— "… и дошло до Царя в славном граде Лебестоне, что не устрашился молодой Карвелег огненной казни учителя своего, и что в селах и городах проповедует он о Едином Боге, и уже многих в веру свою обратил. И что обряды он творит над многими, и называет обряды сии — Посвящением В Истину, а веру в Единого — Истинной Верой. И приказал Царь привести к нему во дворец Карвелега, ученика Альберена Андакадара, ибо не давало ему покоя чудо Дня Цветения. И искали Карвелега повсюду стражи и воины храма, но не нашли и возвратились ни с чем к господину своему. И прогневался тогда Царь и сказал во гневе: "Сам пойду искать". Снял он одежды царские, надел одежды купеческие, взял он деньги, и коней, и слуг, и поехал на поиски Карвелега, ученика Андакадара".

"Жажду истины…" завели кальсабериты. Я и забыла, что эти плечистые парни с двуручными мечами — Сабральский хор. Не весь, конечно, хор, где-то десятая часть, но поют они профессионально. Заслушаешься, залюбуешься. Иверена их прямо-таки глазами пожирает. Опять у нее какие-то шашни с кудрявым монашком. Или она затеяла Адвану нервы потрепать?

Не судите слишком строго. Она не развлекается, она отвлекается как умеет, чтобы не думать о тяжелом. Сражается со страхом и болью. Мне знакома подобная политика — когда-то я сама ее придерживалась.

— "Искал Царь Карвелега в городах и деревнях, и в лесах искал и на побережье, и в пустыне тоже искал, и не мог найти. И случилось так, что напали на него разбойники, и убили спутников его, и отняли коней и деньги, и сняли богатые одежды, и бросили его на дороге, сочтя мертвым".

Отец Арамел наизусть читает из жития Карвелега Миротворца — звучно, с выражением. А капеллан наш стоит в самом дальнем углу, за колонной, как скромный прихожанин. И губами шевелит — повторяет за кальсаберитом знакомый до последней запятой текст. Я стараюсь подавить глухое раздражение. Большая ведь шишка в ордене, этот Арамел, что ему вступило замещать собой нашего маленького священника? Гордыня или равнодушие? Или он от чистого сердца хочет доставить нам удовольствие? Не понимаю.

— "Израненный и в лохмотьях вернулся Царь ко граду своему Лебестону, а была тогда глубокая ночь. И постучал Царь в ворота, и стражники, увидев нищего в язвах, пинками прогнали его, говоря так: "Уходи прочь, грязный бродяга", и не отперли ворот".

"Испытай меня!" — заголосил Сабральский хор. Отец Арамел, улыбаясь, оглядывал паству. Доволен — все ему в рот глядят, что еще для счастья надо. Мог бы, между прочим, замолвить за Имори словечко и допустить до службы.

— "Заплакал Царь и пошел прочь, и увидел он у дороги Древо Каштан, что цвело и благоухало. И увидел он под древом путника с сумой, и сказал ему путник: "Не плачь, господин мой. Утром откроются ворота и войдешь ты в город".

Слева от отца Арамела на ступенях амвона стоял Рейгред. Он держал в руках небольшой поднос, накрытый вышитой пеленой. Личико у него было строгое и грустное. Он смотрел поверх наших голов под крышу главного нефа, в темноту. Я не успела сегодня поговорить с ним о Стуровом посещении и о том, что затем воспоследовало. По-моему, только Рейгред и смог бы объяснить, что происходит в этом доме. И чем мне это грозит. Собственно, не столько мне, сколько мужчинам-Треверрам.

— "Подивился Царь и спросил у путника: "Почему назвал ты меня господином? Разве не видишь ты лохмотья мои и язвы мои?" И ответил путник: "Открыта глазам моим истина". И сказал он еще: "Садись рядом и раздели со мною трапезу". И достал путник из сумы своей горсть желудей и семян, и грубую чашку он достал, и налил в нее простой воды. Хоть и голоден был Царь, но не хотел он желудей и простой воды, и сказал он так: "Горька и неказиста пища твоя. Холодна твоя вода и вдосталь ее в каждой канаве. Не видишь ты истины, раз предлагаешь мне то, что едят свиньи и крысы". И сказал ему путник: "Вижу я истину, и горька истина и неказиста, и холодна она, и проста, и чем искать ее далеко, прежде взгляни вокруг себя, и равна она для царей и диких зверей. Смирись с нею и познай ее". И снизошло на Царя откровение, и понял он, что путник сей и есть Карвелег, ученик Альберена Андакадара, коего искал он, и отчаялся найти. И принял Царь горькие семена, и принял простую воду, и показались ему те семена и та вода слаще всего, что он ел и пил до сих пор".

Хм. Какие-то кальсаберитские нововведения. Помнится, в Бессмараге читали несколько иначе: "Не страшись же истины, прими ее и познай ее". "Смирись" — это что-то насильственное, словно не по доброй воле. Впрочем, на то они и кальсабериты, чтобы заставлять и указывать. На то им мечи двуручные дадены. Вон отец Дилментир — смирился. А я что-то злюсь. Смирись, Альсарена. Эх!..

— "И рано утром распахнулись ворота, и вышли из них горожане, и богатые и бедные, и стражи дворца и воины храма, и женщины, и дети, и старики. И несли они драгоценные дары, и пели гимны, и сказали они так: "Был нам вещий сон, будто пришел к стенам града славного Лебестона истинный Царь Лираэнский, и принес он нам истинную мудрость и истинный закон. И воистину видим мы теперь у стен града нашего царя нашего". И отвечал им Царь так: "Я есть Царь ваш, а сей человек отныне Закон ваш. И быть посему во веки веков".

