В рассветное небо поднимался столб дыма. Поначалу бледный, тоненький, он на глазах раздался вширь, налился чернотой, и верховой ветер размазал его по розовым облакам. Горел дом тетки Кани, вдовы Зерба-бортника, аккурат посреди деревенской улочки в десяток дворов. Хорошо горел, споро, сразу со всех четырех сторон. В запертом сарае заржали, заволновались кони, учуявшие пожар.

В ивняке и черемухе на краю трясин заливался соловей. До полуденной жары было еще далеко, по болотам полз туман, дневные птицы только-только пробовали голос.

Толпа деревенских, в сером и буром тряпье, тащили к лесу человека в кольчуге. Тащили на веревке, осыпая бранью, подталкивая вилами и кольями, выдернутыми из плетня. Человек — мужчина уже в возрасте, но по-волчьи жилистый и ладно скроенный — едва перебирал ногами, сгибаясь от рывков. Его шатало, черные с проседью волосы облепили синюшное лицо, в бороде блестела слизь. Подол суконной котты, по-найльски надетой под кольчугу, измаран в земле. Пустые ножны хлопали по бедру.

Обнаженный меч нес в опущенной руке молодой парень, чертя концом кривулины по траве.

— Пошевеливайся, твое лордское отродье!

Удар колом меж лопаток вышиб дух, бросил на колени. Человек заперхал, захрипел под веревкой, перехлестнувшей горло, рванул связанные руки. Плюнул себе на грудь зеленой желчью.

— С-скоты. Мои люди… доберутся до вас.

— Оглянись, Дарге Дорхан, — к нему подошла тетка Каня — высокая тощая баба, босая, простоволосая. Неподпоясанная домотканая роба, наброшенная поверх рубахи, заляпана смолой, руки пусты. — Людишки твои погорели в хате, как лисы в норе. Глаз не продрав. Тебе я поменьше марева плеснула.

— В-ведьма… Так и знал… что ты ведьма… старая корова. Потравила нас.

— Это марево, чудье молочко. Зяблик вон ножа дедова не пожалел, в Чарусь к чуди ходил, лишь бы на тебя управу добыть.

Парень с мечом осклабился:

— Я б в пекло полез, если б черти помогли. За мою-то Ришу…

— Мой сын вас в болото скинет, — Дарге Дорхан кое-как поднялся, тяжело дыша. — Чуди скормит. А тебе, Канела, в срамное место щелока насыплет и по полю погонит, с собаками. Жаль, я сам этого не сделал.

Женщина засмеялась.

— Ты сынка-то своего о прошлую зиму собственноручно прибил, Дарге! А то не помнишь?

— Младший! — гаркнул тот и раскашлялся. — Потопчет вас, паскуды.

— Не успеет. Что мы, дурни какие, твоих выродков ждать? Нам терять нечего, сукин ты сын, Дарге Кровохлеб. В Клищер уйдем.

— Ищи ветра в поле! — захохотал Зяблик.

Дарге Дорхан обвел толпу яростным взглядом. Похоже, он только сейчас понял, что холопы заманили его в ловушку не случайно, а намеренно. И что затеяла все Каня, у которой изба была чище и больше, а стряпня неизменно хороша. А про мужа ее Зерба, за нерасторопность привязанного во дворе на целую зимнюю ночь, Дарге напрочь забыл.

Ветер донес облако сажи, осыпал толпу хлопьями пепла. Грохнули копыта в стену сарая, взвизгнула лошадь.

— Не уйдете далеко. Плюю на вас, мразь косорылая.

Он плюнул, но не достал. Важ Карнаухий, здоровенный мужик, до глаз заросший рыжим волосом, дернул веревку и рявкнул:

— А ну, пшел! Варежку захлопнул! Шевели костылями!

Без коня и меча, без свиты, Дарге Дорхан не внушал и десятой доли того ужаса, что превращал людей в грязь бессловесную.

— Кончилось твое время, сволот! — заорали в толпе. — Ща тебя за яйца прищемим, посмотрим, кого ты там потопчешь! Топтун нашелся. Ща по-другому запоешь.

— Идите уже, — прикрикнула Каня.

Она пропустила мужиков вперед и двинулась за Дарге след в след. Того мотало на привязи, но он то и дело норовил выпрямиться и плечи развернуть. Лорд, иттить. Она стиснула зубы. Найлы — и то лучше, чем проклятый лорд Верети, хотя все они душегубы разбойные. Найлы хоть не глумятся, даже пьяные.

