Не верю, нет, не может быть. Не бывает дьяволов ни на земле, ни под землей. Это не дьявол.

У него невыносимо светятся глаза. Он весь черный. У него колоссальная пасть, переполненная длинными, как шилья, зубами. Мотается, сверкая, молния языка. Немыслимые глаза цвета солнца в зените плавят мне душу. Не могу. Отвернись.

— Х-х-а-сс… р-р-р… — негромко рокочет дьявол, приближая сыплющий искрами лик. Стискиваю веки, словно кулаки. От невольного движения всколыхнулась кипящая смола, облекающая тело. Трение обожженной плоти о кипящую смолу — Господи, больно как! Язык дьявола — огненный бич — взрезает по диагонали от плеча до паха, и еще раз, и еще, крест-накрест, крест-накрест. Оказывается, глаз я не закрывала, я смотрю на него — х-х-а-а-с-сс… р-р-р… — взвивается раздвоенная молния, удар, и в разлом, в прореху, вплескивается пузырящаяся смола. За что же вы так… хватит, о, хватит! Не могу больше!

Это не дьявол. Это человек. Склоняется низко, что-то говорит. Шевелятся губы. Я смеюсь. Какой, к черту, дьявол! Только люди умеют так мучать. Потом я пугаюсь. Я еще жива, это плохо. Что ему от меня надо? Я не выдержу. Я уже больше не могу.

— Пожалуйста, — униженно прошу я, — не надо. Пожалуйста, не надо…

— Лежи смирно, — говорит человек, — сейчас все пройдет.

Ладони двумя темными пятнами всплывают надо мной и полого соскальзывают, не касаясь. Слежу за ними взглядом и вижу тело свое, голое и смятое, укрытое лишь оранжевым отблеском костра. Снова летят ладони, сверху вниз, вдоль, параллельно, лаская напитанный жаром воздух, вбирая лучащуюся из тела боль. И снова — как взмах крыла. О, Господи. О, мама…

— Ну, ну. Спокойно. Уже ведь полегче?

Голос касается слуха так же бережно, как и эти летящие ладони. Жар больше не ранит, не причиняет страдания. Меняет спектр — уже не пытка, но некое пограничное состояние. Вполне переносимое.

— Как ты, маленькая?

Человек смотрит внимательно, чуть обеспокоенно. У него прозрачные глаза, ранний мед с цветов вербы, легкое золото с прозеленью. А на лице — на лице тот таинственный мягкий отсвет, что хорошо знаком мне, отсвет истинной исцеляющей силы.

— Кто ты?

— Тот, Кто Вернется, — улыбка, немного удивленная, — Не узнала?

Не узнала. Сейчас россыпь обрывков собирается в единый ворох, суетливо состыковывается, проявляя картину прошлого. Запомнившееся лицо не сходится с оригиналом. Тот, Кто Вернется? Я думала, у меня все в порядке со зрительной памятью.

— Давай-ка мы тебя закутаем. Вот так. Вот хорошо. Не вздумай раскрываться.

Он заворачивает меня в плащ, сначала в один, потом в другой. Запоздало ощущаю стыд, может, не совсем уместный при лекаре, но все-таки мужчине, причем малознакомом.

— Что случилось? Зачем ты…

— Насколько я понял, ты собралась гордо окоченеть в развалинах.

Странные слова. Знакомые смутно. Ворочаясь в плащах, с трудом усаживаюсь. Что-то со мной все равно не так. Все внутри напряжено, аж звенит. Колдун хмурится озабоченно.

— Не след бы тебе сидеть на камнях. Погоди, — он оборачивается, смотрит в темноту. Движение, шорох. Зеркально-черная фигура вырастает по ту сторону костра. Маукабра. Она скользит через залу к выходу.

— Принесет что-нибудь на подстилку, — он снова близко и внимательно глядит на меня, — Не обманывайся тем, что тебе жарко. Глупая маленькая девчонка. Мы ведь почти опоздали.

— Стуро… Где Стуро… то есть, Мотылек?

Утрата. Потеря. Как нож в спину — вспомнила.

Пауза.

— Его здесь нет. Что у вас произошло?

Не вернулся. Так и не вернулся.

— Какая сейчас четверть?

— Первая к половине.

— Первая… — когда я уходила… четвертая за середину переваливала… значит, почти полная четверть прошла с тех пор, как мы… как он… — он не вернется, — пробормотала я, зажмурившись. И еще вспомнила. Вещи. Все собрал и укрыл на сосне. Собрал и укрыл. На сосне. — Он не вернется сюда никогда.

