Глава 1

Кукушонок

— Две с четвертью, — сказал продавец. — Если с корзиной, то три.

— Три четверти за корзину? — поразилась я.

Торговец усмехнулся.

— Может, высыпать в подол, красавица?

— Да подавись ты!

Он ловко поймал деньги. Все так же усмехаясь, снял корзину с прилавка и поставил на землю. Я смотрела на корзину. Продавец смотрел на меня. Корзина была как раз мне по пояс. Рыба в ней благоухала.

— Барышня?

Рядом топтался зевака со свертком в руках.

— Я мог бы донести. Куда скажешь. Всего за четверть.

Парень был восхитительно рыж. Гораздо рыжее меня. Нос и щеки словно гречихой усыпаны. Кроме того, он был высок, костляв и нескладен. Совсем мальчишка. Я пожала плечами.

— Донесешь?

— Легко.

Сверкнула улыбка, он бросил свой сверток поверх рыбы. Снял веревку, заменяющую ему пояс, обвязал корзину.

— Пособи, — окликнул он продавца.

Тот вышел из-за прилавка, помог парню пристроить груз на спине. И что меня дернуло купить сразу целую корзину? Могла бы взять штуки три рыбины, на сегодня хватило бы.

Наверное.

— Куда, хозяйка?

Я огляделась, заслоняясь ладонью от солнца. Справа рыночную площадь замыкала приземистая круглая башня с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, похожим на казарму. Слева площадь немного повышалась, разворачивая пестрый цветник навесов. В дальнем ее конце, за чередой черепичных крыш, возносился в небеса серо-розовый монолит скалы. Взгляд карабкался выше, вдоль серо-розовых зубчатых стен, к вертикалям башен, чьи короны ласточкиными гнездами облепил фахверк, к заостренным, бронзового цвета кровлям, к ступеням выбеленных труб, к сверкающему лесу шпилей с вымпелами и флюгерами.

Со вздохом я отвернулась от замка. Махнула рукой в направлении здания, похожего на казарму.

— Туда.

Парень решительно вклинился в толпу. Я поспешила за ним, и, чтобы не отстать, положила руку на край корзины. Суета и толкотня малость оглушали. Поверх рыжей макушки моего спутника я смотрела на приближающуюся приземистую башню. Наверное, склад какой-нибудь. Или тюрьма.

Не то, чтобы город заметно изменился за время моего отсутствия… меняться тут особо нечему, эти дома вокруг, эти улицы и мостовые выглядят так, словно стояли здесь с начала времен. Просто память моя замылилась, затерлась, зашлифовала острые грани, стала похожа на матовое стеклышко, выброшенное морем на прибрежный песок.

Не удивительно. Та сторона затрет и зашлифует любую память. Вымоет, выскоблит добела, как старый пергамент, чтобы расписать его заново своими собственными яркими красками. Новый текст, новая история. Новая память. Палимпсест.

Парень посвистывал сквозь зубы. Шагал он свободно, должно быть, груз не особенно его тяготил. Оглянулся.

— Слышь, барышня. Куда тебе столько рыбы? Солить?

— Нет.

— Тогда куда ее? Попортится ведь.

— Не попортится.

— Да попортится. К ночи попортится. Скиснет от жары.

— Сам не скисни. От любопытства.

— Ишь, зубастая барышня. Ты ей — слово, она тя — за нос! Звиняй, конечно, барышня, не мое это дело…

— Не твое, точно.

Он заткнулся. Мы миновали башню и шли теперь бок о бок, хотя и на улице тоже творилась порядочная суета. Толпа сбивала меня с толку. Я совершенно отвыкла от сутолоки, от мешанины людей, повозок и лотков, от тесноты, от гомона и толкотни. На ходу я кое-как пыталась сообразить, не наделала ли глупостей в городе. У меня хватило ума не совать продавцу на рынке древнюю золотую монету, а предварительно разменять ее у менялы, но и тот измучил меня вопросами. Так же стало ясно, что надо что-то делать с одеждой — в городе меня величали барышней, но поглядывали косо. Может, дело было не в одежде, а в отсутствии слуг и спутников, без которых настоящая барышня, если не знатная, то хотя бы богатая, никогда из дома не выйдет.

Где-то поблизости взвизгнули трубы. Я завертела головой. Среди пешеходов возникла сдержанная паника, гуляющие прибавили шагу, уличные торговцы засуетились. Из-за поворота, ведущего к замку, нарастая, выкатился грохот.

— Осторожно! — парень поймал меня за рукав и оттащил к стене.

— Эй, эй! Поберегись!

Мимо, сверху вниз, вспоров ветхий холст поредевшей толпы, пронеслась кавалькада — сверкающая комета с многоцветным хвостом. Флажки, султаны, плащи яркими крыльями — лазурные и алые, белые и золотые. Вспышки металла слились в слепящую рябь. Над головой зигзагом мелькнула занесенная плеть, заставив шарахнуться запоздало.

Белый конь — воздух и снег, пронизанный лунными лучами. Всадница, полускрытая волнами летящей гривы, в медлительном вихре шелковых одежд, переслоенных ветром, со струящимся флагом пепельно-серебряных волос, всадница в облаке легчайшего звона, не громче звона крови в ушах, ранящего сердце звона протянутых сквозь ночь волшебных струн, всадница, чей профиль проступает, как камея на исчерна-синем небе, точеный, точный, тающий…

Королева.

Таща за собой шлейф грохота и трубных вскриков, комета умчалась вниз по улице, в сторону реки.

— Что это было?

Парень взглянул на меня — и я невольно отшагнула к стене. Лицо у него было застывшее, нехорошее какое-то, даже веснушки выцвели. Замороженное лицо. Словно он только что глядел на пытки.

Он моргнул и сплюнул на землю. И обмахнулся большим пальцем, будто от нечистой силы.

— Эй, да что случилось?

— Да ниче, — буркнул он, поправляя корзину.

— Ничего? А что ж ты побелел весь?

Он пожал плечами.

— Получили бы плетью по загривку… Ладно, обошлось. Ну, двинули, что ли? Куда теперь?

— К воротам.

— К воротам, так к воротам.

Он зашагал вниз по улице в ту же сторону, куда унеслась сверкающая комета.

— Благородные господа, — сказала я. — Из замка. Размахивают плетьми. Топчут конями зазевавшихся.

Парень молчал.

— Кто это? — спросила я.

Он глянул искоса и опять не ответил. Я ощутила, каково это, когда тебе не отвечают на вопрос, и вроде бы на самый невинный. Вон как я его отшила с этой рыбой. Сейчас он отыграется. Не ответит из чистой вредности.

Он еще помолчал, а потом сказал — очень доброжелательно сказал:

— Слышь, барышня, а ведь ты нездешняя.

— Нездешняя, — охотно согласилась я.

— Ага, — он усмехнулся. — А я смекаю — выговор у тебя какой-то странный. Будто бы нашенский, а в тоже время будто бы и чужой. То ли простецкий, то ли благородственный… А что до господ из замка… Родная сестра это короля нашего Нарваро Найгерта, бутон, как говорится, благоухающий от дерева Моранов. На охоту изволят выехать, госпожа наша несравненная.

— Эгей, ты тоже по благородственному умеешь? А почему столько сарказма?

— Ты, барышня, ослышалась. Какой такой сарказьм? Никакого сарказьма, только трепет и преклонение. Мы люди маленькие, неученые, даже слова такого не знаем — сарказьм…

Он вдруг поджал губы, словно останавливая сам себя. И я подумала — странный парень. Оборвыш городской за гроши корзинку мою тащит. На проехавшую мимо принцессу смотрит как на кровного врага.

Я пожала плечами. Это меня не касалось. Хотя здесь явно было что-то не так. Да и насчет оборвыша я погорячилась. Парнишка был одет просто, но чистенько и добротно.

Некоторое время мы молча двигались путем родной сестры короля Нарваро Найгерта и ее кавалькады. Улица пару раз плавно повернула и вывела нас на небольшую площадь перед воротами. Мальчишка остановился.

— Куда теперь?

— Дальше, туда, — я кивнула на ворота. — За город.

— "Туда, сюда", — заворчал он. — Нет бы сразу сказаться: мол, мне туда-то. Вот морочит голову: "туда, сюда"…

— Я заплачу.

Он неожиданно смутился.

— Ну, в общем, мне тоже туда же… я хотел сказать, нам, выходит, по дороге. Тебе куда, к реке?

— К реке.

— Хе! На ту сторону?

— Что? А… да. То есть… да.

— Хе! Пойдем. Я тебя перевезу. Видала наш паром? Мой батька им заправляет, а я ему помогаю. Вообще-то у нас работник есть, Кайном зовут, силен, как бык, только с головой у него не все ладно. Они сейчас с батькой как раз в паре.

Мы вышли из ворот, удачно проскользнув между груженой телегой и фургоном бродячих актеров. Над дорогой вовсю клубилась пыль — день был в разгаре. Я, прикрыв глаза ладонью, взглянула на мутное небо. Жара.

Остро захотелось в тень, в гулкую сырость моего грота, а еще лучше — куда-нибудь в ветреные дюны, в песчаную ложбинку, под сосновые ветви, под растянутый на этих ветвях плащ…

На ту сторону…

— Слышь, барышня, в самом деле… Чего секретничаешь, страсть ведь как любопытно.

Помощник мой шагал по левую руку, против солнца, загораживая собой дорогу. Тень его укрывала меня почти целиком.

— Что тебе любопытно?

Я уже поняла, что он возвращается к прежнему разговору. Шут с ним, поговорим на любую тему.

— Да рыба эта… Я смекаю, ты ж ее для кормежки, небось, купила. В смысле, зверье кормить. Только рыба уж больно хороша… не для зверей.

— Это смотря что за зверь.

— Ага! — он весело покосился, задрав смешную выгоревшую бровь. — Значит, верно смекнул-то! Ничего соображалка у Кукушонка, а?

Я улыбнулась. Обаяние у мальчишки имелось. И характер, наверное, у него легкий, задорный, несмотря на странности. Хороший характер. Только болтун он порядочный.

— Так что за зверь, а? Ты говоришь — зверь, значит он один? Здоровенный, выходит, коли ему одному всю корзину. Здоровенный, правда?

Ишь ты, Кукушонок. Соображалка у тебя и впрямь ничего, даром, что рыжая и давно нечесаная.

— Да, большой. Большой зверь.

— Лев? Пардус? Или нет, какой-нибудь водяной, какой рыбу жрет, какой-нито… Кит? Черепах? Может, змей морской? Дракон?

Я споткнулась. Эй, Кукушонок! Что-то ты слишком здорово соображаешь.

— Я знаю. — Он тоже остановился, перехватил веревку, неловко отер рукавом взмокший лоб. — Дотумкал я. Ты у лорда Вигена Минора в загородной усадьбе… Недавно служишь, да? Там, сказывают, зверинец большой, и бочка там есть, говорят, огроменная, с соленой водой, тварей морских держать, а в бочке окошечки хрустальные…

Я ничего не сказала. Зашагала дальше — дорога плавно поворачивала к реке. Над прибрежными кустами сверкнула широкая лента Нержеля. Противоположный берег, обрамленный синеватой каймой леса, едва угадывался в солнечном мареве.

Далеко-далеко на севере, там, где река соединялась с морем, разлилось слепящее сияние. И на этом самом стыке, в текучем жгущем свете, парила призрачным замком Стеклянная Башня — мой маленький остров, высокий, узкий, почти прозрачный, почти невесомый, почти не существующий.

— Барышня, а барышня, ты расскажи про дракона-то… Ну, расскажи, небось не тайна это, не секрет какой… Слышь, а может, покажешь его, а? Я тебе корзину задаром дотащу. Покажи дракона, барышня! Век благодарить буду, хочешь, всю работу переделаю, клетки почищу, воды натаскаю…

— Из моря?

Мы снова остановились. Кукушонок разволновался. Он шумно и часто дышал.

— Да хоть из моря… — голос его неожиданно ослаб.

— С чего ты взял, что это дракон?

— Ты ж сама сказала…

— Я не говорила этого.

Он заморгал.

— Тогда кто?

— Что "кто"? Кто сказал? Ты сказал. Ты сам выдумал дракона, сам и сказал.

— Да не… Если не дракон, то кто?

Если не дракон, то кто? Амаргин называл его мантикором. Я никогда не видела мантикоров, но, кажется, они выглядят иначе. Но он и не дракон. Он точно не дракон. У драконов, даже бескрылых, нет лица, у них морда. А у мантикоров нет драконьего тела и чешуи. Хвост у мантикоров имеется — скорпионий, а не драконий, и на нем жало, а не пика. А вот рук — настоящих рук, с пальцами, с ладонями — нет ни у тех, ни у других.

— Не знаю, — призналась я. — Мне сказали, что это мантикор.

Кукушонок только охнул. Он поверил сразу и безоговорочно.

— Мантикор!

— Но это не мантикор.

— Не мантикор?

— Увы, нет. Он большой и страшный, весь в шипах, он лежит в воде, светится как гнилушка, воняет, жрет рыбу и все время спит.

— Он свирепый?

— Понятия не имею. Он не просыпается даже для того, чтобы поесть.

— Ты за ним ходишь? Кормишь, то, се?

— Да. Кормлю, то, се.

Я повернулась к спуску на паром. Парень, вздыхая, поплелся следом.

— Эх, да я понимаю… понимаю, что нельзя показывать редкого зверя каждому встречному-поперечному. Лорд Виген, я слыхал, гневлив весьма, еще высечь велит, ежели чужого кого в доме своем застукает… А то вообще взашей вытолкает, в смысле, не только меня, но и тебя…

Не слушая кукушоночье нытье, я прибавила шагу. На берегу толклась толпа, человек в двадцать. Там же присутствовал порожний воз, пара лошадей, коза и собака. Широкий прямоугольник парома неспешно подбирался к дощатому причалу. Причал был длинный, и в дальнем его конце, у крытого дранкой сарайчика, покачивались в набегающей от парома волне две лодочки. Дом паромщика стоял чуть в стороне, на поросшем мелкой кудрявой травкой склоне.

Кукушонок, похоже, разочаровался в предполагаемой авантюре. Замолчал. Или сейчас его больше интересовало происходящее на пароме.

На короткий причальный столб легла веревочная петля. Грузная посудина ткнулась тупым носом в доски, отошла от толчка, и через расширяющуюся щель на причал выпрыгнул полуголый мужчина в оборванных холщовых штанах. Другой мужчина, постарше и посуше, выволок сходни.

— Вон те лодочки, — я показала рукой. — Чьи?

— Та, что слева — моя, — хмуро отозвался Кукушонок. — На кой тебе она? Ты ж сказывала, к Минорам, на ту сторону…

— Отлив уже начался. По реке, потом обогнуть маяк… так будет быстрее.

— К Минорам? Да ты че, там потом по берегу мили полторы топать…

— Где твоя хваленая соображалка?

Парень поморгал, потер ладонью мокрое, пестрое от веснушек лицо. Волосы прилипли к загорелому лбу. На макушке они выцвели до соломенного золота, а глубже, у корней, были красновато-рыжие, как лисий мех. А глаза у него оказались карие, с желтыми лучиками вокруг зрачков. Когда в них попадало солнце, они вспыхивали янтарем.

— Его не в доме держат? — неуверенно предположил он. — То есть, мантикора этого? Я смекаю, ему загончик сделали в скалах, чтобы вода всегда свежая и вообще…

Забавно, подумала я. Он сам себе отвечает, мне даже не надо особенно врать. Он отвечает именно так, как я бы сама ответила, будь у меня время хорошенько поразмыслить. Да что там, его предположения гораздо убедительнее моих неловких отговорок, полуправды, что, как известно, хуже лжи. Хороший способ разговаривать с людьми. На любой вопрос отвечать: "А ты как думаешь?" или "Подумай сам, ты же умный человек" или "Догадайся с трех раз"…

По сходням на паром закатывали порожний воз — мужчина постарше придерживал волнующихся лошадей, а другой, в холщовых штанах, с голой коричневой спиной, налегал на задок плечом.

— Бать, а бать! — крикнул Кукушонок. — Помощь нужна? — Мельком глянул на меня. — Не слышат… — и заголосил, перекрывая шум толпы: — Ба-ать! А ба-ать! Вам помо-очь?

Люди на причале заоборачивались. Залаяла собака. Мужчина, заводивший лошадей, посмотрел на нас из-под руки, потом ответил что-то неслышное.

— А? Чего?

Мужчина отмахнулся — мол, отстань. И прикрикнул на полуголого, который, позабыв про возок, пялил глаза, будто увидел невесть что. У полуголого было лицо идиота, наполовину спрятанное в клокастой гриве цвета пожухшей травы, со скощенным лбом, с вывернутыми ноздрями, с мокрым распущенным ртом. Глазами он прикипел ко мне, и все бы ничего — глазеет дурак на девицу, и пусть его глазеет, может, понравилась ему девица — если бы не нарастающий страх в тех глазах.

Страх.

Страх, тот, что переходит из кошмарного сновидения в реальность, когда вдруг просыпаешься в кромешной тьме, с колотящимся сердцем, с абсолютной уверенностью в том, что кто-то стоит над твоим изголовьем с занесенным ножом, и сейчас… вот сейчас…

Паромщик гаркнул на идиота, тот заморгал и отвернулся. Напряжение спало так резко, что я пошатнулась.

— Никак барышня перепугалась? Не боись, Кайн у нас мухи не обидит, хоть и страшон как смертный грех. Он словно дите малое, умишка у него годков на пять — на шесть. Зато силища великанская.

— Пойдем скорее, — буркнула я. — Мне надо торопиться.

Одна из лодочек оказалась совсем маленькой плоскодонкой, вторая же — настоящей лодкой, с килем, со складной мачтой и парусом, уложенным вдоль днища. Кукушонок помог мне спуститься в нее и установить корзину, предварительно забрав свой сверток.

— Обожди чуток, барышня. Сейчас весла принесу.

Он направился к крытому дранкой сарайчику.

А когда он вернулся, легкая плоскодонка уже покачивалась ярдах в семи от причала, мою же лодочку оттащило течением еще дальше. И расстояние быстро увеличивалось. Я нашарила в кошеле золотую монету и кинула ее на причал.

— Дура! — заорал Кукушонок. — Дура чокнутая! На камни налетишь! Зачем? Ну, зачем?

Он со стуком швырнул весла на причал, не обратив ни малейшего внимания на блестящий кругляш. Рывком содрал распоясанную рубаху — и бросился в воду, взметнув фонтан брызг.

Поднятая им волна добежала до лодки и оттолкнул ее от берега еще на добрые пол-ярда. У меня саднило палец: ноготь неудачно обломился у самого корня, когда я раздергивала веревку. Я сунула палец в рот.

Голова Кукушонка вынырнула на поверхность.

— Стой! — крикнул он, отплевываясь. — Да стой же! Дура! Я бы тебя довез! Куда хочешь довез бы!..

Он греб в мою сторону, плюясь и ругаясь. Загремели доски — по причалу бежали люди. Впереди всех, отчаянно гавкая, неслась собака. Полуголый идиот отставал от нее всего на пару шагов.

Я перелезла через сложенный парус на корму, к рулю. Лодочка с обманчивой неспешностью развернулась. Беспокоиться мне было не о чем — уже начался отлив, и река освободилась.

Лодку очень быстро тащило на стремнину. Поднялся ветер — свежий ветер простора, что никогда не подлетает к берегам, потому что не любит берегов. И человечьих голосов он тоже не любит, он комкает их, рвет в клочья и выкидывает обратно на человечью обжитую землю. Я видела, как кукушоночья голова разевает рот, как люди на причале потрясают кулаками и тоже разевают рты, как возбужденно прыгает у них под ногами собака, но ветер решительно выметал все звуки, словно мусор, на берег. Оставался только чаячий крик да негромкий плеск воды.

Будто мокрая ладонь приветливо похлопывает по мокрому плечу.

 

Глава 2

Амаргин

Последняя нота — звенящее фа — повисла в воздухе. Я отняла свирельку от губ… а звук дрожащим мерцающим сгустком висел на уровне моих глаз и не желал растворяться. Я почти видела его — стеклянистый комочек, вибрирующий от напряжения, лягушачья икра, рой прозрачных пчел за мгновение до взлета, множащий внутри себя эхо уже отзвучавших нот, а последним фа, как щупальцем, обшаривающий пространство.

Нащупал. Нащупал скальную стенку, блекло-пурпурный гранит, шершавый, бороздчатый, в серых известковых потеках. Тонким волосом вполз в невидимую трещинку. Закрепился. И ошалевшие от неожиданной свободы стеклянные пчелы рванулись по открывшемуся каналу — что им какой-то камень!

Поверхность скалы заморщила, истекая песчаными струйками, стала сминаться как бумага, как фольга, с сипящим, царапающим шорохом, от которого зашевелились волосы, а потом лопнула. Трещина рывком раздвинулась, выплескивая чернильную тьму, и по граниту вверх и вниз побежала косая неровная дыра. Я поспешно втолкнула в щель корзину с уже почищенной рыбой и шагнула сама, стараясь не коснуться острых рваных краев. Почти сразу дыра захлопнулась, каменная плоть содрогнулась, и все затихло.

Я прислонилась к стене и вздохнула поглубже. Там, снаружи, изнывал от зноя августовский день, а здесь было темно и прохладно.

На самом деле, не слишком темно. Солнечный луч широким тонким занавесом падал на обмелевший пляж, и на песке, вперемешку с мелкой галькой и ракушками, россыпью сверкало золото. Сумеречный воздух трепетал от бликов.

Воды было совсем немного, она вся ушла к северной стене. Я выбрала из корзины несколько разделанных рыбин (полдня убила, чтобы почистить всю эту гору), положила в деревянную плошку, специально усовершенствованную Амаргином для кормления чудовища. Плошка у него была хитрая, на веревочке, ее можно было привязывать к поясу или к запястью и ставить на воду. Правда, я не собиралась входить к мантикору во время прилива, и амаргиновы ухищрения были для меня бесполезны. Просто плошка досталась мне по наследству.

Скинув туфли, я постояла немного на нагретых солнцем монетах, оттягивая неизбежное. Я всегда тяну, если предстоит что-то неприятное или болезненное, хотя и знаю, как это нехорошо. И дело было не в чудовище, о нет, совсем не в нем. Напротив, если бы не он, мой безмолвный подопечный, никакая сила не заставила бы меня войти в малый грот, в его узилище.

Немного боязно. Позавчера Амаргин хлопнул меня по плечу и оставил одну: "Ты справишься. Через недельку зайду проведать, как у вас дела. Что? Рыба кончается? Не беда, купишь в городе. Она прекрасно хранится в мертвой воде".

Последовал небольшой спор по поводу моих путешествий в город. Стеклянная Башня стоит почти на самом стыке реки и моря, на две трети удаленная от левого берега, а от правого — только на треть. Корабли, которые выходят в море, огибают остров слева, с правой же стороны река не судоходна — все дно до берега усеяно камнями. Амаргин пытался научить меня переходить на берег по этим камням, но я так и не научилась.

Вчера я к мантикору не заходила, а остатки рыбы доела сама. Сегодня утром, взяв из россыпей несколько монет, отправилась в Амалеру за покупками. Я была вынуждена переплыть ту часть реки, которая отделяла остров от берега. Оттягивала этот момент сколько могла, но пришлось, наконец, решаться. Я неплохо плаваю, хотя, честно говоря, побаиваюсь воды. А сейчас мне предстоит цирковой аттракцион без страховки. Смертельный номер, алле!..

Шагнула вперед и снова остановилась, шаркая подошвой по теплому золоту. Духу не хватает. Ковырнув большим пальцем, поддела великанских размеров перстень с рубином. Рядом лежала скромная полосатая галечка, а чуть дальше — обрывок бронзовой ленты от оковки развалившегося сундука. Глубже, на обмелевшем дне, куда солнце не попадало, золота было больше, но в тени оно почти не блестело.

Хватит топтаться! Ты-то в городе пирожков нахваталась, а мантикор два дня некормленый! Подоткнув подол, я спустилась по мокрому песку к воде. Вода была прохладная — с юга подземное озерко питает пресный Нержель. Осторожно ступила в воду, ощущая сильный напор течения. Поверх пальцев тут же начало намывать песок и мелкую гальку.

С каждым шагом вглубь грота воздух вокруг темнел и наливался зябкой сыростью. Потолок прогнулся, провис тяжелыми известковыми фестонами, порос белесой каменной бородой. Едва различимую в сумраке северную стену загромождали булыжники и обломки скал. Еще шаг — и течение ослабло, а под ним возник и лизнул стопы еще очень тонкий ледяной слой.

Я повернула налево, огибая оплывший, как свеча, оплетенный корнями сталактитов скалистый островок. Камни заслонили последние остатки света, а впереди открылось пространство, задернутое тьмой, словно портьерой.

Тут необходимо было немного постоять. Собраться с мыслями. Проморгаться, приручая глаза к кромешному, облепляющему лицо мраку. Подготовить ноги к режущему прикосновению родниковой воды, температура которой гораздо ниже точки замерзания, воды, рожденной в безднах Полночи. Надышаться впрок, потому что там, впереди, воздух был испорчен маслянистой тяжкой неживой темнотою, так, что казалось — когда выберешься на свет (если выберешься), то еще долго будешь откашливаться и отхаркиваться черными страшными сгустками. Запихнуть за пазуху рыбу вместе с миской — чтобы не выпала случайно из рук. Досчитать до десяти. Потом еще до десяти. И решиться, наконец.

И шагнуть. И еще раз шагнуть, и еще, и еще, и побежать со всех ног, со всех своих мгновенно изрезанных ледяными бритвами ног к тускло светящейся зеленоватым фосфорным светом, повисшей на натянутых цепях фантастической фигуре.

Меньше недели назад, когда Амаргин в первый раз привел меня сюда, я не смогла войти. Был прилив, вода здесь стояла по грудь — обычная морская вода, лишь на четверть смешанная с мертвой — но я не выдержала и мгновения. Вырвала руку и сбежала на теплый, засыпанный золотыми монетами берег, и рыдала там, как истеричка, до вечера. Вечером, когда вода сошла, Амаргин повел меня сюда снова. Мертвая вода была пронизана зеленым свечением, она светилась сама, но не освещала ничего вокруг. Спящий мантикор, облитый тающим подземным светом, казался прозрачным — стеклянным или ледяным. Амаргин сказал: ладно, попробуй быстро перебежать озеро и заберись мантикору на лапы. Они сейчас выше уровня воды.

С того момента я уже немного натренировалась, правда, под амаргиновым наблюдением. Сцепив зубы, бегом пересекла мелкую воду (каждый шаг — вспышка боли, пронизывающий удар в сердце, тошнотворный спазм), думая только о том, чтобы не грохнутся в ледяную отраву и не остаться в ней навсегда. И опять последние несколько ярдов превратились в мили, ноги вдруг утратили чувствительность, и мне почудилось — я лечу, плыву, падаю сквозь толщу воды, и воздуха нет, и легкие выворачиваются наизнанку, а зеленоватое, сияющее, расплывшееся от слез пятно — это солнце, там, над поверхностью реки, в другом мире, из которого меня только что изгнали…

Плача и трясясь, я взобралась на вытянутые мантикоровы лапы, как на мостки. И повисла у него на шее, потому что ноги меня не держали. И прижалась покрепче, потому что он был ощутимо теплым, невозможно теплым в этой вымерзшей тьме. И попыталась отдышаться, зевая и кашляя от недостатка воздуха.

Холера, почему же я никак к этому не привыкну? Ведь почти неделя прошла с тех пор, как я… с тех пор, как меня… Ну да, наверное, я разнежилась, разленилась в волшебном краю, где вечер сменяет утро, а утро переходит в ночь; где расцветающее дерево гнется под грузом плодов, и золотая листва кружится в воздухе вместе с лепестками цветов; где снег сладок, как сахарная вата, а дождь горяч, как кровь… где букет в вазе никогда не увядает, где его можно вынуть из вазы и посадить в землю, и он обязательно, непременно превратится в цветущий куст прямо у тебя на глазах… и отряхивая руки от земли ты оглянешься и увидишь: Ирис стоит у тебя за спиной, щурит длинные глаза и улыбается — улыбается тебе, и воткнутому в землю букету, и всему этому чародейному, невероятному, невозможному миру…

Холера!

Я пошевелилась и почувствовала, как саднит оцарапанную щеку. Волосы мантикора слиплись в длинные тонкие лезвия, рассекающие кожу при одном легком касании. Боль от царапин была едва ощутимой, и даже приятной — здесь, посреди мертвого озера, в высасывающей тепло тьме — эта боль напоминала мне, что я еще жива.

Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Это я, твоя тюремщица. Как прошел день?

Все так же, ответила я сама себе. Все так же, как и вчера, и позавчера, и сто, и двести лет назад. И еще черт знает сколько лет. Потому что черт знает сколько лет он спит здесь, в мертвом озере, распятый на цепях за черт знает какие прегрешения.

Амаргин, скорее всего, знает. Конечно же, знает Королева. Но объяснить мне это они не потрудились. Как и ненаглядный мой Ирис не потрудился объяснить, почему, собственно, он отказался от меня.

За что он так со мной?

Самый глупый вопрос на свете — это вопрос "за что?" Я повертела в голове сию мысль, не сказать, чтобы оригинальную, но на ум мне прежде не приходившую. Эта мысль больше подходила Амаргину, чем мне. С как раз свойственной ему долей насмешки и горечи.

Выпрямилась, держась за мантикоровы плечи, и попыталась, наконец, справиться с дыханием. Воздух, маслянистый и тяжелый, холодный как ртуть, проваливался в легкие, но не насыщал их. За порогом сознания поскребся в двери страх, вроде бы давно изжитый и укрощенный страх задохнуться. Это глупые выверты полустертой памяти, сказала я себе. Не паникуй. Посмотри на Дракона. Он пропасть лет дышит этой мерзостью, и ничего. Живой.

Только между двумя ударами его сердца можно досчитать до ста.

Через плечо чудовища я видела бледно светящуюся драконью спину и полого, мирно лежащий на ней гребень из острейших шипов, и каждый из шипов напоминал новорожденный полумесяц. Хвост уходил во мрак словно отмель, словно намытая рекой песчаная коса, густо усаженная все теми же стеклисто поблескивающими шипами. Грузное драконье тело лежало на брюхе, далеко вытянув вперед передние лапы. Человечья же часть беспомощно висела в воздухе (вернее, в том, что заменяло здесь воздух). Голова его свешивалась на грудь между растянутых крестом рук.

От него пахло. Я ощущала этот запах вместе со слабым теплом, вместе с редким биением пульса, запах, которого и быть не должно там, где нечем дышать. Едкий, проникающий змеиный запах, вонь сырой ржавчины, железный запах крови. Смрад, что насмерть перепугал бы меня там, снаружи, здесь оказался необходим, как и боль от порезов. Ниточка, что удерживала уплывающее сознание.

Я пошарила за пазухой. Кое-как, цепляя за ворот, вытащила плошку; все рыбины вывалились из нее, я не растеряла их только благодаря поясу, перехватывающему платье. Плошку я поставила на мантикорово широкое предплечье, протянутое почти горизонтально. Рыбу, после долгих поисков в недрах платья, выудила и положила в плошку.

И опять была вынуждена привалиться к чудовищу, недвижимому, неколебимому как памятник самому себе, въехав головой в шуршащий каскад лезвий-волос, потому что фосфорная зелень в глазах у меня окрасилась чернотой и пурпуром, а в висках нещадно заломило.

Амаргин, где ты? Я сейчас потеряю сознание, Амаргин, грохнусь в воду и больше не выплыву. Я не могу к этому привыкнуть, Амаргин, здесь нельзя жить, здесь нельзя существовать, это бесконечно растянутое умирание, а ты хочешь, чтобы я, умирая, занималась еще чем-то посторонним…

По скуле к краю рта щекотно поползла капелька — я слизнула ее, мгновенно остывшую. Вкус крови — как пощечина.

Так. Встать. Выпрямиться. Открыть глаза. Прекратить страдать, а делать то, зачем пришла.

Ну что, Дракон, сокровище мое, будем обедать?

Я взяла рыбину из миски, оторвала длинную полоску белого мяса. Свободной рукой приподняла тяжелую мантикорову голову. У чудовища было человечье лицо. Нет, вру, у него было лицо обитателя Сумерек, лицо существа сверхъестественного — узкое, жесткое, очень точно, очень тщательно прорисованное. Ни единой невнятной, смазанной или грубой линии. И все черты словно бы немного утрированны — закрытые глаза огромны и раскосы, брови необычайно длинны, будто подведены сурьмой, нос чересчур узок, рот явно велик, но ошеломляюще красив, а высоким скулам позавидовала бы аристократка дареной крови.

Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. Он единственный в своем роде, сказал Амаргин. Таких больше нет нигде.

А кто он — узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее.

И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.

Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю. Не мытьем, так катаньем.

Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя…

Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!

Однако, везение закончилось — голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь… Бесполезно. Все равно, что пытаться накормить труп.

А ну-ка, без паники. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда — не выплывешь.

В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле — глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла — вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле Королевы. Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.

А мантикор… мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо… для этого надо…

Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно, нереально холодная… Теперь — присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть… зачерпнуть…

А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой — и надежный, как упавшее в воду дерево мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.

Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение — кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается… и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий мерзкий комок, в затоптанную в грязь ветошь…

* * *

Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний — ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир. Пытаясь осмыслить реальность, люди систематизируют окружающее, выделяя что-то, по их мнению, важное, что-то, на их взгляд, менее важное, задвигая на второй план, а что-то и вовсе игнорируя. Объективную картину мира преобразуют в удобную схему, напрочь забывая, что любая схема примитивна, а любое объяснение упрощает.

Каждое живое существо вынуждено объяснять себе окружающий мир — просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием "жизнь" с большим успехом, чем полное их незнание. Но представь, пожалуйста, какими правилами располагает бабочка-однодневка? Она точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света. Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев. Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников — птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек. Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела. Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Все, что я описал, достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?

— Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, — пробурчала я недовольно. — Соответствует, но малой частью.

Амаргин усмехнулся.

— Для тебя — малая часть, а для меня — исчезающее малая. Но, самое забавное, что этот минимальный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Но мы-то знаем, что это не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?

— С точки зрения Творца — лучше, — сказала я. — Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.

— Священник — такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь — соответствует, но такой крохотной частью, что о ней и упоминать смешно.

— Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.

— Не знаю, — легко пожал плечами Амаргин. — Конечно, не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.

— Поэтому ты задираешь нос и считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок.

— Совершенно верно. — Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. — Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть, если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.

Я фыркнула:

— Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.

— Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?

Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!

Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои — распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед — две рыбешки прилипли к животу, одна забилась подмышку.

— А! — обрадовался Амаргин. — Это кстати. Давай их сюда.

— Ты непоследователен, — объявила я. — Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.

Он пожал закутанными в черный плащ плечами.

— Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять. Истиной они не являются в любом случае.

— Последнее высказывание тоже субъективно.

— Ага. Правильно мыслишь. Может, когда-нибудь из тебя выйдет толк.

Повозившись на нагретых солнцем, слежавшихся за века сокровищах, я кое-как поднялась на ноги и отряхнулась. Песок мгновенно ссыпался с платья, складки расправились. Амаргин искоса поглядел на меня и хмыкнул.

Я подошла поближе. Заглянула в котелок. Вернее, это был не котелок, а большая чаша-кратер с ручками в виде прыгающих львов, установленная прямо на угли. Чаша была явно выкопана Амаргином из кучи драгоценного барахла, но снаружи она уже закоптилась, а внутри вовсю бурлило варево, мелькали какие-то куски, сверху плавала пена. Выглядело все это устрашающе и донельзя аппетитно.

— Что там у тебя? Есть хочу смертельно.

— Не удивительно. Рыба осточертела, наверное?

— Я бы сейчас и рыбы целый воз съела… Слушай… — Меня вдруг пронизало догадкой, прошило наискосок, от левого плеча, через грудь, через лоно и вышло из правого колена. — Ты… когда… когда меня нашел?

В черных амаргиновых глазах проскочила искра. Нарочито медленно он встал, отошел к стене, где была свалена куча плавня, выбрал несколько окатанных водой досок и аккуратно подсунул их в костер. Потом сказал, явно провоцируя мой страх:

— Сегодня.

— А… какой сегодня день?

— Новолуние, разгар звездных дождей. Люди из города думают, что сегодня суббота, день Поминовения.

— Холера черная!

Я тяжело плюхнулась на кучу золотых монет. Амаргин усмехнулся:

— Ну и физиономия у тебя, Лесс! Столько пафоса, столько драматизма! Только слезы в голосе не хватает. Да и текст не годится для высокой трагедии. "Холера!" — это грубо и безыскусно. Ты бы еще сказала: "Лопнуть мне на этом месте, если не прошло четыре дня!"

— Так… провалиться мне, если не прошло!.. И не фыркай, пожалуйста. Мне надо как-то… осознать это, что ли… Черт! Я ведь по-правде утонула в этом проклятом озере!

Черпая дым широкими рукавами, Амаргин нагнулся через костер и крепко взял меня за плечи.

— Хватит переживать. Ты упала в воду, я тебя вытащил, какого рожна тебе еще надо?

Я шмыгала носом.

— И ведь тебе тонуть не впервой, разве нет? — продолжал волщебник. — Не принимай эту историю так близко к сердцу. Вытащили тебя — радуйся.

— Радуюсь изо всех сил, — я уныло вздохнула. — Ты сейчас сгоришь.

— Не сгорю. Давай, подбирай губу и прекращай хлюпать. Быть серьезным — значит считать себя слишком важной величиной, чрезвычайно ценной для мироздания, а наша с тобой ценность — вещь более чем сомнительная. Или ты другого мнения?

— Да нет, собственно… Хотя, сказать по правде, очень хочется быть ценным и незаменимым. Хоть для кого-то.

— Для кого-то? Заведи себе блоху. Здесь кроме тебя никого нет, будешь самой ценной и незаменимой. Возлюбите друг друга, но берегись, век блохи короток. Ибо мироздание вряд ли заинтересуют ваши душераздирающие страсти.

Я, неожиданно для себя, разозлилась:

— А мне плевать на мироздание!

— Не выйдет. — Амаргин воровато оглянулся, нагнулся еще ниже и шепнул: — С ним приходится считаться, с этим мирозданием. Точно тебе говорю. Поверь мне, как более опытному. Оно слишком большое, и характер у него сволочной. Эдакая здоровенная волосатая задница, которая висит у тебя над головой и никуда не девается.

Он выпрямился, строго поглядел на меня, задрав бровь, и подытожил:

— Угу. Никуда она не девается.

— Отстань, Амаргин, — взмолилась я. — Я есть хочу, а ты меня баснями кормишь.

— Это можно совмещать, — жизнерадостно заявил он, однако закатал широкие рукава, бесстрашно ухватил чашу голыми руками и вытащил ее из костра. — А что у нас с ложками?

Я глядела, как бледные длиннопалые руки ворочают раскаленную чашу, величиной с небольшой тазик, полную крутого кипятка, и размышляла: эта демонстрация необыкновенных способностей, способностей мага — аргумент в споре или просто хлопоты по хозяйству, которым этот невозможный человек не придает особого значения? С Амаргином никогда не знаешь, что он на самом деле имеет в виду.

— Ложек нет. — Сбитая с толку этим представлением, я окунула палец в похлебку, обожглась, — Уй! — и сунула палец в рот. — В кладах ложки не предусмотрены. Зато полно острого оружия приемлемой величины, всяких там кинжалов, стилетов и ритуальных ножей, их можно использовать в качестве столовых приборов.

— Ты же была в городе, — недовольно поморщился маг. — Купила бы себе ложку, миску нормальную… Одеяло, между прочим, теплое. Август за середину перевалил, скоро осень. А тебе тут жить. Что головой качаешь? У тебя другие планы? Ладно уж, горе мое, держи. — Он достал из-за голенища грубо вырезанную деревянную ложку. — А то с тебя станется встать на четвереньки и лакать суп по-собачьи.

— У меня пока никаких планов. Я вообще не очень понимаю, на каком свете нахожусь.

А похлебка оказалась крайне вкусной. Кроме рыбы, там плавали бобы, лук, морковка, кусочки колбасы. Она была горячей, душистой, соленой (в отсутствие Амаргина я жарила рыбу на прутиках, а вместо соли посыпала пеплом) и ее было много. И я не могла оторваться, пока не слопала почти половину, и только тогда сыто вздохнула.

— Чертов мантикор почти ничего не ест. — Я облизала ложку и вернула ее хозяину. — Ты хоть покормил его за эти четыре дня, пока я валялась в озере?

Амаргин кивнул, задумчиво вылавливая из супа куски покрупнее.

— Почему он у тебя глотает эту чертову рыбу, а у меня нет?

Амаргин пожал плечами, не отрываясь от трапезы.

— И к воде этой мертвой не могу привыкнуть. Не могу! Кажется, наоборот — с каждым разом все хуже и хуже. Теперь вот вообще в озеро свалилась…

Он недовольно посмотрел на меня:

— Ты хочешь отказаться? Тебе трудно управляться с мантикором? Так и скажи. Я найду еще кого-нибудь в сторожа, не так уж это и сложно. Только свирельку придется у тебя забрать.

— Да нет, я же не об этом… Я просто жалуюсь, мне трудно…

— Смотри. Мне героизм не нужен. Здесь не героизм требуется, а обыкновенная работа смотрителя зверинца. Ну, в несколько критических условиях.

— Да я справлюсь…

— Можешь взять золота, сколько унесешь. — Амаргин широким жестом указал на сокровища. — Перебирайся в город, купи там себе дом, заведи прислугу. Придумай легенду потрогательней, потаинственней, мол, ты — вынужденная скрываться дочь благородного семейства… из Ютта или Этарна… На ноблеску ты не тянешь, конечно. Хотя за байстрючку сойдешь. Ну, сама что-нибудь придумай! А дальше просто держи марку, глядишь, посватается к тебе нестарый купчик или чин из городской управы. А то и кто-нибудь из местных безденежных лорденышей…

Я не знала, всерьез ли говорит Амаргин или просто подначивает меня, но слова его ранили. Обдирали слух до кровавых ссадин, поворачивали в груди зазубренный гарпун — туда-сюда… туда-сюда…

Гарпун, который всадила мне в сердце Королева — Ты не можешь здесь дольше оставаться, девочка. Я должна отправить тебя в серединный мир. Сейчас же. Ирис взял свое поручительство обратно и я очень этим довольна. Ты знаешь, почему. И я не обязана отвечать на твои вопросы. Где? Я отослала его по важному делу и не собираюсь призывать его обратно ради тебя. Нет, ты не можешь попрощаться. Что? Нет, я не могу ничего ему передать. И не надо за меня цепляться, ты помнешь мне платье. Амаргин! Выведи ее.

Зазубренный крючок, на который меня поймала та сторона. Светлое безвременье. Сиреневые Сумерки.

За что, Королева моя сереброокая, за что?

— Ну как, — подтолкнул Амаргин. — Решила что-нибудь? Ты не стесняйся, я же понимаю, как это тяжело. И если ты думаешь, что должна ухаживать за чудовищем в благодарность мне, то выкинь эти глупости из головы. Если хочешь уйти, то и тянуть нечего. Давай свирель и пойдем, я провожу тебя до Амалеры.

Он протянул ладонь над чашей с супом. Я непроизвольно отшатнулась, коснувшись висящего на поясе кошеля, где хранилась единственная дорогая мне вещица.

— Почему это я должна отдавать ее тебе? Не ты мне ее дарил, не тебе и требовать обратно.

— Зря злишься, — он пожал плечами. — Это ключ, который открывает двери тайного грота. Если здесь будет другой страж, я должен отдать свирельку ему. Я бы и дальше тут сидел, да у меня теперь времени нет за мантикором приглядывать. Так что, раз не ты — значит, другой.

— Здесь не будет другого стража, — стиснула я кулаки. — Свирелька — моя.

Моя свирелька, моя! Единственное, что мне осталось от Ириса. Ее он баюкал в ладонях, ее целовал, шепча заклинания в крохотные золотые губы. Ее узорный сверкающий стебель наполнял он своим дыханием, принуждая певучим криком ломать стены и раздвигать скалы. Ее, восьмидюймовую волшебную палочку, обломок лунного луча, золотое горлышко жар-птицы, ее он подарил мне — Не забывай меня, Лессандир. Дай-ка ладошку… Видишь? Да, это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.

Она — моя!

— Амаргин…

— Хм?

Он жевал без особого аппетита, поглядывая на меня сквозь поднимающийся от варева пар.

— Амаргин. Ты видел… его?

— Кого?

Он прекрасно знал, о ком я спрашиваю. Но все равно небрежно переспросил: кого? То ли ему и в самом деле было все равно, то ли он показывал, что все эти мои страдания не стоят и выеденного яйца.

— Ириса.

— А! Босоножку… видел мельком.

— Он… что-нибудь передал мне?

— Нет. Ничего не передавал. — Маг пошуровал ложкой в супе, поскреб пригоревшую на дне корку. — Если ему вздумается что-нибудь передать, я тебе тотчас скажу. А пока ему не вздумалось, передавать нечего.

Я опустила глаза. Равнодушие. Хуже не придумаешь. Хотите разбить кому-нибудь сердце? Зевните ему в лицо, деликатно прикрывшись ладонью — что бы он вам ни говорил, проклинал бы вас, оскорблял или признавался в любви — просто зевните и отвернитесь. Можете вежливо извиниться, для пущего эффекта.

И чье же это равнодушие больнее оцарапало — Амаргина или Ириса? На Амаргина — насмешливого, жесткого найла-северянина неопределенного возраста, с бледным лицом подземного жителя, мага в черном плаще, чья душа — абсолютные потемки — я возлагала какие-то надежды. Ну, на дальнейшее свое существование. Мне казалось, он не бросит меня просто так. Поможет, проследит, хотя бы на первых порах, пока я не осмотрюсь в этом мире… родном для меня, но чужом, неузнаваемом, неуютном… Хотя что-то подсказывало — зря я так на него надеюсь. Зря, зря, и лучше бы прекратить надеяться, потому что в один прекрасный момент надежды не оправдаются и, если я буду готова, это не размажет меня по полу, а всего лишь собьет с ног…

Впору пожалеть, что он вытащил меня из мертвого озера. И не потому, что кто-то должен ухаживать за спящим мантикором. Мантикор, в общем, и без меня не пропадет.

А вот Ирис… Ирис… О нем лучше совсем не думать. "Почему ты называешь меня Лессандир? Меня зовут Леста." — "Ты наполняешь свое имя, как вода наполняет кувшин. И изнутри твое имя выглядит иначе, чем снаружи. Тот, кого ты допускаешь внутрь себя, может увидеть твое имя изнутри. Изнутри оно звучит как Лессандир."

"Лесс" — называет меня Амаргин. Он-то почем знает, как я выгляжу с изнанки? Я не допускала его внутрь… или он залез без спросу? Не залез — он и не заметил моих замков и запоров — он просто походя заглянул, увидел, зевнул, прикрывшись ладошкой, и дальше пошел. И обижаться тут нечего.

— Лесс, — сказал Амаргин, облизывая ложку, — как ты насчет того, чтобы прогуляться по бережку? Пойдем, руки — ноги разомнешь. К тому же, я хочу тебе показать кое-что забавное.

— Поедем на лодке?

— Тебе лениво пройти пару миль пешком?

— Мне лениво оказаться без лодки перед двумя фарлонгами воды, когда ты вдруг вспомнишь про неотложные дела в самый неподходящий момент.

— В твоей лодке нет весел.

Я закусила губу. Весел нет, это верно. Кукушонок держал весла в сарае, он как раз пошел за ними, когда я отвязала лодку. Течение аккуратно снесло меня вниз, но до города теперь не добраться. Я все-таки была дура и балда. Не так надо было действовать, не так… Сама себя перехитрила.

— Что ж… пойдем пешком. Только обещай, что поможешь мне вернуться обратно. Я досыта наплавалась сегодня утром… то есть четыре дня назад.

Амаргин усмехнулся, покачал головой:

— Зря ты боишься воды. — Я мгновенно нахохлилась. Что он понимает в страхах! — Вода не сделала тебе ничего плохого.

— Я боюсь. Я… я тонула. Теперь уже два раза. Амаргин, ты знаешь что это такое, когда вода врывается в легкие?

Они словно из снега сделаны, легкие — они тают, когда их заливает вода.

— Ты лелеешь собственный страх, как ребенок лелеет куклу. А кукла — это муляж, подобие. Скорлупка, в ней нет души. Она ничто, — он щелкнул пальцами, — пустота.

Маг подобрал свой балахон и поднялся, по-стариковски растирая поясницу.

— Но ты также знаешь, Лесс, что куклы могут быть опасны. Любая пустота жаждет воплотиться. Хочешь породить какого-нибудь монстра собственным страхом?

Я стиснула зубы. Сейчас опять начнется: "если тебе трудно, то сразу откажись, не морочь голову ни мне, ни себе".

— Я справлюсь, — сказала я.

Амаргин приподнял брови.

— Вот и чудненько. Обувайся, и пойдем.

Я отвлеклась на поиски туфель и опять прозевала, как Амаргин открыл скалу. Золотой луч выстрелил из западной стены и разделил пещеру на две неравные части. Сразу стало понятно, насколько темно в моем гроте.

Амаргину не было нужды играть на свирели или говорить заклинания. Он дожидался меня в проеме скалы, словно стоял в проеме шатра, небрежно придерживая закрывающие вход полы. Камень собрался складками под его рукой, будто толстое сукно. Я прошла мимо — и тяжелый занавес неслышно сомкнулся за нашими спинами.

— Вечереет, — сказал Амаргин весело. — Самое время.

Снаружи блаженствовало тепло. Жара уже спала, но море и небо ослепительно сверкали. От избытка света заболели глаза.

Мы спустились по едва заметной тропинке, огибающей Стеклянную Башню с севера. Чуть дальше, в узкой щели, под защитой скальных нагромождений, я спрятала кукушоночью лодку, но Амаргин был прав — без весел она мало на что годилась. Мы остановились у россыпи гранитных глыб, наполовину погруженных в воду. Маг, подобрав длинную одежду, перешагнул с берега на качающийся обломок скалы.

— Показываю еще раз. — Амаргин протянул мне руку и помог перебраться к себе. — Видишь камни над водой?

Я ясно видела цепочку валунов, тянущихся от нашего качающегося обломка до самого берега. Удобно. Ног не замочишь.

— Очень впечатляет. Только ты плутуешь, Амаргин, — буркнула я. — Сейчас их гораздо больше, чем обычно, и они появляются только когда ты рядом.

— Хм? Они всегда тут, смешная ты девчонка. Во время отлива их больше, во время прилива — меньше, но по ним всегда можно добраться до берега. Не думаешь же ты, что они выпрыгивают из воды по моему велению и подставляют свои спины, чтобы мы могли пройти посуху?

Снисходительная улыбка. Вымученно улыбаюсь в ответ. Какая мне польза от твоих философствований, Амаргин? Я хочу нормально, без приключений, уходить с острова и возвращаться на него в любое время. Тоже мне, показал чудесный тайный путь. Доверил знание великих волшебников древности.

— Запомни, Лесс — реальность не приспосабливается под тебя. Только ты можешь приспособиться под нее. Реальность не изменяется — изменяешься ты.

— Угу, — сказала я.

Он смерил меня скептическим взглядом. Почесал переносицу.

— И чего я с тобой вожусь? Ладно, пойдем.

 

Глава 3

Страж кладбища

Городское кладбище располагалось на склоне холма, за крепостной стеной. У ворот, на пороге своей будки, сидел старенький сторож, а рядом с ним, на земле, на расстеленной тряпице лежали куски пирога, вареные яйца, пара луковиц, яблоки и четвертинка сыра. Амаргин добыл из недр балахона оплетенный лозой кувшинчик, выставил его на тряпицу.

— Помяни моих мертвых, добрый человек.

Старик улыбнулся, покивал, сморщив коричневое лицо. Нагнулся, покряхтывая, и посудинка словно бы сама собой спряталась за порог, с глаз долой. Скрюченная стариковская лапка подобрала с тряпицы яблоко:

— И ты помяни моих мертвых, северянин.

— Мертвые живы нашей памятью, добрый человек, — маг подбросил и поймал яблоко, потом повернулся ко мне и сказал тихонько: — Но на самом деле мертвых не существует.

— Как так? — удивилась я, догоняя широко шагавшего мага.

— Оп! — он опять подбросил яблоко, — Мертвое тело — всего лишь земля. А душа не умирает.

— А… — разочаровалась я, — ты об этом…

Периметр ограды обрамляли высокие вязы — темные и торжественные на фоне закатного неба. Солнце уже нырнуло за большой скалистый холм на северной стороне портовой бухты, кладбище и нижнюю часть города накрыла тень.

За воротами, на ровной площадке громоздилась церковь, приземистая, суровая, из серо-розового местного камня. К ней вела мощеная дорожка, а по сторонам ее росли кусты шиповника, в брызгах коралловых ягод. Дальше, направо и налево, тянулась выкошенная лужайка. Ее украшали несколько плодовых деревьев.

— Это кладбище? — удивилась я. — Больше похоже на сад. Где же тут могилы?

— За церковью. Это новая территория, здесь нет ничего любопытного. А нам надо вон туда, — Амаргин указал подбородком на темные заросли противоположного склона. — На ту сторону, через Мележку.

За церковью склон понижался. Дорожка, огибавшая церковь, разделилась на множество тропинок, вьющихся между рядами аккуратных склепов и могил. Среди темной зелени тут и там мерцали огоньки. На могилах сияли лампадки, горели свечи или просто плошки с маслом. У огня сидели люди — в одиночку, по двое-трое, а то и целыми семьями. Обрывки разговора, позвякивание посуды, порой приглушенное пение или детское хныканье, перемешанные с шумом листвы, плели музыку печального праздника. Склоненные лица, хлеб в руках, трепет маленького пламени. Сладковатый запах вина и ладана. "…грибочки в сметане, покойница очень любила…", "…Шанечка, не спи, не спи, малая…", "… деда, а мама нас видит?" Хотелось остановиться, слушать и смотреть, и наслаждаться этим странным томительным уютом.

