Белый на белом, прыжок — мягкий, беззвучный, как падение снежных хлопьев. Не вижу ничего конкретного, реагирую на движение тени — четкая, лиловая до черноты клякса мчится по белизне в мою сторону. Просто сияющая, ровная, почти отвесная плоскость склона выбросила мне навстречу свитое из снега щупальце.
Я слышу его. Ярость, неистовство, восторг. Добыча! Растерзать! Сожрать! Летящая мне в лицо белая лента расцветает темно-розовой пастью, усаженой ледяными иглами. Над и чуть позади розового цветка несется пара желтых опрокинутых полумесяцев с вертикальной прорезью зрачков. Ненавижу! Обожаю!
Это смерть твоя, трус, предатель, изгнанник. Твоя смерть на границе ледника, где воздух от мороза рассыпается, как хрустальное крошево, оставляя после себя абсолютную пустоту. Твоя смерть среди льда и снега, на предельной высоте, неотвратимая, белая, легкая. Ее дыхание накатывает порывом, свирепо-жгучее. Горячим влажным комом толкает в горло, туда, куда мгновение спустя вонзятся иглы клыков. Смерть идет к тебе, распахни объятия!
НЕ ХОЧУ!!!
Судорога, рывок — не трожь меня! Не хочу! Не могу! Острая боль в щеке, в скуле — ледяные иглы вспарывают кожу и с лязгом смыкаются в воздухе над моим затылком. Снежный кот налетает на меня грудью, валит навзничь. Снег принимает нас обоих — в трясину, в бездну. В спектрально-синее небо летят кляксы пурпура. Ребра трещат, продавленные, резь в легких, в глотке кровь. НЕТ! О, нет! Я ведь вырвался тогда… улетел… сумел спастись…
— Бу-бу-бу… — чьи-то голоса.
Альса. Тот, Кто Вернется. Еще кто-то… Старая Женщина. Говор непонятный, на повышенных тонах. Спорят. Раздираю слипшиеся ресницы. Небо надо мной не синее — небо серое, равнинное, уверенно наливающееся сырой вечерней мглой.
Плохо. Тошно. Только что меня растерзали, раздавили… вырвали из горла кусок и сожрали у меня на глазах. Горло… щека. Щупаю. Бинт? Под бинтом жжет и дерет немилосердно.
Ворочаюсь в снегу. Редда тыкается носом, аккуратно облизывает незабинтованную щеку. Ун подставляет надежное плечо. Поддержка. Забота. От сердца чуть-чуть отлегло.
Люди. На меня — никакого внимания. Ругаются над неподвижным телом этого… свихнувшегося. Колдун что-то лихорадочно наматывает на лежащего, Альса шипит и жестикулирует одной рукой. Раздражение, нетерпение. Боль… чья?
— Альса!..
Она оборачивается, быстро шагает ко мне, прижимая ко рту комок снега. Слышу пульсацию боли. Губы, десны, зубы.
— Ты как, милый? Слышишь меня? — выговор невнятный. Больно!
Киваю. Тянусь к ней — мне нужен контакт. Ох! Она возбуждена, аж трясется. Нехорошо возбуждена. Помогает мне встать.
— Там аптечка, Мотылек. Где вы сидели в засаде. Колдунская аптечка. Сбегай, принеси!
Отвожу ее мокрую руку, закрывающую лицо. О-о… пропасть!
— Зубы… зубы целы?
— Шатаются… ерунда, пройдет. Не пугайся, — пытается улыбнуться. Говорить ей трудно, улыбаться вообще невозможно. — Лекарства… не мне, Герену, — подталкивает меня в сторону леса, — Принеси!
Спазма в разнесчастном моем истерзанном горле. Обидно, пропасть!
Я сдерживаюсь. Глотаю комок. Дышу глубоко. Колдун поднимает голову, что-то быстро злобно говорит. Старая Женщина растерянно кутается в шаль.
— Не дождешься! — Альса сплевывает кровью, — Черта с два… тьфу!.. теперь я от тебя не отвяжусь. Я тебе не доверяю… тебе и твоему дурному языческому кодексу!
— Проваливайте отсюда оба! — рявкает колдун.
— Пойдем, родная, — пытаюсь развернуть ее лицом к себе, спиной к поверженному безумцу, — Мы здесь не нужны. Нас прогоняют.
Колдун, замотав безумца в плащ, легко поднимает громоздкое тело на руки.
— Куда? — Альса выворачивается, отпихивается, — Радвара права! Его надо в дом!
Колдун не отвечает. Тащит сверток в дальний край поляны, к лесу, над которым разгорается слабый закат.
— Альса, посмотри на меня!
Не смотрит. Сбрасывает мои руки. Забыла про Стуро, хочет к этому сумасшедшему трупоеду, который разбил ей губы. Который чуть не разорвал мне горло!
Старая Женщина, оглядываясь, спешит за колдуном. Собаки вертятся рядом с нами. По поляне среди пятен крови раскиданы тела. Темнеет, кровь и трупы кажутся одинаково черными и плоскими. Лошадей нигде не видно.