Он не вернется ко мне никогда.

— Поцапались, — вздохнул колдун.

Шелест, шорох. Маукабра тащит, обмотав гибким хвостом, целую копну веток и сухой травы. Вдвоем с колдуном они устраивают для меня гнездо. Я равнодушно пересаживаюсь. На ветках короста льда, неопрятный пол в пятнах изморози, от дыхания пар валит. Я чувствую себя как на прокаленной крыше в сердце июльской засухи. Жар проедает меня изнутри, откликаясь не болью, а утомляющей вибрацией, бесшумным сотрясением опадающего пепла.

— Зря ты меня спас… — я отвожу глаза, — Извини.

— Когда он улетел?

— Господи, зачем? Я хотела уйти с Ирги. Я хотела к нему.

— Ирги?

Колдун недоумевает. Ирги! Да, Ирги! Я не собиралась замерзать. Зачем ты меня вытащил, язычник?! Целитель! Ты даже не знаешь, что сделал!

— Он пришел за мной. Он меня не бросил. Он один меня не бросил.

— А-а, понятно, — колдун невесело усмехнулся, — Видал я вашего Ирги. Я про Иргиаро спрашиваю. Куда он подался? Впрочем, куда, я, кажется, догадываюсь. А вот когда?

Когда, когда… В голове путается.

— Вечером… Господи… стемнело уже. Не знаю. Не соображаю ничего. Я надеялась его здесь встретить. Дура. Боже мой, какая дура.

— Ладно, не скули. Йерр поможет. Найдет твоего Иргиаро.

Маукабра, которая на самом деле не Маукабра, кивает, будто подтверждая слова хозяина.

— Не найдет, — спокойно объясняю я им обоим, — Он улетел в свой проклятый Каорен. Он уже слишком далеко. Глупец. Он не долетит.

Колдун самоуверен:

— Йерр сможет взять его издалека. Остановит в воздухе. Заставит спуститься.

Я пожимаю плечами, не желая спорить. Маукабра, то есть Йерр, черной стеклянной струей перетекает через зал к выходу. Отправилась на поиски. Я отворачиваюсь. Надежда умерла и мне не хочется беспокоить ее прах.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Где болит?

— Везде.

Колдун, покинув свой чурбачок, опускается на колени рядом со мной.

— Позволь, я взгляну.

Он раскапывает плащи, а я стискиваю зубы, стараясь не дергаться от его прикосновений. Меня чудовищно трясет.

— Н-да, — говорит он, недовольно хмурясь на мои ошпаренные лекарством прелести, — перестарался. Синяки остались. Здорово болит?

— Душа болит, — жалуюсь я, — Нервишки безобразят. Мерещится, я обугливаюсь изнутри. Ты что-то дал мне проглотить?

— Сильный стимулятор. Потерпи, маленькая. Надо перетерпеть.

— Наркотик?

— Нет. Это особое средство, потом расскажу. Закутывайся обратно. Высокая температура, жар, дрожь — так и должно быть. Быстрее восстановишься.

Он заботливо возвращает плащи в исходное состояние. Поправляет всклокоченные мои волосы. Ладонь его задерживается у виска, затем скользит к затылку, и я не сразу понимаю, что это не медицински оправданный жест, а обыкновенная ласка. Знак симпатии и поддержки, но в первую очередь — острой жалости. И жалость эта ничуть не оскорбляет меня — она тоже мне знакома и близка, как и печать исцеляющей силы.

И что-то у меня внутри происходит. Лопается струна, начинает с сумасшедшей скоростью раскручиваться, хлеща вокруг освободившимся концом. Я говорю, говорю, сумбурно, беспорядочно, глотая целые слова, путаясь, повторяясь, я рассказываю о Стуро, об Ирги, об отце, о Бессмараге, о нгамертах, об убийствах, о страхе, о потере, и опять об отце, опять о Стуро, опять об Ирги… Я лечу под откос, теряя колеса и рассыпаясь на ходу, кричу, рыдаю всухую, без слез, корчусь и царапаюсь, и в минуту просветления обнаруживаю, что кусаю и царапаю не пустой воздух — все того же колдуна. И что я стиснута двойным кольцом рук его, словно железными цепями прикручена к железной доске, и что судороги мои, и корчи, и нервная дрожь невыносимая уходят в тело его, как вода в песок. Я смотрю в лицо его, искаженное жалостью, и потому тоже жалкое и беспомощное, и голос слышу, почти беззвучный от сильного напряжения. Непонятные слова. Незнакомые.

— Что?..

— Твоя боль болит у меня.

