Я, господа хорошие, к Радваре шел, к бабке своей родной. В Щучихе она проживает, от Треверргара надо сразу к озеру спуститься, а там по бережку, по тропиночке напрямки, а как Щучиху наскрозь пройдете… А-а, знаете уже? Так бы сразу и сказали, чего мне лишний раз… Ну вот, в смысле, иду я себе к бабке, она меня кажный день к обеду ждет, да только я у ей через раз появляюсь, в смысле, делов-то у меня невпроворот, то подай, это отнеси, иду я себе, и тут на самой дороге глядь — снег дыбом, грохот, крик! — скачет господин мой Эрвел (по плащу я его узнал по гвардейскому, да по попоне алой), несется он, значит, сломя голову, словно черт за ним погнался. Я на обочину от греха подальше сошел, он мимо пролетел, всего меня до глаз слегом залепил. А за ним — вовсе не черт, прости Господи, монах-кальсаберит за ним гонится, один из дюжины, что к господину моему Рейгреду приставлены — и вопит монах что-то вроде, подожди, мол, не поспеваю, мол, одному никак нельзя, охрана мол он, монах этот то есть. И тоже мимо проскакал и опять меня всего снегом окатил. Ну я что? Отряхнулся, глаза протер, плечами пожал и двинул к бабке своей Радваре.

Иду я через деревню, а из всех ворот глазеют вслед господину моему, да монаху кальсаберитскому. Я здороваюсь, что тут у вас? спрашиваю, а они только отмахиваются, не мешай, дескать, топай, мальчик, к Радваре своей, она, дескать, из первых рук тебе и доложиться. И переглядываются этак многозначительно, и бровями двигают.

Прошел я деревню, околицу миновал и вижу — бабка моя у калитки стоит, меня вроде как встречает. И клюка при ей, хотя бабка моя клюкой редко когда подпирается, больше для вразумления ее использует, как для собак-гусей тутошних, так равно для соседушек любимых, и для детушек йихних, пацанов деревенских. А то и для внука единственного Летери, когда он особливо упрямится.

Правда, на сей раз бабка клюку не по мою душу приготовила. И видать, в деле ее применить успела, и результатом весьма довольна осталась. Не с господином ли моим Эрвелом воевала?

— Привет, — говорю, — бабуль. Что это у вас тут за шум?

— А то и шум, — отвечает, — как же иначе, коли гнездо змеиное разворошили, и змеюки туда-сюда заползали. Ишь, расшипелись, зубами клацают, во все дыры носы свои поганые суют. Поделом драконьим выродкам!

Сказала так и клюкой потрясла. Для убедительности. Я только вздохнул. Но она ругаться более не стала, а в дом меня пригласила.

— Пойдем, — говорит, — похлебка остынет.

Похлебка у бабки моей — пальчики оближешь. Годава, кухарка наша, не умеет такую варить, а все потому, что травок особенных не знает. Не то чтобы Радвара в секрете их держала, травки эти, а только рука у бабки на готовку легкая, да и на лечение тоже, так сама госпожа моя Альсарена сказывала, а она в травных премудростях толк знает.

Вот сел я за стол, миску к себе придвинул и ложкой заработал. Бабка напротив примостилась, щеку кулаком подперла, на меня любуется.

— Поучила я господина твоего вежеству, — говорит, — все-то он выведывает, все-то вынюхивает. А того не знает, что во вред лишь себе делает, людей злит да на ссору нарывается.

— Почему это, — удивляюсь, — на ссору? Чего он такого спросил, кроме как о чужих и незнакомых? Он же убийцу ищет, ему всяко положено спрашивать.

— В Коготь целой толпой поперлись, — перебивает, а у самой глаза так и блестят, — шиш они там отыскали. Кого Сущие ведут, того они оберегают. Подчистую хозяв твоих вырежут, помяни мое слово!

Похлебка сразу вкус потеряла, да и глотать что-то трудно стало. Так досадно мне сделалось, ведь Треверры — господа мои добрые, мы с батькой хлеб их едим, да верой-правдой служим, а вот бабке моей, говорят, пришлось лиху от их хлебнуть. Пропасть лет прошло, тогда не только меня на свете не было, еще батька мой в Ингмаре обретался. А у бабки сын был, мой, стало быть, дядька родной, да вот, говорят, погиб вместе с бывшими хозяевами, которых, говорят, господа мои Треверры и сгубили. Кто, спрашиваете, говорит? Да все говорят. Как господин дознаватель распознал, чьих это рук дело, в смысле, что без мстителя туточки не обошлось, так в людской, да на кухне принялись языками трепать. И сама Годава, и все вокруг. И такого я, знаете ли, наслушался!