Альса кричит. Зовет колдуна. Тонко, жалобно, будто я ее обижаю.
— Послушай! Зачем нам этот человек? Он не нужен ни тебе, ни мне. Ты слышишь? Альса! Посмотри на меня!
Ой, плохо… Контакт заставляет меня содрогнуться и помертветь, словно я ступил на гудящий склон, по которому вот-вот пронесется лавина. Неожиданно и неприятно. Альса?
Меня окатывает волна неудержимой дрожи. Стискиваю зубы, сдерживаю стон. Мы топчемся на забрызганном кровью снегу, толкаемся, пыхтим, словно это забава, шутливая борьба. Боль — своя, ее — уже не разобрать, путает сознание.
— Пусти… пусти… мне надо…
— Я искал тебя! Я ждал тебя! Посмотри же на меня, наконец!
Встряхиваю так, что у нее клацают зубы.
— У-у-у!
— Альса, прости! Отец Ветер! Ох, прости, я нечаянно…
— М-м-м!
Обнимаю, и меня тошнит от боли. Сводит позвоночник, словно в спину тыкают копьем. Ломит за ушами. И трясет, шатает от возбуждения.
— М-м-м… тьфу! Ду-у-ра-ак…
— Пойдем. Улетим отсюда. Держись за меня. Обними за шею.
Она глядит — то ли на меня, то ли мимо. Зрачки у нее прыгают.
— Ты не понимаешь… он же ради меня… я ему по гроб жизни… ни на шаг не отойду… Пусти! Где они?
Поляна пуста, если не считать мертвецов. Но и тех медленно заглатывают сумерки.
— Ушли. Бросили тебя. Все, их больше нет. Никого нет. Есть только я.
— Что? Глупость городишь! Пусти сейчас же! — вырывается, шипит.
Проглоченные слезы перекипают, превращаются в желчь. Такую же нестерпимо горькую, но замешанную не на обиде — на гневе.
— Не пущу!
Сует в нос мне кулачки — ухватил за запястья. Зафыркала, явно прикидывает, не пора ли пустить в ход ноги?
— Тьфу! Я марантина! У меня долг! У меня…
— У тебя ничего нет! Никого нет! У тебя есть я, и больше никого и ничего!
А-а-а-у! Ожог! Вверх по обеим рукам летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. В глазах темень. Уши закладывает, вой, ветер, падаю!
— Никого и ничего! Только я! Я так хочу!
Рвусь в небо, но оно кренится, опрокидывется, шмыгает под ноги и стремительно несется прочь. Земля, черный клубящийся шар, раскачиваясь, расширяясь, мчится прямо в лицо. Кричу, зажмурившись:
— Ты пойдешь со мной!
Ветер мучает слух. Душа корчится, меня трясет так, что кажется, я разваливаюсь. То ли лечу вниз, то ли падаю в небо, то ли вмерз в лед между космами облаков.
— Я так хочу!
Ветер свивается в жгут, в хлещущую плеть. Она стрекает, обжигает, выворачивается. Ловлю, пытаюсь удержать. Удержать визжащий смерч. Удержать изломанное, судорожно бьющееся тело молнии. Замри! Остановись! Подчинись! Ты моя!
Я ТАК ХОЧУ!
Тишина. Изнанка крика. Глухота, комок шерсти, облепивший голову и грудь.
Ничего… нет… Ничего нет? Есть. Изумление. Легчайшее, еще не оформленное. Оглушенный, я не сразу слышу его.
Альса? Светлый овал лица, сбитые волосы, бесформенное пятно на месте рта — опять начало кровить — удивленные глаза… остановившиеся… меркнущие… стекленеющие…
Сползает вдоль моего тела на землю, словно ноги перестали держать ее — а ноги и перестали держать — цепляется, уже рефлекторно, не думая, не сопротивляясь, не удивляясь, цепенея… И в разваленном вороте, в этой железной чешуе, на тонкой шее — две ранки. Две капли крови.
И знакомый, и в тоже время остро-новый вкус во рту. Пронзительный, обезоруживающий. Истинный. Вкус слез, а не желчи.
Может, это и к лучшему. У тебя — долг, у меня — право. Право хотя бы на внимание. На безраздельное внимание и прямо сейчас. Я не кто-нибудь. Я — единственно реальное, последнее, что у тебя осталось.
Улетаем отсюда. Летим на юго-запад, к Кадакару, через Тилатский перевал, в Каор Энен. Мне не интересно, куда ушел колдун и куда он потащил этого ненормального, по башке тюкнутого трупоеда. Обидишься на меня? Обижайся на здоровье, мы с тобой еще поспорим на эту тему, но потом, подальше от них обоих. Обижайся сколько угодно, но вернуться к ним ты уже не сможешь.
