В боку болело. Ныло и мозжило плечо, жгло ребра. Кай облизал сухие губы, попытался сглотнуть — горло драло, как теркой. Левая рука шевелиться не желала.

Он приоткрыл глаза, с трудом разлепив ресницы, и тут же прижмурился снова. Был ясный день, солнце разгулялось, и в просторной комнате всюду зияли голубые квадраты чистого неба — окон много, решетчатых, часто переплетенных.

В кои-то веки было тепло. Весеннее яркое солнце заливало помещение, и в полосах света поворачивались редкие пылинки.

Кай поглядел на сводчатый потолок над кроватью — он лежал в нише у стены — увидел полустертые изображения каких-то длинноволосых старцев со свитками в руках и на мгновение испугался, что помер и попал в рай.

Потом он вспомнил, что рай ему, в силу некоторых обстоятельств, никак не светит, немного успокоился, зашевелился и попытался сесть. Острая боль в боку оборвала попытки двигаться.

— Лежи-ка, прыткий, — послышалось над головой.

К изголовью подошла смутно знакомая женщина, в аккуратном голубом платье, сером переднике. В руках у нее темнела деревянная плошка с чем-то горячим — над краями поднимался пар.

Кай потянул носом — может еда? — но ничего не почуял.

— Еще и насморк, — заметила лекарка, не отводя зеленовато-серых спокойных глаз. — Получил по башке, ребра поломаны, глотка распухла. Откуда ты такой?

— Из веселого дома, — зло просипел он и отвернулся лицом к стене.

На койке была постелена суровая простыня, тощая подушка обтянута наволочкой.

За спиной помолчали.

— У меня очень много дел, — сказала женщина с плошкой. — Нет желания тебя уговаривать. — Она подсунула ладонь ему под голову, приподняла. — Пей.

Кай подумал немного, взял плошку здоровой рукой и начал торопливо глотать тягучий отвар, зло зыркнув на настырную лекарку.

— Ого, — сказала она. — Какой взгляд. Огонь! Не ты ли валялся ночью на пороге, гремя костьми? До горшка слезешь? Или утку принести?

Кай сунул ей опустевшую посудинку и откинулся на подушку. Его лихорадило.

Женщина, как ни в чем не бывало, повернулась спиной. У нее были красивые русые косы, подобранные и прикрытые полотняной косынкой.

— Надумаешь про горшок — позови.

— Мымра, — одними губами сказал Кай.

Ему было ужасно худо…

…На улице заорали грубые голоса. Кай со стоном перевернулся на бок, поплотнее натянул на голову плащ. Из-под шикарной, отороченной соболем ткани в золотых ирисах, торчали грязные сапоги.

— Вентиска! Эээй!

— Нууу….

Одна ставня обломилась и висела косо, во вторую забарабанили. Получилось плохо, тихо — загрохали ставней о стену.

Кай взвыл и скатился с топчана на пол, стукнув локтями и коленками. В окно просунулась кривая разбойничья рожа с темными сосульками волос.

— Это! Посольство к тебе, вот!

— Заноза! Отстань… — промычал парень, опираясь спиной о топчан и кутаясь в свою роскошную меховую тряпку. — Убью.

— Почтительно просят, — сообщила рожа и скривилась от почтения на другой бок.

В дырку окна тянуло холодом, хлипкие рассветные сумерки лились, как сопли. Сырые углы хибары заиндевели.

— Голова болит.

— Так девки сейчас рассолу… твое лордское высочество… только вставай, потому как Мотыга и Клык просили… нижайше…

— Рассол неси!!! Уууйй… — из сверкающих тускло складок выкопалась иззелена смуглая рожица с темными кругами под глазами. — Заноза, не зли меня.

Полуоторванный ставень аккуратненько прикрыли, протяжно взвизгнув петлей.

Кай зажмурил глаза и попытался представить, что его здесь нет. Только что же снилось… что-то хорошее… что ж так холодно-то!

Мрачная страховитая девка принесла кувшин с рассолом. Кай сладостно застонал и выхлебал треть единым духом. Встряхнулся, как скворец — в волосах затряслись мелкие бусины, скатный жемчуг, цветные лоскуты в мелких косицах — швырнул плащ на топчан и вышел на улицу, зевая и обхватив себя руками за плечи.