Амаргин, грызя яблоко, равнодушно шагал мимо увитых ежевикой каменных чаш, стелл и плит. Я застревала чуть ли не у каждой. Дрожащего света иногда хватало, чтобы прочесть: "Возлюбленному супругу от скорбящей супруги и детей". "Блаженной памяти Рута Болана под камнем сим вкушает мир". "Здесь обрел покой благородный сэн Рудор Вепрь, сраженный благородным сэном Ламаленом Левобережным и сразивший оного тако же на поединке чести", "Здесь обрел покой благородный сэн Ламален Левобережный, сраженный благородным сэном Рудором Вепрем и сразивший оного тако же на поединке чести". Благородные сэны почивали в тишине, у них ни единого огонька не горело.

— Не зевай, — прикрикнул Амаргин. — И прибавь шагу. Темнеет.

Я нагнала его.

— Ты же сам сказал, самое время.

— Да, но мы можем не застать хозяина.

— Какого еще хозяина?

— К которому идем в гости. Ночь — его время.

Я немного озадачилась.

— Мы что, идем в гости к какому-нибудь мертвецу?

Тропинка стала круче, сузилась, мне опять пришлось отстать. Огоньки поредели и отдалились. Из оврага тянуло сыростью.

— Или к вампиру? Эй, Амаргин?

— Не говори глупостей.

— Не беги так быстро, здесь скользко!

— Осторожно.

Я с размаху ткнулась в амаргинову спину. Мой лоб ощутил острый его позвоночник даже сквозь два слоя сукна.

— Осторожно, говорю. Здесь мост. Очень старый, в настиле полно дырок.

Ветхий мосточек соединял два крутых склона. Внизу бесшумно, словно змея, в осоке и череде ползла черная, подернутая вечерним туманом вода. Поломанные перила и изрешеченный прорехами настил были густо прошиты молодой ивой и ольхой. Я старалась наступать туда же, куда и Амаргин. Мосток скрипел и раскачивался, но доверять перилам нельзя было даже в воображении. Последний раз по этому мосту ходили, вероятно, лет десять назад.

Еще несколько ярдов вверх по скользкому склону, под сомкнутые темные кроны, в сырое и мрачное царство крапивы. Когда склон немного выровнялся, я остановилась отдышаться. В сгущающихся сумерках тут и там что-то белело — кладбище продолжалось и по эту сторону реки. Однако здесь было темно и тихо — ни единого огонька, лишь гнилушки просвечивали из травы. Многие могильные камни покосились, некоторые упали, и все они были источены временем, изъедены сыростью, испятнаны лишайником. Я смахнула с ближайшего мелкий лесной мусор. Надпись удалось прочитать только вслепую, ощупывая пальцами рытвинки и трещины — "Рольм Барсук. Колль и Мирта Барсуки".

— Это старое кладбище, — объяснил Амаргин. — Сейчас здесь не хоронят. Вон там, — он махнул рукой выше по склону, — была старая церковь, она сгорела лет сорок назад. Там вокруг могилы и склепы для благородных. А здесь лежит народ попроще. Пойдем, это уже рядом.

Мы свернули направо и двинулись вдоль ручья по еле заметной тропинке. Интересно, откуда тропинка, если здесь никто не ходит? Или она тоже пропадет, как те камни, стоит только Амаргину оставить меня одну?

Маг остановился.

— Пришли? — спросила я.

— Пришли, — он посмотрел по сторонам, хмуря брови.

В темной листве бледно светились могильные камни.

— "Авр Мельник", — прочитал он, наклонившись и водя пальцем по одному из них. — Хм? — он проверил другой камень, — "Кост и Берилл Хвощи"… "Леокреста Дрозд, Вилик Дрозд"…

— Не туда зашли? — поинтересовалась я.

— Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.

— Амаргин!

— Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.

— Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!

— Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?

— При чем тут кладбище? Ты обещал…

— Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.

Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну, хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то…

Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: "Хавн и Вива Живые".

"Живые"? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, "Живые". Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.

Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно. Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь словно творог на пласты: на плотный белый туман, над ним — похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и — очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну, что ж… Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.

Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть, уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.

А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв — я или Хавн со своей Вивой. Я мерзну, как живая и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было — ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как идиоты…

Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте — зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями — пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, низанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.

Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони — и отправила в рот.

(…высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.

— Ишь, ты лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Че надоть тебе от бабки, божья невеста?

Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки — проеденные молью дырки. И глядит из этих дырок какая-то жутковатая насекомая тварь, пристально, чуждо. Хитиновый шелест, пощелкивание жвал.

Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.

— Г…госпожа Левкоя?

Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.

— Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить — так все горазды, а кашу расхлебывать — так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!

— Я… не…

Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.

— Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою…

— Да, да, — я закивала. — Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.

— Внуча, значить… — старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. — Ишь, заброда. В гости, али как?

— В гости. Я на юг иду… бабушка. Вот, решила заглянуть… раз уж через Амалеру… Мать говорила…

— Ида так в скиту своем и сидит?

— Да, она в монастыре Вербены Доброй.

— А тебя на кой послала?

Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.

— Она не посылала… Я сама…

— Сама, значить… Сама — рассама. Че в дом-то не вошла?

— Да как-то… неудобно как-то. Без хозяйки.

— Неудобно елкой подтираться, ага.

Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.

— Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка-белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?

Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень…

— Ааапчхи!

— Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, че встала столбом? Иди, иди в кухонь, не топчись тут…

И бабка Левкоя чувствительно наддала мне под зад коленом.

Тогда стояла середина апреля, снег сошел совсем недавно, земля еще не успела просохнуть. В лесу цвели подснежники. На юге полыхала война. За Нержелем, в Викоте и Каменной Роще буянили шайки горцев-ваденжан, Север завяз в драках с ингами, но в Амалере пока было тихо. Однако еда стоила дорого, вместо припасов я тащила полную сумку лекарских склянок, почти все деньги как-то быстро и неожиданно разбазарились, продавать склянки было жалко, а красть я боялась. У меня хватало ума не путешествовать одной, но только за то, чтобы присоединиться к каравану, мне пришлось отдать серебряную архенту. За неделю я здорово порастеряла боевой пыл и не раз малодушно подумывала о возвращении в монастырь. Если бы не Кустовый Кут, хутор моей бабки, о котором рассказывала мать, я бы повернула назад.

Но назад я не повернула, добралась таки до Левкои. Кабы знать…)

Доска под ногой хрустнула, обломки полетели в черную воду. Я тотчас припала на четвереньки, вцепившись в столбик перил, и с содроганием ощутила, как пальцы, не встретив препятствия, сминают волглую гниль. Столбик переломился и канул под мост. Холера черная!

Переждав, пока мостик перестанет раскачиваться, я осторожно двинулась вперед. На четвереньках, ощупывая настил руками. Вот зачем Амаргин меня сюда приволок! Чтобы я грохнулась в воду. Вместе с этим треклятым мостом. К лягушкам и пиявкам. Тьфу, тьфу, это гораздо противнее любых покойников…

Ладони ткнулись в мокрую траву. Ага, еще немножко — и подо мной твердая земля. Фуу! Я разогнулась, вытерла руки о юбку. Не грохнулась, слава небесам.

— Гав! Рррррргав-гав-гав-гав-гав!!!

Наверху тропинки стояла собака, в темноте ярко белели пятна у нее на груди и на морде. Довольно крупная собака, она загораживала мне дорогу.

— Гав-гав-гав-гав-гав!!!

— Ты чего лаешь? Чего ты разоряешься?

Я шагнула вперед, стараясь не делать резких движений.

— Рррррр!

Блеснули оскаленные зубы. Псина встопорщила холку, ощерилась. Попятилась, рыча.

— Пшла вон! — я пошарила вокруг в поисках палки. — Иди, иди отсюда!

Огибать чертову шавку и оставлять ее за спиной не хотелось. Такая вполне может кинуться сзади и тяпнуть. Приличной палки не нашлось, склон зарос колючей ежевикой и крапивой. Я выдрала с травой хороший ком земли и швырнула в собаку.

— Ауу, ску-ску-ску… Гав! Гав-гав-гав!

— Прочь пошла!

Я снова ухватила траву за вихор.

— Буся, Буся, Буся!

Кто-то шарахался под деревьями, звал собаку. Из черных зарослей выплыл огонек и двинулся в нашу сторону.

— Буся, Буся!

— Эй! — крикнула я, — Хозяин! Отзови пса! На цепи надо держать таких бешеных.

— Гав-гав-гав! — заливалась Буся.

— Отзови собаку, холера!

— Ааа! — вдруг взвизгнул хозяин, — Навья! Навья! Мара! Буся, куси ее!

— Да ты что! — взвыла я. — Какая мара, протри глаза!

— Куси, Буся, куси!

— Гав-гав-гав!

Собака скакнула вперед, получила комок земли в нос и отскочила.

— С ума сошли! Чокнулись совсем! Пропустите меня, уроды!

— Пошла, мара, пошла! В землю пошла, в воду, под камень! Куси ее, Буся!

Голосивший размахивал фонарем, и я внезапно узнала его. Узнала тяжелые плечищи и крохотную, плоскую, как чечевичное зернышко, голову, и стеклянные от страха глаза, и рыбий хлопающий рот.

— Мара! — кричал Кайн-придурок. — Навья! Иди под камень! Иди на место! На место! На место!

Я попятилась. Безумец… откуда он знает? Откуда?

Сверху, с тропинки, прилетел комок земли и ляпнулся мне в грудь. Второй едва не попал в лоб.

Остро, так, что свело внутренности, вспомнилось: камни, куски глины, какая-то гниль — в лицо, в голову, градом, сбивающим с ног ливнем. Не закрыться руками — связаны руки — только отворачиваться, прижиматься щекой к плечу. Липнут волосы, в глаза течет дрянь, мешаясь со слезами, кляп не дает дышать.

— Ррр! гав-гав-гав-гав!

Я повернулась, подхватила юбки, и бросилась прочь по пляшушему под ногами мостку. Холера, проклятье, урод поганый! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе…

Навстречу, на мост, из зарослей противоположного берега вдруг вымахнуло что-то огромное, черное. Два алых огня мазнули вверх, оставив в воздухе огненный росчерк. Тварь взвилась, мелькнула над головой, осыпав меня водяным крапом — и мосток сотрясся от удара.

— АААгррррххх! Аррр!

— Ааааййй! — по-человечески завизжала собака. Ей вторил Кайн-дурак:

— Бусяаааа!

Свет фонаря метнулся зигзагом и погас.

— Грррр! — снова вспорол ночь потусторонний рык.

— Ииии! Ску-ску-ску…

— Дьявол, дьявол, дьяаааааа!!!

Крики удалялись.

Я выбралась на темный берег и села в крапиву, икая от пережитого. Клин клином, господин маг? Ничего себе — ик! — покойники! Урод… собаку натравил… да я тебя…

Сжала ладонями лицо. Все. Все. Он полоумный, не мстить же ему, правда? Этот черный его прогнал. Или загрыз?

Кто он? Хозяин, сказал Амаргин. Хозяин кладбища. Вампир? Волк? Вервольф? В любом случае, он — тварь Полночи. Это не та сторона. Это… еще дальше.

Они что, приятельствуют с Амаргином? Жуть какая… Впрочем, ничего удивительного. Амаргин показывал мне свою фюльгью — она у него полуночная. У меня, между прочим, тоже, не к ночи будет помянута, брррр!

Я потерла лицо и увидела сквозь раздвинутые пальцы — ОН сидит напротив и смотрит на меня.

Черная тень, чернее окружающего мрака, большая, горбатая, косматая. Шумное дыхание, клыки. Глаза пламенем горят — уж не знаю, какой они тут свет отражают, может, свет преисподней.

— Здравствуй, хозяин кладбищ. Амаргин привел меня к тебе в гости. Только вот, не удосужился нас представить. Меня зовут Леста.

— Знаю, — сказала амаргиновым голосом тварь с глазами как пламя. — Испугалась?

— Еще бы. Могла бы на всю оставшуюся жизнь заикой сделаться. Я хочу спросить. Тот человек… который с собакой… он жив?

— Гр-р! — заявило чудище. — Рррастерзан! И сожрррран! Вместе со своей моськой. Гррр, тьфу, тьфу! Моська оказалась рыбой фарширована, террррпеть на могу рыбу!

— Правда?

— Поди проверь. Я на косточках повалялся, клочки по кустам разметал, дураковы штаны на елку повесил!

— Там… кажется, нет елок…

— Агггррр, кх, кх!

Тварь смеялась, мотая башкой. Огненные искры так и чиркали перед глазами.

— Шутишь?

— А то! Кх, кх, кх, гррр!

Я неуверенно улыбнулась в ответ.

— А! — меня осенило. — Знаю. Знаю, кто ты. Ты — грим, да?

Тварь приподнялась, горбя спину, и будто бы раздалась вдвое больше прежнего. Распахнулась узкая пасть, пурпурный драконий отсвет вылощил клыки. Я заворожено уставилась в раскаленную скважину глотки.

— Ггггрррррр! — ночь откликнулась обморочной вибрацией, трепетом ужаса. У меня волосы зашевелились. — Сссспрашиваешь, кто я? Знай — я пожиратель трупов! Я хранитель сокровищ! Я страж царства меррррртвых!

С трудом сглотнув, я, неожиданно для самой себя, фыркнула. Патетические раскаты амаргинова голоса звучали по-дурацки. Амаргин вполне бы мог такое отколоть, тараща глаза и воздевая руки к небу, а итогом этой клоунады была бы птичья клякса, ляпнувшаяся с облаков ему под ноги.

— Хранитель сокровищ? — переспросила я. — Какие у тебя тут сокровища, на погосте?

— Щасс, держи карман, расскажу тебе, где что прикопано! — неожиданно сварливо отозвался грим. Голос у него изменился, потерял сходство с амаргиновым и стал просто низким хриплым мужским голосом. — Где у меня горшки с золотом, где какой симпатичный скелетик лежит в кольцах-ожерельях. Знаю я вас, милых барышень, сперва расскажи, потом покажи, потом дай поносить, а потом ищи-свищи…

Я искренне возмутилась:

— Да мне твои жалкие горшки даже не смешны! Ты бы мои сокровища видел, вот это сокровища! Груды! Горы! Там такие перстни есть, на тебя можно надеть вместо ошейника. Во! — я развела руки. — Латы раззолоченные, только картиночки на них целый день рассматривать можно. Мечи в полтора человечьих роста, великану впору. А всякой мелочи — несчитано. Я ногами по ним хожу. Их девать некуда.

— Истинная драконидка, что ли? — грим подался вперед, шумно меня обнюхивая. — Хм, хм, да нет, показалось. Хм… Вода. Вода, а не пламя. Что ты мне голову морочишь? Вода твоя суть, нет в тебе ни капли драконидства, тем более истинного.

— Это я тебе голову морочу? При чем тут дракониды?

— Да ни при чем. Уж больно ты складно про сокровища врала.

— Да я…

Грим отступил, сел на хвост и склонил голову набок. Видели, как собаки улыбаются? Он улыбался сейчас, сощурив огненные очи, вывесив на локоть тлеющий алым язык. Наконец, кивнул огромной башкой:

— Вот. Вот, почему мне померещилось. Мертвая вода.

— Что — мертвая вода?

— Оставила след. Я же чую — Полночь тебя коснулась. Значит, ты теперь вместо дракона Стеклянную Башню сторожишь?

— Да нет, дракон там как был, так и остался. В мертвом озере. Но он спит. А я за ним ухаживаю. Рыбой кормлю.

— Фу! — ощерился грим. — Гадость!

— Дракон лопает, — о трудностях кормления я решила не рассказывать. — А что до сокровищ — зачем их сторожить, если в пещеру никто войти не может? Ну, кроме Амаргина. И теперь меня.

Не удержалась и погладила драгоценную мою свирельку сквозь тонкий сафьян кошеля.

— А драконы вечно жрут всякую дрянь, — буркнул грим. — Червей, селитру…

— Девственниц.

— Девственницы — это деликатес. Глупо переводить такую редкость на драконов.

— Кстати, — я наклонилась вперед. — А что ты знаешь про этого дракона? Про того, который на Стеклянной Башне.

— Дракон-то? Да в наследство от Короля Ножей остался. Вместе с кладом.

— От кого остался?

— От Короля Ножей. В Сумерках его Изгнанником называют. Слыхала, небось?

— Кое-что. Мало.

— Ясное дело, мало. Совсем забыть его рады бы, господа сумеречные. Только дела молчанием не изменишь, да и пямять крепка у Сумерек. На обиды особенно.

— Шут с ним, с Изгнанником. Ты про дракона мне расскажи. Кто-нибудь сторожил его до меня?

— Приятель наш общий там все время околачивался… Дай подумать… Нет, не припомню. У него самого и спроси.

— Амаргин мастер трепать языком о чем угодно, только не о том, что меня действительно интересует.

Может, он просто делает вид что знает. Поддерживает образ всеведающего мага. А на самом деле это тайна Королевы. Что ей какой-то человеческий колдун? Слуга — и все…

А я даже не слуга. Вообще никто. Выведи ее, Амаргин!

— В общем, ты тоже страж, — подытожил полуночный пес. — Страж дракона. В нашем полку прибыло. Это, между прочим, отметить надо!

— Что, кроме нас с тобой еще стражи есть?

— А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…

Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире. Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю — новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет — отлично, потонет — не слишком-то и жалко. А что демон — так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить "нет". И здесь не Сумерки.

К сожалению.

— Да уж, — проворчала я. — От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?

— Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.

— Ну, я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!

— Негодяй, — согласился пес.

— Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!

— Это что, сложность какая, вернуться?

— Сложность.

Я насупилась. Вспомнила — ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!

— И в чем сложность-то? — заинтересовался грим.

— Воды боюсь.

— Да ты что? — он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. — Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.

— Я утопленница. Причем два раза.

— Ну вот! Я же говорю — вода твоя суть.

— Не могу! Я боюсь.

— Бред! — констатировал грим. — Все равно, что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.

— Да что там рассказывать…

А что рассказывать? Что я помню про первый раз?

(…больно — локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи — почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком — чтобы не голосила. Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу. Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится — "ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!" — я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.

Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная, и сдержанно, тайно светится изнутри. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.

За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: "…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…" И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: "Где она, дрянь? Где моя Каланда?!"

Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, горькая моя королева…

Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете — никто кроме меня не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!

Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги — быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд — на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!

Голос за спиной: "Да свершится…"

Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой — за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все что вижу, становится плоским, утюжит зрение, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку — зеленая граница воды.

Короткий полет.

Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.)

— Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.

— И ты не выплыла.

— Не выплыла.

— Значит — не ведьма! — грим захохотал. — Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?

— Не Амаргин. Другой.

— Кто же?

— Ирис. Он не отсюда. Он… с другой стороны.

— Из Сумерек, что ли?

— Да. Я жила там. Не знаю, сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.

— М-м! — грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. — А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?

— Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай, за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.

— Тамошняя братия вся такая, — мрачно кивнул пес. — Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного — бешеный, каждый второй — чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.

— Не им, а фолари.

— Да один фиг. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Нееет, находятся, пропасть, охотнички… — он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. — Я б на твоем месте держался от них подальше.

Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.

Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. Ладно, подумала я. Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королева надавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…

Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.

— А второй раз? — прервал молчание грим.

— Что — второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну, очень холодная и вообще… какая-то не такая. Короче, я грохнулась в озеро. И не выплыла. Это случилось четыре дня назад. На сей раз все было прозаичнее — меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.

— Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.

— И мертвеньким? — я затаила дыхание.

Грим подумал.

— На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Выходит, в нее можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.

— И если найдется тот, кто тебя вытащит.

— Это верно.

Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное — не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес — косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.

— Ты не сказал, как тебя зовут.

— А ты не спросила, Леста.

Я смутилась.

— Прости. Я думала, ты сам представишься.

— Называй меня Эльго.

Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.

— Эльго, — спросила я, — а ты бессмертен?

Он молчал так долго, что я думала — он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:

— Дурацкий вопрос, — пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. — В каком смысле?

— Ну… тебя можно убить?

— Любого можно убить.

— А что с тобой будет, когда умрешь?

— Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.

Я вздохнула.

— Ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?

— Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.

— А новая?

— Я к старой привык, — он вздохнул. — Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Р-р-р!

— А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.

— Не понял?

— Ну, что мертвое тело — это земля, а…

— Ну, знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того — лежит себе скелетиком, все чин-чином. Ну, а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись, и чтоб никто со стороны тут не безобразничал.

— А поднять этот скелетик ты можешь?

Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.

— Ррр! Я тут самый главный начальник! — Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. — Прикажу — строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня… по струнке-е-еее-оу!

И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! — захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.

Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него… он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.

Хотя, вспомни, что специалист по мертвецам сказал о мертвой воде — мол, живым ляжешь, живым встанешь…

С другой стороны — а была ли я жива, до того как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой… Бррр!

Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.

А хочешь ли ты услышать ответ?

Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самых ярких высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь Бог продернул призрачную ленту Млечного пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: "Пусть…"

— Пусть, — Эльго снова приподнял голову. — Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это… не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.

— Ага. Я так и поняла. — Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. — Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.

— Мосток-то перейдешь? — ухмыльнулся пес. — Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.

— О, холера! — Я опустила занесенную было ногу.

— Кх, кх, кх! — развеселился паршивец. — Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.

 

Глава 4

Стеклянная Башня

Одну ногу он поджал под себя, а другую спустил в воду. И босая ступня светилась в темной воде — парящая над бездной узкая фарфорово-голубая ступня с не по-людски длинными пальцами. Пальцы шевелились лениво, будто перебирали подводные струны, будто спящая рыба колыхала плавниками. И руки у него тоже светились, и лицо — они плыли в сумерках, свечение их таяло в поднимающемся тумане — кисти рук, два белых мотылька с треугольными крыльями, и склоненное лицо — прозрачный ночной цветок в чаще бессветных волос. В пальцах его мелькал маленький нож в форме птичьего перышка — Ирис только что срезал тростинку и теперь вертел в ней дырочки. Я наблюдала за ним, сидя на том же стволе повисшей над водою ивы, но с того безопасного места, под которым росли мята и валериана, а не аир и остролист.

Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и длинная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность — хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света… опять смена тона, и опять — бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода. Словно червь, раздвигает собственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глоточек, один вздох, один взгляд, разве можно так — помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?.. и снова первая, но теперь еле слышная нота — силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, значит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось…

Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, поднажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх… Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со скорченным опухшим телом, ты прекрасный цветок — ну, давай же!

Но он сидит над водой — ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет умирающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке. И я уже хочу отнять у него свирель и взять эту несчастную ноту в полный голос — но тогда звук прервется, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчастный изуродованный. Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю голосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напряжением горла продолжая существование истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и — я же сама умоляла его расти вверх — вывожу внятную музыкальную фразу. До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…

Моего дыхания хватает еще на одну — и в этот момент свирель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.

Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распустил первую пару листьев.

И мне почему-то приятно и немножко стыдно от этой детской тайны, которую я сама себе сочинила, особенно от моего участия в ирисовой судьбе — словно ему действительно требовалась моя помощь. Я уже выползла на берег и теперь кукожилась между двух камней, стараясь унять дрожь. Надо было бы встать, чтобы ветер высушил платье, но я никак не могла заставить себя разогнуться. Ничего, полежим под камушком, пожалеем себя, благо никто не видит… Повспоминаем — это больнее и слаще страха, это занимает, увлекает с головой, поэтому — повспоминаем.

Ирис играет, запрокинув голову. Я молчу, не подпеваю: слишком сложно для меня. Он играет, опасно откидываясь, неустойчиво раскачиваясь на своем насесте, острые локти его пугают серый сырой туман, и туман сторонится, пятится, расчищая музыканту узкий колодец — от черного неба над головой и до черной воды под ногами. И та и другая чернота сияют звездами.

— Эй, ты живая? Эй, барышня?

Шлепок по щеке, потом по другой. Я открыла глаза и увидела занесенную ладонь. Отстранилась, стукнувшись спиной о камень.

— Ага, живая. Ну, здравствуй, красавица. Вот, смекаю, явишься ты к лодке рано или поздно. Решил подождать. И, гляди ж ты, не ошибся.

Даже в темноте были видны его великолепные веснушки. Он осклабился, блеснули зубы. Жутковато блеснули эти ровные человечьи зубы, не хуже зубов кладбищенского грима. Мне пришлось откашляться, прежде чем удалось внятно выговорить:

— Что ты здесь делаешь, Кукушонок?

— Дрова рублю.

— Что?

Он нагнулся, кулаком опираясь о камень у меня над головой.

— Барышня, — голос его был холоден и терпелив, — не знаю, как тя кличут. Давеча ты украла у меня лодку, барышня. Я искал свою лодку, и я ее нашел. Я чо подумал — куда может снести лодку без весел, на одном руле? Ежели остров обошла и в море вышла, то ее, сталбыть, вынесет на берег к Чистой Мели. А если не обошла остров, то так и так — где-нить туточки, на островке, целая или разбитая. Я нашел лодку. И воровку я тоже нашел.

От него пахло потом, теплом, едой. Это был полузабытый запах, будоражащий, неуместный, мирный, странный. Я сама когда-то принадлежала этому запаху.

— Я заплатила тебе, Кукушонок. Я бросила на причал золотую монету. Или тебе показалось мало?

Он сощурился, поджал губы. Не спеша присел на корточки — лица наши оказались вровень.

— Ты, барышня любезная, ври, да знай меру. Хватит мне зубы заговаривать, мантикор, мол, у нее в клетке… спит, мол, все время, рыбу жрет… Я тоже хорош, уши развесил. Купился как малой на байки глупые… мантикор, мол… с хвостом, в шипах…

Он вдруг замолчал. Он сидел передо мной на корточках, свесив до земли руки, в каждом кулаке — по горсти гальки. Рот его искривился, словно он съел что-то горькое.

— Я не врала, Ратер. Мантикор на самом деле существует. И я на самом деле бросила монету на причал.

Все было так, да не так. Я вспомнила — монета легла под ноги набежавшей толпе, а Ратер Кукушонок в это время уже барахтался в воде.

— Кто-то подобрал твои деньги, — сказала я. — Там, на причале, толпились люди. Кто-то взял монету.

— А мне что с того, что кто-то взял монету?

Щелк, щелк, щелк — сырая галька посыпалась у него из руки. Что-то напомнил мне этот звук… что-то неприятное, кладбищенское. Хотя почему, если кладбищенское, то сразу — неприятное? Вот Эльго, например, симпатичнейший собеседник. С чувством юмора. Я сказала примиряюще:

— Ну ладно, шут с ней, с монетой. Я тебе еще одну дам, хочешь? Золотую монету, за лодку, хорошо?

— Я не продавал тебе лодки.

— Золотая монета, Ратер старинная авра. Купишь две лодки, новые, да еще на гулянку хорошую останется.

Я собралась было залезть в кошель, но вспомнила, что сейчас там только серебро и медь. И свирелька моя золотая. А открывать при мальчишке грот…

— Нет уж, — прищурился Кукушонок. — Твое золото к утру превратится в битые черепки. Или в ворох листьев сухих. Слыхали такие байки, знаем.

— Так что же ты хочешь?

Пауза. Он отвел глаза. Звездная ночь — лицо его хорошо было видно. Широкие скулы, большой нос, большой рот, смешные брови — одна выше другой. Залитые тенью глазницы — как озерца, кончики ресниц, окрашенные звездным светом, словно тростник в стоячей воде. И взгляд из тени, когда он, надумав что-то, поднял глаза — неожиданный, близкий, тянущий.

— Мантикор… — прошептал Кукушонок, подавшись вперед. — Ежели не соврала ты… Мантикора хочу увидеть.

Я улыбнулась от растерянности.

— Не хочешь золота, хочешь посмотреть на чудовище?

Он кивнул. Широко раскрытые глаза его казались совсем черными.

А почему бы и нет, подумала я. Парень отдаст мне лодку, принесет весла… И вообще, будет у меня союзник в городе.

Который будет знать о древних сокровищах в горе. Который сможет помыкать мною и ставить мне условия. У которого соображалка получше моей — он сразу понял, что мантикор гораздо дороже одной золотой монеты. Который нашел свою лодку и поймал воровку буквально на пороге ее логова.

О, люди, человеки, я помню о вас кое-что. Я знаю, вы не меняетесь, сколько бы времени не прошло здесь, в серединном мире. Я сама вашего племени. Я не доверяю вам. А так же, думаю, Амаргину очень не понравится настолько "тесная" дружба с местным юнцом. Выставит меня из грота. И будет прав.

— Что? — шепотом спросил Кукушонок. — Что молчишь? Никакого мантикора нет? Ты трепалась? — Он схватил меня за плечо, тряхнул. — Трепалась? Отвечай!

— Мне случается иногда врать, — пробормотала я. — Как, собственно, многим. А ты можешь похвастаться, что всегда и всюду говорил только правду?

Рука его упала. До этого он сидел на корточках, а тут плюхнулся задом на камни. Из него словно стержень вынули.

— Не огорчайся, — сказала я. — Ты еще повидаешь чудеса на своем веку. Станешь моряком, увидишь далекие страны, таинственные острова…

— Постой. — Он нахмурился. — Погоди. Ты… как тебя звать-то?

— Леста.

— Леста. Ты мне вот че скажи, Леста. Ты ж сама — того. Не нашенская. Нелюдь ты. Дроля из холмов.

— Сам ты дроля! — оскорбилась я. — Меня зовут Леста Омела, с хутора Кустовый Кут. Это недалеко от Лещинки, на границе Королевского Леса.

— Хм… — Он отвел глаза. — Знаю я Лещинку… Хмм… Видала бы ты, как дурак наш потом по углам плевался и пальцем обмахивался. Как черта увидал, ей Богу. Кустовый Кут, говоришь… про Кустовый Кут не слыхал. У батьки спрошу.

Он помолчал задумчиво, потом снова прищурился на меня:

— Так Лещинка отсюдова миль десять будет, барышня дорогая. А вот че ты туточки делаешь, на Стеклянной Башне, да еще ночью, а?

— Э-э… Хотела переночевать в лодке.

— А что ж домой не пошла?

— А… с бабкой поцапались. Пусть отдышится бабка, остынет.

— А лодку мою зачем покрала?

— Я заплатила тебе за лодку! Просто монету кто-то подобрал. Ну, хочешь, я тебе завтра еще одну принесу?

— Опять двадцать пять. Золотая монета?

— Золотая.

Кукушонок тряхнул головой и торжествующе усмехнулся:

— Откуда золото у девки с хутора?

— Мало ли, — не сдавалась я. — Хахаль отсыпал. У меня хахаль — настоящий нобиль. У него золота куры не клюют. Видишь, какое он мне платье подарил?

— Не слепой. А хахаля своего ты, смекаю, рыбкой кормишь. А он тебе золотца… от щедрот… Не тут ли живет твой хахаль хвостатый?

И Кукушонок кивнул на отвесную стену скалы.

Я рванулась было вскочить, но парень выметнул длинную руку и цапнул меня за плечо. Хватка оказалась неожиданно сильной. Еще бы, ворот на пароме ворочать…

— Что, красавица? Может, правду скажешь? Про дракона своего?

Он слишком умен. Слишком быстро соображает… Отбрехаться не удастся, может напугаю?

— Хочешь правды, человечек? Захотелось правды? — Я подалась вперед, и от неожиданности он мне это позволил. Наши носы едва не столкнулись. — Я тебе скажу правду. Я не живая, Кукушонок, я утопленница. Когда-то, давным-давно, когда тебя и на свете не было, девицу по имени Леста Омела обвинили в ведьмовстве и подвергли испытанию водою. С тех пор я иногда вылезаю из реки и хожу по берегам в поисках таких вот пышущих здоровьем мальчиков, у которых любопытства больше чем страха. Иди ко мне, мой сладкий!

Ляпнула его пятерней за рубаху. Он таки отшатнулся, оттолкнул меня, распахнув глаза до невозможности.

— Среди бела дня! — выкрикнул он. — Ты же ходила по городу ясным днем!

— Мне сто лет, красавчик. За сто лет я привыкла к солнцу. Но сейчас глубокая ночь, сладостный мой, сейчас я в полной силе. А ты сам прибежал ко мне, такой любопытный, такой бесстрашный… Тебе не рассказывали легенды об утопленниках, которые утаскивали на дно неудачников?

Он отполз подальше, потом вскочил.

— Это неправда! — крикнул он, пятясь. — Опять треплешься!

— Хочешь проверить?

— Треплешься, — повторял он, кусая губы. — Ну треплешься ведь!..

Он боялся, но уходить не хотел. Что-то его держало. Любопытство? Алчность? Я нарочито медленно поднялась и шагнула вперед, протягивая руки. Ветер расправил влажную юбку, по волшебной ткани побежали молочно-серебряные волны.

Кукушонок пошарил за пазухой и вытащил солю на шнурке. Направил вещицу на меня и забормотал. В памяти что-то поворочалось и медленно всплыло — "экзорцизм". Мне, наверное, полагается бежать от этого, как черт от ладана. Может, правда сбежать? Я поколебалась и шагнула назад. Кукушонок немедленно сделал шаг вперед.

Мне оставалось только смотреть, как он приближается, вытаращив совершенно дикие от ужаса глаза, приближается, выставив ладонь со святым знаком, словно сам себя таща на шнурке, перехлестнувшем горло.

— Сгинь, — прохрипел он. — Исчезни.

Я покачала головой и взяла талисман с его руки. Солька была насыщена теплом живой плоти, она пахла медью и потом, она ощутимо зудела и дрожала в стиснутых пальцах как плененное насекомое. Святой знак изображали по-разному, у меня самой был литой серебряный крестик в круге; этот же явно сделали из стертой четвертинки, выбив поверх крест чуть ли не гвоздем. При всей грубости, соля была старая и сильная, и, похоже, хранила от зла не одного хозяина, прежде чем попасть к моему рыжему знакомцу.

Осторожно, словно осу или шершня, я вернула ее в руку мальчишке. Мальчишка гулко сглотнул.

— Нет, — сказала я. — Слишком просто, Ратери. Эта игрушка не опаснее пчелы.

— Но…

— Молчи. Ты понравился мне. Ты храбр и умен. Я выполню твое желание. Но храбрости и ума недостаточно, я должна знать, насколько ты терпелив. Терпение — последнее испытание. Ты согласен его пройти?

— Я…

— Да или нет?

— Да.

— Хорошо. Пойдем.

Я повернулась и как можно более царственно двинулась вверх по тропе. Любитель легенд шумно спотыкался у меня за спиной. Мы остановились у скальной стенки.

— Повернись лицом на Полночь. Вот так. Теперь, что бы не происходило, не оборачивайся, пока я тебя не окликну.

Он покорно повернулся к темному пространству залива. Над нашими головами искрой мелькнула падающая звезда, наискосок перечеркнув Млечный Путь. Я достала свирельку. Вздохнула и приложила ее к губам.

Змеино зашуршал песок, стекая с краев расползающейся трещины. Покатились мелкие камешки. Я бросила взгляд на Кукушонка — он дергал плечами, должно быть, мурашки бегали по спине от этих звуков, но стойко цеплялся глазами за почти невидимый горизонт и не оборачивался.

Прости. Второй раз обманываю тебя. Если бы не это проклятое золото…

Я шагнула в грот и дыра заросла.

Тьма. Тьма переполнила глаза, я зажмурилась, выдавливая излишки ее как слезы, проморгалась — и увидела слабое синеватое свечение, пологом висящее над водой, прошитое серебряной канителью звездного мерцания. Груды драгоценностей слабо отзывались дважды отраженным отсветом, затихающим, словно эхо.

Я прошла вглубь, к черному пятну умершего костра. По-звериному потоптавшись и покрутившись на месте, прилегла рядом с ним, потому что монеты были холоднее песка, а бесплотные останки погибшего от голода пламени хранили если не само тепло, то память о его дыхании. И еще, конечно, запах. Запах дыма, и запах еды из немытого котелка — человеческий запах. Забытый, знакомый, уютный, тревожный… Я свернулась в клубок, пожалела об отсутствии одеяла и закрыла глаза.

Стеклянная Башня полна легенд. Она сама — легенда. То ли правда, то ли сказка… как видим, в этой легенде больше правды, чем вымысла. По крайней мере, там, где дело касается дракона и сокровищ. Только дракон-то оказался не совсем драконом, и вовсе он эти сокровища не охраняет. Может, раньше охранял? А потом его просто убрали, чтоб не мешался. На ледник положили. Убивать цепного пса жалко, пусть на леднике пока полежит, поспит смертным сном, а как понадобится — разбудим.

А сокровища так и валяются тут бесхозные. Амаргин говорил — бери, сколько унесешь. Он же говорил, что золото это не его, а когда я спросила — чье? он ухмыльнулся — хозяин не скоро за ним придет. А может, вообще не придет.

Если клад и правда наследство Изгнанника, то он не вернется.

Потому что продал душу Полночи, а Холодный Господин не выпускает своих рабов.

* * *

Сперва я подумала, что это земля. Что это земля вокруг, сверху и снизу, давит на закрытые веки, забилась в ноздри, вместо воздуха наполнила легкие. И я лежу в этой земле немыслимо давно, обездвиженная, как изюминка в булке, распятая и размазанная, как масло между двумя кусками хлеба. И я уже готова на обед угрюмому и несговорчивому великану по имени Мироздание, чья волосатая задница, по словам Амаргина, ежемоментно угрожает всем обитателям подлунного мира.

Потом я подумала — нет, это не земля, это вода. Похоже, я опять утонула. Это уже как привычный вывих — опять утонула. Ну, ладно, тогда и паниковать незачем. Рано или поздно всплывем. Нечем дышать? Тогда и пытаться не будем. Вместо этого попробуем открыть глаза: вода, как известно, не земля, под ней можно находиться с открытыми глазами, и даже что-то увидеть.

И что же мы видим? Ничего не видим. Наверное там, наверху, ночь. Или я погрузилась очень глубоко. Да, в самом деле, я очень глубоко, иначе почему я практически не могу пошевелиться? Почему так давит на грудь… со всех сторон… и дышать нечем…

Я не собиралась впадать в панику и дергаться. Но вопреки благим намерениям — дернулась, и рванулась и даже попыталась заорать. И слух уловил — нет, не крик, мне не удалось издать и хрипа — я услышала звон, близко и как будто чуть со стороны. Звон металла о металл. И тотчас в глазах поплыли зеленоватые пятна, а глотку обожгло фантастическим холодом.

Картинка вдруг прояснилась — во мраке фосфорно светящаяся гладь воды, очерченные тающим сиянием контуры подземных скал… Проклятая чернота и неживая зелень… Малый грот! Мертвое озеро…

Черт! Опять? Или… Амаргин не спасал меня, мне это приснилось — горячий суп, прогулка по кладбищу, черный пес с пламенными глазами? Разве можно очнуться в мертвой воде?..

Я опять непроизвольно дернулась — или вздрогнула. Оледеневшее тело не слушалось. Рук словно и нет совсем. Снова звон над самым ухом.

Еще рывок. Я попыталась мотнуть головой — острая боль в затекшей шее — картинка сместилась, и почти весь обзор заполнила светящаяся вода, по которой бежала рябь — я не сразу поняла — от моих рывков. В самом низу, на краю зрения, возникло беловатое пятно. Еще одно усилие, я с трудом переместила взгляд. Что-то мешало разглядеть белое пятно, какая-то гладкая покатая плоскость… проклятье! Моя собственная грудь.

Я, оказывается, стояла в воде, а белое пятно болталось у меня под ногами. Оно почему-то встревожило меня, оно было очень важным, а я никак… я упрямо наклонилась, преодолевая непонятное сопротивление. Снова звон, волосы тяжелой шелестящей массой задвигались у меня на плечах.

Я увидела… человеческое тело. Женщину в белом платье, лежащую у меня под ногами… навзничь, с головой, погруженной в воду, а краем платья зацепившейся за… чешуйчатые драконьи лапы… Я увидела, как волосы ее поднимаются со дна клубком водорослей и плывут, извиваются под светящейся поверхностью, а лицо ее опрокинуто и стиснуто ледяной скорлупой, и пустые глаза как выбитые окна в брошенном доме.

"Ты…" — сказал голос у меня в голове.

Я? Я! Как же так?! Ведь Амаргин вытащил меня… ведь я же… жива! Правда! Я помню, что была жива, Амаргин кормил меня супом, а потом повел на кладбище, и грим спас меня от безумца, а потом эта история с Кукушонком… Амаргин! Амаргин! Амарги-и-ин!

На этот раз отчаянный рывок вынес меня на поверхность. Грудь переполнил свежий, насыщенный запахами воздух, в глаза кошкой кинулась тьма — живая, лохматая, полная затихающих отголосков моего собственного вопля. Эхо побродило над водой у дальней стены, свернуло в коридор и сгинуло в малом гроте.

Во рту было полно песка. Я села и принялась отплевываться. Тьфу — тьфу — тьфу! Чур меня! Увидеть собственный труп…

Тихо. Спокойно. Ты каждый день видишь собственный труп, наклоняясь над водой. Вот, например, руки твоего собственного трупа. А вот ноги. Руки хватают, ноги ходят, что еще надо? Выглядят прилично, не воняют… Я принюхалась. Пахло тиной, ракушками. Немного рыбой. Разложением не пахло.

Ну и чего ты всполошилась? Все в порядке. Нормальные кошмары утопленника. И кто, кстати, сказал, что утопленники не мерзнут? Бррр…

В город. Завтра. Куплю одеяло. Два одеяла. Шаль шерстяную. Гребешок. Зеркало куплю, вот. Посмотрю на лицо трупа. Хоть зеркало — настоящее зеркало — вещь дорогая. Я куплю не бронзовое, и не серебряное, куплю хрустальное, из тех, что привозят из Андалана, такое, как было у Каланды…

(…граненая тяжелая пластина из хрусталя, величиной с ладонь, запаянная в металлическую позолоченную рамочку с решетчатой круглой ручкой, вся усыпанная бирюзой и жемчугами. Из хрустальных глубин на меня смотрят два светло-серых глаза в бледненькой оторочке розоватых ресниц, чуть выше лезет на лоб пара выгоревших бровей, посередине красуется забрызганный морковным соком нос, под ним — напряженно приоткрытый рот с обветренными губами. Ха-ароший такой рот, большой. Лягушачий. Чувство недовольства — в чищенной песком крышке от кастрюли я выглядела куда как лучше. Все эти цацки и бирюльки заморские — для благородных. Пусть себя украшают, а мы… Нос морщится, белесые брови жалостиво становятся домиком.

Я невольно отодвигаюсь от жестокого зеркала, и хрусталь ловит иное отражение — жаркое золото смуглой кожи, прекрасные оленьи глаза, пламенные губы, улыбка — как цветок, брошенный в лицо. Она смеется. Ей забавно мое разочарование. Она стоит сзади, дышит в затылок, теплые пальцы, прищемляя волосы, застегивают у меня на шее какое-то бесценное ожерелье. В зеркале прыгают самоцветные огни, что-то алое, что-то солнечно-золотое, что-то винно-желтое. "Не надо" — угрюмо говорю я, — "Как корове седло". "Как — что?" "Мне это не идет!" Она не понимает: "Куда не идет? Кто не идет?" "Не годится! Это не для меня! Я в ожерелье еще страшнее чем без ожерелья!" Она смеется. Я сгребаю ожерелье в горсть, дергаю со всей дури — сзади и сбоку шею обжигает раскаленной струной, больно лопаются защемленные волосы. Старинное украшение не так-то просто порвать. Я шиплю, она хохочет: — "Простолюдинка не иметь… не сметь иметь альтивес тан грандиосо. Мммм, альтивес?" "Гонор, — перевожу я со вздохом, — грандиозный гонор". "О! Э? Хонор? Нет! Не онор. Другой. Другое слово". "Гордость" — поправляюсь я, — "Простолюдинка не должна иметь такую грандиозную гордость. Да, принцесса. Конечно. Простолюдинка обязана подчиняться и благоговеть" — опускаю руки. "Вьен. Я есть твоя госпожа. Ты иметь… долг слушать мою… меня, араньика". Я, понурив голову, позволяю трепать себя и вертеть, как куклу.

Я — деревенщина, она — принцесса. Она приехала сюда из Андалана, из Маргендорадо, сказочной страны роз, олив и винограда, чтобы стать королевой. Она — тайфун, огненный смерч, она делает, что хочет. Наша ледяная страна тает сладкими слезами под ее знойным напором. Город затаил дыхание — заморская принцесса чудит, заморская принцесса развлекается. Король позволяет ей творить что вздумается. Я не знаю, любит он ее или нет. Хотя мне кажется, не любить это воплощенное лето просто невозможно…)

Король… как его звали-то хоть? Король Амалеры… наверное, он давно уже помер, этот король. Как и его невеста, а после жена — Каланда… Каланда, которую я…

Что же такого я сделала с ней? Я сжала ладонями виски. Не помню. Не помню. Белесая муть в башке. Кисель какой-то, а не мозги. Ладно. Пусть.

Потом.

Потом вспомню. Никуда это от меня не убежит. У меня теперь только и дел — кормить мантикора да тешить воспоминания.

Кстати, мантикор. Бедный мой зверек. Надо бы его проведать.

Внутри закопошился привычный страх — мертвая вода! Все такое! Я заставила себя не обращать на него внимания — ведь можно заставить себя не чесать там, где очень чешется — поднялась, попрыгала немного на месте, пытаясь разогреться, и спустилась к едва мерцающему в темноте озерку.

Вода поднялась — был прилив. Холера! Может, подождать? Там, в малом гроте, сейчас по грудь этого жуткого месива из мертвой и морской воды. Нет, надо идти, коли собралась. А то испугаюсь. Навсегда испугаюсь.

Я пошла, с каждым шагом глубже погружаясь в колышущуюся темноту. Морская вода оказалась теплее воздуха, и мне даже показалось, что судорога испуга потихоньку отпускает. Я вслепую добралась до противоположной стены, коснулась ее рукой и повернула налево.

Меньше десятка шагов — вода начала стремительно остывать. Еще небольшое усилие — и вот передо мной мрачная пропасть за тонкой маслянистой пленкой особенно непроглядной тьмы. Холод сдавил грудную клетку так, что дыхание сделалось работой.

У входа я наклонилась, стараясь не коснуться подбородком воды, пошарила между двух камней, куда была втиснута корзина, ухватила рыбий скользкий хвост. Спрятала гостинец за пазуху. Вздохнула поглубже, собралась было посчитать до десяти, но раздумала. Просто стиснула зубы и сунулась головой вперед, прорывая полог мрака.

И поплыла, разгребая тяжелую мутно-зеленую жидкость, точащую блеклое остаточное свечение, разбавленную, словно щавелевая кислота — как раз до той степени, когда она уже не проедает руки до кости, а только воспаляет кожу до кровавых пузырей.

Мантикор светился в этой мути как драгоценный берилл. Высокая вода приподняла человечий его торс и он уже не обвисал на цепях так грузно, а косматая голова мирно и сонно лежала на предплечье. Та же вода почти скрыла драконье туловище, и лапы, и хвост — и только несколько изогнутых шипов спинного гребня торчали над поверхностью подобно саблям из зеленой стали.

Я залезла на вытянутые вперед лапы и оказалась в воде по пояс. Неизвестно, где было хуже — в воде или над водой. Вымороженный пустой воздух то ли сдавливал, то ли разрывал легкие. Я попробовала вздохнуть поглубже, но внутри что-то схлопнулось, и я закашлялась. И кашляла, пока рот не наполнился кровью.

А он был рядом, гладкий, теплый как дерево, нагретое солнцем. Он был абсолютно живой. Это проклятое место за уйму лет не высосало из него жизнь.

Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Как у тебя дела? А я с гостинцем, ты, небось, проголодался?

Долго, пыхтя и сопя, я доставала из-за пазухи рыбу, пальцами отдирала от нее длинный белый ломоть, выбирала кости. Пальцы не слушались. Мне казалось, что там, под водой, мое тело потихоньку тает как кусочек льда.

Окстись! Четверо суток ты провалялась в этой воде и ничего с тобой не случилось. Мало ли что тебе кажется? Вот некогда знавали мы одного пьянчужку, так он после пары кружек начинал чертиков зеленых с себя обирать…

Ну-ка, ешь, мой ненаглядный, ешь, солнышко хвостатое… Я приподняла ему голову, раздвинула пальцами губы. Пропихивая кусок подальше, располосовала себе безымянный о мантикорские клыки — они у него как бритвы. Он сглотнул — удача! Повинуясь какой-то дикой мысли мазнула ему кровью по губам. Но ничего не случилось. Он не проснулся и даже не облизнулся. Может, его поцеловать?

Вот дура-то. Вбила себе в башку. Что ты с ним будешь делать, если он очнется? Может, он сожрет тебя на месте… Недаром его тут прикрутили…

Я опустила палец в воду и кровь сейчас же остановилась.

Дракон, охранявший сокровища Стеклянного Острова. Когда-то. Но вот зачем охранять золото, которое и так достать невозможно? Вон, сколько лет этот несчастный в озере отмокает, а до золота так никто не добрался. Как войти в скалу, если нет ни двери, ни лаза, ни трещины?

Может, ничего он не охранял, а избывает здесь какую-то старую, неведомую мне вину? Все говорят — дракон, дракон — а какой же он дракон? Нееет, все не так просто, господа. Когда-нибудь я докопаюсь до истины.

А пока — давай еще кусочек, чудо мое чудное. Диво дивное. Ишь ты, съел!

Я выбросила рыбий скелетик, зачерпнув воды, вымыла ему рот. Ну вот, хороший мой. Я пойду, ладно? А ты спи здесь… спи спокойно…

Я все-таки поцеловала его в пахнущие рыбой, теплые, живые, абсолютно неподвижные губы. Ничего. Совершенно ничего. Не было даже дыхания.

Чтобы будить прекрасных принцев, надо быть по меньшей мере принцессой.

А не лягушкой.

 

Глава 5

Пепел

Опасаясь встретиться с Кукушонком, буде он все еще сторожит меня, я вышла из грота до рассвета, с южной стороны, недалеко от того места, где была спрятана его лодка. Лодки не оказалось. Мальчишки тоже нигде не было видно и, сказать по правде, это меня немного разочаровало. Очень уж он ночью решительным казался — рвался во что бы то ни стало проникнуть в тайну, увидеть чудовище…

"Прилив или отлив — они всегда здесь" — говорил один злобный издеватель, в котором я, с упрямством достойным лучшего применения, желала видеть друга. Несколько круглых, окатанных водой камней действительно выглядывали над поверхностью, и какая-нибудь горная коза, скорее всего, смогла бы перепрыгнуть с одного на другой. Но я-то не коза! Я-то вполне себе двуногое прямоходячее…

С трудом балансируя на качающемся обломке, я разулась, сунула туфли за пазуху (излюбленное место переноски ценных предметов), и спустила одну ногу в воду. Нашарила скользкий камень, утвердилась, спустила вторую ногу. Конечно, сорвалась, конечно, окунулась с головой. Течение тут же прижало меня к прячущимся под водой камням.

Тьфу! Вынырнула в панике — сумрак глубины в который раз превратил меня в тонущее животное. Подумать только, когда-то мне нравилось купаться!

Когда-то это был один из великих соблазнов: оставить в кустах корзинку с корешками и травами и спуститься к темному зеркалу Алого озера. Заповедного озера, куда таким как я соваться категорически запрещалось…

(…по коряге с обвалившейся корой я добралась до воды и присела между сучьев. Черно-багровая торфяная глубина открывала странный мрачный мир — коричневые клубки водорослей, перистые полотнища ила, заросшие ржавой тиной мертвые ветви, лишенные коры, словно мертвые кости, лишенные плоти. Моя рука разбила сонную гладь — темный мир мгновенно исчез, сократился до бурой пляшущей поверхности, густо усыпанной дребезгом отражений — неба и сосен, голубого и зеленого.

Умываясь, я только размазала грязь по лицу, и, что самое неприятное, испачкала волосы. Несколько мгновений мучительных колебаний — и вот платье и рубаха (благо, место безлюдное) повисли на ветвях, а вода без всплеска приняла меня в свои объятия. Ноги по щиколотку погрузились в нежнейший ил, невесомый, ощутимый только изменением температуры. Воображение живо дорисовало все сюрпризы, таящиеся под рыхлой ласковой прохладой — коряги, пиявки, осколки ракушек. Я поспешно легла на живот и поплыла на середину, где вода была открыта солнцу и уже сильно нагрелась.

Там я вытянулась на спине, раскинув руки. Волосы колыхались вокруг, легко и пышно стелясь по поверхности. Казалось, их раза в три больше чем на самом деле. Я лежала и представляла себя морской царевной, одетой только в шелковый плащ собственных волос, роскошный, тяжелый, немеряно длинный, и уж никак не блекло-рыжий — золотой, конечно же, золотой, цвета червонного золота (которое я видела только издали, и не очень понимала, чем оно отличается от желтой меди). Солнце горячим маслом обливало мне лицо, щекотало меж ресниц раскаленной спицей. С холмов густо и сладостно тянуло медом — цвел подмаренник. У самой воды аромат меда смешивался с тяжелым запахом гниющей травы и острым, свежим — разворошенного аира.

Я лениво перевернулась, окунувшись разгоряченным лицом в глубину. Открыла глаза — мои руки, повисшие в пространстве, были алы, словно с них содрали кожу. Подо мной, в бурой мути чернело и шевелило щупальцами неясное пятно, сосредоточие мглы, ворота в бездну. Оттуда наблюдал за мной холодный алчный зрак подводного чудовища — детский забытый страх, сродни страху темноты. Стоит поднять голову и чудовище канет в небытие.

