производительность труда, всякое напряжение в работе и счастье работы»... (все эти записи на стр. 125, № 4).

Ух, и досталось же мне за эту «редакционную правку»! Я прочитала очерк Шагинян, нашла его превосходным, но все же он нуждался в некоторых сокращениях. Занятая привлечением к работе над серией и других авторов, я отдала книжку для редактирования недавно принятой на должность редактора Розе Мандельштам. После первой же встречи с ней Мариэтта Сергеевна прибежала ко мне страшно злая:

― Я не могу так работать! ― с порога закричала она. ― Я не девочка, написавшая свое первое сочинение, чтобы с ним так расправлялись. Я забираю свой очерк!

С трудом успокоила ее, уговорила не делать этого:

― Конечно, нелепость редактировать ваш стиль, перекраивать вашу манеру изложения материала, ― вынуждена была я признать, ознакомившись с правкой Розы. ― Хотите, я лично буду заниматься вашим очерком?

Шагинян согласилась «попробовать». Если честно, работать с ней было очень трудно, но она меня многому научила. Я пришла к ней с рукописью в гостиницу «Большой Урал», где она жила с дочерью, крошечной внучкой и сестрой. Моя задача сводилась к одному ― убедить автора отказаться от сложных и длинных ассоциативных отступлений. Я убеждала ее, что очерк обращен прежде всего к рабочим, поэтому он должен по возможности быть написан более короткими фразами, что возникающие при этом ассоциации, подтверждающие основную мысль, будут тогда понятнее. Неожиданно в какой то момент она засмеялась и сказала:

― Конечно, вы правы, так и нужно; я ведь сама порой мучаюсь в поисках главной мысли моих длинных абзацев. Сделайте сами, что находите нужным. Только никоим образом ничего не выбрасывайте, потом дайте мне прочитать, и я посмотрю, что у вас выйдет!

Это была трудная работенка, но она доставила мне большое удовлетворение, в особенности после того, как Мариэтта Сергеевна ее одобрила почти без единого замечания. Очерк быстро набрали в типографии, и мы подписали его в печать. В декабре были готовы сигнальные экземпляры. И тут произошел инцидент, сильно подпортивший наши отношения.

Савостьянов, директор издательства, без согласования со мной забрал из типографии все отпечатанные к этому времени «сигналы», в том числе экземпляры книжечки М. С. Шагинян. Ничего не сказав нам, улетел в Куйбышев ― спешил на заседание президиума ВЦСПС, где обсуждался вопрос о работе профсоюзной печати. Вернувшись в Свердловск, он собрал совещание, на котором зачитал постановление президиума, одобрявшее деятельность «Профиздата», «который не растерялся в трудных условиях эвакуации и в короткий срок сумел наладить выпуск необходимых в военное время брошюр и книг». Директор особо поблагодарил Мариэтту Сергеевну за оперативность и призвал собравшихся на совещании писателей и журналистов еще активнее включаться в нашу работу. При этом сообщил, что президиум ВЦСПС обратился в Свердловский обком партии с просьбой о том, чтобы пишущие для издательства поощрялись дополнительным пайком.

Зал радостно загудел.

Я сидела рядом с писательницей С.Марвич из Ленинграда.

― Конечно, будем работать, ― сказала она капризным голоском. ― Пусть издательство называется хоть «Сад и огород»

― лишь бы печатали.

Писатели согласно закивали головами. Для меня это не было неожиданностью ― я и раньше сталкивалась с реакцией такого рода: «Разве “Профиздат” издает еще что-нибудь, кроме справочников по труду и соцстраху?»

А между тем именно наше издательство объявило в свое время «призыв ударников в литературу». Известный роман магнитогорского рабочего А.Авдеенко «Я люблю» писался под эгидой «Профиздата» и был доведен до кондиции нашими специалистами; в нашем же издательстве начали печататься Н.Карельский, Вирта и многие другие...

Едва совещание закончилось, как ко мне подскочила совершенно разъяренная Мариэтта Сергеевна:

― Как, моя книжка уже фигурировала в вашем отчете, а вы до сих пор не соизволили дать мне сигнальный, не говоря об «авторских»?!

Я попыталась объяснить ей причину, но Шагинян перебила меня:

― Меня все это не интересует! Мне нужны «авторские»! ― и, хлопнув дверью, ушла.

Я была совершенно убита. Утром побежала в типографию, надеясь, что там что-нибудь осталось, но нет, ни одного экземпляра не нашла, а самое ужасное, что Савостьянов дал согласие рассыпать набор ― «пока» (якобы директор типографии из-за нехватки металла не мог его долго держать).

Все эти неурядицы очень осложнили наши отношения с Мариэттой Сергеевной ― она наотрез отказалась работать с нами. Лишь к концу декабря, когда был отпечатан стотысячный тираж книжки и я вручила ей «авторские», Шагинян вернула мне свое расположение.

Оно принимало иной раз довольно бурные формы. Она задерживала меня в своем номере, делилась творческими планами, сокрушалась, что мало пишет больших произведений ― романов и повестей, что по характеру своему не может пройти мимо злободневных вопросов, а потому тратит драгоценное время на газетные статьи, которые пишет долго, а живут они так мало. Когда я получала возможность говорить, старалась утешить тем, что многие ее статьи для народа важнее иных пухлых книг, но, само собой, уже сейчас необходимо думать и о фундаментальных работах. Вот тогда-то я впервые услышала от нее о «заветном» ― о желании написать серию романов о Ленине и его семье. Возможно, уже тогда она готовилась и обдумывала замысел.

Увлеченные разговором, часто засиживались допоздна. Мариэтта Сергеевна боялась отпускать меня ночью одну: город освещался плохо ― и настойчиво предлагала переночевать. Отказаться ― значило обидеть, и я укладывалась на черном кожаном диванчике, не смея объяснить ей, как страдает Алексей от моих частых отлучек. Мариэтта Сергеевна иногда забегала ко мне на работу и приглашала немедленно отправиться с ней в «Шарташ». Ей было в то время около пятидесяти пяти лет, и нам, молодым, казалось удивительным, что «в таком возрасте» она столь энергична и легка на подъем. Мариэтта Сергеевна отвергала все мои отговорки занятостью, и я, махнув рукой, составляла компанию.

Разговоры она вела только творческие. Никогда не слышала от нее жалоб на быт, недостаток питания и тому подобное. Разве что обмолвится о сестре, у которой был страх перед едой, если та приготовлена не ею лично. Даже хлебный паек ее сестра выкупала сама.

Уже в январе 1942 года Шагинян сдала еще одну книжку об обороне Москвы ― она вышла в свет под названием «Дневник москвича».

Симпатии Мариэтты Сергеевны ко мне настолько за это время выросли, что однажды она предложила «написать роман вместе». Я засмеялась:

― Зачем вам это? Да и смешно, ваша прославленная, широко известная фамилия будет стоять рядом с моей, скромной и мало кому известной. Если понадобится помощь в сборе материала, я все для вас сделаю, но быть вашим соавтором ― нет! Это слишком почетно, да и вам не нужно.

По моему заказу Алеша написал не документальный, а художественный рассказ, в котором был создан собирательный образ девушек, защищавших Москву от зажигалок, а затем на Урале самоотверженно работавших на оборону. Он очень понравился Мариэтте Сергеевне и сыграл большую роль в жизни Алексея. В ее дневниковой записи от 6-8 января значится: «Утром 8-го прочитала и сдала с рецензией рукопись Мусатова “Москвичка” в Профиздат» (стр. 128 ж. № 4). Узнав, что такой талантливый человек давно ходит «в кандидатах», Шагинян возмутилась и, будучи человеком слова, молниеносно провела Алексея в члены Союза писателей.

Известия с войны, суровые и нерадостные, доходили до нас ежедневно. Скудные сообщения от Совинформбюро оптимизма не прибавляли. Мы ловили каждое слово, пытаясь разгадать спрятанный под ним подлинный смысл, понять, что же происходит на самом деле. И не только мы, москвичи, но и все те, кто никогда в столице не был. И вот 6 декабря 1941 года ― голос Левитана. Вечер был морозный; на площади у репродуктора собралась огромная толпа. Мы с Алешей держались крепко за руки и замирали от счастья. Сообщение о разгроме немцев под Москвой повторили несколько раз, а мы все не отходили, готовые слушать снова и снова...

В Свердловске Алеша вел себя всегда прилично, хотя, что греха таить, иногда выпивал, и немало. Но я уже научилась каким-то седьмым чувством угадывать, когда он собирается учинить драку, и, как правило, успевала увести его домой.

От друзей Алешина жена узнала, что, имея возможность уехать из Куйбышева в Ташкент, он «из-за какой-то женщины» в последний момент выскочил из эшелона. Она стала атаковать его письмами, в которых поносила меня всяческими словами, и требовать немедленного приезда. Что он ей отвечал ― не знаю, но письма становились все настойчивее. Алеша отослал в Ташкент весь полученный в издательстве гонорар и фактически стал жить за мой счет. Наконец, он с ужасом прочел мне ее очередное послание, в котором она угрожала покончить с собой, если он и дальше будет медлить: «Оставлю письмо, где укажу, что причина ― твоя измена».

― Она такая, запросто может выкинуть номер! ― твердил он в отчаянии.

― Но объясни ей, что здесь тебе, наконец, улыбнулось писательское счастье, что тебе покровительствует сама Шагинян. Ты имеешь здесь заказы! Разве ей это не важно? И скажи, что личные вопросы лучше отложить на потом. А главное ― это успокоить ее любыми словами, какими хочешь. Позволяю тебе совсем отречься от меня! Только не уезжай! Начнется твой призыв, и ты немедленно попадешь под мобилизацию. А из Свердловска тебя призовут в военные корреспонденты ― все-таки не на передовую!

― Разве ее убедишь! ― сморщившись, как от зубной боли, сказал Алеша.

Он написал обстоятельный ответ, где привел все аргументы в пользу своего пребывания в Свердловске. Но в начале февраля пришло письмо, в котором категорически был указан срок Алешиного возвращения. Если он опоздает хоть на сутки, Рита грозилась свести счеты с жизнью ровно в тот же день. Алеша был взбешен, всячески проклинал ее, утверждая, что «она знает, что я не люблю ее, и вот цепляется любой ценой».

Но на этот раз отговаривать его не стала ― угрозы звучали вполне убедительно. И риск был слишком велик.

С трудом, используя какие только можно связи, мы достали билет до Ташкента. И в лютый мороз на платформе Свердловского вокзала попрощались. Алеша умолял не забывать его, говорил, что считает своей женой только меня и вернется непременно, как только удастся убедить Риту, что их совместная жизнь дальше невозможна

Рука судьбы

После отъезда Алеши я «загуляла», правда, в самом лучшем смысле. Как только представлялась возможность, ходила в местные театры. Помню, в оперном имени Луначарского меня потрясла Фатьма Мухтарова ― она прекрасно играла и пела в «Самсоне и Далиле». Там же мне посчастливилось увидеть Уланову и многих других знаменитостей из Ленинграда. Пересмотрела почти все оперетты в музыкальном театре и несколько спектаклей в драматическом, постановки которого, правда, особенным блеском не отличались. В филармонии слушала Седьмую, «Ленинградскую», симфонию. Говорили, что в Свердловске ее исполнили раньше, чем в других городах, потому что здесь жили сын Максим и, кажется, мать Шостаковича.

Я даже сама занялась режиссурой ― вспомнила участие в самодеятельности под руководством Сафонова, имя которого теперь носит филиал Малого на Ордынке. Все вечера я проводила в подшефном госпитале, где ставила спектакль по пьесе Е.Пермяка, которую он написал специально для этой цели.

Рогинского призвали, и на его место техреда пришла симпатичная кареглазая женщина. Ее звали Дорой Каратаевой.

Как-то она обратилась ко мне с просьбой ― помочь устроить ее детей в интернат, где находились Соня и Эдик. Я похлопотала. И в начале февраля Дора отвезла своих ребят в Кунгур. Вернулась очень довольная: воспитанники интерната выглядели здоровыми, сытыми, педагоги тоже произвели хорошее впечатление.

― А у меня на тебя есть компромат! ― смеясь сказала Дора.

Оказалось, она ночевала в комнате со старшими детьми и, уже лежа в постели, услышала разговор. Девочки, рассевшись на кровати моей дочери Сони, расспрашивали ее, почему она так здорово учится, что Вениамин Петрович, учитель, всегда ставит ей пятерки. «Этого моя мама добилась, ― отвечала им Соня. ― Я не хотела учиться, и тогда она поставила меня в угол и избила веником. После этого я решила учиться только на отлично!»

Своих детей я увидела только в марте сорок второго года.

В этот мой приезд Соня была больна ангиной, а мы с Эдиком отправились на празднование 8-го марта (кстати, стихи Сони, посвященные женскому дню, я с гордостью прочитала в стенгазете).

Меня поразило, что Эдик перестал заикаться, мальчик говорил совершенно чисто, без запинок, а между тем накануне эвакуации он даже «мама» произносил чуть ли не минуту. Расспрашиваю воспитательницу детского сада.

― Разве он заикался? ― удивилась она ― Мы не замечали.

Ясность могла бы внести старушка, что жила с ним около двух месяцев в избушке, пока он болел коклюшем, но ее уже не было. Она уехала в Ташкент, чем, говорят, причинила мальчику такое огромное горе, что он плакал несколько дней и все звал ее.

Эдик первым вызвался выступать. Залез на стол и с большим пафосом прочел свои любимые строчки:

Долгие аплодисменты сопровождали выступление маленького чтеца, а я с болью в сердце думала о том, что уже утром должна покинуть больную дочку и этого трогательного малыша, который, прижавшись к моим коленям, прошептал:

― Это я тебе, мамочка, читал стихи, ты в Кучине говорила, что я хорошо их читаю.

И еще я подумала, что судьба ко мне все-таки милостива: от Свердловска до Кунгура всего каких-то двести восемьдесят километров, а ведь издательство могли оставить и в Куйбышеве. Но, находясь так близко от своих детей, навестить их я сумела лишь четыре месяца спустя после приезда в Свердловск ― так много было работы.

Я никому теперь не доверяла редактировать книжки серии «Бойцы трудового фронта», хотя, кроме Розы, в редакцию была приглашена еще и Люся Шершенко, которая до этого работала инструктором в ВЦСПС. Под моей редакцией вышли тогда очерки и рассказы Караваевой, Марвич, Пермяка, Мусатова и даже стихи Барто.

По моему заданию писатель М. Ройзман по рассказам начальника областной милиции Урусова сделал книжку. Предисловие к ней Александр Михайлович взялся написать сам, но, как это часто бывает, со словом у милицейского начальника отношения сложились весьма натянутые. Над текстом пришлось «поработать». Пока длился процесс, мы успели сдружиться. Урусов оказался простым, добрым и очень неглупым человеком. Я никогда не злоупотребляла этой дружбой, но были обстоятельства, когда помочь мог только он: вопросы реэвакуации находились в ведении местной милиции.

Соня Сухотина вместе с престарелыми родителями уехала из Москвы поездом киноработников хроники за две недели до знаменитой паники 16 октября. Я долго не имела сведений, где и как они устроились. Под новый сорок второй, уже в Свердловске, в очереди за тортом я встретила ее двоюродную сестру. Естественно, расспрашиваю, что да как, и узнаю, что их поезд в Павлово-Посаде попал под бомбежку, был рассыпан, вагоны были отправлены по разным направлениям. Соня с родителями лишь по случайности не сели в вагон, на который пришлось прямое попадание. Вместе со стариками ее отправили в деревню в десяти километрах от Кирова, куда ей теперь приходилось каждый день ходить пешком за хлебом. Работать было негде. Деньги на исходе. Дочь Талла застряла с пионерлагерем под Арзамасом. Потрясенная услышанным, я немедленно написала Соне, что если она может приехать в Свердловск пока одна, тут для нее найдется работа и жилье. Урусов мне не отказал, и Соня вскоре приехала.

Я поселила ее в доме отдыха «Шарташ» и устроила работать завкультотделом в ЦК профсоюза металлургов.

Из Ташкента сыпались письма ― одно за другим.

Их было много ― Алеша начал отсылать их еще с дороги. Написанные мелким торопливым почерком, на маленьких листках, вырванных из блокнота, они дышали тоской от разлуки, говорили о преданности и возрастающей любви ко мне. Я отвечала часто, переводила в Ташкент деньги, заработанные им у нас в издательстве.

В короткий срок он написал по моему заказу очерк о руководителе Узбекистана (не помню точно его поста) Ахунбабаеве, приступил к сбору материала для книжки о «хлопководах».

А потом письма ― вдруг ― приходить перестали.

Я не понимала, что случилось.

И вот письмо от 14 мая 1942 года: «Моя любовь! Случилось то, что должно было случиться ― меня взяли в военное училище. Странно и нелепо, но факт. Ходили упорные слухи, что писателей будут все же использовать по своей профессии. И вдруг! На меня в райВК не было даже подробного дела, ни анкеты, никакой характеристики. Взяли стремительно, на сборы не было даже полусуток. Сейчас живу в казарме, уже отрезанный от мира, жду, когда сформируют часть и пошлют в лагеря... под Ташкентом, срок месяца два-три. Готовят младших лейтенантов стрелковых пулеметных и минометных рот. Одним словом, судьба брата уготована мне в ближайшее же время...».

Его брат Костя, окончив курсы лейтенантов, погиб в конце 41г. в первом же бою. Сестра Катя погибла в эвакуации, отец умер.

Далее следовала просьба обратиться в такие-то и такие-то организации, чтобы помочь его переводу в военкоры, а также поддержать его жену Риту, которая, «вероятно, обратится к тебе за помощью». «Верю в тебя, ― твое сердце и ум подскажут тебе, как ей ответить, чтобы не множить горесть жизни... Оставь в моем сердце надежду, что в будущем дверь твоего дома не закроется передо мной... Пиши... Знаю, что последним письмом нанес тебе обиду... Но во мне ничего не изменилось, я по-прежнему люблю тебя и еще не теряю надежду, если у меня останется голова на плечах, быть с тобою...»

Письмо длинное, полное отчаяния. Можно было понять настроение Алексея, но меня его страх огорчил. Хотя, конечно, я понимала, что использование человека, умеющего писать, человека несомненно талантливого, в качестве «пушечного мяса» неразумно.

Я рвала и метала ― случилось то, что я предсказывала. Однако надо было действовать. Конечно, первым делом побежала к М.С. Шагинян. Она приняла эту беду, как собственную. Быстро написала в ТВО, дав Мусатову блестящую характеристику как писателю, которого целесообразнее использовать в роли военкора. Послала личное письмо Алексею Толстому, возглавлявшему в Ташкенте отделение Союза писателей, с просьбой похлопотать о переводе Алексея в корреспонденты военной печати. Но из писем Мусатова было понятно, что все наши просьбы остались «гласом вопиющих в пустыне». Это подтвердило и письмо Риты, жены Алексея, присланное почему-то на имя Люси Шершенко, но адресованное явно мне, с заклинаниями «продолжать хлопоты». Я ответила ей злым письмом, где написала, что во всем случившемся виновата она сама, что роковое решение Алеша принял из-за ее «угроз самоубийства»: «Отсюда он, конечно, тоже бы пошел на фронт, но военным корреспондентом, а вот из-за вас он станет лейтенантом, поднимающим людей в атаку, и, как показал опыт войны, одна из первых пуль врага грозит ему», и прочее, и прочее в обвиняющем тоне.

Обучение Алексея в лагере затянулось. Было оно очень тяжелым, а порой и бессмысленным. Из письма: «Занятий -12 часов в день. Перед завтраком, обедом и ужином ― строй, построение, угрожающая речь командиров, нуднейшие нотации и внушения, что мы лодыри, бессовестные люди, что мы не хотим учиться, что они не посмотрят на наше “интеллигентство”, вышибут из нас “гражданку” и прочее, прочее. Ей богу, начинает казаться, что в лагере собралась отборнейшая человеческая шваль... По морде людям, правда, не дают, но орут на них, как на сукиных детей, смотрят какими-то дикими, налитыми кровью глазами. В довершение всего ввели за правило всюду ходить строевым шагом ― это вроде церемониального, парадного шага, когда дрожит земля, когда нога не должна сгибаться в колене. Приказано так ходить повсюду ― в строю, в уборную, на перекур... Измученный, голодный, домаршируешь до столовой, а у стола нет даже скамеек ― некуда присесть. На двоих дается один котелок с супом. Ложки отсутствуют, как правило, ешь прямо через край. Чай пьешь из этого же котелка. Не успел ― останешься без чая. Ко всему прочему, мучает погода. Лагерь расположен в горах, утром и вечером здесь очень холодно, днем жара. Тут как-то дождь лил два дня, барак, где мы живем, залило водой, ходим по грязи, промокли насквозь, обсушиться негде. Я понимаю, на фронте, наверное, будет тяжелее и страшнее, но там фронт, а что здесь? Но даже на фронте о людях, наверное, заботятся больше, чем здесь... Одним словом, моя жизнь заканчивается более чем печально. Я уже чувствую, как покидает меня вера в будущее, в нашу встречу...»

На такие письма откликалась немедленно, старалась поднять в нем дух сопротивления обстоятельствам, призывала мужаться.

К осени сорок второго мои отношения с директором издательства настолько испортились, что я горько шутила:

― Чтобы расстаться со мной, Савостьянов способен добиться у президиума ВЦСПС решения о создании в Свердловске филиала издательства, а меня сделать его директором. Вот увидите, Николаева его с восторгом поддержит, и проект пройдет.

Я не ошибалась: такой проект на самом деле возникал.

А между тем работы в Совете пропаганды навалилось столько, что совмещать ее с издательской деятельностью стало сложно. Данилевский предложил мне возглавить Совет. Решение для меня было непростым ― но как будто рука судьбы толкнула меня в бок: пиши заявление. И я написала.

Как же я теперь благодарна всем этим обстоятельствам ― отъезду Мусатова в Ташкент, зловредности Савостьянова, даже гнусной клевете Шапиро! Выпади из этой цепи хоть одно звено, и жизнь моя двинулась бы совсем по другому маршруту

В Алма-Ату по направлению к Москве

10 октября 1942 года я ушла из «Профиздата». Своим помощником в Совете пропаганды оформила Соню Сухотину.

А через две или три недели в Свердловске состоялась юбилейная сессия, посвященная двадцатипятилетию Октябрьской революции. Наш Совет пропаганды воспользовался этим съездом крупнейших ученых и провел свое заседание ― председателем избрали академика С. В. Вавилова, его заместителями академика В. Н.Образцова и профессора В.В. Данилевского; меня утвердили ученым секретарем. Без лишних слов, деловито, ученые внесли свои предложения и без особых прений все утвердили. Я ― уже в новой ипостаси ученого секретаря ― сделала на заседании доклад о проделанной работе и о планах на ближайшее будущее. Меня и мою помощницу Соню Сухотину многие знали, приветливо здоровались и прощались. Во время выступления я обратила внимание на мрачного человека ― он сидел в президиуме, что-то рисовал на листочке и почти не поднимал глаз.

Соня узнала, что это «заведующий отделом науки ЦК», Сергей Георгиевич Суворов. Ко мне он не счел нужным подойти, и мы так и не познакомились.

На том же заседании академик Митин предложил включиться в его «бригаду» ― он ехал в Казахстан для проведения республиканского партийно-хозяйственного актива. Это поручение он выполнял как член ЦК партии. Митин соблазнил меня тем, что по окончании актива в Алма-Ате мы тут же полетим в Москву. А кто не мечтал о возвращении!

В. Н.Образцов понял меня и не возражал против того, чтобы отпустить меня, а В. В. Данилевский возмутился «моей изменой» Совету пропаганды. Наконец его согласие было получено с условием, что я буду и дальше работать ученым секретарем, и мне поручалось создать в Москве организацию такого же типа.

Еще днем мы осмотрели специально выделенный для нас вагон, загрузили его изрядным количеством хороших продуктов, отпущенных «бригаде ЦК», а вечером с удобством в нем расположились ― у меня было отдельное купе.

Утром, стоя в коридоре у окна, спросила академика:

― Почему вы назвали свою последнюю книжку, посвященную товарищу Сталину, «Корифей науки»? Разве ему принадлежат какие-то научные открытия?

Митин посмотрел на меня с изумлением, и притом неподдельным:

― А он корифей в области общественных наук.

― Да? А я до сих пор думала, что он развивает ленинские положения! Перечитаю вашу книжку еще раз!

Больше к этому разговору мы не возвращались.

На больших станциях вагон отцепляли; профессора Козлов и Лапин читали лекции, я занималась «хозяйством бригады» ― заказывала обеды на станциях, где еще сохранилось некое подобие ресторанов, или готовила в вагоне холодные закуски и добывала чай.

Так доехали до Акмолинска (теперь Целиноград). Сошли с поезда поразмяться и попали в шумную радостную толпу пассажиров и работников станции ― только что Совинформбюро сообщило об окружении нашими войсками армии Паулюса под Сталинградом.

Возникла необходимость в перестройке тезисов лекций, и в особенности доклада академика Митина на партийнохозяйственном активе. Академик решил было вернуться в Свердловск, но желание повидать семью, жившую в санатории «Боровое», пересилило. Тем более что уже договорились о машине.

Степь сверкала под лучами солнца. Санаторий стоял в лесочке и состоял из нескольких домов.

На открытой террасе два старика, по-домашнему одетые в какие-то плюшевые куртки, играли в шахматы. Академик поздоровался с ними и представил меня.

― Крылов, ― приподнимаясь со стула, сказал невысокий худощавый человек с небольшой седенькой бородкой и яркими голубыми глазами ― и крепко пожал мне руку. То же сделал и другой, назвавшийся Вернадским, более солидный с виду, но тоже седой как лунь. Он улыбался, глядя на нас, и глаза его были удивительно молодыми. Извинившись, они снова уселись за прерванную партию, а я в тот момент не сообразила, что жала руки одним из самых знаменитых наших ученых...

В Караганде «бригаду ЦК» встречал секретарь обкома партии Л. Н. Мельников (впоследствии он был секретарем ЦК Украины). Академик Митин провел партийно-хозяйственный городской актив, лекторы прочитали несколько лекций на шахтах и в городе.

К счастью, Митин, поняв, что у него недостаточно материалов для проведения республиканского партактива, принял решение в Алма-Ату не лететь. Мельников решение поддержал ― доклад Митина на партактиве в Караганде ему не понравился.

На прощанье Мельников познакомил нас с местным акыном. Тот, исполнив что-то длинное и заунывное, сразу стал жаловаться Митину, что Джамбулу почести воздают, а про него забывают. Московский гость обещал похлопотать, акын успокоился и позвал жену. Та принесла огромный грязный бурдюк с кумысом. Мы от угощения отказывались, но акын так обиделся, что, преодолевая брезгливость, пришлось кумыс пить: мне он не понравился, а мужчины хвалили.

Было решено возвращаться в Москву через Свердловск, чему несказанно обрадовалась: на Урале уже воцарилась суровая зима, а я так и не успела съездить к детям в Кунгур, чтобы отвезти теплую одежду и валенки, которые сумела приобрести для них летом в Магнитогорске. Непрактичная Сонечка половину своего гардероба раздарила другим детям, и дело с одеждой было неотложным. Так что победа под Сталинградом помогла и моим детям ― я вернулась в Свердловск и успела перед отъездом в Москву их навестить.

Вернулась в Москву в конце ноября. На полу, подсунутое под мою дверь, лежало приглашение в отдел науки ЦК.

Комнату затянуло пылью. Сразу бросились в глаза разоренные книжные полки ― библиотека, которую с такой любовью собирал Арося, пропала. Пропали посуда, одежда, белье. Соседи, у которых хранился ключ от комнаты, кивали на моих родственников, якобы это их рук дело. Правды я так и не узнала.

Поехала в Бирюлево. Станцию ― крупный сортировочный узел ― часто бомбили, кое-где чернели останки сгоревших домов. Мама, как всегда, не унывала, быстро перемещалась по дому, покрикивала на внучек, Нину и Таню, часто крестилась и что-то тихо бормотала, наверное, слова молитв. Алексея забрали на трудовой фронт, он попал на лесоразработки в Сибирь. Брат Петя служил в зенитных войсках. Митя пропал без вести. Шурке вроде бы повезло ― он служил где- то в Москве личным шофером у какого-то генерала. Только Сима, как железнодорожник, был освобожден от призыва.

В отделе науки ЦК меня встретил Суворов и с ходу предложил стать его помощником, заверив, что работа эта отнюдь не техническая.

Я вспомнила его за столом президиума в Свердловске, мрачного, не поднимавшего глаз, ― неужели он тогда меня запомнил? Или кто-то ему посоветовал? Но выяснять не решилась. Сказала, что дала слово организовать в Москве при Академии наук Совет пропаганды и потому вынуждена от предложения отказаться.

И напрасно.

В Академии Наук мне сказали, что ставки и карточки в лучшем случае будут только в январе. Больше месяца без хлеба?

Когда позвали в Главпрофобр в качестве исполняющей обязанности директора издательства, обрадовалась: без работы у меня будто почва из-под ног уходила.

Обеспечив себя зарплатой и карточками, бросилась в редакции военных газет ― в надежде найти знакомых, кто понял бы мотивы моего ходатайства за Мусатова. Такие люди нашлись в «Советском воине». Они написали командованию ТВО письмо с просьбой «разрешить писателю А.Мусатову написать очерк о буднях Ташкентской лейтенантской школы, чтобы передать ее опыт москвичам». Я, в свою очередь, послала Алексею срочное письмо, в котором умоляла не ударить в грязь лицом и выполнить заказ как можно быстрее, а главное ― никакого мрачного колорита, все о’кей!

Очерк в редакции «Советского воина» понравился, и еще до его публикации в Ташкент полетело письмо с просьбой «отпустить А.Мусатова в Москву для отправки военкором на фронт». Однако было поздно ― до командования ТВО дошло, наконец, кто такой Мусатов, и оно мобилизовало его для работы в своей военной газете.

В издательстве мне приходилось главным образом выколачивать бумагу и таскать ее на себе, а потом самой грузить в машины отпечатанные учебники. Доконало меня, однако, собрание аппарата, нудные речи бывших профсоюзников, да так, что я прямо сразу со служебного телефона позвонила Суворову:

― Нашли вы себе помощника?

― Нет, ― ответил он, ― а вы что, надумали?

― Да!

― Тогда приходите завтра с заполненными анкетами.

― В тот день, когда мы с вами познакомились, уже состоялось постановление секретариата о моем назначении.

Мы подошли к зданию ЦК.

― Когда мы увидимся? ― спросил Иван Васильевич.

― Это зависит от вас, ― ответила я, с трудом скрывая свою радость. ― Сегодня я очень занята, а завтра воскресенье. Давайте встретимся в столовой и пойдем на набережную гулять, тем более сейчас такие чудесные дни, а мы почти все время в помещении...

Он выслушал мою длинную тираду и помрачнел.

― В воскресенье? Нет, этим днем я не могу пожертвовать даже для вас. Я провожу этот день с племянником Костей, сыном сводной сестры Лены и потому никогда в столовой ЦК не бываю.

― Ну, что же... Любовь к детям превыше всего, — съязвила я.

Он почувствовал мою обиду:

― Поймите, Костя ― ровесник моего Сережи. И наши воскресные прогулки для него и для меня большая радость!

― Я все понимаю, — сказала я, испытывая еще большее разочарование от его оправданий. ― Жаль. Опять придется с Головиным сидеть в кинозале. Будут показывать документальный фильм о победе под Сталинградом.

Все же я постаралась его соблазнить.

― Не знаю даже, как поступить... ― растерялся он. ― Мальчик будет, наверное, очень огорчен!

― Думаю, ― отрезала я, ― огорчать его не следует!

Отвернулась, скрывая слезы, и ушла

Ваня

В воскресенье, 11 апреля 1943 года, я открыла дверь на балкон и с наслаждением вдохнула свежий весенний воздух. Верхний ряд окон дома напротив сиял солнечным блеском; внизу, на дне ущелья Чернышевского переулка, в вечной тени все еще топорщились грязные снежные наметы ― из-под них на мостовую выскальзывали узкие извилистые ручейки; на перекрестке с улицей Станиславского мужчина в солдатской шинели играл на гармошке, а три женщины, в сапогах и серых бушлатах, сняв косынки, изображали какое-то подобие кадрили и весело повизгивали.

Чем меньше комната ― тем труднее поддерживать в ней порядок, особенно если уходишь из дому рано, а возвращаешься за полночь, без сил. Один предмет, потерявший свое место, влечет за собой цепную реакцию, вещи как будто сходят с ума, начинают враждовать ― сначала друг с другом, а потом и с хозяином.

Я решительно принялась за уборку.

Весенний воздух, наполнивший комнату, резко контрастировал с зимней затхлостью одеял и ковров ― их на перила, проветриваться! Приготовила мыльную воду и принялась за окно ― от скрипа чистого стекла под скомканной газетой по спине побежали мурашки.

Потом настал черед мебели. Шкаф, тахта, пианино ― все стронулось со своих мест. Пыль словно сделалась моим личным врагом, истреблению которого я отдалась с азартом и страстью. И поначалу мне почти удавалось не думать об Иване Васильевиче. Но, закончив уборку, вытирая со лба пот, я вдруг остро вспомнила его быстрые, порывистые и вместе с тем такие легкие и точные движения; и как одними только глазами он умел выразить любое чувство ― нежность, заботу, взволнованность, негодование; как неожиданно и прекрасно на его серьезном, строгом лице расцветала улыбка. От этих видений в ногах появилась слабость и одновременно с ней какая-то тягучая, неизбывная душевная боль.

Оставаться с собой наедине я уже не могла.

Быстро оделась, но, взглянув в зеркало, поняла: в прическе следует кое-что поправить. Нет-нет, конечно, я ни на что не рассчитывала ― это так, на всякий случай...

Улица Горького кишела народом ― после победы под Сталинградом город быстро оживал. Весна словно смыла с лиц печаль и заботу, во встречной толпе порхали улыбки, слышался смех, взгляды казались открытыми и доброжелательными. Мне кажется, на какое-то время я забыла, что идет война.

Шла не спеша ― до Старой площади рукой подать, а время обеда еще не наступило. Вдруг заметила, что улыбаюсь. Какой-то военный, приняв это на свой счет, решил со мной познакомиться, отчего мне сначала сделалось смешно, а потом неловко ― уж очень задел его мой отказ.

Ивана Васильевича в столовой ЦК не было. Значит, все-таки, прогулки с ребенком для него оказались важнее. Настроение испортилось, есть уже не хотелось. Видя, как я, опустив голову, молча ковыряюсь вилкой в макаронах по-флотски, Саша Головин спросил:

― Почему вы такая мрачная?

Едва сдержалась, чтоб не взорваться, ― всегда ненавидела вопросы, на которые ответить невозможно.

― Простите, ― вдруг услышала голос, который уже никогда бы ни кем не спутала, ― очень жаль, что я опоздал!

Подняла голову ― Иван Васильевич стоял рядом с нашим столиком и как будто не решался присесть. У него было раскрасневшееся от спешки лицо, от одежды остро пахло уличной свежестью. Он улыбался, и эта улыбка тотчас наполнила меня солнцем ― я физически, каждой своей клеточкой, ощутила это внутреннее свечение.

― За что же прощать? ― не удержалась я от шпильки. ― Ведь вы, по-моему, и не собирались приходить.

Заметила удивленный взгляд Головина и покраснела.

― Да, вчера, я вел себя невежливо, за что и прошу прощения, — сказал Иван Васильевич и галантно поцеловал мне руку. За соседними столиками засмеялись; Головин тоже собрался было отреагировать колкостью, но, перехватив быстрый и жесткий взгляд Ивана Васильевича, осекся.

Иван Васильевич быстро расправился с обедом, и мы вышли на улицу, в сквер, ― до сеанса оставалось время.

― Только в апреле небо бывает таким пронзительно синим, ― сказал Иван Васильевич. Он сорвал с дерева набухшую почку, раздавил ее пальцами, поднес к носу. ― Голова кружится, такой запах! Хотите?

Он отломил от ветки еще одну и протянул мне.

Я взяла этот крохотный, еще не созревший зачаток с тем же чувством, с каким берут розу. Размяла пальцами, вдохнула острый пряный аромат.

― Как называется это дерево? ― спросила я.

― Может, липа? Но уж точно не береза! ― засмеялся Иван Васильевич и вдруг задумался. ― Неужели весной немцы снова рванутся к Москве?

Фильм о Сталинградской битве, о нашей победе над немецкой армией, вызвал долгие аплодисменты зрителей. Покричали даже «ура» ― и фронтовикам, и киноработникам, снявшим этот фильм в самом пекле войны, под пулями и осколками. Запомнился кадр, где комья земли, поднятые взрывом, летят прямо в объектив камеры и на мгновенье закрывают его. Жив ли тот оператор?

Затем была художественная лента, не помню уж какая...

Темнело, когда вышли после сеанса на улицу. В неосвещенном городе свет звезд казался особенно ярким, теплый весенний ветерок обвевал наши разгоряченные лица.

― Пойдемте к вашему дому по набережной, а затем через Красную площадь выйдем на Горького, ― предложил Иван Васильевич.

Я, конечно, согласилась: чем длиннее путь, тем больше времени с ним! Шли, почти не разговаривая, наслаждаясь близостью, чудесным вечером... Подошли к подъезду моего дома, и он сказал:

― Так не хочется расставаться. Может быть, разрешите зайти к вам, взглянуть, как живете?

Радость обожгла меня.

― Конечно, заходите, но живу, предупреждаю, неважно. Комнатушка маленькая! Но уж какая есть.

Поднялись на четвертый этаж; я тихо открыла входную дверь, мы быстро прошли переднюю, и, не зажигая света, на ощупь, я повернула ключ в замке. К счастью, никого не встретили ― не дай боже попасть к нашим соседкам на язык!

Прошло уже немало времени с нашего обеда, и я, понимая это, помчалась на кухню, поставила на газ чайник, а вернувшись, стала готовить закуску. Иван Васильевич, ничего не говоря, с какой-то милой улыбкой наблюдал за моими хлопотами, потом рассматривал уцелевшие книги. И вдруг сел за пианино:

― Можно поиграть?

― Да, конечно, еще не поздно! Только негромко.

Он сыграл «Амурские волны», «Молчи, грусть, молчи».

― Вы учились?

― Нет, я самоучка. Играл на баяне, на скрипке, на гитаре, мандолине, и немного бренчу на пианино.

― Какой же вы молодец! Самоучкой и на стольких инструментах! Почему же не посвятили себя музыке?

― К сожалению, всегда не хватало времени, чтобы заняться музыкой всерьез. Физика, знаете ли... ― Иван Васильевич улыбнулся, ― девица очень ревнивая!

Мы болтали, легко переходя от одной темы к другой, как вдруг он, взглянув на часы, ахнул. Комендантский час, оказывается, давно наступил.

― Ну, ничего, как-нибудь проберусь на Никитскую, ― заторопился Иван Васильевич, хватая шинель.

― Ну, зачем же рисковать, у Никитских ворот всегда стоит патруль, а другого пути нет, ― остановила я его.

― Но... как же мы будем? ― он в недоумении окинул взглядом узкую, длинную комнату, заставленную мебелью так, что пройти можно было только одному человеку.

― Не бойтесь, ― нашлась я. ― Можно просто посидеть, поболтать до утра, а если не выдержим ― разложим тахту. Когда возвращалась из эвакуации, пришлось приютить ехавших со мной в поезде солдат. На вокзале была давка, им до утра некуда было деться, и моя тахта, представьте себе, приютила всех четверых! А я переночевала у соседки. Можно сделать и так!

В ЦК работа начиналась с 9 часов и заканчивалась порой за полночь. И завтра предстоял большой рабочий день. А мы продолжали болтать. Уже близилось утро, когда я, наконец, спохватилась:

― И все же перед работой вам надо хоть ненадолго прилечь! Вы очень устали!

― Стыдно сознаться, но после голодовки на Волховском фронте стал «слабаком». Про таких еще говорят ― «дистрофик». Так что вы уж меня простите!

― Ну, что вы, какие тут могут быть претензии. Это я вас уморила своими историями.

― Нет, вы чудесная рассказчица, и я готов вас слушать бесконечно!

― А вы чудесный слушатель, —вернула я комплимент. ― Однако ложитесь спать, ― приказала я, застилая простыней тахту.

― Но как же вы? ― удивился он.

― А я посижу на стуле, это для меня пустяки.

― Но вы же говорили, что тахта раскладывается? ― изумился Иван Васильевич. ― Что на ней четверо солдат могли улечься! Говорили?

― Говорила, ― созналась я, ― Но, может быть, лучше и удобнее ее не раскладывать?