Деревню затянуло туманом, чернела покосившаяся изгородь, во дворовом очаге дышали еще теплые угли.

Кай поскользнулся на поеденных временем ступенях и выругался, цапнув рукой подпорку навеса. Рука была загорелая и чумазая, с засохшей царапиной.

Терпеливо ждущие темные тени у дома встрепенулись. Заноза стоял там, с пришельцами, что-то им втолковывал. Кожаная куртка топорщилась коробом. Низкие, сумрачные голоса отвечали.

Найлы.

Высокие, худые, волосы текут, как смола. В черных одинаковых плащах — как полночью выплюнутые.

Кай привычно вздернул подбородок, глянул свысока.

«Лучше с крыльца не спускаться, их главарю я достану ровно до подбородка», — подумал он. Усмехнулся краем рта и скрестил руки на груди.

Неровные застежки на рукавах — переделаны из колец с каменьями.

Правый рукав прожжен угольком.

Найлы стронулись с места, как стая молчаливых воронов, слетелись к крыльцу, разглядывали, не таясь.

Землистые безбородые лица, сжатые губы, тени под скулами, глаза — как черные угли из-под густых бровей.

Кай глянул милостивее.

Найлы молча ждали, то ли знака, то ли еще чего — черт их разберет. Среди набежавших к знамени с кобыльим черепом головорезов случались и с северной границы.

Заноза проник в хибару, завозился там, выволок чертов плащ, заботливо накинул парню на плечи.

Кай медленно сложил в уме найлское приветствие, заговорил, стараясь растягивать гласные по северному.

Нахватался за год.

Кто только не бежал под руку болотного лорда: с королевских земель, из Этарна, из Тесоры, из Перекрестка, с той стороны Сладкого моря… попадались выходцы с южного побережья, смуглые и темноволосые, и инги с далекого севера — рыжие, веснушчатые, закутанные в меха.

Рваные, грязные, со сбитыми ногами или в дорогой обуви, снятой с убитых, с руками в крови, в немыслимой одежде, косорылые, клейменые, выблядки, маркадо, бывшие каторжники, опальные нобили — они пробирались в элейрские топи, чтобы поглядеть на чудо. Поглядеть, содрогнуться от сладкого ужаса, а потом упиться свободой, как волк упивается кровью.

«На болотах, говорят, разбойный бог во плоти гуляет. Поведет бровью — осыпаются стены замков, добро само выпадает из сундуков, нобили от страха потеют золотом, купцы — серебром, крестьяне — медью. Сладкое мясо, душистое вино — нечего больше желать!»

Вот и эти тоже.

Пялятся, как на расписного. Ни слова в ответ.

За оградой маячит светлая башка и зеленая куртка Клыка, ждет, что Кай тут начнет распинаться перед пришельцами, завлекать их болтовней.

Кай смутно помнил, что у найлов в ходу сложные речи, но голова у него гудела, и слова застревали еще в желудке. В носу хлюпало.

— Там со вчера вроде козу варили, — буркнул он, спускаясь и проходя мимо. У замирающих углей стоял котел. — Валяйте угощаться.

Клык услышал, перекосился, даже вроде плюнул с досады. Кай зло улыбнулся, и ему сразу полегчало.

Найлы переглянулись и подошли к костру, двое — носатые, узкомордые — своротили с котла крышку.

Запах остывшей похлебки ударил в нос, в вареве белели хлопья жира, торчали костями кое-как разрубленные куски.

Козу вчера выволокли из хибары и тут же прирезали, потому что Каю приспичило поесть супу. Хозяйка, уродливая старуха, замотанная в коричневые лохмотья, готовить наотрез отказалась и заругалась. Ее страховитая то ли внучка, то ли дочка вообще куда-то сгинула. Заноза накостылял вредной бабке по шее и взялся варить сам. Кай его стряпню так и не попробовал, потому что вечером набрался пьяным и заснул.

А с утра и вовсе не хотелось. Пускай найлы жрут, наголодались в болотах, как волки. Вон как обтянуло скулы. И остывшее мясо им нипочем.

Чинно расселись, вылавливают, что приглянулось. Жирный сок стекает по пальцам, запястьям.