Я подняла голову — и вовремя. Потому что в полуденной тишине донесся до меня еще далекий, но неуклонно приближающийся перестук копыт. Конь, а с ним, наверняка всадник, направлялись к озеру. Я поспешно повернула обратно. Проклятое проклятье! Это или егеря, или кто-то из лесничих, а то и королевская охота. Влипнуть вот так, по глупому, в заповедном лесу…)

Рассвет застал меня на полпути к славному городу Амалере. Платье почти высохло, но я все равно ежилась, обхватив себя руками и растирая плечи. Даже не от холода — так, от общего неуюта. Небо на востоке разукрасили все цвета побежалости. Восток, зенит и темноватый еще запад имели очень ровный пепельный оттенок, словно воздух был наполнен мельчайшими частичками сажи — к жаре. Пока дышалось легко и сладко, но ночной ветерок уже искал куда бы спрятаться от встающего солнца. Он зарывался в пыль, в сухие потрескавшиеся рытвины, заползал под серую ветошь мертвой придорожной полыни. Будет жарко, да.

Кукушонок, говорите? Я знаю, он теперь объявит на меня настоящую охоту. И избавиться от него можно, только прикончив где-нибудь в темном переулке. Но вот вопрос — стоит ли избавляться? (Хм, как будто это так просто — прикончить человека, который к тому же сильнее и, скорее всего, умнее меня). Кукушонок мне нравится, если честно. Это его неистовое желание увидеть мантикора… подкупает. Отмахивается от золота — от легендарного золота из Стеклянной Башни, это вам не подозрительные подарки "дроли из холмов" — и опять за свое: мантикор!

Но я видела парня всего два раза. Почему я должна ему доверять? Откуда я знаю, что он задумал, может эта его страсть к чудовищам — просто хитрость, чтобы втереться ко мне в доверие? Где это видано, чтобы в легенде о драконе и сокровищах интересовались не сокровищами, а драконом?

А ты сама, сказала я себе, ты сама, некогда ступившая на шелковые ковры, устилавшие покои принцессы Каланды, ты сама чем интересовалась — коврами или принцессой? Ты, отказывающаяся от богатых подарков — частично из гордости, частично из мучительного ощущения что дорогая и изысканная вещь делает из тебя, простушки, совсем уж непотребного шута, частично из-за святой веры самой принцессы в твое бескорыстие… и еще из-за десятка других причин, которые сейчас и не упомнить…

Хотя, что ни говори, мне тогда не надо было думать о заработке и считать гроши. Но и прямые свои обязанности я забросила. Левкоя ворчала, но — что делать! — "внучка-белоручка" приносила деньги, привозила снедь и обновки из города, у "внучки-белоручки" завелась собственная лошадь, да не какая-нибудь кляча, а лощеная верховая кобылка, которую не то что в телегу — в карету никогда не запрягали. Внучка теперь и дома-то почти не жила, а наезжала не одна, с сопровождением. Пара рыцарей-иноземцев в охрану деревенской дуре, каково? Слухи, сплетни, косые взгляды в округе. Вчерашние подружки кланялись, поджав губы — высоко взлетела, ворона облезлая. Больно падать-то будет!

Ах, как Левкою все это бесило! Но разве вложишь в молодую голову житейской мудрости? Плевалась Левкоя, грозилась, но терпела. Не показывала мне за порог. А могла бы.

Левкоя. Да, Левкоя. Я остановилась, глядя в серую пыль под ногами. Лекарка, повивальная бабка — моя собственная родная бабка, мать моего отца. Наверное, от нее мне достался лекарский талант — моя мать хорошо ткала и вышивала, а в госпиталь даже не заходила. А меня палками было не загнать за ткацкий стан…

(…- Хоть бы подмела в доме, — ругается старая Левкоя, шаркая и гремя горшками за занавеской, отгораживающей кухню от горницы, — Шляется невесть где, и добро бы с парнями шлялась, нет, дела у нее, видите ли тайные, с самой принцессой заморской. Ну какие у тебя могут быть дела с принцессой, дуреха?

Левкоя не верила ни моим рассказам, ни сплетням кумушек из деревни до сегодняшнего дня. То есть до сегодняшней ночи, когда к нашему хутору подскакала звякающая металлом кавалькада с факелами и собаками — меня привезли домой. А Каланда и один из ее телохранителей даже зашли внутрь, вызвав у бабки временный приступ остолбенения.

— Мы книгу читали, — десятый раз объясняю я, — У принцессы есть книга, "Облачный сад" называется. Только она не на нашем языке, а на андалате, на старом андалате. На котором Книга Книг написана. Святой язык, древний. Мы читаем попеременно вслух, а потом разговариваем об этом.

— Книгу Книг?

— Да нет, я же сказала — "Облачный сад". "Верхель кувьэрто". Эту книгу написал один великий андаланский мудрец.

— Какой такой мудрец?

— Великий. Андаланский, то есть из Андалана. Это страна, откуда приехала Каланда.

— Тьфу ты пропасть! — ругается Левкоя, — Связалась с каким-то чудами заморскими, голову тебе заморочили, книгу, они, видите ли, читают! Я еще твоей мамке говорила — от грамоты одни неприятности! Что ж ты хочешь сказать, у принцессы этой чернявой советчиков в замке не нашлось, заумь книжную разбирать?

Я смеюсь. У нас с Каландой есть советчик, чтобы разбирать эту заумь. О, какой у нас советчик! Но про него — про нее — я помалкиваю. Еще чего!

— Выходит — не нашлось, — я развожу руками, — Бабушка, я неплохо знаю старый андалат, я учила его больше, чем положено обычной монашенке. Я его учила, чтобы трактаты по медицине разбирать. У нас в монастыре хорошая библиотека.

Кое-что я могу рассказать Левкое, а кое-что нет. Это наша с Каландой тайна. И никому о ней знать не следует — ни его величеству королю Амалеры Леогерту Морао Морану, жениху Каланды, ни деревенской знахарке Левкое с хутора Кустовый Кут…)

Я миновала одинокую башню, глядящую через реку на свою сестру; в лучах восходящего солнца и та и другая казались розовыми, как фруктовая пастила. Тропинка вела по скалистым холмам, огибала порт, и, минуя путаницу складов, приводила к широкой площади у Паленых ворот. Ворота были уже открыты, в порту царила суета. Я вошла в город.

Что ж, коли так, то я, в кои-то веки, сделаю свой ход первой. Я скажу — привет, голубчик. Нет, я скажу — приветствую тебя, смертный. Я спрошу — почему ты не дождался моего зова? Я теперь не могу доверять тебе, скажу я. Отныне, ежели ты по расчету, случайно или по недомыслию причинишь мне малейшее неудобство, я повелю слуге своему, свирепому адскому псу с горящими глазами, проучить тебя, смертный. И наука эта будет тем жесточе, чем серьезнее окажется твоя провинность. Вот так. И попрошу Эльго пугнуть его разок. Чтобы понял, что это не выдумки. Эльго, надеюсь, не станет спорить, он у нас забавник. А Кукушонок проникнется. Хоть он на золото вроде бы не клюнул, но кто знает, что ему вступит, когда он увидит россыпи внутри грота? Тут на любого бессеребренника жаба навалится…

Чтобы добраться до парома, мне нужно было пройти город насквозь и выйти из южных ворот. Я не стала подниматься к рынку, а двинулась в обход, оставляя скалу с королевским замком по левую руку. Нижнюю часть города занимали небогатые ремесленные кварталы. Здесь было людно, шумно, грязно. И ароматы здесь царили соответствующие. И я в белоснежном шелковом платье, в сафьяновых туфельках, с всклокоченной, плохо просохшей шевелюрой, с помятой после бессонной ночи физиономией, одинокая, без спутников и слуг, неуверенно озирающаяся — я в глазах прохожих была разнесчастной рохлей, вчера вечером поддавшейся уговорам неожиданного поклонника, а сегодня утром очнувшейся в каком-нибудь совершенно незнакомом, самого низкого пошиба кабаке, без денег, без кавалера, зато с больной головой и провалом в памяти: "Небо, что было вчера?"

На маленькой уютной площади у фонтана толпились женщины. Кто-то, скрытый за их спинами, пел — голос был мужской, негромкий, надтреснутый. Никакого музыкального сопровождения, только журчание воды. И ритмичное постукивание — не более громкое, чем постукивание пальцами по столу.

Я прошла мимо, затем остановилась. Голос прилип ко мне, как паутина. Через всю площадь тянулась за мной шершавая вздрагивающая нить. Сочный, лаковый плеск воды составлял лишь фон, случайный, может быть и не нужный вовсе. А голос был сухой как стерня, и идти на него оказалось так же больно, как идти по стерне. И еще мучило слух это спотыкающееся постукивание, этот раздражающий необычный ритм, всколыхнувший какую-то темень в душе… навязчивый, беспомощный ритм… постукивание палки слепца, ощупью прокладывающего дорогу.

В кромешном мраке.

Женщины слушали вполуха, переговаривались, набирали воду, неспешно передвигались от одной компании к другой. И я никак не могла разглядеть между ними певца. Да и слов я некоторое время не могла разобрать, вернее, я не обращала на них внимания. Я прислушивалась к себе: меня осыпало мурашками, горло переполнил едкий дым непонятно откуда взявшихся пожарищ, ступни в туфельках продрало ломящей болью, словно я ступила в мертвую воду…

Холера черная! Откуда он знает про ту и эту стороны? Я протолкалась к фонтану.

— Эй, эй, — рявкнули на меня, — Очумела? Смотри, куда тебя черт несет!

Певец сидел на бортике, строго выпрямив спину и задрав подбородок. Под опущенными веками слюдой поблескивали белки. В руке он держал длинный ореховый посох, украшенный полосками снятой коры, этим посохом он и отстукивал ритм. В пыли, у босых его ног, валялась пара медяков.

Слепой, подумала я. Так и есть — слепой.

— Пепел, красавчик, — сказала одна из слушательниц, отрываясь от болтовни с соседками, — Ну что ты какую-то тягомотину завел? Давай что-нибудь душевное, про любовь там…

— Да, — поддержала вторая, — Что ты давеча нам пел, про охоту на голубей…

Певец подумал, тряхнул головой и завел:

Я слыхала исполнителей и получше. И голоса звонче, и сопровождение изысканней. Да, шарм у этого Пепла имелся, и чем-то все-таки цеплял его странный голос, иначе что могло заставить меня и этих милых горожанок слушать сей концерт для бедных? Это было похоже на укус насекомого — зудит, спасу нет, а почешешь — отпустит на миг, а потом снова раззудится, хуже прежнего. Вот я и стояла, и слушала, хотя что там было слушать?

Ему, наверное, лет сорок. Может больше, может, меньше, поди разбери… Такой худющий, оборванный, волосы какие-то пегие, немытые. А вот руки хороши (если не считать обломанных, в траурной кайме, ногтей). Такой формы руки, как правило, до середины пальцев прикрывает шитый шелком или золотом мысик богатого рукава. И уж не облезлый ореховый прут должны они сжимать, а мореную рукоять нагайки или остро очиненное лебединое перо.

И стопы… да, и стопы — если уж руки красивые, то и ноги должны быть не хуже. Правда, им куда как крепче досталось: босиком по нашим-то каменистым дорогам… Разбиты, обожжены они дорогами, раздавлены ходьбой, пыль въелась намертво.

Надо идти, подумала я. Это, наверное, была случайность. Мне теперь повсюду мерещатся знаки с той стороны. А ты, бедный слепой Пепел, так похожий на собственное имя, ты получи свой заработок. За те слова про границу. За ту горечь, с которой ты признался — я свой на этом берегу. А на том — чужой.

Я тоже, Пепел.

Сунула руку в кошелек — мне в пальцы скользнуло прохладное тельце свирельки. Не сейчас, сокровище мое. Словно ящерку, я погладила ее по узкой спинке и принялась нашаривать монетку помельче. Вытащенная на белый свет, монетка оказалась полновесной аврой. Ну, раз судьба этого хочет, спорить не буду. Также не буду бросать золотой слепцу под ноги. Бросила уже один раз, и не слепцу — где теперь то золото?

— Пепел, — негромко окликнула я, дождавшись, когда он закончит петь. — Пепел, протяни ладонь, я хочу, чтобы ты взял деньги.

Вместо этого он широко открыл глаза и посмотрел на меня.

И прекрасно он меня видел.

И вовсе он не был слепым. Я смутилась, отступила.

— Деньги? — обрадовался он. — Настолько большие, что ты не рискуешь бросить их на землю? Боишься, что эти добрые женщины меня ограбят?

И он осклабился, показав плохие зубы и дырку на месте левого клыка.

— Извини, — пробормотала я, как озноб ощущая мгновенную брезгливость. — Мне показалось, ты слеп.

И бросила золотой ему под ноги.

Пепел присвистнул. В толпе слушательниц пронесся ропот. Я уже не глядела, как он поднимает деньги, я повернулась и пошла прочь.

Вот дура! Нашла место сорить золотом. Если за тобой сейчас не увяжется какая-нибудь темная личность с вполне понятными намерениями, то ты родилась в рубашке, дорогая. Теперь надо ходить только по людным местам, но в толпу не соваться. Если украдут свирельку… Амаргин меня убьет. Я сама себе голову оторву.

Остаток пути, а он оказался немалый, я почти пробежала. У ворот мне пришлось вписаться в толпу, обтекающую фургон и груженую телегу, каким-то загадочным образом сцепившиеся на самом узком месте. Я выскочила из толпы как пробка, помятая и оглушенная, с оттоптанными ногами. Но тщательно оберегаемый кошелек остался цел.

Причал парома был пуст, а сам паром болтался где-то посередине реки и, кажется, удалялся. Я направилась к аккуратному домику, стоящему на склоне чуть в стороне от дороги. Еще не дойдя до домика, увидела лодку у дальнего конца причала. Вернее, обе лодки: и маленькую плоскодонку и лодку с парусом, которую Кукушонок вернул обратно благодаря собственной догадливости.

Едва я подошла к домику, внутри забрехала собака. На нее невнятно прикрикнули, затем дверь отворилась. Выдвинулся впечатляющих размеров торс — голый, коричневый и гладкий, словно обкатанный морем валун, а на монументальных его плечах, практически лишенных шеи, небольшим плоским камнем лежала голова. Лицо терялась в бурьяне желтовато-русых волос, так похожих на жухлую осеннюю осоку. Из бурьяна тяжелым косым ломтем свешивалась губа — будто кто-то копал червей, выворотил лопатой глинистый пласт, да так и оставил рану земную зиять мокрой, мясного цвета пульпой. И нижний ряд желтых зубов светился в глубине ее, как обнаженные корни.

Пауза. Недоумок Кайн от неожиданности поперхнулся воздухом, потом ткнул в меня трясущимся пальцем и завизжал. За его спиной на два тона выше завизжала собака. Я шарахнулась прочь — дверь с грохотом захлопнулась. Лязгнул опускающийся засов, и только тогда истерический визг перешел в скулеж и хныканье. Похоже, там, за дверью, человек и собака жаловались друг другу на утренние кошмары.

Я отошла от греха. Значит, Кукушонок в паре с отцом крутят сейчас ворот на пароме. Иначе набежали бы на крики. Ничего, найду парня попозже, еще весь день впереди.

И чего этот недоумок так меня пугается? Какая я ему навья? Навий вообще не бывает… наверно. Мало ли что дурачок мог вбить в свою бестолковую голову? Он просто глупый сумасшедший. И собака у него сумасшедшая.

По дороге к городу двигался поток пеших и конных, груженых телег, повозок и фургонов. Один раз даже прогнали отару овец. Небо стремительно накалялось, над дорогой повисла пыль. Я сошла с обочины на некошеную луговину.

Пустой луг полудугой охватывал лес, за ним, далеко-далеко виднелись гребни скалистых холмов. Под ноги мне попалась тропинка. Здесь, в стороне от гама, воздух полнился стрекотом, норовистым гудением, медно звенела высокая мертвая трава, пахло отцветшей полынью, и было необыкновенно ясно, что осень уже перешагнула порог и стоит в дверях — хоть никто еще этого не заметил.

(…я в спешке плыла к берегу, стараясь не особенно плескаться. Вроде бы только одна лошадь копытами стучит — уже лучше. Может, успею одеться и спрятаться в кустах… тьфу, дура! Рубаху на коряге вывесила как знамя, издалека светит!

На мгновение всадник появился на высоком северном берегу между деревьев. Он не гнал в галоп, но ехал быстро. Против света мне удалось заметить бегущих следом молчаливых собак. Еще блеснул маленький золоченый рог, блеснул огненно, уколов глаза.

Наконец я добралась до своей коряги, вскарабкалась на нее и кое-как натянула платье на голое тело. Рубашкой я вытерла голову. Впереди, за кустами, глухо взлаяла собака, донесся сердитый окрик. Тут я вспомнила, что моя обувка, нож и корзинка с корешками остались на склоне, в ивняке. Как раз там, где лаяла собака. Она, небось, и залаяла, обнаружив мои вещи. Встречи не избежать. Хорошо еще, что это оказался одинокий охотник, а не лесник или королевский егерь.

Затрещали кусты, зашуршал тростник — и строгая зелень начала лета вдруг расцветилась феерической вспышкой ярких красок. Из прибрежных зарослей в мелкую воду ступил гнедой конь. Масляно засветилась под солнцем золоченая сбруя. На спине гнедого небрежно, как в кресле, сидел пышноволосый молодой аристократ в фестончатой котте цвета красной охры, в кобальтово-синем плаще, с цветком белого шиповника за ухом. Он чуть повернул голову — и безошибочно обнаружил меня в пятнах света и тени, среди свисающих до самой воды ветвей. Следом за хозяином, в проторенном лошадью зеленом туннеле появились собаки и сразу же залились лаем. Юноша цыкнул через плечо — собаки примолкли.

Зазвенели удила, конь фыркнул, встряхнулся, потянулся мордой к воде. Охотник бросил поводья на луку. Он был необычно, роскошно смугл и черноволос, и он был очень, очень молод. Но все равно я чувствовала себя более чем неуверенно. Неловко поклонилась со своей коряги, нечесаные мокрые волосы свесились на лицо.

— Доброго дня вашей милости.

— Ке аранья… — охотник неожиданно улыбнулся, белые зубы полыхнули как зарница, — Аранья, араньика. Ола, айре, — подмигнул мне и перевел: — Привет!

Конь шагнул глубже, раздвигая коленями ряску и кувшинки. Юный аристократ рассматривал меня, прищурив лилово-карие глаза — таких глаз в наших краях не водится, такие глаза, как тропические цветы, открываются только в раю земном, зимы не знавшем. И холодное наше солнце не подарит бледной коже такого звонкого, насыщенного тона истинного золота, и никакая зимняя полночь не одолжит черным волосам такого буйного, пенного, гиацинтово-голубого сверкания. У меня дух зашелся, словно я увидала гору самоцветов.

— Там, — он небрежно мотнул головой в сторону склона (от этого движения сверкающие кудри взвихрились, и в глазах у меня пронеслась ослепительная рябь. Я испытала мгновенный приступ морской болезни), — Там. Предметы. Вещи. Ты иметь… владеть, аранья?

Я кивнула, не очень понимая, о чем он спрашивает. Он вдруг фыркнул:

— Фуф! Ми рохтро… моя лицо страшный, черный? Араньика вся тембла… — он вытаращил глаза, обхватил себя руками поперек груди и затрясся, изображая дрожь. Затем ткнул в меня пальцем и расхохотался, — Боять сильно? Фуф! Рарх!

Я робко улыбнулась. Вопрос о моем браконьерстве не поднимался. Этот мальчик иноземец, он, наверное, еще не знает наших законов. Он решил, что я испугалась его экзотической внешности.

— Не боять, — сказал мальчик и нахмурился, — Се. Се боять? Хм…

— Бояться, — поправила я, — Не бойся.

— Не бойся, — он снова блеснул улыбкой.

А я уже не боялась. Мне пришла на ум строка из песни. Песенка эта была вовсе не деревенская, ее как-то распевал на площади города заезжий арфист, а я запомнила, хоть вычурный текст больше чем на половину был мне непонятен.

— Красота твоя глаза спалила мне, — заявила я, неожиданно для себя самой. — Солнцу — и тому смелей в лицо гляжу. Вздох твоих шелков — помраченье дней, звук твоих шагов — скорой ночи жуть.

Я отбарабанила стишок и обалдела от собственной наглости. Мне ведь надо было не стихи читать, а поскорее откланяться и смыться, пока он добрый. Но странный чужак не стал карать меня за дерзость. В глазах его вспыхнули лиловые огни, скулы залил румянец, он осанисто выпрямился в седле, прижал к груди затянутую в перчатку руку — и выдал мне длинную, явно рифмованную тираду на гортанном, чуть задыхающемся языке. Я разинула рот. Мне казалось, я понимаю его, хотя не поняла ни слова. Что-то знакомое — и в то же время чуждое. Я никогда не слышала этого языка, но…

Юноша повелительным жестом показал на берег — спускайся, мол, со своей коряги. Развернул лошадь и величественно вплыл на ней в зеленый коридор.

На берегу ко мне первым делом чинно подошли собаки — знакомиться. Их было восемь штук, одна к одной, серые с подпалом, гладкие, высоконогие, плоские, как из досок выпиленные. Приветливые и спокойные собаки. Я не раз видела охотничьих псов — и гончих, и тех, которых используют чтобы подносить подбитую птицу, но эти псы казались особенными. Парень тем временем спешился, отстегнул мундштук, и, хлопнув лошадь по плечу, пустил попастись. Он кивнул на мою корзинку, лежащую в траве.

— Что это?

— Аир. Водяная лилия. Лекарственные корешки.

— Лекар… Э? Ремедьо?

Как обухом по голове — это же андалат! Но не старый андалат, на котором у нас в монастыре пели псалмы и вели службы, который я штудировала по книгам, а живой, разговорный. А прекрасный незнакомец — уроженец сказочного Андалана.

— Да, — обрадовалась я. — Ремедьо, лекарство. Смотри, это корень эспаданы… раисино де эспадана, а это — ненюфар… тоже корень…

Охотник с новым интересом взглянул на меня, подняв брови:

— Раих де эхпаданья? Ты есть лекарь?

Я покачала головой.

— Знахарка.

— Ке эх… что это?

— Лекарь для бедных, — объяснила я. — лекарь из деревни.

— Вийана? Э… вилланка?

— Свободная.

Он прищурился, затем сорвал с правой руки замшевую перчатку и царственно протянул мне узкую, словно из янтаря выточенную кисть. Я так растерялась, что едва не попятилась.

— Лечить, араньика, — велел он.

Несколько долгих мгновений я озадаченно пялилась на холеные, с прозрачной кожей пальцы, на ногти, ровные, будто жемчужины, на алые и золотистые камни в перстнях — и не могла понять, что от меня требуется. А потом заметила под ногтем указательного темную стрелку. Я осторожно ухватила палец и приподняла — под ногтем все было прилежно расковыряно, кровь уже унялась, и даже краснота почти сошла. Но это был обманчивый успех — всем известно что случается, если занозу не вытащить полностью. А зашла она очень глубоко, видимо, ковыряя кинжалом, мальчик загнал ее еще глубже. Ясное дело, что заноза под ногтем — не такая беда чтобы прерывать приятную прогулку, и в городе любой лекарь вытащил бы ее меньше чем за шестую четверти. Но аристократику-чужестранцу, очевидно, тоже захотелось экзотики — а для него экзотикой была знахарка из Кустового Кута.

Эх, была бы это просто кровоточащая ранка — такой бы я ему фокус показала! Небось и не видел никогда как словом кровь затворяют. Занозу тоже можно попытаться выманить, однако без основы, без того целого, частью которого эта заноза когда-то являлась, подобная затея чревата провалом. Мне очень, очень не хотелось оконфузится перед любопытствующим красавчиком. А в лесу — поди найди, о какую из деревяшек он рассадил себе руку. Скорее всего, это было мертвое дерево, но, может, он заметил хотя бы, сосна это была или береза… На всякий случай я спросила:

— Чем ты поранился?

— А? — не понял он.

— Что это было? — я показала жестом, как щепка входит под ноготь, — Какое дерево?

— А! — он рассмеялся и свободной рукой выхватил из-за уха цветок шиповника, — Эхте сарсароса. Красивый, но злой.

Я не поверила своей удаче. Шиповниковый шип! Если хоть один остался на черенке… есть! Не один, а несколько, совсем маленькие, но это уже не имеет значения.

Я плюнула на стебелек, аккуратно приложила его к расковырянному месту под ногтем, и зажала в кулаке и стебелек и больной палец. Нагнулась и зашептала в кулак:

— Я кора сырая, щепа сухая, пень, колода, ракитова порода, от черных сучьев, от белых корней, от зеленых ветвей, зову своих малых детей, я трава лютоеда, зову своего соседа, я жало острожалое, зову свою сестру малую: выходи, сестра моя, из суставов и полусуставов, из ногтей и полуногтей, из жил и полужильцев, из белой кости, из карого мяса, из рудой крови, выходи, сестра моя, на белый свет, выноси свою ярь. Нет от шипа плоду, от мертвой щепы уроду, от поруба руды, от пупыша головы. Рот мой — коробея, язык мой — замок, а ключ канул в мох.

Повторив заговор три раза, я убрала стебелек, и, сжав палец так, чтобы из кулака торчал только маленький его кончик, припала к нему губами и принялась высасывать занозу. Через небольшое время в язык мне слабенько кольнуло. Я подняла голову, намереваясь сплюнуть, но во время остановилась. Лизнула тыльную сторону собственной ладони и показала мальчику прилипший к коже крохотный обломок шипа.

— А лах миль маравийах… — пробормотал он, разглядывая свой чистый ноготь и малюсенькую щепочку у меня на руке, — Это есть… колдование?

— Да ну что ты, — застеснялась я, — Деревенские фокусы. Занозу можно было вытащить обыкновенной иглой или печеную луковицу приложить, к утру бы все вытянуло. Это так, забава.

— Эхпасибо, — он забрал у меня цветок и снова воткнул за ухо. Потом развязал кошель и выудил серебряную монетку в одну архенту, — Возьми, араньика.

Я отшагнула назад.

— Ты слишком дорого ценишь мой труд, милостивый господин.

Он выгнул бровь, длинную, как крыло альбатроса. Удивился. Это хорошо, что удивился, мне на руку его удивление. Я, конечно, хотела бы получить эту серебряную денежку (больше, чем я когда-либо зарабатывала, Левкоя мне голову оторвет, если узнает!), но внутреннее чутье подсказывало: брать нельзя. Нельзя сводить нашу едва возникшую, тончайшую, невозможную, драгоценную связь к получению денег. Я знала единственный способ хоть немного продлить ее — оставить мальчика своим должником. И вообще, похоже, мне пора уходить. Нельзя разрушать чары. Эта встреча не последняя.

Я подняла корзинку и бросила поверх кореньев кожаные чуньки и мокрую рубаху. Охотник сжал в кулаке монету:

— Твой… рехомпенса… э-э… награда. Я хотеть… хочу наградать… награхать… тьфу!

Попросить шиповниковый цветок тоже было бы неплохо, но вознаграждение не должно быть для парня удовлетворительным, то есть, оно не должно быть материальным. Я сказала:

— Улыбнись, господин мой. Твоя улыбка лучше всякого серебра.

Наверное, тот заезжий арфист с городской площади был бы мной доволен. Юный аристократ только головой покачал. И улыбнулся, как просили. Улыбнулся своей ошеломляюще яркой улыбкой — и я подумала: а ведь она и вправду лучше всякого серебра. Я бы сама деньги платила, лишь бы видеть эту улыбку почаще.

Ну все, надо идти. Поворачиваться и идти прочь, хоть сердце накрепко прикипело к этому принцу сказочному.

— Прощай, господин мой. Пусть тебе во всем сопутствует удача. Вьена суэрта, доминио.

— Эй, ты… уходить… уходишь?

— Ухожу, господин. Мне уже давно пора быть дома.

— Где твоя… твой дом, араньика?

— В лесу.

— Как твой… твое имя?

О, уже что-то.

— Леста. Леста Омела из Кустового Кута.

Пауза. Он прижал кулак с ахентой к подбородку. Нахмурился. Я вежливо поклонилась, перехватила поудобнее корзину и пошла прочь.

Я уже поднялась по косогору наверх, когда он меня окликнул:

— Лехта! Араньика!

Я обернулась — он лез за мной по крутой тропинке, цепляясь за все ветки роскошным плащом. От кудрей его разлетались голубые искры.

— Э аи! Вот это. Вот это тебе.

Сейчас он мне насильно что-нибудь всучит. Этого еще не хватало.

— Что это?

— Тебе. Твое. Смотри.

Это оказалась брошка — фибула, которой он скалывал ворот рубахи. Небольшая, без самоцветов, зато с эмалевым бело-зеленым узором. Какие-то непонятные знаки и буковки на фоне завитушек.

— Я не могу это взять, господин.

— Возьми. Это сигна. Моя сигна. Эхто бохке… — он широко повел рукой, — Этот лес… держать… владеть Леогерт Морао. Ты, — он ткнул в меня пальцем, — ты здесь син пермихо… ты нельзя здесь. Это, — обвиняющий палец ткнулся в мою корзинку, — эх робо! Бери! — он сунул мне в ладонь фибулу, — Говори: эхто эх сигна де Аракарна. Ты… тебя не сделают зло.

— Аракарна? — прошептала я, не веря своим ушам.

— Моя имя. Аракарна. Каланда Аракарна. Фуф! Что опять? Моя голова… лох квернох… рога растет?

Я онемела. Я молча смотрела в смеющиеся глаза заморской принцессы, которую, вернувшись с войны, привез из далекого Андалана славный король наш Леогерт Морао, чтобы сделать ее своей королевой. Я ведь слышала об этом! Я слышала, что принцесса капризная, нравная и своевольная, но даже помыслить не могла, что настолько. Нарядиться в мужской костюм! В одиночестве носиться по лесам! Отдать свой значок какой-то крестьянке, подворовывающей в королевском заповеднике! Высокое небо! А я-то растаяла — прекрасный, наивный незнакомец, почти ребенок… Надеюсь, она не поняла, что я приняла ее за мальчика. Хотя я назвала ее "доминио" — господин…

Теперь я видела, что это не мальчик. Она моя ровесница, может, даже и постарше. А что до голоса — голос у нее и в самом деле низкий. Низкий, звучный, сильный голос. Но это голос женский, а не голос подростка.

Это голос моей будущей королевы…)

Я остановилась, потому что передо мной была яма. Яма с обвалившимися краями, заросшая крапивой и ежевикой. Я удивленно огляделась. Куда это меня занесло?

Лес здесь уже заметно поредел, и впереди, между сосновых стволов, виднелись каменистые бока ближайшего холма. Ага, это я шла к востоку, сначала по тропинке, потом зачем-то свернула в лес… Тропинка, скорее всего, вела к деревне. Но я свернула. И пошла напрямик?

Я обошла яму, путаясь в мусорном подлеске, спотыкаясь о какие-то черные камни и черные трухлявые бревна. Тропинки не было. Я в самом деле пришла сюда без дороги. Еще раз огляделась.

На краю зрения вспыхнуло что-то белое — я присмотрелась. Белое светилось среди веток здоровенной липы, так высоко, что и не разглядеть. Я снова принялась бродить по подлеску, чтобы найти место, откуда это белое можно рассмотреть. Липа росла шагах в десяти от ямы, и я подумала: липа не то дерево, чтобы расти в глухом лесу. По крайней мере, в тесноте ей до таких размеров не вымахать. Значит — тут когда-то была поляна или расчищенное место. А яма — это все, что осталось от дома.

Наконец я разглядела белое пятно среди ветвей. Даже не то, чтобы разглядела. Просто болезненная догадка, проклюнувшаяся в сердце в момент, когда я увидела яму, развернула жгучие листья и хлестнула меня по глазам. Там, высоко, в развилке ветвей, светился под солнцем коровий череп — знак того, что в доме поблизости живет знахарь. Липа выросла с той поры, и череп вознесся почти в небеса.

И я снова подошла к яме.

— Здравствуй, Кустовый Кут. Здравствуй, Левкоя.

"Здравствуй"! Кому тут здравствовать? Крапива вон здравствует благополучно, экие заросли вокруг… Птички свиристят. Мураши ползают. Ежевика сизая, крупная, смотрит из тени как глаз, бельмом затянутый. Шла бы ты отсюда, Леста Омела, не твой это дом.

— Простите меня, — сказала я.

И почувствовала, что и эти слова не к месту. Здесь не тот берег и не этот. Здесь просто небытие.

Я повернулась и пошла прочь.

 

Глава 6

Принцесса Мораг

На рынке в городе я купила два шерстяных одеяла, суконный плащ цвета еловой хвои, клетчатую шаль в два оттенка серого, мягкие сапожки, на размер больше чем мне требовалось и благоухающий сандаловый гребешок. Еще я купила зеркало — такое, как мне хотелось. Хрустальную пластину, запаянную в серебряную рамку, с решетчатой ручкой, украшенную кораллами и бирюзой. Одно это зеркало стоило в три раза дороже всех остальных моих покупок вместе взятых, включая комнату и обед в трактире "Королевское колесо".

Теперь же, сидя на постели в запертой комнате, я смотрелась в зеркало. Искала в отраженном лице следы того, что так пугало беднягу Кайна, но ничего подозрительного и беспокоящего не углядела. Лицо как лицо, обычное простоватое лицо амалерской девушки. Вот только кожа не тронута даже тенью загара — это в конце лета! И веснушки как-то выцвели, стерлись, словно от многочисленных стирок. И губы побледнели — я помнила точно, что рот у меня был яркий, большой, Каланда все надо мной посмеивалась — а теперь губы сделались совсем бескровными. Словом, бледная моль смотрела на меня из зеркала. Выполосканная в воде и вылинявшая до полной прозрачности.

Гадость какая. Может, купить румян и сурьмы и накрасится как те девочки что сидят внизу, в трактирном зале?

Далеко, в Бронзовом замке на скале, ударили колокола. Звон поплыл волнами, сверху вниз, перекатываясь через крыши. Пошла четвертая четверть.

Я отложила зеркало. Поднялась с кровати и вышла, заперев дверь на ключ. Комнату я взяла на полных двое суток, и собиралась эту ночь провести в постели как все нормальные люди. Я ведь не обязана торчать в гроте день и ночь, правда? А мантикор не подохнет, если я один вечер его не навещу.

Внизу, в зале, ко мне привязались какие-то подвыпившие парни. Их ничуть не смущало что я бледная моль, видимо, после третьей-четвертой кружки любое существо в юбке становилось для них прекрасным и желанным. Меня ухватили за рукав и попытались усадить за залитый вином стол. За столом, в обнимку с парнями уже сидела пара раскрашенных красавиц.

— А ну пусти! — рявкнула я и ударила по руке какого-то кудрявого верзилу.

— Ыг-ыкк! — обрадовался он.

Красавицы захихикали. Верзила ляпнул меня пятерней по груди, я рванулась и врезалась спиной в его соседа. Кружка соседа грянулась мне на платье, заливая белоснежный подол пенистой жидкостью цвета венозной крови с резким уксусным запахом. Компания захохотала, а кудрявый уцепил меня за пояс и потащил к себе.

— Ки-иска… ик! Не шали!

— Пшел вон, урод!

— Уро-о-од? Да я тебя…

Обеими руками я перехватила летящую мне в лицо ладонь.

— Стой! — я жутко вытаращила глаза на его раскрытую руку. — Вижу, вижу! Опасность! Ярый огонь пересекает твою линию жизни! Сегодня вечером тебя встретит пламя! Спасайся или не доживешь до ночи!

— Что? — опешил верзила.

Пользуясь моментом, я отскочила. Компания пораскрывала рты.

— Берегитесь! — продолжала вещать я. — Этот человек обречен, сегодня вечером его пожрет пламя! И любого из вас, — я ткнула в каждого пальцем, — если вы окажетесь рядом! И тебя, красавица! И тебя, рыженький, и тебя, лопоухий. И тебя, девочка, а ты так молода, чтобы сгореть заживо…

— Сумасшедшая. — почти трезвым голосом заявил лопоухий с младшей из красавиц на коленях.

А младшенькая вдруг взвизгнула и уставила на меня дрожащий пальчик. Я быстро окинула себя взглядом — ну конечно! Платье мое сияло первозданной белизной — не единого пятнышка. Словно и не проливалась на подол полная кружка кислого вина. Я засмеялась — негромко и как можно более омерзительно.

Все. Теперь быстренько за дверь.

Спектакль, конечно. И не очень красивый. Могла бы и посидеть шестую четверти в веселой компании, выпить пару кружек кровавого уксуса, потискаться с кудрявым верзилой, потом попроситься во двор и смыться. Обо мне бы и не вспомнили. А теперь… да ладно. Они все там уже хороши, кто им поверит.

К тому же я в самом деле увидела знак огня на ладони верзилы. Прямо поперек линии жизни. Насчет сегодняшнего дня — это, наверное, слишком, но парню действительно в ближайшем будущем грозит гибель от пламени. Может, поостережется…

Жара уже спала. С реки тянуло прохладой, тени из исчерна-синих превратились в голубые, и пыль, весь день висевшая в воздухе, мягко устелила брусчатку. Начинался вечер, покойный и блаженный. Почти все двери были раскрыты, в дверях стояли хозяйки, уже без передников, в свежих ярких косынках, и вели беседы с соседками. В вынесенных на улицу креслах сидели старушки, а вокруг крутились дети.

За городскими воротами воздух был нежен и свеж, и чуть-чуть пах морем. Я прошла по пустой в этот час дороге и остановилась перед спуском на причал. Паром стоял здесь же, и два каких-то загорелых дочерна мальчугана удили с него рыбу. Над крышей дома курился дымок — там, наверное, ужинали. Я отошла подальше на косогор, и села на мелкую кудрявую травку, которая не жухнет до глубокой осени, я даже название ее вспомнила — спорыш птичий. Некоторое время я следила за дверью, потом перевела взгляд на освещенное окошко. Забавные звери люди, без огня им никуда. Солнце еще не село, а уже зажгли свечу.

— Почему ты никогда не разводишь костер, Ирис?

— Мне хватает тепла моего плаща. А тебе холодно?

— Нет. Просто с костром уютней. Когда горит огонь, любое место становится жилым.

— Ты так считаешь? — он искренне удивился. — Для меня все наоборот. Огонь — это длинная дорога к пустому дому. Чем больше огня, тем страшней и тоскливей место, где он горит. Мой брат любит огонь, но он волшебник, и его дорога бесконечна.

— Чем же тебе огонь не угодил?

— Не только мне. Впрочем, огонь тут не при чем, он просто напоминает нам о войнах и бедствиях, и о том, кто не посчитался ни с кем и ни с чем, чтобы стать величайшим. Его следы не погасли до сих пор, но теперь ни что, кроме любопытства, не заставит их искать.

— О ком ты говоришь?

— Об Изгнаннике. — Ирис поднялся с песка. — Если тебе интересно, я покажу его следы.

Он пошуршал в зарослях, потом вернулся. В руке у него была палка, обмотанная сухим мхом как паклей. В другой он нес два камешка.

Палку он воткнул в песок и опустился рядом на колени. Ударили друг о друга кремешки, сноп искр брызнул на мох и сразу же занялось пламя. Через мгновение у наших ног горел настоящий факел. Правда, мха на палке было всего ничего, и гореть ему недолго.

— Я сейчас сушняка принесу!

— Стой. — Ирис ухватил меня за рукав. — Смотри.

Он указывал куда-то в темноту вдоль берега. Я прищурилась — там, за ивовыми кустами, за черной решеткой ветвей, мерцала оранжевая точка.

— Отражение?

— Нет, это королевская вешка. Тропа Изгнанника. Хочешь взглянуть?

— А то! Пойдем?

— Пойдем, — согласился он без восторга.

Прибрежная трава была скользкой от выпавшей росы. Мы шли вверх по течению, пока оранжевая точка не превратилась в небольшой костерок, разложенный на галечной отмели. Маленький рыбачий костерок из плавня и сухих водорослей, вот только никаких рыбаков рядом не наблюдалось. Круг света плясал по песку, и на поверхности воды то раскрывался, то складывался огненный веер.

— Ого! — сказал Ирис. — А вон и следующая вешка.

Рыжая звездочка светилась на вершине холма над рекой. Когда мы, наконец, вскарабкались наверх, она обернулась пылающим кустом, к которому даже подойти было страшно. Он трещал и распадался на глазах, горящие ветки валились в траву, взрываясь каскадами искр, и вокруг хлопьями летал пепел.

— Кто его поджег? — возмутилась я.

Ирис покачал головой и усмехнулся:

— Мы с тобой. Мы зажгли их все. И вон те тоже.

Он указал вперед. Внизу, в темной лощине между холмов, трепетала пламенная бабочка о двух крылах.

— Там целых два огня! — удивилась я.

— Да, потому что тропа Изгнанника рано или поздно выводит к дороге.

Одолеть расстояние до последней вешки оказалось сложнее всего. Склон зарос елками и ежевикой, скрывавшей колдобины, я, похоже, пересчитала их все, а из пары особенно коварных Ирису пришлось меня вытаскивать. Ничего себе, королевская тропа! Черт голову сломит…

— Все, — приободрил меня Ирис. — Теперь будет легче. Это дорога к Пустому Городу.

Да, это была дорога, мощеная белыми плитами, широкая и гладкая. На обочинах, друг против друга, стояли каменные тумбы, на тумбах — пара каменных чаш, и в обеих горел высокий огонь. Я подошла к одной и заглянула, жмурясь от жара. Внутри клубилось слепящее марево, но питала его пустота — ни угля, ни масла в чаше не оказалось.

Я подняла голову и огляделась. Дорога бледной веной уходила в ночь, и там, где черный язык леса слизывал ее со склона, горели два рыжих глаза. По другую сторону огненных чаш не мерцало ни единой искорки. Горящий куст тоже скрылся за темной вершиной.

Ирис обнял себя за плечи и поежился, словно ему было зябко между двух волшебных факелов.

— Хочешь идти дальше?

— Конечно, — закивала я. — И куда мы в итоге придем?

— Все дороги ведут к Городу, а тропы ведут к дорогам, — сказал Ирис. — А пламя связывает их одну к одной. Где бы ты ни был, стоит зажечь фонарь, и огонь проводит тебя к Сердцу Сумерек. Так повелел Сумеречный Король. Но он перестал быть королем, и Город перестал быть Сердцем Сумерек, а огонь остался огнем, и поныне выполняет то, что ему велели.

Идти по дороге было не в пример легче. Еще пара чаш, а потом еще пара остались позади, дорога нырнула в долину, потом начала подниматься, довольно круто, и на гребне холма, на фоне неба, загорелись очередные маяки.

— А почему Сумеречный Король перестал быть королем?

— Чтобы заполучить Стеклянный Остров, он продал душу Полночи, а Полночь обманула его, как она всегда это делает. Помощники, которых дал Изгнаннику Холодный Господин, не слишком-то ему помогли.

— И Короля изгнали?

— Да. Он желал вернуться, и снова заключил договор с Полночью, обещав ей то, что теперь ему не принадлежало, и то, что не принадлежало ему никогда. Он пытался пройти через Врата на Стеклянный Остров и провести свои войска — полуночных тварей и смертных солдат. В сраженни погибли все, кто в нем участвовал. С обеих сторон. Вместе с ними — наш с Враном старший брат.

— О-о… Как печально.

— Такова цена алчности и предательству. Изгнанник очень дорого стоил Сумеркам.

— Он тоже погиб?

— Да. Полночь заполучила своего раба.

— Но ведь эту дорогу проложил он?

— Когда еще не был Изгнанником. Пустой Город — его рук дело, и он до сих пор очень красив, хоть и покинут давным-давно. Стой здесь. Дальше мы не пойдем.

Мы уже выбрались на гребень холма, и я ахнула: внизу, в широкой долине, блистало и переливалось огнями несметное сокровище, ало-золотая сверкающая груда, над которой куполом стояло светлое зарево, медовый светящийся туман. Словно звездные лучи, разбегались от него бесчисленные огненные дорожки; на одной из них стояли мы с Ирисом и молчали, задохнувшись от великолепия.

Волшебный город в ожерельях огней, где горит каждое окно и все двери открыты и освещены. Сперва мне показалось, он разрушен, слишком уж мягкие и пологие очертания были у его стен. Потом — рывком — до меня дошло: стены густо заплетены вьющимися растениями, словно на город набросили парчовое покрывало. Из долины дохнул ветерок, теплый как в летний полдень и сладкий от запаха роз. Огни мерцали сквозь листву, озаряли шатры цветущих веток, весь город, укутанный в янтарный свет, был полон уютнейших, замечательных закоулков, казалось, он готов к празднику, и вот-вот грянет музыка и жители выйдут из домов.

Какое-то движение на краю зрения, взгляд метнулся к качнувшейся ветке.

Тишина. Ничего.

— Там кто-нибудь живет? — спросила я с надеждой.

— Только звери и птицы, — ответил Ирис. — Только они.

Опять лаяла собака. Она стояла на дощатой дорожке, проложенной от крыльца к причалу, и лаяла. На меня. Черная, с белыми пятнами дворняга. Она лаяла издали, с истерическими нотками, с подвываниями, а когда я поднялась на ноги — отбежала за угол дома и принялась тявкать оттуда.

Из двери выглянул седой мужчина, видимо кукушоночий отец. Обвел глазами окрестности, но меня не заметил или не обратил внимания: я все-таки стояла дальше, чем обычно останавливаются чужаки, облаиваемые собаками. Потом из дома вышел Кукушонок.

Что-то подсказало мне — кричать и махать руками не следует. Я просто стояла и ждала, когда он меня заметит. Кукушонок был внимательнее родителя. Он обнаружил меня почти сразу. Я молча наблюдала как он обернулся, проговорил что-то в раскрытую дверь и направился в мою сторону.

— Барышня, — сказал он, подходя. — Ну здравствуй, что ли.

На нем была полосатая полотняная безрукавка с бахромой по низу — когда-то, наверное, праздничная, но теперь по ветхости потерявшая цвет и вид. Белая рубаха под ней свежо и вкусно пахла стиркой, а медная солька болталась поверх рубахи.

— Я разочарована, Ратер. Почему ты ушел?

— Ты врушка, барышня. Ты опять соврала.

— Я испытывала тебя. И ты не прошел испытание.

Он хмыкнул.

— Так какого ляда заявилась?

Я отвела глаза.

— Ты мне нужен.

— Прям-таки нужен? Свечку за тебя в храме поставить? Или по душу мою пришла?

— Какую душу?

— Дурак наш кричит, что белая навья по городу ходит, его, дурака ищет. Теперь вот заперся в кладовке и не выходит. Батя ему миску в кошачий лаз подсунул, — Кукушонок вздохнул, оглянулся на дом. — Пойдем, — сказал он, — прогуляемся. Побалакаем.

Панибратски положил мне руку на плечо и повел по тропинке вдоль реки. Прочь от города. В кукушоночьей ауре не ощущалось ни робости ни трепета, ничего того что так помогало мне ночью. Я как-то растеряла все свои заготовленные монологи. Теперь идея пригрозить адским псом не казалась мне удачной.

— Ну? — подтолкнул Кукушонок. — Чего тебе от меня надобно?

— Помощи.

— Какой-такой?

— Обыкновенной. Рыбы купить, отвезти ее на остров. Рассказать мне, что в городе происходит. Держать язык за зубами, конечно. Ничего такого сверхъестественного. Ничего, кроме обычных услуг.

— Угу, — задумался парень.

— Я бы наняла тебя.

— Опять золото сулить будешь?

— А какую плату ты потребуешь?

Он помолчал для значимости.

— Правду.

— И все?

— Правду, но чтоб не только на словах, но и на деле. Я сказки-то знаю, и как ваша братия горазда передергивать деловые соглашения тоже знаю. Наслышан, барышня хорошая. Так что вот. Ты знаешь, чего я хочу.

Здрасте, приехали. Записал меня в какую-то "братию"…

— Я знаю, что ты хочешь поглядеть на мантикора.

— Ну так!

— И все? А если я тебя просто найму? За деньги?

— Которые на следующий день превратятся в хлам?

— Которые как были золотом, так и останутся. Вот это, Ратер, истинная правда. Настоящие деньги. Только старинные. Тот самый знаменитый клад.

— Тогда мантикора мне не видать?

— Зато по золотой авре каждую неделю, Ратер. Купишь все, что только пожелаешь. Поможешь семье. Не будешь больше горбатиться на этом пароме, купишь дом в городе, купишь большой корабль, наймешь команду, поплывешь куда-нибудь в Андалан, а то и к Полуденным Берегам, привезешь оттуда ковры, виноградное вино, слоновую кость… Ратер, ты же парень разумный и дальновидный. С твоей головой, да с деньгами…

Кукушонок остановился. Повернулся ко мне. Янтарные глаза его потемнели.

— Вот и найми кого-нить другого! У кого при виде золота ухи затыкаются, глаза закрываются, и мозги отшибает начисто. Он те за золото пятки лизать будет. А я не из таковских, я свое сам заработаю. Мне твоих подачек даром не нать!

— А тебя куда девать прикажешь?! Ты знаешь уже слишком много!

Он засмеялся:

— Под воду. Камень на шею — и в реку.

— Да ты что? — я остолбенела, — Ты… соображаешь, что говоришь?

Он смерил меня скептическим взглядом.

— Да ты утопленница ли? Кто вчера меня стращал — на дно, мол, утащу…

— Не знаю… — я опустила голову, — Не знаю, Ратер. Меня связали по рукам и ногам, заткнули рот и бросили в Нержель. С одного из причалов там, в порту. Во время прилива.

Пауза. Мы молчали, стоя друг напротив друга на прибрежной узенькой тропинке. Ратер смотрел куда-то вбок. Я проследила его взгляд — он разглядывал наши длинные тени, что легли на косогор, головами почти касаясь идущей поверху большой дороги.

— Я поспрашал сегодня… — каким-то хриплым голосом заговорил, наконец, Кукушонок, — Поспрашал батьку… топили ли ведьм в наших краях?

— Ну? — я вскинула голову.

— Баранки гну. Он сказал — было дело. Пару раз топили. Пару раз жгли. По ловле ведьм у нас псоглавцы мастаки. Так что берегись.

— Кто это — псоглавцы?

— Че, не знаешь? И впрямь, дикая ты. Монахи это, перрогварды. А что до ведьм — батька как принял на грудь пинту имбирного, так и попомнил. Громкое, говорит, было дело. Вместе со всеми смотреть бегал. Леста Омела, сказал, ведьму кликали. Леста Омела, вот как.

— Вот как… — эхом повторила я. — Ратер, а он… что рассказывал? Поподробнее.

— Ну че, говорит, стоял в толпе вместе со всеми. Он тогда младшее меня был, пацаненок почти. Работал в коптильне, сбежал посреди дня, любопытно, вишь, ему стало, что это за испытание водою такое. Ерунда, говорит, связали девку и бросили в воду, и еще ждали — всплывет, не всплывет? Багры приготовили, потом по тростникам долго шарили, ничего не нашарили… Слышь, давай присядем. Вот здесь, на травке, — он скинул безрукавку и расстелил ее на склоне. — Садись.

Я села, он устроился рядом, согнув одно колено, а вторую ногу вытянув поперек тропинки.

— Ну вот так как-то. — Кукушонок взъерошил пальцами траву, будто собачью шерсть. — Батька говорит, шуму было много, да и выпороли его потом крепко, вот и запомнил. А так, говорит, смотреть не на что. Вот когда жгут — это да, это зрелище. Или на Четверговой Площади когда закон чинят. Тоже зрелище. А это, говорит, курям на смех…

— Разочаровался твой батька, стало быть. Холера! Даже обидно!

— Он говорит, эта Леста Омела королеву покойную спортила, и через то королева сама ведьмой заделалась.

— Какую королеву? — подскочила я.

— Королеву Каланду, мир ее праху.

— Каланда не умерла! Она исчезла, и… и…

— Эту байку я уж сам слыхал, ее в городе все знают. Рассказывают, королева Каланда пропала как-то на три дня, а как ведьму, что ее спрятала, потопили, вернулась. В целости и сохранности. Только чудная какая-то вернулась. Она и до того, говорят, своевольная была, а тут волшбой, говорят, занялась, заклинания всякие распевала, с демонами вожжалась… Псоглавцы ничего не могли поделать — королева она, да и своя, андаланка, что ни говори… и старый король любил ее очень…

— А дальше что? — я смотрела ему в рот. Меня аж трясло от волнения.

— Что дальше? Дальше — все как у людей. Родилась душа наша принцесса Мораг, цветок благоуханный. И оказалась похлеще маменьки. Говорят…

Тут он резко замолк, словно прикусил себе язык. Я заерзала рядом.

— Что говорят? Рассказывай!

— Да враки это. Народ приврать любит.

— Ты рассказывай, а там разберемся. Рассказывай, Ратер!

— Говорят… что она… ну… чертовка. Что королева ее не от короля своего родила. Не знаю… вранье это… Принцесса, конечно, выродок… — он сморщил облупленный нос, — ехендра, хотел сказать…

— Энхендра, — поправила я. — Дети высоких лордов, не отмеченные дареной кровью, называются энхендро.

— Я и говорю — ехендра. Крови дареной в ней не видать совсем… Мастью не вышла. В мамку она пошла, принцесса наша, смуглявая такая. А чудищ среди высокородных и без нее хватает. Старый Даллаверт, сказывают, кровь младенческую пьет, аки упырь… Вальревен вилланов своих собаками травит…

— А что Каланда?

— Королева Каланда потом наследника супругу родила, нынешнего короля нашего, Нарваро Найгерта. И померла через это. Кровью, говорили, истекла.

— Каланда… умерла?

— Давно уже. Лет двадцать тому. А то и поболе. Эй, ты что? Да ты что, эй!

Блики на воде слились в золотое полотно, султанчики камышей размазались и провалились в золото. Я сделала несколько глубоких вздохов, перемогая давление в груди.