"Сияющее небо…" — грянули монахи. Отец Арамел повернулся к Рейгреду, сдернул пелену с подноса.

— Придите ко мне за истиной, дети мои!

Толпа задвигалась, в центре образовался проход. Герен, стоящий рядом, посторонился, показав глазами — иди мол, первая. На нижнюю ступень амвона опустился дядя Улендир.

— Смирись и познай истину! — прогремел кальсаберит.

Дядя получил облатку-желудь, глоток воды и святое благословение. Его место занял господин Палахар. После него — Эрвел. Потом, друг за другом, Гелиодор и Иверена, а потом подошла и опустилась на колени я.

— Смирись и познай истину!

В рот скользнула обмазанная глазурью облатка, а следом в губы воткнулся край чаши с водой. Я едва не поперхнулась. Чертов кальсаберит, гонит как на пожар. Получила благословение, встала. Рейгред равнодушно смотрел поверх моей головы. На ступеньку уже опускался Герен.

Откуда привезли эти облатки? Небось, из самого Сабраля. Ну и мерзкий же вкус! Анис или бадьян для отдушки, да еще лакрица, до того приторная, аж в горле свербит. В воду зачем-то розового масла набухали. Подсластили, так сказать, пилюлю. Разит от вашей истины прегадостно, господин кальсаберит. Отец Дилментир, в свое время, не мудрствуя лукаво, раздавал орешки или изюм. Всем нравилось, особенно детям. Нет, надо было усовершенствовать даже обряд причащения!

Ну вот, друзья. Праздники (праздники!) окончились. Я вышла из капеллы и тайком сплюнула в снег. Рот бы прополаскать. Сзади меня окликнул Герен.

— Альсарена, погоди. Не надо ходить одной. Дай-ка мне руку.

Бдит. Глаз не спускает. Ответственный у меня жених. Кажется, он вообще решил, что я малость свихнулась. Ну и ладно. Зато не пристает с вопросами.

Герен отконвоировал меня в Эрвелову спальню, где теперь мы обитали всем скопом — сам Эрвел, Герен, я и мои псы. Для меня с псами выгородили ширмой угол, но все равно я ощущала себя мартышкой в зверинце. В коридоре нам встретилась Иверена.

— Сестричка, на пару слов. Подожди, Герен, а? Девушкам надо посекретничать.

Герен пожал плечами, прошел чуть дальше и завернул за угол. Я видела, как тень его замерла на стене в позе терпеливого ожидания.

— Альсарена, душенька. Еще флакончик снотворного. Будь добренькой.

— Я же тебе давала… когда? Дня три назад!

— Милочка, сама видишь, какое положение. То, что ты давала почти уже закончилось. На донышке осталось.

— Иверена, снотворное — лекарство, не забава. Нельзя пить его, как воду.

Она досадливо поморщилась.

— Ой, не учи меня, а? В первый раз, что ли?

— Иверена. Я не желаю, чтобы ты злоупотребляла такими вещами. Это не шутки.

— Прекрати корчить из себя святошу! Как будто не понимаешь, зачем оно мне требуется!

— Вот именно. Ты каждую ночь выводишь из строя нескольких солдат. Мы не можем себе этого позволить.

— Эй! Ты еще будешь указывать, что я могу себе позволить, а что не могу. Мои телохранители, что хочу, то над ними и творю.

— В первую очередь это солдаты, которые нас охраняют. Я не дам тебе снотворного.

— Жадюга!

— Я не хочу потом жалеть о последствиях. Укроти свои прихоти, сестра.

— Что, что? Это у кого прихоти? Это у меня прихоти? Ах ты, Боже мой! Ханжа! Недотрога!

— Вертихвостка бессовестная! Отца еще не похоронили!

Она отскочила. Зафыркала.

— Да чтоб я у тебя еще раз о чем-то попросила! Да никогда! Да провалиться мне! — уперла руки в бока, прищурилась, — Поди, предложи своему Ульганару поискать наследника в капусте! Интересно, что он тебе на это скажет!

Не дожидаясь ответа круто развернулась и помчалаь прочь. Грохнула дверь ее с Гелиодором спальни.

— Не твое дело! — запоздало крикнула я.

Совсем очумела. Это уже болезнь какая-то. Нимфомания.

Герен все еще подпирал угол. Он соочувственно поглядел на меня с высоты своего роста.

— Поссорились?

— Ты слышал?

Он не отрицал.

— Это неправда. Я не ханжа.

— Конечно. Какая же ты ханжа.

Ощутила прикосновение его ладони и отшатнулась. Он пожал плечами.

— Ну что ты шарахаешься? Не трогаю я тебя.

Я смутилась.

— Нет… ты, это, трогай… Если нравится.

Он фыркнул, потом насупил брови.

— Ну уж нет. Я не навязываюсь. Терпеть не могу.

— Герен, — заныла я, — не обижайся…

— На маленьких девочек грех обижаться.

— Я не маленькая.

— Ну, конечно.

Помолчали. Он стоял рядом, большой, стабильный, правильный. И пахло от него правильно, по-мужски — немного потом, немного вином, немного лошадью, немного железом. Выдержанный, уравновешенный букет. Я, как всегда в его присутствии, отупела и начала подозревать в себе психические отклонения.

— Пойдем спать, Альсарена.

— Ну правильно, — скривилась я, — какого еще предложения от тебя ждать?

И прошла в комнату. И только тогда поняла, что, кажется, сказала бестактность.