Но, по правде сказать, не поверил я что-то в болтовню эту. Чтобы господин мой Аманден, да своей рукой… Страсть Господня, рад бы я вовек жути этой не знать, да разве чужие рты заткнешь?

А вот Радвара молчала столько лет, хоть ей сам Бог велел в первую очередь внуку глаза раскрыть. Жалела меня, что ли? Прям не знаю, благодарить ее, или попенять за скрытность? Господь наш Единый всех велит прощать, Сущие мстить велят, а на душе у меня смутно, а смерть в любом обличье страшна.

Это мне кухарка наша Годава объяснила, мол, не будь я инг наполовину, быть бы мне кровным мстителем, потому как месть — Радвариной семьи право, из ближних была Радвара, в смысле, да и сын ее там остался…

Ох, Боже правый, спасибо, что батька у меня инг!

— Так что господам твоим сейчас не по деревням разъезжать надобно, а дома сидеть за семью замками, за девятью запорами, да Единому-разъединому своему молиться, — бабка моя говорит, — может он им пару-тройку лишних деньков выделит, по милосердию своему хваленому…

— Не скажи, бабуль, — я отвечаю, — убивец всего лишь обычный человек, его остановить можно.

И надобно. Этого я не сказал, конечно. Бабка моя засмеялась довольно и руки потерла.

— Ты, — говорит, — мальчишка глупый, замороченный. Все мы, — говорит, — обычные люди. До поры до времени, покуда Сущие не призвали. А как призовут, тут с нас и спрос другой. Сущие нам силу даруют не людскую, за руку ведут, удачу посылают, а напасти прочь отгоняют. Так-то, малец. Это тебе не Единый-разъединый, которому лень для последователей своих пальцем шевельнуть. А наш-то точно призванный. Достоверно знаю.

— В смысле… "наш"? — я даже ложку отложил.

— Наш, — и она губы облизала, так ей было вкусно это слово произносить, — наш. Который проклятое семя под корень выведет.

— Да ты никак видала его, бабуль?

Она вздохнула мечтательно.

— Не-е… Хотелось бы в очи ему взглянуть, да уж о том просить не смею. Видеть, внучек, не обязательно, чтобы знать. Мне Голос был.

— Какой голос, бабуль?

— А такой. Брат Огонь со мною разговаривал. Через этого… ну, приятеля твоего. С Каорену который.

— А-а! Через Адвана, что ли?

— Вот, вот. Через Адвана с Каорену. Вот туточки он сидел и в печку смотрел. Трубку курил. Через него-то Брат Огонь мне и поведал, что время пришло. Первая капля, сказал, упала. Все тогда думали — несчастье это. Потом уже трупы как из мешка посыпались, а я с самого начала знала.

Я поморгал, а потом спросил:

— Это тебе сам Адван рассказал?

— Тю, малый, — бабка моя даже отмахнулась, — он-то тут при чем? Его устами Брат Огонь со мною говорил, а парень в то время словно бы спал. Проснулся — не помнит ничего. Я ни словом не обмолвилась. Так он и ушел. Обалдел, правда, немного, никогда с ним, видать, такого не случалось, чтобы посреди бел-дня взять и заснуть.

Ну, правильно. Бабка-то моя знахарка. Волшба там всякая, заговоры, а то и сглаз. Темный лес, в общем. Госпожа моя Альсарена объясняла как-то, хоть отец Дилментир и учил, что все это языческие выдумки, но, мол, в колдовстве деревенском и впрямь что-то есть, в смысле, действует оно, каким-то таким образом хитрым, я толком не понял, каким, правда, помаленьку действует, не так сильно, как людей пужают… Это я к тому, что бабка моя вполне могла Каоренца чем-то там подпоить специальным, и он впал в это… в гипноп… нопическое состояние. И в этом состоянии открылось ему… ну, то есть, вероятно, так оно и было, как бабка сказывала.

Я миску выскоблил и спасибо сказал. Бабка мне молока плеснула парного.

Вот так, господа хорошие. Упертая у меня бабка. Спорить с ей — себе дороже, с ей даже отец Дилментир не справляется, а я и подавно. И горько мне на радость ее глядеть, потому как батька мой сейчас с господином моим Аманденом на восток скачут… Помоги им, Господи!