— Ты что это… барышня? Реветь затеяла? Чего реветь, она ж давно померла… давно! У нее дети взрослые! И король наш старый, Леогерт Морао, он тоже помер… ну, помирают люди, что же делать… Столько лет прошло, сама подумай. Эй!.. Смотри-ка, ревет, что твоя белуга… Эй! Да хватит же! Ты что, вправду в подружках у нее ходила, у королевы нашей? А батька говорил — все как раз думали, ты ее со зла спортила, сглазила. Что ежели бы тебя не потопили, колдовство твое черное не раскрыли, не вернулась бы она никогда.

Я наконец взяла себя в руки. Вытерла нос рукавом. Да, потери. Потери. Что ты хотела? Заявится в замок — "Каланда, это я, твоя араньика!" Парень прав — время идет. У нее дети… посмотреть бы на них. Хоть издали.

— Слышь, — Кукушонок встряхнул меня за плечо, — Слышь, а где же ты была все это время? Сейчас только всплыла, что ли?

— Вроде того, — буркнула я, хлюпая заложенным носом.

— А мантикор откуда взялся?

Опять за свое. Кто о чем, а вшивый про баню.

— Там, на острове… На Башне на Стеклянной… озеро есть…

— Нет там никакого озера.

— Внутри. В скале. Озеро. С мертвой водой. Он там лежит. В мертвом озере.

— Мертвый?

— Да нет! Спящий.

— Ааа… — Кукушонок моргнул, — И что?

— Что?

— Ты-то там как оказалась?

— Колдун один меня к мантикору приставил. Велел заботиться. Я и забочусь.

Кукушонок нагнулся ко мне и просительно заглянул в лицо:

— Слышь, Леста, я того… помогать буду. Заботится, все такое. Правда! Не за деньги, за так!

Я закрыла глаза. Вздохнула.

— Хорошо. Но, боюсь, Амаргину это не понравится.

— Кому?

— Магу. Колдуну.

— Это который тебя со дна поднял, чтобы ты за мантикором присматривала? А кто же раньше, до тебя, за ним присматривал?

— Сам Амаргин и присматривал.

— А теперь ему помощник понадобился?

Я пожала плечами. Удалось избежать разговоров про ту сторону. Это хорошо. А то я сейчас в полном раздрае, вообще в голос бы разревелась. Ведь подозревала же, что Каланда мертва. Эк меня скрючило…

— А ты про меня своему колдуну не сказывай.

— Он узнает. Это маг, Ратер. Он уже и не человек почти.

— И что он сделает, ежели узнает? Накажет меня?

— Он накажет меня.

— Как?

Я опять пожала плечами.

— Отправит обратно на дно. "Камень на шею — и в реку".

— Он злой колдун?

— Нет, Ратер. Он не злой и не добрый. Он другой. Я не знаю, что у него на уме.

— Ну пожалуйста, Леста, пожалуйста! — парень заныл как ребенок. — Один разочек! Одним глазком! Я только гляну и сразу же уйду. Не убудет от тебя. Ну пожалуйста!

— Да что ж тебя так припарило? Это ведь не дракон. Ничего в нем особенного нет.

— Вот и покажи! А я уж своей головой смекну, особенный он или не особенный. Ты сама вот подумай, это же тварь такая… сразу понятно, что таких на свете быть не может. Это же чудо всамделишное. И ежели хоть один такой на свете есть, значит и чудеса на свете есть. Понимаешь?

— А я как чудо тебя не устраиваю?

— Ты… — он помолчал, чуть отстранившись, глядя на меня горячими, какими-то совершенно нетрезвыми глазами. Зрачки у него прыгали. — Ты… того. Можешь быть… просто сумасшедшей.

— Вот как?

— А че я тебе верить должен? Ты пока тока языком полощешь, да дурака нашего пугаешь. Может ты не ведьма никакая, и не дроля, почем я знаю. Я ж и золота твоего не видел.

— А ты, значит, просто верить не можешь. Тебе доказательства требуются. А в Бога ты веришь?

Он нахохлился, схватился за солю свою.

— А что?

— Ничего, — я встала. — Пойдем обратно, солнце садится уже. Скоро ворота закроют.

Он поднялся, подобрал свою безрукавку.

— В город? Зачем тебе в город?

— Да вот, решила последовать твоему совету. Сняла комнату в "Королевском колесе" на пару дней. Лучше в постели спать, чем на песке, верно?

— Верно. "Колесо" — трактир видный, богатый. Так мы того… сговорились?

— Шут с тобой. Сговорились. Будет тебе мантикор. Только запомни — я не ведьма, не дролери, не мара, не навья, — в последнем я сомневалась, но Кукушонку про мои сомнения знать не следовало. — Я сама не знаю, почему тогда пропала королева Каланда. Я была ей верной слугой, я любила ее всем сердцем, и ни за что не причинила бы ей вред. Не знаю, что с ней произошло. — По правде говоря, не помню, но эти тонкости для парня тоже лишние. — А теперь я вернулась, и не очень понимаю, что мне делать. Пока делаю то, что велит Амаргин — хожу за драконом. То есть, за мантикором. Все. Ты понял?

— Угу, — кивнул Ратер, — Понял. А ежели врешь — Бог тебе судья.

Не вру, а умалчиваю.

Мы побрели назад. У реки похолодало, и я поднялась наверх, к дороге. Кукушонок плелся за мной, хмуря лоб и покусывая пухлые губы. С дороги мы увидели, как пересекая розовую закатную воду, под еще более розовым закатным небом ползет по провисшей струне порожний паром.

— С той стороны позвали, — сказал Кукушонок, — Кого это на ночь глядя…

— Хочешь поглядеть?

Он поколебался.

— Да ладно, без меня справятся. Батька, видать, Кайна из захоронки выманил. Провожу-ка я тебя лучше. Днем одной по городу еще туда-сюда… а вот по темну… И вообще. Не след бы тебе ходить в одиночку.

— Я заметила. А ты хочешь сказать — с тобой безопасней?

Не слова не говоря, он сунул руку под рубаху и выхватил какую-то продолговатую штуковинку. Бабочкой крутнувшись на пальце, она выстрелила приличных размеров лезвием.

— Ого! — удивилась я, — Да ты зубастый, Кукушонок.

— Ну так! — он убрал нож, — Это город, барышня. Здесь всякой твари по паре. Так что держись рядом.

— Не могу я все время за спину тебе прятаться. Ты же занят полдня.

— А ты не высовывайся, когда я занят.

Я усмехнулась про себя. Уже командует, вот ведь! Герой. А ведь верно говорит, не подкопаешься…

Мы прошли в ворота. Двое стражников у караулки и голов не повернули. Третий вообще спал, привалясь к стене.

— Завтра после полудня, — заявил Кукушонок приказным тоном, строго щурясь вдаль, — как смена моя кончится, зайду за тобой. Сплаваем на остров. Покажешь…

На узких опустевших улицах было гораздо темнее, чем за стенами. Городская ночь пока еще робела выползать на площади и поднимать голову к небу, но каньоны переулков и колодцы дворов были переполнены ею по самые карнизы крыш. Ночь медленно, как тяжелый дым, катилась под наклон, в сторону реки. Только на черепице, расчерченной трубами и силуэтами котов, таял последний чахоточный румянец.

На подходе к трактиру Кукушонок нахмурился, лицо его напряглось. Он поднял руку, останавливая меня. У коновязи толпились лошади, много лошадей, и даже в сумерках я смогла разглядеть, что все они в дорогих попонах, в блестящей позолоченной сбруе. Вокруг прохаживались двое мальчиков, одетых как слуги, но тоже очень добротно. Круга света от фонаря над воротами было достаточно, чтобы пестрота желтого и алого бросилась в глаза. Кукушонок зло выругался.

— Что случилось?

— Ничего хорошего. Дьявол! Надо же было так влипнуть!

— Кто-то загулял в трактире? Кто-то из благородных?

— Угу. Загулял. Высочество наше бесценное со товарищи, не к ночи будь помянуто. Поворачивай оглобли, барышня. Нам тут делать нечего.

— Погоди, — я засуетилась, — У меня там вещи.

Кукушонок ударил кулаком по раскрытой ладони.

— Каюк твоим вещам.

— Почему — каюк?

— По кочану. Разнесут трактир по щепочкам. Или подожгут.

— Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?

— Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. — Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. — Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.

— Оно всегда настолько разрушительное?

— Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.

— Поджечь? Она поджигает дома?

Парень закусил губу, нахмурился.

— Горело тут несколько раз… Кто говорит — сама подожгла, кто — масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.

Мы помолчали. Было слышно как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.

— Знаешь, — сказала я, — думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.

— Без барахла невмоготу?

Я закивала.

— Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?

— А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя — голодранец!

— Это я голодранец?

— Ну не я же!

Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки — и смирился.

— Да, — буркнул он, — голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже чем мне.

Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. Вот это легкие, подумала я.

— Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.

— Что прикрывать?

— Спину прикрывать.

Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой.

— Идем. Только я первый.

Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.

Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.

— Эй, — окликнул шепотом Кукушонок, — ты чего там застряла?

— Иди вперед. Я за тобой.

Пьяные не сидят так — скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.

Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.

— Эй!

От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.

— Эй! — я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат, — Эй, что с тобой? Нужна помощь?

Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.

— Кто здесь?.. — Кукушонок неслышно подошел сзади, — Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.

— Это не пьяный. Эй, — я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного, — Ты ранен?

Он неожиданно дернулся, мотнул головой, скидывая мою руку. Бледным всполохом из чащи волос вынырнуло лицо, три черных пятна на узком треугольнике, блестящем, как мокрый металл — глаза, будто угольные ямы, острые зубы в провале рта — колья на дне рва. Волной плеснул запах — кислая вонь выпитого и извергнутого вина, душная горечь чего-то горелого, резкий запах пота, запах лошади, запах железа — накипь на гребне лютой, животной, не рассуждающей ярости. Я отшатнулась и села на землю.

Оказалось, что человек уже стоит, твердо расставив ноги, а в руке у него плеть — я краем глаза уловила, как он выхватил ее из-за голенища.

Плеть взметнулась — я успела только прикрыться локтем. Но Кукушонок совершил героический прыжок и встал между нами. Плеть со свистом оплела его бок и взлетела снова, таща за собой ленту ветхой ткани. На лицо и на шею мне брызнули теплые капли.

— Леста, беги!

Я почти на четвереньках рванула обратно, к калиточке в воротах. Меня догнал хриплый рык, мгновенно переросший в задыхающийся остервенелый хохот. Оглянулась — и глазам не поверила. Человек медленно поднимал вытянутую руку с зажатой в ней плетью — вместе с Кукушонком, вцепившимся одной рукой ему в запястье, а другой — в саму рукоять. Ноги его оторвались от земли, он взбрыкнул — и левый кулак незнакомца погрузился в его живот. Пальцы мальчишки разжались. Но прежде чем он упал, рукоять плети огрела его по затылку. Довершил все могучий пинок, от которого Кукушонок кубарем отлетел к воротам.

— Вон отсюда! — рявкнул незнакомец. — В следующий раз убью!

Я ухватила Кукушонка за шиворот. Он, похоже, был на грани потери сознания. Кое-как, застревая и спотыкаясь, мы преодолели калитку и вывалились на улицу. Парень упал на колени и скорчился.

— Ты живой? Ратер!

Он не ответил, только головой помотал. Он не мог разогнуться.

— Кукушонок, миленький, давай отойдем немножко. Давай к стене отойдем, давай, пожалуйста!

Кое-как поднялись и отковыляли к стене. Сели прямо на землю. Я обняла его, дрожащего крупной дрожью — то ли от испуга, то ли от возбуждения, то ли и от того и от другого разом.

— Больно?..

— Еру… нда, — выдавил он. — Силища… нечело… веческая…

— Я видела. Ужас. Как такое может быть?

— Черт… не знаю. Ведьма.

— Ведьма?

— Прин… цесса… Фу-уу…

Это — принцесса? Это была принцесса? Дочь моей Каланды? Я с трудом сглотнула, пялясь на смутно-белую стену трактирного двора, на чернеющее в ней пятно ворот, за которыми притаилось чудовище с глазами, как угольные ямы.

— Она тебя на одной руке подняла. Как котенка.

— Пусти… измараешься.

— Ой, холера… у тебя кровь! Дай взгляну.

— Заживет… одежку жалко. Мамка еще шила…

— Похоже, только кожу рассекло. Промыть и замотать надо. Здесь где-нибудь есть колодец?

— Брось. Само засохнет. Про нее… про Мораг… рассказывали… я думал — враки… Какого… тебя к ней… понесло?

— Откуда же я знала? Она так сидела там скрючившись, у поилки… мне показалось — раненный или избитый.

— Хотела избитого… получи.

— Прости, Ратер. Я же не нарочно. И спасибо тебе. Она ведь на меня замахнулась, а ты мой удар принял.

— Да иди ты…

Я осторожно пощупала его затылок, куда пришлась рукоять принцессиной плети. Открытых ран не было, только шишка.

— Голова болит?

— Терпимо.

— А по правде?

— В ушах звенит. В обоих. К деньгам, наверное.

Против воли я улыбнулась.

— Пойдем. Встать можешь?

Ратер, кряхтя, поднялся, одной рукой держась за бок, другой за голову.

— Куда пойдем?

— Что, в городе трактиров мало? Посоветуй какой-нибудь приличный, но недорогой. И чтобы недалеко.

— Но у меня денег нет…

— У меня есть. Пойдем. Вымоемся там, перевязку сделаем.

— Да, говорю, зарастет… на мне все, как на собаке… Батька уши оборвет… Я сказал — к вечеру вернусь. Мы с ним с утра поругались… А! Да ладно. Что я — малой совсем, каждый раз ему докладываться?.. Пойдем. Здесь неподалеку кабак есть — "Три голубки". Не такой, конечно, шикарный как "Колесо"…

"Три голубки" оказалась маленькой, на три комнатки, но вполне приличной гостиницей. Сердобольной хозяйке мы представились беженцами из "Королевского колеса", оккупированного армией принцессы Мораг, чем снискали ее материнскую заботу и сочувствие. Правда, она хотела оставить Кукушонка в общем зале, где накачивалась пивом разношерстная компания, и даже отыскала для него рогожку, чтобы постелить на лавке. Но я вытряхнула из кошеля горсть серебра и потребовала принести в комнату тюфяк для моего спутника, и еще одеяло, и еще чистого полотна, и еще горячей воды и побольше. Хозяйка снарядила на это девочку-прислугу, взяла серебро и оставила нас в покое.

Комнатка оказалась тесной, но чистенькой. Служаночка в несколько заходов приволокла требуемое, а я усадила Кукушонка на табурет и велела снять рубаху. Тот сорвал ее со всем пренебрежением призирающего боль настоящего мужчины, и в результате подсохшая рана снова принялась кровить. Вернее, раны было две — на левом боку и поперек груди. Я оторвала от погибшей рубахи оставшийся чистым рукав, намочила его и осторожно стерла кровь.

Нда-а. Я и не знала, что плетью можно так шарахнуть. Здесь просто клочья кожи вырваны… Будут шрамы. Впрочем, говорят, мужчин шрамы только украшают. Эх, а у меня ничего под рукою нет, ни мазей, ни притирок, чтобы зажило поскорее… только вот вспомнилось ни с того ни с сего, как я у Каланды из-под ногтя занозу выгоняла. В позапрошлой жизни это было, там все и осталось, в позапрошлой… а чем черт не шутит? Ведь крутится где-то на донышке памяти, и течет, как влага из прохудившегося меха — прямо на язык, то ли мед, то ли яд, то ли вода чистая…

— С Капова кургана скачет конь буланый… — я прикрыла глаза, сдвигая пальцами края раны, — по дорогам, по лесам, по пустым местам. На коне девица, в руке красна нитица, в иглу вдевает, рану зашивает, кровь затворяет. Ты руда жильная, жильная, соленая, уймись, запрись, назад воротись. Так бы у сей твари не было ни руды, ни крови, а словам моим — замок и засов, замок — небесам залог, засов — под землей засох.

— Ты чего там бормочешь? — озадачился Кукушонок.

Три раза на одну рану, три раза на другую. Омыть рубцы теплой водой, промокнуть осторожно чистым полотном и сесть тихонечко на край постели.

Получилось.

Это хорошо. Что-то разрушенное внутри меня сдвинулось и осыпалось. Среди руин пробилась трава. Серый цвет безвременья поменял оттенок на чуть более светлый, чуть более теплый.

— Смотри-ка, — воскликнул Кукушонок. — Раны-то слепились! Мясо не торчит, не болит почти… Гореть мне на том свете! Все ж таки ведьма?

— Знахарка, — поправила я. — Я была знахарка, лекарка. Когда-то. Не колдунья. Кое-что помню, оказывается. Сейчас все подсохнет, забинтую. А у тебя на животе синяк будет.

Ратер поглядел на свой тощий голый живот, по которому расплывалось синюшное пятно и покачал головой.

— Вот ведь кулачище! Приласкала, ит-тить, нежная дева… бутон благоуханный.

Я разорвала кусок выделенного нам полотна пополам, и из каждого куска сделала длинный бинт.

— Насчет благоухания ты прав. С ног валит благоухание ее.

— Что, думаешь, она и в самом деле чокнутая?

Я пожала плечами. Перед глазами снова метнулось узкое как лезвие лицо с бессветными провалами глазниц, тусклой ртутью взблеснули змеиные зубы, плеснуло больным жаром, разряд чрезмерного напряжения ударил в пальцы и застрял где-то в запястье, мгновенно обессилив руку. Я выронила бинт и полезла под стол — доставать.

— Не знаю, Ратер, — сказала я из-под стола. — Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… — Поднялась с четверенек. — Ну-ка сядь прямо. И подними руку.

Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.

— "Не так"! — фыркнул он, — Скажешь тоже! От этого "не так" я едва жив остался. Кинулась ни с того, ни с сего, как волчица бешеная…

— Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то…

— Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш — не такой, верно?

— Кайн не сумасшедший.

— Как так?

— Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном — бабах! — провал. Но здесь… я не знаю.

Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное — мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью — два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища верно, немалая — поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?

Я затянула последний узел и отступила.

— Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок и зеркальце в "Колесе" остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?

— Да ладно, не майся, — отмахнулся Кукушонок. — Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.

— А если все-таки пожар?..

— Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.

— Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.

— Че ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.

— Правда твоя. Да только там, в "Колесе" вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.

— Это значит — он от огня помрет?

— Вроде того.

Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:

— Так ты по руке гадать умеешь?

— Умела когда-то, — я усмехнулась. — Еще в той жизни.

— Погадай! — он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.

Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая…

— Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит — быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь — видишь, линия жизни дальше идет. А здесь — почет и слава, только денег нет.

— Да куда! Нам, простецам, меча не положено.

— А если к наемникам?

— Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… — Он передернул плечами, вздохнул. — Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.

— А что не сбежал?

Он поморщился:

— Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.

— Сколько же тебе привалило, старичок?

— Шестнадцать уже.

— О, да. Пора гроб готовить.

Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:

— И это все?

Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого, небось, тоже отмахнется.

Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО — печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.

— Ты влюблен, Ратер.

Он вздрогнул и глаза его мгновенно сделались беспомощными.

— Ты влюблен уже давно и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.

Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.

Пауза.

— Я че-то… не понял. Какая любовь?

— Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.

— Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так…

— Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?

— Да черт! — разозлился он. — Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри — есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял — есть они?

— Я слышала, у мертвецов нет линий на руках… — однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. — Ну вот, — сказала я, показывая пальцем, — линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это…ой, холера!..

— Чего? — Кукушонок сунул любопытный нос.

— Знак огня. Такой же, как у того парня…

— Где?

— Вот.

— Это линия жизни?

— Нет, — как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. — То есть, да. То есть, и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!

 

Глава 7

Та сторона (и немножко — эта)

На лбу и на глазах у меня лежала чья-то ладонь. Это была не догадка, а абсолютная уверенность — на лбу у меня лежала ладонь — не лапа, не тряпка, не ветка, не прядь волос. И ладонь не моя, это тоже было абсолютно точно, хотя где находились мои руки, я определить не могла.

Ладонь прохладная и легкая, почти невесомая, она казалась мне нежнее моих собственных век. Потом она соскользнула, и я открыла глаза.

В лицо мне смотрело небо. Пепельно-сиреневое вечернее небо, крест-накрест перечеркнутое метелками камыша. Ветер колыхал камыш, будто знамена и вымпела, склоненные над поверженным героем, а этим поверженным героем была я сама. Я глядела в небо и проникалась торжественностью момента.

Потом что-то толкнуло меня в плечо и земля перекатилась с затылка на щеку. В глазах зарябили тростниковые заросли, мне стало тошно. Я зажмурилась. Рядом ощущалось чье-то присутствие, чья-то возня. Воздух шевелился от порывистых движений. Потом меня опять перекатили на спину. Я скорее догадывалась чем ощущала, что кто-то прикасается ко мне.

Я снова открыла глаза и снова увидела близкое серо-сиреневое небо. А немного опустив взгляд, увидела чью-то склоненную голову, и острое плечо, и расшнурованный рукав, и ткань рубахи цвета старой кости под ним. Опустив взгляд еще ниже, разглядела пару узких ладоней, споро растирающих мои руки. Руки ничего не чувствовали.

Я жива — пришла догадка. Я жива! Я каким-то образом выжила. Меня, наверное, почти сразу прибило к берегу или рыбак выцепил багром… Боже Господи Единый, и вы, духи речные, благодарю за милость вашу…

У склонившегося надо мной человека были черные волосы, длинные и прямые, со странным радужно-сизым отливом, они полностью скрывали его лицо. Из волос забавно торчал кончик уха, по-звериному заостренный, какой-то детский, трогательный и смешной. Я смотрела на это ухо и улыбалась. Не видя лица, я уже знала, что человечек очень, очень юн.

Потом он резким движением головы отбросил волосы — они на мгновение тяжелым полотнищем зависли в воздухе — и за это мгновение я успела рассмотреть его профиль. Профиль был… странный. Другое слово не приходило на ум — странный был профиль. Словно тень на стене, словно рисунок мечтателя, словно отражение в темной воде — реальность, но чуть измененная… уточненная… обобщенная… реальность желания, реальность… сна? Таких не существует, поняла я.

Я мертва.

Но разве это ад, которым меня стращала мать? Разве это рай, которого по ее же словам мне век не видать? Или это нижний мир из сказок Левкои?

Или просто бред погибающего сознания? Бесконечно растянутый момент смерти, в который уложится вся новая эфемерная жизнь — может, длиннее той, прежней, слишком уж быстро оборвавшейся…

Но, противореча очевидному, по рукам моим вдруг хлынуло тепло. И сейчас же под кожей забегали ежи, ежихи и ежата — целая армия. К ним присоединились полчища муравьев, клопов и прочей кусачей живности. Я дернулась и тихонечко взвыла.

— Больно? — прошелестел близкий голос. — Это хорошо. Сейчас все закончится.

И боль закончилась. Обладатель смешного уха и странного профиля повернул голову и посмотрел на меня.

У него было узкое бледное лицо, полностью затененное чащей волос. У него была тонкая переносица и длинные, разлетающиеся к вискам брови, похожие на листья осоки. А глаза его не помещались на положенном для глаз месте и тоже заканчивались где-то на висках. И были глаза эти велики настолько, что становилось немного жутко. И между удлиненными веками, в зарослях ресниц, плыло все то же небесное сумеречное пепельно-сиреневое свечение. Таких не бывает, думала я. Ну и пусть. Какая мне теперь разница, что бывает, а что не бывает в том мире, который остался над поверхностью реки? У них не бывает, а в моем, личном, собственном бреду бывает. Мой бред, кем хочу, теми и заселяю. Я улыбнулась видению, потому что видение было умопомрачительно прекрасно.

И видение улыбнулось в ответ — тут в груди у меня защемило что-то, словно палец дверью… защемило, да так и не отпустило.

— Смертная, — сказало оно своим странным голосом, свободно проникающим мне в душу, как ветер проникает в траву. — Смертная. Как же ты попала сюда?

Кукушонок растолкал меня ни свет ни заря и сказал, что уходит, и чтобы я закрыла за ним дверь. Мне смертельно не хотелось вылезать из постели. Кошель с деньгами и свирель лежали под подушкой, остальное меня не интересовало. Кукушонок еще раз повторил, что после полудня вернется и чтобы я его обязательно дождалась. Он ушел, и я опять заснула.

Потом проснулась, потому что в незапертую комнату заглянула девочка-служанка. Я спросила, знает ли она что-нибудь о пожаре в "Королевском колесе". Она ответила, что спаси нас Бог, никакого пожара не было, но, говорят, там кого-то порезали в драке. Я сказала, что у меня там остались вещи, и стоит ли сейчас туда за ними идти?

— Так за чем дело стало, госпожа хорошая, я сбегаю! — обрадовалась девочка. — Заодно узнаю, что да как…

Я отдала ей ключ и объяснила, где находится моя комната. Служаночка убежала. Ей, очевидно, самой было страсть как любопытно узнать подробности из первых рук. А я еще повалялась, то погружаясь в полудрему, то выплывая из нее и наблюдая сквозь ресницы как перемещается по полу солнечный луч, пробившийся между ставен. Когда луч по свесившемуся одеялу полез ко мне на постель, я нашла в себе силы подняться.

Служаночка объявилась как раз вовремя — умывшись, я принялась пальцами раздирать спутанные волосы. Все покупки вернулись ко мне в целости и сохранности. Я вручила девочке найденную в кошеле мелкую монетку, и она совсем расцвела.

— Там, конечно, все вверх дном, госпожа хорошая, — заявила она с важным видом. — "Колесо" закроют на пару дней, там вся зала разгромлена, и лестница, и пара комнат. В запертые не ломились по счастью, и вашу потому не тронули. И пожара там не было, а остальной ущерб лорд Минор возместят.

— А кто такой лорд Минор?

Еще вечером Кукушонок представил меня приезжей из Ракиты, которая в "Колесе" дожидалась своих родственников (вот ведь насочинял!), поэтому девочка охотно объяснила:

— Лорд Виген Моран-Минор, дай Бог ему долгих лет, нонешний владетель Нагоры и сводный брат короля нашего Нарваро Найгерта. А король когда еще приказ подписал о возмещении убытков, к коим принцесса Мораг причастна, буде есть тому свидетели или иные доказательства.

— А почему платит не король, а его брат?

— Да нет же, — девочка снисходительно улыбнулась. — Ты, госпожа хорошая, неверно все поняла. Денежки король Нарваро платит, из своей королевской казны. А лорд Моран-Минор камерарий его получается, вот как.

— Ты хочешь сказать — принцесса частенько устраивает такие… такие… — я замялась, ища какое-нибудь наименее оскорбительное определение для произошедшего вчера в "Колесе".

— Погромы-то? — ни сколько не смущаясь, помогла мне девочка. — Частенько, госпожа хорошая. Туточки, наверху у нас, довольно редко, а в порту — чуть ли не каждую неделю. — Она оттопырила губу. — Так и тянет, прости Господи, принцессу Мораг туда, где всего мерзее. Рыба, говорят, ищет где глубже, а свинья где гаже. И ей чем гаже, тем лучше. И вот еще что я скажу, — девочка потянулась к моему уху, пришлось склонить голову. — Не в масть она не потому что ехендра, а потому что крови в ей морановской ни капли нет. Королева покойная ее от черта прижила. — Девочка отстранилась, посмотрела на меня значительно. — А в приятелях у ей сброд всякий. Воры, шлюхи, негодяи всех мастей, во как. Вот вчера, говорят, в "Колесе" одному парню ноги поломали, а второму вообще башку свернули. У нас болтали, мол порезали парня, но я там поспрашала и точно знаю — башку свернули. А парень-то не кто-нибудь, Медара Косого средний сын, у Медара сукновальня на Каменке и половина лесопилки у Беличьей горы.

— Значит, все-таки было убийство?

— Э! Говорят это… как его? Случай. Несчастный. Мол, сам драку затеял, его оттолкнули, он и упал башкой вниз… Башка возьми и свернись на сторону. Там, говорят, господа девок раздели и заставили на столах плясать. А он тоже полез, плясать то есть. Его погнали, а он опять полез. Тут принцесса плеткой — шарах! — тот с копыт долой, поскользнулся под стол и привет. Это так говорят. Но, я думаю, она ему самолично башку свернула, ручками своими нежными. А с нее разве спросишь? Так что ты правильно сделала, госпожа хорошая, что из "Колеса" съехала. К нам принцесса не заглядывает — слишком тихо туточки, да и места мало.

— А что король Нарваро Найгерт? Он… все это позволяет? Бесчинства эти?

— Король… — девочка разулыбалась. — Король наш добр и справедлив, благослови его Господь. Эта ведьма сестрой ему родной приходится, госпожа хорошая, и ничего с этим не поделаешь. А сердце у короля нашего верное и преданное, любит он сестру свою непутевую. Он ведь сам за ней приезжает, если она совсем уж разойдется. В бордели эти поганые, в притоны воровские. Каково, это, госпожа хорошая, когда сам король в портовый кабак является, сестру свою выводит за руку, а та уж и на ногах не стоит? Она ж только его слушает, остальных лупит почем зря, и все ей едино — что простец, что нобиль, что стар, что млад, что мужчина, что женщина… А вот как женится король, неужто и тогда по кабакам будет за сестрой бегать? Какая же молодая жена такое стерпит? Выдать бы куда подальше стервозное наше высочество, тогда бы здесь не жизнь была, а рай под рукой короля Нарваро, вот как.

— А что, король жениться собирается?

— Так давно пора, осьмнадцать ему уже. Сказывают, он с Клестом Галабрским сговорился, насчет дочки младшенькой. Вот на Мабон Урожайный как раз свадьба назначена. Видать, красавица дочка-то, раз король Клестиху в жены хочет.

— А чем Клесты не угодили?

— Да ну, госпожа хорошая, ведь не по Феттьке шапка. Ни крови дареной, ни лордства высокого, ни земель богатых. Смычка-затычка между найлами и нами. Одна честь — нет над Клестами хозяина, окромя верховного величества.

— А еще Галабра Малый Нержель держит, — вспомнила я.

— Так чего с того Нержеля-то? — фыркнула малявка. — К нашему его не приставишь…

— Ну, это не нам с тобой судить, правда?

Служанка скроила гримаску и пожала плечами.

Странная, выходит, судьба у детей Каланды. Получается, сына ее любят, а дочь ненавидят. Впрочем, если то, что о Мораг рассказывают, правда, то для ненависти есть все основания. И это слишком похоже на правду, судя по нашему вчерашнему приключению.

— А почему принцессу не выдали замуж? — поинтересовалась я. — Она ведь старшая? Сколько же ей лет, получается…

— У-у! — прислуга закатила глаза. — Она ж старая совсем, кто ее возьмет! Оттого и бесится, поди, что время-то свое упустила!

Девчоночке, еще не пролившей первой своей крови, Мораг казалась почти старухой. А по моим подсчетам принцессе вряд ли было больше двадцати пяти. Надо спросить у Кукушонка.

— Последний раз… когда это было? — Девочка солидно задумалась, почесала конопатый нос. — Да поди уже года четыре назад… Тогда еще старый король жив был, батюшка короля нашего Нарваро Найгерта. Так вот, приезжал тогда в Амалеру ваденжанский лорд, к принцессе нашей свататься. А она ему — от ворот поворот. Батюшка ее уговаривал, уговаривал, а она ни в какую. Тогда она еще не так бесчинствовала, побаивалась батюшку-то. Но смекнула, что там, в Ваденге, ей вообще воли не будет, муж ее на цепь посадит как собаку бешеную или в клетку запрет. Король наш отступился, а лорд деньговский и говорит — добром не хочешь, силой возьму! А она в хохот — вот, говорит, разговор по делу! Возьми, говорит, девушку силой. Завтра на турнирном поле, с утреца.

— И что?

— А то, что вызвала она деньга того на поединок. И так он разозлился, что принял вызов-то, решил принцессу проучить. Ну, поваляла она его по земле, поглумилась вволю. За такой позор денег колдуна свово на нее спустил.

— Колдуна?

— Ага. Они ж там в Ваденге все поголовно дикари, людоеды, идолам поганым молятся. Колдунов там пруд пруди. Вот одного лорд тамошний и привез. Старикашка мерзкий, с бородищей, в колпаке, в плаще с бирюльками…

— С какими бирюльками? — поразилась я.

— А мне почем знать? Колдовские бирюльки, кости, перья, колокольцы…

— Ты сама видела?

Девочка надулась.

— Не, — призналась она наконец, — сама не видела. Рассказывали. Не веришь — у кого хошь спроси. Хоть у хозяйки нашей.

— Да ладно, верю, — я махнула рукой. — Колдун с бирюльками. Дальше что было?

— А то и было — скандалище. Колдун на поле выбежал, давай орать да колокольцами трясти. Да пальцем в принцессу нашу тыкать. А с пальца у него искры так и сыплются! В упырей летучих обращаются, да в гадюк. Все поле гадюками кишит, аж сама земля трещинами пошла, а из трещин новые гады лезут…

— Что-то ты сочиняешь, подруга.

— Да вот те святой знак! У хозяйки спроси — она сама видала. В небе, говорит, тучи скрутились, ветрила поднялся — на ногах не устоять. На всех столбняк нашел, а колдун завыл волком, закудахтал кочетом, змеюкой зашипел — проклятье, значит, читает. И с каждым словом изо рта у него дым выходит и жабы выпрыгивают. Так бы и проклял и принцессу злонравную, и короля старого, и принца молодого, и всех Моранов до тридесятого колена…

Она сделала паузу, за время которой я успела подумать — надо же, какая кроха и какое несусветное трепло!

— Тока Боженька не допустил непотребства. Жаба у колдуна поперек глотки стала. Поперхнулся колдун жабой, оземь упал, и давай хрипеть да корчится. Ну, тут к нему уже рыцари королевские подбежали, зарубили поганого. А лорда деньговского с позором выгнали. Во какие дела! А еще что было… — девчонка споро скатала кукушоночий тюфяк, поставила его стоймя и присела сверху. — Приезжал к его Преосвященству Илару высокий чин аж из Южных Уст, от тамошнего епископа. Как на принцессу глянул — сразу сказал, мол бесы в ей сидят, от того она негодная такая. Отчитывал ее в храме трое суток, бесов изгонял. Сам с лица спал, оченьки с недосыпу как у совы, а принцесса — как с гуся вода: плюнула чину на туфлю и в загул пошла. Советовал королю чин этот сестру в паломничество отправить, к Техадскому Старцу, к мощам святого Вильдана, в Эрмиту Дальнюю, а то и к самому примасу. Да поди ж ее уговори! А силком ее везти сам король, добрая душа, не велит. Жалеет сестрицу-то. А чего тут жалеть? Дурь-то, как известно, дубьем выбивают, а не уговорами уговаривают. От уговоров дурь еще дурее делается. Ой, побегу я! Заболталась совсем. Так ты того, госпожа хорошая, от принцессы-то подале держись. Что ей забава — людям горе и ущерб. Себе дороже, госпожа.

Да уж. Выходит, мы вчера еще легко отделались…

Девочка ушла, а я спустилась вниз в поисках какой-нибудь еды. Зальчик оказался совершенно безлюден, если не считать одинокого посетителя, сидящего на лавке у пустого и темного очага. Я заглянула на кухню, где получила кружку молока, кусок хлеба и совет дождаться обеда, который уже начали готовить. Вернувшись в зал, я выбрала себе место у окна. Судя по теням на улице, до полудня оставалось не так уж и много.

— Не позволит ли добрая госпожа составить ей компанию?

Единственный в зале посетитель неслышно приблизился и теперь стоял передо мной с глиняной кружкой в руке. Я не сразу узнала его в новом чистом шерстяном плаще поверх новой же чистой рубахи. Пегие, свисающие жидкими косицами волосы носили следы парикмахерских усилий, в большинстве своем безуспешных.

— А, Пепел. Что же ты сапоги себе не купил?

Он поджал пальцы ног. Потоптался неловко, не дождавшись приглашения сел на табурет и попытался закопать босые ступни поглубже в солому.

— Добрый день, прекрасная госпожа. Рад нашей встрече. Вчера я не успел поблагодарить тебя за столь щедрое вознаграждение моего скромного искусства.

— Не стоит благодарности, — буркнула я не слишком приветливо.

Он что, решил выклянчить у меня еще пару-тройку золотых? Шиш получит. Я, конечно, люблю хорошие песни, но содержать какого-то замухрышку не собираюсь. Пусть продает свое искусство кому-нибудь другому.

— Чудесный денек, не правда ли?

Я поморщилась.

— У госпожи плохое настроение? — Я молчала. — Не я ли тому причиной?

Мне стало совестно. Чего, действительно, окрысилась? Он подошел, поприветствовал, поблагодарил вежливо, денег не канючил… будет канючить, тогда и рявкну, а сейчас-то чего?..

— Да нет, Пепел. Я просто немного голодна, потому что завтрак проспала.

Он тут же улыбнулся, сверкнув дыркой во рту. У него было бледное истрепанное лицо пьяницы, с рыхлой серой кожей, с воспаленными ноздрями и красными веками. Черты же этого лица, если внимательно приглядеться, оказались вовсе не простецкими. Похоже, он знал времена получше нынешних. Похоже, он или чей-нибудь бастард, или настоящий нобиль, хоть и опустившийся.

— Здесь готовят прекрасного гуся с капустой, — певец принюхался. — М-м! Я чувствую соответствующие колебания эфира. Тебе, добрая госпожа, в самом деле следует дождаться обеда, как, я слышал, рекомендовала хозяйка.

— Не знаю. Мне в полдень придется уйти.

— Неужели? И куда же моя госпожа пойдет в полдень по самой жаре?

— Какое тебе до этого дело, Пепел?

Он смешался. Отпрянул, и мне опять стало не по себе. В его присутствии я ощущала какое-то напряжение. Он не был мне симпатичен. Я ждала от него подвоха. Не знаю, почему. Я сама, своими руками, выдала ему золотой и теперь расплачивалась за собственную щедрость.

Он пошаркал по столу пустой кружкой.

— Прошу прощения, госпожа. Действительно, никакого дела…

Я попыталась загладить резкость:

— А почему ты поешь без сопровождения, Пепел? У тебя не было денег чтобы купить какой-нибудь музыкальный инструмент?

— Во-первых, с сопровождением, — сказал он, не поднимая глаз от кружки. — Это особая школа пения, называемая "сухая ветка". Ты, госпожа моя, заметила наверное ореховый прут у меня в руке? Им вышивается основной узор ритма, им метятся на земле мелодические вариации и расставляются ритмические акценты. Сухая ветка — единственное оружие для борьбы с песней. Певец сражается со своей песней, как с неким могущественным духом, коим одержим. А во вторых… во-вторых мне однажды пришлось дать слово, что я не буду играть ни на одном из музыкальных инструментов, до тех пор, пока… пока не произойдет некое событие.

— И что это за событие?

— Прошу прощения, госпожа моя, но я не могу тебе об этом рассказать, — он поднял на меня глаза и улыбнулся, не размыкая губ. — Хотя, видит небо, я хотел бы это сделать.

Квиты. Но я отметила, что он не стал мелко мстить и грубо ставить меня на место: мол, что тебе за дело? Черт, лучше бы он сказал какую-нибудь гадость, и все стало бы намного проще.

Мы помолчали, разглядывая друг друга. Глаза у Пепла были серые, с карими крапинками, а на радужке правого красовалось большое рыжее пятно. Белки имели желтоватый оттенок, подсказывающий, что у хозяина неприятности с печенью. Пепел вдруг покачал головой и отвернулся.

— Я не буду просить у тебя денег, госпожа, — тихо проговорил он, и я вздрогнула. — Не бойся.

— Я… не боюсь.

— Боишься. Вы все боитесь быть слишком щедрыми, слишком добрыми. Боитесь покормить бездомного пса, потому что он увяжется за вами и его придется бить, чтобы отстал. Я умею укрощать надежды, госпожа моя. И умею быть признательным за любое благо, будь то погожее утро, золотая монета в пыли или твоя, госпожа, улыбка. Я приму это с радостью, скажу спасибо и не потребую большего.

— Да ты философ, Пепел.

— Нет, — сказал он, — я поэт. Артист. И, похоже, аскетических форм. Но это не потому, что я не люблю роскоши. Просто… так получается…

— Откуда ты, Пепел?

— О! Издалека. У меня нет дома. Я брожу повсюду. А ты тоже не отсюда, госпожа моя.

Это было утверждение и я кивнула. Путешественника не обманешь.

— Я тоже издалека. Но теперь буду жить здесь, в Амалере.

— И я решил здесь пока остаться. Хороший город.

— Хороший. А скажи… — я немного замялась, — скажи, пение на улицах действительно может тебя прокормить?

Пепел чуть отодвинулся от стола вместе с табуретом, положил пальцы на край столешницы.

— Не знаю, — сказал он беспечно. — Надеюсь. Пока все было почти удачно. — Он снова продемонстрировал щербатую улыбку. — Вот, приоделся даже.

— Осень на носу.

— Может, мне повезет до холодов.

Он еще раз улыбнулся, ритмично застучал пальцами по столешнице, прикрыл глаза, выпрямился:

Он оборвал себя, прикусив губу и хмурясь. Тонкие пальцы продолжали выстукивать неровный ритм.

Меня опять передернуло от его голоса. Самый звук его, шершавый, ломкий как сухая трава, отдающий дымом и старой гарью, со множеством изломов, зазубрин и заусенцев расцарапал мне слух. У меня запершило в горле, словно я вдохнула эту самую алмазную пыль. Я поспешно проглотила остатки молока.

Далеко, на стенах Бронзового замка ударил колокол. Третья четверть пошла. Полдень.

Я подумала о Амаргине, и о том, как буду выкручиваться, когда он обнаружит, что в гроте побывал чужак. Я не сомневалась, что он это обнаружит. Главная загвоздка — убедить его в необходимости моего союзника в городе. Однако, слышала я такую поговорку: то, что знают двое (то есть, мы с Амаргином) — тайна, а то, что знают трое — знают все на свете. Но мне ведь нужен кто-то, кому я могу довериться!

А почему не грим, вдруг пришла в голову мысль. Почему не грим? Разве не для этого Амаргин нас познакомил?

Ох, предчувствую, отберет он у меня свирельку…

Я протерла глаза и села. Ирисов плащ подо мною свалялся и был замусорен песком и палой листвой. Сквозь свисающие каскадом ивовые ветви просвечивала вода, ровного, бесплотно-серебряного цвета, сплошь изузоренная звездами водяных лилий и желтым крапом кувшинок. Вокруг стеной стояла трава. Ко мне, в сумерки живого шатра, заглядывали таволга и водосбор. Воздух, неистово свежий, до предела насыщенный запахом воды и водных растений переполнял легкие. Я вздохнула поглубже — и захлебнулась. Меня не хватало чтобы полностью воспринять этот букет.

За спиной, на берегу, слышались голоса.

— Почему? — голос Ириса, тихий и летящий, словно шелест листвы. — Ты знаешь сам, я не могу, не умею этого делать. Я не делал этого никогда. Если это сделал кто-то иной, то я его не видел, и ничего о нем мне не известно.

— А она что говорит? — спросил другой голос, погрубее и поглуше.

— Она говорит, что не помнит. Знаешь, я нашел ее на отмели, в тростниках, чуть выше по течению. Она была связана по рукам и ногам, и лицо у нее было замотано, а во рту торчала тряпка. Я очень долго ее разматывал, потому что мой нож не резал эти веревки. У нее рассечен лоб, разорваны губы. Спина исполосована, руки и плечи — сплошной синяк. Ты хочешь сказать, она сама себя изувечила и связала?

— Они на все способны, — заявил еще один голос, сдержанно-звучный, в нем отдаленно слышался металл.

— Ты не прав, Вран, — укорил его Ирис. — Зачем ты так говоришь?

— У меня есть на это причины.

— Все равно ты не прав. Случайность, стечение обстоятельств — вот где надо искать ответ. А потом — это же река. Водный путь открывается чаще, чем какой либо другой. Амаргин знает.

— Смертные! — с презрением бросил голос, в котором звенел металл. — Они ищут всякую мразь себе в подселенцы, потому что собственной силы и собственной воли у них хватает только на сглаз и порчу. А обретя паразита, ломятся без дороги, как слепой медведь, учуявший съестное. Не так давно мы в этом лишний раз убедились.

Я попыталась раздвинуть траву и ветви, чтобы разглядеть беседующих, но с этой стороны ивовый куст оказался совершенно непролазным. Тем более я побоялась трещать и шуршать ветками. Я закусила губу — похоже, не все здесь такие доброжелательные как Ирис…

— Ты опять за свое, Вран, — в глуховатом голосе прорезалась усталость. — Ненависть делает тебя каким-то ограниченным. Тебя послушать, так этим, как ты говоришь, паразитам, только и забот что досаждать тебе.

— Скажи спасибо, что в тебе не сидит эта дрянь, Геро. Иначе я бы с тобой не так разговаривал.

— Я слышал, как ты разговаривал с тем, в ком сидит эта дрянь, — как ни странно, но обладатель глуховатого голоса улыбался. — Вернее, с той…

— А вот это совершенно не твое дело!

— Брат, не надо, — попросил Ирис. — Мы все знаем, что ты их не терпишь. Ты можешь проверить сам, но здесь совсем другое. Я чувствую такие вещи, я бы сразу тебе сказал.

— Ты не знаешь их коварства, Ирис. Тебя, мальчишку, любой демон обведет вокруг пальца. Они умудряются прятаться даже от меня.

— Ты частенько ищешь там, где ничего нет, — фыркнул глухой голос. — У тебя мания преследования, Вран.

Пауза, наполненная тонким плеском воды и перекличкой водяных курочек в камышах.

— Крови фолари в тебе не больше стакана, — заговорил тот, кого называли Враном. Голос у него опустился на полтона ниже, металл в нем громыхнул более чем отчетливо. — Но только она и спасает тебя, дурак. Только благодаря ей ты на что-то способен. Все равно ты вожжаешься с полуночной мразью, и меня не удивляет что ты, как и твои соплеменники, ищешь силу в этой проклятой пропасти.

— Может хватит ерунду пороть, Чернокрылый? — с некоторым раздражением буркнул владелец глуховатого голоса. — Я равен тебе, и ты это знаешь. Или желаешь еще раз проверить, чего я стою? Нет? Тогда оставим этот спор. А что касается моих соплеменников, то они находят союзников не только в Полночи, и это ты тоже прекрасно знаешь. Так что кончай передергивать.

— Не зли меня, Геро.

— Я тебя не злю, ты сам злишься. На пустом месте, похоже. Босоножка, давай-ка, покажи свою игрушку.

— Если у смертной нет союзника, — жестко заявил Вран. — значит путь открыл кто-то другой. В любом случае я хочу знать, чьих это рук дело.

Бесшумно раздвинулись кусты. Приподняв ветки, в мое убежище нырнул Ирис. Мне показалось, он бледнее, чем я запомнила.

— Ох, ты не спишь…

— Кто там, Ирис?

— Волшебники. Хотят поговорить с тобой.

Я испуганно поежилась.

— Они чем-то раздражены? Один, кажется, очень зол. Это из-за меня?

Ирис успокаивающе поднял ладонь.

— Тебе нечего бояться. Брат думает, что в тебе сидит паразит, но это не так.

— Какой еще паразит?

— Нет в тебе никакого паразита. — Ирис с улыбкой покачал головой. — Внутри тебя много непонятного, но паразитов там нет. Пойдем. Не бойся.

— Ирис… они прогонят меня?

— Они не могут тебя прогнать. Прогнать тебя может только Королева… а ей незачем это делать.

Голос его чуть сфальшивил в конце фразы. Он не мог говорить за королеву. И он совсем не был уверен, что ей незачем меня прогонять. Поддавшись мгновенной панике я схватила его за руку. Ладонь Ириса была такая ускользающее-невесомая, что, казалось, она тает у меня под пальцами. Я чувствовала, что теряю это чудо, прямо здесь и сейчас.

Он потянул руку к себе и я выпустила ее.

— Тише, — шепнул Ирис, осторожно проведя сгибом пальца по моей щеке. — Не бойся. Я не отдам тебя им.

В глазах его тлело знакомое свечение, едва уловимое в светло-сумеречной глубине. Он улыбнулся, но от этой улыбки дистанция между нами только увеличилась. Я вся дрожала, выбираясь вслед за ним из ивовых зарослей.

Один из волшебников сидел на большом плоском камне, свободно закинув ногу на ногу. Другой прислонился к стволу сосны, не боясь запачкать одежду смолой. Оба были черноволосы и черноглазы, и к тому же одеты в черное. Черный цвет — это было единственное, что их объединяло. Потому что только один из них, тот, который сидел на камне, оказался человеком.

Он, улыбаясь, смотрел на нас, но не двигался. На лице второго не было даже тени улыбки. Этот второй отлепился от сосны и шагнул к нам навстречу.

Вернее, я видела только начало движения, когда он повернул голову и резанул меня недобрым взглядом, а потом он вдруг воздвигся высоченной башней прямо надо мной и жесткие пальцы, стиснув подбородок, задрали мою голову кверху. Огромные, приподнятые к вискам глаза его надвинулись — в лицо мне словно кипящей смолой плеснуло.

Я ощутила боль и моментальное проникновение, будто змея скользнула в трещину в черепе. В долю мига все внутри у меня, включая кости, мозги и кишки, было покромсано и превращено в фарш, и только кожа сохранила внешнюю форму и не позволила мне разлиться у него под ногами лужей слизи. В следующее мгновение все внутренности оказались на месте, а в голове возникла легкость и гулкая пустота. Я не успела ни охнуть, ни вскрикнуть, ни потерять сознания. Я бы с удовольствием потеряла его сейчас, но волшебник выпустил мой подбородок и ткнул пальцем в переносицу, сделав это невозможным.

— Ох, Вран, — пробормотал у меня за спиной Ирис. — что же ты творишь…

Волшебник отодвинулся, глядя на меня с недоверием. Он молчал, поджав губы. Кожа у него была очень смуглая, такого странного оттенка темной, чуть запыленной листвы в разгар лета. Иззелена-смуглая и необычайно чистая кожа, благородный металл без полировки. Резкое, яростное лицо немыслимой красоты. От взгляда на него захватывало дух и бегали по спине мурашки. Впрочем, я уже не понимала, красив этот Вран или безобразен — такую едва сдерживаемую неистовую силу излучало его большое тело и его дикие, черные, лишенные малейшего проблеска глаза.

— Итак, — оказалось, что второй волшебник, человек, неслышно подошел к нам. — Что ты теперь скажешь?

— Ничего нет, — сквозь зубы буркнул Вран, и зубы эти жутковато вспыхнули. — Странно.

— Я же говорил!

Руки Ириса легли мне на плечи, прохладной тенью коснулись обожженной кожи. Я воспряла, как засыхающее растение, опущенное в воду.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил человек.

— Леста, — пролепетала я.

На фоне высоченного Врана человек выглядел бледно. На полголовы ниже его, в бесформенном длинном балахоне, в тяжелом плаще, скрывающем фигуру. Но все равно было видно, что плечи у него узковаты, а открытые кисти рук слишком худы и похожи на птичьи лапы. Северянин с землистым лицом. Возраст его был совершенно не определяем.

— Меня зовут Амаргин, а этого громилу — Вран. — Я снова увидела спокойную приветливую улыбку, и мне сразу стало легче. — Он на самом деле вполне сносен, если не унюхает где-нибудь себе врага, а в тебе он врага не унюхал, так что бояться его нечего. Ты можешь вспомнить как попала сюда?

— Меня связали и бросили в реку, — ответила я. — Я вообще-то умею плавать, но не в связанном виде. Я захлебнулась. Больше ничего не помню.

Во мне обнаружилась храбрость, но только потому, что Ирис стоял за спиной и сжимал мои плечи. Мне страшно хотелось прислониться к нему, но такая фамильярность не понравилась бы волшебникам, и, скорее всего, самому Ирису тоже.

— А кто тебя бросил в реку? — продолжал допрашивать человек по имени Амаргин.

— Священник из Андалана. Помощник Его Преосвященства епископа Ганора.

— Это была казнь?

— Это называлось — "испытание водою". Проверяли, ведьма я или нет.

— А ты ведьма?

— Нет! Я знахарка, лекарка, — я потупилась. — Была… вообще-то меня за дело бросили. Я виновата.

— Вот как? И в чем же?

— Из-за меня пропала королева Каланда. Я не смогла ее вернуть. Я вообще не поняла, что случилось.

— Каланда? — переспросил Вран.

Они с Амаргином переглянулись и Амаргин кивнул.

— Знаете что, господа, — заявил он. — Мы с нашей гостьей погуляем тут, по бережку, хорошо? Я думаю, ей легче будет поведать все своему, так сказать, соплеменнику. Пойдем, голубушка.

Он протянул мне руку.

— Амаргин! — беспокойно окликнул Ирис.

— Все в порядке, Босоножка. Мы поговорим и вернемся.

Волшебник ухватил мою ладонь и повлек меня мимо высоких камней на длинный песчаный пляж.

Я оглянулась. Вран стоял рядом с Ирисом, возвышаясь над ним как скала над цветком, и что-то ему втолковывал. А тот слушал молча, опустив голову.

— Они правда братья? — спросила я.

— Правда. — Волшебник Амаргин грустно усмехнулся. — Был еще старший, Шелари, и он не походил на этих двух. Воин, маг и музыкант, три брата, и такие разные. Впрочем, я уже сочиняю. Ирис никогда не видел старшего, он родился после того как погиб Шелари.

— Погиб?

Здесь тоже случается смерть? Здесь, за пределами мира?

