Письмо 1 (12 янв. 29 г.)

Я не знаю, разорвешь ли ты это письмо или прочтешь его, я не знаю, как нужно обращаться к тебе ― на официальное «вы» или более привычное и дружественное «ты». Последнее естественнее ― я так и буду писать. Во мне не говорит желание оправдать себя, уменьшить свою вину перед тобой, я просто хочу объяснить... Ты можешь сказать, что это неинтересно да и не нужно тебе ― сам это понимаю, но все же пишу, Так тяжело, очень тяжело уходить из жизни любимой женщины, оставив презрение, а может быть, и ненависть к себе с ее стороны. Твое письмо, кажется единственное, я смог прочитать только в день суда, 28 декабря, т.к. оно было пришито к делу. Лишь за 20 минут до начала судебного заседания я получил в руки дело, а вместе с ним твое письмо. С болью, тяжелой болью я читал страницы, исписанные твоей рукой. В письме звучали и недоумение, и мольба о помощи тонущего человека, и отчаяние любящей женщины. Ты писала, страдая, и плакала, очевидно, а я в это время метался, как дикий зверь, по камере, зная твое состояние, сознавая свое полное бессилие помочь тебе, быть около тебя. Ты писала, что в тяжелую минуту я покинул тебя, бросив на поругание. А я в эту минуту сидел в тюрьме, неся наказание за отчаянную попытку спасти твою любовь, сохранить нашу совместную семейную жизнь.

Правда, я не сказал тебе ни слова правды, кроме «фамилии, имени и отчества». Но ведь обо мне ты сначала слышала от других ― тебе сказали, что я и кто я.

Сначала я обманывал других, а когда от этих других узнала обо мне ты, мне пришлось выбирать: или открыть тебе сразу правду и потерять тебя, т. к. вряд ли зарождающаяся, да еще в таких тяжелых для тебя условиях, твоя любовь смогла бы перебороть хотя и правду, но правду горькую.

Я выбрал более легкий для себя, да и для тебя, путь ― поддерживал в тебе неверное обо мне представление ― вначале я думал постепенно прояснить тебе все, но... добрыми намерениями дорога в ад вымощена ― я запутался, ложь следовала за ложью, обман за обманом ― я катился все быстрее и быстрее по наклонной плоскости, увлекая за собой и тебя.

Но есть и была правда в моих словах ― я действительно сделал изобретение, и изобретение ценное и важное, даже не одно, а два. Я действительно написал сценарии (да ты это сама знаешь) и был уверен, что они будут поставлены. Ты можешь пойти к председателю Осовиахима на Никольской, и он тебе скажет, что действительно сценарий был принят к постановке. То же было и на 1-ой кинофабрике. Я знал, что получу деньги из Осовиахима и за изобретение из Древтреста ― а из этого вытекал мой образ действия.

Да я и получил бы деньги, но получил бы, благодаря оттяжкам и волоките, слишком поздно ― поздно для нас (к сожалению, об этих задержках узнал, когда уже был запутан до максимума).

Может быть, и лучше было бы рассказать тебе всю правду еще тогда, но у меня не поворачивался язык, а главное, моя любовь к тебе ширилась и увеличивалась с каждым днем, и правдой была моя любовь.

Знаешь, так много хочется сказать тебе, что всего не уложишь на бумаге.

Меня судили ― я получил 3,5 года лишения свободы и еще долго, очень долго буду под замком.

Много воды утечет за это время, много людей на своем пути встретишь ты.

Слишком сильным испытаниям подвергал я твою любовь ко мне, так что вряд ли что-либо кроме презрения, а в лучшем случае жалости, осталось в твоем сердце.

Каждый ― кузнец своего счастья, свое счастье ― тебя ― я потерял, и потерял безвозвратно.

И может быть, теперь или скоро ты встретишь другого человека, полюбишь его и рука об руку с ним пройдешь свой жизненный путь. Мне остается только всем сердцем, всей душой пожелать тебе счастья с твоим избранником ― надеюсь, что еще раз тебе не придется испытывать таких ударов и потрясений, какие нанес я тебе.

На моем пути было много женщин, но ни одну я не любил ― настоящая любовь приходит только раз, ― и для меня она пришла в твоем лице.

Тебя я любил, люблю и буду любить. Но слова любви, слова нежные и баюкающие, может произносить свободный человек, а не человек, навсегда выкинутый из жизни. Такой человек, как я, не может ждать к себе любви и нежности и вряд ли может мечтать даже о сочувствии и дружбе.