― Вы что, меня боитесь?

― Нет, что вы. Я вас ни капли не боюсь!

― Так давайте действовать! ― решительно заявил Иван Васильевич.

Мы разложили тахту. Я сделала две постели ― одну у стены, другую с краю ― между ними оставался основательный промежуток.

К стене лег Иван Васильевич. Я потушила свет и, переодевшись в халат, прилегла на свой край.

Иван Васильевич лежал тихо, не шевелясь, но я чувствовала, что он не спит. Вдруг мы дружно расхохотались.

― Ты не спишь? ― спросил он, перейдя на «ты».

― Нет, не сплю.

И мы опять надолго замолчали.

Я закрыла глаза и, может быть, даже задремала, когда вдруг почувствовала прикосновение к своей груди. Все задрожало во мне. Остатки рассудка требовали, чтоб я сбросила «коварную» руку, но сделать это ― было выше моих сил. Я лежала неподвижно, продолжая «спать», испытывая такое наслаждение, которого никогда прежде не знала. Ваня осторожно ласкал то одну, то другую мою грудь, затем откинул наши одеяла и, прижавшись ко мне всем телом, начал страстно целовать ― всю, всю от лица до ног. Я оставалась неподвижной и позволяла делать ему все, что заблагорассудится. Мне было так хорошо, что совсем не хотелось двигаться, только бы не кончались эти поцелуи и объятья...

Моя пассивность испугала Ваню:

― Ты обиделась? Прости! Но я так люблю тебя, что не в силах был сдержаться!

― Нет, что ты, ― прошептала я. ― Мне очень хорошо с тобой!

― Милая, милая! Ты теперь моя! Никому тебя не отдам!

Я не поверила его словам ― помнила о его жене и сыне, ― но нисколько не жалела, что так произошло. И полностью отдавалась счастью быть близкой с этим человеком.

Эта была сладкая и безумная ночь.

Утром, едва поднявшись, мы оба почувствовали огромное смущение, но постарались скрыть его. Я стала готовить завтрак и явно чаще, чем требовалось, бегала из комнаты на кухню. Ваня молчал. Но глядел он на мою суету такими радостными, сияющими и озорными глазами, что муки совести быстро меня покинули ― и я уже позволяла «ловить» себя, целовать, потом притворно вырывалась и снова, как будто случайно, «попадалась» в капкан его объятий...

На работу отправились вместе. Перед обедом Ваня зашел ко мне:

― Милая, ― прошептал он мне на ухо, хотя в комнате никого не было, ― чтобы не терять времени, обедать не буду, а помчусь к родителям ― предупредить, что ночевать не приду. Ты ведь тоже хочешь этого?

Я растерялась и некоторое время молчала, чувствуя, как безрассудное счастье переполняет меня. Это молчание встревожило его:

― Как, ты не хочешь, чтобы мы снова были вместе?

Родители Вани жили где-то недалеко от «Серпа и молота». Его отец, Василий Иванович, работал токарем и находился на казарменном положении с самого начала войны ― ночевал на заводе, чуть ли не у станка. Его беспокоили боли в сердце, но для освобождения от работы этого, наверное, было недостаточно. Когда же отпускали домой, он даже во время сильной бомбежки не ходил в убежище ― так уставал.

― Нет, что ты, я очень рада, но как истолкуют это твои родные?

Его лицо тотчас осветила улыбка:

― Я все улажу, не беспокойся, было бы тебе удобно!

Любовница

Дни проходили в каком-то тумане. Хотелось одного ― поскорее закончить работу и очутиться с ним вдвоем в моей маленькой комнатушке. Но иной раз, когда он просил разрешения остаться у меня, рассудительно отвечала, что его частые отлучки насторожат родителей, что об этом станет известно Лене и у него будут «семейные неприятности». На это у него обычно возражений не находилось, он отмалчивался и, как правило, подчинялся и уезжал ночевать к родителям. А мне становилось так холодно и обидно, что не проявил настойчивости... Я даже плакала не раз. Наутро была подчеркнуто холодной и рассеянной, отказывалась гулять с ним после обеда. Он мрачнел, но пользовался любой возможностью, чтобы нежно пожать мне руку или поцеловать в локоть и даже обнять:

― Помни, я твой, я всегда думаю о тебе.

Я в ответ скептически улыбалась. Но однажды Ваня влетел в мою рабочую комнату и, не обращая внимания на то, что в ней кто-то был, нагнулся и заговорщически шепнул на ухо:

― Все устроено! По моей просьбе мама привела в порядок комнату на Никитской, я сказал, что мне удобнее ночевать после работы там ... Значит, сегодня я у тебя! ― И выскочил из комнаты, как будто боясь возражений.

Волна счастья затопила меня. Я потеряла голову, я не думала уже о том, что наша связь «временная», чем постоянно охлаждала свой пыл. Я была счастлива от того, что он придет, придет и мы опять будем вдвоем...

Теперь почти каждый день мы вместе выходили с работы и, держась за руки, как дети, шли ко мне на Станиславского. Постепенно узнавая привычки друг друга, учились жить вместе. Видя точные, выверенные движения Вани, я старалась сдерживать свои ― размашистые и резкие, которыми привыкла управляться с хозяйством. Он никогда, в отличие от меня, не повышал голос и владел удивительной способностью отвечать на некоторые мои вопросы одним только выражением глаз. Его шутки были всегда остроумны и к месту, при этом лицо оставалось невозмутимым, а молчание казалось глубоко содержательным ― в каждую нашу совместную минуту я как будто кожей ощущала работу его ума.

Но ощущение «ворованности» этой новой жизни иногда становилось очень сильным.

Так проходили майские дни. Мы не умели, да и не могли скрывать своих чувств от окружающих. Васильева, инструктор нашего отдела, поговорила со мной «по душам». Она сказала, что в таком месте «неприлично крутить любовь».

― Серьезно? ― зло ответила я. ― А почему же подписки об этом не брали?

Рассказала об этом Ване. Он рассмеялся:

— Замечательно ты ответила.

А через несколько дней Ваня поведал о разговоре с Суворовым, который корил его за меня, напоминал о жене, которую знал. Ваня сказал, что незачем начальству лезть «в такие дела» и что он не мальчик, которого следует учить.

Однако тучи над нами сгущались. В начале июня меня вызвал заместитель начальника Управления пропаганды ЦК П. Н. Федосеев и очень «деликатно» объяснил, что, удовлетворяя требование нового начальника ОГИЗа П. Ф. Юдина, нескольких редакторов, работавших в аппарате, решено направить в издательство на «укрепление» кадров. В это число, конечно же, попала и я.

Федосеев протянул мне заранее подготовленное постановление.

К этому времени я начала тяготиться и своей службой в качестве помощника заведующего отделом науки ЦК, и атмосферой, царившей в аппарате, и благоговейной тишиной в коридорах и рабочих комнатах. Мой шеф, Суворов, предлагая пост помощника, обещал «самостоятельную» работу, а на самом деле она оказалась чисто технической ― редактировать документы мне поручали очень редко. Я превратилась в секретаря отдела, а порой меня использовали просто как машинистку. Тяжелы были и ночные бдения. Сергей Георгиевич приходил на работу часам к двенадцати, уезжал обедать в кремлевскую столовую к пяти, потом заезжал домой поспать и, свеженький как огурчик, возвращался к восьми-девяти вечера. Приподнимая тяжелые брови, очень удивлялся просьбам об уходе домой в десять часов. Мы засиживались нередко до глубокой ночи, и потом приходилось получать пропуск для прохода в комендантский час.

В последнее время я часто стала отпрашиваться пораньше ― это Сергею Георгиевичу явно не нравилось. Обычно в это время он читал газеты.

― Уже? Ну что же! Идите!

Ваня, как инструктор отдела, устраивал свои свободные вечера так: уезжал поближе к вечеру в какой-либо институт, звонил оттуда, что задерживается, и спрашивал, очень ли он сегодня нужен. Суворов, питавший к нему слабость еще с времен совместной работы в редакции, как правило, разрешал в ЦК не возвращаться.

Пошла в ОГИЗ к П.Ф. Юдину на прием, с путевкой из ЦК. Мы уже были знакомы с ним по Свердловску ― ужинали в номере у академика Митина накануне отъезда нашей «бригады». Тогда Павел Федорович был сильно пьян, и я думала, что он меня не помнит. Он, однако, встретил меня, как старую знакомую, и стал уговаривать принять пост старшего редактора в Гослитиздате. Сначала предложению обрадовалась ― всегда мечтала о работе с художественной литературой, ― но когда узнала условия, решительно отказалась: я теряла сорок процентов зарплаты (вместо полутора тысяч рублей стала бы получать девятьсот), а главное

― карточку литера “А”. Привела и аргументы: война затягивалась, а детей предстояло вывозить из эвакуации, т.к. дочери, закончившей в Кунгуре начальную школу, учиться дальше было негде.

Единственное вакантное место с окладом в тысячу триста рублей оказалось в МОГИЗе.

Вечером поделилась этой новостью с Ваней. Он огорчился, что я отказалась от редакторской работы, но с моими доводами вынужден был согласиться.

Так я стала заместителем управляющего МОГИЗа С. Е. Поливановского и вернулась в ту же систему, куда попала по распределению из института.

Однажды Ваня позвонил и сказал, что задерживается у родителей. Пришел очень взволнованный. Получил письмо от жены, в котором та умоляла приехать немедленно, иначе ― «погибнет». Видя, как он расстроен, я попыталась его шутливо «утешить»:

― Женская интуиция.

― Нет и нет, ― сердито парировал он. ― Не думай так, Лена не такая! Раз она так пишет, значит, действительно случилось что-то страшное!

Я невольно вспомнила: он даже во время наших жарких ночей иногда заговаривал о жене и сыне, беспокоился о них. Часто писал им, посылал переводы, как, впрочем, и я Мусатову. Мне даже нравилась в нем эта черта. Но теперь его терзания причиняли мне настоящую боль. Нет, не ревность, а именно боль...

Ваня заметил перемену в моем настроении ― его ласки сделались неистовыми; ими он как будто пытался сказать мне, опасаясь фальши слов, что-то очень важное. Но проходила ночь, и утром он начинал советоваться, как вывезти Лену из Сибири. В эти минуты становилось не по себе: леденящий холод заполнял меня, и я принимала решение как можно скорее освободиться от этой любви.

Однажды Ваня пришел сильно огорченный. Он переговорил с Суворовым, и тот категорически отказался хлопотать за него об отпуске. Было указание ― никого не отпускать. В отчаянии он метался в узком пространстве моей комнатки.

Вот она правда, думала я. Он любит свою жену. Какую же глупость я допустила, поддавшись своему чувству! На что я могла рассчитывать? Даже в забытьи страсти он ни разу не назвал меня «женушкой», как с первой минуты меня именовали и Лазарь, и Алексей. Может быть, впервые в жизни я испытала жестокую ревность. Но взяла себя в руки и постаралась хотя бы внешне остаться спокойной и рассудительной. Наблюдая его растерянность и отчаяние, стала придумывать, как помочь. И вдруг меня осенило:

― Послушай, обратись к Юдину Ему нужны редакторы, а ты все-таки бывший старший редактор Гостехтеориздата. Скажи о желании вернуться на прежнюю работу, вот увидишь, он ухватится за это. И договорись, что на работу выйдешь не раньше, чем через две недели. Вот и время, чтобы съездить за женой и сыном.

― Да, это выход! ― обрадовался он. ― Какая же ты у меня умница!

Ваня созвонился с Суворовым, и тот, не подозревая подвоха, разрешил прийти попозже. Как всегда, из дома вышли вместе; у Художественного проезда я свернула к МОГИЗу, а Ваня побежал к «Охотному ряду», чтобы побыстрее добраться до Орликова переулка, где помещался ОГИЗ. Юдин принял его, согласился на все условия и тут же написал письмо на имя начальника Отдела пропаганды и агитации Г. Ф. Александрова с просьбой уволить И. В. Кузнецова в порядке перевода в ОГИЗ на должность редактора.

Сразу после обеда Александров вызвал к себе Суворова. Что услышал Сергей Георгиевич ― неизвестно, но в отдел он возвратился очень возбужденным и срочно вызвал Кузнецова к себе. Суворов потребовал, чтобы Иван Васильевич немедленно отказался от слова, данного Юдину. Ваня объяснил, что иного выхода у него не было ― с Леной случилось несчастье, и отправиться к ней на выручку он мог только таким способом. В результате договорились, что Суворов выхлопочет для Ивана Васильевича срочную командировку, а уже по возвращении они обсудят вопрос о дальнейшей работе.

Ваня уезжал на следующий день. Его радость была беспредельна, и он изливал ее на меня. Бурные ласки сменялись нежными поцелуями, но я изо всех сил старалась остаться внутренне холодной. Мне надо было преодолеть и свою страсть, и свою безумную боль от сознания предстоявшей потери. Гордость не позволяла спрашивать у него, что же будет с нашими отношениями дальше. Да и зачем? Он так радовался своему отъезду, скорому свиданию с женой и сыном! Надо было делать выводы самой. И я их делала... И с сожалением и горькой радостью к утру констатировала: «Я спокойна». Меня почти не трогали ни его ласки, ни слезы на глазах. Он почувствовал мое состояние.

― Поверь, я люблю тебя так, как никого в жизни не любил, ― прошептал он. ― Лишь долг и ответственность заставляют меня оставить тебя.

― Не надо слов, ― нервно прервала я его. ― Мы оба люди ответственные, у каждого есть свои обязанности. Я это отлично понимаю. О том, что было, не жалею. И не стоит больше ни о чем говорить. Давай, собирайся!

Я все же ждала каких-то возражений, но он смолчал. Поднялся с постели, пошел в ванную. Я убрала комнату, приготовила завтрак, бутерброды в дорогу...

Так, почти молча, отправились на вокзал. До отхода поезда оставалось еще время ― мы нестерпимо долго прохаживались по платформе Казанского вокзала и перекидывались малозначащими фразами. Ваня пытался поймать мою руку, но я тут же выдергивала ее, как будто стеснялась.

Наконец подали состав. Зашли в вагон, сели рядом, но я чувствовала, как внутреннее сопротивление, взращенное за ночь, все больше отдаляет нас друг от друга...

Подали сигнал к отправлению. Ваня проводил меня к выходу, крепко прижал к себе и поцеловал. На платформе я встала перед его окном. Он неотрывно смотрел на меня, а когда поезд тронулся, высунулся из окна и громко крикнул:

― Я буду писать тебе с дороги!

Едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Зачем?» ― но, как полагается, помахала вслед поезду платочком

Он мой!

Я решила вычеркнуть Ваню из своей жизни. Но это оказалось непросто ― то и дело я обнаруживала, что снова думаю о нем; стараясь покончить с ненужной любовью, попыталась разбудить прежнее чувство к Алексею.

Да, много хороших мгновений мы с ним пережили; эти воспоминания грели душу и помогали, казалось мне, справиться с болью потери. Я перечитывала Алешины письма, полные нежности, страха перед разлукой и заклинаний «беречь нашу любовь». Не сберегла. Он писал о нашей будущей жизни, строил планы и, в отличие от Вани, в самых черных красках рисовал свою жизнь с Ритой...

Однако попытка разбудить чувства к Алеше не удалась. Да, я виновата перед ним, но не больше ― любви к нему в своем сердце, как ни старалась, найти уже не могла. Да, я была благоразумна ― Алеша так ревнив и обидчив! ― и долг перед солдатом не позволил мне сообщить горькую правду о моей «измене», но что в том толку? Чувство к Ване не оставило места другим. Совесть успокаивало лишь то, что благодаря моим хлопотам Мусатов находился сейчас в полной безопасности, служа в редакции газеты Ташкентского военного округа.

Я вдруг отчетливо поняла, что осталась одна. Человек, которого я с сумасшедшей страстью полюбила, уехал за своей семьей. Дружба?! Но может ли она состояться? Не знаю Лену, но если она похожа на Риту... И вдруг ярко, переступая границы дозволенного, я с ужасными подробностями представляла его встречу с любимой женой...

Стали поступать письма с дороги. Читала их с иронической улыбкой. Короткие, но полные нежности, с неизменной подписью «твой Ваня», «навсегда твой».

Как ни странно, они помогали изживать чувство, освобождали от дурмана, который начался 11 апреля. Эти письма как будто разоблачали двуличие человека, которого я за такой короткий срок превратила в идеал.

Потом и письма прекратились. Вот и все ― подвела я итоги. Да и на что я могла рассчитывать?

С Ваниного отъезда прошло две недели, причем в последнюю от него не было никаких вестей. На смену прежнему хаосу чувств пришло мертвящее оцепенение. Все мое существо, казалось, пронизывала холодная пустота, и душевная боль временами становилась почти неслышной, как пунктир морзянки из арктических широт.

В качестве главной должностной обязанности на меня был возложен контроль за деятельностью книжной сети и библиотечных коллекторов. Но Поливановский, управляющий МОГИЗом, человек по своей природе мягкий и доброжелательный, сразу же скинул на меня очень неприятные заботы по разверстке, вызванной условиями военного времени. Пришлось заниматься вербовкой и отправкой людей на заготовку леса, разгрузку вагонов с топливом и продовольствием и т.п. Страдала невыносимо ― ведь за прилавками книжных магазинов остались лишь престарелые, больные и, главным образом, женщины, обремененные детьми. Каждый день передо мной проходили десятки людей ― они плакали, умоляли не губить их. Я же разрывалась между жалостью к ним и необходимостью выполнить хоть как-нибудь эту разнарядку, не учитывавшую наших возможностей.

В тот день послать на лесоповал мне было некого, и я пыталась придумать, как бы похитрее сочинить письмо-отговорку, убедительно и одновременно обтекаемо объясняющее невыполнимость задания ― чтоб и волки остались сыты, и овцы целы.

Поздним душным вечером 5 июля пришла с работы домой, так ничего и не придумав. Измотанная и душевно, и физически, приняла ванну, немного поела и прилегла на тахту. Чтобы не затемнять окно, света не зажигала, смотрела в постепенно темнеющее небо, беспрерывно прокручивая в голове варианты текста, и так заснула.

Вдруг ― громкий хлопок двери, четыре быстрых шага ― и я уже в крепких объятьях. Ваня! Опустившись на колени, он молча и жадно покрывал меня поцелуями. Я запустила руку в его волосы. Они были совсем мокрые. Он дышал тяжело и часто.

― Ты вернулся? Вернулся? ― не веря себе, спрашивала я. ― Это не сон?

Но он ничего не отвечал и продолжал меня целовать. Наконец, сумев приподняться на локте, я прижала к себе его голову и обнаружила, что щека, покрытая дорожной щетиной, мокра от слез.

― Случилось что-то страшное? ― в тревоге закричала я.

― Нет, ничего, просто не знал, как дожить до встречи с тобой... Я так счастлив...

― Но когда же ты приехал?

― Сегодня. Мы приехали сегодня в пять вечера.

― Ты привез Лену и Сережу?

― Да, все слава богу.

― Но как же ты мог уйти? Под каким предлогом?

― Ни под каким! Просто сказал, что буду ночевать у тебя,

― ответил Ваня.

― Как же это? ― недоуменно переспросила я. ― Как же Лена отпустила тебя?

― А я еще на Урале, как только приехал, сразу все рассказал, ― с каким-то удивительным простодушием ответил он. ― О том, что полюбил тебя!

― И что же она? ― ужаснулась я, представив на мгновенье состояние женщины, которой разбила жизнь. ― Постой! ― я зажгла свет и заглянула Ване в глаза: ― Но ты же ничего такого мне не обещал!

― Как? ― изумился Ваня. ― Разве ты думала иначе о нашем будущем? ― и такая горечь и обида, и такое недоумение прозвучали в этом восклицании, что я даже растерялась... ― Боже! Какой же я остолоп! Как плохо ты, наверное, все это время думала обо мне! Но пойми, мне нужно было еще раз проверить себя, подготовить Лену... И все же я должен был, должен был подумать о тебе... Прости меня, прости... Я сказал Лене и говорю тебе ― не мыслю жизни без тебя ... Ты должна, должна остаться со мной! ― умоляюще повторял он, покрывая меня поцелуями.

Мы очнулись в объятиях друг друга лишь под утро, хотя едва ли мы спали в ту ночь. Она вся прошла в бесконечных любовных заклинаниях, заканчивавшихся взрывом новой страсти и безумных ласк, после которых мы долго лежали обессиленные и лишь нежно целовались.

― Женушка, моя милая женушка, ― шептал он, и это вызывало во мне необыкновенное, изумительное состояние счастья, которое не исчезало с той поры.

Отец, мать и дедушка Вани Кузнецова. 1913 или 1914 г.

Харитон Филиппович Нечепуренко (отец Раисы Харитоновны).

Феодора Кронидовна Нечепуренко (мать Раисы Харитоновны).

9 -1918 г. Ваня Кузнецов, около 7 лет.

10 Иван Кузнецов ― вероятно,1926 г

1913 г. Ваня Кузнецов, около 2 лет.

Семейный ужин: Василий Иванович, Александра Васильевна, Ваня Кузнецовы. Весна 1932 г.

12. Иван Кузнецов. Вероятно, 1933 г.

13. Студенты Ваня Кузнецов и Лена Ермолова среди своих товарищей. 1931г. (?)

Лена Ермолова. 1931 г. Подпись гласит: «После моей смерти отдать Ване Кузнецову. Е.Ермолова, 6/IV»

Лена

С каждым днем крепли наша любовь, и страсть, и какое-то особенное чувство привязанности друг к другу. Мы буквально с болью расставались по утрам. Ваня провожал меня до проезда Художественного театра, где помещался «Могиз», а сам, все время оборачиваясь, бежал к метро «Охотный ряд». И только когда его худенькая фигура пропадала из виду, я с чувством невосполнимой утраты отправлялась на свою работу. Хотя мы оба считали потерянной каждую порознь прожитую минуту, но и вечера нам не всегда удавалось проводить вместе.

Долг требовал от Вани посвящать свое время не только мне, но и устройству быта Лены с сыном. Они, пока шел ремонт комнаты на Малой Никитской, жили у его родителей, считавших, что Ваня, контролируя ход работ, там и ночует. Лена же знала, что на ночь он уходит ко мне.

Ваня сразу предупредил меня, что будет отдавать свою зарплату Лене, пока та не устроится на работу. Это решение мне показалось и правильным, и справедливым: я, отнявшая у нее мужа, чувствовала свою вину и потому меньше всего хотела сделаться еще и причиной ее материальных лишений.

― Я постараюсь писать как можно больше статей, ― утешал Ваня и себя, и меня. ― У нас будут гонорары.

Когда же, наконец, ремонт был закончен и Лена с Сережей поселились на Малой Никитской, Ваня все равно продолжал ходить к ним по вечерам ― чтобы уложить сына спать. «Лена с этим не справляется», ― коротко объяснял он свое поведение. И я верила ему. Но мне было жаль его времени, которое он тратил и на оставленный им дом, и на дополнительную работу; хотя статьи он старался писать у себя в издательстве, где занимал пост и.о. директора по науке, это ему не всегда удавалось, и нередко половину ночи он проводил за письменным столом.

Об оформлении брака мы не заговаривали, но однажды Ваня сказал:

― Я попросил Лену о разводе, но она хочет пока что скрыть это от родителей и знакомых... Знаешь, мне сделалось так ее жаль... И я дал слово, что оформим все это, когда она сама решит. Ты, конечно, не возражаешь? ― простодушно спросил он.

Не скрою, что-то в этот момент оборвалось в груди, но я бодро ответила:

― Конечно, нет! Ведь это не имеет никакого значения. Я и с Аросей прожила без всякой записи восемь лет и никогда об этом не помышляла.

― Как я люблю тебя!

И больше мы к этому разговору не возвращались.

Никогда не забуду восторга, испытанного нами в день первого салюта в Москве. Не помню почему, но мы оказались в тот момент у Центрального телеграфа. Еще было светло. И вдруг услышали артиллерийские выстрелы, а затем увидели в небе сноп разноцветных крупных искр. Раздались крики «ура!», «взяли Орел!» ― люди обнимались, целовались. И мы воспользовались случаем ― возможностью целоваться на улице. Радость царила неописуемая. Потом к салютам привыкли ― наши войска двигались на запад. Теперь все верили в победу, но, как оказалось, до нее оставалось еще почти два года...

Нам же, охваченным любовным угаром, жизнь представлялась прекрасной. Каждую субботу мы уезжали ко мне на дачу в Кучино.

За забором на месте густого сосняка теперь торчали голые высокие пни. За ними виднелся большой барак, где жили москвичи, потерявшие свои квартиры из-за бомбежек. И самое неприятное, что прямо на границе участка соорудили большую деревянную уборную.

Ваня не знал той красоты, что прежде окружала дачу, и потому не мог понять, отчего я так расстраиваюсь...

Утешало одно ― его восхищение и речкой, и густым лесом, что тянулся теперь несколько поодаль от дачи. Мы ходили туда гулять и были, наверное, единственными людьми, нарушавшими царивший там покой: поселок был почти пуст. Ваня уговорил меня поселиться здесь более основательно. Уезжали рано, возвращались поздно. Но теплые, по-южному бархатные ночи, которые мы проводили на верхнем балконе под пушистыми ветками сосны, совершенно исцеляли нас от усталости дня. Вскоре, в конце августа, Ваня как-то сказал:

― Знаешь, Лена очень хочет познакомиться с тобой. Ты не возражаешь, если она приедет к нам в воскресенье?

Я пошутила:

― А ты не боишься, что она обольет меня серной кислотой?

Он не принял шутку и стал горячо опровергать мои слова:

― Ты не знаешь Лену, она исключительно благородный человек!

Мое сердце сжалось ― не от ревности, нет, скорее от непонимания тех чувств, что владели им. Но я взяла себя в руки:

― Конечно, пусть приезжает!

А сама подумала: «Мне-το в данных обстоятельствах быть благородной гораздо легче!» Да и по-бабски любопытно было сравнить, чем я оказалась лучше, что он пока предпочитает меня. В воскресенье встала пораньше, чтобы приготовиться к встрече жены своего мужа .

В назначенное время Ваня отправился на станцию ― встречать. Я слышала, как пришел поезд. Вскоре они вошли на участок. Ваня держал шестилетнего Сережу за одну руку, Лена ― за другую. Среднего роста и полноты, прилично одетая, с добрым, хотя и простоватым лицом. Не без некоторого смущения мы протянули друг другу руки, поздоровались. И так как время было уже послеобеденное, я стала суетливо приглашать всех на веранду, к столу, заставленному горками пирожков и ватрушек. А посреди стола возвышался вскипевший уже самовар. Чинно усевшись за стол, принялись пить чай и вести беседу на самые разные темы, не касаясь ни наших личных планов, ни наших отношений. Я рассказывала безобидные анекдотики, над которыми больше всех хохотала Лена, и думала: что же скрывается за этим весельем? Не надежда ли, что Ваня вернется к ней, или наоборот ― она не любит его и рада, что он ушел?

Тем же летом состоялось и знакомство с родителями Вани.

Я, естественно, нервничала, готовилась к приезду основательно: наварила и напекла из всего, что только можно было по тем временам достать. Александра Васильевна внимательно осмотрела дом, комнаты внизу и мансарду. Только уселись пить чай, как она вдруг заторопила Василия Ивановича:

― Поехали, поехали домой!

Ваня удивился:

― Мама, вы еще часа не пробыли, побудьте с нами!

Она, будто не услышав его просьбы, обратилась ко мне:

― Я наверху видела много старой обуви, можно ее взять?

― Конечно, пожалуйста!

― Мешок найдется?

Ваня нашел мешок, и она, схватив его, побежала на мансарду. Вскоре вернулась с мешком на плече и, не снимая его, простилась с нами. Василий Иванович быстро допил чай, поднялся и, ни словом, ни взглядом не порицая ее, пошел за ней. Я хотела проводить, но Ваня остановил:

― Она понимает, что поступает неправильно, часто кается, но почти всегда ведет себя так. Если в такой ситуации пойдем провожать, совсем рассердится.

Скоропалительные визиты продолжались и потом ― и в городе, и на даче.

Новый папа

Меня очень трогало отношение И. В. не только к сыну, но и к моим детям ― еще с той поры, когда он только узнал об их существовании.

А тут пришло сообщение, что их возвращение откладывается на осень 1944 года. Сонечка уже закончила четвертый класс ― старших классов в интернате не было, и, чтобы не прерывать ее обучения, я решила вывезти из эвакуации детей самостоятельно.

И вот, в конце сентября 1943 года, получила отпуск и уже через четыре дня прибыла в Свердловск.

Крюк в триста пятьдесят километров сделала намеренно ― чтобы повидаться с Александром Михайловичем Урусовым, начальником областной милиции, с которым крепко подружилась, когда выпускала книжку с его предисловием: в то время разрешение на реэвакуацию можно было получить только в местной милиции.

Был вечер. Очень боялась, что не застану Урусова, но он оказался на месте и явно обрадовался встрече.

Мы проговорили с ним почти до утра ― так много событий произошло и в его, и в моей жизни ― и прямо из милицейского кабинета я отправилась на вокзал. По просьбе Урусова меня провожала транспортная милиция, но даже с ее помощью я с трудом втиснулась в переполненный вагон местного поезда. Радость детей была неописуема. Мы быстро собрались и уже на следующий день были в Молотове.

Здесь, на вокзале, кишевшем подозрительным народом, мне пришлось оставить детей одних и отправиться в центр города к начальнику областной милиции: Урусов должен был ему позвонить, но на всякий случай снабдил меня еще и письмом с просьбой «оказать всяческую помощь». Приняли меня прекрасно ― на вокзал, к детям, я возвратилась вооруженная запиской к начальнику транспортной милиции с указанием «в кратчайшие сроки обеспечить отъезд».

Остаток дня провели в толкучке вокзала. Моросил дождь. Поезд пришел с опозданием, лишь к вечеру. Сели в него с трудом ― только благодаря помощи прикомандированного к нам милиционера. Когда тронулись, наши вещи стояли в проходе, дети сидели на них, а я стояла рядом. Потом кто-то сжалился над детьми, и уже через несколько станций они пристроились на краю лавки; а вскоре два пассажира сошли, и нам великодушно предложили места у окна... Помню, ребятам очень понравились американские сосиски, плотно уложенные в жестяные банки. Ими снабдил меня в дорогу Ваня. Воспользовавшись случаем, рассказала, что эти вкусные консервы для них достал их новый папа, и была очень разочарована, что ребята, особенно Соня, не проявили никакого интереса к этому большому событию в моей и их жизни. Я же сгорала от нетерпения ― так ждала встречи с Ваней. Я писала ему с первого дня своего путешествия и неожиданно, уже в Свердловске, получила письмо, отправленное на имя Урусова. Думаю, Ваня почти не рассчитывал, что оно попадет в мои руки. Но я его получила, и оно доставило мне много счастья. Тайком от детей я не раз перечитывала строки, которые знала уже почти наизусть:

30/ΙΧ-43Γ.

«Родная моя Кошка, самая лучшая на свете!

Сижу за нашим с тобой «письменным» столом. Читаю твои письма. Их только что получил. Уютно светит настольная лампа. По радио звучат чудесные русские песни, грустноватые, задумчивые... Любимая моя, ты хочешь знать, что я делаю, что думаю. Самая главная моя мысль ― ты. Все, о чем бы я ни думал, освещается тобой. Я шепчу тебе: моя Кошка, моя пушистая Кошка! Люблю тебя... Когда же ты вернешься? Сегодня вечером слушал доклад о международном положении. Завтра я сам должен читать доклад. И вот я вдруг ясно почувствовал, что ты приехала. Я заторопился домой. Несся как-то бездумно, весь горя от жажды видеть тебя. Временами говорил себе: «Не может быть, ― Кошка вернется не раньше второго-третьего». И все-таки бежал... Не решаясь заглянуть в нашу комнату сразу, зашел к соседям спросить ключ. Конечно, тебя не было. Но были два твоих письма. И вот теперь я читаю их... Мне хорошо от твоих писем. Радостно чувствовать твою любовь. Как я жду тебя, моя радость! Моя радость... Когда ты приедешь, зацелую тебя до смерти... всю.... всю...»

О дне и часе нашего приезда Ваня не знал. Приехали поздно вечером; на метро и трамвае добрались до Никитских ворот, а оттуда, изнемогая под тяжестью чемоданов и мешков с детскими вещами, дотащились до дома. Отворила соседка, и я со страхом подумала, что Ваня, наверное, не вернулся от Сережи и Лены. Но нет, он был здесь. Он ждал нас каждый вечер. Первым влетел в комнату Эдик и, увидев поднявшегося навстречу человека, кинулся к нему с криком: «Папа, папочка!» Ваня подхватил его на руки и стал крепко целовать. Затем, опустив Эдика на пол, протянул руки Соне. Но она отстранилась, взглянула на него исподлобья и сухо сказала:

― Здравствуйте.

Это как будто охладило и нашу встречу. Ваня, явно стесняясь, молча поцеловал меня и стал торопливо помогать разбирать вещи. За ужином я, перескакивая с одного эпизода на другой, рассказывала о пережитом в поездке, поглядывала на свою хмурую дочь и думала: сумеет ли мой любимый человек преодолеть ее неприязнь? Вернее, хватит ли у него чувства ко мне, чтобы преодолеть враждебность этой чужой ему девочки?

Очень долго Соня избегала обращений к Ивану Васильевичу, не называла его ни отцом, ни дядей, ни по имени. В его отсутствие она использовала местоимение «он», а если Ваня о чем-то ее спрашивал, смотрела в сторону и что-то зло цедила в ответ. Я удивлялась Ваниному терпению и обреченно ждала того рокового момента, когда оно, наконец, иссякнет и он сбежит из этой тесной комнатенки, где детям приходилось спать на полу, а нам на тахте с сеткой, которая на день складывалась, превращаясь в узенький диванчик. Однако, несмотря на тесноту и обиды, наносимые Соней, Ваня каждый вечер возвращался к нам, на Станиславского, зажигая своей улыбкой радостный свет в моей душе.

Как-то утром я ушла на кухню готовить завтрак. Ваня еще спал. К тому времени для Сони и Эдика мы уже снимали угол у одинокой соседки, хозяйки большой комнаты. Возвращаюсь к себе и вижу: Ваня лежит бледный, а в глазах, широко раскрытых, застыли слезы.

― Что случилось? Ты заболел? ― бросилась я к нему

― Ты подумай, ― отвечал он, ― в комнату вбежал Эдик и стал искать на столе хлеб. Следом вошла Соня и злобно так сказала: «Не ищи, он съел наш хлеб, карточки-то у него нет!» Ты подумай, что она говорит!

― Она не сама это выдумала, ― я попыталась утешить его. ― Это, наверное, от соседки, которая отоваривает наши карточки, она наслушалась. Та видит, что живем вчетвером, а карточек только три! Ты прости ее, она не понимает наших отношений и потому так жестока.

― Ты только не волнуйся, я даже виду не подал, что слышал, ― сказал Ваня. ― Но как тяжело слышать это от ребенка

― этот тон, эти слова!

«Нет, не выдержит, уйдет, ― думала я. ― Там родной сын и жена, к которой он, может быть, и не питает большой страсти, но явно уважает. Наконец, там большая светлая комната, где он может работать».

Весь день ― и на работе, и дома ― я думала об этом инциденте, о том, что вот-вот настанет вечер, когда не откроется дверь, и он не войдет, и не снимет запотевшие очки, и не взглянет на меня своими большими серо-голубыми глазами, в которых ― радость и любовь.

Спустя некоторое время я не выдержала и поделилась с ним своими переживаниями.

― Глупенькая, ― сказал он, нежно меня целуя. ― Ты люби меня, и все у нас будет хорошо!

Совинформбюро

На одном из совещаний я неожиданно повстречала И. С. Юзефовича, который был в это время руководителем отдела рабочей и профсоюзной печати. Он всегда ценил меня как редакционного работника ― еще с той поры, когда был председателем ЦК профсоюза водников и мне приходилось работать с ним как с автором. Узнав, что я занимаюсь книготорговлей, он тут же предложил перейти на работу в его отдел. Я, не раздумывая, согласилась, а когда он дал адрес Совинформбюро, совсем обрадовалась. Оказалось, что после реэвакуации оно размещалось в бывшем здании немецкого посольства, в доме 10, а я жила в доме 12. Чтобы попасть на работу, мне нужно было просто перебежать из подъезда в подъезд.

Аппарат, выпускавший сообщения о делах на фронте, размещался на Старой площади ― им руководил A. C. Щербаков, а его заместителем по пропаганде на зарубежные страны был С. А. Лозовский. Великолепное знание международных дел и порядков позволяли ему в каждом конкретном случае безошибочно определять интонацию и точный адрес информации, исходившей от нас.

Душой нашего отдела, работавшего на все те страны мира, где существовала рабочая и коммунистическая печать, был заведующий ― Иосиф Сигизмундович Юзефович. Его эрудиция изумляла. Он прекрасно ориентировался в тематике, которую мы разрабатывали на месяц вперед и представляли ему на утверждение. Корректно поправляя нас, он подсказывал новые темы ― с расчетом, чтобы удовлетворить интерес всех органов печати, куда посылались статьи (а их было более трехсот). Так называемый «Белый ТАСС» помогал нам ориентироваться и в контрпропаганде, отвечать на ложные измышления.

Каждый из редакторов должен был заказать и отредактировать не менее ста статей в месяц, а чтобы мы не теряли квалификацию, нам разрешалось писать и самим. Статьи были короткими, до двух страниц, но оплачивались достаточно хорошо. Как-то в одном из своих докладов Лозовский назвал цифру ― за год мы разослали более шестидесяти тысяч статей. К сожалению, обратной связи почти не было, но нашему отделу, который обслуживал рабочую, профсоюзную и коммунистическую печать, в этом отношении повезло больше других. У меня сохранились экземпляры газет из Австралии и Кореи с моими материалами.

Ко мне Иосиф Сигизмундович относился по-отечески. Поэтому, когда я узнала, что отделу требуется еще один сотрудник, смело предложила взять к нам Э.В. Менджерицкую, недавно вернувшуюся из эвакуации. Я дала ей блестящую характеристику, как умному и неутомимому работнику, и не скрыла, что муж ее репрессирован и, кажется, погиб в концлагере. Юзефович немедленно пожелал с ней встретиться. Он посоветовал ей не указывать в анкете, что муж репрессирован, а просто написать «вдова», сын ― на фронте. И вскоре Мендж заняла стол в нашем отделе.

Работать было необыкновенно интересно. По нашим заказам трудилась почти вся литературная и журналистская братия Москвы. На фронтах и во многих городах были собственные корреспонденты. Лучшие фотографы ― такие, как Хайт, Гинзбург и другие (фамилий уже не помню) ― иллюстрировали наши материалы. Огромное бюро переводило их на английский, испанский, французский языки, а специальная экспедиция рассылала по адресам всего мира. Наш коллектив был в курсе самых последних событий, происходивших на международной арене. С нами встречались виднейшие общественные деятели ― как советские, так и зарубежные...

С Н. И. Кондаковым я была знакома по работе в ЦК. Там он заведовал отделом агитации и пропаганды. В «Совинформбюро» его прислали на должность ответственного секретаря ― для «укрепления» аппарата. Он же стал распорядителем кредитов и финансов. На первом же партсобрании он поразил всех резкой критикой нашей деятельности, обвинив Лозовского в «аполитичности»: в наших статьях не было ссылок на высказывания товарища Сталина и общепринятых концовок ― «Да здравствует товарищ Сталин!». Лозовский с большим достоинством отвел его критику, как неконкретную, и спокойно, как маленькому ребенку, разъяснил ему, что мы работаем как пресс-бюро для зарубежных стран, и если хотим, чтобы нас хотя бы прочитали, а тем более напечатали, необходимо посылать не лозунги со здравицами в честь советского руководителя, а конкретные рассказы о советских людях, которые самоотверженно сражаются на фронтах и работают в тылу.

Кондакова стали остерегаться. А через некоторое время начались задержки материалов в бюро переводов почти у всех отделов. Мне, как председателю месткома, пришлось разбираться с этим. Выяснилось, что бюро завалено срочным переводом огромного материала, поступающего от Кондакова. Это был какой-то малоизвестный роман. По заданию Кондакова его переводили сразу на несколько языков, получая по сто рублей за каждую страницу. Ко времени, когда созданная нами комиссия разобралась в этом деле, из кассы Информбюро ушло почти пятьдесят тысяч. Кондаков был спешно отозван из нашей организации ― парторганизацию лишь информировали, что он исключен из партии (хотя состоял на учете у нас) и отправлен в штрафной батальон. А уже зимой сорок четвертого года я увидела Кондакова, шагавшего навстречу в распахнутой шикарной шубе на лисьем меху. Мы, конечно, не поздоровались...