Амаргин будто прочел мои мысли:

— Мы, люди, называем их бессмертными, но мы ошибаемся. Смерть, как и тараканы, встречается повсюду. — Он с мудрым видом поднял тонкий, как щепка палец, помедлил, озабоченно осмотрел его со всех сторон и вытер о плащ. — А также мусор, мыши, крысы и кошки. Все эти явления черезвычайно загадочны. Особенно тараканы. Но мы разговариваем сейчас не о них, а о тебе. Ты проникла с той стороны на эту. Как тебе это удалось?

— Не знаю, — сказала я. — Поверь мне — не знаю…

— Леста!

Он окликнул меня с порога — полуденное солнце било ему в спину, превращая вихрастую рыжую голову в настоящий костер. Я приветливо махнула рукой.

Ратер подошел и недоуменно нахмурился на моего собеседника. Пепел не спешил представляться. Он взглянул на Кукушонка, на меня, а потом скромно опустил глаза и уставился в свою пустую кружку.

— Это Пепел, певец и странник, мастер школы "сухой ветки", — раз они оба не почесались, я посчитала своим долгом объяснить молодым людям, кто есть кто. — Это Ратер Кукушонок, его отец держит паром через Нержель.

— Нам пора, — мрачно заявил Кукушонок. — Еще надо в "Колесо" зайти.

— Прислуга уже сбегала. Возьми вещи в моей комнате, они в одеяло завернуты. Я уже готова.

Кукушонок отправился за вещами. Пепел продолжал молчать, нервно оглаживая ладонями бока своей кружки. Я подумала — сколько же он тут сидел в молчании напротив меня, пока я воспоминаниям предавалась? Ни словом, ни жестом не нарушил этих моих полугрез — может у меня глаза как-то по-особому стекленеют или челюсть отпадает при погружении в прошлое? Да так, что любому постороннему понятно: не тронь блаженную, пусть себе…

Игла памяти с косматой цеплючей нитью боли, с крепким узелком утраты на конце штопает прорехи моей души. Именно что штопает — материал настолько ветхий, что вся поверхность постепенно превращается в дерюгу, в колючую привязчивую тоску, в неровные узлы потерь, с оборванными хвостами маленьких моих надежд.

Ирис! Вспомни меня, черт тебя дери! Или забывайся скорее вместе со своей рекой, своими сумерками, своими камышами! Не могу я больше!

Нет, могу. Самое ужасное — могу и буду. Меня еще в детстве по рукам лупили за то что расчесываю комариные укусы и сдираю корку с расцарапанных коленок. Кровь течет — хорошо, образуется корка еще более толстая и вкусная.

Тьфу!

Встретилась глазами с Пеплом. Что это? Неужто он смотрит с жалостью?

— Думаешь, милый тебя забыл? — спросил певец очень тихо, опираясь о стол и сильно подавшись вперед.

Я отпрянула:

— Какой такой милый? Я подсчитывала, сколько мне надо купить рыбы и крупы для небольшой поездки за город. Ты, Пепел, фантазер, даром что нищий оборванец. — Я решительно поднялась. — Счастливо оставаться. Вон Кукушонок идет. Эй, Ратер, ты ничего не забыл? Зеркальце мое взял?

 

Глава 8

И снова Стеклянная Башня

Навстречу нам, пользуясь приливом, шли два торговых когга, сопровождаемые лоцманской лодочкой. Ратер из-под руки разглядывал вымпела на мачтах.

— Из Аметиста идут, — сказал он с видом знатока, — Посмотри, какие красавцы! Не меньше тридцати ярдов в длину.

— Откуда ты знаешь, что из Аметиста?

— Вымпела рыжие видишь с орлами? Это агиларовский герб. А герб высокого лорда позволен только торговцам из столицы провинции. Так что это аметистовские. Слышь, а как первый кораблик называется, который с синей полосой?

— "Пиларин" — прочитала я. — А как второй, не вижу.

— "Пиларин", — Кукушонок поплямкал губами, словно пробуя имя корабля на вкус. — Иэх, а я хотел лодку "леди Луной" назвать. Батька запретил, сказал, что лодкам имен не положено. Да и какая она леди, в самом деле… Эй, ты держи правее, а то налетим на них.

Наша лодочка мягко запрыгала на череде косых волн. Я вспомнила, как предлагала Кукушонку деньги на обзаведение, и только покачала головой. Его интерес к морской торговле был чисто умозрительным. Мы плыли смотреть мантикора.

Пропустив купцов, Кукушонок налег на весла. Ветер шел с моря, поэтому парус мы не поставили, но все равно, на лодке плыть — это не ногами перебирать. Стеклянная Башня проступила из жаркого марева голубовато-лиловым полупрозрачным крылом, над ней движущейся сетью кружили чайки.

— Так, — парень оглянулся через плечо. — Теперь осторожно. Держи вон на тот камень, который на жабу похож.

— Не первый раз на руле, — буркнула я. — Тогда я прошла здесь без весел и при отливе, между прочим.

— И все гребеня бортами пересчитала. Благо, что не совсем раскокала. Потом целый день пришлось дно смолить. Держи правее, говорю!

Мы благополучно пристали в тесном заливчике, совсем, кстати, не в том, где я приставала прошлый раз. Ратер все-таки знал реку гораздо лучше меня. И было очевидно, что тут лодку не побьет о камни, даже если начнется болтанка при отливе.

Мы вылезли на тропинку, опоясывающую скалу с севера. Здесь имелась довольно широкая ровная площадка и мне нравилось входить в грот с этой стороны.

— Там, среди вещей, есть шаль, достань ее, — велела я. — Нет, не клади сверток на землю, держи в руках. Я должна завязать тебе глаза.

— Как же я тогда увижу мантикора? — засопротивлялся Кукушонок.

— Когда дойдем до мантикора, тогда и снимешь, — отрезала я. — Кстати, разуйся. Придется идти по пояс в воде. Холера черная!

— Что?

— Мантикора будет плохо видно из-за прилива. Он же в воде лежит. — Я почесала нос. — Ну, выбирай: или мы идем сейчас и видим только верхнюю часть мантикора и немножко спинного гребня или ждем полчетверти и видим мантикора целиком.

— А почему бы… ну, не дождаться отлива там, внутри? — поинтересовался Кукушонок.

Он, кстати, заметно разволновался, хоть и не подавал виду. Он взмок, и не только от жары, подмышками на старенькой льняной рубахе расползлись темные пятна. По вискам тоже текло, красноватые волосы прилипли ко лбу. И глаза у него очень уж сильно блестели.

— Ты думаешь, у тебя хватит сил простоять в мертвой воде полчетверти?

— Почему бы и нет?

— Хм? Ну пойдем, раз ты такой храбрый. Снимай обувку и бери ее с собой. А повязку все-таки придется сделать.

Я намотала шерстяную шаль ему на глаза, что при такой жаре было немалым испытанием. Поставила его лицом к стене, достала свирельку и заиграла.

Посыпался песок, камень заморщил и лопнул. Я толкнула Кукушонка меж лопаток.

— Шагай вперед. Шагай!

Парень сделал шаг в темноту, споткнулся и грохнулся на четвереньки. Я едва успела перескочить через него, когда щель в скале захлопнулась как капкан.

Он споткнулся, наступив на крышку сундука, утонувшего в песке и монетах, проломил гнилые доски и застрял босой ногой в бронзовых лентах обивки. Сверток выпал у него из рук.

— Не снимай повязку!

— Я не снимаю. Куда это я влез? Там горох, что ли?

— Держись за меня. Сейчас я тебя освобожу.

— А здесь холодно. И гулко так! Э-эй!

Заметалось эхо, взлетело под купол, к косому пролому в потолке, со звоном отскочило от поверхности воды, понеслось колобродить и аукаться по закоулкам.

— Это пещера, — объяснила я, — Вытаскивай ногу, только осторожно.

Ратер потащил ступню вверх, вытягивая вместе с ней завязшие в пальцах, спутанные как кудель жемчужные нити. Они тут же разорвались от ветхости сразу в нескольких местах и жемчуг градом брызнул в разные стороны.

— Хм… пара царапин. Ничего, мертвая вода залечит.

— Эге-гей! — снова заголосил Кукушонок и вдруг испугался. — Слушай, а я не разбужу мантикора?

— Не знаю. Но скорее всего нет. — Я взяла его за руку. — Пойдем. Осторожнее, напорешь ногу. — Отпихнула с пути острозубый венец. — Вот здесь надо аккуратненько перешагнуть. — Длинный вал тускло блестящего оружия, щитов и доспехов, частично поломанных и разрозненных. — А сейчас мы войдем в воду, не поскользнись. — Дно сплошь покрыто чешуей из золота. — Но это еще не мертвое озеро, мертвое озеро будет дальше.

Мы свернули налево. Еще десяток шагов в стремительно остывающей воде — мне почти по грудь, Кукушонку по пояс — и перед провалом, полным выстуженной тьмы, я сдернула платок с кукушоночьих глаз.

Он сразу заозирался, закрутил головой. Я нашарила между камней корзину и вытащила рыбешку. Отправила ее за пазуху (куда же еще!), а шаль завязала узлом на груди, чтобы не потерять.

— Вперед. Но учти, сейчас тебе будет очень холодно, очень душно и очень плохо.

Он неловко вытянул перед собой руки, ощупывая мрак.

— Что в повязке, что без — не видно ни шиша. Дьявол, я даже тебя не вижу! Леста, ты где вообще? Вот ведь пропасть какая…

— Перед тобой что-то вроде завеси, — объяснила я. — Что-то вроде пленки из темноты. Проходи сквозь нее, там будет светлее. Ну, кто рвался к чудесам?

Кукушонок вытянул руки словно ныряльщик, и ринулся в непроглядный провал. Раздался плеск и слабый вскрик — шагнув следом за ним, я обнаружила, что он опять споткнулся и окунулся чуть ли не с головой.

Вынырнул, вытаращив глаза, разинутым ртом ловя неживой разреженный воздух. Слепо цапнул зеленоватую жижу, заменяющую тут воду, захрипел, схватился за лицо, потом за горло…

— Успокойся! — я хотела прикрикнуть на него, но окрика не получилось, потому что воздух в легких оказался на две трети разбавлен пустотой, как вино разбавляют водой, и остался лишь слабенький кисловатый привкус на большой объем совершенно бесполезного ничего. — Спокойней, Ратер, не дергайся, иначе задохнешься. Спокойнее, спокойнее… спокойнее.

В это мгновение он вдруг застыл, замер по пояс в воде, напрочь забыв про свой испуг, и про попытки дышать тоже совершенно забыв.

Он увидел мантикора.

Он видел его фосфорным стеклистым силуэтом, окруженным слабо светящимся гало, как луна в пасмурную ночь. Он видел бессильно распахнутый крест рук и упавшую на грудь голову, и каскад лезвий-волос, скрывающих лицо. Он видел торчащие из воды зеленые сабли спинного гребня, видел тусклое, плывущее из глубины свечение драконьего тела. Он видел спящее чудовище, не живое, не мертвое, не опасное, распятое на цепях, заросшее светящейся слизью, ранящее глаз одним только обилием режущих кромок, пугающее своей неподвижностью, пугающее возможностью движения, скрытой угрозой, вероятностью разрушения, тайным зародышем насильственной смерти.

Ратер издал какой-то всхлип и протянул к чудовищу мокрую дрожащую руку. И закашлялся от недостатка воздуха, сгибаясь пополам, чуть не окунаясь лицом в ледяной студень. Я придержала его за плечи.

— Назад? Пойдем назад?

Как ни странно, но я сама чувствовала себя почти терпимо, и вполне находила в себе силы добраться до мантикора и накормить его рыбой. То ли я умудрилась привыкнуть к этому месту, то ли вид чужих страданий меня каким-то непонятным образом поддерживал.

Кукушонок не мог говорить. Он только упрямо мотнул головой и потащился вперед, к чудовищу. Наверное, хотел его потрогать.

Я помогала ему идти. Вернее, почти плыть. Парень, похоже, не очень соображал что делает.

Мы добрались до мантикора и я влезла на его лапы. Ратер благоговейно коснулся мантикорьего бока, провел ладонью по ребрам, словно погладил дерево. Потом заглянул в склоненное лицо, пальцем дотронулся до свисающего лезвия-пряди.

— Осторожнее, — сказала я, без лишней паники переждав обморочное головокружение. — Не напорись на волосы, они у него острее ножей. Сейчас мы его покормим, если удастся.

Удалось. Мой красавчик слопал всю рыбешку, и я даже пожалела, что взяла только одну. Проголодался, наверное, вчера-то я его не кормила. Хотя, если трезво поразмыслить, разве способен он, находясь без сознания, чувствовать голод? Может он глотает просто потому, что что-то попало ему на язык? Будь это, например, не рыба, а обыкновенная галька, он бы и ее проглотил?

Я вытерла мантикоров рот от рыбьего сока и приподняла в ладонях его лицо. Оно горело фосфорной зеленью, мои пальцы на щеках его чернели провалами.

— Взгляни, Ратер. Взгляни на него! Он прекрасен, правда?

Ратер молчал, наверное, речь ему вообще отказала. Я смотрела и смотрела в спящее спокойное лицо, замкнутое, словно запертая изнутри дверь. Та сторона была закрыта от меня на сотню замков, на тысячу засовов. Достучаться бы, дозваться… криком докричаться, плачем доплакаться, на коленях к дверям твоим приползти, отвори, друг, двери, отопри замки, отвали засовы! Как ярый огонь двери рушит, стены ломит, кровлю точит, так пусть голос мой аки ярый огонь двери рушит, стены ломит, кровлю точит. Навеки, повеки, отныне и довеки… а словам моим ключ да замок… ключ — под язык, замок — за порог…

Рядом что-то длинно прошелестело и меня ощутимо приподняло волной.

— Ратер?

Парень, так и не издав ни единого звука, повалился в воду плечом вперед, но сразу же всплыл, безвольно раскинув руки. Ах ты, пропасть!

Я соскочила с мантикоровых лап, погрузившись в воду по грудь. Схватила Кукушонка за ворот. Мертвое озеро тут же отомстило мне за поспешность — заныли виски, перед глазами развернулось шевелящееся полотнище, багровое, в зеленый горошек.

Пришлось переждать.

Отбуксировать Кукушонка к выходу из малого грота, и дальше, в большой грот, оказалось довольно легко. Он не тонул, я только чуть придерживала его голову. А вот целиком вытащить его на берег мне не удалось. Легкий в воде, на воздухе он был совершенно неподъемным. Мне пришлось оставить идею выволочь его беспамятное тело прочь из грота.

Хм… А если попытаться закатить парня на одеяло и волоком… тьфу! Нет. Хватит. Открываю карты — а там как судьба рассудит.

Оставив мальчишку лежать ногами в озерце, я подобрала какой-то изукрашенный шлем с отломанным наносником, набрала в него воды и плеснула парню в лицо. Никакого ответа. Впрочем, что толку его водой окатывать, он и так мокрый с головы до ног. Ну-ка, а если вот так?

Сжала ладонями кукушоночьи уши и принялась сильно и довольно жестко их растирать. Так растирают уши потерявшему сознание пьянице, чтобы привести его в чувство хотя бы ненадолго. Кукушонок замычал, заворочал головой, зашарил руками по скользким монетам. Надрывно, жадно вздохнул. И открыл глаза.

Рывком сел, обводя пещерку растерянным взглядом.

— Где… он?..

— Мантикор в другом гроте. А здесь я живу.

— Тю… — он присвистнул, закашлялся. Отплевался от воды. Снова заозирался. — Вот это да… Значит, правда, сказки-то… про Стеклянную Башню. Экая прорва золотища! Ну ни хрена же себе…

— Пообещай мне, что не вынесешь отсюда ни единой монетки, ни единого камешка, ни единой вещицы, ни большой, ни маленькой, вообще ничего ценного, иначе…

Я не придумала, что "иначе" и замялась, а Кукушонок повернулся ко мне, улыбнулся, провел пятерней ото лба вверх, убирая с лица мокрые волосы, и сказал:

— Меня зовут Ратер, а не Элидор.

— Какой еще Элидор?

— Сказочка такая есть. Жил-был пацан по имени Элидор. Посчастливилось ему подружиться с дролями, но он украл у них золотой мяч.

— И что?

— Парню прежестоко отомстили.

— Его убили?

— Не-е. Все было хужее. Ему навсегда закрыли путь в холмы. — Он отвел глаза и покачал головой. — Навсегда.

Я не нашлась, что ответить. Встала, отряхнула платье. На плечах и на груди оно уже подсохло, а подол был тяжел от влаги.

— А где ж то озеро, — Кукушонок поднялся следом за мной. — Которое мертвое?

— Вот за той грудой камней. Отсюда не видно.

— Ну, признаться, и хреново же там, в этом озере! Эк меня сморило…

— Меня там тоже однажды сморило. Четверо суток провалялась. Амаргин, спасибо, вытащил.

— И тебе спасибочки, что меня вытащила.

— Да ты что? С чего это "спасибо"? Зачем ты мне там нужен, любоваться на тебя? Мне и одного полумертвого хватает.

— А что, — хмыкнул Кукушонок, — знаешь как говорят: "концы в воду". Сама же жалилась, мол, что со мною делать, мол, слишком много знаю…

Такое мне не приходило в голову и я недоуменно нахмурилась.

— Так ты… думал, что я могу что-то такое над тобой учинить?.. И все равно со мной пошел?

Ратер пожал плечами.

— Охота пуще неволи.

Прошелся туда-сюда по пещере, вороша босыми ногами груды сокровищ, иногда нагибаясь и рассматривая что-нибудь. Потом принялся черпать золото пригоршнями и подбрасывать его в отвесном солнечном луче. По стенам запрыгали зайчики, звон пошел нестерпимый, многократно помноженный на голосистое эхо. Я велела прекратить забаву.

— Оставь. Это не твое золото и не мое. Пусть себе лежит как лежало.

Ратер вытер руки о штаны и спокойно подошел ко мне.

— Надо же… Столько басен про этот клад слышал… Думать не думал, что когда-нибудь увижу.

— Нельзя чтобы кто-нибудь об этом узнал.

— Вот те Божий Крест! — Кукушонок вытащил из-за пазухи солю, приложил ко лбу, затем поцеловал. — Могила! — Спрятал его обратно, огляделся. — Э! А у тебя тут костровище! И плавень собран… Давай огонь разведем? Одежу просушим…

— Разводи. Вон там, на камушке, огниво и все, что нужно.

Кукушонок быстро и умело запалил костер. Стянул рубаху, разложил ее на сокровищах — для просушки. Повязка, которую я сделала вчера, намокла и сползла. Мы сняли ее — корка на рубцах отслаивалась, а под нею виднелась новая розовая плоть.

— Вот! — обрадовался Кукушонок. — Я же говорил: на мне, как на собаке…

— Ты тут ни при чем. Это мертвая вода. Не будь она на три четверти разбавлена, у тебя бы и шрамов не осталось.

Ратер только присвистнул. Слов у него не нашлось. Я встала перед огнем и расправила юбку, чтобы влага поскорее испарилась.

Мне было не понятно, почему Ратер отмалчивается. То есть, болтает о чем угодно, только не о чудовище, которое так жаждал увидеть. Может, он разочарован? Ожидал найти здесь хвостатую гребенчатую тварь величиной с дом, всю в радужной чешуе, а увидел всего лишь полутруп какого-то парня, подвешенного за руки над озером, да пару-тройку изогнутых шильев, торчащих из воды. Мне вдруг стало ужасно обидно за моего мантикора. Что этот мальчишка понимает в чудовищах!

— Ну, — поинтересовалась я довольно холодным тоном. — Ты и сейчас считаешь, что тебя обманули?

— Почему вдруг? — не понял Кукушонок.

— Мантикор-то, гляжу, тебя не впечатлил.

Мальчишка нахмурился, глядя на меня через огонь. Помолчал. Потом спросил:

— Честно?

— Да уж режь правду — матку, чего там…

Он еще помолчал, собираясь с мыслями.

— Я… не думал… Я и представить себе не мог, что он такой… настоящий…

— Настоящий?

— Да! — воскликнул Кукушонок, сжимая кулаки. — Да! Он такой же, как я… как ты… Висит там, словно провинился, словно его выпороть хотят… или уже выпороли… голова свесилась… глаза закрыты…

Покусал губы, морщась от каких-то своих переживаний. Я несколько опешила от такой пылкости, и поэтому молчала.

— Я че думал… думал, буду смотреть на него, как на короля… Знаешь, когда король Нарваро выезжает, он всегда так далеко-далеко, еле виден, в блеске весь, в роскоши, и свита его окружает, и рыцари, и охрана на конях, и стража пешая, все при оружии, в доспехах, с флагами, с трубами… к нему не прорваться, и даже взглядом до него едва дотягиваешься… Я и про чудище так думал — не смогу подойти,… ну, там тоже будут… какие-нить флаги и трубы, какая-нить гвардия невидимая… ну, понимаешь?

— Понимаю. Дистанция. А здесь ее нет.

— Я почуял… ну, будто я был знаком с ним когда-то, а тут вижу — наказывают его. Моего знакомого… наказывают… может, и за дело, но я-то ничего такого за ним не знаю. Он приятель мой хороший, а его на цепях подвесили, он уже и сомлел совсем, бедняга… И мне с того как-то… не по себе.

Ратер передернул плечами и отвел взгляд. Я молчала.

Пауза.

— Вот… — пробормотал он наконец, неловко ковыряя пальцем слежавшиеся монеты. — Наболтал ерунды… не силен я объяснять складно.

— Да нет… я все поняла. Ты считал, что чудо — это то, на что надо смотреть снизу вверх, щурясь от сияния. И ты не ожидал, что тебе безумно захочется взять это чудо в ладони и засунуть за пазуху, как бездомного котенка. Ты не ожидал, что тебе захочется помочь и защитить.

Он долго раздумывал, потом пожал плечами:

— Да уж, такого сунешь за пазуху… никакой пазухи не хватит. Однако и впрямь… че его там приковали? За что?

— Не знаю. Я тоже ничего про него не знаю. Я кормлю его рыбой, как того самого бездомного котенка, и мечтаю разбудить. Мне тоже не по себе, Ратери.

— А если расклепать цепи и вытащить его сюда, на берег? Он проснется?

— А если мы тогда выпустим ужасное чудовище, свирепого монстра? Который разорвет нас с тобой, а потом отправится бесчинствовать в город? Он же наполовину дракон, Ратер. Ты бы видел его когти!

— Ты думаешь, он злой?

— Повторяю: я ничего не знаю про него. Тебе… надо будет посмотреть на него еще раз. Когда вода спадет. Ты видел только человеческую часть.

— Правда? — оживился Кукушонок. — Можно будет еще разочек глянуть?

Я усмехнулась, аккуратно задвинула в огонь прогоревшую деревяшку.

— Ты и так вытянул все мои тайны. Чего уж… снявши голову, по волосам не плачут. Но там худо, как ты успел заметить. Не боишься мертвой воды?

Улыбаясь во весь рот он помотал патлатой головой. Глаза его сверкали ярче рассыпанного вокруг золота.

Хорошо. Пусть будет так. А с Амаргином я договорюсь.

— Завтра, — сказал Кукушонок. — Я приплыву завтра. Утром, пораньше, у меня смена после полудня.

Я подумала, стоит ли мне остаться здесь или попроситься обратно в город, в теплую кроватку в "Трех голубках". И решила, что останусь. Хоть еды, кроме осточертевшей рыбы, у меня опять не оказалось. Значит, буду лопать рыбу без соли. Сама виновата. И к праздности привыкать нечего.

— Тебе пора, — твердо заявила я рассевшемуся у огня Кукушонку.

Ему тоже надо знать свое место. Здесь не зверинец и не шатер циркачей.

Парень поднялся без лишних разговоров. Правда, в глазах у него мелькнуло что-то… что-то побито-собачье. Но обошелся он без нытья.

Не скрываясь, я достала свирельку.

— Подойди к стене.

— К какой?

— К любой. Когда откроется щель, выходи не задерживаясь. Ты понял? Не задерживаясь.

— Ну тогда того… — вздохнул Ратер, — до завтрева.

Поднял свою рубаху и шагнул к стене.

(…с того момента я зачастила к Алому озеру, но встретить ее мне удалось только недели через две.

На высоком берегу, в соснах, расцвел малиновый шатер, весь в фестонах, бахроме и золотых кистях. Я разглядывала его через озеро. За шатром, по поляне бродили расседланные лошади. Слуги суетились, перетаскивая с места на место какие-то вещи. Около воды разделывали тушу, я разглядела стоящую на земле отрубленную оленью голову с роскошным венцом рогов. Несколько собак крутились под ногами, на них замахивались, их пинали, и даже с другого берега я слышала невнятную ругань.

Почему не видно никого из нобилей? Слуги да собаки… странно. Я вылезла из кустов, и сомкнувшиеся ветки скрыли от меня малиновый всполох шатра. Может, стоит обогнуть озеро и подобраться поближе? И хочется и колется… Я уже решила, что посмотрю на Каланду издали, а близко подходить не буду. Тут, небось, вся леогертова свита собралась. Незачем мне им под ноги попадаться.

Я двинулась вдоль берега, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Длинное Алое озеро лежало в низинке, между двух сходящихся холмов, южный берег у него был низкий и песчаный, кое-где заболоченный, а северный поднимался обрывом. Я перешла вброд мелкое болотце, нестрашное щупальце знаменитых Доренских топей. Перебралась через ручей, он брал начало от Ключей Дорена, бьющих из склона соседнего холма — и тут услышала смех. Совсем рядом, за густой стеной ольховых и ивовых ветвей, непроницаемой для взгляда, но не для слуха.

Я узнала это место. Узнала, хоть подошла к нему с другой стороны: там, в прибрежных зарослях, лежало в воде поваленное дерево. Именно с этого дерева я разговаривала прошлый раз с андаланской принцессой Каландой.

Смех, неразборчивый говор и плеск воды. За кустами купались женщины. Кажется, две. И, кажется, одна из них…

— Эй! Ты что это здесь подглядываешь?

Я подскочила от неожиданности.

Охранник. Молодой рыцарь в черненой кольчуге поверх длиннополой котты. В руке — обнаженный меч.

— Стань прямо, — велел он, сурово хмурясь. — Руки покажи.

Я показала руки.

— В корзинке что?

— Пусто.

За сегодня я не успела ничего собрать. Уже вторую неделю, отправляясь в лес, я сперва бежала к Алому озеру, и только потом, уныло побродив по окрестностям, принималась за свои дела.

— Это заповедный лес, — глядя на меня с отвращением, процедил охранник. — Что ты здесь искала, смердка?

Вместо ответа я отцепила и показала на ладони фибулу принцессы.

— Нашла, что ли? — чуть смягчился он, протягивая руку.

Я отступила. Еще чего! Ручонки свои загребущие растопырил!

— Это сигна. Сигна де Аракарна. Принцесса сама дала ее мне.

Пауза. Молодой рыцарь прищурил глаза.

— Что ты сказала? — поинтересовался он ледяным тоном.

— Сигна де Аракарна, — повторила я заученно. — Знак Каланды Аракарны.

— Ты украла ее, — заявил он, вкладывая меч в ножны и делая шаг ко мне. — Ты ее стащила. Ты воровка. А ну-ка верни чужую вещь!

Я попятилась, размышляя, звать ли мне на помощь или бежать со всех ног. Но тут кусты за моей спиной зашуршали.

— Стел, тонто, но! Лархате!

Я обернулась — она! Она, моя принцесса, прекрасная и блистающая словно молния, выломилась из кустов мне на помощь.

— Не сметь! Не сметь, Стел! Эхто эх ми араньика!

Она воздела кулак — и широкий, не схваченный у запястья рукав скатился к плечу, обнажая тонкую смуглую руку с неожиданным рельефом мышц. Наспех натянутая на мокрое тело рубаха облепила крепкую грудь, из глаз чуть только искры не сыпались… ой-ей…

Рыцарь разинул рот — и залился краской, точно его в кипяток окунули. Он мгновенно развернулся, отбежал на несколько шагов и застыл на взгорочке спиной к нам. Он то ли сжимал себе виски, то ли ощупывал лицо, будто получил пощечину.

— Араньика, айре! — воскликнула Каланда, обращаясь ко мне. И добавила еще что-то на своем звучном гортанном языке.

Засмеялась, сверкая зубами. Мокрые кудри пятнали шелк рубахи. В ушах ее раскачивались сережки с красными прозрачными камешками, гоняя по щекам сияющую алую рябь. Я глубоко поклонилась.

— Здравствуй, госпожа моя.

— Стел тебя ловил, хватал? Ловит, хватает?

— Он не поверил, что ты дала мне сигну, госпожа, — зловредно нажаловалась я. — Он сказал, я ее украла.

— Стел, эй! Это есть моя сигна, я давать ее пара эхте нэна. Стел!

— Да, моя госпожа.

Ему пришлось повернуться к нам лицом. Он стоял весь красный, упершись глазами в землю.

Тут кусты за нашими с Каландой спинами снова раздвинулись.

— Что здесь происходит?

Вышедшая к нашей компании женщина была необыкновенна. Хотя бы тем, что оказалась явно землячкой Каланды — такая же темноглазая и смуглая, но ее великолепные волосы были аккуратно уложены в высокую прическу. Еще она носила платье, а не мужской костюм, подобно Каланде, и она была старше принцессы лет на десять. Платье она тоже натягивала в спешке; оно сидело чуть скособочено, и шнуровка свободно болталась, однако сей решительной даме это ничуть не мешало выглядеть царственно и даже грозно.

— Кто эта девочка, Стел? — спросила она, внимательно рассматривая меня.

Вместо охранника ответила Каланда. Она что-то быстро проговорила на андалате.

— Араньика… — дама повторила прозвище, которым окрестила меня принцесса. Говорила она свободно, практически без акцента. — Ну что же… может быть. — Она довольно холодно усмехнулась и откинула голову, внимательно меня рассматривая, словно собиралась покупать. — Не совсем то, что я предполагала, конечно…

Мне было страшно любопытно, что это все означает, но спросить я не решилась. Каланда снова что-то произнесла. Женщина кивнула, не сводя с меня жесткого, ищущего взгляда. И вдруг улыбнулась — словно приняла какое-то решение.

— Принцесса желает, чтобы ты сопровождала ее, араньика. Сейчас ты поможешь нам привести себя в порядок, а потом будешь прислуживать за обедом. Это желание Каланды Аракарны. А меня можешь называть госпожой Райнарой.)

И снова панцирь льда. Нет, не панцирь — я впаяна в льдину, в ледовый монолит, где нет ни света ни воздуха, а эта мерцающая зелень — вовсе не свет, это обманка, насмешка… подделка. Можно ли верить тому, что я вижу в этой зеленой мгле? Существуют ли на самом деле эти скалы в натеках каменного воска, эта тлеющая фосфором вода, эти своды, уходящие во мрак, сам этот мрак…

Мрак существует. Я точно знаю. Он здесь. Вокруг. Во мне. Во мне его даже, кажется, больше, чем вокруг. Он свернулся, тяжелый, словно цепь, его кольца бухтой уложены в животе, его щупальца распяли мои руки над плоскостью небытия. Он сосет и лижет сердце у меня в груди. Он питается мною.

Мне не больно. Просто я кончаюсь. Я прекращаю быть.

Я кончаюсь, слышишь!?

Слышу.

Высокое небо, я слышу! Дракон, пленник, это ты?!

Судорога!

Меня выгибает, дребезг натянутых цепей, в глазах мечется зелень. Волосы ливнем лезвий хлещут по плечам, расчерчивая фосфор кожи черным пунктиром царапин. Вдох! В легкие льется пустота. Крик! Пустота множится эхом. Внутри обеспокоено ворочается мрак, поднимает змеиную голову. Стискиваю кулаки. Металл браслетов полосует запястья. Скалюсь. Рву зубами соленый бок пустоты. Она черна и ядовита.

Помрачение.

— Ишь ты, — ворчливо бормочет Амаргин, — Развоевался. Чуть не затоптал девчонку. Под ноги смотреть надо, э?

Обморок выравнивает дыхание. Я гляжу сквозь полусомкнутые ресницы — он. В мокром балахоне, лицо его в бесцветном гнилушечном освещении неприятное и плоское. Стоит передо мной по щиколотку в воде. У ног — тело женщины в белом платье.

Мое, между прочим, тело.

Амаргин! — зову я.

Нет голоса. Не могу пошевелиться. Только подглядывать могу в щелку оледеневших век. Амаргин смотрит на меня, подняв брови.

— Угу, — кивает он и оборачивается куда-то в темноту. — Скоренько, говоришь? А скоро только мыши плодятся. И почему я не удивлен? Как ты думаешь, Чернокрылый?

Тьма расступается завесой, рождая силуэт божества. Патина древней бронзы лепит надменное неподвижно-неистовое лицо. Черные глаза нетопырями летят ко мне (эй, мрак, отступись, эта тьма — не просто тьма, это обратная сторона пламени). И снова — проникновение. Туда, в застывшие мои недра скользнула — не змея, нет — струйка расплавленного металла. Пламя узким ланцетом разъяло меня — на меня и не меня. И еще раз не на меня. И, рассмотрев, сомкнуло наши опаленные края, объединив в прежнее целое. Больно, но аккуратно. Заражения не будет.

— Дракон побеждает, — глухо говорит Вран, и голос его вместо воздуха заполняет собою пространство.

Пустота радуется, пустота катает в ладонях тихий громовый раскат: когда еще ей доведется наполнить себя ни стоном каким-нибудь, ни кашлем, не бормотанием — благородным звуком истинной речи!

— Дракон побеждает, а малыш не замечает этого. У него нет шансов.

— Есть, — возразил невзрачный Амаргин. — Вот он валяется в воде, его шанс.

— Ты хочешь одной стрелой поразить двух зайцев, друг мой.

— Я присматриваю за ними, — сказал Амаргин. — Я присматриваю.

 

Глава 9

Золотая свирель

На этот раз я вытащила Кукушонка из мертвого озера до того, как он потерял сознание. Однако, он еще некоторое время сидел на бережку в жилой пещерке, весь синюшный от удушья, трясясь и клацая зубами. Я накинула ему на плечи одеяло.

— Отвези меня в город, — попросила я.

— Что? А… да. — Пауза. — Давай огонь разведем?

— Зачем? Пойдем наружу. Солнце уже встало, сейчас согреемся. А еды все равно нет, незачем плавник зазря жечь… Шевелись, Ратер, мне тоже холодно. И я есть хочу. Ты, небось, позавтракал?

— Не-а. До свету сбежал, пока все спали. Чтобы кухарить не приставили.

— Ну и нечего тогда рассиживаться. Пойдем!

Я достала свирельку и махнула парню, чтобы не зевал.

Звонкая музыкальная фраза косо прорвала каменную кожу, выворотила клочья багряного гранитного мяса. Сквозь прореху тут же ввалился янтарно-розовый сноп низких утренних лучей, весь в блестках кварцевых пылинок. Мы проскочили в щель. Ратер обернулся — но скала уже выглядела монолитом, без трещин и щербин.

— Ишь ты, ешкин кот… Слышь, Леста, давно спросить хотел, что это у тебя за дудочка такая?

— Сам ты дудочка. Это свирель.

— Дай взглянуть!

Я показала ему свое сокровище — издали, на ладони. Он сунулся было ее цапнуть.

— Руки убери! — гаркнула я.

— Так я только глянуть…

— Убери руки.

— Ну ладно, ладно… — Кукушонок склонился, сцепив руки за спиной. — Золотая! — восхитился он. — Красотищщща!. Резная вся. — Поднял на меня подозрительно замаслившиеся глаза. — Волшебная, да?

— Да.

— И ежели бы я в нее… это, подудел… скала бы тоже отворилась?

— Не знаю.

Я собралась убрать свирельку в кошель, но Кукушонок взмолился:

— Погоди… Дай еще погляжу. Здесь какие-то веточки еловые вырезаны… Это че?

— Это письмена. Простым смертным их читать не следует.

Когда я задала подобный вопрос Ирису, он улыбнулся и неопределенно пошевелил пальцами — "Это пожелание".

— Это магическое заклинание?

— Не знаю, — смягчилась я.

Амаргин, которого я в свое время пытала тем же вопросом, меня разочаровал. Повертев свирельку, он заявил, что таинственная надпись означает "На добрую память" и ничего более. Разумеется, говорить об этом Кукушонку я не стала.

— А ты умеешь играть на свирели или она сама играет?

— Немного умею. Совсем чуть-чуть.

— Значит, она не сама?

— Нет, это я играю.

— Я помню мелодию: трам, пам-пам, па-ам, пам-пам пам-парам! А сыграй что-нибудь другое. Скала откроется?

Мне самой стало любопытно. Я приставила свирельку к губам, пробежалась пальцами по дырочкам, извлекая несвязную россыпь звуков.

Скала не шелохнулась.

Я с ходу подобрала несколько тактов из недавно слышанной "Не летай, голубка, в горы…"

Скала стояла монолитом.

Ну что ж, теперь безотказный " трам, пам-пам, па-ам, пам-пам"… До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…

Скала треснула в основании, с жестяным шорохом раздвинула вертикальный черный зев. Узкая изломанная щель взлетела вверх, продержалась пару мгновений, затем судорожно захлопнулась, пустив голодную слюну струйкой песка.

Кукушонок восхищенно вздохнул.

— С ума сойти… Слышь, а может дело в мелодии, а не в свирели?

— Что?

— Ну, я смекаю, на любой свирели можно сыграть этот "трам, пам, пам…" Скала все равно откроется. Главное, чтобы музыка верная была. Ну, это как пароль, понимаешь? Тебя спрашивают: "Кто идет?" А ты: "Красный лев!" или "Храбрый орел!" — "Проходи!"

— Чушь.

Мне не понравилась эта мысль и я нахмурилась. Выдумывает ерунду, сопляк малолетний.

— Нет, — твердо заявила я. — Дело именно в свирели. Нужно играть именно эту музыкальную фразу именно на этой свирели.

— И именно тебе? — Ратер жадно улыбнулся.

— Именно мне.

— Давай проверим.

Он протянул руку, я отступила.

— Не желаю ничего проверять! Это моя свирелька! Моя! Слышишь?!

— Твоя, твоя, чего ты так орешь… Я не собираюсь ее у тебя отбирать, я просто проверить хотел…

— Не желаю даже разговаривать об этом!

Он пожал плечами и надулся.

— Ты сдвинулась на этой свирели, что ли? Нужна она мне больно, свирель твоя…

Повернулся и зашагал по узкой тропинке к южной оконечности островка, где в камнях спрятал лодку. Я поплелась за ним, сжимая свирель в ладони.

Мне стало неловко, что я обидела Кукушонка. Скорее всего, никаких задних мыслей у парня не было, а было только любопытство и его неуемная тяга ко всему волшебному. Но отдать сокровище в чужие руки? Даже на несколько мгновений? Отдать этот обрезок тростника, украшенный полосками, зигзагами и "еловыми веточками", а потом превращенный у меня на глазах в холодное лунное золото? Этот сквозной, открытый всем ветрам футляр, хранящий теплое дыхание существа настолько чудесного, что я даже вспоминать о нем не могу без мгновенной остановки сердца?

Нет. Пусть сочтет меня чудачкой… мне все равно, что обо мне думает этот рыжий парень. Я вот тоже никак не могу довериться ему до конца, хотя сама же говорила — снявши голову… Мне порукой лишь его клятвенные заверения, поддержанные общей странноватостью. Да еще линии на ладони, на счастье или на беду сложенные в заветное слово "Любовь" — именно так, с большой буквы. Или даже "ЛЮБОВЬ", где все буквы заглавные…

Я забралась в лодку. Кукушонок, стоя на корме, вывел ее из лабиринта скальных обломков на чистую воду. Затем перелез на банку и взялся за весла, а меня посадил на руль. Парень отмалчивался и смотрел мимо — обижался. Я решила что извинюсь, когда мы вылезем на берег.

Странный сон мне сегодня снился. Странный. Опять я находилась в теле мантикора, опять видела собственный труп как бы его глазами… А может, без "как бы"? Может, так оно и было? Может, это не фантазии, а воспоминания — воспоминания о тех провалившихся в ничто четырех сутках в мертвом озере? Во сне был Амаргин, и еще там был Вран… не кто-нибудь — сам Вран, волшебник с той стороны… Амаргин — понятно, он и выволок потом меня на белый свет, а вот куда делся Вран? Ушел обратно на ту сторону? Посмотрел на нас с мантикором и ушел…

И что означали его слова "Дракон побеждает?" Это он мантикора назвал драконом? Почему бы и нет, мой подопечный такой же дракон как и мантикор. Или это и впрямь его имя?.. И как он может побеждать, если он спит? И кто такой "малыш" и чего он не замечает? И почему "его шанс валяется в воде", при этом Амаргин явно указывал на меня, то есть, на мое пустое тело. Может, "малыш" — это все-таки я? Вран иногда называл так тех, к кому относился покровительственно, а пару раз, в хорошем настроении, удостаивал этим ласковым словечком и меня. Я частенько слышала, как он называет "малышом" своего брата.

Вот! Я вздрогнула так, что выпустила руль и лодочка вильнула. Кукушонок смерил меня недовольным взглядом, но рта не раскрыл. И слава небесам.

Малыш — это Ирис! "Дракон побеждает, а Малыш не замечает этого" — так сказал Вран. А я — его шанс. Шанс Малыша. Так сказал Амаргин. Я стиснула кулаки. Ну, злобное чудовище, Амаргинище! Дай только до тебя добраться! Душу вытрясу. Ты что-то знаешь о Ирисе, но умалчиваешь, мерзогнусный издевательский предатель! Почему-то тебе выгодно, чтобы я сидела одна на острове и думала, что Ирис про меня забыл. А он не забыл! Не забыл ведь, правда?! Отвечай, негодяй магический!

Да, но тогда получается, что Дракон — мой враг. Раз он побеждает во вред Ирису. И кого он побеждает — меня, что ли? Может, он нашел таинственный способ забираться мне в голову?.. Хотя пока все выглядит так, что это я забираюсь ему в голову… Ничего не понимаю.

Я нахмурилась. Мне категорически не хотелось думать о прикованном в мрачной пещере несчастном существе как о враге. Нет. Здесь что-то не так. Дракон, наверное, пытается использовать меня чтобы освободиться… ну, я бы, на его месте, повела себя точно так же. Надо все-таки выяснить, за какие грехи он там прикован. И что он за тварь такая.

Нет, Амаргин, теперь-то ты обычной своей болтовней не отделаешься. Я клещом в тебя вцеплюсь. Я в тебе дырку проем. Сквозную.

В шум ветра и скрип уключин вплелся новый звук. Вернее целый каскад благозвучных аккордов — малиновая леденцовая россыпь на тягуче-медовом золотом фоне. Мы шли уже под стенами города, и там, за этими стенами, вовсю трезвонили колокола.

Лодочка развернулась и стукнулась боком о причал. Кукушонок выпрыгнул на доски. Помог мне выбраться.

— Обожди, — сказал он. — Весла отнесу…

Два быка волокли вверх по пологому дощатому настилу груженую телегу, а паром тем временем тянулся к противоположному берегу. На том причале, тающем в солнечном мареве, его уже ждали. Там происходила какая-то суета, двигались пестрые фигурки, виднелось множество повозок и фургонов. Несколько лодок сновали поперек реки. Должно быть, паром в одиночку не справлялся.

Кукушонок вернулся и я взяла его за руку.

— Не сердись. Пожалуйста. Мне ведь и вправду очень дорога эта свирель.

— Да ну тебя, — он поморщился. — Как маленькая, ей-Богу.

— Ратери…

— Все, замяли. Пошли.

Мы поднялись к дороге и остановились у обочины. На дороге было очень людно, у ворот образовался затор. И побольше, чем в прошлые разы.

— Ты бы это… спрятала бы куда-нить свой кошель, — покосился на меня Кукушонок. — Болтается на радость ворью.

— Что здесь происходит?

— Святая Невена, покровительница Амалеры. Праздник. Вечером большое гуляние будет и на лодках катание. По воде "огневое колесо" запустят. В городе сейчас не протолкнуться. Спрячь кошель-то.

— Куда, за пазуху? Давай я тебе его отдам на сохранение. Ты у нас человек тертый, городской…

— И то мысль.

Я отдала ему кошель, предварительно вытащив из него свирельку. Свирельку же засунула в рукав, а потом сняла пояс и намотала его на запястье, чтобы сокровище случаем не выпало. Ратер упрятал кошель под рубаху.

— Так-то лучше, — сказал он. — Все ближе к телу.

И мы пошли в город.

У ворот повозки просто стеной стояли, там опять что-то застряло. Толпа азартно суетилась и переругивалась, у всех было праздничное настроение. Бочком, бочком мы просочились мимо затора.

Сперва навестили "Трех голубок", и были приятно удивлены тем, что хозяйка не сдала нашу комнату, не смотря на большой наплыв гостей в городе. "Комната оплачена, — заявила эта добрая женщина, — Значит, я буду держать ее пустой, пока срок вашей оплаты не выйдет. Гораздо выгоднее сохранять старых клиентов, чем гоняться за новыми." Мне понравилась такое ведение дел, и я велела Кукушонку оплатить комнату на неделю вперед. Теперь я в любой момент могу остаться в городе и у меня будет здесь что-то вроде нормального человеческого дома.

Потом мы отправились на ярмарку. За приземистой круглой башней с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, открывалась большая площадь, ступенями восходящая вверх, к кварталам Западной Чати. Она была похожа на таз с кипящим вареньем — такая же бурлящая, заманчивая, обещающая бездну удовольствий. И немножко опасная — все-таки целый таз кипящего варенья! Да и ос, и разных кусачих мух тут наверное хватало. Ну, то есть, всяких темных личностей, слетающихся на все, что плохо лежит. Правильно я отдала кошелек Ратеру.

Толпа гуляющих, приезжих и местных, разделялась на узкие рукава и вливалась в торговые ряды. Здесь продавали продукты. Обилие красок, море запахов. Сыры, мед, масло, вино, разные овощи. Очень много рыбы, и даже какая-то необыкновенная морская живность устрашающего вида. Трудно представить, что такое едят. Такое само кого хочешь съест. Этот ряд благоухал особенно остро. Мы с Ратером прошли по касательной, не давая себя увлечь бурному течению.

Мука, крупы, хлеб. Мимо. То есть, это, конечно, надо бы купить, но не сейчас. Завтра, например. А сегодня мы потратим пару четвертинок на пирожки с ливером и вареньем. Сегодня мы праздно прогуливаемся и рассматриваем все это изобилие.

Посуда. Гончарный ряд, медники, жестянщики. Дорогая посуда из стекла, и еще более дорогая — из хрусталя.

Издали колет глаз блеск самоцветов — мы с Ратером понимающе переглянулись. С эдаким снисхождением подошли полюбопытствовать.

Серебро из Иреи, страны огнепоклонников — черное, зеркальное, и белое, мягкое как масло, и, как убеждал нас продавец, заживляющее раны, если положить его на оные. Золото всех сортов — красное, желтое, зеленое. Кораллы. Голубая бирюза, по легендам — кости умерших богов.

А вот странный, похожий на полированное железо, камень. Если верить россказням все того же продавца, затворяющий кровь. Родной янтарь с побережий Полуночного моря. Розовый халцедон, извлекаемый из желудка ласточки, где он зарождается и растет как жемчужина в теле моллюска. Да, конечно, и сам жемчуг. Что за уважающий себя ювелирный ряд без жемчуга? Всех цветов и форм, морской и речной, и даже фигурный, уродливый, и потому тем более дорогой.

А тут — настоящая россыпь магических камней. Абастон, огненного цвета, содержащий в себе частицу Изначального Пламени. Пурпурный аметист, удерживающий от пьянства и распознающий отраву. Биратет, помогающий подслушивать мысли других, будучи положенным под язык. Черный с белыми полосами оникс, учиняющий печаль и раздор врагам владельца. Искристый камень сандарез, упавший с неба младший родственник светил — и еще пропасть разнообразной бижутерии.

Мы выбрались из ювелирного ряда несколько помятые, но объединенные общей тайной. Ведь никому из этих самодовольных торговцев невдомек было, что нам смешны их жалкие погремушки. Мы-то знали, где находятся самые прекрасные драгоценности мира!

Блеск и блики сменили сочные глубокие краски дорогих ковров. По мере нашего продвижения ковры становились все пестрее, шелковистый ворс сменился на шерстяной, потом появились лен и пенька, а потом и вовсе солома. От соломенных циновок мы свернули в одежный ряд.

Дорогие ткани ласкали глаз не хуже дорогих ковров. Шелка из Сагая и полуденных стран, превосходный камлот из Техады, белый и серый войлок Верхней Ваденги, златотканная катандеранская парча и знаменитый амалерский аксамит. Тончайший, почти прозрачный лен Ракиты и Перекрестка, отлично выбеленное полотно из Малого и Большого Крыла, клетчатые шерстяные ткани из Тайны и Зеленого Сердца, леутское черное сукно, толстое как одеяло, и сукно из Тинты, стандартный отрез которого, в локоть длиной, легко проходит в женский перстенек.

Я опять похвалила себя за то, что отдала кошель Ратеру. Иначе скупила бы тут пол ярмарки, не меньше. На мои охи и ахи Ратер строго спрашивал:

— Берем?

Чем и приводил меня в чувство. Ну зачем, скажите, в моей пещере переливающиеся шанжановые гаремные занавеси? Или прозрачные покрывала из органзы? А мне самой зачем расписная шелковая шаль с кистями десятидюймовой длины? Или отрез багряно-золотого алтабаста с умопомрачительным рисунком "гранатовая решетка", из которого шьют праздничные облачения для священнослужителей? А Ратеру зачем лиловый бархатный плащ, расшитый мелким жемчугом и подбитый куньим мехом? Да его с такой покупкой домой не пустят, не говоря уж о том, что по улице пройти в этом плаще только до ближайшего стражника можно.

Несколько ошалевшие, с отдавленными ногами, мы вывалились с площади на боковую улочку. Близился полдень, и моему спутнику скоро надо было сменять отца за воротом парома. Утренние пирожки давным-давно переварились, и мы решили пообедать в каком-нибудь приятном заведении. Кукушонок знал такое заведение. Оно находилось где-то в верхних кварталах Козыреи, портового района.

Улица, на которую мы вышли, называлась Олений Гон. Она спускалась от Новой церкви до самых Паленых (они же Северные) ворот. Горожане украсили улицу как могли — из распахнутых окон свешивались каскады лент, красочные гобелены и дорогие ткани. Даже чердачные окошки пестрели платками. В нарядной толпе то и дело мелькали разодетые в пестрое уличные актеры. Один из них лихо бегал на ходулях и зазывал в жестяную трубу благороднейшую публику на вечернее представление.

Дети просто с ума сходили: с хохотом и гомоном носились среди гуляющих, играли в салочки "ножки на весу" и с налету прыгали на руки кому попало, лишь бы не оказаться перед преследователем стоящими на земле. Господину на ходулях доставалось особо. Однако он каким-то фантастическим образом не падал, и даже умудрялся бойко передвигаться вместе с гроздьями сорванцов на своих экзотических подставках. При этом непрерывно вещая в дребезжащую трубу.

Неожиданно от центра города вдоль по улице прокатилась волна ропота. Гуляющие на мгновение замерли, дети зависли в полете, господин на ходулях разинул рот.

Где-то за поворотом пели трубы.

— Король! — выдохнул Кукушонок.

— Король едет! — восторженно взвыли вокруг.

— Нарваро! Нарваро Найгерт!

Началось какое-то буйство. Все разом завопили и полезли друг на друга. Что же нам так везет на королевские выезды?

От Новой церкви спускалась группа пеших воинов в клепаных куртках, раздвигая толпу украшенными лентами копьями. За нею следовала целая колонна всадников в ярких нарамниках поверх кольчуг. Первый вез золотое знамя с алым двойным косым крестом. За ним двигались трубачи, оглашая теснину улицы ликующими трелями. Лес копий трепетал листвой золотых вымпелов. Металл и шелк. Льдинки самоцветов и мягкие провалы бархата. Яростно полыхали цветные полотнища плащей. Развивались длинные фестончатые рукава, кланялись пурпурные и белоснежные плюмажи. Горела на солнце сбруя, горели глаза толпы, нещадно сверкало великолепие одежд. Вокруг роями разлетались солнечные зайчики, нахально лезли под ресницы и кололи глаза.

Люди карабкались друг другу на плечи и голосили так, что уши закладывало. Лучше всех устроился увешанный детишками господин на ходулях — он прислонился к стене дома, чтобы не сшибли, и орал приветствия в свою жестяную трубу.

— Нарваро! Нарваро Найгерт!

Процессия приближалась. Нас с Ратером начали чувствительно теснить. Я дернула его за рукав:

— Где король? Который из них?

— А? — он не расслышал.

— Где король! Найгерт где?!

— Чего?!

— Где сын Каланды, черт побери?!

— Ты чего ругаешься?

У, пропащая пропасть! Я начала подпрыгивать на месте, чтобы разглядеть всадников. Где же Найгерт? Он наверняка где-то в центре. Он в короне или без? Наверное, рядом с ним должна ехать принцесса. Где она? Холера, я не знаю ее в лицо, тогда темно было и вообще… Да что ж это такое, неужели я так их и не увижу, детей Каланды? Проклятье! Какого черта этот верзила лезет на мое место!

Я вступила в борьбу. Поднырнула под локоть верзилы, протиснулась между толстой теткой и молодой девушкой, наступила на ногу какому-то старичку. Получила тычок между лопаток, кто-то, азартно размахивая руками, заехал мне по затылку. В плечо вцепилась чья-то пятерня. Я оглянулась с намерением укусить — это оказался Кукушонок. Он кричал мне что-то неслышное.

— Что?

— !!!

— Я должна его увидеть! Должна!

Тут толпа откачнулась назад — кавалькада проплывала мимо. Кукушонка утянуло в задние ряды, а я рванулась вперед, как одержимая.

— Найгерт! — заорала я. — Найгерт! Мораг! Где вы?!!