Бабкина дочка или внучка, черт ее разберет, которая с рассолом приходила, выглядывала из-за угла халупы. Волосы светлые, как пакля, сверху рогожный капюшон. И чего это недовольна? Платье не помято, не порвано, синяков не видать.

Заноза козу зарезал, а шкуру и голову бросил вместе с кишками. Может девка из-за этого дуется? Лучше бы суп вчера сварила, дура, лентяйка.

Кай улыбнулся и подмигнул, причмокнув. Девицу как ветром сдуло. Найлы поглядывали непонятно, ели. Заноза бубнил в халупе, бабка костерила его басом.

«За каким чертом сам поехал за харчами», — тоскливо подумал Кай. Правда, в полной сквозняков крепости сейчас было еще паскуднее.

«Тот же Клычара противный, белобрысый зануда, отлично бы справился. Съездил, развеялся, нечего сказать.»

Он сердито нахохлился и уставился на главаря пришлых, самого плечистого, высокого, лучше всех одетого и даже при мече. Сразу видно, не беглый каторжник с рудника, а воин, даже рыцарь, наверное. Вороненая кольчуга лежала поверх длинной котты, не отблескивая.

Найл выдержал взгляд, не думая отводить глаза или выделывать охранные знаки. Наверное, не боялся, что попортят колдовством. Вон какой дуб здоровенный! Сам кого хочешь попортит…

— Звать меня Лайго Горностай, — спокойно сказал он по-альдски. — А это все мои люди и спасибо тебе за угощение.

Его люди, мосластые и худущие, с обведенными темным глазами, кусали вареное мясо, выколупывали мозг из расколотых костей.

— А ты, как я вижу, тот самый болотный лорд, который собирает удальцов под свои знамена и хочет занять Тесору?

Кай мысленно присвистнул.

— Это что, в Найфрагире так говорят?

* * *

— Прими, прими! Аааа, ссука! Тиран! Убью заразу!

Опять Марк с утра пораньше со своим конем воюет. До чего злая у него скотина, хоть и красавец редкостный…

Осенние утра такие долгие, обморочно сонливые… но Мэлвир все равно заставил себя сначала облиться водой из кожаного ведра у коновязи, а потом уж вернулся в шатер, спокойно позавтракал.

Он натягивал свежую полотняную рубашку, когда заметил, что к плечу пристал бурый осиновый лист. Мэлвир отлепил его и положил на край стола.

Ило, его слуга, еще дрых за занавеской, да и пускай.

Мэлвир любил утреннее одиночество — единственный момент, когда ты предоставлен сам себе. Не опоясанный рыцарь, не военачальник, не подающий надежды придворный…

Просто человек, который готовит себе любимый напиток на походной жаровне. Нечастая радость.

Холщовый мешочек с коричневыми зернами хранился в сундуке, где Соледаго держал всякие ценные вещи: карты, нарисованные на ягнячьем пергаменте, зрительную трубку, набор для письма, пачку тряпичной серой бумаги, флакон с минеральным маслом, пряности — и кофе.

На плоской четырехногой жаровне томился медный тигель с длинной ручкой, в нем пенилось, подступая к краям, варево цвета корицы.

Мэлвир добавил несколько сухих соцветий гвоздики, крошки муската, щепоть черного перца.

Острое, пряное благоухание заполнило шатер, напоминая о доме.

Так же пахло в комнатах его матери, леди Агаты. Только она предпочитала пить кофе вечером, покончив со всеми обязанностями при дворе.

Мэлвир живо припомнил, как матушка сидит у окна на стуле с высокой резной спинкой, растирая в маленькой ступке кардамон, мускат и кусочки привозного леденцового сахара.

…Алые и золотые пятна подцвеченного витражным стеклом вечернего света лежат на гордой шее, на маленьком ушке с русым завитком у виска, драгоценными осколками украшают высоко поднятую прическу.

Мама — самая красивая. Другие дамы королевы Райелы ей и в подметки не годятся, даже цветные.

Аккуратно одетый мальчик терпеливо переминается около пурпурной юбки, расшитой цветами резеды, разглядывает затейливый шерстяной узор.

Мать, наконец, обращает внимание на сдержанно сопящего сына и улыбается ему.