Как председателю месткома мне приходилось заниматься распределением ордеров и разного рода пайков. Но получали их мало, и кто-то всегда оставался недоволен. Помню, как М. Н. Долгополов, видный журналист, сняв с себя прохудившиеся ботинки, тряс ими перед моим носом, возмущаясь, что я забываю «ведущие» кадры. Я объяснила, что получила ордера только на женскую обувь и раздала их курьерам и уборщицам, имевшим право на спецодежду, а мой совет купить ботинки по коммерческой цене в ГУМе его разозлил окончательно.

― По ордеру я бы купил обувь домработнице, а уж о себе позаботился бы сам, ― нагло заявил он.

Как-то приехал с Урала наш собственный корреспондент Романовский и рассказал, что местная фабрика по нашему письму может отпустить нам валенки, не взятые военным ведомством из-за маленьких размеров. Повесила объявление, где указала, что деньги принимаются только от женщин и что прием закончится, как только будет внесено на сто пар. Очень быстро деньги были собраны, и Романовский, выдав мне расписку в получении такой-то суммы, уехал. Однако на другой день поднялся настоящий ажиотаж. Опоздавшие требовали принять деньги и у них, считая несправедливым, что валенки получат те, кто успел «забежать вперед». Пришлось уступить. Отправила Романовскому телеграмму с просьбой увеличить количество закупаемых валенок и пообещав выслать деньги. Однако в ответ ни слова. Больше того ― уже прошли все предполагаемые сроки его возвращения, а известий от него ― никаких. Чего я только не передумала! Отдала, в сущности, малознакомому человеку такую сумму! Уже прикидывала, что продать, чтобы погасить долг. К счастью, Романовский вернулся.

― Представляю себе, как вы волновались, ― сказал он мне.

Оказалось, он поехал в «глубинку», там заболел и не имел возможности установить с нами связь. Привез, как и обещал, сто пар.

― Ну что вы, ― тут же отреклась я от своих подозрений, ― мы так и думали, что вы заболели!

За все годы моей деятельности в месткоме я не взяла себе ни одного ордера. И когда мне удалось организовать пошив индивидуальной обуви для ведущих работников Совинформбюро, администрация и партбюро просто постановили, чтобы одну пару туфель я заказала себе.

Положение с продовольствием было очень скверным, и я наладила систематические поездки за овощами и мясом на периферию. Деньги собирали члены месткома, а потом отдавали мне. Лозовский разрешил использовать в этих целях грузовик и шофера, с которым откомандировывался какой-нибудь сотрудник. Но меня страшно тяготила ответственность, связанная со сбором и хранением денег. Поделилась своей проблемой с Лозовским. Он поговорил с управляющим делами, и вскоре специально для этой работы к нам, в качестве заместителя управляющего, прислали некоего Клейменова. Конечно, мы, члены месткома, помогали ему в сборе денег, но хранил он их под расписку у себя в сейфе. И за продуктами ездил теперь сам.

Как-то он уехал, имея на руках около шести тысяч. На этот раз машина долго не возвращалась. И вдруг приходит сообщение из какого-то отделения милиции, что Клейменов и шофер арестованы за продажу бензина. С них взяли подписку о невыезде и дело передали в суд. Продуктов они, конечно, не привезли, а на мою просьбу вернуть деньги Клейменов зло рассмеялся: «Я их истратил». Мне пришлось выступать в суде в качестве свидетеля. Следствие выяснило, что Клейменов, используя документы нашей организации, закупал в Москве бензин и в дороге продавал его по спекулятивным ценам. Ему дали шесть лет с конфискацией имущества в нашу пользу. Однако время было упущено. Когда судебный исполнитель пришел описывать «имущество», оно уже было спрятано, а люди, знавшие чету Клейменовых, уверяли, что до суда у них было прекрасная обстановка.

Ваня умолял меня отказаться от поста председателя месткома, и я попыталась выполнить его просьбу, но партбюро с этим не согласилось даже тогда, когда стало заметно мое «интересное положение».

― Вернешься из декрета и продолжишь работу, ― заявили мне.

И я бессменно пробыла в этой должности все три года, что работала в «Совинформбюро».

Мой личный вклад в нефрологию

Характер у Лены оказался поистине удивительный. Под первое мая сорок четвертого года я заболела «воспалением почек». Врач сказал, что анализы, к сожалению, можно сделать лишь третьего мая. Я, узнав о намерении Вани обратиться за помощью к Лене, ужасно протестовала, боялась, что она оскорбится. Но Ваня все же попросил ее сдать мои анализы . И уже первого мая, днем, она привезла готовые результаты, подтвердившие диагноз.

Врач из МИДа, к поликлинике которого я была в то время прикреплена, встретился у моей постели с нашим другом, профессором Александром Марковичем Гельфандом, специалистом-нефрологом. Они в один голос утверждали, что надо лежать, и не меньше трех месяцев, причем первый месяц ― в грелках и под теплым одеялом! Большие дозы глюкозы, бессолевая диета, овощи ― вот и весь арсенал лечения. Они ушли, а я... Ну, как лежать? Ведь белье-то еще перед праздником замочила, соседка уже ворчит.

― Я выстираю сам, ― сказал Ваня и отправился в ванную.

Я поднялась с постели и, еле передвигая отекшие ноги, пошла за ним.

― Я буду только руководить и контролировать, ― твердо заявила я.

Ваня подчинился. Выжав белье, он сложил его в бак, залил заранее подготовленным горячим раствором мыльной воды и отнес на кухню ― кипятить. (Этот прием я взяла потом на вооружение. Обычно я стругала мыло прямо в бак ― стиральных порошков тогда не было, ― отчего на белье порой оставались следы).

Попутно вспоминаю еще одно Ванино рацпредложение, связанное со стиркой. Я очень быстро усвоила, что он очень не любит несвежие рубашки, ношенные даже день-два. А в запасе их почти не было. Так вот, желая сберечь драгоценное для нас время общения, он настоял, чтобы мы стирали рубашки вместе, и не в ванной, а в комнате. Сидя на диване, перед которым на стуле стоял таз с теплой водой, а на полу чайник с горячей, я терла мылом воротнички, а Ваня в это время что-то рассказывал или читал. Когда я останавливалась, отдыхая, он передавал книжку мне, а сам продолжал стирку. Однажды мы чуть не опрокинули таз, читая «Трое в лодке, не считая собаки» Джером Джерома, ― так хохотали.

Лежать в постели мне осточертело. Уже 6 мая анализы показали улучшение, а болей я вообще не испытывала. Вопреки указаниям врачей и воспользовавшись тем, что Ваня ушел в ОГИЗ, я 8-го мая встала с постели, погладила давно высохшее белье и убрала комнату.

К концу второй декады анализы показали полное благополучие. С трудом, но все-таки я уговорила врача поликлиники закрыть бюллетень с 22 мая, чтобы в воскресенье 21-го поехать с сотрудниками в Косино, где нашей организации, по моим хлопотам, выделили участки для посадки картошки. Ваня был против моей ранней выписки и совсем огорчился, узнав о моем намерении. Он умолял меня не ездить, говорил, что всю необходимую работу сделает сам, но я сказала, что мое присутствие необходимо для контроля ― правильно ли разбили на участки выделенное нам поле. Вдруг на этой почве возникнут конфликты, в которых потом, если не поеду, придется разбираться заглазно. И он вынужден был согласиться с моими доводами, взяв с меня слово, что буду только «наблюдателем».

Ранним утром всей семьей, включая Лену и Сережу, появились мы во дворе Информбюро. Меня бурно поздравляли с выздоровлением. Машинами нас доставили на большое, ярко освещенное поле, размеченное колышками с фамилиями сотрудников. Никаких трений, к счастью, не возникло. Все сразу взялись за лопаты.

«Своим работничкам» я помогала советами, а потом, не выдержав и забыв о болезни, и сама взялась копать. Но Ваня так посмотрел на меня, что я сразу отступилась.

На следующий день вышла на работу, в чем долго не решалась признаться А.М. Гельфанду, и продолжала делать анализы: боялась возврата болезни. Но все обошлось.

Приемная мать

Связь с Маврушей я установила еще в Свердловске, но после оккупации деревни, куда она уехала после эвакуации детей, связь, конечно, прервалась. Вскоре после прорыва Курско-Орловской дуги я получила от нее письмо. Она слезно умоляла позволить ей вернуться обратно: «Мне не надо зарплаты, разрешите только жить у вас, как матери с дочерью, с надеждой, что и на старости вы не выгоните меня». Я начала хлопоты, но получила отказ в пропуске для женщины, побывавшей в оккупации. Мавруша продолжала молить о помощи. И я вспомнила, что когда-то, оформляя для нее прописку, записала ее, как «приемную мать». Получила в домоуправлении справку, организовала ходатайство от Совинформбюро, и пропуск, наконец, был выдан. И вот она появилась. Прошла шестьсот километров фактически пешком ― лишь иногда устраивалась в пригородные поезда. Документов на руках никаких! Говорит, паспорт потеряла, а потому и в город не пошла за вызовом. Уже через много лет Мавруша случайно проговорилась, что в самом начале оккупации ее паспорт отобрал полицай. Все мы были заражены «сверхбдительностью». И конечно, если бы она призналась мне в этом тогда, и речи не было бы о моих бесконечных хлопотах за беспаспортную женщину, пришедшую из оккупированной зоны. Но мы ей поверили, и я начала хлопотать о выдаче ей паспорта. Выдали временный ― на три месяца, и потом каждый раз приходилось вымаливать продление и вновь стоять в очереди на прописку.

В начале 1945-го пробегаю по Петровке. Вдруг около меня тормозит машина. Из нее выходит генерал.

― Товарищ Урусов? ― удивленно закричала я.

― Он самый! Рад, очень рад, что встретил вас! ― Урусов пожал мне руку. ― Торопитесь? Садитесь в машину, подвезу куда надо.

― Да нет, пришла сюда в паспортный отдел.

И я рассказала ему злополучную историю с паспортом и пропиской моей «приемной матери».

― Ну, это дело поправимое, давайте-ка сюда ваши документы!

Я достала из сумочки конверт с бумагами. Урусов быстро просмотрел их и на листке из блокнота написал начальнику паспортного стола: «Прошу гражданку Ковалеву прописать и выдать постоянный паспорт». После чего договорились повидаться более обстоятельно ― он жил в гостинице «Москва». Оставшись одна, прочитала подпись под его «просьбой» и ахнула: оказалось, он теперь был начальником Московской областной милиции. В тот же день мне заменили временный паспорт Мавры Петровны на постоянный, а ее, как мою «приемную мать», записали «иждивенкой»

Сын

Осенью сорок четвертого Эдик и Сережа пошли в школу ― в первый класс.

Лена устроила Сережу в образцово-показательную школу, которой руководил Новиков.

Эдик пошел в обычную, недалеко от дома. Нас очень смешила его удивительная обязательность по отношению к урокам и просто настоящая влюбленность в первую учительницу, имя которой я помню до сих пор ― Августа Петровна. Приходил после уроков, торопливо раздевался и, вытаращив глазенки, бежал к письменному столу. Уговорить его вначале пообедать было невозможно, он боялся, что не успеет выполнить домашнее задание, а управлялся самое большее за полчаса. Как-то отправила я Эдика на зимние каникулы в Бирюлево, и вдруг через пару дней мама привозит его в Москву: «Исплакался весь. Учительница какой-то урок задала, а он не успел выполнить». Малыш сразу сел за стол, и не успели мы с мамой чаю попить, как он уже все закончил.

Соня забот тоже не доставляла ― училась отлично. За успехами Сережи должна была следить Лена, она это и делала как будто, но, видно, больше рассчитывала на «престижность» школы, что потом всех нас сильно подвело.

Ваня высоко ценил наше физиологическое единство.

― Никогда я не испытывал такой полноты счастья от обладания женщиной, ― часто повторял он.

Да я и сама только с ним познала всю прелесть самоотдачи и остроту переживания от соединения с мужчиной.

Беременность моя протекала странно. Дышать газом от выхлопной трубы автомобиля стало моим высшим наслаждением. По утрам на работе, прежде чем раздать большую кипу газет сотрудникам, я с упоением обнюхивала каждую из них, упиваясь запахом свежей типографской краски. И потому была уверена, что родится сын.

Когда меня спрашивали, как собираюсь его назвать, отвечала:

― Конечно, в честь того, кто создал такое могучее государство!

И вдруг узнаю: все считают, что назову сына Иосифом, ― настолько был велик культ Сталина. Даже мой милый начальник Юзефович допустил такую ошибку. Он прямо спросил Мендж об этом.

― Нет, что вы, она, конечно, имеет в виду Владимира Ильича!

Он явно удивился ее ответу, и тогда она добавила:

― Такое имя она не может дать еще и потому, что и вас зовут Иосиф, и люди могут расценить это как явный подхалимаж.

Оба весело рассмеялись, и он согласился, что это было бы неудобно.

Что творилось 9 мая на улицах Москвы, на Красной площади, мы с Ваней могли слышать только по радио и наблюдать с высоты нашего балкона. С часу на час я ждала начала родов, и он не отходил от меня ни на шаг. К вечеру сотни лучей прожекторов расчертили небо на клетки, и по ним проплыл красный флаг с портретом Сталина. Сотни орудий салютовали Победе. Мы любовались этой грандиозной, впечатляющей картиной, вслушивались в ликующие звуки, что неслись отовсюду, и хотелось самим кричать от восторга и радости. Прибежала соседка:

― Вас к телефону!

Звонили Мендж, Соня Сухотина, еще кто-то ― спрашивали, «не родился ли кто?»

― Какие хитрые! Вы будете праздновать, а меня посылаете на родовые муки, — говорила я. ― Завтра, завтра, в первый день мирной жизни появится мой сын.

Ваня радовался рождению сына, но однажды грустно обронил:

― Я же говорил, что у меня не будет дочери. У Лены родилось трое сыновей, и у тебя сын. А мне так хотелось, чтобы была у нас и девочка.

Я засмеялась:

― Этот факт, по новейшим научным данным, свидетельствует о твоем неукротимом темпераменте. Заимеешь дочь, если будешь чуть холоднее.

― Нет уж, меня не укротишь, в особенности, когда у меня такая любимая женушка!

Но до «женушки» было еще так далеко!

Пошла в ЗАГС регистрировать сына, а они ― по новому закону ― записывают в свидетельство о рождении отчество «Иванович», в графе «отец» делают прочерк, в графе «мать»

― ставят мое имя, отчество, фамилию и особую «примету»

― «мать-одиночка». Я совала регистраторам Ванин паспорт, убеждала, что он хоть и в Москве, но не демобилизован, поэтому еще не расторг прежний брак, что он непременно хочет записать сына на себя. Но они не слушали и даже не брали его паспорт в руки.

― Брак не зарегистрирован ― и все!

Узнав, что сыну дали фамилию Нечепуренко, Ваня побледнел ― он не поверил мне и сказал, что я нарочно записала Володю на себя, желая проучить за медлительность с разводом. Я ужасно рассердилась и напомнила, что предупреждала о том, что готовится новый суровый закон о браке и мы оба виноваты в том, что не придали этому значения.

Ваня побежал в ЗАГС и убедился, что ничего сделать нельзя.

― После регистрации брака с вашей фактической женой можете усыновить вашего сына.

Вот такой дурацкий закон был принят в конце войны

Новый дом

Летом мы всей большой семьей переехали на дачу. Мои отпуска (декретный ― 36 дней и очередной ― 24 дня) скоро закончились, и я каждый день вместе с Ваней ездила с дачи на работу. Как-то вернулись из Москвы усталые, распаренные. В комнатах пусто ― все гуляют, а на самом видном месте, на круглом обеденном столе лежит раскрытая тетрадь. Я заглянула в нее и сразу наткнулась на строчки: «Она забыла нас ради него, а мать должна жить ради своих детей». Это был дневник Сони. Больше читать не стала. Скорей захлопнула его, убрала, чтобы не попался на глаза Ване. Выбежала из комнаты ― навстречу вся семейка. Взяла у няни ребенка и пригласила Соню пройтись. Вышли с участка в лес, и я говорю Соне:

― Прочитала в твоем дневнике, что мать должна жить ради своих детей.

Она возмутилась:

― Как ты могла читать чужой дневник?

― А он же специально был оставлен раскрытым на столе!

― парировала я. ― Скажи, почему это я должна жить только ради детей? Почему я должна забыть ради вас о себе, о своей личной жизни? Я что, бросила твоего отца? Произошел несчастный случай. Я осталась вдовой. Разве вы, дети, после этого голодали, были лишены чего-либо? Нет, я работала так много, что вы имели то, чего не имели даже при жизни отца!

― Надо быть верной папе, ― пробормотала Соня.

― Да, я верна его памяти, но лишать себя на всю жизнь счастья я не собираюсь. Не хочу остаться одинокой на старости лет!

― А мы на что? Мы всегда будем с тобой! ― воскликнула она.

― Даже в то лето, когда ты уже знала о гибели отца, не могла пробыть со мной больше часа ― убегала к подругам. И разве я тебя корила за это? А теперь у меня есть близкий, все понимающий друг, отец моего ребенка, твоего брата. Зачем ты отравляешь наше счастье? Ведь пройдет лет пять-шесть, ты придешь однажды с каким-то парнем, скажешь «я люблю его» и уйдешь жить с ним. И это закономерно!

― Я никогда не выйду замуж! ― запальчиво заявила она.

― Это неразумно, нормальный человек должен стремиться к личному счастью, ― возразила я.

Долго еще в этом духе разговаривали мы, и кажется мне, что с той поры, хоть и не сразу, наступил перелом.

Еще зимой прослышала я, что ОГИЗ заканчивает затеянное еще до войны строительство дома для сотрудников, и настояла, чтобы Ваня зашел к П. Ф. Юдину и подал заявление с просьбой о предоставлении ему квартиры, тем более что стоял вопрос о назначении его директором издательства. Юдин принял его очень ласково и твердо обещал квартиру дать, только попросил напоминать ему об этом обещании. Я не раз спрашивала Ваню, заходил ли он к Юдину, справлялся ли, как идут дела со строительством, но он говорил, что делать ему это неловко и неприятно и что Юдин о просьбе не забудет. А в сентябре выяснилось, что дом уже заселен. Ваня ― к Юдину. Тот удивился:

― А меня заверили, что вы уже в квартире не нуждаетесь, и я поверил, ведь вы мне об этом ни разу не напомнили!

Однако жить в нашей комнатушке с тремя детьми и няней становилось невозможным. Сначала Володю держали в корзинке, которую ставили на сложенную тахту, а на ночь переставляли на ломберный столик, на котором днем обедали, раскладывая его, как для игры. Теперь ребенок подрос, и пришлось купить детскую кроватку, которая совершенно лишила нас возможности перемещаться по комнате. Для няни и старших детей снимали углы у соседей. Но долго так продолжаться не могло. Мы поняли, что без денег ничего нельзя будет сделать. А тут через юриста Совинформбюро подвернулось предложение об обмене нашей маленькой комнаты на две (одна двадцать пять метров, другая, проходная, ― десять) в большой коммунальной квартире в доме 28 на Кропоткинской, в хорошем кирпичном доме. Комнаты нам очень понравились. Хозяйка попросила тридцать две тысячи, и я согласилась. А где такие деньги взять? Приняла решение, очень огорчившее Ваню, ― продать дачу, но другого выхода не было, и он вынужден был согласиться. Покупатель на нашу дачу нашелся быстро ― из-за спешки я запросила всего лишь сто тысяч (по тем временам, когда мешок картошки стоил тысячу рублей, а буханка хлеба сто ― это было дешево), а сторговались на девяносто. Сделку оформили мгновенно: покупал дачу какой-то военный летчик, и все шли ему навстречу. Посреднику за оформление обмена пришлось заплатить семь тысяч, за переезд ― тысячу, купили кое-какую мебель, Ване костюм за десять тысяч, мне ― юбку и трикотажную кофточку, дали маме на ремонт крыши в Бирюлево ... и уже через месяц от кучинской дачи остались лишь воспоминания. Но огромное окно в большой комнате, высокие потолки и непривычный простор радовали нас несказанно.

Переезд состоялся в декабре 1945 года. Ваню в тот день неожиданно вызвали в ЦК партии, что, впрочем, нас не удивило: документы о его назначении директором издательства давно лежали там для утверждения. Вернулся он в нашу новую квартиру поздно и молча опустился на стул. Я сразу увидела ― расстроен донельзя.

― Что случилось?

― Он подложил мне ужасную свинью.

― Кто, почему, какую свинью?

― Представь себе, Суворов, вместо представления на утверждение меня директором издательства, провел решение о назначении меня заместителем заведующего отделом науки ЦК.

― Как, без согласования с тобой?

― Вот именно! Он знал, что я откажусь, что я не люблю аппаратной работы, что хочу заниматься наукой и издавать научную литературу, потому что это дело конкретное! А теперь все рухнуло!

Я стала утешать его:

― Но это почетная работа, а наукой ты сможешь заниматься и там.

― Он тоже мне об этом твердит, но я-то понимаю, чем буду заниматься, как буду по горло занят, работать по ночам. Мы оба с тобой там побывали, знаем, что такое работа в аппарате!

Талантливый студент, он уже на третьем курсе участвовал в создании учебника Михельсона по физике. Был оставлен в аспирантуре, однако вскоре был вынужден оставить ее, чтобы зарабатывать средства для содержания жены и ребенка. Став редактором физической литературы в Гостехтеориздате (например, одна из книг Ландау вышла под его редакцией), сочетал эту работу с преподаванием физики в Институте имени К. Либкнехта. Перед войной он уже был старшим редактором издательства и доцентом института. Сдал кандидатский минимум и написал диссертацию на физико-математическую тему «Поляризация электрона», которая была одобрена кафедрой и представлена к защите. Но началась война. О незащищенной диссертации Ваня не жалел, он теперь хотел написать другую ― философскую, которую задумал, находясь на фронте. Претворение этого замысла в жизнь теперь явно отодвигалось.

Начались ежедневные ночные бдения в ЦК «на всякий случай» ― товарищ Сталин не спит! ― и сразу обострились проблемы со здоровьем. Мы относили их на счет дистрофии, перенесенной во время голодания на Волховском фронте. Но однажды на работе с Ваней случился обморок, и выяснилось, что у него тяжелая ― третья ― стадия гипертонии.

И все же радости было больше, чем печали. Новое, более удобное жилье, большее материальное обеспечение, распределитель, кремлевская столовая, которой Ваня, кстати, старался не пользоваться и поручил мне вместо его обедов получать «сухие пайки». По субботам мы отправлялись с детьми в Дом отдыха ЦК. С полного моего согласия Ваня решил взять Сережу в нашу семью: Лена жаловалась, что не справляется с ним, а посещать их по вечерам, как раньше, он уже не мог, так как приходил из ЦК в три часа ночи. Лена согласилась поселить Сережу у нас, но с условием, что он останется в той же школе, хотя мальчику теперь предстояло добираться до нее на автобусе. Сереже было девять лет с небольшим, я боялась вначале за него, провожала, но потом убедилась, что мальчик он осторожный и пассажир умелый.

Ремонт ― Сочи ― ремонт

Под Новый год позвали гостей на новоселье. И только подняли бокалы, как вдруг прямо на стол полилась сверху вода. Полезли на чердак и обнаружили, что прямо над нашей комнатой в крыше зияет дыра. На потолке только что отремонтированной комнаты образовалось большое темное пятно. Управдом заявил, что железа для ремонта у него нет. Подставили под дырку корыто, но время от времени, когда весной шли большие дожди, корыто опорожнять не успевали, и вода проливалась в нашу комнату. Только заручившись от управляющего делами ЦК письмом во Фрунзенский райисполком, Ваня получил, наконец, обещание о ремонте «при первой же возможности».

Няне было трудно одной справляться с маленьким ребенком и с домашними делами, поскольку у каждого из старших детей был свой режим. И девятимесячного Володю мы отдали в районные ясли, благо, они находились рядом с домом. Летом ясли перекочевали на летнюю дачу в Пионерскую. Поезда по Белорусской железной дороге ходили еще паровые, шли медленно, всегда переполненные. Но, несмотря на это, мы ездили в Пионерскую почти каждое воскресенье. Наблюдали за Володей, как правило, лежа под забором, боясь себя обнаружить. Родительский день назначался лишь один раз за лето, в остальное время детей «тревожить» запрещалось.

1-го октября сорок шестого я стала безработной: Совинформбюро ликвидировали, сотрудников уволили. Конечно, война кончилась, но разве информация о нашей стране была уже не нужна? Вероятно, решение о ликвидации было связано с тем, что основные его руководители ― Лозовский и Юзефович ― были арестованы, как и многие другие члены Еврейского комитета. Вскоре мы узнали об их расстреле. Трагическая судьба этих преданных делу людей взволновала всех, кто близко сталкивался с ними по работе и в жизни.

Итак, теперь я свободно могла поехать отдыхать вместе с Ваней, которому это было просто необходимо. Но ремонт крыши над головой держал нас, как на цепи. Наступил октябрь, а кровельщики не приходили, несмотря на все обещания председателя исполкома. Володя по возвращении из летних яслей заболел скарлатиной. Поместила его в Русаковку (филиал кремлевской) вместе с няней. Заболевание протекало легко, дело шло к выписке, а ремонт по-прежнему откладывался из-за отсутствия железа. Наш отдых «горел синим пламенем» ― наступила уже вторая половина октября. И я решила, пока на юге еще тепло, ехать на море. Расположенный к нам врач детской больницы пообещала задержать выписку Володи до нашего возвращения. И мы, поручив старших детей попечению моей двоюродной сестры Али, выехали в Сочи, в санаторий «Светлана».

На Черноморском побережье Ваня был лишь однажды, в студенческие годы.. Верный своим привычкам, один чемодан он полностью забил книгами по философии, однако, оказавшись в двухместном купе международного вагона, к счастью, сразу же о них забыл.

Наш санаторий располагался на окраине Сочи, по дороге в Мацесту. Место оказалось чудесным: море, заросший сосной берег, и к тому же установилась замечательная теплая погода.

В первую нашу сочинскую ночь проснулась под утро от каких-то странных звуков ― всхлипывания, стоны... Разбудила Ваню. Он прислушался ― за стеной кого-то явно душили. Поднялись к дежурной по этажу, попросили вызвать милицию. Дежурная засмеялась:

― Прямо не знаем, где их поселять. Третью комнату им меняем. Это он такие звуки издает, когда спит, а ей ничего ― глухонемая.

Так мы оказалась в тот же день в еще лучшей комнате...

В Сочи отвратительное морское дно, покрытое крупными, скользкими валунами. Я плавала неплохо, но при волне купаться остерегалась. А мой отважный муж прыгал в море с конца мола и на волнах прикатывал обратно ― подгадав момент, он, пока волна, закручивая пену, пятилась в море, распластывался на молу. Я очень волновалась, наблюдая эти полеты на волнах, но Ваня утверждал, что опасности нет никакой. А потом я привыкла к этому «методу» купания и даже сама стала его применять. Но Ваня делал это лучше, красивее, и я постоянно восхищалась его ловкостью и точным расчетом.

Очень смешной случай произошел с нами, когда смотрели спектакль «Шельменко-денщик». У меня вдруг отекли ноги, я сдуру сняла туфли, и когда кончился спектакль, влезть в них не смогла. Я бы пошла босиком, да уж очень ночь оказалась холодной. И тут Ваня предложил поменяться обувью. Я покупала ему ботинки сорокового размера, а мои туфли были тридцать восьмого. И я с ходу отвергла «жертву».

― Как же так? Ты что, пойдешь босиком?

― Нет, надену твои туфли.

― Но они тебе малы, и каблуки высокие.

Он, смущенно улыбнувшись, преспокойно влез в мои туфли, а меня заставил надеть свои.

― Как же так, ― спросила я, ― зачем же мы покупаем тебе сороковой размер, если годится тридцать восьмой?

― Потому что... мне не нравится, что у меня такая маленькая нога. Совсем из-под брюк ботинок не видно.

А брюки тогда носили действительно очень широкие.

Возвращались в шикарной обстановке, в двухместном международном вагоне, благодушные, расположенные к миру и людям. Но когда перед нашими глазами предстала страшная картина разгромленного жилища, от любви к человечеству не осталось и следа. Вся штукатурка с потолка и стен была обрушена прямо на ничем не прикрытые паркетный пол и мебель. Особенно жаль было пианино, на котором лежала груда обломков, упавших с потолка. Посреди комнаты стояли деревянные козлы, облитые мелом, и на них восседали пять женщин в грязных спецовках.

― Почему не работаете? ― спросил Ваня.

― А мы маляры, ждем штукатуров.

― И давно ждете?

― Второй день.

― Это вы обрушили старую штукатурку?

― Нет, этим специальная бригада занималась.

― А почему мусор не убрали?

― Для этого нет рабочих, это дело хозяев квартиры!

Ну, думаю, пропала, сейчас Ваня с его гипертонией начнет таскать с пятого этажа эту тяжесть, мне одной не позволит. Соня и Эдик, как назло, были еще в школе, Сережу Лена взяла к себе, Аля на работе, а родители Ивана Васильевича, которым он сразу же позвонил, как оказалось, у детей и не бывали ― в первый же день Александра Васильевна поссорилась с Алей.

Ваня продолжал толковать с женщинами, а я в отчаянии убежала на кухню. Вскоре он появился там ― довольный и веселый. Он дал работницам денег, пообещал накормить обедом ― в то время еще были карточки и еда ценилась выше денег, ― и те сразу согласились вынести мусор. Я с энтузиазмом кинулась готовить обед. Не прошло и трех часов, как женщины управились с мусором, а я с обедом. Только их накормила, пришли два штукатура ― их тоже подкормили, и семь человек начали быстро штукатурить комнату и сушить ее керогазом. Уже на следующий день они приступили к малярным работам. Ваня утром отправился на работу, а я осталась с рабочими и с удовольствием слушала их высказывания:

― Хозяин-то у тебя больно хорош!

Уже в день приезда, вечером, мы были в больнице у Володи и няни. Оказалось, что лечащий врач получил нагоняй за их задержку, и пришлось забрать их тотчас же. Но не ехать же с ними в разоренную и еще сырую квартиру! Решили поклониться Ваниным родителям ― Александра Васильевна согласилась подержать Володю у себя, но без няни, которую почему-то не терпела. Это оказалось очень кстати ― теперь няня могла готовить пищу для ремонтников, а я решила приступить к поискам работы.

Новая профессия

Но устроил меня Ваня. Совершенно случайно встретил он на улице Александра Сергеевича Федорова, главного редактора журнала «Техника молодежи». И тот вдруг спросил, не знает ли Иван Васильевич кого-то, кто мог бы пойти на редакторскую работу во вновь организуемый Главк научно-популярной кинематографии, куда его назначили начальником.

― Знаю, ― сказал Ваня. ― Это моя жена.

И выдал Федорову на меня такую характеристику, что у того челюсть отвисла.

Федоров сказал Ване, что договорится со студией научно-популярных фильмов, чтобы я за пару месяцев познакомилась со спецификой кино, после чего он возьмет меня в главк.

Перспектива заняться кинематографом привлекала, однако все-таки было страшновато. Но Ваня сказал:

― Ты человек способный. А кинематограф, вернее, литературный сценарий фильма для тебя, сделавшей столько книг, я уверен, проблемой не станет. Справишься!

Человек слова и дела, он уже на следующий день притащил из библиотеки ЦК все, какие только смог там достать, книги о кинофильмах, сценариях и прочее. И я с жаром принялась их штудировать. Через несколько дней поняла, что «не так страшен черт, как его малюют», и отправилась на свидание к главному редактору студии Григорию Борисовичу Зельдовичу. Он принял меня приветливо и сказал, что приступить к работе я смогу сразу после Нового года.

Когда 3-го января 1947 года я пришла на студию, у меня уже была «задержка», но я надеялась, что связана она с акклиматизацией. И, конечно, напрасно. Очень скоро «тайное» стало явным.

Из-за тесноты в редакторской комнате Зельдович устроил меня вначале работать в редакции киножурнала «Наука и техника». Крикливый зав. производством журнала Ефим Потиевский через мою голову вел непрерывные разговоры с режиссерами и операторами, снимавшими сюжеты для журнала. Уже на третий день терпение мое лопнуло, и я пошла к Зельдовичу с «требованием» создать условия для «плодотворной редакторской работы». Зельдович впоследствии со смехом вспоминал, как я тогда ворвалась к нему. Была красная, возбужденная, берет сбился набок, грозилась совсем уйти.

― Но я не мог расстаться с вами. Вы же кадр Федорова, и потому пришлось временно посадить вас в моем кабинете. Помните?

Еще бы не помнить! В кабинет постоянно приходили сотрудники, но говорили тихо, с опаской поглядывая на меня. Разговоры Зельдовича с режиссерами и сценаристами, которые я невольно слушала, очень помогли мне сориентироваться в «специфике» требований к литературным и режиссерским сценариям, наконец, просто освоить нужную терминологию. Хозяин кабинета тоже прислушивался к моим переговорам со сценаристами, порой вмешивался, но очень деликатно, подоброму. Зельдович помогал мне удивительно охотно; я относила это на счет его доброжелательного отношения к людям. Однако когда на студию пришла «новенькая», я убедилась, что это не совсем так. К тому времени отыскалась для меня отдельная тесная комнатушка, куда сразу подселили «новенькую». Заметила, что, вернувшись от Зельдовича, она плачет:

― Что случилось? ― спросила я.

― Не понимаю его замечаний на полях сценария, а спрашиваю ― рычит!

Я не выдержала, сказала Зельдовичу об этих слезах.

― Она бездарь, не разбирается в существе дела, неверно формулирует заключения.

Я замолчала. Подумала, что подобного рода ошибки допускала и я, но он спокойно разъяснял их мне. Иногда я даже спорила с ним, но он не раздражался, а спокойно повторял свои замечания. Поделилась своим недоумением с Ваней.

― Он считается с тобой потому, что ты «кадр Федорова», а еще, возможно, потому, что знает: твой муж работает в ЦК.

Позже мы работали с Зельдовичем уже «на равных», когда оба были главными редакторами Главного управления научно-популярных фильмов при Министерстве кинематографии СССР.

Здесь каждый курировал свою тематику. Я вела фильмы по сельскому хозяйству и географические. С идеей создания последних носился Владимир Адольфович Шнейдеров. Он жаловался мне, что нигде не находит поддержки, отрицательно отнесся к его предложению и Федоров. Мне же очень импонировала идея выпустить сорок-пятьдесят фильмов, в которых было бы рассказано о природе и экономике нашей страны, о ее красоте и богатстве. Ваня тоже нашел эту идею привлекательной, и я, вооруженная его аргументацией, с жаром убеждала Федорова в необходимости создания этой серии. Наконец в план 1948 года впервые были включены несколько названий будущего «Киноатласа СССР». Впоследствии эти фильмы, которые стали ежегодно выпускаться нами, легли в основу «Клуба кинопутешествий», организованного на телевидении В. А. Шнейдеровым

Дочь

А пока вернусь в 1947 год, когда все явственнее для окружающих обрисовывался мой растущий живот. По форме он мало отличался от того, каким был в 1945 году, поэтому «знатоки» находили, что у меня вновь родится сын. Ваня сокрушался:

― Так хочется дочку!

― Раз мечтаешь, значит, сбудется, ― отвечала я. ― Когда ходила Володей, дышать хотела только выхлопными газами, а сейчас меня от них тошнит.

Летом жили на даче ЦК, на 42-м километре Казанской железной дороги. С нами были Ванины родители. Было тесно, всего две комнаты да маленькая терраса, но удобство заключалось в том, что на всю семью выдавались из общей кухни обеды, да и плата за дачу мизерная ― из расчета 32 копейки за метр помещения. Декретный отпуск мне дали рано: по расчетам врачей, я должна была родить примерно 10 августа. Уезжать с дачи не хотелось, а срок подошел. Стояла сильная жара, я задыхалась, да и сосновый лес, видно, вызывал одышку. И хотя предстояли пятые в моей жизни роды, я очень боялась. А тут услышала, что беременная женщина, проживавшая по соседству ― я часто встречала ее во время прогулок по лесу, ― умерла при родах в кремлевской больнице. Имела глупость поделиться своими тревогами с Ваней. Боже! Какой переполох я вызвала! Едва успокоила обещанием поехать к А. М. Гельфанду. Пришла к старому испытанному другу, поделилась с ним нашими страхами, а он меня высмеял, да еще обидно так:

― У нас, ― сказал, ― недавно аптекарь умер, так и мне прикажете готовиться?

Посмотрел мои анализы, послушал сердце и дал единственный совет: побольше двигаться и поменьше забивать голову всякими страхами.

Возмущенная, рассказала об «остроумии» Гельфанда, а Ваня засмеялся:

― Единственное, чего я боюсь теперь, что не успеем с дачи доехать до родильного дома. Давай останемся в Москве.

Но мне было жаль уезжать с дачи ― он же так недавно ушел в отпуск! Его родители, на что-то рассердившись, без объяснения причин перебрались в город, а я уговорила Ваню задержаться на даче. Лишь 25 августа предложила переехать, и он, бросив диссертацию, которой мог уделять только отпускное время, поехал со мной в Москву. Детей оставили на няню. 27 августа, заметив, что я кое-как перемогаюсь, Ваня отвез меня в филиал кремлевской больницы ― в Бауманский роддом.

Меня положили в предродовую палату, где я думала не столько о предстоящих родах, сколько о том, что и следующий наш ребенок окажется оформленным только на меня, «мать-одиночку».

Но Ваня, как оказалось, был озабочен тем же самым не меньше моего и уже давно начал действовать. О разводе надо было объявлять в газете «Вечерняя Москва». Справиться с потоком объявлений газета не могла, хотя и печатала их ежедневно. Люди ждали своей очереди годами. Лена согласилась дать объявление поздно, когда увидела, как Ваня страдает от того, что и второй его ребенок будет «незаконнорожденным». Меня они в это дело не посвящали. К счастью, нашелся «великий блат», и дело с публикацией в газете продвинулось быстро. Но бракоразводный процесс затянулся, и к тому времени, когда я лежала в палате в ожидании появления на свет нового человечка, его судьба еще не была решена. Настроение у Вани было прескверное, и, хотя он скрывал это, наполняя свои письма нежными словами, я чувствовала, что происходит что-то нехорошее. Уже потом я узнала, что объявление о разводе, несмотря на то, что оно было от Лены, вызвало бурную реакцию у Суворова и Федосеева: мол, негоже работнику аппарата ЦК разводиться. В ответ Иван Васильевич напомнил Сергею Георгиевичу, что пришел в аппарат вопреки желанию и готов уйти.

Ваня давно тяготился работой в аппарате, где меньше всего ценилась инициатива, а требовалась лишь точная, слепая исполнительность. Раньше двух ночи он дома не появлялся, а в 9-30 утра его уже ожидала машина ― на сон оставалось не больше пяти часов в сутки. Отдавая семье кремлевский обед в виде сухого пайка, он фактически жил на чае с бутербродами, которые я ему давала с собой, и ужинал со мной по ночам. До его возвращения я никогда не ложилась спать, не снимала хороших платьев, старалась быть подтянутой и причесанной. Ему это явно нравилось. И мы, тихо разговаривая, иной раз так долго подводили итоги прошедшего дня, что вроде и спать было некогда. Незаметно для себя мы сильно растолстели. Я это объясняла своими беременностями ― с пятидесяти восьми килограммов в год встречи с Ваней к 1947 году я добралась до восьмидесяти пяти. Но Ваня! Не помню его веса, но из сорок восьмого размера одежды, которую начали покупать уже совместно, он «перелез» в пятьдесят четвертый, стал полным, солидным, ничуть не напоминая того худенького мальчика, каким впервые предстал передо мной.

Но главное, что его угнетало, ― невозможность отдаться целиком и полностью науке! Диссертация, обдуманная еще в окопах, к концу лета 1947 года насчитывала лишь около тридцати страниц. Писать ее на работе он не мог: был по горло занят и, будучи человеком исключительно добросовестным, даже подумать не мог, чтобы урвать какое-то рабочее время на «свою науку». А то, что творилось в научной жизни страны, о которой он знал из первых рук, угнетало и раздражало до бесконечности. Он просто ненавидел «всесильного» в то время Т. Д. Лысенко.

― Преследование генетиков, ― возмущался Иван Васильевич, ― отбрасывает биологию на десятки лет назад!