Чьи-то руки стиснули мне ребра и я вознеслась над толпой. Какой-то здоровенный мужик посадил меня к себе на плечо. Мельком я разглядела черную паклю волос, распяленный рот и красные от натуги щеки. Он ревел как раненый бык:

— Нарваро Найгерт!!!

Я затеребила мужиковы волосы:

— Который? Да который же?

— На сером в яблоках! С золотой попоной! Нарва…!!!

Теперь я видела его — на сером в яблоках, с парчовой, в кистях, попоной. В самом центре кавалькады, со всех сторон заслоненного фигурами сопровождающих. Самого маленького и невзрачного. Тоненького юношу с узкими плечами, укрытыми коробом плаща, жесткого и тяжелого от драгоценного шитья. Сидевшего на лошади строго и прямо. С большой, как у котенка, головой, перетянутой золотым обручем, словно бинтом. С белым мазком седины в черных волосах. С бледным детским лицом. С лихорадочно блестящими, обведенными синевой глазами. С растерянной странной улыбкой. С нехорошими алыми пятнами на скулах.

Младшего сына Каланды Аракарны.

Высокое небо… да ты болен, мальчик мой!

Я перестала орать и сидела на чужом подпрыгивающем плече как оглушенная. Внутри заворочался холодненький червячок. С ними что-то не так! С ними обоими что-то не так…

Каланда, что с ними? Что с твоими детьми? Почему ты умерла? Как ты могла… оставить их?

— А где принцесса? — спросила я вслед уходящей процессии.

Быкоподобный господин с красными щеками легко ссадил меня на землю. Вернее воткнул между вопящими и размахивающими руками людьми. Я немедленно получила локтем по лбу.

— Нарваро! — проорал он мне в лицо, отпихивая неумеренно размахавшегося. — Каков? Молодой! Надежда наша!

— Где принцесса? — не унималась я.

Господин ткнул куда-то вдаль волосатой ручищей в задравшемся холщовом рукаве.

— Вона она. Вона ведьма поехала.

— Где?

— Э!.. — он отмахнулся, потеряв интерес. Я заработала локтями, пытаясь пробраться поближе к уходящей процессии. В арьергарде ее тоже двигались пешие воины с копьями, наверное, стража.

Меня цапнули за рукав.

— Леста! Куда ты лезешь в самое пекло!

— Ратер, где принцесса?

— Проехала! Не лезь, затопчут же! Черт, еле нашел тебя.

Он был всклокоченный и раскрасневшийся. Приветственные крики катились вниз по улице. Толпа потихоньку двигалась следом за ними.

— Я хочу ее видеть! Пусти! Да пусти же!

— Мне надо на паром!

— Ну и иди на свой паром!

— Пойдем отсюда, Леста. Я отдам тебе кое-что.

— Что?

— Пойдем отсюда!

— Да пусти же ты! Они уходят!

Я рванулась изо всех сил и почувствовала, как затрещал рукав. Что-то кольнуло меня в самое сердце, и левая рука онемела. Я поднесла ее к глазам. Пояс с запястья исчез.

Свирельки не было.

Я ощупала рукав до самой подмышки. Я похлопала себя по бокам. Я оттянула манжет и заглянула внутрь рукава.

Как же так?.. Как это могло…

— Ратер! Где?!!

— Что?

— Где она?

— Что??

— Ты взял ее? Да? Ты ее взял? Что ты хотел мне отдать?!

Я схватила его за грудки и затрясла. Все внутри у меня просто обмирало. Лицо Кукушонка казалось то красным, то черным.

— Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!

Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.

Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:

— Ааааййй!! Украли, украли, украли!

В поле зрения метнулась чья-то рука, Ратера схватили сзади и спереди. Меня оттеснили и я увидела, как Кукушонок кричит и вырывается. Он лягнул кого-то ногой, началась драка. Меня отодвинули, потом толкнули, я свалилась на землю. Перед глазами замелькали сапоги.

Я скорчилась и закрыла голову руками. Под веками все было то красное, то черное.

Шум откатился куда-то в сторону, а я все лежала на земле.

Сажа сменяла пурпур.

И наоборот.

Потом я открыла глаза, но все вокруг виделось словно сквозь закопченое стекло. Все стало черным, бесцветным, седым. Надо мною склонялась пожилая женщина:

— Затоптали, дочка?..

Я помотала головой. Я боялась, что если начну говорить, меня стошнит.

— Вставай. Вставай, доченька. Ручки-ножки-то шевелятся, поди? Ну так вставай, не пугай добрых людей.

Она помогла мне подняться. Меня покачивало и, кажется, случилось что-то с головой. Земля то проваливалась вниз, то подскакивала к самым глазам.

— Ах ты, боже мой, перепачкалась-то как… Экая жалость, такое платье дорогое, доченька, экая жалость… Ну смотри, может, застирать еще можно, я тебе расскажу как это делается, старый, знаешь ли, способ, бабка моя так завсегда делала, у нее белье белее белого было. Ты послушай-то, нос не вороти, я ж говорю, верный способ! Собираешь, значит, мочу со всего дома, а лучше всего мужскую мочу, она завсегда самая едкая…

Я отстранила ее и побрела куда глаза глядят. А они у меня никуда не глядели. Все время закрыться норовили. Хотелось спать.

Думать не хотелось. Хотелось, чтобы все было по-прежнему. Свирелька в рукаве, моя маленькая золотая птичка, моя память, жизнь моя…

Итак.

Все пропало.

Оставим на крайний случай. Что еще?

Все пропало.

Прекрати! Что у нас? Ты ее потеряла? Выронила? Ее украли? Ясно, что это не Ратер, он хотел отдать мне кошелек, а свирель исчезла еще раньше.

Все равно, ее уже не вернуть. Она золотая. Она из золота, понимаешь? Ее продадут, спрячут, положат в сундук, увезут в другой город и вообще переплавят.

Значит, надо учиться существовать без нее. Признаться Амаргину. Пусть делает со мной, что хочет.

Ну да, отсыплет из закромов и отправит в город — живи, как заблагорассудится. Забудь про Ириса, забудь про мантикора, забудь про ту сторону. Навсегда.

Прощай.

Сама виновата.

Значит, буду жить, как когда-то жила. В позапрошлой жизни. До Каланды. Даже до Левкои. Просто жить, как все живут. Живут же люди просто так, верно? Землю пашут, детей рожают. Больных лечат — ты ведь кое-что помнишь, а, Леста Омела?

С Капова кургана скачет конь буланый… по дорогам, по лесам, по пустым местам…

(…Левкоя мрачно разглядывала мои драгоценные склянки, расставленные на столе. В благодарность за гостеприимство я решила поделиться с бабушкой.

— Красный сандал, камфара, очищенный терпентин. А это — змеиный яд, очень ценный ингредиент. У тебя есть маленький пузыречек? Я отолью.

— Постой-ка, малая. Не суетись. Сядь сюда.

Я плюхнулась на лавку. С чего это бабка брови насупила? Наверное, недоумевает, к чему мои подарки применить. Ну да, конечно, откуда знахарке деревенской знать о хитростях настоящей медицины? Это вам не зверобой-подорожник, это наука!

— У меня и готовые смеси есть. Бальзамы, тинктуры. Я расскажу, какая для чего.

— Из скиту сперла? — бабка кивнула на разноцветные флаконы, — Дорогие, небось?

— Дорогие. Не сперла, а… позаимствовала. Я ж не наживаться на них собираюсь, а для честного дела. И вообще, большую часть я сама составляла.

— Сперла, значит…

Бабка пошарила в переднике, добыла черную кривую трубку и засаленный кисет. Кисет был почти пустой, только на донышке оставалась горсть трухи.

— Ну не могла же я с пустыми руками в госпиталь заявиться, — я надулась, — В монастыре еще много осталось. Мы большую партию делали, и для себя, и для Лагота. От сестер не убудет.

— Какой такой госпиталь?

— В какой распределят, — я свирепо буравила взглядом склянки. — Приеду в Лагот, там у них при городской больнице госпиталь военный. Туда раненых свозят. Меня возьмут, я много чего умею. Так вот, чтоб не с пустыми руками…

— Ага, — кивнула Левкоя.

И замолчала.

— Туда сестра Агата поехала и еще дюжина сестер. Помощь от нашего монастыря. Лекаря на войне всегда нужны. И лекарства, и бинты, и умелые руки. У меня все это есть. А меня не взяли. Маленькая еще, говорят. А я, между прочим, при операции участвовала. При полостной. Мне раны шить позволяли. Я умею! Я за больными ходила. Как тяжелого ворочать — так большая, а как в мир ехать — так маленькая… Ничего не маленькая, мне пятнадцать уже. В пятнадцать замуж выдают. Я небрезгливая. И крови не боюсь. А они меня не взяли. Там, говорят, мужчин много. И смеются. Я мужчин тоже не боюсь. Что я их, не видала, что ли, мужчин этих? Такие же люди…

— Хм… — сказала Левкоя, набивая трубку.

— И вообще, не хочу я в монастыре век куковать. Чего там, в четырех стенах… Там молоденьких нет почти. Тетки да старухи. Они жизнь прожили, они это… сами к такому решению пришли — Господу служить. Им есть с чем сравнивать. А я чего видела? Книжки пыльные, храм да огород. И больничку нашу. И все.

Я вскинула глаза на Левкою. Та уминала табак в чашечке большим пальцем, коричневым и корявым как древесный сучок.

— Дай-ка мне уголечек, малая.

Я слезла с лавки, пошуровала в очаге, принесла Левкое угольков в железном совке. Она закурила, выдохнула облако едкого дыма. Помахала рукой, разгоняя.

— Чего молчишь? — мне никак не удавалось понять, что Левкоя думает, и это злило ужасно. — Да, я украла лекарства. И денег немного украла. На дорогу. Если бы они меня взяли с собой, то не стала бы красть. Сами виноваты.

— Сядь, малая. И совок положи. А то пожжешь мне тут все. Положь, говорю, совок. Сядь. Вот так.

Еще один клуб дыма. У меня заслезились глаза.

— Ну, хочешь — выпори меня. Возьми хворостину, и выпори.

— Дурища. Похожа ты на него.

— На кого?

— На дурня моего. На Роню.

— На кого?

— На батьку твоего, вот на кого. Тоже черт в заднице… Искатель, иттить, странного… Собирай свои побрякушки.

Я набычилась:

— Не возьмешь?

— Отчего же? Возьму. Че от добра отказываться. Покажешь на деле, что к чему, ага.

Еще один клуб дыма, потом Левкоя бесстрашно придавила огонь пальцем. Поднялась, большая, грузная, белесая. Как обросший седым мохом валун.

— Ну че расселась, белоручка? Пойдем.

— Куда?

— До Лещинки. Там Варька Дикого огневуха крутит. Неделю не встает мужик. Можа что из твоего добра сгодится.

А потом был гнилой огонь в ноге у деда Равика. И жуткое рожистое воспаление у тетки с Торной Ходи. И тяжелейшие роды, а потом горячка у молодой жены лещинского кузнеца. Тогда я в первый раз потеряла больную. Но расстраиваться долго не пришлось — я сама подцепила болотную лихорадку, и пару недель ни на что не годилась. В конце мая ударили заморозки, потом зарядили дожди, и начался повальный мор у скота. Знахарь не выбирает, кого лечить — людей ли, животных. Тут все едино. Молодняк тогда выкосило почти подчистую, а те, что выжили, не намного отличались от ходячих скелетов.

Склянки мои быстро опустели, сейчас я и не упомню, был ли от них какой прок… Не я учила Левкою медицинской науке, а она меня — тому, что монашенке знать ну никак не положено. Не было терпентина и змеиного яда — Левкоя сажала мужика с прострелом голым задом в муравейник. Скрюченные атритом ноги престарелой мельничихи хлестала крапивой и натирала хреном. Чтоб вылечить кровавый понос, заставила меня наловить сороконожек, спалить их на железном листе, а пепел смешала с вином и дала больному. Желтуху лечила отваром овсяной соломы. Гнойные язвы очерчивала куском мыла, которым обмывали покойника. Когда одна из соседок, рыдая, привела к нам исхудавшую до прозрачности девчушку, Левкоя велела соседке вымести пыль из-под порога и бросить эту пыль в огонь. Я потом видела малышку — кровь с молоком. Когда сын лещинского старосты упал на борону, лежавшую кверху зубьями, Левкоя, стоя на коленях, водила руками над окровавленным телом, защипывала воздух и бормотала: "С Капова кургана…"

Год прокатился колесом. Только зимой, когда все тот же лещинский староста повез нас с бабкой в Амалеру на новогоднюю ярмарку, я узнала, что война закончилась. Вместо короля Леогерта в Бронзовом Замке сидел его брат, Таэ Моран по прозвищу Змеиный Князь. А короля ждали весной. Поговаривали, что он привезет из дальних стран молодую невесту. С прежней королевой-Флавеншей Леогерт давным-давно развелся потому что она так и не смогла родить господину наследника.

Потом случился какой-то мятеж, но до нас он не докатился. И мне, сказать по правде, не до того уже было. Потому что приехала Каланда.)

 

Глава 10

Я слышу ее!

— Здравствуй, госпожа моя, пусть удача будет тебе верным псом, а счастье — частой твоей добычей. Слышишь, ангелы небесные поют с облаков: с праздником, светлая госпожа, и да сопровождают тебя на этой земле счастье и удача!

Оказывается, я сидела на бортике фонтана посреди маленькой площади, того самого фонтана, откуда горожанки берут воду. Горожанок вокруг не наблюдалось, наверное все они ушли на гуляние. Зато во всей красе наблюдался Пепел.

Ну, еще бродяги этого мне не хватало для полного счастья!

Я повернулась к воде. Умылась и напилась. Он топтался рядом, шаркая по земле своим ореховым посохом. Улыбался щербатой улыбкой. От него пахло вином и потом. Сапог он себе так и не купил.

— У меня больше нет денег, Пепел. И не будет.

— Да Бог с тобой, госпожа моя! Я верну тебе все, что у меня осталось, только не попрекай меня больше!

Он полез за пазуху. Я примиряюще подняла обе ладони.

— Прости, Пепел. — Взялась за ноющий лоб, поморщилась. — Прости.

— У тебя беда, госпожа?

— Ты догадлив.

Он присел на корточки. В коленях у него что-то щелкнуло, он слегка покачнулся и взялся рукой за бортик.

— В силах ли бедный поэт помочь молодой госпоже?

— А… — Я поморгала. От яркого света слезились глаза. — Как ты мне поможешь… Ты же не скупщик краденого. К тебе не понесут золотую побрякушку, украденную на рынке.

— Но у меня есть уши и глаза, и они пока неплохо выполняют свою работу. Что за вещь у тебя пропала?

— Свирелька. Золотая.

Пепел вздохнул, с сочувствием глядя на меня. Покачал головой.

— Ведь сей предмет не только драгоценным материалом дорог тебе, госпожа?

— Не только. Мне подарил ее один… человек… — на слове "человек" я поперхнулась, — которого я очень любила. Это память о нем. Я потеряла его.

Пепел опустил глаза. Я подумала, что на самом деле я потеряла их обоих — Ириса и его свирель. Словно оборвалась последняя нить.

Я — его шанс, ты так говорил, Амаргин? Теперь уже нет. Шанс потерян.

Дракон победил.

— Единственная страшная потеря — это потеря надежды, госпожа, — тихо проговорил мой подвыпивший приятель. — Все остальное возвращается.

— Банально, Пепел.

— Зато истинно.

— Ерунда это, Пепел. Кем ты сам был, где твоя прежняя жизнь? Разве ты родился в канаве? Простеца не отмоешь добела, по себе знаю. А голубая кровь и сквозь грязь просвечивает. Ты скатился с вершины на дно — и ты веришь, что взойдешь обратно на эту вершину?

— Моя вершина не та, о которой ты думаешь. — Поэт придал испитой своей физиономии глубокомысленный вид и порывисто отбросил со лба волосы. — Но ты права, светлая госпожа моя, я надеюсь взойти на нее. А если бы не надеялся, сунул бы голову в петлю, забыв о грехе самоубийства.

— Может ты святой, а? — заподозрила я. — Ходишь под маской шута и проповедуешь о вечном блаженстве. Мол, плоть от плоти народной. Только ты не плоть от плоти, Пепел. Ты не тот, кем хочешь казаться.

— Срываем маски? — он улыбнулся, продемонстрировав дыру в зубах. — Ты тоже не та, кем кажешься.

Я напряглась сперва, а потом вспомнила, что терять мне нечего. Все уже потеряно. Криво усмехнулась:

— Ну и кто же я по-твоему?

— Ты страж границы. — Он наставил на меня не слишком чистый палец, весь в заусенцах, со слоистым траурным ногтем.

— Что?

— Страж границы между сном и явью, — объяснил он. — Ты гостья сумерек. Ты русалка. Ты радуга. Ты волшебное слово "сезам".

— А ты — трепло.

— Трепло, — легко согласился он, и очарование спало. — Всего-навсего. Когда-то это трепло сотрясало воздух в высоких залах. А теперь оно делает то же самое на пленэре. Пойдем, госпожа моя, в кабак. Я угощаю.

— Пойдем, Пепел.

Я взяла его под руку, и он повел меня куда-то в недра портового района.

Это был зачуханный трактир в полуподвале, темный, сырой, дымный и людный. Здесь звучала иноземная речь — матросы с кораблей пропивали свои денежки именно в этой дыре. Конечно, не только в этой — подобных заведений в Козырее было предостаточно.

Моего спутника тут, похоже, знали. Его приветствовали вполне дружелюбно. Нас попытались зазвать в компанию, но Пепел отрицательно покачал головой и отвел меня подальше, где между арками схоронился узенький столик без стульев. Пепел порыскал по залу и приволок к столику скамью. Я уселась спиной к стене. Пепел вообще взгромоздился на столешницу, прислонив к ней свою палку.

Вина здесь не было. Нам принесли пива, бобов в чесночной подливе и маринованную селедку. Пиво мне сперва не понравилось, а потом я вошла во вкус. Пепел болтал босыми ногами, грыз селедочный хвост и потешал меня какими-то глупостями.

Я его не слушала. Я решила, что напьюсь. На его деньги. То есть, на бывшие мои. А потом засомневалась. Пиво все-таки. Я двадцать раз лопну, прежде чем захмелею. Но все равно, попробовать стоит.

Потом вдруг оказалось, что вокруг столпились люди, кто-то принес светильник и Пепел говорит, что будет петь. Говорил он это почему-то мне, но мне было все равно и я пожала плечами.

— Пой на здоровье.

Он начал постукивать по засыпанному опилками полу своей ореховой палкой. Звук получался глухой, ощутимый скорее ступнями чем ухом. Слушатели перестали бубнить, и тогда Пепел негромко завел:

Я озадаченно нахмурилась, потому что не ожидала от бродяги такой бестактности. Рана моя, расковырянная его голосом, снова закровоточила. Стиснув зубы, я постаралась пропустить пеплово пение мимо ушей. Я прислушивалась к тому, что оставалось за потоком песни, за плотным, вязким фоном таверны, за муравейным гулом большого города.

Там, далеко, была пустота, в ней бродило эхо и хлопало стеклянными крыльями. Но ореховая палка достучалась до пространства пустоты, и всплески стеклянных крыл сменили ритм. До, ре, ре диез…

Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…

И щебетал где-то на грани сознания золотой голосок, отвечая на призывы памяти. Откликался в душе хрустальный разговор, звенящее дыхание реки, певучий крик, разверзающий скалы. Ирис протягивал мне в сложенных ковшиком ладонях обломок тростника, трогательно украшенный зигзагами и полосками — Не забывай меня, Лессандир. Видишь? Это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.

Она — моя!

Я слышу, она зовет меня. Она зовет меня — где-то там, за городом, в холмах, она выводит свое заклинание "до, ре, ре диез…" — и я слышу ее!

Мой слух отверзается, как скала. Сердце мое распахивается. И выплескивается тьма из щели — тьма, что скопилась во мне, выливается прочь, смытая золотым счастливым смехом.

Подожди! Я сейчас! Я слышу!

Я иду!

Проскользнув за спинами слушателей, я покинула дымный подвальчик. Мой путь вел за город, на северо-восток, где череда каменистых холмов отделяла мрачный Соленый лес от Королевского заповедного. Я обогнула большие людные улицы и вышла из Паленых ворот.

Вправо вдоль стены уводила дорога на кладбище. Чуть дальше виднелось замусоренное русло Мележки, ныряющей в каменную трубу под портовой площадью. В порту тоже было людно и весело — с площади убрали баррикады мешков и ящиков, разожгли костры, на которых в походных котлах варилась похлебка для бедноты.

Я миновала порт. Нашла тропинку в холмы и поднялась на первый из них, в мое время его, кажется, называли Котовий.

Со спины Котовьего холма открывался прекрасный вид на замок. Розово-серые отвесные стены продолжали вертикаль скалы, такой же отвесной и розово-серой. Странного цвета был местный камень — сквозь его румяно-серую плоть отчетливо проступал металлический бронзовый оттенок. Замок достраивали на протяжении многих лет. И внешние стены его, и сооружения внутри периметра густо облепляли фахверковые скворешни, почему-то напомнившие мне накипь и пену на камнях во время отлива. Может я ошибаюсь, но двадцать (или сколько там прошло?) лет назад фахверка было значительно меньше. Низкое солнце превращало крутые плоскости крыш в противни с расплавленным маслом.

По правую руку вдаль бесконечно тянулись холмы, заросшие лесом, но на самом деле в десяти — двенадцати милях севернее уже начиналось море, просто скалистые сопки загораживали горизонт. Где-то в неделе пути по дороге на северо-восток находилась Галабра, с которой, как мне сказали, Нарваро Найгерт собирался породниться. Дальше, вдоль побережья — Старая Соль, а еще дальше — Леута. Оба этих города принадлежали Аверганам, королям Найгона.

Я вдохнула горьковатый ветер открытого пространства. Трава давно высохла и осыпалась, остались только жесткие полегшие ости, пучками торчащие из камней. Отцветший подмаренник цеплялся за подол. На соседних склонах цвел вереск, а бесплодные бока Котовьего пестрели галечными оползнями. Холмы были пусты.

Я бесцельно брела по каменистому гребню, обходя город по большой дуге. Я примчалась сюда, уверенная, что найду здесь свое сокровище — у кого-нибудь в руках, если этот кто-то играл на ней; или лежащую на камушке в сухой траве, если случайное дыхание ветра помогло ей заговорить. Но зов ее иссяк и сердце мое опустело. Если она и была здесь — я не чувствовала ее.

Вечерело. Небо очистилось от облаков и стало похожим на опаловую линзу, к краю которой медленной тяжелой слезой сползала капля меда. Ветер залег в редкой траве словно лис на охоте. Я остановилась — Амалера как раз оказалась между мною и рекой. Котовий холм давно сменился другим, названия которого я не помнила, и длинный пологий склон его, протянутый в сторону городских стен, зарос темными старыми деревьями. Среди них торчал остов сгоревшей колокольни и виднелись остатки стены. Я не сразу поняла, что это такое. А когда поняла — подпрыгнула на месте.

Кладбище!

Старое кладбище, к которому я подошла с другой стороны. Не навестить ли мне приятеля нашего Эльго? Глядишь — поможет или что-нибудь толковое посоветует.

Я пролезла в дыру ограды. Под деревьями было сумеречно и сыровато, не смотря на то, что дни стояли жаркие. Где ж его тут искать? Помнится, Амаргин привел меня к могиле со странной надписью. "Живые" — было выбито на камне. Хм, захочешь — не забудешь. Хорошо бы найти могилу, прежде чем стемнеет. Она где-то ниже по склону, ближе к краю оврага. Не доходя сгоревшей церкви. То есть, мне эту церковь надо миновать.

Орешник, черемуха и крушина. Кроны разомкнулись небольшой прорехой — я наткнулась на заросшую колею. Впереди, по пояс в бурьяне, стояла искомая церковь, сплошь опутанная хмелем как сетью. Купол просел и накренился, шатер колокольни просвечивал насквозь, на карнизах выросли деревца. Внутрь, наверное, вообще заходить опасно. Время стерло следы пожара — казалось, церковь просто развалилась. От старости.

Склепы и крипты сохранились лучше. Я прошла мимо, не останавливаясь. Тот угол кладбища, который я искала, был отведен для людей попроще.

Вот и дикая смородина. А вот, кажется, тропинка. В полумраке, царившем под кронами, я прочла на ближайшем камне — "Авр Мельник". Ага, значит, иду правильно.

Еще через десяток шагов я увидела огонек среди листвы и остановилась, затаив дыхание. Там, в окружении смородинных кустов, на могильном камне кто-то сидел. Кто-то там уютно устроился, на могильном камне "Живые", кто-то грузный, сопящий и большой. До меня доносилось энергичное чавканье, хруст костей и бульканье жидкости, вливающейся в глотку.

Я озадаченно прикусила губу. Эльго, пожиратель трупов, пожирает чей-то труп, хотя уверял меня, что трупов не ест? И что это там позвякивает — явно металлическая фляжка… да и фонарь горит вполне человеческий…

За кустами громко рыгнули.

— Если будешь зевать, — весело рявкнул смутно знакомый бас, — то тебе кукиш с маслом достанется. Вру, без масла. Масло я уже слизал.

Я настороженно молчала.

— Тебе, тебе говорю. Леста! Ты глухая, что ли?

— Эльго?..

— А то кто! Иди сюда. Праздник у нас или как?

На опрокинутом камне, словно на крылечке, удобно расположился быкоподобный господин в бесформенной хламиде и широком оплечье из грубой шерсти. У него было красное щекастое лицо, нос как у грача и шапка давно нестриженых и нечесаных иссиня-черных волос. Я поморгала.

— Так это был ты?..

— В городе-то? А как же! Дай, думаю, покатаю мою знакомицу на горбу, раз ей так любопытно. Ну что, нагляделась на обожаемого Нарваро Найгерта? Хиляк, правда? Долго не протянет. А ты молодец, что зашла к соседу. У меня как раз винцо недурственное завелось и вот грудинка копченая тоже очень даже ничего. Ты давай не жмись, присаживайся, мы с тобой сейчас эту фляжечку враз раздавим. Только извиняй, чашек-ложек у меня нет, не побрезгуй уж из горла. Что там у нас еще в корзинке… Булку тебе отломить?

— А я и не знала, что ты можешь в человека обратиться.

В одной руке у меня оказалась объемистая фляга, в другой порядочный оковалок мяса с торчащей гребенкой ребер. Я глотнула из фляги — превосходное виноградное вино!

— А я много во что могу превратиться, — расхохотался грим. — Но превращение, дочь моя, суть занятие прискорбное и богопротивное, ибо, меняя положенный нам от рождения облик, мы вступаем в спор с замыслом Всевышнего.

— Оу! Да ведь на тебе монашеская ряса! Как я сразу не сообразила. Экий ты хитрец, Эльго.

— А то! Личина что надо! Глянь сюда, — он задрал подбородок и показал спрятавшийся в складках цветущей плоти монашеский ошейник с полустертым клеймом. — Достопочтенный брат обители святого Вильдана, никак иначе.

— Накрепко застрявший в миру, — я хмыкнула. — погрязший во грехах и пьянстве.

— Ну, ну. Всецело посвятивший себя борьбе с искушениями. — Он отобрал у меня флягу и поболтал остатками вина. — Видишь? Я его уже почти поборол. Твое здоровье! Ты ешь мяско, ешь. Тут вот еще пироги… а здесь что такое вонюченькое? М-м!.. Сыр! Шикарный сыр, обмотками старыми пахнет… кусочек?

— Ну, раз обмотками пахнет, то отломи… хм, вправду обмотками… Откуда эти гастрономические изыски?

— Трофеи! На редкость удачный денек сегодня. Пугнул я тут одну компанию. Благородная молодежь, знаешь ли, теперь моду взяла на кладбищах пикники устраивать. Чего, не нравится сыр?

— Да я на самом деле не голодна. Меня угостил… бродяга один.

— Бродяга угостил?

— Пепел. Он певец бродячий. Поет на улицах без аккомпанемента.

— А! Знаю его. Недавно в город пришел. Ты это… присмотрись к нему.

— Зачем?

— Ну… просто. Просто присмотрись.

— Он чудной. Стихи у него неплохие… если это его стихи, конечно. Сам бывший нобиль или бастард. Пьянчужка, болтун и воображала. — Я немного подумала. — Вообще-то в нем что-то есть.

— Ему нужна помощь.

— И я должна ему помочь?

— Ты можешь ему помочь.

— Мне самой сейчас помощь требуется.

— Вот как? Что-то серьезное?

— Серьезней некуда. — Я вздохнула и отстранила протянутую флягу. — Эльго, у меня беда. Пропала моя свирелька. Украли или сама выпала — не знаю.

— Ишь ты… А без нее никак?

— Никак. Она открывала скалу. Я не могу войти в грот.

Эльго сунул палец под ошейник и поскреб горло.

— Может эта язва Амаргин придумает что-нибудь?

Я убито покачала головой.

— Боюсь, теперь он со спокойной душой избавится от меня. Даст денег и отправит в город. Он уже предлагал мне это.

— А ты жаждешь провести зиму на голом островке, а не в теплом городском доме?

— Амаргин — маг, и он когда-то говорил… он говорил, что из меня, может быть, получится толк. Был момент, когда я думала, что стала его ученицей.

— Сейчас ты думаешь иначе?

— Не знаю… Он возится со мной… заботится настолько, насколько считает нужным. Но ничему не учит. Я не узнала от него ничего — ни заклинаний, ни магических ингредиентов, ни ритуальных пассов — ничего. Он иногда разговаривает со мной на отвлеченные темы, и от этих разговоров у меня просто крышу сносит. Ему, наверное, забавно наблюдать как я туплю.

— Может это пока что… как ее… теория?

— По-моему, это болтовня. Он просто морочит мне голову с целью поразвлекаться. У него вообще своеобразное чувство юмора.

— Это точно… — согласился грим.

"Вот он валяется в воде, этот шанс", — вспомнила я, — "Я присматриваю за ними"…

— Кажется, у него все-таки были на меня какие-то планы… Но теперь, боюсь, я его разочарую.

— То есть, кровь из носу — нужна свирелька.

— Выходит, так.

— Хм… — Эльго поболтал флягой, прислушиваясь к плеску внутри. Закинув голову, принялся гулко глотать. Темная струйка сбежала из угла рта и нырнула ему за ворот. — У-ух! — выдохнул он, облизываясь. — Хороша кровь лозы… крепка и сладка в меру… Вот что я думаю, Леста. Думаю, надо мне по городу порыскать, может найдутся какие-нито концы. Есть у меня с кем побазарить на этот счет. Опиши мне свирель твою, какая она?

— Вот такая, — я расставила указательные пальцы. — Дюймов восемь без малого. Ирис сделал ее при мне из тростинки. Но на самом деле она золотая. На ней резьба: полоски и зигзаги и надпись каким-то старым, не известным мне письмом.

Эльго уважительно покивал.

— Настоящий артефакт.

— Что?

— Слово умное знаю. Артефакт. В нашем случае — волшебный предмет. Что еще расскажешь?

— Еще… После того как она исчезла, я слышала… слышала ее голос. Слышала, как она играет. Где-то здесь, в холмах. Но в холмах ее не было. Или я ее не нашла.

— Ага, — обрадовался грим, — Уже что-то. Как тебе ее услышать удалось?

— Не знаю… Я не хотела слушать что там поет Пепел, а чтобы отвлечься, начала прислушиваться… к пустоте… к пространству за звуками, где собиралось эхо… там не было самих звуков, понимаешь, там были одни отголоски… Я… услышала эхо ее голоса… свежий след, понимаешь? Потянулась — и догнала. Я ощутила направление, ощутила, что она близко…

— Вот! — Эльго щелкнул волосатыми пальцами. — Вот именно! Э-э… Кхм-кхм… — он закатил глаза, набрал в грудь побольше воздуха, взмахнул флягой и заревел:

Хитро прищурился на меня и добавил громкости:

Мне захотелось зажать уши.

— Покойников распугаешь, — вякнула я. — Расползутся как тараканы…

— Покойники — свои люди, — отмахнулся грим. — Я зря, что ли, стараюсь? Ты давай, слушай что там надо слушать…

Он меня просто оглушил. Я сжала виски. В пальцы толкалась кровь. Эхо, где эхо? Я искала пространство отголосков, но навязчивый ритм крови путал и отвлекал.

Я стиснула зубы. Стук, стук, стук… До, ре, ре диез…

Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…

— Есть!!! — задохнулась я. Вскочила, указывая трясущимся пальцем. — Там! Там!

— Где? — воодушевился грим. — В городе?

— Нет, дальше. За городом. За рекой. На западе. Пойдем! — я схватила его за рукав. — Бросай все! Пойдем скорее!

Я потащила его по тропинке к оврагу, к ветхому мостку через безымянную речку. Мне было совершенно все равно что мостик пляшет и извивается под ногами. Через новое кладбище мы бегом пробежали. Мимо будки сторожа — к портовой площади.

Пока мы пили трофейное вино на могиле, на город спустились сумерки. Над рекой повисла луна, низкая и прозрачная, словно вырезанная из шелковой органзы. Ворота были распахнуты, везде сверкали огни. В воздухе висел неумолчный гомон. На площади горели костры, сразу с нескольких мест, перебивая друг друга, лилась музыка. Возбужденную разряженную толпу в разных направлениях то и дело прошивали длинные вереницы танцующих. Россыпью сверкали разноцветные фонарики на мачтах, река была усеяна лодками — большими и маленькими, с парусами и без.

— Не слишком-то я люблю проточную воду, — бурчал грим, проталкиваясь к спуску на причал. — Прямо скажем, не мое это дело, по рекам плавать… Вот ежели ты сама меня перевезешь, тогда другой разговор…

— А мостик-то перешел.

— Так то моя территория.

— Нам надо нанять лодку… только я без гроша. Эльго, у тебя есть деньги?

— А как же. Дай-ка ладошку…

Он схватил мою протянутую руку и сунул здоровенный свой кулачище мне в ладонь, заставив обхватить его пальцами. Глянул поверх моей головы и присвистнул:

— Эгей! Вот это да!

Я обернулась, но ничего особенного не увидала. Взглянула на своего спутника — и разинула рот.

Он исчез. А в руке у меня лежал кошель величиной с детскую голову. Или с кулак Эльго. Судя по его тяжести, под завязку набитый монетами. Гуляющие толкались вокруг, разговаривали, смеялись… никто ничего не заметил.

Первый же лодочник, увидев серебро, сделал приглашающий жест. Прижимая к животу кошель, я забралась на корму.

— На ту сторону. И побыстрее.

— Барышня хочет полюбоваться на "огневое колесо"?

— Не хочет. Мне надо на ту сторону реки. Если поспешишь, получишь в два раза больше.

Он сел на весла и принялся выгребать из лабиринта снующих туда-сюда суденышек.

— Что же за дела такие срочные, что в разгар праздника ты город покидаешь, а, барышня? — не унимался лодочник.

— Не твое дело.

— Ой, как грубо! Как невежливо! Да еще в такой день. Святая Невена отвернется от тебя, барышня.

Я пожала плечами. Порт, сверкающий россыпью цветных искр, вместе с громадой города медленно отплывал назад. С реки было видно, что периметр городских стен украшен цепью огней, а на башнях горят костры.

Лодка остановилась, приподняв весла над водой.

— Может, подождем, красавица? — улыбнулся лодочник, — Скоро "огневое колесо" запустят. Грех такое пропускать!

— Греби себе, не тормози. Обратно поплывешь — любуйся на здоровье.

— Никак за тобой волки гонятся? — он снова взялся за весла.

— Никто за мной не гонится.

— Так куда же ты спешишь?

— На Кудыкину гору.

— Ох и гневна госпожа! Ох и резка! Просто оторопь берет.

Я решила молчать и не поддаваться на провокации. Перевозчик, наконец, заткнулся.

Вскоре лодочка заскользила вдоль противоположного темного берега. Я не знала, что находится на этом берегу, потому молчала, позволяя пристать где удобно. Лодка косо вошла в тростники, перевозчик спрыгнул в воду и подтащил ее туда, где посуше.

— Приехали, барышня.

Я вылезла, опираясь на его руку. Берег оказался кочковатый и мокрый. Вокруг стеной стоял камыш.

БАЦ!!!

От удара по затылку в глазах у меня вспыхнуло огневое колесо. Кошелек вырвали из рук. Я грохнулась на колени, а сзади воздух сотрясся от невыносимо низкого рева. Сдавленно пискнул человек, затрещали камыши, плеснула вода, и рев повторился. Теперь он больше походил на хохот.

Держась за голову я кое-как поднялась. В руку ткнулся холодный песий нос.

— Ты цела? — прохрипел Эльго, быстро-быстро дыша. — Опередил меня, подлец. Я ведь чуял, что он затеял… Ты тоже хороша — деньгами перед носом размахивать.

— Да из тебя кошель получился как мешок с репой! Куда бы я его спрятала? Под юбку?

— Ой, только не подумай что мне впервой заглядывать под женскую юбку. Я там как дома, считай. — Пес фыркнул и лизнул мне ладонь. — Ладно, не сердись. Голова-то цела?

— Вроде цела.

Я пощупала затылок, огляделась. В двух шагах в камышах валялось что-то белое.

— Ты его что… насмерть?

— Да нет, придушил маленько. Скоро оклемается. Пойдем. Куда нам?

Я прикрыла глаза. Сердце колотилось в едином ритме — до, ре, ре диез…

— Туда. Это довольно далеко. Пойдем скорее.

Хлюпая по болотистым кочкам, я полезла сквозь осоку и череду. Берег понемножку поднимался.

— Далеко, говоришь? — окликнул Эльго.

— Кажется, да. Там какое-то поселение… или хутор…

За спиной у меня что-то зашумело, раздалось фырканье.

— Эльго? — я обернулась. — Высокое небо!

Теперь это был крупный теленок… молодой бычок, черный как смоль, с курчавой челкой между небольшими, но остро сверкающими, словно полированными, рогами. Раздвоенные копыта лаково блестели в темной траве. От него крепко, вызывающе пахло разгоряченным животным. Прекрасные коровьи глаза тлели сумрачно-алым.

— Э-эх, — рыкнул он вновь изменившимся голосом и копнул копытом, снеся кочке лохматую голову. — Гулять так гулять! Полезай, подруга, на спину.

Легко сказать — полезай. Я и на лошади ездок аховый, а на инфернальных бычков даже в бредовых снах не забиралась. После нескольких неудачных подскоков мне таки удалось лечь животом на эльгову спину. Спина у него оказалось просторная как тахта. На всякий случай я уселась по-мужски — мне казалось, что так устойчивей. Высокая бычья холка поросла шерстью, в которую я с благодарностью накрепко вцепилась. Инфернальный бык всхрапнул, чуть присел на задние ноги — и рванулся вскачь. Ночь, покачиваясь, понеслась мимо.

— Вперед, — приговаривала я, ощущая как ширится и расцветает в груди восхитительно-черная бездна, где стучит, звенит многоголосое эхо: "Фа, соль, соль диез…"- Вперед, голубчик. Никуда не сворачиваем…

Я пригнулась к эльговой спине. Темнота летела в лицо, хлеща ветками. По вершинам деревьев скакала луна, пятнистая будто кошка, льдисто подтаявшая с одной стороны. Хрустели кусты, где-то в глубине лесного мрака вскрикивали птицы. Потом лес оборвался, и мы помчались по лугу, седому от легшей росы, оставляя позади себя вспоротую темную колею.

Потом под копытами глухо зарокотала дорога. Прямо по курсу снова поднялась черная волна леса, но дорога свернула, оставляя лес по правую руку.

— Вперед! — крикнула я.

— Там ограда, — отозвался Эльго. — Это Нагора, загородная усадьба Морана-Минора.

— Нам туда!

— В Нагору? — грим все-таки свернул налево вместе с дорогой. — Здесь высокая стена. Ты умеешь лазать по стенам?

— Не знаю. Не лазала никогда.

— Попробуем найти ворота.

— А нас впустят?

— Нет, конечно. Сами войдем.

Дорога превратилась в широкую аллею, исполосованную лунным серебром. В дальнем ее конце белела квадратная арка ворот. Сами же ворота, окованные металлическими бляшками, были, конечно, заперты.

— Ворота я тебе отопру, — пообещал шепотом Эльго, когда я сползла с его спины на землю. — Если там кто-то есть, попробую отвлечь. А ты не зевай, беги внутрь и ищи свою свирельку. — Он смерил меня взглядом кровавых бычьих глаз и мотнул головой так, что щелкнули уши. — Вот только платье у тебя…

— Что — платье?

— Как фонарь сверкает. Будь осторожна.

— Постараюсь… ох…

— Ты чего?

— Да голова… Не обращай внимания.

— Ну, тогда понеслись. Давай пять.

— Что?

— Руку давай. Подсунь монетку под ворота.

И он воткнул влажный нос в мою ладонь. Я успела только моргнуть — большое рогатое животное исчезло, а в руке у меня снова оказался тяжеленный кошель. Я достала из него одну-единственную монетку и, как было велено, пропихнула в щель под створками. Потом прижалась ухом к обшитым металлом доскам.

Сначала было тихо, только шумел ветер в кронах. Потом с той стороны что-то длинно зашуршало. Сипло взвизгнув, отвалился засов. Одна из створок мягко двинулась вперед, заставив меня отступить. Я поспешно нырнула в открывшуюся щель.

— Направо и в кусты! — Грим подтолкнул меня в спину.

В окошке привратницкой появилась какая-то тень. Послышались обеспокоенные голоса. Эльго захлопнул створку и засов с грохотом вернулся на место.

Я уже вломилась в кусты у дорожки. Присела между веток, сдерживая дыхание. У ворот слышались суета и скулеж.

— Что там, Рольм?

— Э! Собака. Черная. Здоровая, черт. Откуда она здесь?

— Чево?

— Собака, говорю… Наша, что ль?

— Никак не можно. Наших не спускали нонеча. Гости ж в саду.

— Господская, небось. Ето не сука, ето кобел здоровый. Ты порычи у меня еще, порычи! Вот приласкаю тя поперек хребта!

— Я ж слыхал, провалиться мне, ворота открывались…

— Не, у господ таких зверей нетути… Енто, кажись, беспородная. Гостюшки-то с собаками прибыли?

— Да хрен их разберет… Гони его взашей, Рольм…

Я, пригибаясь, двинулась вглубь темных зарослей. Наткнулась на какой-то колючий куст, потом выбралась на мощеную тропинку. Тропинка прихотливо вилась между деревьев, два раза пересекала ручьи по каменным мостикам, и, наконец, привела к фонтану.

Вокруг фонтана росли яблони. Луна дробилась в струях воды и тысячью масляных огоньков отражалась в облаве плодов, под которыми не видно было ни листвы, ни веток. Яблоки усыпали землю между частых подпорок. Пахли они просто душераздирающе. Меня даже замутило от этого запаха.

Я шагнула к воде — и лунная рябь разрисовала мое платье инистым узором. Зачерпнув горсть воды, смочила гудящий затылок. Здорово все-таки этот грабитель меня приложил.

Да, Эльго прав. Платье светит как фонарь. Надо красться в тени, иначе сцапают. Судя по тому, что говорили привратники, хозяева дома. Еще у них и гости какие-то… Где здесь сам дом?

Прикрыв глаза и пытаясь отвлечься от яблочного аромата, я поймала драгоценное "до, ре, ре диез". Правда, совсем на излете, голос свирельки угасал, скоро осталось одно лишь чувство направления.

Туда.

Я снова двинулась по одной из дорожек, перебегая от дерева к дереву. Впрочем сад, кажется, был безлюден. Мне на счастье. Кроме шороха листвы и плеска воды… впрочем, нет. Где-то далеко играла музыка. Где-то хозяева и гости праздновали Святую Невену.

Неожиданно полоса деревьев кончилась и я увидела большой дом с террасами и крытой галереей. Похоже, я подошла к нему с торца. Дом от сада отделяла неширокая луговина и клумбы с цветами.

Если быстро перебежать открытое пространство… если очень быстро… Я посчитала про себя до десяти и рванулась вперед.

Никто не всполошился, не закричал, не залаяли собаки.

Тараща глаза, я присела на корточки в тени балюстрады. Луна выбелила плиты террасы, зато тени были густо-черными, бархатно-черными, совсем непрозрачными. Мое платье, до того предательски сверкавшее, послушно погасло. Я перевела дыхание. Ничего. Еще один рывок до двери, в мягкую тьму, а там…

Шорох за спиной. Легкие шаги — раз, два, три…Я обернулась… замерла в пол-оборота, больным своим затылком ощущая приближение… Пронизывающее, стремительное приближение чего-то невыносимого, нестерпимо страшного — не успеть, нет, не успеть — рывок за волосы, одновременно с ним — укол под челюсть. Тонкое жало, лижущее смертным хладом. Из точки касания мгновенно проросли ледяные корни — по горлу, в грудь, в живот, в обе руки.

Я тупо смотрела на залитые млечным сиянием каменные плиты, перечеркнутые сажисто-черной тенью балюстрады. Теперь тень выбросила щупальце, изломанный, склоненный в мою сторону росток.

Силуэт того, кто стоял за моей спиной.

Даже сквозь марево бессилия до меня добрались волны жара. Тот, кто стоял за моей спиной, излучал такую энергию, что испуг не способен был ее заглушить. Я даже смогла перевести дыхание.

— Покажи руки, — очень тихо сказал человек.

Я послушно подняла пустые ладони.

— Хорошо. Теперь вставай. Спокойно. Не делай резких движений.

Встать я не попыталась. Это было бы слишком. Нельзя сказать, что у меня отнялись ноги, но мне стало совсем нехорошо. Подкатила тошнота, я сцепила зубы.

Ледяная игла снова шевельнулась под челюстью. Пальцы сжались на ноющем затылке. Человек решил таким образом взбодрить меня.

— Вставай. — В негромком голосе отдаленно зазвенела сталь.

Укол. Еще укол. Лезвие ворочалось под ухом, словно устраиваясь на ночлег. Бока его были немыслимо холодны, а жало играло с нитью жизни, помаленьку рассекая волоконца. Одно за другим. Одно за другим.

Я схватилась за каменную балясину, кое-как разгибая ватные колени. Человек намотал волосы на руку и рывком поднял меня, запрокинув больную мою голову к прекрасному звездному небу. Звезды померкли, синева налилась чернотою, я закрыла глаза.

— Стой на ногах, каррахна!

Отрезвляющий пинок под зад. Рука, стиснувшая волосы, развернула меня лицом к темному проему двери.

— Иди!

Что мне оставалось делать? Я пошла.

 

Глава 11

Нагора

Воздух был густ от тепла, от мерцания живого огня, от моргающих, кланяющихся теней. Пахло воском, маслом, пылью, сухим деревом, железом… знакомый запах жилья.

— Стой.

Пальцы на затылке разжались, лезвие отодвинулось от шеи.

— Положи руки на стол.

Почему он не зовет стражу? Кто это вообще такой? Однако слушаюсь.

Горячие — чувствую сквозь платье — ладони сжимают мне ребра, быстро скользят вниз, вдоль талии, вдоль бедер. Хол-л-лера!

— Не дергайся.

Предупреждающий укол между лопаток. Закусив губу, терплю. Ищущая ладонь шарит по груди, по животу, ниже. Нигде не задерживаясь.

— Хм… — человек убрал руку. — Ты выбросила его в саду?

— Что?

— Оружие.

— Ка…кое оружие?

— Не знаю, какое. Или у тебя был яд?

— Не было у меня ничего, — чувствую, что начинаю дрожать. — Ничего у меня не было!

— Тихо. Не ори. Если жить хочешь.

А вот заору сейчас. Чтобы охрана сбежалась. Кто ты такой, вообще?

Словно в ответ на невысказанный вопрос, незнакомец ухватил меня за плечо и резко развернул к себе.

Взгляд уперся в шнуровку белой рубахи, пришлось поднять голову. Я недоуменно моргнула. Мужчина? Может, юноша? Этот странный шипящий голос…

Вороная грива, перечеркнутая полоской серебра, и тень под нею. Из тени горели глаза — огромные, иссушающие, стена черного пламени, а не глаза. Незнакомец отодвинулся на шаг, тень стекла прочь, явив узкое, как клинок, смуглое лицо. Яркое, яростное, жесткое лицо женщины. Слишком жесткое, слишком яростное чтобы называться красивым.

— Тебя подослали? — тихо спросила женщина, и воздух задрожал от ее дыхания. Что-то неслышное кипело и билось в ее хрипловатом голосе, — Кто? Рассказывай.

— Нет… — прошептала я.

В больной голове что-то ворочалось. Что-то пыталось сложиться, но не складывалось.

— Сядь, — она кивнула на крытую ковром лавку. — Сядь и рассказывай. Сама понимаешь, голубушка, лучше все честно рассказать. Будешь честной — умрешь легко.

Еще чего! В смысле, я не собиралась умирать. Я уже умирала, больше не хочу.

Села, оглядываясь. Большая комната, спальня или гостиная. Справа — тахта под пологом, напротив, на стене — ковер, увешанный оружием. На столе — трехрогий подсвечник. В окно заглядывала луна, ее лик был многажды пересечен перекрестьями переплета. Окно далеко. А ночной сад еще дальше.

— Так и будем молчать? — женщина с лицом твердым и узким, словно клинок, прислонилась к столу. В пальцах она вертела кинжал. — Ладно. Давай по порядку. Как твое имя?

— Леста.

— Фамилия, прозвище?

— Леста Омела.

— Откуда ты?

Я пожала плечами.

— Из города… с хутора Кустовый Кут.

— Неправда.

Я опять пожала плечами. Женщина потрогала пальцем стальное острие.

— Откуда ты?

— С хутора Кустовый Кут.

Она улыбнулась нехорошо. В лицо ее больно было смотреть. Глаза жгло. Я отвернулась.

— Тебе все равно придется говорить. Так или иначе. Лучше здесь и со мной, чем в подвале с кем-нибудь из мастеров Седого Кадора.

— Я… я ничего такого… я пришла за свирелью…

Пауза. Черноволосая женщина вертела в пальцах кинжал.

— Так где твое оружие?

— У меня не было оружия.

— Тогда что у тебя было? Или оно до сих пор с тобой?

— Нет у меня ничего!

Женщина нахмурилась:

— Оно и странно. Ни веревки, ни булавки, ни кошелька, даже пояса нет. Что это за маскарад?

— Я пришла за свирелью…

— Какой еще свирелью?

— За моей! Она тут, в этом доме… Кто-то играл на ней, я слышала.

Женщина отлепилась от стола и присела рядом со мной на скамью. Странная все-таки одежда. Рубаха-камиса из тонкого полотна, кожаные чулки и сапоги. Что, со времен Каланды мужской костюм вошел в моду? Тело женщины лучило болезненный жар, слишком напряженный, ранящий, и кожа моя начала коробится как пергамент вблизи огня. И кинжал оказался под самым носом. Я попыталась отодвинуться.

— Ты боишься. Значит виновата. Тебе есть что скрывать.

— Я… пришла за свирелью…

— Говори.

Тонкие пальцы клещами впились мне в подбородок, задрали голову. Взгляд удлиненных, невероятно больших глаз — черный, жаркий и неподвижный, словно жерло печи. Я зажмурилась.

— Не реви. Отвечай на вопросы.

— Сви… рель…

— Откуда ты взялась? Кто впустил тебя?

Меня встряхнули, чуть не своротив челюсть. В шее что-то хрустнуло.

— Бо… льно…

— Отвечай на вопросы, козявка! Башку оторву!

— Больно… пожалуйста…

На краю зрения что-то мелькнуло, щеку коротко ожгло пощечиной. Я мгновенно ослепла от слез.

И в этой жгучей плывущей мути, в проклятом колодце памяти, тихий от умопомрачительной ненависти голос произнес: "Вон отсюда. В следующий раз убью…"

— Мораг! — крикнула я. — Принцесса Мораг!

— Ну, — шепнула она, хищно склоняясь. — Уже что-то. Вспомнила мое имя. Расшевелим твою память дальше. Итак — кто тебя послал?

— Мораг, нет. Нет, нет!

Я принялась суетливо, слепо хватать ее за руки. Это она, Высокое небо! Здесь? Откуда? Но это она — странное, страшное дитя моей Каланды! Проклятье, ну я и влипла… ну и встреча…

— Нет, — умоляла я. — Да нет же… Я не собиралась никого убивать! Я тебе все расскажу… все объясню… ты не поверишь… но это правда…

— Каррахна!

Лицо принцессы исказило отвращение. Одним движением она вырвала руки и оттолкнула меня — вроде бы легко и небрежно, но я слетела со скамьи и вмазалась в стену. Спиной и затылком.

Вспышка, тьма.

Промежуток.

Время, от и до заполненное черным клокочущим туманом. За туманом крылся огонь. В недрах земли. Огонь рвался на поверхность, руша под себя пласты сырой почвы, и в темном провале, под бьющимся, выползающим на поверхность пламенем кипело варево — земля и крошащийся камень, оно кружилось, пузырилось и превращалось в исходящую ядовитым паром лаву, в черное комковатое стекло.

Я была уже отравлена. Пар и туман разъедал мою плоть. Я истаивала, испарялась. Потом влага во мне кончилась, осталась только иссушенная шуршащая оболочка, похожая на крылышко стрекозы. И тогда огонь лизнул меня — чистый, раздвинувший лаву огонь. И я вспыхнула — я, падчерица реки, русалка, утопленница, бледная моль, я, которая гореть не могла по определению…

Хрипело и клокотало — рядом. По потолку метались тени, и шелковый гобелен, перегораживающий комнату, взвивался крылом. Сквозняк?

Тяжкий удар — содрогнулась моя скамья. По коврам, сшибая мебель, бурно каталось какое-то обмотанное тряпками существо, вцепившееся само в себя… нет, два существа, оба хрипели и рычали, нет, хрипело — одно, рычало — другое…

Мгновение я смотрела, разинув рот. Одно существо было совсем черное, другое мелькало белым пятном рубахи. Черное то и дело оказывалось сверху, на спине у черно-белого. Черно-белое хрипело и брыкалось. Кинжал валялся на полу, рядом со скамьей. Чуть дальше, под столом, валялся еще один кинжал, несколько больше первого.