В лес вела еле заметная тропинка. Птицы в ветвях уже свиристели вовсю, далеко-далеко продолжал выводить рулады соловей. Ковер кислицы под ногами пестрел белыми звездочками — будто молока наплескали на землю между стволов.

Открылась поляна, в центре ее стоял дуб — большой, раскидистый, расколотый недавней грозой почти до самого комля. Землю усыпали щепки, мелкие веточки и листья. Запах свежей древесины и подвявшей зелени защекотал ноздри. Ярко светился разлом на темной коре, в разломе, чуть выше человеческого роста, виднелась распорка-чурбачок.

Дарге подтащили к дубу, тыкая в спину кольями и вилами. Он зарычал, уперся было, рывок веревки повалил его на колени.

— Вставай! — заорал Важ, намотав веревку на кулак, пиная упавшего ножищей в сыромятной чуне — злобно, но без особого успеха. — Вставай, мать твою через лавку в мертвый глаз!

Кася Беляк схватил лорда за волосы, рванул вверх. Дарге ворочался среди щепок как кабан или медведь, хрипел, кашлял, но не сдавался. Лицо его посинело, веревка врезалась в горло. Зяблик суетился вокруг, неумело совал мечом в бок, но лезвие только царапало кольчугу. Бабы визжали, толкались, старались урвать хоть клок волос, хоть полоснуть когтями по морде.

Каня сжала кулаки. В груди ее ширилась дикая черная пропасть, застилающая мраком глаза. Как долгий, ненасытный вздох, приподнимающий над землей. Сейчас ее удержала бы тонкая вязь травы, радужная пленка над безднами болот, она прошла бы, ног не замарав, до самой Верети, передушила бы все дорхановское гнездо голыми руками.

Тень той же пропасти искажала лица ближних.

— Стойте! — крикнула она не своим голосом. — Уймитесь, дуры! Убьете… раньше времени. Важ, Беляк, в дуб его. Зяблик, готовь кувалду. Дарге, слышишь? За Зерба моего, за Ришу, за Калю, за касину малявку…

— Сдохни, тварь!

— Гореть тебе в аду!

— Убьюууууу!

Дарге рванулся, напрягая все силы, вздулись жилы на мощной шее, веревка лопнула. Темный, страшный, он метнулся вперед, но подкосились ослабевшие от зелья ноги, и он рухнул, ударившись головой о ствол дуба, запятнав его красным.

Бабы завизжали, Зяблик поднял меч, как палку, но Дарге лежал неподвижно, с вывернутыми за спиной руками. Сознание покинуло его.

У Кани словно в глазах просветлело. Надо же… разошлись, как дарговы кровососы…облик человеческий потеряли… Видно и впрямь слово он какое знает, что людей на душегубство тянет, как зверей лесных.

Ее родичи переглядывались, проводили ладонями по глазам, словно отбрасывая морок.

— Мы сюда не юродствовать пришли, — проговорила Каня, обводя всех тяжелым взглядом. — А суд судить. Лорд наш клялся в верности земле, солю целовал. Чудовы Луга хранить обещал. А сам окаянствовал хуже врагов, хуже нечисти.

— Сам он враг и нечисть! — выкрикнули из толпы.

Обмякшее тяжелое тело перевалили через расщелину в дубе, под него подсунули меч. Зяблик, выдохнув, шибанул кувалдой по распорке.

Освобожденное дерево стиснуло дарговы ребра, как клещами, голова вскинулась, глаза страшно выпучились и по бороде потекла алая кровь. Дикий рык исторгся из надсаженного горла.

Каня бесстрашно подошла ближе, схватила лорда за спутанные волосы и приблизила искаженное лицо к своему.

— Сто веков этот дуб простоит и будет тебя стеречь. Помучайся теперь стократ за всех, кого ты клялся защищать, а сам мучил и убивал.

— Клялся, да проклялся!

— Кровохлеб!

Лорд захрипел, силясь ответить, на губах вздулись пузыри.

— Тебе есть что сказать, Дарге? — Каня нагнулась ниже.

— Лошадь… — выдавил он. — Отпусти…

Женщина выпрямилась.

— Кобылу-то твою? Вот еще. Всем известно, что кобыла твоя — мара полуночная. Какого рожна нам ее отпускать? Пусть сдохнет в сарае. Все твое — пусть сдохнет навеки, мучаясь, Дарге Дорхан. И тебе не будет легкой смерти.

Она разжала пальцы, развернулась и пошла прочь.