Если ты захочешь набросать несколько строк ― хотя бы сухих и суровых, ― я буду рад, т.к. этим самым я узнаю, что ты прочла и не уничтожила мое письмо. Человеку, потерявшему все ― и свободу, и любимую женщину, и честь, ― терять нечего, нечего ему и лгать. Я думаю, что ты понимаешь это и поверишь всему написанному мною.

С тобой я хотел найти покой, любовь и счастье ― судьба решила иначе. И к тяжелым переживаниям, к тяжелой жизни в тюрьме лишней тяжестью ложится на душу сознание, что многое, если не все, потеряно по собственной вине.

Медленно тянутся дни в тюрьме, еще медленнее будут ползти они теперь для меня в ожидании неизвестного дня, когда придет от тебя письмо (если оно вообще будет). Пиши лучше заказным.

Еще раз желаю когда-то моей Рае счастливой жизни, любимого и любящего мужа, покоя и уюта семьи.

Если разрешишь ― крепко целую тебя. Игорь

Мой адрес. Ленинград, Выборгская стор. Арсенальная наб. д.5, Изолятор Спец/назн. Срочно-заключ. Винаверу Игорю Андр.

Письмо 2 (июнь 1929)

Ленинград, 12/VI- 1929 г. Дом заключения.

Милая Рая!

Редко в тюрьме бывают такие неожиданности, как получение письма от тебя. Я думал, что отсутствие ответа от тебя ― это конец переписки, ― и рад, что это не так.

Легче стало на душе, когда прочел твои слова о возрожденной жизни, о появившейся цели, к которой ты стремишься, о работе, которой ты, как видно, увлекаешься. Бесконечно рад, что миновала у тебя полоса апатии и отчаяния.

Если мои письма обидели тебя, прости ― у меня не было желания огорчить тебя. Но слишком больно было видеть такое полное и холодное недоверие, почти вражду, звучащую в твоем письме ― хотя права и ты, высказывая недоверие, ты на это имеешь право.

В отличие от философов-циников некоторые немецкие философы ударились в сентиментальный подход к жизни, и хотя в наш суровый, холодный век мы с улыбкой смотрим на проявление сентиментальности ― сами мы, если только искренне, по-настоящему любим, сентиментальны в проявлении любви, некоторые из нас больше, другие меньше ― это дело характера, взглядов и техники. Некоторые в проявлениях любви бурны и откровенны, другие ― молчаливей, любят замкнуто и тихо, но каждый искренен в своем чувстве.

Слишком сильно мое чувство к тебе, чтобы я мог холодно и абстрактно говорить и писать о нем ― и если я был сентиментален, то ты, как женщина, должна была почувствовать, почему это так.

Не из скрытности я умалчивал о своей жизни ― я боялся снова натолкнуться на недоверие, пусть законное, но все же обидное, да и слишком монотонная и однообразная жизнь в тюрьме, слишком мало перемен, чтобы можно было сообщить что-то новое.

По-старому работаю на ящичной фабрике тюрьмы старшим (мастером). Получаю 75 копеек в день, из которых 50 коп. откладывают в неприкосновенный фонд до моего освобождения.

Свободное время посвящаю занятиям немецким языком (у нас здесь есть группа в 7 человек), много работаю по физике и литературе ― пишу и читаю.

Окно камеры выходит на Финляндскую жел. дор., и когда видим проносящиеся поезда, переполненные публикой, стремящейся на дачу, на берег моря, ― больно сжимается сердце.

Погода чудная, да толку в ней мало, так как прогулка у нас один час, а остальное время либо в душной камере, либо в пыли фабрики.

Получаем газеты, слушаем радио («Хриплоговоритель»), так что не совсем отрезаны от мира.

Медленно, медленно тянется время, и очень большим кажется оставшийся срок.

Убивает полное незнание будущего, гнетет сознание того, что ты не человек, а пешка в руках других ― холодных, казенных людей.

Вот сейчас ночь ― вернувшись в камеру с работы на фабрике, я пишу это письмо и не уверен, что следующую ночь буду ночевать в этой камере или даже в этой тюрьме. Утром в любой день могут войти, приказать собирать вещи и готовиться на отправку ― может быть, очень далеко, на север, восток или еще куда подальше.

Сейчас еще, например, спокоен каждый ― но через месяц после заседания Распределительной комиссии опять могут быть различные отправки и перетасовки.

Тяжело и общество, в котором приходится жить и работать, ― мало уму, еще меньше сердцу может оно дать. Воры- рецидивисты и другая подобная публика представлена у нас очень полно и красочно.

И много типов описал я в своих заметках, которые думаю тщательно проработать.