Она, должно быть, выронила свой, когда на нее напали. Напали подло, сзади, и теперь пытаются задушить. И еще я поняла — это мой шанс. Надо бежать. Я успею, пока борьба не закончилась, и неважно, кто победит. Мораг сумасшедшая. Она чокнутая ведьма. Она не будет меня слушать, она меня просто убьет…

Дверь нараспашку. Я вскочила, отшатнувшись от подкатившегося под ноги клубка. Черно-белое существо — снизу — клекоча горлом, очередной раз отчаянно боднуло затылком воздух, метя черному в лицо… тщетно. Черный знал этот прием. Черный берегся. Рука черно-белого шаркнула по полу растопыренной ладонью — кинжал! Но черный и это видел — рывок, и дергающееся веретено тяжело перевалилось, опять отрезав меня от двери.

Я попятилась, подальше от разгоряченных тел, огибая угол большого стола. Я отступала, но они словно преследовали меня. Оба были раскалены, опасны как шаровая молния.

Они докатились до стола, с размаху врезались в резную граненую ножку, стол сотрясся — и трехрогий подсвечник поехал по столешнице, как по льду. Я подхватила его у самого края… остальное получилось само собой. Металл обжег руку и словно прилип к ладони, а скорость падения придала силы и веса… мне оставалось только направить тяжелый бронзовый куб основания… бронзовый куб, украшенный насечкой, с четырьмя лапками по углам, весь обросший восковой бородой… направить в замотанный черной тканью затылок…

Потом подсвечник упал, растеряв мгновенно изошедшие дымом свечи и сделалось темно. Я только слышала, как перхает, хрипло дышит и возится на полу тот, кто был снизу, черно-белый, моя недавняя мучительница.

— Х-ха-х-х… — выдавила она, выволакивая себя из-под черной груды. А в ноздри мне змеей вполз режущий, ржавый запах, такой же страшный и мерзкий, как и запах железа.

Запах крови.

Я отшатнулась, опершись крестцом о край стола. Меня мутило.

Нет. Нет. Нет…

— Т-ты?.. — кашель. Она сплюнула на пол и снова прохрипела. — Ты?

Я молчала. Бежать было поздно. У меня так болела голова, словно этот подсвечник проломил мой собственный затылок.

Мораг снова отплевалась.

— Ч-черт! Горло… раздавил… Воды… дай. Вон там.

Она махнула рукой, хлестнув меня волной жуткого кровавого запаха. Хватаясь за что попало, я побрела в указанном направлении.

Вода в кувшине. Кувшин в тазу. И то и другое — на табурете за ширмой. Я хлебнула из кувшина, потом намочила ладонь и протерла лицо. Немножко легче. По крайней мере исчезло ощущение, что меня сейчас вывернет наизнанку. Прихватив тяжелый кувшин, вернулась в комнату.

Черная груда недвижно валялась у стола. Далее комнату пересекал луч лунного света, а женщина в белой рубашке сидела на скамье, уронив голову на руки и локтями упираясь в раздвинутые колени. Кровью пахло от нее.

Она схватила протянутый кувшин и припала губами, но глотка не сделала — захлебнулась, закашляла. Я придержала кувшин.

— Осторожно, принцесса, — сказала я. — Маленькими глоточками.

Кое-как она напилась, обливая себе колени и грудь.

— Полей! — подставила ладони, и мне пришлось лить воду прямо на пол, на дорогие ковры, чтобы она умылась.

— Ф-ф-у… — вдох-выдох, она прислушивалась к своему телу. — Ф-ф-у… — повернулась ко мне. — Он тебя… задел?

— Нет, — сказала я.

— Спасибо, — сказала она.

Я сперва не поняла, за что она благодарит. Мне показалось — за воду, за то, что помогла умыться.

— Думала… ты отвлекала… хитрый ход. — говорить в полный голос Мораг не могла. Могла только шептать. — Думала… конец мне пришел…

— Я его… убила?

— Сейчас взглянем.

Она тяжело поднялась, но тут же согнулась от кашля, и мне пришлось подхватить ее под локоть. Однако она властно отстранила меня — мол, не суетись, держусь еще на ногах — и шагнула к поверженному противнику. Пихнула его сапогом. От резкого движения ее шатнуло на столешницу, а грузный кулек вяло перевалился, попав головой в лунный луч. Вокруг этой головы, закутанной во что-то черное, размазалась по полу маслянистая полоса.

Придерживаясь за стол, она нагнулась, откидывая маску. Издали я увидела бледное пятно лица, перечеркнутое полоской усов. Под несомкнутыми веками поблескивали белки. Принцесса пощупала у него под челюстью.

— Мертв? — не выдержала я.

— Тебе это… так важно? — она выпрямилась. — Ты… знаешь… этого человека?

Я даже приближаться к нему не стала.

— Нет, не знаю.

— Хм-м…

Опять недоверие. Холодной волной — запах опасности, угрозы. Я молчала, сжимая губы. Принцесса еще раз пнула недвижное тело — скорее, с отвращением, чем со злобой.

— Каррахна. Наемник.

Все-таки убила. Холера черная! Я лекарка, мое дело — поддерживать жизнь, а не отнимать. Ему, конечно, туда и дорога, но все-таки лучше бы не моими руками открылся этот путь.

— Хренушки… я тебя еще попользую… падаль наемная… — Мораг откашлялась и сплюнула на пол. Придерживаясь за стол, медленно опустилась на колени. Начала расстегивать на трупе пояс.

Она вяжет его! Значит — жив. Проклятье, это совсем другое дело! Преступника допросят и выяснят, что я тут ни при чем. Я быстро огляделась — чем бы связать убийце ноги? Но принцесса уже снимала пояс с себя.

А вот встать обратно ей не удалось. Ее мотнуло назад, она тяжело привалилась к ножке стола.

— Ты… Как тебя… малявка… зови людей.

Я медлила, растерявшись. Мораг снова сплюнула.

— Дьявол… Похоже, он меня… достал… Малявка!

Она не повысила голос — но в нем зазвучала такая властность, что я бросилась к принцессе, споткнувшись о валяющееся на дороге тело.

Мораг нагнула голову, откинула с шеи волосы — неистовый запах крови струей кипятка обжег мне ноздри. Железный, горький, едкий — аж глаза заслезились. По всей спине, ранее скрытая буйной гривой, расползалась оглушающе-черная пальчатая клякса, прямо на глазах набухающая и исходящая собственным чернильным соком.

— Тут… рана, — прошептала я. — Мораг, тут рана! Кажется большая…

— Зови… стражу.

— Погоди. Я сама. Я лекарка. Надо снять рубаху…

— Какого черта! Я… приказываю!

— Молчи! — потребовала я, с неожиданным для самой себя напором. — Сейчас все будет!

Я задрала распоясанную рубаху принцессе на голову. Спина ее блестела в темноте, словно смолой облитая. Пальцы мои тут же начали прилипать. Мораг снова принялась перхать, согнувшись колесом и упираясь ладонями в пол. Этот кашель… не только раздавленное горло? Задеты легкие?

С Капова кургана скачет конь… Зажмурив глаза, я вдруг упала лицом ей на спину, губами в раздвинутые края раны. Скорлупа плоти не задержала меня — я провалилась в рану, как в каверну. Словно земля разверзлась, словно лопнул камень, словно проломилась подо мной тонкая доска — я рухнула в черную шахту, стены пропасти взлетели по сторонам и сомкнулись в недосягаемой вышине… а дна все не было.

Но мрак окрасился багряным, впереди заклубилась алая мгла. Возник подземный адский свет, в теснине зашевелилось, страшно вспучиваясь, комковатое варево цвета запекшейся крови, оплетенное движущейся золотой сетью. Сияющие пятна и полосы бродили по его коре, содрогаясь в каком-то неуловимом спотыкающемся ритме, открывались и закрывались пламенные трещины, и воздух над ними горел.

Время исчезло. Я смотрела как дышит, кипит, переваривая сама себя огненная лава. Как тень окалины налетает на нее, погружая все вокруг в мутный рыжий мрак. Как вспыхивает, словно молния, ветвистая сеть сосудов, распахивая на выдохе слепящие щели. Как пробегают вдоль этих щелей прозрачные оранжевые язычки. И снова налетает мерклая тень, и все гаснет, и только судорожным пунктиром мерцает тускнеющая малиновая сеть.

Я жду очередной вспышки, но она опаздывает. Потом пламя все-таки разгорается, однако быстро опадает и огненные трещины смыкаются, оставляя вздрагивающую бурую поверхность. И я пугаюсь — пламя уходит, остается лишь остывающая грязь, мили бесполезного перегоревшего шлака, пустая порода, песок и зола.

Я протягиваю невидимую руку и трогаю твердеющую кору. Ладонь принимает жгучее прикосновение пекла, корка прогибается. Увеличиваю нажим. Еще. Еще… Что-то едва слышно трещит и подается… вперед выстреливает белесый пылающий зигзаг.

Синие язычки трепетом пробегают по невидимому контуру моей руки. Я сжимаю кулак и снова ударяю по каменной коре. Она легко разламывается, проваливается в огненную кашу. Тяжкой волной всплескивается багровая лава, на глазах наливаясь пронзительно — алым светом. Каменные ломти рассыпаются сухим печеньем, крутясь и сталкиваясь, уходят в жутко светящийся золотой сироп. И скоро под ногами не оказывается ничего, кроме мутной от непомерного жара изжелта-сизой бездны.

БАЦ!

Это была пощечина.

Вторая. Первая привела меня в чувство. Я вскинула руки, защищаясь.

— Каррахна! — зашипела принцесса мне в лицо. — Мразь, вампирка! Осиновым колом тебя!

После огненных глубин глаза мои почти ничего не видели в темноте. Я заморгала. Мораг шевелилась рядом, прерывисто дыша. Она поднялась на ноги, согнувшись, тяжело опираясь на стол. Рубаха теперь вся была заляпана кровью, на спине она задралась и, видимо, прилипла.

— А ты дрянь… все-таки… — задыхаясь, прохрипела она. — Я как чувствовала… Но меня… просто так… на тот свет не отправишь… Я таких как ты… на завтрак ем…

— Мораг, что ты говоришь?!

— Вставай.

Вся грудь у меня была измарана кровью. И руки, и лицо. Я чувствовала, как стягивает кожу на горящих от удара щеках, как слипаются губы, склеиваются ресницы. Я посмотрела на свои ладони. С них едва ли не капало.

Не может быть.

— Вставай. — принцесса весьма чувствительно пнула меня сапогом.

Я с трудом поднялась, боясь коснуться перепачканными руками перепачканного платья. Мораг брезгливо меня оглядела и для верности пнула еще раз, в голень, очень больно.

— Иди вперед.

Мы вышли из комнаты — я впереди, принцесса за мной — в еще более темный коридор.

— Направо, — скомандовала она.

Я отметила, что она больше не кашляет. Закрылась ли рана? Не может быть, чтобы я пила кровь… Коридор вывел нас на освещенную лестницу.

— Наверх.

На площадке верхнего этажа стоял стражник. Увидев нас, он просто подпрыгнул.

— Миледи!

— Найгерт… у себя?

— Не знаю, миледи…

— Внизу… в охотничьей комнате… связанный человек. Возьми людей… приведи его ко мне… я буду у Найгерта… Выполняй.

— Да, миледи!

— Еще… Не шуми… пока. За Вигеном… пошлю отдельно.

— Будет исполнено, миледи.

Стражник затопал вниз. Мораг ткнула меня колючим кулаком между лопаток.

— Двигайся.

Далее опять был коридор, в который выходила только одна дверь. Резного темного дерева, двустворчатая, большая как ворота. Два воина в длинных, не прикрытых коттами кольчугах, и с обнаженными мечами стояли по обеим ее сторонам. Они не пошевелились, но на шум наших шагов из двери выглянул слуга.

— Найгерт где?

— Только что прошел к себе, миледи. Доложить?

— Да. И скажи, чтоб не мешкал. — Слуга поспешно поклонился и скрылся за дверьми. Принцесса толкнула меня туда же. — Шевелись.

Мы миновали небольшой холл и вошли в залу. Она была хорошо освещена и, не смотря на теплое время года, в ней горел камин. Мораг одной рукой развернула тяжелое кресло спинкой к огню и села. Я осталась стоять.

В глубине залы отворились двери, вошли трое. Молодой человек при оружии, мужчина средних лет — и Нарваро Найгерт, король Амалеры. Он был заметно ниже своих спутников, и сестры в том числе, и раза в два уже в плечах. Следом за ними проскользнул давешний слуга.

— Что произошло, Мораг? — темные изломанные брови молодого короля сошлись на лбу. В глазах отразилось пламя, казалось, они полны слез.

Король быстро прошел через комнату к сестре. Мельком оглянулся на спутников:

— Она и в самом деле ранена, Ютер!

— Не опасно, — прохрипела принцесса. — Заживет. На меня напали.

— Она? — Найгерт кивнул в мою сторону.

— Да. Там еще один. Внизу. Сейчас приведут.

Сутулый мужчина средних лет подошел к принцессе.

— Миледи, позволь осмотреть твою рану. Может случиться заражение. Тисм, принеси воды, чистые полотенца и аптечку, ты знаешь, где она.

Слуга исчез. Молодой человек развернул для господина кресло, и Нарваро Найгерт сел.

— Рассказывай.

— Ты… оказался прав, Герт, — буркнула принцесса, трогая кончиками пальцев темную полосу на горле. — Это покушение. Сегодня… меня хотели убить. Выходит, тогда… это тоже не был… несчастный случай.

— Ты не слушаешь меня, — сказал Нарваро. — И получаешь дырки в спине. Если ты ломаешь пальцами подковы, это не значит, что тебя не могут убить из-за угла.

— Герт, не начинай.

— Я не хочу потерять тебя, Мореле.

В комнату вошел стражник. Глубоко поклонился:

— Мой король. Миледи. Мы привели преступника. Разрешите войти?

— Тащите его сюда, — прохрипела Мораг.

— У тебя раздавлено горло, миледи, — лекарь низко нагнулся и отвел ее руку. — Господи Боже мой, чем тебя душили?

— Убери нос, Ютер!

— Тебе нельзя разговаривать.

— Еще чего мне нельзя? Вот он, Герт, — она кивнула на неудавшегося убийцу, которого ввели двое вооруженных людей. Преступник был бледен и глаз на короля не поднял. Капюшон его наполовину свалился, но на затылке прилип от крови. — Вот этот красавец… воткнул мне нож под лопатку… и набросил петлю на шею. Девчонка стукнула его… подсвечником. А потом присосалась к ране. К моей.

— Давай по порядку, — Нарваро Найгерт откинулся на спинку кресла и сцепил на коленях руки. — Ты ушла с праздника, хоть я велел тебе не ходить одной. Дьен вроде бы видел тебя, идущей к террасе. Так, Дьен? — он посмотрел на молодого человека, и тот кивнул. — Что ты там искала, Мораг?

Принесли сундучок с аптечкой, кувшин воды и таз. Лекарь попросил принцессу пересесть на табурет, распорол рубаху и принялся отлеплять ткань от раны, раскладывая на принцессиной спине мокрое полотенце.

Мораг покусала губу и буркнула неохотно:

— Старуха… предупредила.

— Какая старуха?

— Ну… чокнутая пряха из башни.

— Она предсказала покушение? — переспросил Найгерт. — Почему ты ничего не сказала мне? Почему ничего не сказала Кадору?

Мораг промолчала. Найгерт кивнул:

— Мы обсудим это наедине. Итак, ты была предупреждена. И, не смотря на мой приказ, отправилась в одиночестве гулять по саду.

— Я… увидела ее, — принцесса мотнула головой в мою сторону. — Она кралась по кустам. Она… забралась на террасу… и я ее схватила.

Найгерт впервые посмотрел на меня. У него было треугольное бледное личико и большие черные, словно бы заплаканные глаза. Свою ужасную, похожую на бинт, корону он снял. Широкая белая прядь — знак дареной крови — струилась ото лба назад и рассыпалась тонкой сетью поверх черных волос. У правого уха, почти незаметная, поблескивала еще одна седая прядь. Первый Моран был северянином — и найльская кровь стала основой для королей Амалеры. От Каланды сыну не досталось ничего.

Зато дареная кровь никак не сказалась на Мораг. В ее гриве не блестело ни единого белого волоска, а кожа была того же восхитительного оливково-золотого оттенка, что и у матери. Больше она ничем на Каланду не походила — ни резкими чертами лица, ни слишком высоким ростом. Что уж тут говорить о характере…

— Дальше, — подтолкнул Найгерт.

— Пока я с ней разбиралась… этот бандит, — Мораг подбородком указала на пленника, — подкрался сзади… ткнул меня ножом… и набросил удавку. Девчонка… — она сглотнула и поморщилась, — ударила его подсвечником. Потом… я его связала… Потом… велела позвать кого-нибудь. Она не послушалась. Она… сказала что посмотрит мою рану… она вампирка, Герт.

— Она пила твою кровь?

— Да.

Найгерт снова посмотрел на меня. В глаза его невозможно было заглянуть — они отражали все вокруг лучше любых зеркал, свет дробился об их поверхность и разбрызгивался рикошетом, взгляд отскакивал как мяч от стены.

— Мой король, — встрепенулся молодой человек. — Похоже, это дело находится в компетенции Его Преосвященства…

Найгерт не обратил на его слова ни малейшего внимания. Я же, взглянув на парня повнимательнее, прикусила губу. Белая прядь украшала и его волосы. Тоже Моран. Тоже дареная кровь.

— Теперь рассказывай ты, девушка, — он совершенно спокойно, и даже как-то приветливо кивнул мне. — Кто ты такая и зачем забралась в этот дом?

— Меня зовут Леста, мой король. Сегодня я потеряла бесценную для меня вещь — мою свирельку. Это не простая свирелька: я слышу, когда на ней играют. Я не знала что это за дом, я пришла на звук моей свирели, и невольно стала причиной ран, нанесенных принцессе. Если бы она не отвлеклась на меня, мой король, преступник не смог бы застать ее врасплох…

— Чушь, — скривилась принцесса. — Все, что она болтает — собачья наглая чушь.

— Извините что перебиваю, — подал голос лекарь, — но этой ране не меньше двух дней. Вообще, она какая-то странная. Она словно обожжена. Ее словно прижигали каленым железом.

— Может, у этого негодяя… нож чем-то таким… намазан был, — фыркнула принцесса.

— Можно взглянуть на нож?

Один из стражников подал ему нож убийцы и тонкий кожаный шнурок-удавку. Лекарь отошел с ними поближе к свету.

— Как ты видишь, девушка, моя сестра тебе не верит, — голос короля был необычайно мягок. — Может, у тебя найдется какое-нибудь более правдоподобное объяснение?

— У меня нет другого объяснения… увы…

— Мой король, — снова подал голос молодой Моран. — Прикажешь послать гонца в Викот, к господину Дирингу?

— У господина Кадора Диринга достаточно других срочных дел. Итак, девушка. Говоришь, что искала свирель?

— Да, мой король.

— Как тебе удалось войти?

— Я подошла к воротам, а в это время стражники выгоняли какую-то собаку. Они отворили ворота, и я проскочила у них за спинами. Они меня не видели, мой король.

— Фетт, — Найгерт кивнул одному из своих людей. — Проверь.

Фетт коротко поклонился и вышел.

— Рассказывай дальше.

— Я прошла через сад к дому, там принцесса меня схватила. Она допросила меня и обыскала, но ничего не нашла, потому что у меня ничего не было.

— Почему у тебя ничего не было?

— Но… я ведь не собиралась никого убивать…

— Не убивать, но красть?

— Да нет же! Я искала мою свирель!

— Не повышай на меня голос, девушка.

— Нижайше прошу прощения, мой король…

Я склонилась почти до полу. Будь проклят мой язык!

Молодой человек по имени Дьен нагнулся, и что-то зашептал Найгерту в ухо.

— Да, — кивнул король. — Я заметил. Девушка, расскажи про свою свирель.

— Она золотая. С резьбой. Красивая. Мне подарил ее… любимый.

— Кто этот человек?

— Он… уехал. Далеко. Он иноземец.

— Очень трогательно. Он что, торговец диковинками?

— Он музыкант. И он… благородной крови. Он был… щедрым.

— Что он тебе еще подарил?

— Платье. — Я провела замурзанной ладонью по груди и обнаружила, что шелк девственно чист. — Видишь, мой король, какая ткань? Волшебная. Свирель тоже волшебная. Я слышу, когда она поет.

— Хм… — Найгерт, поглаживая висок, задумчиво оглядел меня. — Диковинки, значит. Где ты живешь?

— В городе. В гостинице "Три голубки". Тот… человек привез меня из Ракиты.

— И бросил?

— Ну… — врать, так врать! — Он обещал вернуться.

— Когда?

— Сказал, что весной вернется…

— Когда он уехал?

— А… неделю назад. Он оставил мне денег и… подарки. А сегодня днем свирель пропала.

Найгерт помолчал, подперев голову ладонью и печально глядя мимо меня на огонь в камине. Принцесса морщилась, будто у нее болел зуб. Неудавшийся убийца тупо смотрел под ноги и чуть-чуть пошатывался. Наверное, его подташнивало от моего удара.

У дверей зашевелились — это вернулся стражник Фетт.

— Мой король.

— Да? — Найгерт поднял голову.

— Собака была, мой король. Охрана открывала ворота, чтобы выгнать ее.

— Что за собака?

— Они не знают, мой король. Приблудная.

— Ладно, — Нарваро Найгерт сложил ладони домиком и вздохнул. — Все чудесно, девушка. Кроме одного. Зачем ты пила кровь моей сестры?

Я посмотрела на свои руки, покрытые потрескавшейся коричневой коркой. Лоб и щеки нестерпимо чесались. Когда-то… давно… в другой жизни… я подозревала в себе вампирские наклонности. Страшно перепуганная, прибежала к Амаргину:

— Амаргин! Амаргин, я — вампир! Я вампир!!!

— Тише ты, не ори. Что случилось?

— Я — вампир! Амаргин, что делать?!

— Главное — не паниковать. Там, за домом, поленница. Возьми топорик, пойди на берег, выруби осинку. Вот такой примерно толщины, — Амаргин сунул в рот ложку, которой помешивал в котелке, и показал пальцами предполагаемую толщину осинки. — Колышек должен быть длиной где-то с руку. Неси его сюда, я, так уж и быть, избавлю тебя от вампиризма.

— Забьешь мне кол в грудь?

— Со всем тщанием. Потом отрежу голову, сожгу ее на левом берегу реки, а все остальное — на правом. Только таким способом можно избавиться от вампира.

— Я серьезно с тобой разговариваю!

— Сядь, — он кивнул на табурет. — И успокойся.

— Я не вампир, мой король. Испытайте меня. Я не боюсь чеснока и стали. Я не боюсь солнечного света. Я поцелую крусоль и поклянусь на Книге Книг. Если мне в грудь забить осиновый кол, — повернувшись, я встретила угрюмый взгляд принцессы, — я просто-напросто умру.

— Посмею обратить твое внимание, мой король, — лекарь озадаченно рассматривал почерневшее лезвие. Похоже, он обжигал его на огне. — И твое, миледи. Этот нож и в самом деле был покрыт ядом. Это морской деготь, миледи. Я не знаю, почему ты еще жива.

— Что? — Мораг, хмурясь, повернулась к нему.

— Мой король, смотрите! — воскликнул Дьен, тыча пальцем в пленника.

А у того уже закатились глаза, и лицо приобрело сине-пурпурный оттенок. Он странно покачивался, стоя между двух стражников, затем вдруг высунул язык, захрипел и грохнулся навзничь. Тело его изогнулось дугой — да так и застыло, словно окаменело.

— Классическая картина отравления морским дегтем. — Лекарь, оказалось, уже наклонился над ним, возя по телу носом. — Смерть наступила от того, что все мышцы разом сократились. Мышцы-разгибатели сильнее мышц-сгибателей, поэтому тело так странно выгнуто.

Принцесса взвилась, опрокинув табурет.

— А-а, падаль! — она раскашлялась, хватаясь за горло и рыча от злости. — Ушел… дрянь, каррахна… Ушел, чтоб его…

Подскочила к трупу и принялась пинать его ногами. Стражники разом подались в стороны и растерянно столпились на заднем плане. Лекарь быстро поднялся, чтобы не попасть под принцессин сапог.

— Мораг, успокойся! — одернул ее Найгерт. — Сядь. Таким способом его уже не поднимешь. Ютер, осмотри его, как он мог отравиться?

Принцесса стиснула кулаки. Поднесла руку к лицу и неожиданно цапнула себя за запястье. Вытерла о штаны брызнувшую кровь. Вернулась и села на поспешно поднятый Дьеном табурет. Растрепанная, в распоротой окровавленной рубахе, она выглядела ужасно. Ее колотила дрожь, она то и дело вздрагивала. Там, внизу, после драки с убийцей, она держалась гораздо спокойней.

И это необузданное создание еще обзывает меня вампиркой! С ума сойти!

— Жаль, — медленно проговорил Найгерт, потирая тонким пальцем висок. — Значит, это был смертник. Тот, кто послал его, обезопасил себя и обрезал концы. А ты что же, девушка? Помирать не собираешься?

— Только если твоим приказом, мой король.

— Отчего же? — Он мягко улыбнулся, не отнимая пальцев от виска. — Мне больше проку с живых. Что там, Ютер?

Лекарь поднялся с колен и подошел к нам, вытирая руки мокрым полотенцем.

— Очень странно. Единственная рана — содранная кожа на темени. Там налипли волосы и нитки от капюшона, но в остальном она чистая. Других ран я не нашел. Преступник мог держать капсулу с ядом во рту, но морской деготь быстро разлагается под действием желудочного сока и глотать его бессмысленно.

— Может, у него во рту была ранка? — подала голос я.

Лекарь поглядел на меня, щурясь, как от яркого света.

— Может быть. Я бы хотел осмотреть тело со всем тщанием, мой король. Вели отнести его на ледник.

— Одальв и Клен, займитесь. Итак, Ютер. Что ты можешь сказать о ране принцессы?

— Мой король, преступник ударил ее ножом, покрытым ядом. Сама рана не глубока, лезвие соскользнуло по лопатке. Эта девушка, — он повел рукой в мою сторону, — очевидно, высосала отраву… миледи неверно истолковала следы крови на ее лице… хотя, по моему мнению, эта мера не могла быть достаточной. Потом она чем-то прижгла рану и остановила кровь. У миледи, слава Богу, феноменальное здоровье. Никто из нас, смею уверить, не выжил бы после такого удара.

— Как ты себя чувствуешь, Мореле? — Найгерт повернулся к сестре.

— Хреново, — Она, нахохлившись, глянула на меня через сетку спутанных волос. Глаза ее были совершенно непроницаемы, дыры в земле, змеиные норы. — Ладно, — неприязненно согласилась она и передернула плечами. — Отпусти ее, Герт… идите все в задницу, не могу я уже ничего…

— Ты правда высосала отраву? — Найгерт снова взглянул на меня. — Почему ты решила, что в ране яд?

— Я немного знаю медицину, мой король. Я определила отраву… по запаху.

— Свернувшаяся от яда кровь пахнет дегтем, — вставил лекарь. — А если ее нагреть, становится черной и тягучей. Отсюда и название.

— Получается, ты спасла мою сестру, — Найгерт слабо улыбнулся. — Мореле. Что скажешь?

— Я уже сказала. Отпусти ее… пусть катится.

— Что ж, поблагодарим Бога за счастливую случайность. Где ты, говоришь, остановилась?

— В гостинице "Три голубки".

— Хорошо. Утром тебя отвезут. Дьен, позаботься.

— Мой король, — поднял голову лекарь. — Разреши мне. Я хотел бы немного побеседовать с ней… о медицине.

— Разрешаю. Девушка, я благодарю тебя за помощь, оказанную моей сестре. — Найгерт пощелкал пальцами и Дьен вложил ему в ладонь поспешно извлеченный из-за пазухи кошелек. — Возьми.

Эй, а как же моя свирелька? Зачем мне деньги?..

Я опустилась на колени и приняла увесистый кошелечек из хрупкой, в голубых жилках, детской руки.

— Мой король.

В холле затопали, невнятно гаркнули, дверь распахнулась.

— Эй, что здесь происходит?

Люди посторонились, пропуская высокого мужчину в долгополом неподпоясанном упленде, отороченном соболем. Дорогой шелковый бархат раскрыт на груди, в прорехе сверкает ночная сорочка. На ногах у мужчины были шлепанцы, а в руке он держал меч.

— Виген, — вздохнул Найгерт. — Ну чего ты вскочил?

— В моем доме произошло покушение на принцессу! — мужчина резко повернулся, взметнув широкие рукава. — И мне докладывает об этом мой постельничий! Где убийца?

— На том свете, Виг. К сожалению, его уже не допросишь.

— А это что за чучело? — он ткнул мечом в меня.

Найгерт устало взялся за голову.

— Дьен, — велел он. — Расскажи отцу, что произошло.

Молодой человек начал рассказывать — четко и сжато, ничего лишнего. Хозяин Нагоры, лорд Виген Моран-Минор, сводный брат и камерарий Нарваро Найгерта буравил меня хмурым взглядом. Когда-то, очень давно, я видела его в свите короля Леогерта. Узаконенный бастард, грех юности, еще до Каланды. С тех пор он изменился, конечно, но не сильно, дареная кровь хранит высоких лордов от старости. Виген оставался моложавым и статным, с гладким лицом. С белой прядью на лбу и на виске — как у Найгерта. Слава Богу, у меня лицо измарано, а то мог бы признать утопленную ведьму. Похоже, особой благодарностью ко мне он не проникся. Я устала бояться и покорно ждала завершения этой истории. Теперь, когда свирель пропала, какая мне разница, чем она закончится?

— Ты хочешь ее отпустить? — лорд Виген повернулся к королю.

— Девушка оказала нам большую услугу.

— Пусть сперва ее допросит Диринг.

— Нет, — вдруг встряла Мораг. — Черт побери, вы тут полчетверти трепались о том, что девчонка меня спасла, а теперь хотите отдать ее подвальным мастерам? Знаю я ваши допросы, потом костей не соберешь. Пусть проваливает ко всем чертям в свою Ракиту и поскорее. Ты слышала? — она повернулась ко мне. — Катись в Ракиту, и не показывайся моим благодарным родственничкам на глаза.

— Ютер, — молодой король потер переносицу. — Забирай девушку. Завтра утром отвезешь ее в "Три голубки" или куда она скажет. Все, господа. Я больше не желаю обсуждать этот вопрос. Всем спокойной ночи. Мореле, останься, мы с тобой еще не договорили.

Лекарь по имени Ютер подхватил меня под локоть и повлек прочь из покоев.

Моя свирель!..

У двери я оглянулась на принцессу — она, обняв себя за плечи и низко склонив голову, смотрела в пол.

 

Глава 12

Ютер

— Надо же, вся вымазалась, а на платье ни пятнышка. И впрямь, диковинка из диковинок… проходи вот сюда. Дети уже спят, так что не шуми. Ты чего дергаешься?

— Чешется, — пожаловалась я, пытаясь соскрести с щеки заскорузлую корку.

— Сейчас умоешься… не повезу же я тебя в город с такой физиономией… Иди сюда. Вот таз, вот щетка, сейчас воды принесу.

Ютер погремел чем-то у меня за спиной. Принес кувшин.

— Подставляй руки. Волосы бы подобрала… давай я придержу. — Он сгреб мои волосы одной рукой, чтобы не намокли, а другой продолжал наклонять кувшин. — Давай-ка рассказывай, как тебе удалось справиться с морским дегтем. Хватает четверти драхмы, чтобы отправить человека на тот свет. Собственно, Мораг и царапины бы хватило.

— Думаю, ты прав, господин. В том смысле, что у принцессы здоровье железное. То, что она выжила — по большей части ее заслуга, не моя. Она правда ломает пальцами подковы?

— Правда. Она может одним пинком вышибить дверь, может повалить наземь скачущую лошадь. Она сильнее любого из мужчин, которых я видел. Неужели до Ракиты не доходили слухи о нашей миледи?

— Если всем слухам верить…

— И то правда. Ты где-то училась?

— Немного. Совсем чуть-чуть.

— Кстати, назовись. Я прослушал твое имя.

— Леста.

— Леста? Хм… На вот, вытирайся.

Ютер отпустил мои волосы и вышел из-за ширмы. Я окунулась лицом в чистое полотенце.

— А ответь мне, Леста на такой вопрос, — он чем-то зазвякал снаружи. — Как звали твою мать?

— Ида. Но она ушла из мира. Она монахиня в одном вербенитском монастыре.

Интересно, она еще жива или нет? Надо бы съездить, узнать…

Я кинула полотенце на край ширмы. Волосы у меня все-таки кое-где слиплись. Ничего, вырвусь отсюда — искупаюсь реке.

Лекарь, оказывается, зажег жаровенку и теперь ставил на нее маленький ковшик с темной жидкостью. Комната, куда он меня привел, отчасти смахивала на лабораторию, отчасти на оранжерею. Стол был уставлен баночками, коробочками, ступками и флаконами, так же на нем присутствовали несколько толстых книг, со свисающими лапшой закладками, и вороха разрозненных исписанных листов. Стены занимали стеллажи со всякой всячиной, пространство у окон загромождали ящики с растениями.

— Странно. А я бы поклялся, что некогда знал твою мать… — Ютер откопал на столе пустую чашку, поковырял в ней ногтем, отскребая какой-то мусор, повернулся ко мне — и застыл.

Он смотрел на меня, а я на него, и я видела, как все беспомощнее и испуганней делается его взгляд. Он жалко заморгал. Лицо его как-то скомкалось, брови поползли вверх.

— Леста… — прошептал он одними губами.

— Я тебе кого-то напоминаю?

Холера черная, он узнал меня, но это еще не было причиной открывать карты. Двадцать с гаком лет, однако. Какая такая Леста Омела? Лекарь сглотнул комок и сделал попытку улыбнуться. Придвинулся поближе, жадно разглядывая.

— Да… напоминаешь… Господи, одно лицо! Если бы я увидел тебя ночью в темной комнате… помер бы от страха, честное слово!

— Настолько безобразна? — я засмеялась, разряжая обстановку. Он усмехнулся следом за мной.

— Когда-то… у меня была подружка. Много лет назад. Такая же, как ты. Необыкновенно на тебя похожая. И звали ее так же. Я сперва подумал — ты ее дочь. Но у нее не было детей. По крайней мере, я тогда так думал.

— Забавно, — я подошла поближе. — Каких только совпадений на свете не бывает. И что же случилось с твоей подружкой?

Он отвернулся.

— Умерла.

— Очень жаль.

— Да. Жаль.

Пауза.

— У тебя кипит, — сказала я.

Он очнулся, снял ковшик с огня. Плеснул в чашку, подал мне.

— Что это?

— Горячее церковное вино.

Я отпила глоток. Вино было сладкое и густое — даже лучше того, каким угощал меня на кладбище Эльго. Эх, где сейчас мой адский пес?

— Надо бы такого же дать принцессе. Она потеряла много крови.

— Мораг сейчас лучше не трогать, — покачал головой Ютер. — Она слишком расстроена. Кроме того, уж чего-чего, а вина она и без нас напьется.

— Она говорила о покушениях, о несчастном случае, который случаем не был. Кто-то пытается убить принцессу?

— Выходит, что так. — Лекарь ногой пододвинул мне табурет. — Садись. До рассвета мы все равно никуда не поедем. А спать ложиться бессмысленно.

— Что это был за случай?

— Неделю назад, — Ютер сел, добыл со стола большой квадратный флакон, откупорил его и понюхал. — На охоте. — Он глотнул из флакона, поморщился и воткнул пробку на место. — Подробностей я, конечно, не знаю, я там не был. Молодой Вальревен ранил принцессу копьем. Вроде бы спутал ее с оленем. Хочу заметить, удар тоже был нанесен со спины. Копье порвало ей кожу на левом боку, а так ничего серьезного. Копье было обычное, не отравленное. Ох, проклятье, девушка, на тебя смотреть — только душу выворачивать…

И он снова взялся за флакон.

— И что принцесса? — спросила я.

Лекарь пожал плечами.

— Что принцесса… шарахнула виновника плетью по лицу. Глаз чудом уцелел. Теперь он ходит, будто ветеран многих сражений — со шрамом через всю физиономию, как от меча.

— А король?

— Найгерт не стал раздувать скандал. Приказал считать это несчастным случаем. Но с Мораг долго беседовал и выяснял, каких еще врагов она нажила на свою голову в последнее время.

— У нее много врагов?

— Боюсь, в Амалере не найдется человека, кто бы хоть раз не пожелал ей самой страшной смерти. И я знаю только двоих, кто искренне не хотел бы, чтобы подобное произошло.

— Вот как? И кто же эти двое?

— Нарваро Найгерт. И ваш покорный слуга. За остальных не поручусь.

— Принцесса упоминала какую-то пряху из башни… Которая предсказала покушение. Кто она?

— А… старуха… — Лекарь хмыкнул, разглядывая ополовиненный флакон. — У нас, как в каждом порядочном королевском замке, есть башня с сумасшедшей пророчицей. Толку от нее никакого. В смысле, он пророчицы, не от башни.

— Но покушение-то было!

— Было. Я думаю — совпадение. Старуха вечно каркает. То мор, то глад, то конец света. Всем пора гробы готовить… Один раз из десяти ее карканье сбывается.

— А кто она такая, эта старуха?

— Прислуга из старой свиты королевы. Ее оставили при замке из жалости.

Мда-а… В такой обстановке искать злоумышленника… Характерец у девы нашей благородной, прости Господи… Вот скажите, что ей вступило — я ведь от верной гибели ее спасла, а она меня в вампиризме обвинила. Вот так, походя, не вникая в подробности… если бы не Найгерт дотошный, и не Ютер… спасибо, хоть в конце словечко за меня замолвила. "Катись в Ракиту"…

— Скажи, Ютер, — я понизила голос, — а что… с королем? Мне показалось, он… болен?

Лекарь некоторое время молча глядел на меня, потом опустил глаза. Откинулся на спинку стула, касаясь столешницы кончиками пальцев. У него вдруг задергалось веко.

Молчание затягивалось.

— Ютер? — окликнула я мягко.

— Головные боли, — глухо выговорил он, не поднимая глаз. — Очень сильные. Последнее время… может, мне кажется, но…

— Участились?

— Да. — Он выдохнул и сморщился, словно раскусил горькую миндалину. — Найгерт держится, не жалуется. Скрывать наловчился, представляешь? Весь зеленый… ходит, улыбается… не ест ничего… Боюсь я…

И замолчал. Словно испугался, что сказанное слово возымеет реальную силу и подпишет юноше приговор.

Я поставила локти на стол и подперла кулаками лоб. У меня тоже болела голова — но я знала причину: обыкновенная шишка. Завтра или послезавтра сойдет как не бывало. А вот Найгерт… Хуже не придумаешь — голова! Со всем остальным я более-менее имела дело, но с мозгами…

— Леста, — после долгой паузы голос у лекаря стал каким-то сиплым. — Леста… Где ты училась?

Этого мне еще не хватало… надежду бедняге подавать… а потом давить ее, надежду эту… Какая холера меня сюда понесла?!

— Ох, Ютер. Моих знаний хватает только рану перевязать да вшей вывести. Не смогу я Найгерту помочь. Выпишите ему хорошего врача.

— Выписывали, как же. Приезжал сам Рудор Альбака, личный лекарь их верховного величества Иленгара Лавенга. Ничего, кроме тинктуры, дающей временное облегчение, предложить он не смог. Лорд Виген выписал знаменитое светило из Маргендорадо, но пока тот приедет… И Найгерт ругался очень, не хочет тратиться на врачей. Жаль… я было понадеялся…

— Я слышала, король собирается жениться?

— Да. Пора ему. На Мабон, Сентябрьский Медовар свадьба назначена. Совсем уже скоро. Пусть хоть наследника сделает, да поскорее. — Лекарь покачал головой. — Бог даст, здоровенького родит.

— А ты интересовался здоровьем будущей королевы?

— Первым делом. Говорят, девушка у Клеста хорошая, крепкая, и бедра у нее достаточно широкие, и грудь полная. К тому же красавица. По крайней мере, на портретике.

На портретиках все невесты красавицы, подумала я. А вот Каланда была красивее собственного портрета.

— Дай Бог, — согласилась я.

— Погоди, — вдруг спохватился Ютер — Ты же справилась с морским дегтем!

— Это не я справилась. Это принцесса справилась.

Я вспомнила пламенные глубины, дыхание лавы, темную налетающую тень… что это было — сон, бред? Я всего-то хотела слепить края раны и кровь заговорить. Я и знать не знала, что нож был отравлен! Про запах вспомнила потом, когда пришлось врать и изворачиваться. Кто справился с ядом — я или принцесса? Или мы обе?

Нет, это она. Это ее победа. Обыкновенного человека яд уложил бы в считанные мгновения — а Мораг сперва с убийцей боролась, потом умывалась, потом со мной разговаривала … любой другой за это время десять раз копыта бы откинул! Она — существо необычайное, вот в чем причина. Я даже знаю, кто ее сделал такой — мать родная, Каланда Аракарна. Или госпожа Райнара, Ама Райна. Или это работа обеих…

(…это был аптекарский огород и садовник сюда не допускался. На грядках возился Ю — младший сын королевского лекаря. В центре терраски, на равном удалении от стен, возвышалось престранное сооружение, все состоящее из стеклышек, вправленных в ячеистый металлический каркас, напоминающий гигантскую клетку. Я прошла мимо лавандовых куртинок, мимо кустиков шалфея, до грядки со свежевысаженными растениями. Ю сидел на корточках и разминал в пальцах черную, маслянисто поблескивающую землю. Ящик с рассадой стоял на дорожке рядом с ним.

Он оглянулся на мои шаги, близоруко сощурился.

— Леста?..

— Добрый день, Ю.

Он улыбнулся, моргая, вытер лоб сгибом локтя. На лице осталась полоса грязи.

— Госпожа Райнара велела попросить у тебя некоторое количество семян датуры. Она сказала, что ей требуются не прошлогодние, а этого года, прямо с куста.

— Датура? — парень поднял белесую бровь, почти не заметную на бледной коже.

— Она так сказала.

— А зачем, не сказала?

Я покачала головой. Ама Райна не имела привычки объяснять свои действия кому бы то ни было. Даже Каланде.

— Ну… хорошо. — Ю встал, вытер руки о штаны. — Иди за мной.

Он был мне симпатичен, этот сутуловатый, длинный как шест, очень серьезный паренек. Сверстников из замка он сторонился, должно быть считал их грубиянами и зазнайками, а может, просто побаивался. Я же была года на два его старше, и кроме того, парня впечатлила моя монастырская грамотность и знахарские познания в области ботаники.

Вдоль беленой стены были расставлены кадки с заморскими растениями. Я признала лавр и лимон, распознала розовые кисти и перистую листву акациевого дерева, дающего ценную камедь. Припомнив вышитый покров на алтаре нивенитского монастыря, догадалась, что вот этот запутанный, цветущий фантастическими звездами клубок и есть знаменитый страстоцвет.

Последним в ряду стоял пышный куст с большими грубоватыми листьями. На нем еще сохранилось несколько поздних цветов — крупных белых воронок с острыми защипами на краях.

— Оу! — поразилась я. — Да это же дурман! Ничего себе дерево вымахало!

— Датура — южная родственница известному тебе дурману, — заявил Ю, любовно приподнимая тяжелую ветку. — И силы у нее побольше, чем у него. Конечно, у нас она не столь сильна, как если бы выросла у себя на родине. Плодики еще зеленые, видишь?

— Вижу. Но госпожа Райнара велела принести семена этого года.

— Бери, сколько требуется, — он прикусил губу, но все-таки не удержался и добавил: — Только поосторожней и руки потом вымой.

— Конечно, Ю.

Я сорвала не больше десятка зеленых коробочек, но и тех, мне казалось, было слишком много. Но Ама Райна велела — и ей, должно быть, виднее. Она у нас эхисера, магичка… но об этом я не скажу даже Левкое, не то что этому смешному пареньку…)

Я подняла голову, глядя на сидевшего напротив человека. Он уже давно молчал, хмурился своим мыслям и ковырял ногтем какие-то пятна на столе. Только теперь мои глаза увидели в сухом костистом лице его мягкие черты ушедшей юности. Только теперь увидели мои глаза, что эти слабые редковатые волосы когда-то были легкой, разлетающейся на ветру пепельно-русой копной, а ныне стали седыми больше чем на половину. Теперь увидели мои глаза что этот высокий, узкий, в залысинах и тонких морщинках лоб когда-то скрывался под пушистой челкой. Что блеклый, крепко сжатый рот двадцать лет назад был широким улыбчивым ртом подростка, постоянно шелушащимся, от того что Ю имел вредную привычку объедать губы…

Лекарь ощутил мой взгляд и поднял глаза. Выцветшие усталые глаза, когда-то бывшие необыкновенного летнего густо-голубого цвета, цвета цикория.

— Ю, — у меня перехватило горло, пришлось откашляться. — Ю. Не могу врать. Тебе — не могу…

— Зачем же врать? — сразу откликнулся он. — Зачем, Леста Омела?

— Не знаю… мне казалось, так безопаснее.

Он ничего на это не ответил, глядя мне в лицо и улыбаясь бледными губами. Я подумала: почему он не щурится, чтобы разглядеть, я же довольно далеко сижу, а зрение у него и в молодости было не ахти… Молчание затягивалось. Потом Ю перевел дыхание и сказал:

— Ты вернулась.

— Да.

— Зачем?

— Я не хотела возвращаться. Меня не спрашивали.

Он, наконец, отвел глаза. Опять долгая пауза. Потом:

— Не могу сказать… что я очень рад.

Я покачала головой:

— Ты придаешь слишком большое значение моему возвращению, Ю. Я вернулась не с того света. Я вернулась с той стороны.

— Есть разница?

— Огромная. Смотри. — Я подняла руку, и тень ее косо упала на бумаги и раскрытые книги. — Мертвецы не отбрасывают тени, не так ли? Я из плоти и крови, можешь потрогать.

— Я тебя уже трогал.

Он не захотел лишний раз ко мне прикоснуться, и меня это отчего-то задело. Все-таки что-то не так, да, Ютер? Ты чувствуешь то же, что и дурачок Кайн? Чуждость? Холод? Я подалась вперед, навалившись грудью на стол:

— Ты ведь слышал сказки о Волшебном Народе, Ю?

— Дролери? Я всегда считал, что это только сказки. Ты хочешь сказать…

— Дролери… Ну, пусть будут дролери. Все эти годы я провела там, с ними. На той стороне. Меня спасли и мне помогли. И вернули домой. Двадцать лет спустя.

— Двадцать четыре. — Он опять слабо улыбнулся. — Ты ничуть не изменилась, Леста…

— Внешне — может быть. А внутри, скорее всего, изменилась. Я не спала, Ю, я жила, хоть и не здесь. Для меня время промчалось быстрее. Сказать по правде, я не могу подсчитать, сколько лет прошло для меня…

А может — месяцев? Может, вообще — дней? У меня не было никаких ориентиров, я не следила за календарем. Что меньше всего интересовало меня там — так это время…

Я не вдавалась в подробности своего прибытия на ту сторону. В таком куцем изложении моя история почему-то выглядела убедительней. "Меня спасли и мне помогли". Словно кому-то из обитателей Сумерек было дело до тонущей в Нержеле девчонки.

Ю поверил, это было видно по его лицу. Наверное, ему легче было поверить, чем не поверить. Легче считать меня живой, чем мертвой. Мне на счастье.

Он нервно куснул губы:

— Значит, никакой Ракиты не было?

— Не было.

— И в Амалере ты уже…

— Чуть больше недели.

— А что за свирель ты здесь искала?

— Про свирель все — чистая правда. Это артефакт с той стороны. Я сегодня потеряла ее… то есть, это было уже вчера. То ли выронила в толпе, то ли украли… Я слышала ее… она где-то здесь. Лучше бы Найгерт в благодарность вместо денег велел ее разыскать!

— Королевская благодарность — не деньги, Леста, — резко осадил меня Ю. — Королевская благодарность — это то, что он отпустил тебя. Не отдал тебя Кадору, не отдал церковникам, отпустил восвояси. Ты забралась не в дом какого-то купца или торговца рыбой. Ты забралась в Нагору. Ты была свидетелем, а может, участником преступления. И после этого тебя отпускают. Хорошо, что Кадор Диринг сейчас в отлучке, а то никакое заступничество принцессы тебя бы не спасло. Нарваро Найгерт соизволил тебе поверить, хотя ты бессовестно врала ему в глаза — вот это и есть истинная королевская благодарность.

Ютер выпрямился, глаза его засверкали. Экий натиск!

— Конечно, конечно. Трепещу и преклоняюсь. Это лишь в сказках бывает — "проси, чего пожелаешь"… Только свирельки у меня как не было, так и нет. Ю, ради старой дружбы, поищи свирель! Может, кто-то купил ее вчера у вора и привез сюда. Она вот такой длины, золотая, с резьбой…

— Не обещаю, что найду, но посмотрю. — Он помолчал, поцарапал ногтем стол, почесал переносицу. — Вот ты вернулась к нам, Леста. И что ты теперь намереваешься делать?

— Просто жить.

Я, в порыве откровенности, наверное рассказала бы старому приятелю и о волшебном гроте, и о мантикоре, будь при мне моя свирелька. Но без свирельки все эти чудеса перестали для меня существовать — стоит ли забивать ими голову королевскому лекарю? Когда найдется мое сокровище (ах и ах!), тогда и поговорим, а сейчас…

— Лучше бы тебе уехать, Леста. Найгерт недвусмысленно на это намекнул, а принцесса так прямо сказала.

— Найгерт намекнул?

— "Ютер, отвези ее в гостиницу или куда она скажет". Это его приказ. Я могу посадить тебя на корабль.

— Нет, — я упрямо опустила голову. — Если мне понадобится уехать, я уеду сама.

— Как знаешь. Но на глаза Дирингу тебе лучше не попадаться. Он тебя узнает.

— Дирингу? Я не помню его. Нет, не помню.

— Зато тебя многие помнят. Кадор Диринг точно помнит. Брата его так и не нашли. Королева тогда вернулась, а Стел — нет.

— Стел?

— Стел Диринг, телохранитель молодой королевы. Помнишь?

(…- Стань прямо, — велел молодой рыцарь, сурово хмурясь. — Руки покажи. Ты воровка!

— Стел, тонто, но! — крикнула Каланда, выламываясь из кустов.

Рыцарь глянул на нее, залился краской, повернулся и отбежал на несколько шагов.

— Эхто эх ми араньика, — кричала Каланда, потрясая кулаком. — Стел!)

— Да… — пробормотала я, — был такой… А что с ним случилось?

— Это тебя надо спросить.

— Но я не знаю… Я не помню, Ю! Я ничего не помню!

— Так ничего и не помнишь?

Я горестно помотала головой.

— Хорошо же тебе память отшибло. Если до сих пор не вспомнила.

— Да. Отшибло. Я и тебя не сразу узнала. Позавчера ходила на наш хутор… Кустовый Кут… От него только яма осталась. Все заросло.

— Хутор сожгли, — жестко сказал Ю. — Вместе со старухой.

— Что? — мне показалось, я ослышалась.

— Сожгли хутор, — раздельно проговорил Ютер. — И старуху твою сожгли.

— Левкою сожгли вместе с домом?!

Я тупо моргала, не в силах осознать. Быть того не может. Левкою-то за что?

— Увы. Так говорили, хотя сам я этого не видел, конечно. Однако я знаю, что это было сделано не по приказу старого короля, и Толстый Минго тут вроде как ни при чем. Это местный самосуд. Но дело замяли, ни виновников, ни зачинщиков не нашли. Списали на случайность — мол, само загорелось.

— Какая случайность? Ты что? И в Лещинке и в Торной Ходи Левкою знали и любили. Она там половину народа в руки приняла, другую половину от болячек выхаживала…

— Угу. Только когда королева пропала, кому-то из селян пришло в голову у бабки твоей на хуторе поискать. Вот и поискали.

— Но там же не было Каланды. Или была?

— Не было. Там была упрямая старуха с кочергой. Впрочем, я уже сочиняю. Не знаю, что там было. Сожги хутор, и весь сказ.

Пауза. Я закусила губу, чувствуя, как веки наливаются горячей тяжестью.

— Сволочи… Сволочи бессердечные. Если бы узнать, кто…

— И что бы ты тогда сделала?

— Голыми руками…

Ютер хмыкнул. Покачал головой.

— Ну, ну. Одну такую сволочь бессердечную топили в реке. Как ни странно, помогло. Хотя, если бы меня спросили, я бы сказал, что не приветствую продолжение сей практики. Чудо единично. Да и Толстого Минго с нами больше нет.

— Толстый Минго — это кто?

— Ну как — кто? Архипастырь ордена перрогвардов, Псов Сторожевых. Лет эдак… если не ошибаюсь, лет тринадцать назад Толстый Минго преставился, а преемник его сейчас — сэн Терен Гройн из Холодного Камня.

— Погоди, погоди… Минго, говоришь… Минго Гордо! Как же! Это он меня судил и допрашивал, и велел испытать водою. Только он архипастырем тогда не был. Он этим был… как его… слово такое заковыристое… короче, помощником у старого епископа он был… Его Каланда с собой привезла, из Андалана, разве нет?

— Ну, кто кого с собой привез — это отдельный вопрос, — Ю покачал головой. — Примас покойный в охрану королевской невесте собственного гвардейца отжалел, кальсаберита, не абы что. Сперва Толстый Минго коадьютером был при старом Ганоре. А потом расцвел пышным цветом. Твое дело у него первым было. Он тогда отличился, он ведь, считай, чудо сотворил. Примас как раз после этого расследования прислал ему назначение и архипастырский жезл. А кальсаберит на радостях новый орден организовал. Теперь у нас тут собственные Сторожевые Псы завелись, такой геморрой. Монахи при мечах. В том самом Холодном Камне и сидят теперь.