С этим был согласен и заведующий отделом С. Г. Суворов. Когда весной 1947 года происходили выборы в Академию наук, они убедили A. A. Жданова, который как секретарь ЦК курировал их отдел, что необходимо оставить в списках на выдвижение в члены-корреспонденты генетика Н. П. Дубинина, чтобы дать возможность развиваться всем направлениям в биологии. Иван Васильевич и Сергей Георгиевич оба присутствовали на этом собрании. Работники аппарата не позволяли себе в то время активно выступать в защиту или против какой-либо кандидатуры, чтобы не оказывать давления авторитетом ЦК на мнение собрания АН СССР. Они были лишь наблюдателями того, что происходило. А происходила небывалая по наглости подтасовка фактов и документов со стороны «лысенковцев», причем Трофим Денисович лично выступал с оскорбительными выпадами против генетиков и, в частности, мешал с грязью Н. П. Дубинина. Его клевреты якобы «потеряли» по дороге нужные документы Николая Петровича, одним словом, чинили всяческие препятствия избранию генетика и протаскивали своего кандидата (забыла его фамилию). Однако академики оказались не на их стороне. Они единодушно отвергли лысенковских протеже, и генетик Дубинин почти единогласно был утвержден в звании члена-корреспондента АН СССР. Ваня со злорадством, для него совсем не характерным, рассказывал, как возмущался Лысенко пассивностью работников ЦК, которые не противодействовали избранию «вейсманиста-морганиста». Вообще, Лысенко имел «большой зуб» против отдела науки ЦК, в особенности после того, как позвонил Суворову и пожаловался на академика Сукачева. Тот, видите ли, отказался, как главный редактор журнала «Биология», напечатать его статью, и Лысенко потребовал «надавить» на Сукачева. Суворов ответил, что вопрос о том, печатать или не печатать ту или иную статью, дело только редколлегии журнала и что Отдел науки не считает возможным в это вмешиваться. В ответ послышались брань и угрозы. Рассвирепевший Лысенко заявил, что припомнит при случае «этот разговор». И что же? Припомнил...

Но об этом после, а пока я лежала в палате роддома. Утром 30 августа врач осмотрела меня и сказала:

― Хочу, чтобы вы родили до моего ухода. Перейдите в родильное отделение.

Я схваток не чувствовала, удивилась, но пошла. Там врач с силой промассировала мне живот, проделала еще какие-то манипуляции, и вдруг, почти безболезненно, ребенок оказался у нее на руках. Я поняла, что он родился, лишь услышав крик.

― Девочка! ― сказала акушерка.

Радость моя была беспредельна. А Ваня, услышав эту весть, назвал меня «волшебницей», исполняющей самые сокровенные желания.

Он настоял, чтобы нас выписали на день раньше срока, ― ему очень хотелось повозить меня по Москве, роскошно иллюминированной в честь ее 800-летия. Никогда ― ни до этого, ни потом ― не видела я такой шикарной иллюминации! И мы с нашей длинноносой крошкой (что с гордостью сразу отметил отец) путешествовали по городу несколько часов. С первой же минуты он взял этот драгоценный сверток и все эти часы держал ее, прижимая к себе.

Еще в машине, любуясь расцвеченным городом, Ваня поделился со мной важным событием: состоялось первое заседание народного суда по делу о разводе, где им с Леной предложили помириться, несмотря на то, что он давно с ней не живет, а от другой женщины имеет двух детей. Но проформа была соблюдена, дело было отложено. На втором суде, через месяц, Лена категорически заявила о невозможности примирения, и решение суда о разводе наконец состоялось.

Наша дочка тотчас была зарегистрирована и получила фамилию своего законного отца. Тогда же в том же ЗАГСе, в скромной комнатке, был зафиксирован и наш брак. Это произошло 23 сентября 1947 года, но мы записали, тогда это разрешалось, подлинную дату ― 11 апреля 1943 года.

Кузнецовская гребенка

При регистрации брака Ваня добился от меня согласия на смену фамилии, и я, сорокалетняя женщина, имевшая некоторую известность в литературе в виде книжек, подписанных «редактор Нечепуренко», сделалась Кузнецовой. В главке Министерства кинематографии СССР пришлось вывешивать приказ об изменении фамилии, менять паспорт, партбилет.

Много было хлопот! Но Ване досталось их не меньше, когда стал он заниматься усыновлением детей ― моих и своего сына Володи. Особенно удачным этот акт оказался для Сони. Из эвакуации она вернулась со справкой из школы, где училась под моей фамилией ― так и в Москве осталось. А получая комсомольский билет, не обратила внимания, что вместо отчества «Ароновна» ей записали «Арнольдовна». Хотели идти в райком комсомола объясняться, но Ваня успокоил:

― Ничего страшного, после усыновления поменяет и комсомольский билет.

В результате Соня со своим, по сути, «фальшивым» комсомольским билетом никаких эксцессов не пережила, а меняя документы, писала: «прошу впредь именовать меня согласно усыновлению «Софья Ивановна Кузнецова».

― Все мы, ― смеялась я, ― теперь подстрижены под одну, «кузнецовскую гребенку».

Так не только фактически, но и юридически у Ивана Васильевича оказалась большая семья ― жена и пятеро детей.

Безработный

Неожиданно в конце 1947 г. сняли с должности Г. Ф. Александрова, начальника Управления пропаганды ЦК. Говорили, что за выпуск книги по истории западной философии, в которой он допустил «грубые ошибки»: не так сильно, как положено, ругал Гегеля и других западных философов, а главное, «слабо хвалил» советскую философию и ее «главу». Однако он все же был назначен директором Института философии. Я, узнав об этом, стала уговаривать Ваню уйти из ЦК «по собственному желанию» и договориться с Александровым о работе в Институте, чтобы заняться научной деятельностью. Он тоже хотел этого, но колебался ― как из соображений материальных, так и моральных:

― Ты понимаешь, никто и никогда мне не поверит, что я ушел из аппарата по собственному желанию. Такого случая, говорят, еще не бывало. Оттуда люди уходят или «на укрепление», или по запросам, как в свое время мы в ОГИЗ.

― Ну и что же? ― возражала я. ― Ведь ты уйдешь оттуда, чтобы заниматься наукой, а не ее организацией. Если тебе удастся что-то сделать, никто и не вспомнит, что ты променял почетную работу в ЦК на свою философию.

Ваня остро переживал пренебрежение нового, пришедшего на смену Александрову руководства к работе Отдела.

Вместе с Суворовым он подготовил документ, в котором говорилось об отставании советской философии в вопросах философского осмысления достижений современных естественных наук. Изложив в записке огромное количество новых фундаментальных закономерностей, открытых за последнее время физиками, генетиками, биохимиками, они указывали, что советские философы почти не занимаются коренными вопросами естествознания, а Институт философии не привлекает к работе крупных советских ученых-естественников, вследствие чего они не всегда умеют отстоять позиции диалектического материализма; в то же время советские философы не оказывают должной поддержки таким прогрессивным ученым-естественникам, как Поль Ланжевен, Жолио Кюри, Холдейн, Тодор Павлов, выступающим против идеализма и поповщины. «Наша работа по философии естествознания в значительной мере утратила боевой наступательный дух», ― писали Суворов и Кузнецов и просили организовать подготовку специальных кадров. Они доказывали, что философам необходимо изучать современные науки, а естественникам

― философию. Записка эта, поддержанная Александровым, новым руководством была, по сути, забыта.

― Зачем тебе с ними мучиться? ― твердила я. ― Уходи, обязательно уходи.

― Но я рискую остаться безработным. Александров сказал, что будет рад моему приходу, но у него вакансии только для кандидатов наук.

― Ну и что же? Тем лучше! У тебя будет свободное время, чтобы, наконец, закончить диссертацию, ― беспечно отвечала я, верившая в Ванин талант.

Было время ― в первый год нашей жизни, ― когда я пугалась смелости его суждений, его полемического задора. Помню, как поразила меня его острая критическая статья, направленная против опубликованной в «Правде» статьи весьма уважаемых в то время физиков ― сына Тимирязева Аркадия и его соавтора.

― Неужели ты думаешь, ― удивлялась я, ― что твоя статья будет опубликована?

― Конечно, я в этом уверен.

Так оно и было!

И к моему чувству любви к этому «мальчику» добавилось чувство огромного восхищения его знаниями и талантом.

Меня удивляли и даже, признаюсь, пугали его высказывания по поводу четвертой главы «Истории ВКП(б)». Как известно, глава эта была написана самим Сталиным и изучалась коммунистами с особым трепетом и почтением. Каждое слово буквально заучивалось наизусть. А тут вдруг молоденький лейтенант, лежа у меня на тахте, доказывал метафизичность и ошибочность формулировки четвертого положения закона диалектики и возмущался тем, что потерян «закон отрицания отрицанием», тем, что «смазаны» точные ленинские формулировки.

Осенью 1947-го Ваня написал заявление о своем желании уйти из аппарата ЦК, чтобы целиком заняться научной работой. Суворов настойчиво уговаривал не делать этого, но Иван Васильевич остался непреклонен.

Шепилов, заместитель начальника Управления пропаганды, сказал ему:

― Если бы вы уходили не по собственному желанию, мы бы вас направили на какую-нибудь ответственную работу, а так мы заниматься этим не будем.

― Я хочу посвятить себя научной работе, ― ответил Иван Васильевич, ― мне должность не нужна!

― Ну, смотрите! Как бы не пришлось пожалеть!

― Надеюсь!

И Шепилов наложил резолюцию: «Просьбу считаю возможным удовлетворить».

Конечно, наше материальное положение сразу ухудшилось: накоплений у нас не было. Отвлекаться на писание статей, чтобы получать гонорары, было некогда ― теперь все зависело от скорейшего завершения диссертации, дававшей надежду на работу в Институте философии. Кандидатский минимум, сданный еще до войны, Ване засчитали.

А тут пошли разговоры о девальвации денег. Девальвация нас не пугала, ведь зарплаты она не касалась, волновались те, кто имел накопления. Никак не думали, что и мы что-то потеряем, однако ошиблись. За рождение четвертого ребенка полагалось получить пособие ― тысячу пятьсот рублей. Рассчитывая на них, я даже позволила себе занять у Эрнестины Владимировны Менджерицкой семьсот рублей, чтобы купить жалкий мерлушковый воротничок для нового зимнего пальто, которое отдала шить еще в «хорошие» времена. Приобретенную раньше чернобурую лису месяц назад я подарила Лене, которая пожаловалась, что не может забрать из ателье давно сшитое пальто ― не хватало воротника. Этот мой жест, сделанный от чистого сердца, очень удивил Ваню, но вместе с тем и обрадовал, что вполне «компенсировало» мне утрату шикарного воротника.

― И тебе не жалко? ― спросил он, когда Лена ушла.

― Нисколько, ― ответила я вполне искренне.

― Все-таки есть в твоем характере что-то восточное!

Одного я не учла, что воротник придется приобретать за деньги, взятые в долг. Но мы смотрели на предстоящие материальные лишения весьма оптимистично, тем более что, готовясь к уходу Вани из ЦК, я еще с лета начала закупать впрок всякого рода консервы, сухие колбасы, конфеты.

Наташа родилась 30 августа, и решение исполкома о выдаче пособия мы ожидали получить в начале октября. Однако оно пришло с указанием даты получения пособия 20 декабря, а 16-го была объявлена девальвация. И все же я надеялась, что нас она не коснется, поскольку решение исполкома было принято в октябре, Ваня смотрел на вещи более реально. И он оказался прав.

Малиновский

Моей зарплаты не хватало ― залезли в большие долги. Особенно много мы оказались должны А. А. Малиновскому. Думаю, не без влияния Малиновского работники Отдела науки так вдумчиво отнеслись к развитию обоих направлений в биологии и убедили в необходимости такого подхода секретаря ЦК А. Жданова.

К несчастью для биологии в целом и генетиков в частности, в августе сорок восьмого года А. Жданов умер. Не прошло и двух месяцев, как Лысенко организовал печально известную сессию ВАСХНИЛ, на которой выступил с разгромным докладом, будто бы утвержденным самим Сталиным. К этому времени Суворов был освобожден от заведования Отделом науки ЦК. Лысенко не забыл Суворову отказа в публикации статьи и угрожал «припомнить» при случае, который вскоре представился на заседании оргбюро ЦК. Председательствовал Маленков, и почему-то присутствовал беспартийный Лысенко. Разбирался какой-то вопрос, связанный с наукой (даже, кажется, не биологической). Суворов давал пояснения, как вдруг вскочил Лысенко и начал кричать: мол, как это получается, что этот человек до сих пор занимается в ЦК вопросами науки! А через несколько дней Суворова вызвали в отдел кадров и объявили, что для укрепления ОГИЗа его «переводят туда в качестве заместителя начальника». На его место был назначен сын умершего А. Жданова ― Юрий, женатый на дочери Сталина Светлане. Ю. Жданов тогда только что защитил кандидатскую диссертацию, партийный стаж, говорят, имел не больше года. Его научным руководителем был Бонифатий Михайлович Кедров. Уверена, что именно под его влиянием Юрий Жданов выступил в «Правде» с критикой (весьма аккуратной) Лысенко и в защиту генетиков, которых изничтожали не только морально, но и физически, лишали работы, отовсюду гнали и никуда не принимали. Например, А. Малиновский, вся «вина» которого заключалась в переводе на русский язык книжки Шредингера, оказался безработным. Полгода искал он места в Москве ― ничего не получилось. Удалось ему устроиться только в Одессе ― врачом в клинике академика Филатова. Жить его семье было не на что, накоплений не было. Ваня все это время безвозмездно высылал ему по пятьсот рублей в месяц. Как-то А. А. Малиновский, вспоминая Ваню, сказал: «Было время, когда я почти ненавидел его. Я очень любил Лену, а он «отбил» ее у меня. Но когда познакомился с ним, еще до войны, понял ее и сам полюбил его как человека и товарища. И он никогда, никогда не дал повода для разочарования...»

Принцип соответствия

О своей утраченной во время войны диссертации Ваня не горевал. На фронте у него сформировалась совершенно новая идея: рассмотрение принципа соответствия (сформулированного Нильсом Бором в 1913 году как важнейшего методологического принципа физики двадцатого века) в качестве механизма исторической преемственности в развитии физического знания. «В течение последних десятилетий постепенно все яснее и определеннее в физике складывалась одна в высшей степени замечательная идея, неуклонно пробивающаяся через поток сменяющих друг друга физических воззрений, ― писал в своей работе Иван Васильевич. ― Суть этой идеи состоит в формулировке некоторого закономерного взаимоотношения между теориями, признанными ныне “классическими”, и новейшими теориями, возникающими под напором неумолимых фактов, неустанно поставляемых природой все возрастающему искусству экспериментаторов». На больщом фактическом материале истории науки он показал, что принцип соответствия имеет, по сути дела, универсальное методологическое значение.

Ваня уволился из ЦК в конце 1947 года, а в феврале 1948 года диссертация практически была завершена.

С рукописью ознакомился президент АН СССР Сергей Иванович Вавилов. «Глубокоуважаемый Иван Васильевич! ― писал академик. ― Я прочел Вашу работу, она показалась мне интересной и новой по постановке вопроса. Вы правы, что до сего времени почти не обращали внимания на теоретикопознавательное значение принципа соответствия в физике. С Вашими выводами философского характера можно, по-видимому, согласиться полностью».

Я, выполняя просьбу Вани, на защите не присутствовала.

― Буду сильнее волноваться, ― сказал он.

Однажды встретила доктора философских наук Васецкого (когда-то я редактировала его книжку) и услышала от него восторженный отзыв:

― Оригинальный и совершенно новый для советской философии труд!

Я очень жалела, что тайком от Вани не пробралась в зал, где происходило обсуждение диссертации. И Васецкий, и Кедров, и некоторые другие ученые восхищались не только самой работой, но и тем, как проходила защита. По их словам, Иван Васильевич, чрезвычайно красиво и точно отвечая на многочисленные вопросы, продемонстрировал великолепное знание состояния современных физических теорий. Труд его был смелым еще и потому, что вопреки всеобщему «угару изоляционизма» в нем четко и ясно была показана связь нашей науки с мировой. Опыт и теории зарубежных ученых излагались спокойно и обстоятельно, с большим уважением к таким именам, как Бор, Гейзенберг и другие. Эту работу до сих пор рекомендуют студентам для изучения как классическую!

Кратово

Летом, после защиты диссертации и зачисления в Институт философии, Ваня взял отпуск, и мы сняли в Кратове большую дачу Хозяйка ― родственница посла Майского, мать артистки Н. Шеффер из ЦДТ ― попросила сразу за весь сезон шесть тысяч. Я засомневалась:

― Мало ли как сложатся отношения?

― Люди нуждаются в деньгах сейчас, ― сказал Ваня и отдал деньги полностью.

Буквально на другой день весь верх, который по договоренности был сдан нам, заняли сестра хозяйки и ее гости; на кухне нас стали так теснить, что и Ваня понял: надо уезжать. А хозяйка заявила:

― Пожалуйста, только деньги мы вернем, когда сможем.

Я потребовала расписку на пять с половиной тысяч рублей, но она писать ее отказалась. В разгар сезона снять другую дачу? Таких денег у нас не было. Решили остаться.

Настроение у Вани портилось, как только он видел этих мошенников, а видеть их приходилось каждый день. Отдых был безнадежно испорчен. К тому же во время игры в волейбол Ваня попал ногой в какую-то выбоину. Утром я увидела, что от боли он не может ходить. Привела местного хирурга. Та посоветовала непременно сделать рентген, для чего надо было ехать в Москву. Прошла почти неделя, опухоль с ноги не спадала, он терпел боль, но на рентген ехать отказывался. До поезда идти было далеко, а вызвать такси можно было только из Москвы с оплатой в четыре конца. Рассказала об этой «истории» у себя на работе. Мой начальник A.C. Федоров меня отругал:

― Бери мою машину, поезжай за ним и вези в Склифосовского!

У Вани оказался закрытый перелом лодыжки.

Через неделю его выписали, закованного в гипс. Так, на костылях, он и проковылял почти все лето. Но Ваня был весел, взялся писать большую статью и шутил, что со сломанной ногой он стал более «усидчив» (статья вскоре была опубликована, и мы получили за нее большой гонорар, весьма нам пригодившийся).

В середине лета к нам приехали Ванины родители. Неожиданно Александра Васильевна приревновала Василия Ивановича к Мавруше ― только потому, что она, разливая чай, первый стакан подала ему. Меня это рассмешило:

― Вы, в ваши годы?... ха-ха-ха, к кому? К Мавре... ха-ха!

Александра Васильевна потребовала, чтобы я извинилась перед ней. Я это сделала. Тогда она поставила ультиматум:

― Или я живу на даче, или ваша Мавра!

Ваня возмутился:

― Мама, но кто же будет нянчить Наташу и готовить на всю нашу ораву?

― Я, ― гордо отвечала она. ― Я справлюсь!

― Ты не выдержишь! И мне вместо работы придется все это делать самому. Ведь Рая каждый день на работе!

Несколько дней Александра Васильевна прожила в «великом молчании», а потом внезапно затолкала в чемоданы вещи, крикнула Василия Ивановича и, нагрузив его, потащила на станцию. Мы, оцепенев, наблюдали за этой сценой, Ваня побежал за ними, отговаривал, извинялся, но ничто не помогало. Наши мальчишки кинулись вслед, выхватили у инвалида-сердечника Василия Ивановича чемоданы и проводили их до станции. Ваня от волнения сник так, что я едва отходила его всякими лекарствами и грелками.

Когда он немного успокоился, вдруг начал рассказывать, как мучает его мать еще с той поры, как узнала о решении жениться на Елене. Он ожидал понимания, но услышал только проклятья. Скупая в тратах на еду, она очень следила за тем, чтобы Ванюша всегда был хорошо одет, не отказывала в исполнении дорогих желаний: хочешь иметь баян, скрипку ― пожалуйста. Но когда сын женился, она лишила его, тогда еще студента, какой бы то ни было материальной помощи, и Ване пришлось сочетать учебу с преподаванием физики в институте, случалось, работал и грузчиком на железной дороге. Из-за отсутствия средств не смог остаться в аспирантуре, хотя был зачислен.

― Но ты все же ее не вини. У нее были тяжелые детство и юность; в Москве тоже помоталась, прежде чем отец устроился на постоянную работу: снимали углы, голодали. Когда пришла революция, очень радовалась, вступила в партию, а ее перевели «в сочувствующие» из-за малограмотности, и это ее оскорбило и сильно озлобило... Безумно меня любя, она была настоящим деспотом и тираном. Ни в чем мне не отказывая, мечтала лишь о том, чтобы ее сын получил высшее образование и стал «профессором». А тут студент заводит семью ― удар по мечте! Возненавидела Елену, считала ее виновной во всем!

― А вот со мной она корректна!

― Да, она даже побаивается тебя, но полагает, что ты поможешь мне стать профессором, ― засмеялся он.

― Постараюсь оправдать доверие!

― А что ты думаешь, я уже и план докторской написал, ― сказал Ваня. ― Думаю, года через два-три закончу!

Эффективных средств лечения гипертонии в то время не было. К тому же, будучи страшно нервным, Иван Васильевич умел подавлять свое раздражение, даже гнев, переживания, вызванные тяжелыми обстоятельствами, и никогда не срывался на крик, как делают многие. И это, по мнению врачей, только усиливало болезнь. В 1948 году П.Н. Федосеев, вице-президент АН СССР, привез для Вани из Парижа серпазил, который на первых порах здорово снизил давление, потом появился резерпин. Но Ваня не умел и не любил лечиться. Лишь только ему становилось легче, он забрасывал лекарства, а моя настойчивость начинала его раздражать, и я, к сожалению, отступала.

Кедров

Поначалу Юрий Жданов пытался как-то разрядить атмосферу гонения на генетиков и их науку. В двух-трех статьях, опубликованных им в начале 1949 года по этому поводу, он ссылался и на мнение своего научного руководителя, членкора Бонифатия Михайловича Кедрова. Но, видно, ему здорово попало от тестя, так как в последующих статьях он стал ругать и генетиков, и своего учителя. Сорок восьмой и последующие годы вдруг сделались похожими на предвоенные, страшные тридцатые.

Когда мы познакомились с Б. М. Кедровым близко, он с женой и сыном жил в одной комнате большой коммунальной квартиры в Зачатьевском переулке. Комната утопала в книгах ― ими были заставлены не только полки и шкафы, они громоздились на крыше буфета, лежали на стульях и на полу. И еще нас поразило количество кошек самых различных мастей и возрастов ― они нагло восседали на любом свободном местечке. Чтобы присесть, приходилось их сгонять. Но хозяин комнаты, громогласный, добродушный и демократичный, как будто не замечал этой тесноты. То, что Кедровы жили в таких же трудных жилищных условиях, как и многие москвичи после войны, нас не удивляло, ведь мы тогда не знали о постигшей их семью катастрофе.

Человек он был увлекающийся, эмоциональный, и случалось, что, не разобравшись в существе дела, принимал необдуманные, с маху, решения. Так состоялось и первое «знакомство» Вани с Кедровым. Это было до войны, когда Иван Васильевич работал старшим редактором Гостехтеориздата и одновременно являлся сотрудником Института философии как соискатель, то есть без зарплаты. Кедров, как новый заместитель директора института, даже не побеседовав с Иваном Васильевичем, счел такое «совместительство» ненужным и одним росчерком пера его отчислил. Оскорбленный, Ваня не пошел объясняться, о чем оба потом сожалели, так как оказались в науке единомышленниками и на этой почве подружились.

Высокообразованный, одаренный философ и химик, Кедров был настоящим бойцом. Мы восхищались смелостью и резкостью его суждений, с которой он выступал против академика Максимова и других философов, явно жаждавших его «крови». Бонифатия Михайловича обвиняли во многих грехах, в том числе и «в космополитизме». В начале пятидесятых было очень модно так называемый «приоритет» в науке отдавать русским и советским ученым. Большой знаток Менделеева, Кедров написал книжку, в которой на большом фактическом материале показал приоритет ученого во многих разделах химии, сельского хозяйства и прочее. В одном месте он написал приблизительно так: «Не придавая особого значения вопросу приоритета в таком-то деле, Менделеев действительно был первым...» Это злополучное «не придавая» и стало предметом «серьезного» обсуждения, вернее, осуждения Бонифатия Михайловича. Но Кедров заявил, что произошла «опечатка», что у него в оригинале написано «но придавая», да и смысл всей фразы ― в доказательстве «первенства» Менделеева в данном деле. Организаторы осуждения были биты, им пришлось на сей раз отступить... Бонифатий Михайлович потом сказал нам, что никакой «опечатки» не было, но в споре «с дураками» он другого выхода не видел.

1949, лето на взморье

Ваня очень огорчился, когда меня избрали членом месткома Министерства кинематографии и поручили организовать на Рижском взморье пионерский лагерь. Нам предстояла первая длительная разлука.

В Майори я приехала в конце мая с младшими детьми и двумя няньками ― старшие, Сережа и Эдик (у Сони были выпускные экзамены) должны были прибыть 8 июня. Хозуправление сняло под лагерь одну огромную дачу. Небольшой участок был огорожен забором только с трех сторон, глухая стена дачи смотрела на соседний участок. Первое, что подумала: «Подойти к даче и подложить под нее спичку ― ничего не стоит». Стало тревожно, я знала, что многие латыши плохо относятся к советским «пришельцам». Русских кадров не было ― взяла для охраны латышку и первое время бегала по ночам ее проверять, но она, к счастью, оказалась очень исполнительной и доброй женщиной.

Для своей семьи сняла верх соседней дачи.

Кровати, матрасы, одеяла и прочий инвентарь завозили со складов Рижской киностудии. Машины добывала с трудом. Грузчиков не было, водители не помогали, и всю эту массу вещей я грузила на грузовик одна. Сто кроватей, сто тумбочек, стульев, столы, занавеси на окнах ― все это пришлось расставлять и вешать самой с помощью одной из домработниц, ― вторая дежурила с Наташей и Володей. Все остальные «кадры» лагеря ― кастелянша, повара, врач, вожатые ― подбирались в Москве и должны были приехать вместе с детьми, на все готовенькое. Уставала до невозможности и все же каждую ночь бежала на станцию «Майори», чтобы поговорить по телефону с Ваней.

Приближался день открытия лагеря. Накануне прибыло начальство из Министерства ― управляющий делами и председатель месткома. К приему детей все было готово, а вот о противопожарных средствах, я, панически боявшаяся поджога, почему-то забыла. Начальник местной пожарной охраны сразу обнаружил мою оплошность. Однако за бутылкой коньяка, под «честное слово» был подписан акт «о полной готовности лагеря к открытию». Довольные москвичи в ту же ночь уехали.

Как только в этой сухой деревянной громадине поселились дети, я потеряла покой и сон. Достать бочки с водой, поставить их на чердак, купить топоры и ломы ― оказалось делом очень трудным, а прислать их из Москвы, как водится, забыли.

Дел было невпроворот ― организовать питание, проследить за поварами, кастеляншей, вожатыми. Все они приехали, чтобы познакомиться с бывшей «заграницей», и меньше всего думали о добросовестной работе.

Участок был маленький, почва песчаная, а дожди шли часто, и ребята заносили грязь в комнаты. «Москвичи» имели свои «функции» и помещения убирать отказывались, а местные на работу уборщиц не шли. Пришлось взвалить эту работу на моих домработниц, прельстив их дополнительной оплатой. Ваня категорически запретил платить им из средств лагеря:

― На тебя тогда всех собак навешают, скажут, содержала нянек за казенный счет.

Поэтому доплачивала им из своего кармана. Приходилось также все время следить, чтобы работники не воровали продукты и вообще не растаскивали лагерное имущество: однажды я обнаружила, что хорошие большие простыни стали превращаться в маленькие. Написала об этом в Москву, кастеляншу отозвали и вскоре прислали другую женщину.

Да и с врачом отношения не сложились. Она была против купания в море, но это и было главным, ради чего привезли сюда детей. Она сидела на высоком откосе и на весь пляж кричала:

― Имейте в виду, я за утопленников не отвечаю, я только составляю акты!

Эта фраза стала в лагере «крылатой».

А тут заболела скарлатиной моя Наташенька. «Неотложка», поставив диагноз, настояла на ее госпитализации. Еще в Москве меня напугали, будто бы местные врачи вводят русским такие лекарства, после которых ни один больной «живым не вышел!»

Теперь я каждый день ездила в Ригу; болезнь Наташи протекала нормально, без осложнений, и страхи мои постепенно рассеивались.

Вдруг заболел Сережа. Его начало рвать, трясти, температура ― сорок. Боясь, что об этом узнает наша врачиха, вызвала частного доктора. Услышав о скарлатине у Наташи, он поставил тот же диагноз и дал направление в больницу, но не в ту, где лежала Наташа, а в другую, потому что нашел еще и «аппендицит». Таксист отказался подъехать к зданию больницы из-за отсутствия асфальтированной дороги. Уверенная, что Сережу госпитализируют, такси отпустила. Так и поплелись мы с Сережей через большой пустырь, к белеющим сквозь сосны домам. Мальчик так ослабел, что пришлось тащить его почти волоком. Дошли до приемной, сели. Двое врачей тщательно осмотрели Сережу ― а ему явно стало лучше: температура вдруг упала, он повеселел.

― Это приступ малярии, ― сказали доктора. ― Аппендицита нет. Скарлатины тоже. Во время приступов давайте хинин.

Я продержала Сережу дома две недели, прежде чем он вернулся в лагерь. Когда Наташу выписали из больницы, врачиха не разрешила поселить ее у меня в доме, и пришлось снять номер в гостинице для дочки и няни.

К этому времени из Москвы приехали Соня и Аля, дочка Ивана Ивановича и покойной тети Лизы. Соня без экзаменов, как золотая медалистка, уже поступила на физический факультет МГУ.

Соня сообщила страшную весть: покончил с собой Иосиф Евсеевич, отец Ароси ― повесился на ремне. Бедный старик! Сколько он пережил! В 1930 году схоронил жену, в 1934 ― повесилась его любимая сестра Соня, в 1938 году погиб Арося; в 1942, в эвакуации умер от туберкулеза младший сын Сея. Старик остался с невесткой Аллой и пятилетним внуком Марком. Московскую квартиру, вернувшись из эвакуации, ― потеряли. С Аллой отношения не сложились ― старик ей мешал, она всячески третировала его и унижала. Он не раз приходил ко мне, жаловался, даже плакал, но я ничем не могла помочь: сами жили в большой тесноте. Сестры Роза и Вера уговорили его жениться на одной пожилой еврейке. Она его точила, бранила, заставляла после основной работы шить галстуки (была надомницей). В конце 1947 года он потерял все свои сбережения. И вот печальный результат ― в шестьдесят пять лет он добровольно ушел из жизни!

Этого лентяя и пьяницу мне прислали из Москвы вместе с полуторкой, которую он привел в лагерь на три дня позднее, чем следовало. Тысячу километров он ехал почти неделю. И вот как-то раз вожатые проводили в окрестностях Дубулты военную игру. По договоренности, дети должны были там и пообедать. К четырем часам нужно было доставить в лес хлеб, который еще следовало привезти из Мелунжи, и горячие блюда. И вдруг я обнаружила, что машина, которая, по всем расчетам, должна была давно уехать, стоит во дворе. Искали шофера долго, нашли на чердаке ― спящим.

― Не поеду, заложил крепко, прав не хочу лишаться! ― прохрипел он и повернулся на другой бок. Что делать? Побежала в местный кинотеатр, водитель которого не раз меня выручал, пока у нас не было своей машины. Он согласился поехать, но только на нашем грузовичке ― его ремонтировался. Он уехал, и только я перевела дух, как меня зовут с улицы:

― Вашу машину у станции задержали!

Кинулась туда ― стоит наша полуторка, орудовец-латыш требует у водителя права, а тот не дает. Спрашиваю, в чем дело, показываю документы начальника лагеря, объясняю ситуацию, но милиционер меня не слушает и отмахивается, как от мухи. Наконец латыш объясняет мне, что поступило заявление об угоне этой машины. Хорошо, догадалась позвонить в отделение милиции, откуда быстро прилетел на мотоцикле русский лейтенант. Он во всем разобрался, отдал нам машину с хлебом, но времени пропала уйма, и обед привезли на место с большим опозданием.

Я отстранила своего шофера от работы, с помощью физкультурника лагеря отобрала у него документы и, позвонив в местком, потребовала отозвать его в Москву, а заодно ― и врачиху. Они, узнав о моем решении, ворвались ко мне за объяснениями, и тут я не выдержала ― со мной начался такой истерический припадок, какого не было со дня смерти Ароси.

И поняла: все, больше не могу. Ни дня! И позвонила Ване. Он страшно обрадовался и вызвался сходить в министерство, переговорить там о моей скорейшей замене. Наверное, Ваня очень убедительно рассказал в месткоме министерства про мое состояние. Буквально через день в лагерь прибыл новый начальник. Взбалмошного врача и шофера, учитывая мой печальный опыт, он тут же отчислил и потребовал прислать из Москвы других.

Мальчики остались в лагере, Наташу и жившую с ней Мавру Петровну я перевезла из гостиницы на дачу, снабдила семейку деньгами и с чистой совестью помчалась в скором поезде на встречу с любимым мужем

Сухуми

Оказавшись впервые в нашей квартире летом наедине, мы переживали это время, как будто первую нашу встречу, как новый незабываемый медовый месяц. Ваня просто излучал счастье и радость, заражая этим состоянием и меня. Дни и ночи наши проходили, как в угаре. Мы никуда не ходили, кроме как на работу, и каждый час и минуту старались быть только вдвоем, и никогда нам не было скучно. Иван Васильевич отложил все свои «писания» и был только со мной, как говорил, «и мыслями, и душой, и телом». Эта неожиданная свобода от обычных дел и забот, связанных с детьми, с трудным бытом, воспринимались нами как огромный подарок судьбы. Мы стали вдруг такими эгоистами, что удивлялись сами себе, но успокаивались тем, что на взморье дела шли нормально и дети были здоровы.

К началу учебного года вернулись мальчики и Соня. Остальные должны были приехать позднее ― ведь на Рижском побережье царила чудная осень. Дети начали учиться, Володя и Наташа оставались на руках у нянек, а мы, «легкомысленные» родители, 20 октября оказались на юге, в Сухуми, где стояла еще отличная погода. Устроились в номере гостиницы «Абхазия» на Приморском бульваре, почти у самого моря. Утром, поев винограда и выпив в маленьком кафе по стакану кофе с хачапури, шагали на пляж к Синопу. По дороге на фруктовом базарчике покупали виноград, грецкие орехи, гранаты, яблоки и целый день наслаждались солнцем, чудесным воздухом и теплым еще морем. Немножко ссорились ― я считала, что Ваня не должен так часто и подолгу купаться в море.

Решила навестить Фиру, двоюродную сестру Ароси, жившую в Сухуми замужем за мингрелом Ясоном. Адрес она мне дала при нашей случайной встрече и настойчиво просила зайти в гости Я обещала.

Жили они в большом, деревянном доме, на втором этаже, куда вела скрипучая лестница, заканчивающаяся круговой галереей. Фира с мужем занимали две небольшие комнатки. Фира пела в местном театре под псевдонимом «Вера Куцая», только ударный слог переместился в конец фамилии. Началось «кавказское застолье». Ясон, высокий, крепкий на вид мужчина, настойчиво требовал от нас, чтобы мы пили «чачу», виноградную водку, уверяя, что она вкусная, но слабая, и ее полезно пить всем от всех болезней.

Деликатный Иван Васильевич, несмотря на свою нелюбовь к спиртному, вижу, готов согласиться. Тогда я хватаю его рюмку, выпиваю ее, и сразу Ясон наливает еще. Я объясняю, что Ивану Васильевичу врачи запретили даже самый слабый алкоголь, но он не унимается, начинает «стыдить» Ваню. Уговоры продолжаются. Я повторяю свой маневр. Закусываю. Ничего не чувствую плохого. Руки и ноги слушаются, голова ясная... Поэтому выпила и третью Ванину рюмку. Затем пили чай, и Ясон вдруг потребовал, чтобы мы, как родственники, жили у них:

― У нас, на Кавказе, так полагается, иначе нам придется уезжать из города.

― Но где мы у вас поместимся? ― возражала я.

― Ничего, вы будете в нашей спальне, а мы в этой, на полу, иначе вы заставите нас уехать отсюда, такой здесь обычай.

Я растерялась. Видя, что я чуть ли не готова согласиться, Ваня твердо сказал:

― Мы русские, и у нас тоже есть обычай ― людей не стеснять. Кроме того, мне нужны удобства, письменный стол, например. Извините, но мы останемся в гостинице...

Наши гостеприимные хозяева явно обиделись.

Была уже глухая ночь. На улице ни души, хотя фонари горят ярко. Не прошла я по бульвару и ста метров, как закружилась голова. Спасибо, скамейка! Уселись. Началась страшная рвота. Когда приступ прошел, поднялась, пошла. И вдруг опять... С трудом добрались до следующей скамейки. Только сели, как дикая волна слабости поднялась во мне снизу вверх, в глазах все почернело, холод и дурман охватили меня:

― Умираю, ― прошептала я и потеряла сознание.

Ваня схватил меня за руки, они были холодные, как лед, голова упала... Он прижал меня к себе ― со страшной мыслью, что все кончено. Положение у него было отчаянное. Кругом ни души. Бежать за помощью? А как оставить меня одну? И куда бежать? Опустившись на колени, послушал мое сердце... оно билось, хотя пульса он так и не нашел. Решил подождать. Мучительное ожидание длилось минут пять, пока я не раскрыла глаза.

― Не бойся, ― прошептал он, видя, что я озираюсь кругом, ― это все наделала чача.

― Да, да, ― успела я ответить, но черная волна вновь накрыла меня, и я вновь погрузилась в бездну.

Но тут он уже нащупал мой пульс и стал терпеливо ждать моего пробуждения. И это мое полное бессилие, потеря способности двигаться, длилось почти до рассвета. Весь день я потом проспала в гостинице, а он, бедный, сидел возле, боясь шелохнуться. Мы поклялись больше никогда не связываться с этой «родней», но куда там! Вера-Фира стала часто навещать нас и портить наше «одиночество вдвоем». Приходилось спасаться в кино или в театре

Проработка

В разгар кампании по борьбе с так называемым космополитизмом «ортодоксы» от философии добрались наконец и до Ивана Васильевича. Максимов вспомнил о его книжке «Принцип соответствия в современной физике...» 10 марта 1950 года состоялось ее обсуждение. Сторонники Максимова Шахиаронов, Компанеец, Халатников, Леонов предложили проект резко отрицательной рецензии. Однако получили серьезный отпор со стороны Карпова, Овчинникова, Гейвиша, Штейнмана и других. Но лучше всех, как говорят, защищался сам Иван Васильевич. Хорошо зная правила игры, принятые в то время, он уже во вступительном слове указал на допущенные пробелы, указав, что вызваны они прежде всего необходимостью быть кратким, и отвел многие замечания в заключительном слове. Перед обсуждением он явно волновался, но не за свою работу, а в связи с ожидаемой подлостью критики его труда. К сожалению, я опять не присутствовала на обсуждении. Но эта «вторая защита», по общему мнению, была так хороша, что недруги и «ортодоксы» были вынуждены ограничиться лишь публикацией материалов обсуждения в журнале «Вопросы философии», где А. А. Максимов заявил в резюме, что книга И. В. Кузнецова страдает «серьезными пороками», что он подменил учение Ленина об объективной истине, о соотношении относительной и абсолютной истин «принципом соответствия». К счастью, диверсия не удалась, внешних «вредных» последствий для Вани это обсуждение не имело.

Лето 50 го

Вскоре по возвращении с курорта со мной начали твориться довольно странные вещи. Заснув, я вдруг просыпалась как бы от толчка, вскакивала и бежала невесть куда. Иван Васильевич успевал «поймать» меня, как правило, у выходных дверей. Я вырывалась с большой силой, всех отталкивала и бормотала: «Скорей, скорей, мы погибли, погибли» ― и все в таком духе. Врачи утверждали, что это результат перегрева на солнце, а бред мой, испуг ― или результат страха времен войны, или «атавизм детского страха». Вполне возможно: пережила страшный испуг от пожара в деревне, где жила у бабушки, очень нервничала во время бомбежек Москвы, в особенности когда приходилось тушить зажигалки на крыше дома ВЦСПС. А вообще, конечно, думаю, виноват был и перегрев: вспомнила, что когда приехала в конце 1934 года из Нового Афона, тоже было что-то подобное с нервами, и меня лечили, назначили курс душа Шарко. Попросила водолечение и теперь ― помогло, хотя и не сразу. К весне эти приступы почти прекратились.