Сглатываю, тяжело дышу. Остатки истерики перетекают из меня в него. Он высасывает мою болезнь, будто яд из раны. Вампир. Еще один вампир…

— Ты что… тоже эмпат?..

— Нет, — он молчит. Вздыхает. — Не совсем. Это… другое. С эмпатией рождаются, а это… появляется потом, — опять молчит, глядя в ночь над моим плечом, опять вздыхает, — Понимаешь, сначала онгер и рахр — эрса. Когда аинах становится взрослым и может выходить за пределы Аххар Лаог, эрса становится лахр, — пауза, за время которой я вспоминаю, что рахр — настоящее название Маукабры, — Игу — это лошадь, — невпопад объясняет колдун.

— А остальные слова — заклинания?

Переводит взгляд на меня. Слабая улыбка.

— Заклинания?

— Ну да. "Эрса", "аинах"…

— Аинах — значит "ребенок". А эрса… Это не заклинание. Эрса — это эрса, — он шевелит губами, выбирая определение, — Эрса — значит "два".

Всего навсего.

— Два? Ты и Маукабра? Рахр и… как ты сказал?

— Онгер.

— Онгер — это кто? Это ты?

— Да. Не эсха, но онгер.

— Не эсха?

— Эсха — истинный, подлинный. Холодноземец.

— Холодноземец? Человек из Холодных Земель? Где это?

Взгляд его туманится воспоминанием. Опускает веки, вздыхает — в который уже раз.

— За Зеленым морем. За Лираэной. Далеко. На северо-востоке.

— Постой, — в заглядываю ему в лицо, — разве ты не гирот?

Усмешка.

— Гирот. Я же сказал — не эсха. Просто я прожил в Аххар Лаог, в Холодных Землях, шесть гэасс… лет.

— Значит, это там ты обучался магии? Вызыванию духов, целительству?

Задав очередной вопрос, я ловлю себя — мне, оказывается, любопытно. Оказывается, что-то еще способно меня заинтересовать. Воистину, горбатого могила исправит.

— Нет, — отвечает колдун, — Там я обучался другому. Хотя Таосса занималась со мной. Немного. Меньше, чем мне бы хотелось.

— Как ты попал туда? Случайно?

— Случайно. Никто и подумать не мог, что такое произойдет. Я сам не мог подумать. Чужаку нет хода в Аххар Лаог. Меня приняли из-за Йерр. Я тогда служил у Вадангара Пограничника, в Лираэне, а холодноземцы заключили с ним договор, — он хмыкнул, покачал головой, — Я навязался в ученики к Легкому Ветерку. К девочке, дочери старшего в отряде. Она только-только получила игу и упросила отца взять ее с собой. Она погибла. — Пауза. — Йерр тоже должна была погибнуть. Что ты ерзаешь? Тебе неудобно?

— Рассказывай, рассказывай!

— Понимаешь, рахр не живет без эрса. Я не знал этого тогда. Полез лечить, — он тихонько фыркнул, — представляешь? Пожалел зверюшку. Вот уж точно, сумасшедший чужак.

— И вылечил? — жадно спрашиваю я, хотя знаю ответ, с конца весны он мне мозолил глаза, этот ответ.

Так, помнится, в детстве, мучаясь зубной болью, я спасалась обществом Имори. Сказок он не знал, зато рассказывал кое-что получше: бесконечную повесть о приключениях, в которых на первом месте фигурировал мой отец, а на втором — сам Имори, храбрые и непобедимые герои, из края в край пересекавшие ойкумену — Аладану, и повсюду сражавшиеся за справедливость. И боль, заслушавшись, забывала меня терзать, а я, со своей стороны, забывала о ее существовании… Так и сейчас — с неослабным вниманием я внимаю фантастическим историям о людях, которые уже не люди, о зверях, которые уже не звери, о загадочной холодной стране, в которую, раз покинув, уже невозможно вернуться.

Но в разгаре повести Тот, Кто Вернется запинается и поднимает голову.

— Йерр несет твоего беглеца.

— "Несет"? — переспрашиваю я, — Он что? Сам не может?

— Для скорости, — отстранив меня, колдун поднимается, — я попросил ее: "Найди и принеси". И потом, Йерр предпочитает быть уверенной при перемещении пациента.

— Почему ты сказал: "пациента"?

— Разве он и ты не пациенты для нашего эрса? — Колдун смотрит на меня с высоты своего роста и улыбается, — Обожди здесь недолго. Я проведу предварительный осмотр. А ты тем временем оденься. Вот твое платье и сапожки.