«Переводить вкусный сахар на ужасно-горькую штуку — преступление» — написано на личике, обрамленном сияющей пряжей волос.

Леди Агата с беспокойством смотрит на подсохшую царапину, пересекающую детски нежную щеку, неслышно вздыхает, потом выделяет наследнику сладкий осколок.

Она никогда не ругает мальчика за драки во дворе и порванные одежки, украшенные ее руками.

Мэл должен учиться быть сильным и храбрым. Ведь он растет без отца…

Кофе запенился сильнее и собрался выплеснуться на угли, но Мэлвир подхватил посудинку и поставил на походный столик. Он ценил удобство, поэтому в шатре была мебель, еловые ветви на полу застелены шерстяным ковром, оружие, щит и доспех красовались на специальной крестовине у входа.

Даже светильник горел без чада, потому что владелец шатра позаботился о хорошем фитиле.

Сейчас он спокойно выпьет кофе и пойдет посмотрит, что там с дорогой.

— …потопло все к черту! — дверной полог откинулся и в шатер вломился Марк, злой, попачканный, со следами болотной зелени на щеке.

Наткнулся на недовольный взгляд золотистых глаз и остановился. Потянул носом, огляделся.

— Ты прям как Герт, ей-богу, — возмутился рыцарь. — Тот обвешал все шкурами и вечно ноет: того не тронь, это не испачкай, сапоги сними! Как баба, честное слово. Военный поход, черти болотные…

— Я не готов лишать себя удовольствия снять сапоги в собственном жилище, — сказал Мэлвир спокойно. — Кофе? С перцем.

— Благодарствую. Как-нибудь потом.

— Что там опять стряслось?

— Да с утреца подвалило счастье.

— Тиран буянит? — Мэлвир все-таки налил себе кофе в серую каменную чашку. Тоже прихватил из дома.

Марк досадливо махнул рукой, подтащил к себе табурет и сел, вытянув ноги. Мягко выделанные голенища покрывала болотная тина.

— Тиран… Мои два полудурка-оруженосца его научиться седлать никак не могут. Постоят у коновязи, потом бегут ко мне и жалуются, что к жеребцу не подойдешь, и что это вообще не конь, а кусучая полуночная тварь.

— Он и впрямь кусается.

— Ну и что? Сопляки ленивые! Каждый день их гоняю и хоть бы хны. Так сам и седлаю. А после вчерашнего он не подобрел, знаешь ли.

Гнедой Тиран, здоровый и злющий, как демон, вчера сцепился с мэлвировым Пряником.

Пряник слыл конем добронравным и в злодействах доселе замечен не был, но тут вспылил и шибанул злюку копытом. Пришлось зашивать.

— Ладно, Тиран, язви его мары. Нам ночью настил попортили. Половину переделывать! Дозорные раззявы, свиной хлев им сторожить, а не дорогу!

— Кто попортил? — Мэлвир напрягся.

Армия торчала у края трясин уже несколько дней.

* * *

— Ку-у-да это ты собрался?

Тощая фигурка в застиранной до прозрачности рубахе неловко дернулась, и ее шатнуло на косяк. Спутанные патлы закрывали мальчишке лицо, но Ласточка заметила, как он стиснул зубы.

— Я ухожу, — просипел найденыш. — Отдайте одежду и сапоги. Спасибо… за благодеяния.

Ласточка, подняв бровь, посмотрела на озябшие босые ноги. Они заметно дрожали.

— Ошибаешься, — сказала она. — Здесь не богадельня. Это гарнизонная больница.

— Отдайте сапоги.

Найденыш тяжело дышал, прислонившись к двери. У него не хватит сил ее открыть, подумала Ласточка. Обитая войлоком и вощеным холстом, дверь была тяжела, как городские ворота.

— Штаны твои штопать и штопать, а сапоги покинули тебя еще в канаве. Будь у тебя сапоги, ты бы мог расплатиться за лечение и место на койке. Но раз сапог нет, тебе придется остаться.

— Мне остаться? — он нахмурился. — У меня и денег нет!

— Я заметила. — Ласточка серьезно кивнула. — Ты отработаешь свой долг, не беспокойся. В больнице всегда полно работы. Чтобы побыстрее приступить к работе и отправиться туда, куда ты так стремишься, ты должен выздороветь. Марш в кровать.