Стали собираться на дачу, которую удалось снять недалеко от Москвы, в поселке у станции Пионерская. Когда- то, в 1946 году, мы ездили сюда к маленькому Володе, который жил здесь на ясельной даче. Дача была довольно дорогая ― пять тысяч, но мы, не раздумывая, сняли весь низ с большой террасой. Уже в конце апреля перевезли туда малышей с няней, оставив старших детей доучиваться до июня. Сами ездили на работу с дачи. Чудесное это было место. Семь лет провели мы там и все годы восхищались и нашим участком, заросшим молодым березняком, и небольшой улочкой, сплошь покрытой зеленой травкой и упирающейся в густой лес, через который ходили купаться на озеро Власиху. К нам часто приезжала Соня Сухотина и ее возлюбленный ― Виктор Никифоров, который дружил со мной еще со времен «Профиздата», где работал в редакции журнала «Художественная самодеятельность». Да и других гостей было немало.

Ваня в этом, 1950-м году чувствовал себя преотлично ― ему хорошо помогали лекарства, привезенные из Парижа П.Н. Федосеевым.

Почти каждый вечер шли «сражения» в волейбол ― взрослые изо всех сил старались победить команду из двух мальчишек ― Эдика и Сережи. Юркие, подвижные, как черти носились они по полю, и нам, четверым взрослым, одолеть их бывало непросто. По выходным игра длилась чуть ли не весь день ― с перерывом на еду и купанье в озере. Ваня и Виктор входили в такой азарт, что иногда играли по три-четыре часа подряд. Мы с Соней волновались, умоляли их уйти с поля, отдохнуть, они обещали, но страсть к игре оказывалась сильнее. Тогда мы уводили более послушных мальчишек, и мужчинам ничего не оставалось, как, «обидевшись» и уверяя, что они нисколько не устали, идти за нами

«Люди русской науки»

После переезда с дачи началась поистине удивительная для нас жизнь. Ровная, размеренная, почти ничем не омрачаемая, полная творческих планов и свершений. Ваня руководил в Институте философии сектором «философии естествознания», в свет вышли созданные им в качестве составителя и редактора два тома «Людей русской науки». Правда, еще летом ему нанес чувствительный удар по самолюбию С. Г. Суворов. Как заместитель начальника ОГИЗа, он снял предисловие Ивана Васильевича под названием «Характерные черты русской науки», написанное им к «Людям...» Мотив такой: мол, несолидно, что такое издание выйдет в свет с предисловием кандидата, а не академика. Ваня воспринял это как болезненный удар, тем более что предисловие, по общему мнению всех читавших его, написано было прекрасно, давало обобщающую картину всего разрозненного, казалось бы, материала. Еще в 1949 году Иван Васильевич прочитал на эту тему в Политехническом музее, в большом зале, лекцию, которую издало общество «Знание». Но делать было нечего, был риск, что найдут предлог совсем не выпустить этот труд в свет. И тогда Иван Васильевич с просьбой написать предисловие к «Людям...» обратился к президенту АН СССР академику С. И. Вавилову.

Вавилов выслушал просьбу, но посетовал на отсутствие времени и посоветовал Ивану Васильевичу самому написать такое предисловие. Однако, услышав подробности этого дела, он, зная упорство «ортодоксов» ― почитателей знаменитых имен, предложил: «Переработайте мою статью, написанную к 30-летию Октября». Это была статья о русской и советской науке. Ваня последовал его совету. Вавилов одобрил новую редакцию и, кроме того, написал коротенькое вступление к двухтомнику, охарактеризовав работу составителя, Кузнецова И. В. , как «большой вклад в историю науки».

Впоследствии, вероятно, зимой пятидесятого года, по инициативе С. И. Вавилова в Ленинграде было проведено первое совещание историков науки. По поручению президента АН Иван Васильевич был, по существу, ведущим организатором совещания. Кстати, немало хороших отзывов услышал он на совещании о своей работе, в том числе о двухтомнике «Люди русской науки», который к тому времени получил обширную положительную прессу и одобрение научной общественности. Я тоже гордилась этой работой, так как и сама принимала непосредственное участие в приглашении авторов и первоначальном редактировании. В 1962 году мы выпустили повторное, расширенное издание в четырех томах.

Однако вернусь на два года назад, в 1948-й..

Ваня не оставлял мечты о докторской. Он хотел создать фундаментальный труд на тему: «Философия и физические теории». Поэтому усиленно собирал материалы, много читал, записывал свои формулировки, мысли. И вдруг однажды приходит очень взволнованный и расстроенный. Вызвал его к себе С. И. Вавилов и уговорил взять на себя заведование редакцией физики в Большой Советской Энциклопедии.

― И ты согласился? ― ужаснулась я.

― Да, ― горько вздохнул он. ― Я не мог отказаться после того, как он сказал, что не доверяет работникам редакции и потому вынужден сам редактировать статьи по физике и весь этот раздел, помимо того что он главный редактор БСЭ. Я сказал, что не могу оставить Институт философии и намерен вплотную заняться докторской, а он ответил, что он президент Академии, директор научно-исследовательского института, главный редактор БСЭ и многих научных журналов, ― одним словом, у него одиннадцать должностей, которыми его вынуждают заниматься: «Если вы придете в редакцию физики БСЭ, я сброшу с себя хотя бы одну нагрузку, я знаю, что мы единомышленники в области физики и философии, вы почти единственный, кому я могу довериться полностью».

― Ну, разве я мог отказаться?!

― Да, конечно, отказаться ты не мог, но как же мы теперь будем? Если ты останешься в институте совместителем, тебя немедленно исключат из очереди на квартиру, с твоим здоровьем ты не сможешь уделять времени и сил докторской.

― Возможно, так все и будет, возможно. Но я не мог отказать Сергею Ивановичу в его просьбе, ― грустно заключил разговор Ваня.

Итак, нагрузка действительно огромная, докторская отложена «до лучших времен», а через некоторое время нас, как я и опасалась, исключили из списков на получение квартиры, а ведь мы стояли там «первыми». Все это было тяжело и обидно... Но мы пережили этот удар, а потом мне пришла в голову гениальная мысль: я стала упрашивать Ивана Васильевича при встрече с С. И. Вавиловым рассказать ему о том, что из-за перехода на работу в БСЭ мы потеряли возможность получить квартиру, что живем восемь человек в двух комнатах площадью тридцать пять метров, из них одна комната проходная и темная. Но Ваня категорически отказался говорить с Вавиловым о своей проблеме..

Прошло больше года. Однажды пришел оживленный, радостный.

― Представь себе, ― сказал он, ― ты была права, мне надо было поговорить с Сергеем Ивановичем насчет квартиры. Сегодня я был у него, и он сам завел разговор, стал расспрашивать о моей семье, об условиях, в которых живу. Услышав о том, что я потерял очередь на квартиру, буквально устроил мне нагоняй, что не сразу сказал ему об этом, заставил тут же написать заявление в жилищно-бытовую комиссию, на которой написал просьбу «обеспечить семью товарища Кузнецова квартирой в первом же доме, который будет сдан «Центракадстроем».

Конечно, наша радость оказалась преждевременной. Не раз приходили письма, в которых «вежливо» сообщалось, что наше заявление о предоставления квартиры пока удовлетворить невозможно, что такая возможность, «вероятно, представится при заселении следующей секции дома». Такие писульки присылались каждый раз, когда происходило очередное заселение. Я настаивала, чтобы Иван Васильевич рассказал об этом Сергею Ивановичу, но он считал это «неделикатным».

― Подождем, не могут же они не выполнить просьбу президента!

Отец Ивана Васильевича снова заболел, так что пришлось уложить его в больницу, где в январе 1951 года он и скончался. Ваня тяжело переносил смерть отца, обвиняя себя в том, что мало уделял ему внимания и времени. А где было ему взять это время?

В том же январе 1951 года умирает Вавилов ― ему было всего лишь шестьдесят лет. Это была тяжелая потеря. К тому же мы лишились надежды на изменение условий нашей жизни.

Новым президентом стал А. Н. Несмеянов, с которым Ивана Васильевича жизнь раньше не сводила. Положение казалось безвыходным... Неожиданно Ваню пригласил к себе ученый секретарь Академии наук Топчиев. Попросил помочь ему написать какой-то документ для ЦК. Разговор потом перешел в иную, неделовую плоскость... Топчиев очень хвалил статью Ивана Васильевича в «Вопросах философии», посвященную Вавилову, а потом сказал:

― Я знаю, что жилищно-бытовая комиссия не выполнила просьбу Сергея Ивановича о предоставлении вам квартиры. Не волнуйтесь, я сам займусь этим делом. У нас сейчас ведется строительство очень приличного дома на Песчаной улице, у метро Сокол. Потерпите еще немного.

Топчиев выполнил свое обещание, но это случилось лишь через полтора года, а за это время пришлось пережить немало и радостных, и печальных событий.

Иван Васильевич очень много работал в БСЭ, в Институте философии, в редакции журналов «Вопросы философии» и «Наука и жизнь», в которых был членом редколлегий, писал много статей. А я в главке научно-популярных фильмов курировала картины ― прежде всего географические, которые с сорок восьмого года начали создаваться по инициативе Владимира Адольфовича Шнейдерова. В моем ведении были также фильмы о природе, выпускаемые для общего экрана, и сельскохозяйственные ― по заказу Министерства сельского хозяйства СССР. Работа была увлекательная. Я никогда не удовлетворялась простым ознакомлением с литературными и режиссерскими сценариями, но старалась лично встретиться и с героями, чей опыт передавался в картине, и с научными консультантами. Запомнилась, например, Прасковья Андреевна Малинина, о которой был сделан полнометражный фильм. Чтобы помочь режиссеру в предстоящей работе, я встретилась с Малининой в номере гостиницы «Националь», где она, как депутат, проживала во время сессии Верховного Совета. Когда постучалась и вошла, с постели приподнялась явно усталая женщина с простым русским лицом. Я попросила ее не вставать, она согласилась и, вытянув ноги в грубых нитяных чулках, вновь прилегла.

― Ох! Устала. Вы уж простите меня, но сил нет, коров выхаживать и доить все же легче, чем заседать.

Она оказалась очень умной и сообразительной женщиной. О прославившем ее холодном воспитании телят рассказала так понятно, что нам потом ничего не стоило внести нужные поправки. Успех себе не приписывала, просила подчеркнуть в фильме заслуги костромских ученых.

Свадьба Сони

Роман Сони с Костей начался уже на первом курсе физфака. Мы узнали о нем случайно, когда поздней осенью 1949 года вернулись с курорта. Разбирая бумаги в письменном столе, обнаружили среди них большую фотографию незнакомого красивого молодого человека. Оборотная сторона портрета была заклеена газетной бумажкой. Это, естественно, вызвало во мне большое любопытство, и я, несмотря на возражения Вани, не будучи так же щепетильна к «тайнам» моей дочери, как любящий ее отчим, решилась отклеить бумажку и прочесть довольно тривиальную надпись, которую не могу воспроизвести дословно, но которая явно свидетельствовала о влюбленности этого юноши в Соню. Она была, конечно, смущена и возмущена моим «неблагородным» поступком, но Иван Васильевич ее как-то успокоил. К этому времени она уже была явно к нему привязана. Ему первому она сообщила о своем намерении выйти за Костю замуж. Я на нее не обиделась, о нет! Я только радовалась ее доверию к нему, понимая, что с таким человеком, как Ваня, ей было легче говорить, чем даже со мной, своей матерью. Он как никто умел понимать людей, их самые интимные и сокровенные переживания. Ему удалось уговорить молодежь не торопиться, проверить свои чувства, прежде чем вступать в брак. И дочь пошла на это.

Их свадьба состоялась в июле 1952 года на даче в Пионерской. На улице были сколочены длинные узкие столы, за которыми мы смогли принять более сорока гостей. Незадолго до этого произошло наше знакомство с его отцом, Алексеем Акимовичем, и матерью ― Раисой Ивановной. Они приехали к нам, чтобы поговорить о предстоящей свадьбе. Странное впечатление произвело на нас их заявление, что они люди религиозные, а потому хотят, чтобы дети непременно венчались в церкви.

― Но они же комсомольцы, ― возразила я.

― А это можно сделать тайно, ― ответила Раиса Ивановна.

― Ну уж нет! Такого мы детям не посоветуем. Они люди взрослые, решат сами, к тому же Соня некрещеная.

― А ее можно окрестить, ― заявила Раиса Ивановна. Это услышал Костя.

― Я же просил вас, ― раздраженно вмешался он, ― чтобы вы не поднимали этот вопрос. Будет только ЗАГС!

Кроме покупки вещей, были платежи за дачу ― каждый год по шесть тысяч, недешево обошлась и свадьба Сони ― более пяти тысяч, да и после свадьбы приходилось платить за квартиру триста пятьдесят рублей. Родители Кости категорически отказались помогать молодым, считая, что мы нарушили «священную обязанность» ― не дали Соне хорошего «приданого», о чем не раз напоминали Соне. А то, что после свадьбы еще долгое время мы полностью ее одевали, оплачивали домработницу, снимали молодым комнату и прочее, в счет не шло. Не участвовали они и в расходах на свадьбу. Иван Васильевич умолял меня не поднимать об этом даже разговора, если сами не догадаются. И они, конечно; не догадались..

Новая квартира

Лишь летом 1952 года мы получили, наконец, смотровой ордер на квартиру. Я буквально умоляла Ваню пойти «похлопотать», чтобы нам оставили для молодых наши комнаты в коммуналке. Но он был просто возмущен моим желанием:

― Как? Я же обещал нашу квартиру сдать, отказываться ― просто непорядочно!

― Да, но они столько лет тянули с выполнением указания президента, дети выросли, и если дадут только трехкомнатную, где поселить молодую пару?

― Будем пока для них снимать комнату, а снова просить ― не могу!

На этом наш разговор и кончился. Но я не успокоилась. Считала, что я имею право оставить за собой свои комнаты на Кропоткинской. Этого, видно, и боялись в жилбыте Академии наук. Там даже требовали от Ивана Васильевича, чтобы он перевел на себя мой лицевой счет. Он нервничал, просил меня сделать это и успокоился лишь тогда, когда получил в райисполкоме разъяснение, что это делается только в случаях развода, моей смерти или выезда за пределы города. Он просто ужаснулся, услышав об этом. Однажды ему вновь позвонили из жилбыта. Я взяла трубку и, поняв, откуда звонок, прокричала:

― Вы должны отлично знать законы, этого сделать нельзя, можно только в случае моей смерти, но если я выброшусь в окно, то оставлю письмо, где укажу, что вы довели меня до этого, истязая моего мужа нелепыми требованиями.

Втайне от Вани я отправилась на аудиенцию к председателю жилбыта Академии Наук академику Брицке. Толстый и противный, он важно развалился в кожаном кресле. Он . сказал, что едва ли нам смогут выделить квартиру целиком и что в одну комнату, скорее всего, придется кого-то подселить. От Брицке ушла совсем расстроенная. Но вскоре нам дали смотровой ордер на отдельную трехкомнатную квартиру ― шестьдесят метров, в доме Академии наук. Уже потом мне рассказали, что Топчиеву пришлось чуть ли не драться за квартиру без подселения.

Счастливые, не откладывая ни минуты, прибежали к управдому. Он выдал ключи от квартиры номер десять. Номер подъезда спросили у какого-то рабочего. Поднялись на четвертый этаж. Ключ подошел, и мы вошли. Да, комнат было три, но из них две смежные, вместе имели не более двадцати пяти метров, а одна изолированная ― примерно двадцать метров.

― Обман, ― сказала я Ване. ― Тут не больше сорока пяти метров, а в ордере указано ― шестьдесят.

― Почему ты так думаешь? ― с негодованием отверг он мое подозрение, ― наверное, в размер входят и жилая, и подсобные площади.

Ваня был счастлив уже от того только, что у нас будет отдельная квартира, а то, что она чуть меньше, чем мы рассчитывали, ну что ж... Мы чуть всерьез не поссорились.

И вот настал торжественный день. С вечера до утра паковала вещи. Особенно трудно было с книгами. Их пришлось складывать в мешки. Рано утром, еще до приезда заказанной машины с грузчиками, Костя предложил перевезти книги на своем мотоцикле. Захватив «для охраны» вещей Сережу, он помчался на Песчаную. Грузчики еще только сносили вещи к автомашине, когда Костя и Сережа вдруг вернулись с сообщением, что управдом «выгнал» их из той квартиры, которую мы указали, и сказал, что сегодня заселяется половина дома, принадлежащая Академии наук, а эта часть ― Совета Министров. Встревоженные (я опять подумала «о подвохе» со стороны Брицке), мы с Ваней, помчались на Песчаную. Управдом посмотрел наш ордер и сказал, что путаница произошла, возможно, из-за того, что в обеих частях дома одинаковая нумерация квартир, а ключи подходят ко всем замкам.

― Но ваша гораздо лучше и больше, ― успокоил он нас.

С трепетом вошли в новую, невиданную доселе квартиру и ахнули от восхищения ― так сразу понравились нам две большие светлые комнаты, обе с балконами. Третья комната была поменьше, но тоже светлая и удобная.

― Вот здесь действительно будет шестьдесят метров жилой площади, ― с некоторой долей злорадства сказала я, ― и никогда места общего пользования не включаются в метраж.

― Ты умница, ты была права, ― с восторгом согласился мой наивный муженек, ― но для этой квартиры наша старая мебель не годится.

― Да, ― согласилась я, ― но не сразу, ведь денег на это пока нет.

― Займем!

«Поймать» мебель в те времена было не так-то просто. Иван Васильевич занял у своего друга Р. Я. Штейнмана пятнадцать тысяч ― только что полученный за какой-то труд гонорар. Я даже ужаснулась, узнав, в какие долги мы залезли. Но Ваня сказал, что не выносит вида книг на полу и уже высмотрел в одном магазине обстановку для кабинета. Этот гарнитур почти полностью совпадал по расцветке с моим любимым гардеробом ― и вообще очень мне понравился. И мы его купили. В этой обстановке Ваня так энергично принялся за статьи для «Вопросов философии», «Науки и жизни», БСЭ и других изданий, что уже через год мы погасили долг.

Александра Васильевна

Ваня не мог скрыть горечи в связи с тем, что его мать не захотела приехать на Сонину свадьбу После смерти Василия Ивановича она с каким-то неистовством принялась мучить Ваню. Он рвался на части, стараясь больше времени и внимания уделить матери, но той все было мало. Нервная, истеричная, в час похорон мужа, поняв, как велика ее вина перед ним, она падала на колени перед гробом и громко кричала: «Прости меня!». Всю силу своей истеричной любви она перенесла теперь на единственного сына. Стала часто вызывать его с работы, требуя, чтобы немедленно приехал. Он мчался к ней из редакции БСЭ на заставу Ильича, где она встречала его с ножом у горла и кричала: «Еще бы пять минут, и я бы зарезалась».

― Ну что тебе нужно? ― спрашивал он у неё.

― Любви, любви!

Он целовал ей руки, укладывал в постель, долго сидел рядом, переживая, что опаздывает к сроку статья, которую собирался закончить вечером, что лежат без движения гранки для энциклопедии. Но она этого не понимала, а говорить ей об этом было бесполезно.

После смерти Василия Ивановича мы продолжали оказывать Александре Васильевне материальную поддержку ― пятьсот рублей ежемесячно. Но какие сцены она закатывала, если мы хоть на день задерживали деньги!

Однажды в выходной мы вместе с Ваней, предварительно ей позвонив, отправились к ней в гости. Ну, и досталось же нам за опоздание! Я вошла первая ― и едва уклонилась от запущенной в меня тарелки. Потом она схватила скатерть и стащила на пол все, что стояло на столе, приготовленное для встречи. Ваню так взволновала эта история, что по возвращении домой пришлось вызывать врачей, и они констатировали «гипертонический криз». Так действовали на Ваню встречи с матерью.

Как-то мы предложили ей провериться у психиатра ― и сами чуть не сошли с ума, так она разошлась, раскричалась. Тогда договорились с районным психиатром, чтобы зашел к ней вместе с нами под видом нашего знакомого. Пришли, посидели часок, поговорили, пили вместе чай. Он внимательно наблюдал за поведением Александры Васильевны, хотя она вела себя, как и всегда при посторонних, значительно сдержанней. Когда вышли на улицу, доктор сказал, что налицо чисто женская истерия, доведенная до распущенности, что бояться за ее психику не следует, а нам надо поменьше с ней общаться, ибо для такой формы истерии самое желательное ― иметь кого-то, на ком можно срывать свое раздражение. А как не посещать, если она этого требует от сына! Ее явно не устраивали наши совместные визиты, поэтому, наверное, она и стала вызывать его с работы. Там уже научились скрывать его присутствие, но когда мать все-таки «настигала» его, он сообщал об этом мне.

― При тебе она все же ведет себя более прилично, ― говорил Ваня.

У меня было ощущение, что она меня побаивается. Помню такой эпизод ― еще при жизни Василия Ивановича. Вызвали мы к нему «Скорую». Входит врач, она бросается к нему навстречу, сует оголенную руку, требует:

― Мне, мне измерьте давление!

Тот растерялся, надел ей манжетку и удивленно спрашивает:

― Больная на ногах, а мне говорили, приступ у мужчины.

― Да, у мужчины, ― сказала я и резко оттолкнула Александру Васильевну. ― Стыдитесь, сперва надо оказать помощь Василию Ивановичу.

И что удивительно, она сразу присмирела и потом вела себя нормально.

В начале лета, после смерти Василия Ивановича, она вдруг решила ехать на юг, в Сочи. Мы стали отговаривать: мол, опасно с ее давлением. Она ― ни в какую.

― Тебе что, денег жалко? ― крикнула она Ване.

Оскорбленный, он замолчал. Уехала. Через неделю пришло письмо: местные врачи всадили ей нож в спину, приказали немедленно убираться из Сочи, не дали разрешения на прописку, а теперь ее навещает милиционер и грозит штрафом за нарушение паспортного режима.

Мы, конечно, срочно перевели деньги и послали письмо с просьбой вернуться ― ни ответа, ни привета. Ваня нервничает. Через месяц телеграмма: «Вышлите тысячу восемьсот рублей в Сухуми до востребования». Выслали и деньги, и письмо с мольбой о возвращении. Опять от нее ни строчки. Посылаю запросы в Сочи, в Сухуми ― там она не значится. А потом приходит письмо из Цхалтубо: оказывается, она лежит там в больнице с гипертоническим кризом. Ваня умоляет меня поехать туда, а как я могла бросить его и детей? Слава богу, получили вскоре от нее письмо ― все обошлось благополучно, она поправилась, а во всем виновато ее путешествие на теплоходе «Россия», на котором она провела две недели и который теперь «проклинает». Вернулась ― хоть и похудевшая, но в значительно лучшем состоянии, чем ее сын.

Как-то Александра Васильевна предложила нам обменять ее двадцатипятиметровую комнату с альковом и наши две на общую отдельную квартиру. Мы сразу поняли, что это безнадежная затея, однако сказать об этом ей не решались ― так ей захотелось нас «облагодетельствовать» ― и действий никаких не предпринимали. Тогда она стала требовать, чтобы поместили в «Вечерней Москве» объявление, что мы и сделали. Это ее успокоило, однако, как мы и полагали, желающих совершить с нами обмен было мало, а получаемые предложения никак не помогали решить наш «квартирный вопрос». Наконец мать ухватилась за предложенную квартиру из трех комнат, размером семнадцать, пятнадцать и одиннадцать метров. Мы стали доказывать ей, что наши две комнаты в тридцать пять метров для нас удобнее тех двух в семнадцать и пятнадцать метров, которые бы могли занять со своими пятью детьми и няней, что здесь мы имеем возможность подснимать угол для Сони и Эдика, а она просто ни за что теряет четырнадцать метров, если согласится жить в одиннадцатиметровой...

― А мне ничего не нужно, ― заявила она, ― у вас будет не две, а три комнаты.

― Но где будешь жить ты? ― спросил удивленный Ваня.

― А я хочу подохнуть на мостовой! ― закричала она.

Тут он не выдержал:

― Хватит! Никаких обменов не будет. Мне не нужны твои жертвы.

Больше мы к вопросу о совместной жизни не возвращались. Но, Боже мой, сколько сил и здоровья унесла у Вани ее истерия! Вскоре она поменяла свою большую площадь на меньшую и поселилась недалеко от нас, в Сивцевом Вражке. Как-то она простудилась, и Ваня послал ей в помощь Соню. Та сидела около нее, подавала еду, воду, а в свободное время читала вслух. Вечером ее навестил Ваня и был очень удивлен, с каким раздражением она набросилась на него «за эту помощь».

― Она мне мешает, все книжки читает.

Свою московскую комнату втайне от нас осенью 1952-го A.B. обменяла на отдельную однокомнатную квартиру в сорока километрах от Москвы, на станции «Зеленоградская». Для нас это обернулось тяжелым испытанием. Она требовала, чтобы каждый выходной мы ее посещали, причем вместе с детьми. Володе было семь лет, Наташе пять. В поездах царила жуткая теснота. Возвращаться, как правило, приходилось в тамбурах, в вагон войти уже было невозможно. Чтобы не задавили детей, держали их всю дорогу на руках. Как-то осенью пятьдесят третьего заметили, как тяжело она дышит. На предложение переехать на зиму к нам, она ответила категорическим отказом, т.к. завела козу. Решили нанять для жизни с ней какую-нибудь женщину ― не согласилась. Тогда тайно договорились с соседкой, работавшей в Москве, что она будет следить за ней и сообщать по телефону о ее самочувствии. И вот однажды, в январе 1954 года, раздался звонок ко мне на работу. Взволнованная соседка сообщила, что A. B. никого к себе не пускает, но громко стонет и порой кричит так, что слышно на улице. Что было делать? Я схватила первое попавшееся такси и помчалась в Зеленоградскую. Шофер помог вырвать щеколду. Она хватает ртом воздух и показывает рукой на сердце. Забили заднее сидение вещами так, что получилось оно широким и ровным, и прямо на перине перенесли туда Александру Васильевну. Помчались в Москву. Проезжая мимо больницы Склифосовского, предложила заехать туда.

― Что, в больницу хочешь меня сплавить? ― зло ответила она.

И я отвезла ее к нам домой. Вызвала врача ― инфаркт. Три недели она пролежала у нас, упорно отказываясь от помощи Мавры Петровны и принимая ее только от Вани и от меня, из-за чего я вынуждена была взять отпуск. Затем стала требовать, чтобы ее поместили в больницу. Определили ее в филиал Боткинской. Скоро ее состояние улучшилось, но четвертого февраля, вскоре после нашего ухода и врачебного осмотра она вдруг захрипела и скончалась.

Последняя ее ночь на земле, накануне похорон, стала для нас кошмаром. Было двенадцать часов ночи, когда Сережа вдруг вскочил, закричал и стал буквально лезть на стену, бегать по мебели, тянуться куда-то вверх, крича о зеленых и черных точках в глазах, называя их «чертиками». Мы решили, что это смерть бабушки так отразилась на психике мальчика. Вызвали районного психиатра, та приехала быстро, несмотря на то, что была уже полночь, и наблюдала за Сережей почти до рассвета. Потом приехал городской психиатр. Доктора пришли к заключению, что необходима госпитализация мальчика. Ушли, оставив направление. В шесть часов утра я позвонила своей школьной подруге Елене Чомовой, которая работала в «кремлевке». Та немедленно примчалась. Осмотрела мальчика.

― Дай медицинскую энциклопедию.

― У нас только «Большая».

― Хорошо, дай ее.

Взяла, что-то прочитала и сказала:

― Он отравился атропином, все пройдет, а недели две будет почти слепым, пусть лежит с повязкой на глазах.

Мы сразу поверили в ее диагноз.

Вызвали к Сереже Лену, а сами отправились на похороны Александры Васильевны. Поздно вечером Ваня залез в ящик письменного стола, отведенный для книг и бумаг Сережи, и обнаружил дневник, из которого узнал, что некая Валя продолжает сидеть за партой вместе с другим мальчиком, что это невыносимо, и поэтому он решил выпить ту светлую жидкость, что ему дал мужчина в поезде. Мужчина сказал Сереже: «Когда тебе, мальчик, станет совсем тяжело, ― выпей этот пузырек, и тебе сразу станет легко».

На другой день Сережу навестила районный психиатр, возмутилась, что мальчика не отвезли в больницу.

― У нас есть подтверждение, что все произошло от отравления атропином, ― сказал Ваня.

― Но этот факт тоже говорит о помешательстве, ― настаивала психиатр.

― Мы не будем внушать сыну, что он ненормальный. Когда пройдет слепота, он вернется в школу.

Сережа, конечно, не слышал этой перепалки, лежал с повязкой на глазах в другой комнате. Врач ушла, а мы с ужасом вспоминали слова Чомовой о том, что если бы атропина было чуть больше, смерть была бы неизбежна.

Однажды в нашем доме появилась и «роковая героиня». Детский голосок по телефону попросил позвать к телефону Сережу. Я сказала, что он болен, и попросила приехать. По Сережиному волнению я догадалась, что это «она»! Пришла толстенькая девочка, в платье с большими пятнами пота под мышками, и разило от нее за версту. Посидела, похихикала и вскоре удалилась. Это была девочка из поселка «Пионерская», где мы жили на даче.

Вскоре после смерти Александры Васильевны мы обнаружили сберегательную книжку ― на ней лежало тридцать шесть тысяч рублей. За все те годы, что мы помогали ей и Василию Ивановичу деньгами, она из этой помощи не потратила ни копейки.

Мадам Голубцова

Смерть Сталина потрясла всех, кто верил ему, кто оказался в плену «культа личности». Стыдно вспомнить, но и я отдала дань этому чувству, когда, выступая на митинге сотрудников Министерства кинематографии, горячо заявила «о счастье, дарованном нам, жить в эпоху Сталина», которому все мы обязаны успехами в строительстве социализма, в укреплении такого государства, которое сумело победить страшного врага ― фашизм!..

Когда останки Сталина были перевезены в Колонный зал, буквально вся Москва двинулась туца. Я тоже возглавила нашу маленькую колонну сотрудников главка научно-популярных фильмов (мы тогда работали на Палихе, вблизи Новослободской). Движение транспорта было приостановлено. Почти бегом добрались до Садового кольца, откуда думали попасть в центр города. Но не тут-то было! Огромный вал народа катился по Садовому. Улица Горького была закрыта. Ринулись налево. Только через улицу Кирова удалось добраться до площади Дзержинского. Здесь оказались в такой давке, что поняли: попасть на площадь Свердлова едва ли удастся. Никем не руководимые, неорганизованные толпы народа буквально текли с каждой улицы, из каждого переулка, и все стремились вниз, к Театральному проезду. Раздавались плач и крики людей, сжатых в этой толпе. «А что же будет там, у Большого театра, куца толпы шли с Петровки и Неглинной?» ― подумала я и предложила своим товарищам вернуться, «пока не поздно». Все, не раздумывая, со мной согласились, и мы стали пробираться обратно. Это было не так просто, но все же нам удалось добраться до метро «Кировская», и мы благополучно уехали по домам. А потом стало известно: свыше шестисот человек были задавлены в этот день и в день похорон Сталина. Одна наша женщина из Бирюлева потеряла двадцатипятилетнего сына, хотя это был крупный, здоровый и сильный мужик...

В июне этого же года закончилась карьера Берии, который попытался совершить переворот, чтобы захватить власть.

К сожалению, все эти события в верхах неожиданно серьезно изменили жизнь Вани, а вскоре и мою... Летом мы вместе отдыхали в Пионерской. Проводили время очень весело: в походах с детьми к озеру, к Москве-реке, в прогулках по лесу. И вот однажды в полдень подъезжает к даче шикарная черная «Волга», обитая внутри розовым сукном. Ее водитель вручает Ивану Васильевичу рукопись и записку от директора Института философии Г. Ф. Александрова с извинениями и просьбой срочно, в течение дня, прочитать рукопись и написать по ней заключение. Это было что-то из истории электротехники. По мнению Ивана Васильевича, она содержала массу ошибок, и он дал о ней отрицательный отзыв. Через два дня вновь появляется «Волга», у Ивана Васильевича просят не только заключение, но и личного присутствия при обсуждении, которое состоится через час. Делать нечего! Пришлось поехать. Рассчитали, что на обсуждение уйдет два-три часа, поэтому часов в семь вечера я уже стояла на платформе в ожидании его приезда. Электрички приходили одна за другой, а его все не было. Самые ужасные мысли приходили в голову, перед глазами витали страшные картины: вот он лежит на мостовой, сбитый машиной, вот упал на улице с сердечным приступом, а равнодушные люди принимают его за пьяного и проходят мимо. Хотела уже ехать в город, искать его, но, к счастью, почти с последней электричкой он приехал.

― Ничего не мог сделать. Ты обратила внимание? Рукопись была безымянной. На встрече присутствовали философы: Степанян, Ойзерман, Глезерман, я и женщина, Валерия Алексеевна Голубцова, которую мне представили как зам. директора Института истории естествознания и техники. К моему удивлению, рукопись, которую я не смог рекомендовать ни к изданию, ни к защите, оказалась докторской диссертацией. Все философы начали ее безудержно хвалить. Представительница института молча слушала их. Я не выдержал, стал им резко возражать, обрушился на неправильность философской и исторической концепции работы, из которой следовало, что чуть ли не вся основная история человечества началась с изобретения генератора; указал и на другие ошибки. Представительница института поблагодарила участников совещания, а меня, пожимая руку, попросила задержаться: «Я должна открыть вам свой секрет, это моя будущая диссертация. Вы высказали много ценных замечаний. Я хотела бы продолжить нашу беседу, с тем чтобы вы конкретно, постранично, подсказали мне, что неправильно и как следует исправить ошибки». И я был вынужден сесть с ней за работу... Мы перелистали всю рукопись, и почти на каждой странице я делал замечания, говорил, как следовало сформулировать то или иное положение. Увидев, что уже поздно, зная, как ты волнуешься, отказался от машины, иначе она задержала бы меня дольше, и хотя работу не закончил, помчался на электричку. И знаешь, кем она оказалась? Еще во время обсуждения я начал подозревать, что она автор и к тому же «шишка», а потом Степанян шепнул: «Что вы лезете на рожон! Ведь это жена Маленкова!» Но что она уцепилась за меня, приняла критику, а не похвалы, говорит о ее уме, в этом ей не откажешь!

― А как одета жена премьера? ― поинтересовалась я.

― Довольно просто. Хорошая шерстяная юбка с пестрой шелковой кофточкой, белые туфли с белыми носками. Ты одеваешься даже шикарнее.

Так вошла в нашу жизнь «жена премьера». Мы надеялись, что знакомство с ней ограничится беседой по поводу диссертации, но не тут-то было! Утром у себя на рабочем столе Ваня обнаружил пакет из президиума Академии наук СССР, в котором содержалось постановление о назначении «Кузнецова И. В. председателем Ученого совета Института истории естествознания и техники». Удивленный Иван Васильевич был убежден, что произошла какая-то путаница, позвонил в президиум и стал доказывать, что это «постановление» не может относиться к нему, что, вероятно, имелся в виду Кузнецов В. И., работавший в том же институте. Но там, посмотрев документацию, переспросили:

― Вы заведующий сектором философии естествознания в Институте философии Академии наук?

― Да, я!

― Так вот именно вас имел в виду президиум, и никакой ошибки здесь нет.

Кинулся к ученому секретарю Академии наук ― Топчиеву A. B.

― Поймите, о том, чтобы именно вас привлечь к работе, хлопотала жена Маленкова. Отказать ей у нас просто не было возможности: ведь вы не просто философ, а занимаетесь философией естествознания, больше того, вы историк науки, выпустивший в свет такой труд, как «Люди русской науки». Ваша кандидатура самая подходящая. Уже договорились, что вы займете пост заместителя директора этого института. Надеюсь, вы войдете в наше положение и не станете отказываться.

И как ни упирался Иван Васильевич, назначение состоялось. «Мадам» ушла в творческий отпуск, в докторантуру, ― и, кроме Ивана Васильевича, никого не желала видеть на своем месте. А Ваня, будучи человеком не только творческим, а еще и очень добросовестным, вскоре поставил дело так, что из двенадцати секторов под его руководство перешло одиннадцать, чем он даже несомненно гордился. Большого объема работы он никогда не боялся и погрузился в дела института с головой. Думать о проблемах философии, тем более писать фундаментальные труды уже не оставалось ни сил, ни времени.

Когда Иван Васильевич пришел в институт, его возглавлял членкор Самарин. После его смерти директором назначили Ивана Васильевича. Он протестовал, но это не помогло.

A. B. Топчиев, при всем хорошем отношении к Ивану Васильевичу, не мог его понять: «Вы будете хозяином, в вашем распоряжении будет весь штат института. Вы прекрасно в этих условиях напишете свою докторскую». Никто, и прежде всего сам Топчиев, не учитывал, что «мадам» будет курировать деятельность дирекции института, считая, что она, как «жена премьера», имеет на это полное право, хотя и находилась в творческом отпуске за счет государства.

В первое время после нового назначения царила полная «идиллия». Голубцова очень благоволила к Ване и не раз приезжала на своей шикарной «Волге» к нам на дачу в Пионерскую, благо их казенная дача находилась в том же направлении, в Жаворонках. Не раз катала на машине наших ребятишек. Но разницу во взглядах на жизнь мы начали ощущать еще за чайным столом. Помню, зашел как-то разговор о положении учителей в стране.

― Низкий уровень жизни учителя тяжело отразится со временем на воспитании всего народа, ― взволнованно говорил Ваня. ― Кому-кому, а учителю надо платить больше, чтобы он мог прилично одеваться, покупать нужную литературу. Надо как-то продумать систему снабжения учителей, чтобы они не стояли в очередях вместе с учениками и их родителями, это роняет их престиж.

― Ерунда, ― отвечала Валерия Алексеевна, ― надо просто с них больше спрашивать, усилить контроль за школами. Вы говорите, средний заработок учителя восемьсот рублей. Это неплохо; у рабочих только шестьсот пятьдесят, надо их подтягивать.

― Это правильно, но согласитесь, что плохо воспитанный и плохо обученный слабым учителем рабочий этим средствам не найдет другого применения, кроме как на водку. А одаренные люди, которые могут быть прекрасными учителями, не могут обречь себя на полуголодное существование. Поэтому в пединституты в основном идут слабые выпускники школ, главным образом, девушки, а нужен школе мужчина ― воспитатель.

Я была целиком согласна с Ваней, но Валерия Алексеевна высмеивала нас. Так и разошлись не переубежденные ― ни мы, ни она.

В другой раз Иван Васильевич стал в ее присутствии удивляться тому, что, строя огромный университет в большом отдалении от города, не подумали о транспорте:

― Надо было сразу строить метро, ― говорил он.

― Все студенты должны были жить в общежитиях, ― возражала она.

― Но это была утопия, которая сразу рухнула. Общежитий построили на шесть тысяч мест, а студентов приняли восемь тысяч. А каково преподавателям, которые живут в разных частях города! Вот и мучаются все.

― Ничего! Молодежь потерпит, и педагоги тоже. Скоро туда трамваи проведут!

― Как трамваи?! Ведь тогда у людей будет пропадать уйма времени!

― Ничего! Зато это наиболее дешевый для строительства транспорт. Я, когда была директором МЭИ, провела к институту трамвай, и все были довольны.

Несмотря на такие разногласия, она продолжала «благоволить» к Ивану Васильевичу настолько, что, когда в январе 1955 года на пленуме ЦК, проходившем на Старой площади, Маленкова как премьера подвергли серьезной критике, она допоздна сидела в кабинете Ивана Васильевича (его окна смотрели как раз на здание ЦК), плакала у него на плече и твердила:

― Нас теперь сошлют, сошлют из Москвы!

Удивленный таким предположением, Ваня утешал ее, говорил, что «этого не может быть», но она твердила свое. Позже мы поняли почему. Разоблачения, сделанные Хрущевым на XX съезде в 1956 году, показали неблаговидную роль Маленкова в организации всякого рода процессов против так называемых «врагов народа». Люди, подобные Маленкову, не мыслили иного исхода, как «ликвидация» или ссылка для тех, кто пришелся не ко двору. ...

Совсем другой предстала перед Иваном Васильевичем «мадам» Голубцова, когда Маленков, после всей критики, был понижен всего лишь на одну ступеньку ― стал не председателем Совета министров, а его заместителем. Она вновь почувствовала себя важной особой, принадлежащей к правительственной элите. Возможно, памятуя о своей «слабости», проявленной в присутствии Ивана Васильевича, она вдруг очень переменилась к нему. Стала сухой, неприступной. Теперь уже ни одно заседание дирекции не проходило без ее участия, хотя формально она в этот период не имела отношения к делам института, так как продолжала пребывать в «творческом отпуске». Ваня часто говорил мне:

― Не пустить ее мне просто неудобно, она же бывший заместитель директора. Я просто мечтаю, чтобы она поскорей защитилась! Тогда она вернется на пост директора, а я ― в институт философии.