Придерживая обессиленное тело ее одной рукой, другой я расстегнул пояс и привязал Альсу к себе. Она все-таки не заснула. Впала в какую-то апатию. Я слышал ее не как спящую, а словно бы глубоко задумавшуюся, погруженную в себя. Успокоившуюся. Смирившуюся.
— Редда. Ун. Слушайте меня. Бегите за нами. Туда, — я показал рукой в сторону жидкой розовато-серой полосы над лесом, — За нами. Понимаете?
Понимают. С ними-то как раз все просто. Собаки прекрасно сознают, что кроме нас с Альсой у них на этом свете никого нет. Редда махнула хвостом, а Ун сунул нос под опускающуюся ладонь. Я потрепал его по кудрявой макушке.
— Звери мои хорошие. Умные мои. Ну, бегите. Бегите.
И они порысили прочь, в сторону заката. Альса моя болталась как кукла, и ноги подобрать была не способна, но я обнял ее покрепче, разбежался и прыгнул в небо.
И сразу стало мне спокойно и ясно. Отныне и навсегда. Что-то изменилось — не в мире, а во мне самом. Что-то осталось там, на темной полянке, среди раскиданных тел. Маленькая сухая шкурка. А я, настоящий, скинул ее без сожаления — и расправил крылья.
Детство мое насмерть замерзло в Кадакарских горах. Юность моя пустой шелухой втоптана в снег. Это ли не свобода?
Я поднялся еще выше. Пространство неба раздвинулось и я увидел иссиня — сиреневый горизонт в зимнем тумане. Блеклый запад опомнился, и, хотя солнце уже село, вдогонку принялся нагнетать краски. Розовая полоса накалилась, осветив низкие облака жутковатым рассеянным пепельно-малиновым светом. Землю под нами задернула мгла. Все правильно, Ирги. Я не спрашиваю тебя, я сам знаю, что правильно. Я знаю, что ты доволен.
Сейчас улетать слишком далеко не следует. Мне еще надо вернуться за твоим, Ирги, мечом, за деньгами, за мешком с припасами, которые колдун собрал для Альсы. Колдун, наверное, поволок безумца к своей аптечке, и, может, я его там застану, когда вернусь. Впрочем, мне это уже все равно. Я был зависим от него — теперь я свободен.
Внизу промелькнула заметная только по дымам над крышами деревушка. Потянулись поля, их пересекла дорога, потом пошли овраги и перелески. Потом лес стал гуще, плотнее. То, что нам требуется. Я снизился, выбирая какую-нибудь поляну или прогалину. Вот здесь, кажется, будет удобно. Даже если я разожгу огонь, на дым не заявится толпа любопытствующих. Я спрыгнул в снег и немного пробежал, гася скорость. Совсем стемнело, но мое зрение — трупоедскому не чета. Под деревьями на краю опушки обнаружилась старая, закиданная ветками поленница. Очень кстати.
Я распустил пояс, усадил Альсу на бревнышко, прислонив спиной к поленнице. Глаза у нее были полуприкрыты, виднелась полоска белка. Эмоциональный фон ровный. Я бы сказал даже — равнодушный. Но это не страшно. Она просто не слышит меня и ничего не чувствует.
Я растер ее, вялую и расслабленную. Чуть поодаль сложил большой костер из чужих дров. Когда разгорится, рядом станет слишком жарко. Тут же я приготовил сучьев и чурок побольше, чтоб Альсе не пришлось лазать на поленницу.
— Я скоро вернусь, родная. Очень быстро. Не бойся, здесь светло и тепло, и никто сюда не придет. Я заберу вещи, присмотрю за собаками и сейчас же вернусь, хорошо?
Она никак не отреагировала. Я немного потоптался, мне отчего-то боязно было оставлять ее одну в таком состоянии. Хотя — что такого? Здесь безопасно, а она даже не успеет заметить моего отсутствия. Волки? Что-то не замечал я в этих краях засилья волков. Даже если они тут когда-то были, то еще летом разбежались от Маукабры. К тому же к такому огню ни одна тварь подойти не посмеет.
Ну ладно. Полетели. Скорее всего, когда я вернусь, она уже придет в себя. Надо поспешить. Она сама говорила, что за время нашего тесного общения привыкла, приучила себя к аблисскому снотворному. Как аблисская коза — ведь сестры-козы тоже не впадают в спячку после укуса…
Место нашей с колдуном засады нашлось не сразу. И лес и поляна были лишены человеческого присутствия. Только какой-то некрупный зверь — то ли лиса, то ли одичавший пес — лизал в темноте замерзшую кровь. Мне пришлось спуститься на поляну, спугнув дикого гостя, и побродить по кустам, разыскивая стоянку. Я даже погрешил на колдуна — а не прихватил ли он с собой мой багаж? Просто так, что бы досадить. Но потом подумал — зачем? Он хотел поскорее от нас с Альсой избавиться, зачем ему что-то о нас напоминающее? Потом я обнаружил мешки и меч. Никто их не украл. Я нагрузился и помчался обратно.