Настолько велик оставшийся срок, так далеко до окончательного освобождения, что я совсем почти не думаю о будущем.

Решил твердо одно: по выходе из тюрьмы уеду в Среднюю Азию и постараюсь устроиться там на работу и постоянное жительство.

28 июня заседание Наблюдательной Комиссии, на которой будет рассматриваться мое заявление о переводе в средний разряд. Есть надежда, что в августе удастся получить указанный в Испр-труд. Кодексе 7-дневный отпуск.

Если только получу отпуск, то даже не буду знать, что с ним делать, куда ехать и как использовать.

Милая, дорогая девочка! Разве может обиженное самолюбие, досада и другое подобное чувство вытеснить и изгнать из сердца настоящую любовь ― конечно, не может, и когда я писал, что любил, люблю и буду любить тебя, то писал то, что есть, то, что переживал и переживаю.

Дело не только в обиженном самолюбии ― ты любила меня, твоя любовь в прошлом, кроме горечи, пожалуй, ты сейчас ничего не чувствуешь ко мне (спасибо за то, что нет ненависти), для тебя я «мертвец», который своими письмами взбудоражил старые незажившие раны ( ты даже в гневе была на мое первое письмо ― это читалось между строк). И вот, боясь вновь задеть тебя, боясь получить от тебя лишний раз упрек в сентиментальности, я в письмах стараюсь сдерживать себя.

Знаешь, так много сейчас хотелось написать, рассказать тебе, что с большим усилием удерживаешь себя от этого.

Когда человек любит, но не добился обладания любимой женщиной, ему больно, тяжело ― но еще больнее и тяжелее, когда любил и любишь, когда обладал любимой и безвозвратно потерял ее (вот видишь, и опять выглянуло сентиментальное чувство).

С этим (с сентиментальностью) ничего не поделаешь, да и делать не хочется ― я не марксист, не материалист, и скорее мне ближе старая школа философии, чем более трескучая, но, быть может, в стократ более жизненная философия современного общества ― и твоя в том числе.

Я понял, что ты писала и хотела написать. Но среди понятого есть твоя просьба быть трезвым, и реальным, и откровенным. Сейчас я почти откровенен. Я более чем трезв, более чем реален, и мне совсем чужды иллюзии и самообольщения. Кроме тяжелого пути, впереди у меня ничего нет. Кроме прошлого, которым нельзя похвалиться, ничего не осталось позади.

И вот, когда я анализирую прошлое, еще ближе, любимей и дороже становится для меня твой образ, выплывающий из мрака, образ, бывший самой светлой минутой той, прошлой жизни.

Знаешь, трудно сразу развязать язык ― за год я стал скрытным, молчаливым, привык углубляться в себя (видно, сказалось 7-месячное одиночное заключение) ― может быть, в дальнейшем, если только мы будем писать друг другу, я напишу тебе письмо, в котором постараюсь быть еще более откровенным.

Сейчас стану заканчивать письмо, так как по отделению уже приходят и отбирают почту, а хочется сегодня отправить ответ.

Ты ошибаешься, когда думаешь, что я жду набросков и сценариев ― пишу я сейчас, и пишу много, ― но если не трудно, вышли то, что я просил, т.к. это мне понадобится.

Свою карточку вышлю, как только снимусь ― у нас это не так просто, т.к. фотографии нет и нужно ждать редких наездов фотографа.

А твою карточку жду ― и думаю, что ты не станешь задерживать, ― сама понимаешь, как рад я буду иметь ее.

Если будет желание, пиши ― пиши чаще.

Адрес. Ленинград, Выборг. Сторона. Нижегородская ул. д.39 Дом заключения, IV отд., к № 170, И.А. Винаверу

Крепко целую когда-то мою Раю ― Игорь

Письмо 3 (июнь 29)

Ленинград 16/ VI-29 г. Дом заключения Милая девочка!

Видишь, как рьяно я исполняю твою просьбу написать ― за одну неделю два письма. Правда, не уверен, получишь ли ты первые письма, т.к., кажется, напутал адрес. Сегодня воскресенье ― фабрика не работает, а следовательно, еще медленнее, тоскливее тянется время.

Сейчас (полчаса назад) закончил рассказ ― из туркестанских воспоминаний и впечатлений.

Как только перепишу начисто, отправлю в редакцию журнала. (Невольно вспомнил тебя. Полусонную, валящуюся с ног, но все же переписывающую сценарий).

Перечитал твое письмо ― и если бы знала ты, как больно сжалось сердце от сознания, что по собственной вине потеряно так много и такое ценное.