А пока с Голубцовой начались трения, сначала мелкие, потом и крупные. Придиралась буквально к каждому решению дирекции, требовала, чтобы они были сформулированы в ее стиле и духе. Тяжелый конфликт произошел летом 1955 года при обсуждении итогов конкурса на замещение вакантных мест. Она заявила прямо и недвусмысленно, что «еврея Бляхера» нельзя привлекать в институт, что аргументы о его большом научном потенциале несущественны. Иван Васильевич, возмущенный такой постановкой вопроса, ответил:

― Ленин учил нас прежде всего оценивать деловые качества, а не принадлежность к той или иной нации.

― Вы плохо разбираетесь в политике партии, ― бросила она ему

― Я не думаю, что она может противоречить учению Ленина, ― резко возразил он и тут же продиктовал секретарю дирекции решение о зачислении Бляхера в штат Института.

Рассказывая мне об этом эпизоде, он заметил:

― У нее красные пятна пошли по лицу.

Я схватилась за голову:

― Боже, эти красные пятна дорого могут тебе обойтись!

― Пока я директор, командовать собой не позволю!

Предчувствие неприятных последствий этой стычки охватило меня. Но возражать я не стала. Ванина принципиальность не терпела компромиссов, я это знала, тем более что и сама была целиком согласна с его точкой зрения на антисемитов. Ваня их ненавидел.

Валерия Алексеевна, с ее бесстыдным антисемитизмом, отныне воспринималась им как персона крайне неприятная, общения с которой следует избегать. Он радовался, что после той стычки она явно демонстративно перестала посещать заседания дирекции. Однако отказаться от прочтения законченной ею диссертации не смог. Диссертация «не блистала оригинальностью идей» (выражение Ивана Васильевича), но замечания были учтены, и она получилась достаточно добротной. К концу 1955 года Валерия Алексеевна защитилась и тут же вернулась в институт. Иван Васильевич сразу предложил ей пост директора ― так тяготила его эта должность.

То, что назревало, произошло уже после XX съезда. В соответствии с его решением Иван Васильевич был мобилизован в группу ученых, которые имели задание в самые короткие сроки создать учебное пособие по философии. Всех их освободили от основной работы и поселили в санатории «Узкое» под Москвой, дабы ничто не отвлекало от работы над учебником. Голубцова была назначена и.о. директора Института. Вскоре я стала свидетелем телефонного разговора Вани с Валерией Алексеевной. Я не совсем уяснила себе, в чем было дело, поняла только, что он страшно расстроен. Когда Ваня, взбешенный, повесил трубку, спросила, о чем шла речь. А дело было в том, что некоторое время назад сотрудники института обнаружили неизвестную доселе переписку Менделеева с Дарвином и готовили ее для публикации в очередном номере журнала «Вопросы истории естествознания». Узнав о намечающемся визите Хрущева и Булганина в Англию, Иван Васильевич договорился о срочном выпуске журнала, чтобы успеть отправить его в Англию с членами правительственной делегации. Авторскую группу он пообещал премировать. Группа не подвела. Работа была завершена досрочно. Как потом стало известно, английские ученые были очень благодарны за полученный подарок, свидетельствовавший о глубокой связи английской науки с русской. В связи с отъездом в «Узкое» Иван Васильевич решил напомнить Валерии Алексеевне о необходимости премировать группу и просил сделать это на очередном заседании дирекции. На что она сказала, что делать этого не будет.

― Это их обязанность!

― Но они делали эту работу по ночам, в два раза быстрее обычного!

― Ну и что? Все обязаны так работать!

В общем, уговорить ее он не смог, уехал расстроенный. А через несколько дней, поздно вечером, появился дома, такой довольный и сияющий.

― Какими судьбами? ― воскликнула я..

― А я был на заседании редколлегии нашего журнала.

― Зачем? ― упавшим голосом спросила я, предчувствуя какую-то беду.

― А затем! Приехал и лично похвалил группу, выпустившую досрочно журнал с перепиской Менделеева и Дарвина, извинился перед ними, что, не будучи в настоящее время директором, не могу выполнить своего обещания о премировании.

― А она была?

― Да, была!

― Ну и как реагировала?

― А как всегда, красными пятнами по лицу...

― Ну, как ты не понимаешь, что ты оскорбил ее на глазах у присутствующих. Ведь все, конечно, уверены, что ты не мог не говорить с ней о премировании, ― чуть не плача твердила я. А он только рассмеялся:

― Капризных женщин надо учить, если они берутся руководить делом. Знаешь, как она переживала, что профессор Белькинд с ней не здоровается. Не раз мне на это жаловалась. Я был удивлен поведением этого весьма воспитанного человека. Спрашиваю: «Лев Давидович, что это, говорят, вы не здороваетесь с Валерией Алексеевной?». А он отвечает: «Я не могу здороваться с женщиной, из-за которой в конце тридцатых годов погибли чуть не сотня ученых МЭИ, ни в чем не повинных и теперь полностью реабилитированных, ― из них многие были моими друзьями.

― Но он не сказал ей этого в глаза?

― Конечно, нет!

― А ты оскорбил ее лично и публично, и она отомстит!

― Слава богу, теперь не тридцатые годы, и уже был XX съезд, ― оптимистично закончил он.

Утром уехал в «Узкое».

А через несколько дней раздался звонок, и какой-то мужчина стал требовать, чтобы я срочно вызвала Ивана Васильевича в институт. Заныло сердце, отговорилась, что связи телефонной не имею, а поехать в «Узкое» не могу. Через день-два Ваня появился дома. Вид его был ужасен: бледный как смерть, дыхание тяжелое, прерывистое. Уложила в постель, вызвала «неотложку». Определили: гипертонический криз. Когда он пришел немного в себя, рассказал: вызвали на парткомиссию, присланную из райкома КПСС, и зачитали сделанные выводы по оценке его работы. Обследование проводили без его участия; ему инкриминировалось не просто огромное количество упущений, но даже «преступлений».

Его, человека совершенно невинного, эта подлость ударила особенно больно. Сама «мадам» как бы устранилась на это время ― вроде заболела, на работу не ходила, но все, что было записано в постановлении, все это было продиктовано ею. Так мы подозревали, и это подтвердилось потом на заседании райкома КПСС, срочно поставившего вопрос «о деятельности И. В. Кузнецова» на обсуждение, минуя парторганизацию института. Его обвиняли, например, в том, что он привлек к работе «из корыстных целей» Б. М. Кедрова. Иван Васильевич возражал: «Кедров ― единственный членкор в институте, председатель комиссии по изучению наследства Менделеева, автор многих книг о Менделееве. Какая мне корысть? Это только почетно для института». В ответ второй секретарь райкома Боброва, которая вела заседание, буквально кричала: «Конечно, корысть, ведь он будет вашим оппонентом при защите докторской!» (об этом он говорил как-то Голубцовой).

― Да где бы ни работал Кедров, ― отвечал Иван Васильевич, ― он был бы моим оппонентом, так же как и Омельяновский, ибо в области философии естествознания работаем пока только мы.

Ему бросали новое «обвинение»: «Вы разрешили профессору Зубову засчитать его изданную книгу как внеплановую, и он получил поэтому гонорар!»

Иван Васильевич объяснял:

― Зубов записал в план-карту часть своего большого труда ― пятнадцать листов, но поскольку сверх этого он выполнил по заданию института другую работу в тридцать листов, дирекция сочла возможным ― и на это нам дано право ― засчитать эту работу как плановую, а записанную ранее перевести во внеплановую.

Его обвиняли также в том, что привлек к работе в институте директора издательства «Физматгиз» Рыбкина, хотя последний зарплаты в институте не получал. «Говорят, он ваш хороший знакомый?» ― ехидно вопрошала Боброва.

― Он великолепный математик, а что касается знакомых, то я знаком со всеми, кто работает в области философии естествознания.

Много еще было пунктов подобных обвинений, но особенно, по мнению обвинителей, важным и обличающим был один ― об использовании труда Горнштейн. Эту женщину, семнадцать лет проведшую в сталинских лагерях, в прошлом профессора, у которой одно время учился Кедров, Иван Васильевич принял в институт действительно из жалости. Она была из Ленинграда, но почему-то туда после реабилитации не вернулась, а застряла в мытищинской больнице, где работала санитаркой. Кедров случайно встретил ее и попросил Ивана Васильевича взять в институт, как человека, хорошо знающего несколько иностранных языков. Институт как раз нуждался в переводчиках, было много интересных книг по его тематике, которые следовало перевести. Этим она и занималась. Переводы ее поступали в библиотеку института, где с ними могли знакомиться все, кто там работал. Но, желая «пришить» хоть какое-нибудь дело, пахнувшее использованием служебного положения, Горнштейн принудили сказать, что «переводы делались лично для Ивана Васильевича» (она потом долго мучила его своим «раскаянием», объясняя эту ложь испугом, ― так силен был нажим на нее). Никого не смутило, что все эти переводы были на учете в институтской библиотеке. Иван Васильевич отвел и это обвинение, но все его слова повисали в воздухе. Его не слушали, перебивали, возмущались тем, что «смеет защищаться». В конце концов признали виноватым и предложили вынести строгий выговор с занесением в личное дело. Попытка Вани опротестовать наказание вызвала возмущение Бобровой и ее громкую реплику: «Будьте благодарны, что оставляем вас в партии. Товарищ Голубцова звонила и требовала вас исключить».

Вот так, в конце концов, вылезли на свет ослиные уши той, что организовала всю эту травлю, не простив Ивану Васильевичу его принципиальности и независимости. «Мадам» вообразила, что этот мягкий на вид, деликатный и предупредительный человек с ясными голубыми глазами будет игрушкой в ее руках. Но он оказался «железным», неподдающимся. И это привело ее в ярость

Новые «Основы»

Возвратившись в «Узкое», Ваня заявил руководителю авторского коллектива Ф. В. Константинову, что отказывается, да и не должен писать учебное пособие, создаваемое по решению XX съезда партии, потому что получил строгое партийное взыскание. Но все: Константинов, Федосеев, Копнин, Каммари, Розенталь и Глезерман, Шишкин и Берестнев ― все в один голос заявили, что об отстранении его от авторства не может быть и речи. Константинов только сказал ему:

― Ну зачем ты поехал на заседание райкома ― ты мобилизован съездом, и незачем тебе было отвлекаться. Если бы за тобой приехали, мы бы им такой «разговор» устроили, что они не знали бы, куда деваться. Но жалобу, конечно, напиши!

Иван Васильевич рассказал, что заявление написал, однако, узнав, что Фурцева ― близкий друг Голубцовой, подать его не решился, зная, что она добивается его исключения. И Константинов согласился.

― Пройдет год-два, ― твердила я, ― и ты снимешь свой выговор, а так может быть еще хуже, «закадычная подружка» найдет случай выполнить ее желание.

Он все же колебался: возмущала откровенная несправедливость оценки его работы. Лишь новый гипертонический криз подкосил его настолько, что он перестал об этом думать. Врачи «Узкого» даже хотели отправить его в больницу, но он категорически отказался. И лежа в постели, писал свои главы для книги, так как сроки поджимали. При очередном обсуждении его глав, а каждая из них обсуждалась всем авторским коллективом, Константинов с укором сказал:

― Вот если бы мы все могли писать так ясно, просто, доходчиво и. глубоко, как Иван Васильевич, насколько быстрее пошла бы наша работа.

Президиум Академии наук, учитывая совершившееся, освободил Ивана Васильевича от обязанностей директора Института истории естествознания и техники и перевел его на работу в Институт философии в качестве зав. сектором философии естествознания.

А мне пришлось заниматься ликвидацией его взаимоотношений с прежним институтом, в частности, окончательными расчетами по зарплате. По нашим подсчетам выходило, что Ивану Васильевичу причиталось одиннадцать тысяч с небольшим. Каково же было мое изумление и негодование, когда увидела, что мне выдают что-то около трех тысяч, объяснив, что сделано это по указанию Голубцовой. Тогда я ворвалась к ней в кабинет, требуя указать причины такого обсчета. Спокойно, с какой-то издевательской усмешкой она сказала:

― Вы что, хотите получать вторые отпускные?

― Но позвольте, он же работал все время, хотя по чисто «бухгалтерским» соображениям отпускные получил, с тем что за это время получит зарплату!

― А где об этом приказ ― о возвращении из неиспользованного отпуска?

Побежала, привела в кабинет главбуха, тот подтвердил, что такая договоренность действительно была.

― А чем можно доказать, что он в январе работал, а не отдыхал?

― Но он подписывал все бумаги по финансам за январь, ― сказал главбух.

― Ну, об этом мы еще с вами поговорим, ― сказала она угрожающе, и главбух немедленно ретировался.

Я выскочила из кабинета и наткнулась на ученого секретаря института Ашота Григорьяна.

― Послушайте, вы можете подтвердить, что Иван Васильевич в январе работал, а не отдыхал?

― Конечно, конечно, ― отвечал он мне, в то время как я уже втащила его в голубцовский кабинет.

― Так вы, товарищ Григорьян, собираетесь утверждать, что Кузнецов в январе не отдыхал, а работал, и вы в этом уверены? ― раздельно и злобно проговорила она, сверля его глазами. И Григорьян залепетал, заметался:

― Нет, конечно, твердо я этого не помню.

― А приказы, приказы за это время кто по институту подписывал? ― закричала я и, влетев к секретарю, схватила папку, которая лежала на столе, и стала листать перед Валерией Алексеевной и показывать, что все бумаги за этот период подписаны им.

― Ну, это тоже не доказательство, он ведь и сидя дома любил подписывать все бумаги, ― нагло ответила она, ― а вот главной бумаги о возвращении из отпуска ведь нет?..

Ах, Ваня, Ваня, невинное ты в бюрократизме дитя! Я с самого начала конфликта подозревала, что такой бумаги в делах нет. Когда он в конце декабря принес так называемые «отпускные» деньги и рассказал, что пошел навстречу просьбам бухгалтера, а в отпуск на самом деле не собирается, я ему сразу сказала:

― После Нового года, приступая к работе, издай приказ в отмену того, по которому получил отпускные, иначе могут быть недоразумения.

― Какая ерунда, ― ответил он. ― Ведь все будут видеть, что я на работе, а не в отпуске.

― Но я прошу тебя, оформи это дело, ― почему-то тревожилась я.

Он со смехом обещал. И вот, оказывается, не сделал, понадеялся на людей, а они все его предали. Конечно, этого бы не случилось, если бы не его «мобилизация» в авторский коллектив! И я решила поменять тон разговора с «мадам».

― Вы понимаете, он не стал писать этот приказ потому, что не придавал ему значения, положился на людей, которые знали и видели, что он по-прежнему посещает институт и никуда не ездил отдыхать.

И тогда она неожиданно сменила гнев на милость:

― Хорошо, мы постараемся разобраться в этом деле, но было бы лучше, если бы он приехал сам, а не присылал вас.

― После истории в райкоме у него тяжелый гипертонический криз, он не встает с постели, видите, доверенность заверена врачами!

― Ах, так ― ну хорошо, приходите послезавтра.

Пришла ― к расчету выдают семь тысяч. Не выдержала ― вновь ворвалась к ней:

― Почему решили, что он две недели был в отпуске, ведь это неправда. И одного дня не отдыхал!

― А люди говорят другое, ― зло ответила она, уткнувшись лицом в стол.

Тут я так хватила кулаком по столу прямо перед ее лицом, что она отпрянула от стола.:

― А я верю в возмездие! ― крикнула я и выбежала из кабинета.

Сражаться за остальные три-четыре тысячи, конечно, было бессмысленно...

Ване я даже не рискнула рассказать об этом инциденте, сказала, что расчет произведен нормально. Радовало, что высказала этой злобной бабе свое возмущение и презрение и что теперь не тридцатые годы, когда Сталин и его приспешники типа Маленковых расправлялись с неугодными им людьми. Мстительная и мелочная по натуре, эта женщина не оставила бы нашей семьи в покое, заслала бы нас куца подальше, но после 30 июня ― дня публикации статьи «о культе личности» ― я не боялась даже жены заместителя премьера..

Я моталась в «Узкое» почти каждый день ― иногда на автобусе, отнимавшем много времени, а потому чаще на такси, что здорово подрывало наш сильно «похудевший» бюджет. Тревожно и нерадостно протекало это лето ― 1956-го года. Отходила душой только в те вечера и выходные дни, когда, приехав в «Узкое», видела радостное лицо Вани, спешившего мне навстречу.

Серый «Москвич»

Работа над книгой по философии была наконец закончена, и поздней осенью мы отправились в отпуск в Сочи вместе с Людмилой Копниной. В отпуск ехали «дикарями». Сняли две смежные довольно большие комнаты и зажили весело и бездумно.. Как-то в парке встретили Веру Руссо, редактора нашей киностудии. И вот как она рассказывала остальным моим сотрудницам об этой встрече:

― Иду и вижу Раису Харитоновну, Ивана Васильевича и удивительно красивую женщину с ними. И что же вы думаете? Раиса Харитоновна подошла ко мне, и мы пошли с ней впереди, разговаривая о наших новостях и делах, а Иван Васильевич подхватил красавицу под руку и пошел с ней сзади нас, оживленно беседуя. Раиса Харитоновна хоть бы оглянулась на эту картину. Больше того, я узнаю, что эта красавица и живет с ними вместе. Ну уж нет! Я бы ни за что своему любимому мужу не позволила этого.

И правда, они так все удивились этому сообщению, так удивились... А я подумала про них, в особенности про Веру: «потому-то ты и развелась и живешь с ненадежными любовниками».

Я чувствовала и знала, что он любит и полностью доверяет мне ― так же как доверяла ему я. С большим раскаянием вспоминаю, как волновали меня ухаживания других мужчин в те годы, когда жила с Аросей. Но как равнодушна стала я к проявлениям мужской симпатии ко мне при жизни с Ваней. Он дал мне в жизни все, что может только желать женщина, ― страсть и любовь, постоянную атмосферу внимания, заботы и ласки. Я не помню такого случая, чтобы он не выскочил из комнаты, услышав, что я пришла с работы или еще откуда-то, не поцеловал меня, не снял бы с меня пальто, а то и обувь. Обычно я уходила на работу раньше, и он, если не был болен, отрывался от книги или статьи, и каждый раз «провожание» было долгим... И так все двадцать семь лет, что мы с ним прожили вместе. За все эти годы у нас не было ни одной ссоры, лишь иногда, когда я в чьем- то присутствии неудачно что-нибудь «ляпну», он посмотрит на меня строго, и я уже знала: когда останемся одни, обязательно припомнит мне это, но так мягко и любовно, что я никогда не обижалась.

По возвращении из Сочи нас ожидал неожиданный подарок. Однажды в партбюро раздался телефонный звонок: «Вашей киностудии по распоряжению товарища Фурцевой выделены шесть автомашин «Москвич». Немедленно представьте список».

Тут же собрала партбюро, членов месткома и представителя дирекции. Оказалось, эти машины были выпущены заводом сверх плана, и их решено было продать творческим работникам Москвы. В список включили директора, главного редактора, то есть меня, и четырех наиболее заслуженных режиссеров.

Не мешкая, организовали на студии кружок начинающих автолюбителей. В вождении практиковались на площадке ВДНХ. Ваню посторонним никто не считал ― он нередко помогал нашим сценаристам и режиссерам в философском осмыслении темы, и, как правило, безвозмездно. А в это время был официальным консультантом фильма «Происхождение жизни на земле» режиссера В. А. Шнейдерова.

В декабре 1956-го, получив открытку с извещением, мы взяли с собой пятнадцать тысяч и помчались за своим нежданным «подарком». К сожалению, все машины были серого цвета, но Ивану Васильевичу так не хотелось откладывать покупку, что пришлось согласиться и на серую... С нами был шофер Василий Кузьмич, который в свое время был водителем персональной машины Ивана Васильевича, ― он и перегнал «Москвич» к дому.

В мае 1957-го почти вся наша группа сдала так называемую «теорию» на «пять». Профессионалы, толпившиеся у здания ГАИ, даже не поверили нам. «Так не бывает», ― мрачно сказал один из них. Но вот с вождением машины для некоторых, в том числе и для меня, дело оказалось посложнее. Мотор у меня заглох, машина остановилась прямо перед надвигающимся на нас трамваем:

― Ой, что делать? ― охнула я.

Подскочил милиционер, увидел, что машина ГАИ, отдал честь и сказал инструктору:

― Надеюсь, гражданка прав не получит.

― Конечно, ― ответил тот.

Ваня права получил , а мне вскоре стало не до прав

Первый инфаркт

В конце мая Иван Васильевич переболел гриппом, чувствовал себя после него плохо, однако 7 июня отправился на совещание физиков, где, слушая философскую «чушь» многих ораторов, в особенности академика Фока, не выдержал и выступил. Придя домой, жаловался на какую-то стесненность в груди, объясняя «остатками гриппозного состояния». Я просила его отказаться в связи с этим от намеченной прогулки на машине, вызвать доктора, но мои увещевания не помогли. Он заявил, что ему стало лучше и он намерен выполнить свое обещание и покатать больную Изабеллу и ее мужа днем в субботу 8 июня. Когда заехали за ними, я заметила, что ему явно плохо; вновь все стали просить его никуда не ехать. Он отверг все наши уговоры, сказал, что чувствует себя хорошо. «Если уж ехать, пусть машину поведет Василий Кузьмич», ― просила я, но, видно, ему так хотелось показать свое искусство вождения, что он сел за руль сам. Уже через некоторое время я заметила, что от боли в груди он чуть ли зубами не скрипит, нос у него побелел, но руль Василию Кузьмичу он так и не отдал и довез нас до самого Отрадного. Необыкновенно красиво было здесь. Ваня с трудом вылез из машины и неожиданно лег на влажную траву, хотя был в светлом сером костюме. Он был всегда очень аккуратен, и уже одно это говорило о том, что ему очень плохо, очень.

― Надо скорее уезжать, ― сказала я.

Но Ваня улыбнулся:

― Гуляйте, просто мне захотелось полежать.

Мы, однако, не согласились. Уже без всяких возражений он уступил руль Василию Кузьмичу. Какое счастье, что я попросила его на всякий случай поехать с нами! Полные тревоги, подъехали к нашему дому, все хотели тут же разъехаться, дать Ивану Васильевичу отдых, но он не согласился:

― Нет, нет, как договорились, идем к нам пить чай.

И гости были вынуждены подняться наверх. Я была вне себя от беспокойства, но возражать и спорить с ним... разве для него это было бы лучше? Гости посидели, выпили чаю, быстро собрались, и Василий Кузьмич повез их домой. Едва за ними захлопнулась дверь, Ваня схватился за сердце:

― Рая, мне очень плохо, ― и упал на скамейку в передней.

С трудом довела до постели, уложила, стала расспрашивать, где и что болит, и схватилась за голову: инфаркт. Только что мы делали фильм о гипертонии с консультацией профессора Мясникова, который категорически утверждал, что это заболевание обязательно заканчивается инфарктом, если систематически не лечиться. Ваня же постоянно забывал о лечении, как только оказывался вне стен дома. Стала звонить всем и вся, советоваться, кого вызвать из врачей и профессоров. Быстро приехали кардиолог профессор Шпирт и наблюдавший Ваню врач из Академии наук. С огромным желанием поверить я услышала, что это еще не инфаркт, а лишь предынфарктное состояние, что, может быть, все обойдется. Приняли какие-то первые меры и уехали.

Хоть и страшно мне было одной, но я была довольна, что дети наши в отъезде. В самом начале июня они уехали вместе с Маврушей в Коктебель, где мы сняли для них полдома. У Сони к тому времени было уже двое малышей ( в «день смеха» появился сын Алеша. Когда ее муж Костя именно 1 апреля позвонил мне, что у них родился сын, я не поверила, думала, что он меня разыгрывает...) Так что помощи от детей ждать не приходилось, а потому, взяв себя в руки, стиснув зубы и осушив глаза, с веселой улыбкой я стала ухаживать за своим любимым мужем. Всю ночь сидела рядом, стараясь угадать каждое желание.

Не помню уж, как и ночь прошла, а утром ― звонки, звонки... Приехали мои неизменные подруги ― Соня Сухотина, Изабелла, Люба Щекина. Вновь вызвали врачей из поликлиники Академии наук и частных профессоров. К вечеру роковой диагноз был подтвержден электрокардиограммой: «инфаркт». Для серьезного лечения было потеряно почти три дня. «Лежать только на спине» ― тяжелое испытание! Спина у Вани совершенно одеревенела. И хотя мне помогали друзья, я сбивалась с ног. Спать не могла совершенно, даже когда возле него дежурили мои верные друзья ― Соня или Изабелла. На десятый день мне сделалось так плохо, что по настоянию Сони Сухотиной врач, пришедшая к Ване, была вынуждена измерить мне давление. Было двести на сто. «Гипертонический криз», ― сказала врач. Прописала серпазил и приказала лежать. А как лежать? Не дай бог Ваня узнает, что я больна. Поэтому, несмотря на уговоры Сони, я, как только врач ушла, встала и с самым веселым видом вошла в кабинет, где лежал он.

― А ты не больна? Что-то Роза Абрамовна долго была у тебя? ― это было первое, о чем он спросил.

― Да ты что? Просто мы с ней всерьез поговорили о том, как лучше организовать уход за тобой, чем кормить. Ты же ничего не ешь.

Вскоре ему стало как будто немного лучше. Мне все твердили, что его следует положить в больницу, но я боялась. Врачи говорили, что это можно делать не раньше чем через три недели, а пока он «нетранспортабелен». Агитируя за перевоз в больницу, те же врачи говорили, что там таких роскошных условий, как дома, у него, конечно, не будет. И все же они его туда перевезли, и я при первом же посещении поняла, что они имели в виду, когда говорили о наших прекрасных условиях. Больница была переполнена. В палате, где поместили Ваню, он был пятым, проходы между кроватями были узкими, окно, несмотря на лето, было закрыто и открывалось лишь иногда «для проветривания», а больные в это время укрывались одеялами с головой. Дома же он лежал один в большом кабинете, все окна и балконы (их у нас два) раскрыты, и прохладный ветерок гулял по квартире, отнюдь не рискуя его задеть ― он лежал на кровати, стоявшей в углу. Дома мы не оставляли его ни на минуту, только когда засыпал. Самое интересное: он быстро, хотя и ненадолго, засыпал под чтение юморесок из «Крокодила», а Достоевский, наоборот, его возбуждал.

Как только Ваня заболел, я сразу оформила отпуск. А когда он закончился, я продолжала точно в 5 часов появляться в палате после «тихого часа» и проводила около Вани время до ужина и даже после. Лечащий врач пыталась удалить меня перед ужином, но Ваня так нервничал, не спал потом, и она смирилась.

Измаил

В связи с моими посещениями больницы вспоминаю один смешной эпизод. К Назыму Хикмету приехал приятель, молодой, красивый турок по имени Измаил. Моя подруга Рита, частая гостья Хикмета и его жены В. Туляковой, познакомилась с ним и узнала, что он коммунист, мечтает остаться работать в Москве. А как это сделать? Лучший способ ― жениться! И тут я вспомнила о Ляле, Костиной сестре, красивой девушке, правда прихрамывающей из-за полиомиелита, перенесенного в детстве. Решили их познакомить. Пригласили на чай в мою пустующую квартиру. Собрались: Рита, Измаил ― жених, Ляля ― невеста, Брагин, поклонник Риты, и я.

Чаепитие было веселое, много шутили, смеялись, но при расставании почувствовали, что одного вечера для решения поставленной проблемы явно недостаточно. Я знала, что жена Василия Кузьмича, шофера Ивана Васильевича, отдыхает в Снегирях, а потому было ясно, что он не откажется воспользоваться моим предложением с утра в воскресенье прокатить всю нашу компанию в это местечко. Машина была переполнена, но тем веселее нам было. Когда приехали, разбрелись кто куда. Пока занимались поисками друг друга, смотрю ― 4 часа, а в 5 я должна быть в больнице. Василий Кузьмич куда- то запропастился. Я поняла: опаздываю, и Ваня, приученный к моей точности, будет беспокоиться. Выход один ― позвонить в больницу, предупредить, что задерживаюсь. Узнаю у прохожих, где почта. Оказывается, на другом берегу речки, почти напротив того места, где находимся мы ― я и Измаил.

Мост далеко. Тогда я принимаю решение ― переплыть речку. Измаил умоляет не оставлять его одного: оказалось, он не умеет плавать. Тогда, недолго думая, я разделась, накрутила белье и платье на голову ― и в воду. Оставив свои вещи на другом берегу, вернулась к Измаилу. Теперь я накрутила его вещи на свою голову и, держа его одной рукой за шевелюру, благо она у него была длинная и густая, заставила плыть рядом. Он покорно подчинился. Благополучно выбрались на берег, быстро оделись и побежали на почту. К 5 часам удалось дозвониться до палатной медсестры, чтобы она предупредила Ивана Васильевича о моем опоздании. Пришлось потом врать, что работала с приезжим режиссером... В этом эпизоде, конечно, особенно смешного нет, но вот его последствия.

Измаил, которого мы, ради более близкого знакомства с Лялей, отправили вместе с ней поездом, был очень рассеян и просто нелюбезен. Но самое странное ― он стал по телефону объясняться мне в горячей любви и умолять о свидании. Я, конечно, отказалась. Но не тут-то было. Я услышала рыдания ― и бросила трубку. Он, однако, позвонил снова, думая, что нас прервали. Я внятно объяснила, что какие-либо отношения между нами невозможны. Тогда Измаил стал звонить ежедневно. Услышав его голос, я тут же вешала трубку. Думала, отстанет, но нет, звонки продолжались. Тогда я попросила Риту, которая часто бывала в доме Хикмета, поговорить с Измаилом наедине, рассказать ему, что я очень люблю мужа, и попросить, чтобы он перестал мне звонить. В ответ тот сказал, что и сам это понимает, но хотел бы увидеть меня хотя бы раз и лично высказать свои чувства «этой потрясшей меня женщине, хотя она и старше меня на пять лет». И, несмотря на разговор с Ритой, он продолжал звонить и умолять «лишь об одном свидании». Мне было даже жаль его, но я решила применить радикальные меры и сменила корректный тон на весьма грубый, употребляя при этом самые вульгарные слова. Звонки прекратились, а через некоторое время я узнала от Риты, что Измаил уехал в Румынию. В последний раз она видела его в июне 1963 года. Он примчался на похороны Назыма, который умер внезапно утром 3 июня 1963 года.

Москва ― Болшево

После первого инфаркта Ваня пролежал в больнице три месяца, а потом его перевели для «поправки» в санаторий Академии наук «Сосновый бор» в Болшеве, и тогда начались мои ежедневные путешествия туда. Мой уход с работы по окончании рабочего дня давно уже вызывал раздражение директора студии М. В. Тихонова. Он не раз делал мне замечания. Я парировала:

― Разве я задержала работу над каким-нибудь сценарием и сорвала прием фильма? Я ухожу вовремя, только вовремя...

― Но у вас ненормированный рабочий день.

― А кто мне обещал, сманивая из главка на студию, что я буду располагать рабочим временем по своему усмотрению, вот я и работаю почти все ночи. Моя работа измеряется не часами, а результатами!

Он замолкал, но ненадолго. Перепалки наши возобновлялись вновь и вновь, но ничто и никто не заставил бы меня изменить постоянству наших встреч с Ваней в Болшеве. И хотя наши отношения с М. В. Тихоновым явно накалялись, это меня не останавливало.

Ровно в 5 часов я садилась в машину, которую приводил Эдик, и мы отправлялись с ним на свидание. Больные долечивались здесь в прекрасных условиях. Высокий сосновый бор на берегу тихой Клязьмы вплотную обступал необыкновенно красивый двухэтажный деревянный особняк с огромной верандой. Когда-то этот дом принадлежал московскому «королю чая» Высоцкому. Превосходен был интерьер, отделанный деревом изумительных тонов.

Однажды Ваню навестил Георгий Федорович Александров. Он приехал из Минска, где в университете заведовал кафедрой философии. Его блестящая карьера начала меркнуть после выпуска книги о западной философии, в которой нашли много ошибок, самая главная из них ― слишком объективные описания и оценки достижений западной философии: Гегеля и других иностранных философов. Одно время он был директором Института философии АН СССР (тогда- то и Иван Васильевич перешел после защиты диссертации в этот институт). Затем Александров был назначен Министром культуры, и я как бы попала под его начало ― ибо работала в этой же области. Мне запомнилась наша встреча с ним на новоселье у профессора Г. В. Платонова. Георгий Федорович приехал в самый разгар веселья, быстро присоединился к пирующим и пил только водку. Когда провозглашали тост за его здоровье с пожеланием расцвета культуры под его эгидой, он вскочил на табурет и, высоко подняв бокал, закричал:

― Все мы ходим под ЦК, то вознесет оно высоко, то в бездну сбросит без труда!

Слова его, к сожалению, оказались пророческими. Очень скоро он был снят с поста министра культуры. В постановлении ЦК сурово обсуждалось «аморальное поведение» Александрова. Он обвинялся в несметном количестве грехов: в кутежах у какого-то типа на даче, которого за это даже судили; в содержании Аллы Ларионовой на казенный счет во время ее поездок в Ленинград и другие города ― и прочее. Его связь с Аллой подтвердилась самым неожиданным для меня образом.

В 1963 году, когда Ваня лежал в академической больнице со вторым инфарктом, одна врачиха, очень расположенная ко мне, рассказала, как все врачи больницы были тронуты тем, что, узнав о смерти Александрова, Алла пришла вечером в больницу, буквально вымолила себе право просидеть всю ночь в морге и ушла оттуда лишь утром. Он умер от цирроза печени в 1962 году ― спился в Минске, где жил без семьи, отказавшейся уехать из Москвы.

Но когда мы встретились в 1957 году в Болшеве, он выглядел отлично, был весел, много шутил и совсем, казалось, не унывал. Жизнь в Минске нахваливал. Потом уже я узнала, что он ходил в ректорат МГУ, где униженно просил, чтобы его дочь, поступавшую в университет, не заваливали на экзаменах только за то, что она носит его фамилию.

Бывали у Вани Б. М. Кедров, Н. Ф. Овчинников, Майстров, Мелюхин, Щекина и многие другие его друзья и ученики, так что он, казалось, не скучал. Однако стоило мне сказать, что в день, когда к нему собираются друзья, мне, может быть, не приезжать, он просто схватывался за сердце:

― Этот день будет для меня пустым.

И я шла подчас на поистине героические ухищрения, но в Болшево прибывала в срок.

Однажды мы с Эдиком опоздали, может быть, минут на тридцать, а Ваня уже волновался, хотя был не один ― его «развлекала» довольно миловидная, но хромая женщина. Это была Вера Федоровна Коростелева. Ваня нас познакомил. Оказалось, что работала она медсестрой в поликлинике Академии наук, но пока жила здесь в связи с перенесенной операцией, которая должна была восстановить у нее нормальную походку. Эта операция была уже седьмой по счету. А Ваня очень жалел одиноких и тем более обиженных судьбой женщин ― недаром в его обширном, но больном теперь сердце «приютилась» не только она, но и Вера Евсеевна ― родная тетя моего Ароси, и все мои подруги: вечно жалующаяся на жизнь Соня Сухотина, тяжело больная Изабелла и жизнерадостная Рита.

Вскоре по Ваниной просьбе мы перевезли Веру Федоровну в Москву, в ее крошечную комнатушку. Записала ее телефон ― очень уж она настаивала.

Широка страна моя родная

Иван Васильевич вернулся из санатория в конце октября, когда я «судорожно» работала над выпуском фильма к 40-летию Октября. Личной ответственностью, как его редактора, «наградил» меня министр Н. А. Михайлов.

А случилось это так. Прослышали мы на студии, что американцы сделали фильм с «эффектом присутствия», при котором зрители как бы участвуют во всем том, что им показывается на экране. Загорелся этой идеей и наш главный инженер Вайнберг, придумал аппаратуру и сделал пробные съемки мчащихся глиссеров на Черном море и гонки автомашин в горах Кавказа. Эффект был потрясающий, и мы задумали снять широкоформатный фильм, куда собирались включить и эти кадры. Заказали сценарий Л. Зорину, он написал, по нашему мнению, хороший сценарий, его утвердили во всех инстанциях и приступили к съемкам, которые поручили двум молодым режиссерам. И вдруг меня и замдиректора Варенцова вызывают к министру (наш главк подчинялся тогда Министерству культуры СССР). Он принял нас в кабинете и с ходу произнес целую речь о том, что наш сценарий ему не понравился, но идею создания широкоформатного фильма он одобряет.

― Я целый выходной день думал, ходя по саду, каким должен быть этот фильм, ― и изложил нам «свой» замысел.

― Да это же будет обыкновенный видовой фильм, ― осмелилась возразить я.

― Ну и что же? Зато мы покажем нашу родину во всей ее красоте и широте. Я придумал уже и название к фильму: «Широка страна моя родная» («Очень оригинально!» ― подумала я). ― А главное ― нужно сделать фильм к 40-летию Октября.

Мы ахнули. Ведь разговор происходил в мае. Но все наши возражения и аргументы со ссылкой на то, что американцы делали фильм четырнадцать месяцев, вызывали у него только раздражение.

― Под личную вашу ответственность я поручаю вам выпустить фильм к 40-летию Октября, это политика, ― заключил он нашу, по сути, одностороннюю беседу.

Я невольно сравнивала этот тон с тем, робким, которым разговаривал парень, приехавший к Менджерицкой в эпоху «призыва ударников в литературу» и хлопотавший об издании своей первой книжки. Потом он стал редактором «Комсомольской Правды», секретарем ЦК ВЛКСМ после Саши Косарева (злые языки утверждали, что Михайлов приложил немало усилий, чтобы причислить к «врагам народа» любимца комсомола Косарева, конечно, сегодня реабилитированного).

Мендж рассказывала, что, когда был арестован ее муж, она в отчаянии бросилась к Михайлову просить о помощи, но встретила исключительно холодный прием и поняла, что былые заверения в искренней дружбе были лживы, и даже не решилась рассказать, с чем пришла. После Пономаренко и Александрова Михайлов стал Министром культуры СССР. Окончил свою карьеру в роли посла не помню какой страны...

А тогда нам пришлось подчиниться нелепому приказу ― выпустить этот сложный фильм к назначенной дате. Начатую работу прекратили. Пригласили режиссером фильма Р. Кармена, который согласился на это не без труда. Работали по сценарному плану, что позволило сразу приступить к съемкам. В конце октября закончили монтаж и приступили к озвучанию фильма и записи текста. Приходилось работать и ночами. Кинотеатр «Мир», который специально строился для показа таких фильмов, был достроен. Работали нал фильмом в НИКФИ, где сделали особый экран. Часто забывали запастись едой, а голод не тетка, особенно мучил он нас к ночи. Пользуясь тем, что НИКФИ недалеко от моего дома, я водила туда своих товарищей, предварительно созвонившись с Ваней. Как-то пришли почти в 12 часов ночи я, Р. Кармен, Е. Долматовский, который писал текст в стихах, и Валя Леонтьева, которая этот текст озвучивала.

Беседа протекала за столом, прямо в кухне, весело и непринужденно. Помню, Леонтьева горевала, что она не в театре, а на телевидении. Все утешали ее и предсказывали, что она «прославится» и там. И действительно, она стала народной артисткой.

Отдохнув, мы отправлялись вновь в НИКФИ, чтобы продолжить озвучание картины, музыку к которой написал К. Молчанов... Выпустить картину к 40-летию мы все-таки успели. Уже 5 ноября ее посмотрел Хо Ши Мин со своей делегацией, а затем и другие делегации. Картина получилась впечатляющая, несмотря на спешку, с которой делалась

Первый внук

Ваня продолжал чувствовать себя неважно. К счастью, в институте относились к нему с сочувствием и пониманием, поэтому мы смогли уехать на некоторое время во Внуково, куда нас пригласила Зина Маркина, и там встретили Новый год. Было очень весело и непринужденно. Младшие наши дети и Зинины племянники веселились, радуясь предстоящим каникулам, которые им предстояло провести здесь, в этом большом удобном доме, стоящем на огромном участке в окружении великолепных сосен.