Зеленые глаза сощурились, лихорадка добавила им злого блеска. Парень смотрел из чащи волос, как куница из еловых веток.

— Я не просил меня лечить!

— Про свое недовольство расскажи угольщику Васку из Бережков. Это он виноват, что ты сейчас на грешной земле, а не отчитываешься Господу за все свои дела и помыслы. Ну, что? Сам пойдешь или мне позвать двух работников, которые держат больных при ампутации?

— При… чем? — парень напрягся.

— Бывает, что больному приходится отрезать руку или ногу, — охотно объяснила Ласточка. — Когда починить ее невозможно. У нас есть два здоровенных бугая на этот случай. Иногда я прошу их подержать пациента, если он не хочет пить лекарство или капризничает.

В большом зале заперхали, и слабый голос позвал:

— Тинь… Лас… кхе-кхе… Ласточка… кто-нибудь…

— Иду, Крот, иду, — женщина смерила мальчишку холодным взглядом. — В койку! Сейчас же. Недосуг с тобой пререкаться.

Парень дернул привязанной рукой, закусил губу и отлепился от двери.

Помогая задохнувшемуся Кроту сесть и подсовывая ему за спину набитые соломой подушки, Ласточка послеживала, как найденыш бредет к своей нише, шатаясь и цепляясь за что попало. Потом он свалился на кровать и завозился на ней, не в силах даже подобрать ноги. Так и затих, мордой в подушку, ногами на полу.

Ласточка помогла Кроту напиться, затем подошла к мальчишке, подобрала застывшие ноги и сунула их под одеяло. Найденыш отчетливо стучал зубами. Ласточка пощупала холодный липкий лоб и поморщилась. Прогулка даром не далась.

— Если ты еще раз встанешь, я привяжу тебя к постели, понял?

Найденыш тускло смотрел мимо. Взгляд у него расплывался.

— Сколько мне… тут лежать?

— Неделю отваляешься. Немного очухаешься — будешь на кухне отрабатывать и лечиться заодно.

— А что… там делать?

Ласточка подоткнула одеяло. Надо еще одно принести. Знобит парня.

— Найдем работу. Гречу перебирать, например.

— Чтоооо? Гречку? — Глаза у найденыша широко раскрылись от возмущения. — Это бабское занятие!

— А ты на мужское не годишься сейчас. Но оно от тебя тоже не убежит. И дрова порубишь, и крышу починить поможешь, протекает после зимы, и еще что-нибудь полезное сделаешь…

Парень закрыл глаза и отвернулся.

— Как тебя зовут-то? — спросила Ласточка.

Он не ответил.

* * *

"Не успев преодолеть и десятка миль по лесам, с новым препятствием столкнуться пришлось. Гать, что поверх гиблой трясины настелена была, то ли разбойниками, то ли еще кем сожжена оказалась, так что, сколько видит глаз, только озерки малые да сухая трава осока остались. Погорелые столбы, да бревна поломанные — не сказать, чтобы к радости и воодушевлению располагали.

По этому случаю произошла между сэном Марком и лордом Раделем великая ссора и даже рукоприкладство. Не могу сказать, что неуместное чувство радости совершенно смог подавить, так как со словами, каковые Энебро в пылу гнева произносил, совершенно и полностью согласиться могу.

Потому как заново мостки мостить для конных рыцарей, да телег тяжело груженных, дело тяжкое, неблагодарное. Единственная радость — дожди временно прекратились. Войско наше, не исключая королевских рыцарей, в лесорубов и плотников преобразиться принуждено было, лес валить, рубить сучья и по пояс в грязи колупаться.

Время, на излете осени и без того драгоценное, словно вода утекает, и пока досадную задержку эту преодолеть мы не смогли. Досаднее всего мне то кажется, что от разбойников, каковыми по рассказам судя, леса эти кишмя кишат, мы пока и единого лошадиного хвоста не видели. Будто они все в бывшей кавеновой крепости попрятались, словно волки в логове, или выжидают чего-то.

Я же, на теперешнее прегорестное положение вещей глядя, боюсь, что нам тут до снега никак не управиться и сам жду, пока подморозит как следует. Непроходимее здешних мест по осени ничего ранее видеть мне не доводилось."