Одно хорошо ― это что ты вышла из полосы упадка и неудач и перед тобой опять ясная, прямая дорога.

Права ты ― разные у нас пути, и, видно, с каждым днем совершенствуясь и преуспевая, ты все дальше и дальше будешь уходить от воспоминаний о нашей совместной краткой жизни.

Что в том, что я люблю тебя, ― собственно, ведь о любви я даже не имею права писать, не имею права оживлять умирающие воспоминания. И права ты будешь, если станешь вновь упрекать в сентиментальности.

Думаешь, легко мне говорить о своей любви, хотя и искренней, но безнадежной, как «ничто». Разве не гнетет сознание, что по собственной вине потеряна любимая и любящая жена? Все это так тяжело, так мучительно, что трудно быть откровенным.

Ты обвиняешь меня в скрытности и замкнутости. Иным я, пожалуй, и не могу быть. Год тюрьмы многому чему научил меня и еще больше изменил. Полгода одиночного заключения приучили к самоуглублению, молчанию и, пожалуй, суровости.

Мое «я» год назад и мое настоящее «я» ― это север и юг ― и если год назад я садился в тюрьму мальчишкой, то теперь, по пережитому и продуманному, я более чем зрелый человек. Так что не вини меня в замкнутости ― какой я есть, такой и есть (вернее, каким я стал). Может быть, в дальнейшем я бы и стал другим (в отношении писем к тебе), но мучает вопрос: имею ли в конце концов я право не только писать о любви, но даже вообще писать. Ведь в твоем письме нет-нет и проскальзывает желание уйти совсем от прошлого как от тяжелого, душного кошмара ― а ведь переписка вряд ли будет способствовать этому.

Не прими и не понимай, пожалуйста, это как отбой, как желание взять обратно слова нежности и любви.

В этом письме я через силу (отчасти) заставляю быть себя откровенным. Я хочу говорить прямо правду и поставить точки над «и».

«Любил, люблю и буду любить» ― писал я, это же горит во мне и сейчас, горело да и будет гореть дальше. Но раз я не имею права проявлять и осуществлять свою любовь, о ней нужно молчать и загнать ее под спуд. В своем первом и последнем письме ты бросала мне упрек в том, что своим письмом я, как мертвец, напоминал о себе и оживил старые наболевшие раны ― ты была права и тысячу раз права. Я не имел права тогда писать, не имею этого права, пожалуй, и теперь ― ведь истинная любовь не только любовь, выражаемая трескучими фразами и словами, не только проявленная страстными вспышками, ― ведь отречение от любимой женщины ради ее счастья и покоя также является не меньшим проявлением любви. И пожалуй, наиболее благородно и правильно будет, если я перестану напоминать о себе. Пройдет еще немного времени, окончательно утихнут боли старой тяжелой жизненной полосы, и, вновь полюбив, ты уйдешь в новую, лучшую жизнь (думаю, поймешь ты, как больно, безумно больно почти советовать тебе вновь выйти замуж ― и только желание говорить правду заставляет делать это (сейчас во мне говорит рассудок ― сердце зажато и спрятано, ибо сердце толкает на другое, вселяет желание писать о любви, о своей нежности и надеждах).

Давай лучше говорить (может быть, в последний раз) о другом. Как идут твои занятия, как думаешь, уладится дело с твоим поступлением в ВУЗ? Что производит лучшее впечатление ― старая или новая программа вступительных экзаменов?

Пришли, пожалуйста, сценарии, наброски, стихотворения и фото. Ведь мало ли куда судьба (в образе начальства) может забросить меня ― и лишить возможности получить все эти вещи.

Пришли по адресу: Ленинград, Нижегородская 39, Дом заключения, IV отд, к № 170, мне.

Еслисможешь прислать скорее, буду очень благодарен, т. к. теперь, окончив рассказы, решил вновь приняться за сценарии и либретто и поэтому (на этот раз) буду ждать от тебя просимого.

Прощай, милая, дорогая, любимая. Игорь

P. S. Думаю, не будешь считаться с «узником» и пришлешь свою фотографию. Конечно, не для «общей коллекции», а для памяти о единственно любимой и потерянной навсегда жене.

О мечты

О мечты! Ваша чудная власть Горько, странно волнует меня, Разжигает потухшую страсть,

Жжет сильнее и жарче огня

.О мечты! О несбыточные сны!

Вы чаруете лаской мгновенья. Дивно-майским дыханьем весны Вы срываете маску забвенья.

Вызываются вновь предо мной Сонмы духов с палящею страстью. О мечты! И морозной зимой Вы сковали меня своей властью.