Это место ― называлось оно поселок «Московский писатель» ― мы знали еще с 1954 года и очень его полюбили. Это было связано с рождением Ванечки, появившегося у Сони в июне и нареченного так в честь дорогого отчима. Ребенок почти все время болел, был очень беспокойным, так что отец и мать не видели в это лето покоя. Помню, качает Костя Ванечку в коляске, убаюкивает, а я и говорю ему:

― Вот видишь, к чему приводит ранняя женитьба? Тебе бы сейчас гулять да гулять по горам и морям, а ты должен качать младенца. Небось раскаиваешься, что так рано обзавелся семьей?

Конечно, молодость брала свое, любил поспать; не успевал порой даже убрать за собой, когда бежал к поезду, чтобы успеть на занятия в университет.

Как-то Костя привез неожиданное известие: бабушка, у которой они до сих пор жили и которая получала за это с нас триста пятьдесят рублей, отказалась их пустить с ребенком. Попытки снять комнату еще у кого-нибудь потерпели фиаско: с маленьким ребенком не пускали. Поделилась своими заботами на студии. Один сценарист посоветовал поговорить с Зиной Маркиной. Встретились. Она сказала, что у нее есть большая дача во Внукове, но она еще не приведена в порядок после войны, очень запущена и нуждается в ремонте, и если мы произведем его ― «то, пожалуйста, живите». Поехала туда. Договорились, что ремонт произведем в двух нижних комнатах и в кухне, где была большая печка. Сделали вторые рамы. Всюду вставили стекла. Побелили потолки и покрасили пол. Оклеили стены обоями, и комнаты приняли вполне благопристойный вид. Сообщение с городом было хорошее ― до станции 20 минут пешком, а поезд до Москвы шел немногим больше получаса. Так наши «молодые» с ребенком поселились на даче. А когда я нашла няню, то и Соня смогла продолжить обучение на филфаке.

Ребенок продолжал болеть, был слабым, хилым, и оставлять его на чужие руки было страшно. Я разыскала доктора Виленкина, который когда-то спас вместе с Ланговым нашего Эдика, и привезла его на дачу, После этого визита, при соблюдении указаний доктора, дело у Ванечки пошло на лад. Думаю, что этому способствовал и свежий воздух, которым до 1956 года дышал ребенок.

Зина за житье на даче зимой денег не брала, засчитала ремонт, летом же мы платили. К сожалению, наши хорошие отношения чуть не испортила Раиса Ивановна, мать Кости. После того как она побывала у ребят в гостях, она сочла «своим долгом» высказать Зине по телефону свое неудовольствие тем, что «комнаты и кухня слишком близко расположены от входа, печи плохо топятся» и т.п. Взбешенная Зина накричала на меня и успокоилась лишь много времени спустя, когда, наконец, поняла, что я к этой «критике» никакого отношения не имею. А молодежь нас за выбор такой квартиры не упрекала.

А между тем мы готовили им подарок ― кооперативную квартиру. Когда умер С. И. Вавилов, Иван Васильевич, потеряв надежду на получение квартиры от Академии наук, вступил в ЖСК, созданный при БСЭ. Когда же наш жилищный вопрос так удачно разрешился, он не вышел из кооператива ― в расчете на то, что он пригодится Соне. Мы ни слова не говорили об этом детям, боясь, что Костя получит направление на работу не в Москву и наличие квартиры может помешать им выполнить свое «назначение». Когда же Костя окончил физфак и был оставлен в Москве, мы раскрыли «секрет». В день рождения Сони мы писали ей:

«1 октября 1955 г.

Дорогая дочка,

Поздравляем тебя с днем рождения. В этом году он у тебя особенный ― началась трудовая жизнь. Желаем больших успехов на избранном тобой трудном пути. Есть большая радость в том, чтобы идти дорогами, которые не являются «протоптанней и легше».

Все главное для успеха у тебя есть: ум, превосходный муж, чудесный сын. Что еще нужно? ― Ах, да! Нужна еще собственная квартира. Но и она у тебя есть...

Мы видим недоумение в твоих глазах.

Пришла, однако, пора раскрыть наш с мамой секрет. Мы давно вступили в жилищно-строительный кооператив БСЭ, и дом, на четвертом этаже которого имеется предназначенная для тебя квартира, уже возвышается до восьмого этажа. Мы надеемся, что к новому году он будет увенчан крышей. Мама и я были так хитры, что даже подыскали для тебя работу рядом с этим домом: твоя школа, в которой ты сейчас работаешь, почти в двух шагах от него. С районом Черемушек ты, таким образом, познакомилась не случайно, а по заранее задуманному плану, так сказать, по нашему «провидению».

К сему мы прилагаем план твоей будущей квартиры, заселения в которую тебе осталось сравнительно недолго ждать. Все взносы за нее уплачены. Тебе останется, когда все будет готово, получить ключи, открыть двери и завести сверчка, который, кажется, нужен для уюта и семейного счастья. Мы думаем, что твой брат Дмитрий, поселившись рядом в качестве твоего соседа по квартире, составит вам хорошую компанию.

Таков наш подарок тебе. Целуем крепко.

Твои Мама и Папа.»

Летом состоялось новоселье. В дом, расположенный недалеко от Университета пришлось поселить и Эдика, к тому времени выселенного из общежития: не хватало мест для иногородних студентов. Помню, обставив его комнату, я села на двуспальную кровать и сказала:

― Вот зайдет сюда какая-нибудь краля, оглядится и останется здесь.

Моя Болгария

Под Новый 1958-й год Ваня чувствовал себя настолько хорошо, что стал лично смотреть те дачи во Внукове, о которых было известно, что они продаются. И вот однажды ему захотелось посмотреть одну дачу. Но для этого пришлось преодолевать овраг. Маленький деревянный домик был занесен снегом по самые окна. Я уговорила Ваню удовольствоваться осмотром издали. На обратном пути, поднимаясь по склону, он стал хвататься за сердце. Мы больше стояли, чем шли, нитроглицерина наглотался уйму ― не отпускало. Тогда я оставила его у дома Орловой и Александрова, усадив прямо на снег, а сама побежала к дому Маркиной, надеясь, что тринадцатилетний Володя, уже лихо водивший нашу машину(конечно, без прав), еще там. Надежда оправдалась. Мы спешно подъехали к лежавшему на снегу Ване. А он уже улыбается:

― Может, не ехать в Москву? Вроде мне лучше.

― Ехать, только ехать, ― закричала я.

Мы подхватили его под мышки и усадили в машину. И хоть хорохорился, а уже через некоторое время не выдержал ― сник. Дома сразу вызвала «неотложку» и послала Володю на Арбат, чтобы за любые деньги привез из платной поликлиники медсестру и пиявки. Приехавший врач одобрил мои действия, сказал, что пиявки в данном случае ― самое нужное для больного лекарство. А поступила я так потому, что в июне 1957 года, после многих консультаций врачей и профессоров, один из них сказал: «Сразу надо было поставить пиявки, может быть, инфаркта бы избежали». Теперь приступ стенокардии был снят почти сразу ― благодаря пиявкам. Но этот случай показал, каким шатким стало Ванино здоровье; я не спускала с него глаз, благо, весь январь была в отпуске. С тяжелым сердцем вышла на службу. Ваня тоже приступил к своей работе.

Однажды вызвали меня в ЦК партии, в отдел кино, и сообщили, что я назначаюсь руководителем делегации работников научно-популярного кино, участников международного совещания. Меня охватило отчаяние ― и поехать хочется, и Ваню оставить нельзя. Однако сразу не отказалась Вспомнила наш уговор ничего не скрывать друг от друга и, посмеиваясь, вроде бы несерьезно, рассказала о сделанном мне предложении и сразу же заявила, что и не помышляю о поездке.

― Как ты можешь думать об отказе! Такая великолепная возможность побывать в Болгарии! А о нас не беспокойся, я чувствую себя хорошо и прекрасно продержусь две недели.

Уговаривал долго, сослался на то, что до сих пор не может вспоминать без сожаления о том, что в 1957 году из-за инфаркта сорвалась его поездка в Чехословакию.

Несмотря на мои опасения, настоял на том, чтобы снять дачу в полюбившемся ему Внукове. Поселились у Е. П. Дейнека, за шесть тысяч рублей получили весь верх и большую комнату с террасой внизу. Водопровода не было, приходилось воду носить из оврага, где работала колонка, иногда привозили в бидонах на машине. Ване было разрешено не ездить в институт, он писал часть общего труда (не помню названия). В помощь Мавре Петровне взяли девушку.

И я улетела в Болгарию.

Мне как руководителю советской делегации (нас было всего трое ― я и главные редакторы Леннаучфильма и Киевнаучфильма) пришлось выступить с докладом о состоянии научно-популярной кинематографии в нашей стране, а затем возглавить обсуждение почти каждой показанной картины. Но я была в ударе, в каком-то особенном возбуждении, и все мне удавалось в эти дни. После доклада ко мне сразу подошел редактор болгарского киножурнала (типа нашего «Искусство кино») и попросил дать ему текст для публикации. Он сказал, что это очень удачно для них и для меня, так как журнал с моей статьей выйдет еще до нашего отъезда и он сумеет выплатить мне гонорар в левах, так что я смогу что-нибудь приобрести в Болгарии «на память». Гонорар оказался немаленьким ― семьсот левов, и я на них накупила в Софии подарков Ване, детям и себе ― шерстяные отличные кофточки, джемпер, игрушки. Совещание проходило очень оживленно. Очень хвалили нашу картину «За жизнь обреченных», поругали немного чехов за стремление к символике и очень сильно ― китайцев за «типично серый документализм». Помню, особенно расстроила нас всех картина, показавшая потрясающе примитивный способ варки стали ― без домен и мартена, просто в каких-то больших каменных горшках.

― Что же это за пропаганда передовой науки и техники? ― упрекали мы китайцев.

Китайцы зло защищались:

― Мы покажем всему миру, что скоро перегоним всех в производстве металла.

Тогда мы еще не знали о так называемом «большом скачке», который предполагалось совершить именно такими способами. Я потом вспомнила этот фильм, когда приобрела китайскую овощерезку. Когда через нее пропускали овощи, она превращала их в черную грязь. Все детали из металла гнулись. Пришлось ее выбросить...

«Внуково

26 июня 1956 г.

Милый мой, любимый Раюшонок!

Равнодушный ко всему происходящему календарь отсчитал пять с половиной дней с того момента, как мы с тобой простились. Но каким долгим кажется это время!..

Вот последний раз мелькнуло твое лицо в окошке медленно ползущего по асфальту самолета. Самолет отполз в сторону. Вышел на дорожку. Укатил далеко по ней. Повернул направо. Постоял. Потом ринулся вперед, все ускоряя свой бег. Мы видели, как в какой-то момент он оторвался от земли и свободно взлетел вверх, как бы расталкивая тяжелые низкие тучи и отбрасывая сыплющийся на него дождь. И вот он скрылся где-то в небе, не оставив нам даже шума моторов, а мы все еще стояли на аэродроме, как будто внезапно ставшем совсем пустым... С этого момента я уже стал считать часы до твоего возвращения. Считаю и теперь. Я не умею без тебя существовать. Ты так нужна мне!..»

Далее идет подробный рассказ о домашних делах, отличном поведении наших детей, о заботах, связанных с непременным желанием купить дачу, о погоде...

«Я понемногу работаю. Мысли проясняются, и мне кажется, что скоро они сами запросятся на бумагу, и тогда все враз будет окончено. Но когда это будет?!

Вот и все наши дела. Сегодня буду звонить тебе. Услышу твой родной голос. До свидания, мой любимый, мой дорогой, мой солнечный ручеек. Целую всю, всю... Твой Ваня».

Такого рода письма я получала ежедневно.

Для экономии денег мы еще в Москве запаслись сгущенным кофе и какао. Из титана добывали кипяток, ну а хлеб приходилось покупать.

Перед отлетом домой я все остатки левов потратила на помидоры, хотя боялась, что им устроят карантин. Но так хотелось покормить вдоволь своего дорогого Ванюшу, что рискнула... Все вокруг уже казалось знакомым и даже надоевшим... С помидорами все обошлось благополучно, пропустили и фрукты, и цветы. Через семь часов наш маленький «ИЛ» опустил меня на землю во Внукове, и первое, что я увидела, был он, мой родной, прибежавший на встречу через лес, пешком. Целуемся, смеемся от радости ― и вдруг я вспоминаю:

― А багаж? Ведь я тебе помидоров целый ящик привезла.

А он вдруг как захохочет:

― А я тебе в Москве купил целый ящик болгарских помидоров.

Тут уж начали смеяться не только мы, но и подбежавшие к нам дети. Среди них не было лишь Эдика ― он был на военном сборе в лагере под Кунцевом.

Мой Берлин

К нему на следующий день отправились сами. Вышел к нам такой солидный, улыбчивый. Говорит:

― Хороша солдатская каша! Уже месяц кормят ей без передышки.

Как обычно, иронизировал ― он всегда умел сказать что-нибудь с подтекстом. Все было так хорошо, и я была так счастлива, что впала в благодушие. То же, как видно, испытывал и Ваня. Эдик, вскоре вернувшийся из лагеря, сообщил, что колено его, которое он разбил во время своего трудового семестра на целине (кстати, он получил грамоту от ЦК комсомола Казахстана), по мнению хирургов, необходимо подлечить в Евпатории. До начала учебного года осталось двадцать пять дней, но решили все же отправить его, тем более что в Евпатории в собственном доме жила хорошая знакомая Сониного мужа Кости. Созвонились, узнали, что комната свободна, а лечение она берется организовать, и Эдик уехал, снабженный суммой в тысячу двести рублей. Вскоре он прислал письмо, в котором писал, что устроился хорошо, уже лечится, что, по его расчетам, деньги у него даже останутся. Казалось, все было о’кей!

А тут мне и сценаристу A.B. Севортяну неожиданно предложили отправиться в ГДР ― от студии ДЕФА поступило предложение о создании совместного фильма, направленного против неомальтузианства и войны. И Ваня опять настаивал, чтобы я не отказывалась от поездки.

― Опыт показал, что веду я себя хорошо, приступов нет, со мной будут и Соня Сухотина, и Вера Евсеевна. Обещаю пылинки с себя сдувать.

Я дала согласие. Авиабилеты были куплены на 13 августа, а 8-го приходит от Эдика телеграмма: «Вышлите восемьсот рублей. Подробности письмом». Ошарашенные неожиданной просьбой, вначале мы высылку задержали, ждали письма, но затем Иван Васильевич стал беспокоиться:

― А вдруг его там обокрали, а уже время обратный билет покупать?

И я перед отъездом в ГДР выслала Эдику деньги.

Когда подлетали к Берлину и самолет стал снижаться, я увидела, что из сопла над крылом вырвался огненный вихрь. Потом пламя вырвалось еще и еще раз... «Горим», ― подумала я и посмотрела на окружающих, охваченная одним желанием ― не выдать свой страх, встретить неизбежное с достоинством. Не выдержала, спросила у своего партнера по командировке:

― Вы видите пламя?

― Да! У самолетов этого типа так бывает часто. А что? Вы испугались?

― Нет, что вы, я просто никогда не видела подобного зрелища...

Встречали нас директор студии Штир, секретарь парткома Ганс Вреде, художественный руководитель студии Карл Гасс ...

«Дорогой мой... Как видишь, прошло уже три дня, прежде чем собралась написать. Это хотелось сделать с первой минуты, как опустилась на немецкую землю, но руки мои были сразу заняты букетом цветов, что торжественно вручил мне геноссе Штир ― директор научно-популярной студии, лично встретивший... геноссе Кузнецову. Нас ожидали две машины... и в лучах заходящего солнца мы помчались по изумительно красивым, отшлифованным дорогам-аллеям, сквозь которые раскрывались небольшие участки полей, как бы украшенные скошенным хлебом, уложенным в копны. Мы давно отвыкли от такого ландшафта... А дорога! Как бы радовалось твое сердце автомобилиста, глядя на эту широкую, чистую, без малейшей трещинки магистраль, привольно раскинувшуюся среди леса, в котором, кажется, собраны деревья всех сортов и оттенков. Мы достигли места назначения не более чем через час. Это место ― просто великолепный курорт, очень тихий и безлюдный. Мы ходили с A. B. по этим тихим улочкам и бесконечно восхищались прекрасной архитектурой маленьких, но необыкновенно уютных каменных особнячков, увитых диким виноградом, плющом и прочей самой разнообразной зеленью.

Прямо из окна моего номера, сквозь деревья и чудный газон с цветами, проглядывается водное зеркало огромного озера... посредине которого проходит американская граница, ― об этом кричат огромные щиты. Ими замыкается улица через один дом от нашего здания. А в столицу (ее % часть) мы попали лишь на следующий день, где я приобрела конверт и марку для письма. Вид столицы унылый, масса разрушенных домов-коробок. И поэтому радует «Сталин-аллея»

― широченный проспект, вдоль которого протянулись дома, как бы перенесенные со 2-й Песчаной улицы, но еще более роскошные по удивительной керамической бело-блестящей отделке...

Вечер закончился в варьете, где выступала немецкая и чешская эстрада...»

В посольстве нас предупредили:

― Не соблазняйтесь возможностью поездки в город из Бабельсберга, где проходит поезд через западный Берлин в Восточный. Было много похищений советских граждан. А город мы покажем перед вашим отъездом.

Пока же осмотрели рейхстаг и могилу советских солдат, похороненных на территории парка, которая отошла потом к западному Берлину. Сопровождающий нас Штир не пошел с нами, остановился в воротах:

― Коммунистам запрещено ЦК. Похищают, ― кратко пояснил он.

Могила советским солдатам ― величественный памятник. Это мраморные скрижали в виде огромной развернутой книги, на страницах которой начертаны имена всех воинов, павших в сражениях на улицах Берлина. Как досадно, что этот кусок парка перед рейхстагом и сам он оказались на территории, враждебной ГДР! А теперь, говорят, поставили стену, полностью отделившую Западный Берлин от Восточного. Еще в бытность нашу там мы обратили внимание, что даже горячие сосиски с булочками продавались в киосках лишь по предъявлении паспорта. То же было и в ресторанах. Оказывается, эта вынужденная мера была введена в связи с тем, что двухмиллионное население Западного Берлина покупало продукты в Восточном Берлине, поскольку они были гораздо дешевле. А живущие здесь «на черном рынке» меняли свои марки (четыре на одну), и это все равно им было выгодно, так как в западном Берлине по демпинговым ценам продавались промышленные товары, которыми американцы, англичане и французы наводнили магазины «свободного города».

19 августа я позвонила на дачу Маркиной, хотя знала, что едва ли в этот час Ваня там будет. На мой вопрос, какие новости, мне ответила сестра Зины:

― Все у ваших в порядке, все здоровы, а Эдик женился.

Я не поверила своим ушам, переспросила, она вновь подтвердила свои слова:

― Да! Женился в Евпатории на какой-то девушке из Минска.

Это известие мгновенно убило во мне всякий интерес к дальнейшему пребыванию в Берлине. Я поняла: надо немедленно возвращаться.

Я знала, как огорчит Ваню столь странный поступок сына ― так чувствителен он был к явным нарушениям «этикета». Да и сама я была потрясена. Вспомнила свое предсказание ― что он женится на едва знакомой девушке, которой понравится то, что у него имеется комната и вся обстановка для семейной жизни. Я имела в виду удивлявшее нас отсутствие «романов» у Эдика, которыми так изобиловала жизнь Сергея. Эдик тогда засмеялся и сказал, что не женится до окончания университета. И вот пожалуйста!

Я попросила Штира достать мне билеты на самолет и стала готовиться к отъезду. Вечером был назначен ужин у Гасса.

Его дом-дача находился недалеко от гостиницы. Особенно понравился вход ― огромный зеленый газон поднимался снизу от земли до самой двери. Гасс усадил нас в первой же, очень тесной комнатке за маленький столик. Тут же в стене открылось отверстие, оттуда протянулась рука, как я поняла, его матери. Гасс принял и подал на столик три тарелочки, на каждой из которых помещалось немного картошки и крошечная котлетка.

― Мама готовит чудные кнели. ― сказал он Мать его, будто на Востоке, даже не вышла к нам. Гасс пригласил нас в следующую комнату, гостиную, в которой на низеньком столике перед кушеткой, обитой серым сукном, и таким же креслом стояла бутылка вина и три рюмки. Наполнил их и, пока медленно смаковали, принес три малюсенькие чашечки кофе ― даже без печенья. От этого «ужина» у меня только разыгрался аппетит. Я разозлилась на Севортяна, который отговорил меня посетить в Потсдаме ресторан. Но виду мы не подали и вскоре любезно распрощались.

В своем последнем письме из Берлина я писала:

22/8-58 г. 8 часов утра по берлинскому времени.

«Мой дорогой, мой любимый Ванюшонок! Я ужасно рада, что могу доложить тебе о благополучном завершении моей основной миссии. Вчера, после вновь вспыхнувших со стороны Карла Гасса споров, коллектив студии оказался на нашей стороне, и предложенный нами проект соглашения, регулирующего требования к сценарию, был утвержден подавляющим большинством. В связи с приездом из Берлина одного из руководителей главка, исключительного во всех отношениях товарища, о котором расскажу по приезде, мы решили с A. B. устроить небольшой “банкетик”»...

Далее следовало описание этого «банкетика». Позвали Штира, Гасса, Петера и Дитриха из главка. Рассчитали, что нашей колбасы и сыра хватит, две бутылки коньяка ― достаточно. Вспомнила о хлебе ― а магазины уже закрыты. В буфете гостиницы нас успокоили ― хлеб найдется, а другого ничего нет. Любезно предложили свои услуги, на что я с радостью согласилась и принесла свои припасы. А тут узнаем, что к нам придут не четыре человека, а десять, ― все захотели проводить советских товарищей. Подсчитали ресурсы и пришли в ужас. Ведь угощения для двенадцати человек не хватит. Побежала к буфетчице ― она посмотрела наши запасы и успокоила: «Всем, всем хватит». «Ну, попали мы впросак», ― ворчал Севортян. Наконец нас позвали на большую террасу, где и предполагалось торжество. И что же? Выносят ― одно огромное блюдо, полное бутербродов, второе, третье ― мы с Севортяном только переглянулись. Расставили маленькие тарелочки с вилочками и ножами, рюмочки ― и пир начался. Видя, как немцы аккуратно кладут на тарелочки бутербродики, тонко намазанные маслом, с крошечным, просто светящимся, кусочком колбасы, я окончательно успокоилась. Угощение, может быть, даже останется.

― За милых, добрых советских женщин, ― провозгласил кто-то тост. А так как я была единственной женщиной в этой компании мужчин, то они стали подбегать ко мне и по очереди прикладываться к моей «ручке». Я хохотала, а сама в это время думала: «А нет ли среди вас тех, кто еще так недавно, может быть, пытал и мучил таких же советских женщин, как и я?» И тут управляющий кинофикацией сказал, что он никогда не забудет кинооператора Катю, которая, поселившись в его квартире, еще до полного взятия Берлина, делилась своим скудным пайком с его детьми и буквально спасла их от голодной смерти. По его описанию я узнала Катю Кашину, работавшую у нас, сказала ему об этом, и он со слезами на глазах просил передать ей низкий поклон:

― Я с первых дней войны, как и Штир, сдался в плен, ― сказал он. ― И мы, как коммунисты, вели среди военнопленных работу, чтобы освободить их сознание от фашистского дурмана. И русский язык за три года, проведенные в лагере, изучили хорошо. В конце войны служили в советской армии переводчиками, передавали в немецкие окопы правду о ходе войны, призывали к прекращению огня и сдаче оружия... Все здесь присутствующие ― старые тельмановцы, многие были в концлагерях, ― прибавил он, как бы понимая мои сомнения и желая разрушить естественное недоверие.

На следующий день надо было улетать. Я решила, что успею сделать химическую завивку. В Москве ее еще не делали. Два часа трудились над моей головой немецкие парикмахеры, а бедный Севортян терпеливо вышагивал взад и вперед по тротуару мимо окон, за которыми я наводила «красоту». Зато когда я вышла, он ахнул:

― Бог мой, да вы просто красавицей стали!

Мне приятна была эта похвала; и когда я возвращалась в посольство, с удовольствием поглядывала на себя в стекла витрин и думала о том, как рад будет Ваня, который так любил одевать меня в нарядные платья и восхищался даже московским перманентом. А тут действительно ― прическа у меня получилась на диво, да и Севортян восхищался не только прической, но и цветом моих волос: «Теперь я вижу, что у вас они просто золотые».

В посольстве нас ждала машина с дипломатическим флажком. Меня сначала подвезли к универмагу, я на скорую руку купила там для детей курточки и часики. Затем поехали в аэропорт.

Ваня, как оказалось, провел весь день во Внуковском аэропорту, так как перепутал время прилета. Володя и Наташа были с ним. Подхватив вещи, дети по лесной дорожке пошли впереди, а мы, взявшись за руки, потихоньку двинулись следом. Нам ведь было совсем недалеко ― только пройти через лес.

― Ну, как тут наши молодожены?

― Как! Ты уже знаешь, что Эдик женился? ― удивился он.

― А мне Серафима Семеновна рассказала. Я потому и прилетела раньше. Ничего страшного не случилось! Не сложится у него с этой случайной девицей ― разведется!

― И ты так спокойно к этому относишься?

― Дорогой, неужели ты еще не знаешь меня? Не люблю переживать в пустой след. Все уже свершилось! Обидно, конечно, что, можно сказать, самый благоразумный наш сын поступил так опрометчиво, но делать из этого драму не следует, я полагаю.

В ответ Ваня обнял меня.

― Боже мой, какая ты умница и как я люблю тебя и твой здравый смысл. Мне жена Эдика не понравилась. В ней так много претенциозности, какого-то удивительного провинциализма.

― Ну, что делать, ― отвечала я, ― пусть теперь сам разбирается, а нам вмешиваться не следует.

Да, с нашей точки зрения это был «неудачный» брак, однако он оказался вполне благополучным и продолжается до сих пор (сейчас 1986 год).

Встреча одноклассников

Однажды я получила приглашение на празднование 40-летия нашей школы. Очень обрадовалась, что увижу своих товарищей по школе. Но удивил меня новый адрес школы. Позвонила Лене Чомовой, с которой дружила с шести лет, играла с ней в куклы, с которой ходила вначале в железнодорожную пятилетку, затем, с шестой по девятый классы, бегали вместе в Царицыно. Оказалось, что старая наша школа, красивая двухэтажная дача с балконами и огромной террасой, ― увы, сгорела.

В новой, уже кирпичной школе, выстроенной неподалеку от старой, прямо в лесу, ничто не радовало глаз. К тому же был скучный месяц ноябрь. В вестибюле толпилась уйма народу, оглушал шум. Мы с Леной растерянно искали товарищей по выпуску. Они буквально растворились в толпе. Наш выпуск был четвертым, а после нас ― больше тридцати.

Праздник, хотя и проходил очень торжественно, но меня не удовлетворил. И тогда я пригласила всех, кого увидела, на свой день рождения 5 декабря. Пришли все, кроме нашей любимой учительницы Екатерины Васильевны, приславшей извинительное письмо, в котором сообщала, что ей не с кем оставить заболевшую сестру. За «пиршественным» столом начались рассказы о том, «кто есть кто». Жизнерадостная, прежде веселая плясунья и признанная красавица нашего класса Ирина Анискина, по первому мужу Котлярова, а теперь Корченова, сидела мрачная, отдельно от всех, на стуле у двери и часто выходила курить. Она отказалась рассказывать о себе. Но я знала, что, окончив девятилетку, она работала в депо на железной дороге, затем была счетоводом на хлебном элеваторе, а потом и вовсе занялась постройкой дома в Расторгуеве, садом и огородом. Глядя на нее, я невольно вспоминала наш «трест», которым мы изводили многих бирюлевских девчат и присутствующую здесь Катю Балашову. Она после окончания школы вышла замуж за нашего одноклассника Валю Лукашова, но он вскоре умер, и ей пришлось работать на железной дороге, забыла в качестве кого, так же как не могу теперь вспомнить, чем занимаются сестры Мила и Юля Калинины. Запомнилось, что Мила была замужем за нашим одноклассником Славой Розановым. Надя Агафонова, по мужу Савина, окончив финансовый техникум, служила много лет бухгалтером, имела двух сыновей, а Валя Лунева, не в пример мне окончившая театральный техникум (теперешний РАТИ), куда мы вместе поступали, занималась преподаванием драматического искусства в самодеятельных коллективах ― где-то далеко, куда уехала вместе с мужем. Но недолго! Муж умер, она вернулась в Бирюлево, где растила вначале дочь, а потом внуков. Ушла из жизни рано, лет через десять после нашей встречи. Из присутствовавших лишь я и Лена Чомова получили высшее образование. Я ― литературное, предрекавшееся мне еще со школьной скамьи, когда я стала «заведующей» литературной частью имени В.Белинского, организованной при школе и официально утвержденной отделом школ Наркомата путей сообщения, в ведении которого находилась наша школа.

Я похвасталась интересной работой в научно-популярном кинематографе, своим постом главного редактора Московской киностудии (теперь «Центрнаучфильм»). Лена Чомова тоже осуществила мечту: окончила вначале медтехникум, затем медицинский институт и стала врачом. Она работала в кремлевской поликлинике. Сожалели, что не было с нами Лены Данчевой ― нашей замечательной музыкантши. Сразу после школы она вышла замуж за писателя Сергея Безбородова. Я разыскала ее в 1935 году, когда собирала воспоминания о Кирове. Сергей был в это время в Заполярье, изучал материал для очередной книги. А потом мы узнали о его аресте, и Лена никогда уже его не увидела.

Вспоминали и веселую, проказливую Нину Валенто, у которой жизнь тоже не сложилась. Она пострадала из-за мужа, Федора Жуковского, которого обвинили в «троцкизме». Он был арестован, и она, обладавшая великолепным голосом, была на третьем курсе исключена из консерватории.

Жалели Колю Дроздова, который так и не пришел на школьный праздник, хотя обещал. «Спился совсем, ― рассказала о нем Мила Калинина. ― Спился из-за скверной жены».

Хотели было разыскать его, да так и не сумели, разбрелись кто куда ― и уже не сумели собраться

Иван Иванович

Мне совсем не хотелось снова становиться дачевладелицей, но видя, как тяжело переживает Ваня косые взгляды хозяев съемных дач, я поняла, что другого пути нет.

В поисках дачи нам помогала Зинаида Семеновна Маркина, одна из основательниц дачного кооператива «Московский писатель». Она познакомила нас с председателем кооператива Валерием Сергеевичем Потемкиным, и тот совершенно бескорыстно и очень энергично принялся выяснять, нет ли среди членов кооператива желающих продать дом. Усиленные поиски привели к Е. А. Кетат-Антоновой. Она хотела продать половину участка со старым строением ― небольшим засыпным домиком с мансардой, куда вела наружная лестница. На другой, нижней половине участка Кетат построила новый дом, который продавать не хотела. Однако в это дело вмешался председатель кооператива А. А. Сурков, который заявил: «Делить участок не позволим, пусть отдает все». Она согласилась, но потребовала за это двести пятьдесят тысяч, что оказалось нам не по карману. Мы восемьдесят-то тысяч наскребли с трудом. Тридцать шесть тысяч нам оставила мама Ивана Васильевича, около пятидесяти тысяч Ваня должен был получить из Политиздата ― гонорар за книгу «Основы марксистско-ленинской философии», остальные собирались занять. На лето 59-го года уговорилась с Кетат о найме предназначавшегося нам строения, с тем чтобы за это время «уломать» правление. Однако Валерий Сергеевич вскоре нашел другой вариант ― небольшую дачу без мансарды, но из бревен ― у женщины, которую правление хотело «выжить» из кооператива, так как она, сдавая на лето дачу (что запрещалось, но обычно нарушалось), нисколько не заботилась о поддержании ее в приличном виде. Та запросила с нас сто тысяч рублей, поторговались ― согласилась продать за девяносто, включая в эту сумму и жизнь нашей семьи летом 1959 года, пока будет идти оформление. Собрания в кооперативе проводились только в августе, и в 1958 году мы с оформлением уже опоздали...

Дело не обошлось без осложнений.

― Какой позор! ― сказала мадам Фурцева Е. А. ― Коммунисты, написавшие книгу, порученную им решением XX съезда, хотят получить за это деньги!

А была она председателем идеологической комиссии ЦК, и слово ее ― «закон» для Политиздата. Он ограничился премией в сто тысяч рублей, которые и разделили поровну авторы. Восьми из них, написавшим понемногу, бороться было не за что, особенно тем из них, кому из премии досталось больше, чем бы следовало по договору, а троим ― Розенталю, Глезерману и Кузнецову ― потерявшим большие деньги, оспаривать это распоряжение Фурцевой без поддержки других было неудобно. Так мы «погорели», а дело с дачей уже было затеяно. Ваня так страстно желал ее приобрести, что я продала две свои шубы, влезла в долги, но восемьдесят тысяч рублей мы все-таки набрали. А тут хозяйка дачи «преподнесла» нам сюрприз: когда до собрания членов кооператива, которое должно было утвердить решение правления об ее исключении и о нашем принятии, осталось два дня, она потребовала с нас еще двадцать тысяч рублей: «Иначе заберу свое заявление обратно». Я уже была готова отказаться от покупки, но Ваня ― ни за что! Мне пришлось побегать по знакомым, чтобы добыть недостающие деньги. Зато Ваня, ставший владельцем деревянного одноэтажного строения из двух комнат, отапливаемых кирпичной печью, был счастлив как ребенок. Домик стоял на деревянных подпорках, совсем сгнивших, и нам пришлось уже весной 1960-го года начать ремонт.

Правление прежде всего потребовало от нас сделать новый забор, так как старый сгнил и провалился. Нам очень помог Иван Иванович, мой дядя по тете Лизе.

Его первый срок, восемь лет, он получил за «вредительский поджог двух стогов сена и падеж лошади». Дали восемь лет. О том, что идет война, узнал лишь в 1942 и счел, что не вправе оставаться в стороне. Их было четверо, ушедших из лагеря в побег. За ними гнались с собаками, стреляли, дальнейшей судьбы своих троих товарищей по побегу он уже никогда не узнал. Три дня бродил по тайге, когда, вконец замерзший, ворвался в незапертую избу, напугав женщину Та было закричала, но дядя Ваня, увидев на столе учебники и тетрадки, сказал, что и у него жена учительница (он не знал, что тетя Лиза уже умерла), что он совершил побег из лагеря, чтобы пойти на фронт. И женщина поверила ему, накормила и напоила, дала одежду погибшего на фронте мужа. Под девичьей фамилией жены, как Коркешкин, устроился работать грузчиком на станции. За это время оброс, выглядел стариком, рассказывал всем, что во время бомбежки потерял дочь и все документы. В конце концов добился, чтобы его призвали в армию. Он был ранен, а в конце лета 1944 года в Румынии был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Получая его, сознался, что бежал из лагеря, сменил фамилию ― и хотел бы получить награду как Чернышов. Через несколько дней он уже был на Лубянке, приговоренный к расстрелу. Восемь месяцев просидел в одиночке, ожидая приговора. Когда, наконец, за ним пришли, решил, что его ведут на казнь, и, идя длинным коридором, кричал: «Прощайте, товарищи!» Но привели его в кабинет начальника тюрьмы, который объявил, что расстрел ему заменен двадцатью пятью годами лишения свободы и он будет отправлен в концлагерь. Оказывается, женщина, член «тройки», судившей его, не согласилась с приговором и написала протест, в котором просила учесть его добровольный уход в армию и заслуги на фронте.

Когда начался процесс реабилитации, прислал мне заявление и похвальные отзывы администрации из места заключения, которые я передала в прокуратуру. Вскоре смогла выслать и документы о его полной реабилитации. Вернулся он из заключения с женой-сибирячкой. Рассказывал:«Когда узнал о смерти Лизы, горю моему не было предела. Чтобы успокоиться, стал отвечать на письма, которые сердобольные женщины присылали заключенным. Вскоре определилась одна женщина, с которой завязалась постоянная переписка. Когда вышел за ворота лагеря, захотелось с ней познакомиться, благо, жила она недалеко. Приехал. Встретила как родного. Ну и женился».

К сожалению, этот брак был неудачным, женщина эта невзлюбила его дочь Алю, за которую он всю свою жизнь был нам благодарен, что не бросили ее на произвол судьбы, когда умерла мать, дали образование, поддержали в трудную минуту жизни, когда, брошенная «женихом», она родила ребенка. К несчастью, Аля недолго пожила с отцом ― умерла в 1959 году в возрасте тридцати четырех лет, оставив ему внучку Людочку, с которой он и прожил всю оставшуюся жизнь. Умер восьмидесяти трех лет и похоронен рядом с Алей.

Тогда, в 1960-м, он все еще переживал утрату дочери, мог бесконечно расспрашивать о том, как она жила у нас и у моей мамы, как решилась рожать ребенка, который составляет ему такое утешение. Почти половину лета он прожил во Внукове и сделал прекрасный высокий забор, украшенный вензелями. За то, что «зажился» у нас, получил взбучку от жены и, не доделав дело, уехал.

А домик требовал большого ремонта и ухода. Жить в нем зимой, как предполагали, было нельзя: пол был холодный, фундамент, хоть и подвели каменный, ― оставался «открытым». Материалы для стройки можно было достать, но для этого надо было постоянно навещать стройбазы в Одинцове и в Апрелевке. Совмещать эти заботы с необходимостью ежедневной работы становилось невмоготу. К тому же я стала ссориться с директором студии по-крупному. Это началось еще с 1957 года; тогда я систематически сразу по окончании рабочего дня убегала в больницу к Ване. Но особенно обострились наши отношения, когда я отказалась подписать характеристику его фаворитке, к тому же соседке по лестничной площадке ― редактору Макасеевой, пожелавшей поехать в ФРГ. Я не доверяла этой женщине. Она была замужем за известным кинооператором, детей у нее не было, и все ее интересы сводились к покупке дорогих украшений XVIII-XIX веков. М. В. Тихонов очень разозлился, но я, заменяя тогда секретаря партбюро, характеристику не подписала, и поездка ее сорвалась. Но, конечно, дело было не только в конфликтах с администрацией. Просто я полюбила сидеть на крылечке дачи, хлопотать об ее устройстве. А тут еще няня выкинула фортель ― объявила: «Как хотите, а я на весь май уезжаю в отпуск», ― и предъявила уже купленный билет. Что было делать? С кем оставить детей и Ваню, который чувствовал себя неважно?

Вольные хлеба

Решила уходить со студии. Посоветовалась с Ваней, он ухватился за эту «идею» ― отдохнуть летом, а потом принять предложение A. C. Федорова, главного редактора журнала «Наука и жизнь», и пойти в редакцию на должность ответственного секретаря редакции.

Была и еще одна причина. Совместно с Изабеллой мы подали заявку на сценарий научно-популярного фильма «Хлеб и земля». Заявка вошла в план и была утверждена министром. Тихонов вдруг заартачился:

― Пока вы работаете у меня главным редактором, писать вам сценарии не дам.

― Но почему?

― Не дам и все, своим делом лучше занимайтесь.

― А у нас по существу дела нет никаких замечаний.

― Вот и продолжайте в том же духе, а писать сценарии вам не дам.

― Но когда вы уговаривали меня пойти сюда работать, то не ставили таких условий; а личная сценарная работа необходима, чтобы не утерять квалификацию. Другим же редакторам мы с вами разрешаем писать сценарии, чтобы они не дисквалифицировались.

― Другим да, а вам не позволю!

Да, именно этот разговор переполнил чашу моего терпения, и я с маху подала Тихонову заявление об уходе «по собственному желанию». Он тут же подписал его. Но на студии никто не мог понять моего поступка.

На партийном собрании, посвященном моему уходу, меня обвиняли в том, что я испугалась предстоящей «реорганизации». Кто-то упомянул о конфликте в связи с Макасеевой, оценивая поведение Тихонова как расправу со строптивым работником. Одним словом, все пытались понять и как-то объяснить это мое неожиданное для большинства решение. Пришлось выступить. Я всех поблагодарила, отмела подозрение в том, что на меня повлиял конфликт из-за Макасеевой, и особо остановилась на том, что, мол, «испугалась реорганизации, при которой власть главного редактора якобы уменьшается»:

― Не потери власти я боюсь, это глупости, ибо никакой властью редакционный отдел не обладал. Но я боюсь, вернее, даже уверена, что ликвидация сценарного отдела и разделение редакторов по производственным объединениям, где будет один-два редактора и десять-пятнадцать режиссеров, ― неизбежно приведет к снижению сценарного мастерства, к изгнанию драматурга и замене его режиссером. Один редактор не сможет противостоять многим режиссерам и защитить сценариста, как это неоднократно делал сценарный отдел, который, если сценарий принят, не позволял подменять его режиссерским «видением материала».

Шум после моей речи был большой, но многие меня поддержали, заявив, что такая опасность несомненно существует. К сожалению, мое предвидение оправдалось. Не только сценаристы, но даже многие режиссеры при встречах в Доме Кино рассказывали мне о тех безобразиях, что стали твориться на студии. Сменилось уже два директора студии: Тихонов ушел на пенсию, а Варенцов ― умер! После него пришел новый ― Рябинский. Ушел с поста главного редактора М. С. Шапров, почти в три раза вырос редакторский аппарат. При мне было четырнадцать человек, теперь около сорока ― при том же количестве фильмов и киножурналов, но зато почти нет ни одной картины без режиссера-соавтора и редактора, а заказные сценарии они все пишут сами. Качество же кинофильмов снизилось, ибо идет погоня за темами относительно «легкими», «самоигральными» ― по искусству, о природе, географические и т.п. Фундаментальных же тем о науке почти нет, о чем идет речь на каждом совещании и собрании. Одно объединение не ведает, над чем работает другое. Автора, пришедшего со своим замыслом, гоняют из объединения в объединение, тематика не организована редакторатом, как было раньше, не подсказывается, и часто получается так, что замысел автора уже использовал кто-то другой. Так было и со мной, когда я подала заявку на фильм об академике Прянишникове. Мне долго не отвечали, а потом вышел фильм режиссера Ермакова, сроду не писавшего сценариев, использовавшего предложенные мной приемы и материал. С приходом на пост главного редактора Бганской. вроде бы началась «централизация», но зато все жаловались на нежелание работать со старыми авторами, давно связанными со студией; ставка делалась на привлечение новых кадров, сиречь ― знакомых Бганской по телевидению.

По моему сценарию был поставлен фильм «Хлеб и земля» на Киевской студии. Другой мой сценарий был в производстве на Московской студии. Его отдали режиссеру Н. Агаповой. Она приступила к съемкам с большим опозданием. Хотя режиссерский сценарий соответствовал моему, я предложила снимать фильм будущим летом, хотя мне это было невыгодно ― отодвигалась выплата гонорара. Но объекты уже «ушли» ― и летняя, и осенняя натура. Агапова не послушалась, уехала на Украину, где думала снять натуру. Однако погода ее подвела. Чтобы спасти положение, она решила фильм в виде «драматического диалога за круглым столом», устроив чисто словесное обсуждение проблемы правильного кормления коров («не обязательно коровам хвосты крутить»). Когда смотрели отснятый материал, я была потрясена этой беспардонностью, а тут еще раздался ехидный вопросец одного из режиссеров:

― Скажите, вы, как главный редактор, приняли бы такой материал?

Я знала: мой прямой ответ «нет» восстанавливал всю съемочную группу против меня, но я не могла поступить иначе и, не колеблясь, ответила:

― И как бывший редактор, и как настоящий автор сценария я такое решение темы отвергаю.

― Это что же, пересъемка? ― дружно вскричала группа. ― А у нас вся смета израсходована.

― Не знаю, только в таком виде фильм не нужен, он не достигает цели!

Сельхозобъединение согласилось со мной и решило пригласить Тихонова, чтобы вместе с директором найти выход из создавшегося положения. «Ну, ― подумала я, ― теперь он отыграется на мне, обычно бывал груб даже со сценаристами, а со мной-то, вечно с ним конфликтующей, и подавно сведет счеты». Режиссер Антонов взялся прочитать мой сценарий и неожиданно для меня, после вторичного просмотра материала, заявил, что сценарий очень добротный и жаль, что режиссер его испортила: «Надо искать выход!»

После такой характеристики моего сценария Тихонов в мой адрес ничего плохого не сказал, а напустился на Агапову, однако разрешил досъемку на следующий год ― за счет сметы на сюжеты для журнала «Новости сельского хозяйства». Я очень переживала всю эту историю, в особенности в связи с ехидным вопросом, а Ваня мудро сказал: «Да, в своем отечестве пророков не бывает», ― и очень советовал мне больше не работать на этой студии.

И я стала постоянно сотрудничать со Свердловской и Киевской студиями, где главные редакторы Плоцкая и Загданский относились ко мне очень доброжелательно. За десять лет работы по моим сценариям было поставлено двенадцать фильмов. Последний ― «Леса Сибири» ― сдавала 5 декабря 1970 года, через несколько дней после похорон Ивана Васильевича. Режиссер фильма, видя мое состояние, попросил меня подписать согласие на то, чтобы он сам учел замечания консультантов по тексту и исправил его. И хотя замечаний было мало и поправок он почти не вносил, все двадцать пять процентов моего гонорара он присвоил себе. Вот такие нравы царят теперь в кинематографе. А я, потрясенная смертью Ивана Васильевича, не смогла протестовать и несколько лет не могла работать. Позже по заказу Киевской студии взялась за короткометражки, которые предназначались для студентов, изучающих русский язык за рубежом. Но столкнулась с этими же нравами и, доведя работу над циклом до конца, поняла, что эта «борьба» мне не по силам, и совсем перестала работать как сценарист...

Но тогда, весной и летом шестидесятого года, мы были счастливы моей свободой и от всей души наслаждались прекрасной расцветающей природой, великолепными видами, что открывались взору в лесу, напротив которого располагались дачи.

Мы много гуляли, но и не забывали о делах. Иван Васильевич активно работал над книгой «Проблема причинности в современной физике», которую редактировал и для которой написал главу под названием «Принцип причинности и его роль в познании природы»; написал также несколько статей для журнала «Вопросы философии». Я же была одержима хозяйством, сидела на прополке огромных грядок клубники, приводила в порядок малинник, что достался нам в «наследство», насадила смородины и крыжовника

Туристы

Ване очень хотелось провести отпуск в поездке на машине. Он мечтал хорошенько покатать меня и детей. Решили ехать через Ленинград в Прибалтику, В начале августа, ранним утром, отправились в свое первое далекое путешествие. Несмотря на то, что нас было четверо, взяли с собой пятого пассажира ― Н. Ф. Овчинникова.

У Николая Федоровича был один крупный недостаток ― болезненная мнительность. Он считал, что ему не дают ходу, всегда кто-то готов подложить ему «свинью». Действительно, жизнь его поначалу не баловала. Он был приезжим, и хотя был прописан в Москве, где-то у знакомых, жилье должен был снимать. Что-то не ладилось со вступлением в партию, не получалось и с руководителем диссертации. Кажется, им был пресловутый Максимов, человек, буквально помешанный на «разоблачениях» тех или иных товарищей, которые ему пришлись не по вкусу, и он всех их причислял к «врагам народа».

Иван Васильевич близко к сердцу принимал все беды и горести Н. Ф., и главное, помогал ему практическими советами по диссертации, с устройством жилья и т.п. Однажды Н. Ф. оказался в психиатрической больнице ― поссорился с хозяйкой, сдававшей ему комнату, впал в бешенство, изрубил ее мебель, телевизор, и его отправили лечиться. Иван Васильевич постоянно посещал его. Как-то встретил в приемной плачущую девушку ― выяснилось, что она пришла навестить Н. Ф., а тот отказался ее видеть. Ваня узнал, что девушка кончает институт, влюблена в Н. Ф. и для нее очень важно выяснить вопрос о дальнейших отношениях, так как вскоре ей предстоит распределение. Ване девушка понравилась, и он уговорил Н. Ф. принять ее. По его мнению, как он потом рассказывал мне, более подходящую жену для Н. Ф. трудно было сыскать.

― А жениться ему необходимо, ― твердил он, ― в этом его спасение. Майя подходит ему и по внешним данным ― такая же маленькая, тщедушная, как и он, ― к тому же не имеющая жилпощади, а это тоже важно: Н. Ф. считает невозможным жениться на москвичке, чтобы не думали, что он сделал это из корысти. При мнительности Н. Ф. это правильно.

Когда настало время выписки Н. Ф. из больницы, а идти ему было некуда, Ваня попросил меня разрешить ему пожить у нас. Я, конечно, согласилась. Н. Ф. очень подружился с Наташей, которой было в то время восемь лет: много с ней гулял, спал с ней в одной комнате. В середине лета получил путевку и отправился на лечение в подмосковный санаторий. Туда поехала и Майя. Там же они зарегистрировали брак. Вернулись из санатория к нам на дачу в Пионерскую, а там хоть и было четыре комнаты, но три из них ― проходные. Пришлось нам с Ваней переселиться на террасу, а «молодым» уступить единственную изолированную комнату. Наташа была возмущена: «Почему дядя Коля перестал спать со мной в комнате? Пусть идет сюда». Мы объяснили: «Новая девочка боится спать одна, к дяде Коле она привыкла, а нас она еще не знает. Мы же с тобой рядом!» Вскоре Наташа подружилась и с Майей, и они, включая Володю, весело проводили время. А скоро Н. Ф. получил комнату на улице Чайковского. Затем вступил в жилкооператив Академии наук СССР, куда и переехал впоследствии ― в трехкомнатную квартиру.

В 1955-1956 году защитил кандидатскую диссертацию, а затем ― докторскую, и зажили они совершенно самостоятельно. Но в 1958-1960 годах они все еще тянулись к нам. В 1958 году жили на даче вместе с нами во Внукове, и в этом же году Майя родила своего первенца. В 1959 и 1960 годах снимали дачу недалеко от нас в поселке Абабурово. Отпуска у Ивана Васильевича и Н. Ф. совпадали, поэтому он решился оставить Майю с ее матерью и поехать с нами в Прибалтику.

У Н. Ф. были ключи от комнаты его родственницы Леры, поэтому проблема ночевки нас не волновала. К ночи мы прибыли в Ленинград, по довольно узкой лестнице поднялись в предназначенные нам «апартаменты» и ахнули. Длинная, узкая комната была вся в паутине и утопала в пыли. Постелей не было, раскладушек тоже. Кое-как подмели и улеглись на полу спать. Рано утром ринулись на Карельский перешеек ― с целью не только познакомиться с природой, но и осмотреть Ленинские места ― Разлив, где Ленин жил в шалаше летом 1917. В музее мы встретили Лидию Парвианен, заведующую всеми филиалами музеев, посвященных Ленину. Дочь непосредственного участника тех событий, она рассказала нам о тех днях горячо и взволнованно, как будто перед ней была огромная аудитория, а не маленькая группа из пяти человек, двое из которых были детьми. Показала террасу, где Ленин работал, и сеновал, куда скрывался при появлении посторонних. Она проводила нас до озера Красивое, которое Ленин и его спутники переходили вброд и где будущий творец «новой России» чуть не утонул. К вечеру, вернувшись в Ленинград, мы заехали в Смольный, но актовый зал был закрыт. Однако обаяние Ивана Васильевича сломило даже коменданта, и он сделал для нас исключение ― открыл зал. С трепетом проходили мы коридорами Смольного и осматривали зал, где Ленин провозгласил весть о победе революции и первые декреты Советской власти. Полные впечатлений, мы все же вернулись в грязную, пыльную комнату: ночевать больше было негде. Вдруг Н. Ф. занервничал, что не успел как следует оформить отпуск и что этим воспользуются , чтобы его уволить.

Я посоветовала:

― Пошлите телеграммой заявление об оформлении вам отпуска ― ведь сейчас, летом, в отпуске почти весь институт.

― Нет, ― возразил он, ― это для них послужит документом, что я не в Москве, уехал, не имея отпуска.

― Но как же вы уехали, на что рассчитывали?

― Я думал, что вы едете только на три дня!

― Как так? Мы всю дорогу говорили, что едем в Таллин и Ригу.

― Я думал, что это несерьезно!

В общем метался, злился так, что в конце концов Ваня заявил:

― Будем возвращаться.

― Ни за что, ― возопили я и дети, ― с какой стати мы будем срывать наши отпуска? Пусть Н. Ф. возвращается поездом.

Смущенный Овчинников послушался, пошел на вокзал, но билета не достал и вернулся.

― Ладно, поеду с вами до Таллина или Риги, у меня, я вспомнил, есть еще два дня выходных.

Так и поехали ― гнали из-за него сильно, почти не останавливались в Таллине, который осмотрели, не вылезая из машины. Почти под вечер очутились на шоссе. Стемнело быстро. Кругом только лес и поля. Доехали до домика дорожного мастера, попросились ночевать. Люди оказались очень любезными, разрешили, даже в дом приглашали, но я и Ваня остались в машине, а дети и Н. Ф. устроились на сеновале. Очень романтично это им показалось!

В Пярну приехали днем, и сразу к морю ― купаться. Хороший там пляж, но поваляться на нем как следует не пришлось. Из-за Н. Ф. задерживаться было нельзя. Двинулись дальше, к вечеру попали в Ригу. Долго искали ночлег и нашли его, самое смешное, в доме, где в это время жила Рита. Встреча была необыкновенная. Наутро поехали по побережью дальше, цель ― найти более приемлемый приют. Повезло. Сняли огромную террасу, совсем близко от моря. Но Н. Ф. был вне себя: скорее уехать-больше ни о чем он не мог думать. Пришлось ехать в Ригу, к московскому поезду. Однако билетов не оказалось. Спасибо, с нами была Рита. Эта весьма предприимчивая особа помчалась в комнату матери и ребенка и, наговорив заведующей комнатой жалобных речей по поводу заболевшего Н. Ф., вынудила ее организовать продажу билета из резервов комнаты. Это произошло за несколько минут до отправления поезда, мы бежали по платформе и, всунув Н. Ф. в детский вагон, вздохнули с огромным облегчением. Так истрепал он нам нервы за эти дни, что превратил наше путешествие из Ленинграда в Ригу в настоящее мучение. Я серьезно злилась, но Ваня был терпелив и даже мне не показывал вида, что расстроен его поведением.

После того как спровадили в Москву Н. Ф., ничто уже не мешало нам насладиться прекрасной природой Балтики. Незабываемый был день, проведенный в Кемери. В Риге побывали в Домском соборе, слушали чудесную музыку, были также на могиле Яна Райниса. Весело вспоминали потом мою «штурманскую» промашку в Майори. Увидев название улицы «Смилшу», я потребовала повернуть на нее, ведь там находился «мой» пионерский лагерь. Но запрещающего знака я не заметила, и сразу нарвались на милиционера. Узнав, что мы «москвичи», он вместо десяти рублей потребовал с нас двадцать пять, и пришлось заплатить. Вот так-то!

Возвращаться решили по новой дороге, идущей вдоль Даугавы, через Даугавпилс. Но вот кончилась Латвия, мы въехали в Белоруссию и сразу почувствовали разницу. Долго тряслись по ухабам и объездам, прежде чем попали на ночевку в гостиницу г. Полоцка. Уехали оттуда рано утром, днем проехали пыльный и грязный Витебск и, не заезжая в Смоленск, помчались по Минскому шоссе. Домой!

Одесса

С дачи вернулись в конце августа, так как 1 сентября начинались школьные занятия. Ваня чувствовал себя хорошо ― по крайней мере, так он меня уверял, ― много и плодотворно работал, систематически ездил в институт философии. Однажды, вернувшись оттуда довольно поздно, он меня «обрадовал»:

― Я согласился заведовать сектором .

Я оцепенела:

― Как так «согласился»? Зачем это тебе? Ведь по одним заседаниям затаскают, и ты будешь занят каждый день.

― Понимаешь, так надоел этот хаос и бардак, что творится в секторе. Все равно за все хватаюсь, а прав не имею. К тому же в помощники мне дали Юру Сачкова, он и будет ходить на всякие заседания.

Но, как я и предвидела, занятость его сильно увеличилась: он организовал выпуск книг по философии естествознания, к нему прикрепили несколько аспирантов, да и заседания дирекции посещал сам, а все это отнимало много времени, и писать статьи приходилось по ночам. Вскоре за успешную деятельность, учитывая большое количество научных работ, ему без защиты диссертации (что практиковалось чрезвычайно редко) присвоили степень доктора философских наук, а за успехи в подготовке аспирантов дали звание профессора. Перед этими событиями приехал к нему Ю.Сачков. По поручению партбюро он занялся снятием с Ивана Васильевича партийного взыскания, полученного в 1956 году, которое мы тогда договорились не оспаривать, чтобы не дать повода Валерии Голубцовой настаивать на исключении Вани из партии. Мы передали Сачкову копию постановления райкома и заявление Ивана Васильевича с просьбой о снятии взыскания. В руках у Юрия была также характеристика, где говорилось, что своей деятельностью за эти годы Иван Васильевич полностью искупил свой «строгий выговор», и все такое, что пишется в подобных случаях. Но на следующий день Юрий буквально ворвался к нам. Взволнованно и удивленно он поведал о том, что никакого «строгого выговора с занесением в личное дело» нет, в постановлении значится только просто «выговор», и притом отсутствуют обвинения, которые возводились на Ивана Васильевича, как-то: привлечение в институт Кедрова и Рыбкина, оплата гонорара Зубову, ― а вместо этого в общих словах сказано что-то о непорядках в делах и о финансовых нарушениях (каких ― не указано) ― и всё! От Ивана Васильевича в соответствии с этим требовалось переписать заявление, что он и сделал. Но мы поняли, что «дело» было исправлено в райкоме после того, как «Маленков, Каганович, Первухин и примкнувший к ним Шепилов» попытались в июне 1957 года совершить «переворот» и «свергнуть» Хрущева.

А мы переживали радость от сознания того, что справедливость наконец-то восторжествовала.

Летом его охватывала лихорадка путешествий. В 1961 году, опять-таки в августе, выехали, по приглашению четы Литинецких, во Львов. Но когда приехали в Киев, всем вдруг захотелось к морю, в Одессу, где отдыхали в это время другие наши друзья ― Изабелла Марковна и Алексей Григорьевич Дахно, тоже приглашавшие нас. Жили они на даче у сестры Изабеллы ― Рины Марковны. Дача располагалась прямо у самого берега моря, на маленькой, узенькой полоске земли, возвышающейся над пляжем. Нам все это так красочно описали, что мы не выдержали и, вместо Львова, поехали в Одессу. Как обычно, не ограничились нормальным количеством пассажиров, на этот раз с нами увязалась Вера Федоровна.

Довольно скоро мы добрались до «Голубого залива» ― места, где глубоко внизу под обрывом расположилась дача Рины Марковны. Спуск был просто страшен ― почти отвесный. Сердца наши замирали от страха, но все молчали, чтобы не мешать водителю, и мы, наконец, благополучно «приземлились».

Дачка была маленькая, но уютная, а главное, она стояла в цветущем садике. Это была чудесная неделя. Мы с Ваней спали на раскладушках, которые расставляли у самой кромки над берегом моря. Когда было сильное волнение и волны поднимались высоко, брызги долетали до нас. Прожектора бороздили темное небо, сливающееся на горизонте с морем, и это было так красиво, а вместе с тем и тревожно. Не забыть грозы, разразившейся в одну из ночей, когда молнии непрерывно освещали небо и море, которые сливались в одно целое. Долго мы любовались этим зрелищем, пока ливень не заставил нас искать укрытия в доме. Дети безмятежно спали в машине, а В. Ф. в комнате. Но Изабелла тоже не спала. Обаятельная и умная женщина, она очень нравилась Ивану Васильевичу и мне. Мы часами могли говорить с ней о самых разных вещах, во всем она разбиралась очень вдумчиво и тонко. В беседе, оживленной и веселой, провели мы эту грозовую ночь. Но Изабелла была очень больна, и я заметила, что она несколько раз принимала преднизолон. А между тем мы знали, что вскоре после ее отъезда в Одессу женщина-профессор, лечившая Изабеллу, попросила ее мужа телеграфировать, чтобы та немедленно прекратила принимать это лекарство, так как оно приводило в конечном счете, как оказалось, к тяжелому заболеванию. Ваня очень волновался по этому поводу и как-то спросил ее, почему она не послушалась совета профессора и не заменила преднизолон другим лекарством, рекомендованном в той же телеграмме. Оказалось, что новое лекарство ей совсем не помогало, поэтому и пришлось вернуться к преднизолону. «Боли такие ― добавила она, ― что если их не сниму, у меня одно желание ― броситься в море». Мы смущенно замолчали. Ведь это говорила Изабелла, которая, несмотря на тяжкие боли, продолжала работать, писать сценарии, даже выезжала, и не раз, в весьма отдаленные места для изучения материала. Полиартрит скрутил ее после травмы ― сбила машина. Ко времени нашего свидания в Одессе она болела уже двенадцать лет. Я знала ее по работе ― она представляла в Москве «интересы» Свердловской студии и как редактор работала с московскими авторами. Я в то время была работником главка. Узнав о случившемся с ней несчастье, приехала навестить. Мы подружились «домами». Ее муж Алексей Дахно был известным оператором, в частности, гордился тем, что заснял первое путешествие учебного судна «Товарищ». Иван Васильевич произвел на Изабеллу большое впечатление, она просто влюбилась в него самой возвышенной любовью. Она говорила: «Этот человек ― современный Ленин, он идеален во всем. Я в вас ничего особенного не нахожу, но если вас любит такой человек, значит, в вас что-то есть». А я только посмеивалась в ответ; обижаться было ни к чему, я ведь и сама так считала и была абсолютно с ней согласна.

Годы нашей совместной жизни (а их уже было не так мало ― приближалось 20-летие), казалось, не охлаждали наших чувств, а наоборот, все больше поднимали их температуру. Вот и здесь, у моря, в окружении детей, В. Ф., Изабеллы и Рины, он, едва улучив минутку, шептал : «Хочу остаться, скорее хочу остаться только с тобой». Искренне радуясь людям, окружавшим нас, он, однако, не спускал с меня своих лучистых глаз. Как только позволяла обстановка, целовал мне руки. И я... все время была полна им... он как бы помещался весь во мне, ни на секунду я не ощущала пустоты, при нем всегда хотелось улыбаться, было так радостно... Одним словом, было счастье ― полное, красочное, солнечное. И никто и ничто не мешало нам наслаждаться нашей духовной и физической близостью.

Через неделю Ваня захотел вернуться домой. Нас усиленно отговаривали, но он настаивал, а в таких случаях я ему не перечила.

Часов через десять мы уже были в Киеве. Пообедали в ресторане «Лейпциг», и я уговорила Ваню заехать к родственникам Ароси ― к его тете Розе. Наутро после завтрака, несмотря на уговоры, отправились в путь ― домой.

В 11 часов вечера подъехали к воротам дачи. Вылезли из машины, стали подавать ее задом для въезда в ворота и вдруг ― «стоп», что-то в ней треснуло, и она остановилась на полпути. Спасибо, за воротами был скат, мы подтолкнули ее руками, и она скатилась вниз, так что ворота удалось закрыть. Когда вызвали ремонтников, выяснилось, что сломался задний мост

Поездка в Крым

Отдохнув немного, Ваня почувствовал себя хорошо и тотчас погрузился в работу, выполняя плановые задания института, редактируя материалы для «Вопросов философии» и «Науки и жизни». Жизнь потекла спокойно и нормально. Единственное, что мне не нравилось, ― это возросшая занятость Вани в институте. Он-το со мной с восторгом делился своими успехами по части организации работы сектора, тем, что начали получаться книжки по вопросам философии естествознания, и перспективами их издания. Все это требовало от него много сил, внимания и времени. Не пропускал он и заседаний дирекции и собраний парторганизации. Я с тревогой наблюдала его возбуждение, его лихорадочную деятельность. Звонила в институт, спрашивала, как там себя чувствует Иван Васильевич, не жалуется ли на головную боль, на сердце.

― Нет, ― обычно отвечала мне секретарша. ― Он выглядит отлично, румянец во всю щеку, глаза блестят, на месте не сидит.

― Ради бога, ― молила я секретаршу, ― напомните ему, чтобы принял лекарство, ведь все это признаки, что у него поднялось давление!

А вечером получала «выговор»:

― Ну, зачем ты беспокоишь людей?

― А затем, ― отвечала я. ― Держу пари, что давление и сейчас у тебя высокое.

Он покорно позволял измерить давление и со вздохом, бывало, признавал мою правоту.

― Тебе все-таки надо сократить объем работы, ― просила я его.

― Нет и нет! Тогда мое давление станет еще выше, я не могу оставить сейчас сектор, где удалось достаточно рационально организовать работу.

Когда ему присвоили звание профессора, он сообщил мне об этом даже несколько смущаясь, но чувствовалось, что очень рад признанию его заслуг. А я, конечно, гордилась его успехами, хотя тревога не оставляла меня, несмотря на то, что зима и весна прошли для него благополучно.

Рано переехали на дачу: дети подросли, и мы оставили их на Мавру Петровну заканчивать занятия в школе. Ивану Васильевичу институт пошел навстречу ― разрешив являться на работу, когда он сочтет это необходимым. Наличие машины делало эти поездки приятными и неутомительными. Обычно я старалась его сопровождать, заодно навещала детей, закупала продукты. Но погода летом шестьдесят второго года оказалось очень плохой ― холодной и дождливой, атмосферное давление было, как правило, низким. Ваня не жаловался, но чувствовалось, что ему не по себе. Стала советоваться с диспансерным врачом, она не отговаривала, наоборот, активно поддержала мое предложение «поехать туда, где тепло». К этому времени чета Литинецких вновь прислала нам предложение о совместном отдыхе ― на этот раз в Крыму, где у них в Международном лагере для студентов был «большой блат» и где, уверяли они, нам будут созданы исключительные условия для отдыха. И мы, как бабочки на огонек, полетели на машине в Крым.

Первая часть пути прошла прекрасно. Но уже в кемпинге под Харьковом нас обступила жаркая, душная ночь. Ваня стал задыхаться. Перепуганная, я стала его умолять вернуться.

― Ни в коем случае, ― отрезал он, ― посмотри, как счастливы дети, что едут в Крым, да и перед Литинецкими неудобно, второй раз их обманем, ведь послали телеграмму, что выехали.

И так всегда, забота о собственном состоянии отступала перед заботой о других. Прохладным утром ему стало лучше, и это успокоило. Мы продолжили наше путешествие. Дети, которые спали в кемпинге, даже не ощутили, какую беспокойную ночь мы провели. Единственное, что сделал Ваня, ― на весь день отдал руль машины Володе, чему тот был безмерно рад.

С восторгом любовались мы морем, когда оно открывалось перед нами с высоты горной дороги, что шла от Симферополя до «Рабочего уголка», где и ждали нас друзья. Было уже очень жарко, но Ваня вроде бы чувствовал себя неплохо. Полюбовались Ялтой, затем спустились к морю, в «Рабочий уголок». Наши друзья встретили нас восторженным «ура!». На первое время устроили в изоляторе лагеря, благо больных не было. Он находился совсем недалеко от моря. Но даже на берегу Ваня задыхался ― так ему было жарко, в то время как я и дети нисколько не страдали от жары, хотя она достигала тридцати шести градусов.

В изоляторе ему было не легче, а даже хуже. Я мучилась от сознания, что не сумела его уговорить вернуться из Харькова. Так прошло двое суток, когда нам сообщили, что мы можем перебираться в отдельный домик наверху. Ночь прошла очень тяжело, поэтому встали чуть свет, собрали вещи, вышли из изолятора и остановились в раздумье: идти наверх, где нас ждал домик, или спуститься вниз, к машине, чтобы пуститься наутек из этого райского, но такого жаркого уголка. Пошли наверх, и я увидела, как побледнел Ваня, как судорожно стал дышать.

― Идем вниз! ― скомандовала я.

Дети хоть и скривились, но молча подчинились. И мы пустились в обратный путь. Из Симферополя сообщила телеграммой Литинецким о причине нашего отъезда. Ваню я посадила на заднее сиденье, сама села рядом. Володя вел машину. Я сразу намочила махровое полотенце и окутала им Ваню. К вечеру добрались до Запорожья и остановились в гостинице, сиявшей своими огнями недалеко от шоссе. Нам повезло: получили трехместный номер, добавили две раскладушки, в буфете нашлись фруктовая вода и какие-то продукты. Ване стало значительно легче, но все же духота продолжала его томить. Выехали рано, пополнив запасы холодной воды, которой продолжала смачивать полотенце и окутывать его грудь. После Харькова погода резко изменилась: дул холодный ветер, моросил мелкий противный дождь, но Ваня сразу ожил и даже помогал Володе ставить запаску, когда у нас после Белгорода лопнула шина. А я дрожала в свом летнем пальто, хотя дети, одетые тоже по-летнему, вели себя просто молодцами. Испорченный домкрат намного удлинил нашу стоянку под дождем, и я, мысленно проклиная все на свете, стала про себя твердить, что никогда, никогда не насадить нам запаску (я уже приметила, что когда я всерьез не верю во что-то хорошее, оно происходит. И наоборот, верю или похвастаюсь чем-либо, все получается плохо). И действительно, домкрат, несмотря на скользкую дорогу, установить под машину удалось быстро, и запаску надели.

И вот наша машина тормозит у внуковской дачи.

Самочувствие Вани резко улучшилось, и уже через день-два он уселся писать для «Вопросов философии» обещанную статью.

Вернулись в город в конце августа. Жизнь текла своим чередом, спокойно и весело. Я занималась общественной работой в Московском профкоме драматургов и в Союзе кинематографистов. А еще продолжала писать сценарии для Киевской и Свердловской студий н/п фильмов

Второй инфаркт

Радостно встретили новый, 1963 год, не ведая, что нес он нам много печали.

11 апреля отметили двадцатилетие нашей совместной жизни походом в театр. Помню, смотрели пародийный спектакль «Гурий Львович Синичкин». В антракте увиделись с Назымом Хикметом ― дружески поздоровались и отошли. Я обратила внимание на то, как красив и весел был Назым, Нельзя было даже подумать, что через 50 дней его не станет.

А у нас несчастья начались в ночь с 14 на 15 апреля, всего через три дня после так хорошо проведенного нашего с Ваней праздника.

14-го мы ходили в кино, на вечерний сеанс. Когда вернулись домой, я заметила, что Ваня явно устал и как-то возбужден. Мы довольно быстро заснули, но вдруг я проснулась, будто меня кто толкнул: Вани рядом со мной не было. Он стоял у стола и, задыхаясь, что-то глотал...Я разбудила Веру Федоровну, которая заночевала тогда у нас, ― она сделала ему укол, мы положили к рукам и ногам грелки, но его продолжал бить озноб, потом открылась рвота. Я вызвала из академической поликлиники «Скорую».

Врач сразу начала делать внутривенные уколы в обе руки, а медсестра колола его подкожно. Доктор объяснила потом, что Иван Васильевич был близок к коллапсу.

Картина этого приступа выглядела гораздо страшнее, чем в 1957 году. Я очень испугалась. И просто умолила Веру Федоровну пока пожить у нас: все-таки она медик, с ней мне было спокойнее.

И опять были врачи, известные профессора-кардиологи. Они настаивали на госпитализации. Я была против, но что мои слова по сравнению с их авторитетом? В тот момент, когда Ваню переносили в машину, подъехал молодой доктор, ученик Лукомского, с которым мы договаривались о дежурствах. Я быстро объяснила ему ситуацию, на что он укоризненно покачал головой, так как считал, что Иван Васильевич пока нетранспортабелен.

Когда мы с Верой Федоровной приехали в больницу, в палату нас не пустили. Ночью, как выяснилось позже, Ване было настолько плохо, что ему хотелось умереть. Приступ не могли снять больше шести часов. Впоследствии он сказал мне:

― Если бы я тогда лежал у окна, клянусь, я бы выбросился из него...

Но об этом он рассказал спустя много времени. А тогда... Меня пустили к нему только во второй половине следующего дня. Я вошла и увидела: он лежал такой измученный... И я подумала: «Кончено!» Но он улыбнулся и прошептал:

― Не волнуйся. Все обошлось. Думаю, больше не повторится...

Меня удалили из палаты, и я сидела у двери. А лечащий врач (не буду называть ее имени, пусть будет Икс, и Бог ей судья), проходя мимо меня говорила:

― Не уходите, он может умереть каждую минуту.

Ее и зав. отделением злило, что я приглашала для консультаций известных врачей. Когда приехал проф. Лукомский, они просто взбесились (кстати, его пригласила не я, а П.Н. Федосеев). Когда я после ухода Лукомского вошла в палату, Ваня сказал мне:

― Ты знаешь, что она сказала? Ваша жена воображает, что вас спасут знаменитости! Неужели мое дело так плохо?

Я, конечно, твердо заявила, что все это глупости, что все врачи говорят: «Он обязательно поправится!» А в ушах звенели слова Лукомского: «Шансов почти нет, но будет сделано все, чтобы его спасти».

Опущу подробности, но не могу не вспомнить тех, кто спас тогда моего мужа. Это профессора Лукомский и Василенко, профессор Ольга Ивановна Глазова, которая подала нам надежду. Она сказала:

― Он тяжелый больной, но из худших он еще лучший. Его можно и нужно вытянуть.

А В. Х. Василенко, который сначала поддержал мнение лечащих врачей, после разговора с О. И. Глазовой поддержал ее. Икс и ее консультанты обрушились на Василенко:

― Вы что, отказываетесь от первоначального мнения?

На что он ответил:

― Мне жаль, но жизнь больного дороже, чем честь мундира.

И они вынуждены были отменить почти все свои прежние назначения.

А еще я благодарна главврачу больницы (к сожалению, не помню его имени). Он искренне сочувствовал мне и поддерживал мои старания. Именно он посоветовал мне обратиться к В. Х. Василенко.

К счастью, Икс собралась в отпуск. Она заявила мне:

― Не думаю, что вашего больного захочет добровольно взять кто-нибудь из врачей.

Такой доктор нашелся. Екатерина Дорофеевна. Она потом сказала мне, что его история болезни была так описана лечащим врачом Икс, что оставалось только добавить слова: летальный исход такого-то числа.

Как мне стало известно позже, ситуация с Иваном Васильевичем серьезно обсуждалась на конференции врачей, и дело закончилось тем, что из больницы АН СССР были уволены Икс и врач, перевозившая на «Скорой» нетранспортабельного больного.

Смерть Кости

Володя только что окончил школу, и ему предстояли вступительные экзамены на физфак МГУ. Учился он не столь блестяще, как старшие наши дети. С математикой и физикой дело, правда, обстояло неплохо, но Ваня очень беспокоился, особенно за русский и литературу. Короче говоря, до проходного балла Володя не дотянул. Но Ване я об этом не сказала. И тут мне помогла бывшая аспирантка Ивана Васильевича, а теперь преподаватель философии Любовь Ивановна Щекина. Она узнала, на какое отделение физфака был недобор, и добилась, чтобы Володю туда зачислили. Ваня, не знавший обо всех наших треволнениях, весь сиял, когда узнал, что Володя стал студентом. Самочувствие его улучшалось с каждым днем.

Врачи сказали, что после больницы желательно вывезти его из Москвы на свежий воздух. Наша хибара не годилась для жизни зимой. Поделилась своей заботой с Зиной Маркиной. Та предложила свою довольно благоустроенную дачу, ту самую, где когда-то жили Соня с Костей и маленьким Ванечкой. Мы переехали туда в ноябре. С нами поселились Вера Федоровна и Володя ― чтобы в случае чего была возможность быстро увезти Ивана Васильевича в город. Однако возникла проблема: Володя желал ездить в университет только на машине, мотивируя это тем, что трудно везти в руках заказанные продукты. Я, конечно, уступала ему. В итоге моя уступчивость обошлась нам очень дорого. Володя завалил весеннюю сессию. Тайком от Вани я снова обратилась к Любе Щекиной, она поговорила с деканом, и я по ее совету написала на его имя заявление, в котором в качестве причины Володиной неуспеваемости называла болезнь его отца. Декан хорошо знал Ивана Васильевича и пошел навстречу: разрешил Володе сдать сессию осенью и для этого освободил его от «летнего семестра» ― работы в стройотряде.

Пока мы жили у Зины Маркиной, в нашем домике шли работы по его благоустройству, чтобы в нем было комфортно жить не только летом. И с огромной радостью уже в апреле 64-го года мы перебрались в наш собственный дом. Ваня был счастлив.

На нашем участке был еще маленький летний домик, который я и отдала Володе для занятий, чтобы его ничто не отвлекало. Но когда я входила к нему, чтобы, например, позвать его обедать, то всегда происходило одно и то же: Володя торопливо прятал книжку или журнал, которые не имели никакого отношения ни к математике, ни к физике. Я пыталась убедить его, что если он не возьмет себя в руки, то попадет в армию. На это он отвечал: «Не пугай. Мне и в армии будет хорошо».

И вместо того чтобы заниматься, добивался отсрочки экзаменов. В конце концов его личное дело оказалось в военкомате, и он отправился на три года в железнодорожные войска.

Я, конечно, опасалась в связи с этим за здоровье Вани. Но он перенес достаточно стойко этот удар и запретил мне добиваться отсрочки призыва. Нельзя начинать жизнь с фальши, считал он.

А тут новая и гораздо более страшная беда: заболел Сонин муж Костя. Впервые болезнь проявилась, когда он во время отпуска был в Сибири, в экспедиции с друзьями-геологами. В Нижне-Ангарске он попал в больницу с очень высокой температурой и увеличенными лимфоузлами, но скоро приступ прошел, и его выписали. Когда он вернулся, он показался нам очень бледным и исхудавшим. А в середине сентября снова оказался в больнице, в клинике Б. Петровского, который прямо сказал Соне и Костиной матери, что Костя болен неизлечимо, у него лимфогранулематоз. Его облучали, проводили химиотерапию. Правда, два раза наступала ремиссия, Костя даже возвращался на работу, и Соня продолжала надеяться на выздоровление. Однако состояние его все ухудшалось, и в марте 1965 года он умер. Ему не было и 34-х лет.

Костя умирал дома. Ванечке было тогда почти 11 лет. Он плакал и говорил:

― Почему не могут спасти папу? Надо перелить ему всю кровь!

Временами я думаю, что в решении Сониных сыновей Вани и Алеши стать врачами большую роль сыграла чудовищно ранняя смерть их отца.

На курорте в Крыму, лето 1939 г

Сходня, май 1941 г. Сережа Кузнецов и его дедушка Борис Владомгрович Ермолов (известный хирург) на даче. Подпись гласит: «Сверкает солнце прямо в нос У ног сидит послушный пес».

Раиса Харитоновна в период эвакуации. Свердловск, 1942 г

Лето 1946 г. Истра, на даче. Василий Иванович, Александра Васильевна, Иван Васильевич, Раиса Харитоновна Кузнецовы.

29 апреля 1946 г., Совинформбюро. Соломон Абрамович Лозовский и его сотрудники (справа Раиса Харитоновна)

Середина 1940-х годов. Работа в Управлении пропаганды ЦК ВКП(б): Иван Васильевич Кузнецов и Сергей Георгиевич Суворов.

21. 1949 г. Выступление Р.Х. Кузнецовой на митинге.

22. Сергей Иванович Вавилов — президент АН СССР. Из семейного архива Ивана Васильевича.

23. 11 июня 1946 г., Москва, Гоголевский бульвар. Маленький сын Володя (13 месяцев и 1 день), Соня (старшая дочь) и Раиса Харитоновна.

24. Демонстрация 1 мая 1946 г., Москва. Раиса Харитоновна ― слева.

25. Санаторий АН СССР «Узкое», 1956 г. Работа над новым учебником «Основы марксистской философии».

Пионеры разработки «философских проблем естествознания» в СССР, слева направо: Овчинников Николай Федорович, Кузнецов Иван Васильевич, Кедров Бонифатий Михайлович, Омельяновский Михаил Эразмович. Начало 1950-х гг.

25. 1950 г. Иван Васильевич с дочерью Наташей на даче в Пионерской (Подмосковье).

26 апреля 1952 г. Елена Борисовна Ермолова-Кузнецова.

29. 1953 г., Соня и Костя Алексеевы (студенты физического факультетг МГУ). Годовщина свадьбы.

1952 г. Новая ― отдельная! ― квартира. Сережа, Наташа, Раиса Харитоновна, Иван Васильевич, Эдик

32. 1957 г., Болшево, санаторий: Раиса Харитоновна навещает Ивана Васильевича.

33. Рождение первого внука Ивана (литературный редактор этой книги). Июль 1954 г., на даче в Пионерской: Серафим Тимофеевич Мелюхин, Иван Васильевич, Раиса Харитоновна держит Ванечку, Соня (молодая мама), дети ― Наташа и Володя

1954 г. Георгий Федорович Рыбкин, главный редактор Физматгиза.

34. 1962 г., Иван Васильевич дома, в своем рабочем кабинете (фото С.Т. Мелюхина).

35. 1963 г., Иван Васильевич Кузнецов ― заведующий сектором философских проблем естествознания Института философии АН СССР. Именно этот портрет и сейчас висит в секторе философских проблем физики Института философии РАН