— Какое такое чудо?

— Королеву вернул — вот какое. Из колдовского плена, считай, вызволил.

— Погоди, Ю. Ты что, правда считаешь, что я Каланду похитила и куда-то упекла?

Пауза. Незнакомый мужчина, которого я называла детским именем своего старого дружка, молчал, кусал губы и разглядывал свои сплетенные пальцы. Потом вздохнул и спросил:

— А что еще мне остается думать? У тебя был зуб на королеву и все про это знали.

— Зуб на королеву? — я напрягла память, но тщетно. Я когда-то злилась на Каланду? Бред… Такого никак не могло произойти. Она для меня почти божеством была. Высшим существом…

Ютер покачал головой:

— Я не знаю, что там между вами произошло. Ты мне не докладывалась, королева тем более.

— А что все знали-то?

— И этого не помнишь? Королева с тобой поигралась и бросила. Ты пыталась с ней встретиться, но в замок тебя не пускали. Пару раз даже плеткой вытянули, когда ты лошадям под ноги полезла. Когда я пришел к тебе на хутор, ты мне там устроила истерику с криком и слезами…

— Я устроила истерику?..

Вот это да… Вот это новости… Проклятье, не помню! Ничего не помню!

— Ты, кто же еще… Я тоже как дурак расклеился, размяк, пообещал тебе, что буду следить за ними…

— За кем?

— За Каландой и этой ее дуэньей, госпожой Райнарой. Следить и рассказывать, что они делают. И ведь следил, как дурак, и как дурак бегал к тебе рассказывать! А в один прекрасный день пришел, рассказал, а ты словно с цепи сорвалась. Вскочила и унеслась куда-то в ночь. Я тебя подождал, подождал, а наутро твоя бабка меня вытолкала. Я вернулся в замок и узнал, что принцесса пропала. Ну и что я после этого должен был подумать, скажи пожалуйста?

Я сидела ошарашенная. Экие страсти… Я, конечно, любила Каланду, но не до такой же степени, чтобы разобидеться на невнимание и прирезать ее где-то темной ночью… Нет, погодите, она же вернулась, значит я ее не резала. Значит, я сделала что-то другое. Вот ведь… я и не предполагала, что во мне кроется такой темперамент…

Ладно, поразмышляем об этом после, а сейчас надо узнать как можно больше, если уж мне попался словоохотливый рассказчик. И к тому же практически прямой свидетель всего произошедшего.

— Но ведь королева вернулась?

— Вернулась, — согласился Ю. — Через три дня. Рано утром к берегу пристала лодочка и из нее вышла королева. Очевидцами была целая пропасть народу, потому что в порту в этот день как раз освящали новые корабли. Стоял такой густой туман, что воды совсем не было видно. Сначала никто не обратил на лодку внимания, думали, это рыбаки с ночи возвращаются.

— Ты сам-то видел это?

— Я там был, но, как всегда, все прозевал, — Ю невесело усмехнулся. — Я смотрел на корабли и на священников, а потом где-то сбоку начали орать и толкаться, я чуть в воду не свалился. Потом все расступились и я увидел королеву. Она, сказать по правде, выглядела не слишком торжественно. Была взъерошенной, испуганной. Кажется даже, плакала. К ней подошли старый епископ Ганор и Толстый Минго, и она опустилась перед ними на колени. Ее тут же отвезли в замок. Народу закатили празднества на три дня. Потом говорили, что лодочка шла сама, без парусов и весел, а когда королева из нее вышла, она самостоятельно развернулась и уплыла в туман. Еще говорили, что лодку сопровождал ангел, а когда она уплывала, звучала небесная музыка. Еще говорили, что в тумане возник коридор, и лодка вознеслась аки птица, а в воду цветы посыпались. Ну и тому подобную чепуху, тогда каждый объявлял себя свидетелем чуда. И каждый пытался переплюнуть остальных.

— А Каланда? Что Каланда? Ты видел ее после?

— Конечно. Я же лекарь, и отец мой был лекарем. И скажу, что после возвращения она здорово изменилась. Как-то… замкнулась, что ли… Словно весь огонь, который раньше фейерверком горел, весь ушел внутрь. Но от этого она еще краше стала. Красивее женщины я вообще никогда не видел, хоть и нагляделся с тех пор всяких высоких леди разноцветных. От королевы нашей Каланды все просто дурели. Вот только со Змеиным Князем она не ладила, а остальные ей руки лизать готовы были. Леогерт Морао ни в чем ей отказать не мог. А вот Мораг, — Ю понизал голос. — Мораг у нее страшненькая получилась, сказать по правде. Энхендра, ни в отца, ни в мамку… да и рост аховый. Даже обидно. Куда вся красота подевалась?

— Да нет, — пробормотала я, скорее для себя, чем для него. — Принцесса красивая, только этого не видно. Слишком уж экзотичная внешность.

— Может быть, — не стал спорить Ютер. — Далеко на юге, говорят, вообще живут люди черные как трубочисты. Или как дьяволы. А у некоторых нет головы, а лицо размещается посреди груди… а у некоторых головы вообще собачьи. Экзотика, опять же…

— Но Каланда умерла, — я оборвала Ютеровы страноведческие экскурсы, и он вздрогнул. — Отчего она умерла, Ю?

— Маточное кровотечение. Очень сложные роды. Отец… не любил об этом вспоминать. Но ребенка он спас… а королеву ему спасти не удалось. Помню, он неделю потом ходил невменяемый. Ни с кем не разговаривал. Все тогда очень горевали, был большой траур. Леогерт Морао вообще носил траур до самой смерти. Найгерт слабеньким родился, слабеньким рос… словно у королевы после Мораг сил жизненных на него не осталось. Такая несправедливость, дареная ведь кровь, а где благословенное здоровье, где крепость рук, где высокий рост? Опять все неладно… А миледи принцесса сама не знает, что ей со своей силищей делать. От того и бесится, думаю. Вот если бы эти ее таланты, да здоровье несокрушимое — брату родному. Он же как свечечка на ветру — того и гляди…

И опять лекарь прикусил губу, не договорив. Он боялся произнести вслух сакраментальное слово. Да… плохо дело…

Где-то в глубине комнаты скрипнула дверь. Прошелестели легкие шаги, и за плечом Ю возникла тоненькая фигурка в длинной ночной рубахе. Девочка лет двенадцати с удивлением таращила на нас сонные глазищи.

— Па… ты чего опять не спишь?.. А кто эта тетя?

Ю повернулся к ней, с силой растирая лоб.

— Чего вскочила?

— Скоро утро… а ты не ложился.

— И не лягу. Мне с рассветом везти нашу гостью в город.

— Здрассьте! — девочка запоздало сделала книксен, растянув пальчиками широкий подол.

— Привет, — улыбнулась я. — Как тебя зовут?

Она доверчиво шагнула поближе, в очерченный светом круг. Я увидела легкую пепельную челку и пляшущие огонечки в глазах цвета цикория.

— Меня Лестой зовут, — сказала она. — А тебя как?

 

Глава 13

Пепел и золото

— Представить меня Королеве? — поразилась я. — Меня?

— Конечно, — ответил Амаргин. — Гости из серединного мира большая редкость тут. Королева желает каждого знать в лицо. А уж тем более того, кто попал в ее страну без приглашения.

— А если она прикажет меня прогнать?

— Значит, тебе придется отправиться домой. — Волшебник пожал плечами. — Постарайся произвести на Королеву хорошее впечатление. Может быть, она заинтересуется.

Ирис поглядел мне в глаза и сказал:

— Я поручусь за тебя.

Амаргин поморщился:

— Глупо, Босоножка. Слишком много на себя берешь. Тебе еще никогда не доводилось ни за кого ручаться. Поверь мне, это чудовищная морока.

— Верю. — Ирис опустил ресницы. — Верю, и что? Я поручусь, потому что хочу, чтобы она осталась.

Меня кольнуло внутри, я чуть не подпрыгнула на месте. Вот это да… Вот это да!

Амаргин посмотрел на меня и виновато развел руками:

— Я бы сам поручился, только… я здесь тоже на полуптичьих правах. А мой собственный поручитель давным-давно отправился в путешествие. Мда… — Он перевел взгляд на Ириса. — Вижу, парень, тебя не переубедить. Наверное, это к лучшему. Значит, в полнолунье. На Стеклянный остров.

Он кивнул нам, поднялся и зашагал вдоль берега, вверх по течению, насвистывая и пиная по пути цветную гальку. Мы глядели ему вслед, пока высокая его фигура (впрочем, это для человека высокая, потому что хрупкий Ирис был ничуть не ниже его, о Вране я вообще молчу) в развевающемся черном балахоне не скрылась за большими камнями.

— Ирис, — спросила я, — а почему он сказал, что живет здесь на птичьих правах?

— Он человек, хоть и маг. Земля людей находится на той стороне. Наверное, поэтому. — Я посмотрела на него, и он пожал плечам. — Сказать по правде, я не знаю.

— А что значит "поручусь"?

— Да просто скажу, что ты моя гостья. Что это я тебя пригласил.

— Но ты же меня не приглашал.

— Ну и что. Теперь приглашаю.

Ирис неожиданно вскочил. Сделал несколько шагов в сторону, огибая обломок скалы, под которым мы сидели, и зачем-то полез по камню наверх. Таких камней здесь была уйма, больших и маленьких, очень больших и очень маленьких, лилово-розовых, в черных и серебряных пятнах лишайника.

Ирис забрался на самую верхушку, оказавшись ярдах в семи над землей. Там он выпрямился во весь рост, легко потянулся, привстав на цыпочки — и попал в руки ветру. Волосы его черным пламенем взмыли в небеса, одежда затрепетала, парусом взлетел и защелкал плащ, завернулся тяжелый, темно-серый подол котты, наверное, чтобы ветер мог разглядеть вышивку на нижней рубахе. Ирис приложил ко рту сложенные раструбом ладони, и до меня донесся плачущий чаячий крик.

Крик взлетел вертикально вверх, в сиреневый провал неба меж темных сосновых крон. Ветер на лету поймал его и понес куда-то, небрежно подбрасывая на ладони. Я выбежала из-под сосен на пляж, где было просторнее — чтобы проследить за незримым его полетом. Ветер уносил чаячий крик на север, словно перья роняя по пути отзвуки и отголоски.

Я успела два раза вдохнуть и выдохнуть, когда северная сторона откликнулась. Откликнулась ощутимым не ухом, а всей поверхностью кожи легчайшим сотрясением воздуха, беззвучным эхом ударившей в берег волны.

— Пойдем, Лессандир.

Голос Ириса мягко толкнул меня меж лопаток, я даже сделала шаг вперед. Оглянулась:

— Куда?

— На берег. — Он смотрел мимо меня, на серебряную поверхность воды. — В дюны. К морю.

— Здесь, оказывается, тоже море недалеко! — обрадовалась я. — А река как называется, не Нержель, случайно?

— Нет. Не Нержель.

— А как?

Ирис, наконец, взглянул на меня и склонил голову набок, странно выжидающе улыбаясь. Потом ответил:

— Ольшана.

— Здесь нет ольх, — удивилась я.

— Выше по течению есть. Пойдем, Лессандир.

Коснулся моего плеча и прошел вперед, на длинную галечную косу. Куст мяты, потревоженный полой его плаща, вздохнул вызывающе-свежим ароматом. Мимоходом я сорвала листочек и сунула его за щеку. Под язык вонзилась сладкая ледяная игла.

— Ирис. А ведь ты только что придумал это название.

— Нет, — он не обернулся. — Я только что его вспомнил.

— Ты называешь реку по-другому?

— Да.

— И мне нельзя этого знать?

— Ты сама должна догадаться.

Я помолчала. Галечный, с песчаными проплешинами, пляж зарос зонтиками сусака. Бело-сиреневые цветочки, каждый о трех лепестках, парили в воздухе хороводами мотыльков. По левую руку светилась пепельным серебром медленная, лишенная отражений вода. Река Ольшана была гораздо уже Нержеля. Высокий противоположный берег хорошо просматривался — там стеной стоял темный сосновый лес, такой же, как и на нашем берегу.

— Почему ты называешь меня Лессандир, Ирис? — спросила я его спину. — Меня ведь зовут Леста.

Спина выпрямилась. Ирис остановился, резким движением головы отбрасывая тяжелые волосы. Я опять увидела острый кончик уха, а потом профиль Ириса, странный, тревожащий взгляд профиль — необычайно четкий, и в тоже время будто бы тающий, будто бы нарисованный на мокром песке, где его вот-вот смоет волна.

Он некоторое время глядел на реку, а потом проговорил, с паузами, подбирая слова:

— Понимаешь ли… Дело в том, что ты наполняешь свое имя, как вода наполняет кувшин. И изнутри твое имя выглядит иначе, чем снаружи. Тот, кого ты допускаешь внутрь себя, может увидеть твое имя изнутри. Изнутри оно звучит как Лессандир.

— Господин лекарь! — обернулся возница. — Паром к нашему берегу идет. Вон, на причале уже толпа собралась.

— Поедешь в Амалеру, Ю? — спросила я.

Он кивнул.

— Король приказал довезти тебя до дома. Я и сам хотел бы поглядеть, где ты живешь.

— Вдруг я опять наврала, да?

— Не болтай ерунды, Леста. Если король прикажет, Кадор тебя из-под земли достанет. Подумай на этот счет. Может, стоит уехать.

Хм? Впрочем, он прав. Еще вчера я могла скрыться под землей от кого угодно, даже от короля. Но теперь… без моей свирельки я мало чем отличаюсь от простых смертных. Привыкай, Лессандир. Привыкай быть простой смертной.

Под колесами загрохотали доски. Пестрая толпа раздалась. Груженая мешками телега тяжело откатилась в сторону, пропуская нас в первый ряд, к самой воде. Возница спрыгнул с козел, добыл из-под сидения старый плащ и накинул его лошади на голову.

— Послушай, Ю… — Я поскребла ногтем неотмытое пятнышко крови, спрятавшееся под рукавом. Я не знала, с какого края подойти и пошла напролом. — Ю, скажи, мы… еще увидимся?

Он посмотрел на меня, подняв бровь.

— Нет, — заспешила я, — не в этом смысле… Я бы хотела еще поговорить про Каланду, и… Понимаешь, я до сих пор ничего не помню. Потихоньку вспоминается, и я точно знаю, что у меня возникнет уйма вопросов. А ты единственный, с кем я могу поговорить об этом.

Ответить Ютер не успел.

— Доброго утречка, прекрасная госпожа! Да будет твоя дорога скорой и удачной, господин лекарь! Не в тягость ли добрым господам перевезти смиренного брата на тую сторону?

К нам обращался монах-здоровяк. Голоногий, в разболтанных веревочных сандалиях, в грубой серой рясе. Простецкое крестьянское лицо, хитрющие глаза — я сморгнула и узнала его.

— Эльго? О… брат Эльго, конечно же, мы перевезем тебя. Забирайся.

Ю не успел воспротивится — да, кажется, он и не думал сопротивляться. Его явно поразило мое знакомство с монахом, пусть даже и низшего ранга. По его мнению я должна была шарахнуться от служителя Господа как черт от ладана.

Знал бы он, что это за служитель!..

Грим, ощутимо покачнув повозку, забрался внутрь и плюхнулся на сидение напротив. Глазами задал немой вопрос: "Ну как?" Я едва заметно покачала головой. Ю, хмурясь, смотрел как паромщик настилает трап.

Повозка тронулась, прокатилась через всю палубу и остановилась у противоположного борта. Я огляделась в поисках Кукушонка: его смена была как правило, утренней. Но в паре у паромщика, как назло, оказался Кайн — и он заметил меня. Я сразу отвернулась, но дурачок тут уже принялся бессвязно голосить и тыкать в меня пальцем. Отец Ратера, с лицом злым и невыспавшимся, оплеухами загнал его к вороту. Интересно, он узнал или не узнал меня? Проверять это не хотелось. Я ссутулилась, стараясь стать как можно меньше. Грим принялся оживленно трепать языком, по большей части обращаясь к Ю. Тот в конце концов ввязался в беседу.

Я же смотрела как встающее солнце бросает в Нержель горсть первых лучей, и как странно сверкает в поднимающемся тумане золотая рябь, волшебно летит в опалово-белом, похожем на кипящее молоко воздухе, летит, не касаясь воды — вереницей огоньков, искристой чешуей, блистающим солнечным драконом.

Ирис неожиданно свернул от реки в лес. Сумерки здесь сгустились, стало совсем темно, однако я неплохо различала узкую его спину впереди и ровные гладкие стволы вокруг. В сосновом лесу нет подлеска, а землю устилает толстый хвойный ковер, глушащий шаги. Мы с Ирисом плыли в темноте как два призрака, только под моей ногой время от времени похрустывали ветки. Скоро я ощутила чуть заметный подъем почвы, потом лес окончился, словно ножом срезанный, и поперек дороги протянулась череда песчаных дюн, кое-где поросших молоденькими сосенками.

Мы пересекли дюны — море вдруг распахнулось впереди, словно веер иззелена-синий, щедро прошитый лунным серебром — от края и до края… И ветер с моря — едкий, мокрый, ранящий — распахал грудь мгновенным, упоительным, долгим, долгим, нескончаемым как перед гибелью — вздохом.

— Стой, — Ирис задержал мой порыв кинуться со всех ног к вод., — Погоди немножко. Луна выйдет из-за облаков…

Я поглядела на небо. Там, путаясь в ветхом перистом шлейфе, летела луна, на треть срезанная с левого края. На глазах у нас облачный шлейф ее истончился, разорвался — и весь берег неожиданно вспыхнул длинными волнистыми полосами; и гладкий пляж и покатые спины дюн многажды перепоясали ленты серебристо-белого сияния.

— О-ох… — восхитилась я. — Словно кто-то холст расстелил отбеливать.

— Это не холст, — серьезно поправил Ирис. — Это полотно. Стой на месте, а то наступишь на него — Перла сочтет за неучтивость…

— Полотно? Ты хочешь сказать… на самом деле?

Я присела на корточки, стараясь дотянуться до лунной полосы на земле — сквозь сияние я четко видела выглаженный ветром песок, мелкие камешки, ракушки, сосновые иголки…

— Не трогай, — мягко сказал Ирис. — Погоди. Оно пока не твое.

— Полотно! Выбеленное лунным светом! Высокое Небо, здесь и вправду что-то есть… здесь и вправду…

— Перла нас встречает. Встань, Лессандир, и поприветствуй Прекрасную Плакальщицу.

Я поспешно поднялась. По кромке воды в нашу сторону шла девушка — белая и прозрачная, словно ночной мотылек. Она казалась невероятно хрупкой, просто бестелесной — пока не подошла совсем близко, и я не увидела что ростом она не уступает Ирису, а лицо у нее такое, что и не знаешь толком — то ли задохнуться от восхищения, то ли тактично отвести глаза, как отводят взгляд от бельма или родимого пятна.

— Здравствуй, Ирис. — Голос у нее оказался настолько низкого регистра, что уже и не походил на женский. — Это и есть твоя смертная гостья?

— Да, Прекрасная. Именно за нее я поручусь перед Королевой в ночь полнолуния.

— Что ж… Здравствуй и ты, малышка.

Перла, улыбаясь краешками губ, смотрела на меня. Огромные, как зеркала, глаза ее были черны и начисто лишены белка. Опушенные белыми, с черными кончиками, ресницами, зеркально-черные глаза на белом-белом лице, в них отражались и мы с Ирисом, и почему-то луна, хотя она висела за спиной у Перлы.

— Приветствую, госпожа… — пискнула я.

— Ну… — тихонько засмеялась она, и вибрация ее смеха странно сообщилась воздуху; у меня перехватило дыхание. — Госпожа у нас одна, и это не я, малышка. Госпожа примет поручительство за тебя у этого босоногого сумасброда. Впрочем, он у нас не один такой. — Перла опять тихонько рассмеялась. — Мне, что ли, заманить какого-нибудь смертного себе на забаву?..

Я хотела сказать, что меня никто не заманивал, что это я сама… но я решила воздержаться. Говорить с этой женщиной было все равно, что говорить с драконом — она казалась еще более чуждой чем Вран. Во Вране была какая-то мрачная темная страсть, а здесь — улыбка столетий.

Она наконец подняла свой зеркальный взгляд и посмотрела поверх моей головы на Ириса.

— Ты ведь не просто так привел ее ко мне, Босоножка? Ты что-то хотел попросить для своей игрушки?

— Платье, Прекрасная. Она должна хорошо выглядеть на балу у Королевы. За это я отдам тебе то, что ты хочешь.

Из-за моего плеча протянулась рука, на ладони ее лежал маленький нож в форме птичьего пера — я не раз уже видела его; с помощью этого ножичка Ирис ловко мастерил свистульки и дудочки из тростника.

— Ого! — Перла почему-то отступила. Белая, с черным кончиком бровь ее изогнулась, как горностайка. — Ты и впрямь сумасброд, малыш. Убери скорей, и не вздумай предлагать его ни мне, ни другим, тем более за всякую мелкую услугу. — Она негромко фыркнула и, кажется, успокоилась. — Мальчик, ты понял, что я сказала? Нет ничего глупее ненужной жертвы. Хорошо, что ты обратился ко мне. Морион, Шерл или Куна не столь щепетильны.

— Тогда чем я расплачусь?

— Мы договоримся. — Она улыбнулась, мелькнув острыми зубами. В черных зеркалах дважды отразился озадаченный Ирис с закушенной губой; волосы его бились и развевались как флаг, хотя ветер стих и море разгладилось. — Мы договоримся, Босоножка. А ты, — тут она наклонилась ко мне, и из глаз ее глянули на меня две треугольных скуластых мордочки, по-дикарски разрисованных полосами и зигзагами, два ухмыляющихся, совершенно не похожих на мое, лица. — А ты иди со мной, малышка. Я сделаю тебе платье, которое ты не сносишь за всю свою жизнь, сколько бы тебе ее ни было отмерено.

Она отступила назад, повернулась, маня улыбкой:

— Идем, девочка.

Я шагнула к ней — меня вдруг ни с того ни с сего окатило холодом. Обернулась поспешно:

— Ирис?

— Не бойся, Лессандир. — Губы его едва шевельнулись, голос долетел, тихий как дыхание. — Не бойся ничего…

У южных ворот Эльго многословно попрощался и слез. Ю велел вознице ехать дальше, к "Трем голубкам", что на улице Золотая Теснина. Мы миновали "Королевское колесо", двери которого уже были широко открыты — видимо, последствия ночного загула принцессы Мораг записали в ее счет и привычно уничтожили; жизнь продолжалась.

У дверей маленькой гостиницы повозка остановилась. Ютер поглядел на резную медную вывеску и как-то криво усмехнулся.

— Значит, ты здесь живешь?

— Да. Не зайдешь ко мне?

Он покачал головой.

— Надо возвращаться. Не хочу оставлять его одного надолго.

Я едва не ляпнула "кого — его?", но вовремя прикусила язык.

— Спасибо тебе, Ю. Спасибо, что помог.

Ю поморщился:

— Найгерт никогда никого не наказывает без вины. Но если покопаться, вину можно найти у всякого. Для этого существуют Кадор Седой и его подручные. Помни также о Терене Гройне и его Псах.

— Ю… ты обещал поискать мою свирельку. Не забудь, пожалуйста.

— Не забуду. Прощай.

— До встречи.

Он кивнул мне довольно холодно, словно не чаял поскорее избавиться. Скорее всего, так оно и было. Я не стала ждать, пока возница приставит лесенку, подобрала подол и спрыгнула на землю.

— Трогай! — крикнул Ю, и легкая повозка покатила вперед — на узкой улочке было не развернуться.

Я глядела ему вслед, но он так и не оглянулся.

Странный он какой-то. Словно замороженный. Как узнал, кто я такая — выставил стену в ярд толщиной: не подходи! Что было — все в прошлом. Забудь. У меня своя жизнь.

Как будто я на нее претендую, на эту его жизнь. У меня своих забот хватает.

Я толкнула дверь и вошла. Несмотря на ранний час в небольшом зале было битком народу — мастеровые, лавочники… словом, среднего достатка вполне благопристойные люди, завтракающие перед длинным рабочим днем. Две служаночки носились как угорелые, из кухни пахло выпечкой. Этот аромат остановил меня на полпути и заставил призадуматься. Хотелось спать, но не слопать ли сначала чего-нибудь горячего? А то обед здесь предвидится не раньше полудня.

— Госпожа моя!

Ясен пень, кого еще можно встретить ранним утром в трактирной зале? Он что, преследует меня?

Впрочем, он сидел за столиком в одиночестве, а столик был один из лучших, у окошка, прикрытого, по обычаям всех таверн, сплошными ставнями (небось Пепел, бродяга щербатый, первым сюда приперся, еще затемно, а то и ночевал здесь).

Он помахал мне рукой и заерзал на табурете, явно радуясь встрече. Экий контраст со строгим моим дружком Ю. Интересно, а если ему рассказать, что я утопленница двадцатичетырехлетней давности, он как — проглотит или подавится? Скорее всего, не поверит.

— Утро доброе, прекрасная моя госпожа! А ты ранняя пташка… хотя, вижу я следы бессонной ночи на твоем светлом лице.

— Здравствуй, Пепел. Чем здесь сегодня кормят?

— Жареная рыба очень неплоха. — Авторитетно заявил певец, хотя на его столе наблюдались только кувшин с вином и кружка. — Слоеные лепешки с сыром выше всяких похвал. Нашла ли госпожа свое сокровище?

Он показал глазами на расшитый золотой канителью кошель, который я, за неимением пояса, держала в кулаке.

— Увы. Я искала его всю ночь. Нашла лишь это.

Пепел озадаченно нахмурился:

— "Нашла"?

Подбежала знакомая девочка-прислуга и я велела принести жареной рыбы, лепешек и вина. Пепел выжидающе глядел на меня. Щасс, держи карман, расскажу тебе, где таких толстеньких кошелечков водится видимо-невидимо.

Я бросила кошелек на стол, он глухо звякнул.

— Я бы отдала его целиком за мою свирельку. И еще столько же сверх того.

Бродяга сглотнул, туда-сюда дернулся кадык на тощей шее.

— Госпожа… ты просишь меня отыскать свирель?

Подошла служанка с подносом. Замелькали ловкие девчоночьи руки, расставляя оловянные тарелки, а Пепел все смотрел на меня сквозь это мелькание с совершенно непонятным выражением на лице — то ли радости, словно означенный кошелек был уже у него за пазухой, то ли ужаса, словно его посылали на бой с драконом, вооружив только ореховой палкой, прямо отсюда и прямо сейчас.

Я дождалась, когда служанка отойдет и спросила:

— А ты возьмешься за это дело?

Он, рывком подавшись вперед, наклонился над тарелками так низко, что неопрятные кончики волос едва не обмакнулись в сметану, которой щедро была полита жареная рыба. Зрачки у него расширились, почти скрыв рыжее пятно в правом глазу.

— Возьмусь!

Я пододвинула тарелку к себе, пока в нее не нападало пепловых волос. М-да… вот это алчность… Или ему и впрямь что-то известно? Может, он связан с городскими ворами и попрошайками, даром что в Амалеру недавно прибыл, а братия эта не хуже крыс знает все тутошние ходы-выходы. Это было бы неплохо… очень даже неплохо. Я отложила ложку:

— По рукам, Пепел.

Мы скрепили договор рукопожатием. Ладонь у певца оказалась чистая, но холодная и влажная, и какая-то уж чересчур хрупкая, будто ящеричья лапка.

Некоторое время я копалась в рыбе, а Пепел смотрел в кружку, хмурился и шевелил бровями.

— Эгей! — гаркнул кто-то едва ли не над самым ухом, я чуть рыбьей костью не подавилась. — Гля, парни! Это ж та ведьма, что Гафу Медарову накаркала! Это ж она, парни, я ее с закрытыми глазами узнаю!

Посреди почти опустевшего зала топталась шестерка молодых оболтусов в нарядах ярких, однако порядком уже заляпанных и несвежих; некоторые буйные головы сохранили суконные шапки с хвостами, а двое даже щеголяли каким-то странным оружием, размерами скорее напоминающим меч, чем кинжал. Компания явно вчера не допраздновала и продолжала искать приключений. Мне они очень не понравились.

Я им, видимо, тоже.

— И впрямь, Донел, она. Я точно помню — ткнула она эдак в Гафа пальцем и говорит: гореть тебе ныне в адском пламени, Гаф! И Кику Ржавому тож сказала: берегись!

— И чо?

— А не чо! Гаф теперь червей кормит, а Ржавый обезножел, вот чо. Ведьмища она, вот чо! Гафа Медарова погибель — ейных рук дело!

— Так это… псоглавцев, что ли, звать, раз ведьмища?

— Вот еще. Сами разберемся, не таким хвосты крутили.

Я украдкой взглянула на Пепла. Тот сидел, деревянно выпрямившись, белый, как стена, словно это ему собиралась крутить хвост недогулявшая компания. Я заметила, что ни один из парней не был как следует трезв. Впрочем, как следует пьян тоже никто не был.

— Назад! — рявкнула я пробирающемуся между столов в нашу сторону лопоухому. Рожа его была мне смутно знакома, видимо, он тоже сидел тогда в "Колесе" вместе с покойным Гафом. — Назад, говорю! Хочешь, чтобы я и тебе накаркала? Сейчас накаркаю, мало не покажется!

Лопоухий затормозил, но его товарищ в сбитой на затылок фиолетовой шапке выхватил длинющий кинжал и завопил:

— Холодное железо! Вот чем у нас ведьм крестят!

Я вскочила, стрельнув глазами вправо, влево, до двери далеко, до лестницы наверх еще дальше, дорога в любом случае перекрыта…

— Ты! Будешь первый! Ты, смерд, чьим рукам по праву полагаются навозные вилы, посмевший поднять меч на женщину… — Он попер вперед, я схватила со стола тарелку с объедками и запустила ему в голову. — Ты будешь первый! — заорала я, срываясь на визг. — Тебя сожрут крысы!

— Окружай ее, ребята! Не дрейфь! Нечистый железа боится!

Последние посетители разбежались по углам, маленькая служаночка из-за кухонной двери подавала мне какие-то знаки. Лопоухий, осмелев, отшвырнул с дороги скамью. Второй меч-кинжал покинул ножны. Холера черная!

До меня вдруг дошло, что показывает служаночка.

Окно за спиной!

Подхватив подол, я прыгнула на свой табурет, с него — на стол… в это мгновение проявил себя позабытый мною Пепел. С неожиданной для своего возраста прытью, он метнулся вперед, навстречу фиолетовой шапке, легко отбил руку с мечом, а другим концом посоха врезал ему под дых. С моей стороны в голову лопоухому полетел кувшин, тому, кто лез справа — полная кружка.

— Леста, окно! — крикнул Пепел, с несусветной скоростью размахивая своей палкой.

Я развернулась, пытаясь ударом ноги вышибить ставень… не тут-то было! В Амалере строили добротно, на века, и уж не женской ножке суждено было нанести сей постройке какое-либо повреждение. Я судорожно зашарила в поисках щеколды… Сзади невнятно завопили, что-то загремело.

Мельком оглянувшись, я увидела, что Пепла прижали спиной к столу, но своей палкой он пока умудрялся сдерживать два меча и восемь, или сколько их там… кулаков.

Щеколда нашлась, обрывая ногти я рванула ее — и распахнула окно.

— Пепел!

Тяжелый кинжал свистнул, косо перерубая посох, бродяга остался с двумя обломками в руках. Взрыв радостных воплей.

— Уходи, Леста!

— Пепел!

В этот момент он упал. Я не поняла, как это случилось, он вдруг сильно откачнулся вправо, словно уклоняясь от удара — и скрылся за краем стола. Компания разом заголосила, сгрудившись в тесном проходе, кто-то рванул ко мне — и получил коленом в подбородок.

Они ж его убьют!

Беги, дура!

Убьют же…

Все поплыло перед глазами, воздух сделался плотным и соленым, будто морская вода, я разинула рот, чтобы крикнуть — и вцепилась в него зубами. Сцена вдруг накренилась и начала проваливаться куда-то в подпол, словно я смотрела в длинную трубу, по гладкой стенке которой медленно съезжали, вяло шевелясь, пестрые фигурки.

— Мааа… беее… ааа…

Тяжко, смазано, глуша биение сердца, колотился в ушах мучительно медленный бас, словно пытался заговорить каменный великан.

Глубоко-глубоко под ногами, меж объедков и винных пятен, я разглядела толстенького моллюска в шитой золотой канителью раковине. Нагнулась, протягивая удлиняющуюся на глазах руку — сквозь вязкие пласты течений, сквозь путаницу водорослей, сквозь лохмотья тины… рыбий скелет облекся плотью и скользнул прочь… тарелка распалась двумя половинками пустой перловицы. Пальцы зачерпнули песок и донный мусор вместе с золоченой раковинкой — и отправили их широким, неспешно оседающим веером прямо в лупоглазые лица, слипшиеся гроздью воздушных пузырьков. Рыжая и черная муть, клубясь, потянулась со дна.

— Ээээааа… раа… ооо…

Округлое тельце моллюска медленно взорвалось, сначала бархатно-бурой, а затем масляно-золотой вспышкой, на мгновение распустившись лохматым солнечным георгином — и каскадом хлынуло, пролилось вниз, звенящим шелестом перекрыло мучительное мычание великанского голоса.

— …!!!

Я покачнулась, едва удержавшись на столе. Горло саднило так, словно я кричала на ветру… а в проходе между столами, там, где только что топтались шесть человек, возвышался курган золотых монет.

Вершина кургана на ладонь понималась над столешницами. Основание его широко растеклось по соломе, и в нем, как в зыбучих песках, увязла мебель.

Мама моя… это что, все высыпалось из маленького кошелечка короля Нарваро Найгерта? Высокое Небо…

— Золото! — взвизгнула служаночка, — Чтоб мне провалиться! Чтоб мне провалиться!!!

Курган зашевелился, осыпался со звоном, на поверхность вынырнула чья-то багровая рожа с безумными глазами.

Служаночка перебежала зал, бросилась перед кучей на колени и принялась поспешно нагребать монеты в подол.

— Налетай!!! — я закашлялась, окончательно сорвав голос. — Золото! — захрипела я, подбадривая напуганных. — Скорее, пока вас не опередили!.. Вира… за вашего Гафа…

Курган бодро шевелился, из недр его доносились удивленные возгласы. Посетители повылезли из углов и поспешили за своей долей. По лестнице застучали шаги — появилась хозяйка.

Я слезла со стола. До меня уже никому не было дела. Давешние мстители, ошалев, возились в звенящей куче, загружая золото за пазуху, наполняя шапки и сапоги.

Хлопнула дверь, раздался удивленный вскрик — и я поняла, что у меня очень мало времени.

На четвереньках я заползла под стол, куда еще никто из страждущих не догадался забраться, и принялась по-собачьи рыть осыпающийся склон.

— Пепел! — в горле ужасно першило, все время хотелось кашлять. — Ты где, Пепел? Отзовись!

Под коленями я почувствовала что-то мокрое — и с ужасом обнаружила, что солома у края кургана пропитана кровью, а по подолу быстренько расползается темное пятно.

Проклятье…

— Пепел!

Рука на что-то наткнулась, я запустила туда вторую — ворох ткани, мокро… сгребла в горсть, рванула… склон рухнул, засыпая мне колени, я, наконец, увидела пепловы пегие космы, перекошенное лицо и накрепко зажмуренные глаза.

— Пепел, ты жив? Ты жив?

За спиной у меня послышалось шебуршание и сдавленный возглас — кто-то догадался обойти курган и обнаружил незанятые территории. Я хлестнула бродягу по щекам — раз, и еще раз.

— Да очнись же ты, наконец!

Он вздрогнул и сморщился от удара еще больше.

— Г…госпожа…

— Вылезай отсюда! Скорее! Сейчас здесь смертоубийство начнется!

Кое-как, с моей помощью, Пепел выкарабкался из-под груды золота. Рядом надрывно сопел и толкался в спину очумевший старатель.

— Ты сильно ранен?

— Ничего страшного, продержусь. Оглушило немножко.

— Скорее, Пепел, пожалуйста…

— Да я догадался уже…

Мы вылезли из-под стола и поняли, что уходить таки придется через окно. Куча золота уменьшилась больше чем на треть, а то, что осталось, растащили почти по всей зале, количество же старателей увеличилось вдвое. Кое-где уже вспыхнули ссоры. Дверь была заперта на засов, и к ней подтаскивали один из двух длинных общих столов.

Я вылезла в окно и помогла спуститься Пеплу. Похоже, рана его и в самом деле не была опасной, хотя рубашка на левом боку пропиталась кровью, и сам герой при ходьбе заметно кособочился.

Мы поскорее спустились в проулок, свернули в какую-то подворотню, пересекли улицу Олений Гон и снова углубились в переулки. Мне хотелось уйти от гостиницы как можно дальше.

Кстати, где-то здесь была площадь с фонтаном, где я впервые увидела Пепла, и, на свою беду, подала ему золотой. Ага, вот и она. С фонтаном и кумушками.

— Ой-ей! Пепел, голубчик, кто ж тебя так, сердешный?!

— Кровищи-то, кровищи…

— Ой, девочки, как же так, средь бела дня мирных людей по живому режут!..

— Не расстраивайтесь по пустякам, добрые женщины. — Любимец кумушек одарил всех щербатой улыбкой, и добрые женщины разом умилились. — В кабаке споткнулся и неловко упал на вертел… а светлая госпожа была так милосердна, что помогла мне добраться до вас.

Я фыркнула и откашлялась:

— Видели бы вы, как драпал жареный поросенок! Пепел, снимай рубашку, я хочу посмотреть, куда тебя ткнули.

Он не стал спорить и рубашку снял. Я осмотрела и промыла рану — и впрямь, ничего опасного, лезвие скользнуло вдоль ребер и кровь остановилась сама. Одна из добрых женщин пожертвовала на повязку старое полотенце, другая вынесла старую мужнину рубаху — и Пепел оказался умыт, одет и доволен, правда, петь отказался, ссылаясь отсутствие "сухой ветки", рану и усталость.

Пока он любезничал с горожанками, я попыталась тихой сапой смыться, но неотвязный Пепел нагнал меня у края площади.

— Куда же ты направилась, госпожа моя?

Он пристроился рядом и зашагал бок о бок, искательно заглядывая мне в лицо.

— Ох, не знаю. Боюсь, мне придется уйти из города. Как можно скорее.

— Хочешь, я спрячу тебя, госпожа?

— С чего бы это? — Я остановилась.

— Хотя бы на время. Тебе надо успокоиться и подумать. Услуга за услугу — ты вытащила меня из этой заварухи.

— А ты кинулся меня защищать, хоть тебя никто и не просил.

Он вскинул голову, отбрасывая за плечи слипшиеся жидкие косицы великолепным жестом обладателя буйной гривы:

— Женщине не обязательно просить о помощи, госпожа, чтобы получить ее от меня.

Чертов нобиль. Сапог — и тех нет, рубашка с чужого плеча, а туда же, петушится, хорохорится, гонор показывает. Альтивес грандиосо. Гордый, итить… Хотя храбрости ему не занимать, это верно. Вот чего не ожидала!

Я улыбнулась:

— Даже ведьме?

— Да разве ты ведьма, госпожа?

— А ты еще не понял?

— Я-то как раз все понял, — заявил он высокомерно. — Это те недоумки не поняли ничего. И не поймут никогда. Их примитивному воображению до такого не подняться.

Что-то напридумывал себе сумасшедший поэт. Пропасть с ним, пусть думает, что хочет. Еще один мечтатель мне в коллекцию. Кстати, Ратер. Вот с кем мне надо поговорить.

— И куда же мы пойдем?

Я вдруг почувствовала, насколько устала и измотана. Хотелось повесить все свои заботы на более крепкую шею и спрятаться за надежной широкой спиной… хотя бы за пепловой. Насчет ширины и надежности я, конечно, погорячилась, но лучше что-то чем ничего. Вот Ю был бы гораздо надежнее, но Ю…

— Здесь недалеко, — сказал Пепел. — Я слышал, зимой тут почти целый квартал выгорел, только несколько домов осталось. Говорят, лорд Виген их купил, под новую церковь, но пока строительство не началось.

— Так ты живешь в заброшенном доме? Не очень-то разумно. Первая облава…

— Ха! — он самодовольно усмехнулся. — Все не так просто, прекрасная моя госпожа. Пойдем, сама увидишь.

Мы миновали черный выгоревший квартал, пугающе безлюдный в пределах города, если не считать пары-тройки шарахающихся по углам подозрительных личностей, однако обильный бродячими собаками и кошками всех мастей. В конце однообразного вала закопченных руин уцелело четыре дома — по два с каждой стороны улицы. Первый по левую руку мы обошли с тыла, через взломанную дверь черного хода проникли внутрь, но вместо того, чтобы подняться в комнаты, Пепел потащил меня к каменной лестнице в подвал.

Света он не запалил и довольно долгое время мы двигались в темноте, непроглядной даже для моего тренированного зрения, а уж как ориентировался здесь Пепел осталось для меня загадкой. Потом мы на ощупь лезли по винтовой лесенке до круглой каменной площадки, где не менее недели назад сдохла какая-то тварь, надеюсь, что некрупная. Здесь мой спутник остановился и зашуршал чем-то, я ясно услышала, как звякают ключи. Скрипнула дверь.

— Проходи, госпожа моя. Только пригнись, здесь низко.

Он подтолкнул меня в спину, и я, пригнувшись, шагнула через порог. И сразу врезалась головой в груду чего-то мягкого, пыльного, колышущейся стеной вставшего на пути.

— Осторожно, это старая одежда. Проходи сквозь нее.

Я кое-как разгребла душные глубины и вывалилась на свободу, зажимая пальцами нос, чтобы не расчихаться. Оказалось, что потайная дверь пряталась под лестницей, а лестница эта находилась в большом холле городского дома, освещенном только узкими полосками света, пробившимися в щели ставен.

Пепел продрался сквозь одежду, фыркая и кашляя от пыли.

— Это жилой дом, — сказала я, оглядываясь.

— Он заколочен. Хозяева уехали. Пойдем, госпожа моя, наверх.

— А ты посчитал возможным пожить здесь, пока их нет? А если они приедут и обнаружат нас?

— Они не приедут.

— Откуда ты знаешь?

— Не беспокойся, прекрасная госпожа, для этого нет никаких причин. Лучше взгляни — здесь несколько комнат, и ты можешь выбрать любую на свой вкус.

На втором этаже действительно оказалось несколько богато обставленных комнат; три спальни, гостиная, кабинет… Этот дом явно принадлежал какой-то благородной семье, на лето уехавшей в родовое гнездо где-нибудь на побережье.

Я вошла в одну из спален с обтянутыми зеленым шелком стенами, с огромной кроватью под зеленым шелковым балдахином, походила кругами, бесцельно потрогала безделушки на каминной полке, потом села на постель — длинные спицы света, косо пересекающие комнату, задымились золотой пыльцой.

— Мне здесь нравится.

Пепел тенью вошел следом, неслышно ступая босыми ногами по полу, словно засыпанному тонкой серой пудрой. Провел пальцем по панели серванта — потянулся длинный извилистый след.

— Оставайся здесь, госпожа моя, будь как дома. Я схожу в город, принесу что-нибудь поесть.

— Будь осторожен.

— Это тебе не следует сейчас показываться на улицах, госпожа. Меня никто не запомнил, а тебя будут искать.

"Если король прикажет, тебя из-под земли достанут"… Интересно, дойдет ли эта история до Найгерта? До церковников точно дойдет… сейчас, похоже, в Амалере обращаются с ведьмами еще круче, чем в мое время. Каких-то псоглавцев выдумали… Минго Гордо выдумал, а от него хорошего не жди. Влипла я, господа. По самые уши.

— Пепел. Я хочу попросить тебя об одной услуге.

— Всегда рад услужить прекрасной госпоже.

— Пепел. У меня в городе есть друг, которому я доверяю. Я хочу встретиться с ним.

Певец нахмурился. Я вздохнула. Да, любезный мой менестрель, ты у нас сегодня герой и вообще субъект со всех сторон таинственный, но я желаю увидеть Ратера. Черт побери, я просто по нему соскучилась!

— Понимаешь, я действительно доверяю этому человеку, он доказал, что достоин доверия. Кроме того он хорошо соображает и будет нам полезен. И… я просто не хочу терять такого друга, понимаешь? Не бойся привести его сюда, он не выдаст нас. Я ручаюсь за него.

Пауза. Пепел состроил гримасу, посмотрел на потолок, покусал губу.

— Как его имя и где его искать?

— Его зовут Ратер Кукушонок, он сын паромщика. — Я улыбнулась облегченно. Мне отчего-то казалось, что Пепел будет сопротивляться гораздо дольше. — И не смотри, что он почти еще мальчишка. Он умничка и храбрец вроде тебя.

— Хорошо, я поищу его.

Пепел пошел к двери, у порога оглянулся.

— И свирель твою… поищу.

Дверь закрылась, всколыхнув волны пыли на струнах дневного света; с притолки повисла паутина в слюдяных чешуйках мушиных крыл. Я опрокинулась назад, поперек постели, закинув руки в прохладный пыльный шелк. Сомкнула саднящие веки.

Свирель. На самом деле, самое главное — это свирель. Где он собирается ее искать? И вот еще что — если Пепел смог забраться в богатый дом, то почему он согласился искать свирель за горсть золотых? Он же мог вынести отсюда любую вещь, хотя бы те драгоценные безделушки на каминной полке, продать их и жить безбедно… когда еще хозяева хватились недостачи…

Меня вдруг прошило догадкой — я рывком села, уставившись на закрытую дверь.

— Пепел! Пепел!!!

Тишина.

Ушел уже, наверное… в свою потайную дверь. От которой у него есть ключи. А ведь он не живет здесь — он привел меня сюда и сказал: "выбирай любую комнату". А до этого шлялся по городу, спал где попало, побирался… но в пустой дом не заглядывал. И про хозяев сказал — "не приедут, не беспокойся"…

Почему?

Не потому ли, что он сам — хозяин этому дому… некогда был … хозяин-размазяин, чучело благородное… гордец задрипанный…

 

Глава 14

Все получится!

("… когда же означенное свершится и зов твой явит пред очи твои гения твоего, что отныне будет соприсущ тебе в делах твоих и помыслах твоих", — складно перевела госпожа Райнара никак не дающийся принцессе фрагмент.

Каланда подняла глаза от книги, придерживая пальчиком строку, словно боялась, что та уползет пока на нее не смотрят.

— Ама Райна, — спросила она. — Что есть это слово "хений"?

— Гений, сладкая моя, есть та благодатная сущность, что наделяет эхисеро искомым даром, и в последствии остается с магом всю его жизнь. Ритуал посвящения как раз состоит в том, чтобы призвать своего гения и удержать его с собой навсегда.

Я зажмурилась, в мечтах представляя сияющее огненное облако, снисходящее ко мне с небес, чтобы навеки поселиться в моей душе — и дыхание заперло от сладкой истомы: ох… так будет… обязательно… иначе — к чему все это, к чему этот вечер, эта древняя книга, которую мы с Каландой попеременно читаем под надзором госпожи Райнары, к чему моя встреча с принцессой, зачем нужна была Левкоя, зачем мое бегство из монастыря, зачем мой отец — искатель странного?.. Все это не цепь случайностей — это дорога к тайне, к сопричастности, к волшебству…

— Хений и анхел, что эхта гвардандо… охраняет… есть один и один? — Каланда сцепила перед собой руки в замок.

— Одно целое? — подсказала я. Она помотала головой, я поправилась: — Одно и то же?

— Да, араньика! Одно и то же. Так, Ама Райна?

— Ты хочешь спросить, разные ли сущности гений и ангел-хранитель? — госпожа Райнара улыбнулась медленной значительной улыбкой, — Милая моя, боюсь, что об ангелах твоя старая нянюшка знает маловато… Как-то все не удавалось мне их увидеть, дорогая, и, сказать по правде, я подозреваю, что их придумали церковники. Вот гении — да, видела и знаю. — Она прижала к груди красивую смуглую руку. — Мой гений всегда со мной, и с его помощью я вижу духов и владею силой. Но ангелы — это не по моей части, о нет!

Госпожа Райнара, поигрывая самоцветным поясом, откинулась на спинку кресла. Львица, сытая, ласковая, способная убить одним небрежным ударом золоченой лапы. Мне было странно: из Андалана, где в Камафее, древнем Каменном Городе, обреталась резиденция примаса, к нам, на край света, словно гром среди ясного неба явилась страннейшая парочка: бывший гвардеец примаса, фанатичный монах Минго Гордо, и — наследная колдунья Райнара. Конечно, о том, что Ама Райна — эхисера, магичка, мне поведали под страшным секретом, и секрет этот грел мне сердце и обжигал язык. А то, что она готовит к посвящению свою госпожу и ученицу, я бы не выдала и под страшными пытками.

В Андалане у Райнары остались два взрослых сына, четыре внука и муж-старик — а выглядела она лет на тридцать от силы. И не то, чтобы об этом никто ничего не знал — просто никому не приходило в голову сопоставить первое и второе. Когда я спросила об этом Каланду, та прищелкнула языком и сказала: "Эхте! Ама Райна все видит вперед и делает, как ей нужно, и все думают, это само случилось. — Тут принцесса прищурилась, и глаза ее сквозь прищур глянули жестко и холодно. — И я стану такой!"

И я стану такой, в сотый раз повторила я себе, ощущая закрытыми веками тепло и свет огненного облака, и я… стану такой же. Иначе — зачем все это? Почему все так сложилось? Это судьба моя меня нашла. Это предопределение.

Я улыбалась, скованная сладчайшей из грез, а Каланда, госпожа моя и богиня, вслух читала книгу "Облачный сад", а другая богиня, в расцвете могущества своего, снисходительно-строгая наставница наша, помогала ей переводить:

— А теперь читай вот отсюда, милая.

— …Атам, иначе колдовской кинжал с черной рукоятью, назначенный чертить магические круги и иные начертания; каковые совершаются… а…ээ…

— Посолонь, сладкая моя, по ходу солнца.

— …совершаются посолонь, и таким образом, чтобы любое движение начиналось лицом к восходу, а завершалось спиной к оному…)

Он вернулся, когда я уже проснулась, и полосы света, из бело-золотистых сделавшись медовыми, переместились с пола на стену. Он вошел, не сказав мне ни слова, двинулся к окну. Прислонился лбом к ставням, так, что закатный луч окровавил ему щеку и безжалостно очертил глубокие складки у губ.

— Пепел? Что-то произошло?

Я села, приглаживая смятые волосы. Он помолчал, потом чуть повернул голову, не отрывая лба от ставен.

— Ты сказала… — голос его зашуршал, цепляясь колючим соломенным жгутом. — Ты сказала: "не хочу терять такого друга"?

— Что-то с Ратером?

— Он в тюрьме.

— Что?!

Пепел, наконец, оторвался от ставен, шагнул ближе и присел на низенькую скамеечку для ног.

— Проклятье, — прошипел он, морщась как от горького. — Проклятье… сперва вообще не хотел ничего тебе говорить. Потом подумал, что придется сказать. Короче, парня твоего загребли за воровство. Вчера, во время праздника.

— Не может быть. Ратер не вор.

— Я не знаю. Завтра в полдень — суд, так сказал паромщик. Про наказание, он сказал, что одно из двух: либо лишение правой руки и изгнание, либо клеймо и галеры.

Я схватилась за голову:

— Холера черная! Это я виновата! Пепел, это ведь моих рук дело! Я потеряла свирель, и…

И поплыло за зажмуренными веками — красное, черное, красное, черное… Подкатила тошнота от ужаса пред непомерностью потери: свирель!

(— …Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!

Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.

Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:

— Ааааййй!! Украли, украли, украли!..)

Потом началась свалка… я упала… мне было не до Кукушонка. У меня потерялась свирель.

— Пепел… При нем нашли деньги?

— Да. Целый кошелек. Паромщик говорит, парень не смог толково объяснить, откуда у него этот кошелек.

— Это мой кошелек. Почему он не сказал, что это мой кошелек?

— Не знаю. Он никому ничего не сказал. Даже отцу.

— То есть… паромщик ничего не знал про меня?

— Ничего. По крайней мере, при мне он тебя не упоминал. — Пепел пожевал губу и фыркнул. — Старик сейчас тоже не в себе. Все время повторяет, что это ошибка. Что его сын в жизни никогда ничего не крал и украсть не мог.

Я с силой потерла лоб.

— Мне надо… поговорить с ним.

— С паромщиком?

— Нет, с Ратером.

— Вряд ли это возможно.

— Думаю, возможно. Он же не благородный преступник, чтобы сидеть в подвалах Бронзового Замка. Скорее всего, он в городской тюрьме, в какой-нибудь общей камере для бродяг и воришек… Если дать стражникам на лапу, меня пропустят поговорить с ним…

— Госпожа моя, неужели ты забыла, что произошло сегодня утром в гостинице? Тебе нельзя разгуливать по городу.

— Верно. — Я разгладила на коленях сияющий в полумраке шелк. — Послушай, там, в куче одежды, найдется какое-нибудь темное тряпье для меня?

Тряпье нашлось. Чихая от пыли, я забралась в громоздкое и слишком длинное черное платье, подвязала его кое-как, закрутила волосы узлом и накинула на голову большую траурную шаль.

Пепел наблюдал за мной с чрезвычайно мрачным видом:

— Зачем этот глупый риск? Скажи, что ты хочешь от мальчика услышать, и я сам схожу куда надо и все разузнаю.

— У тебя есть немного денег?

Он порылся в поясе и вытащил горсть монет — серебряную архенту и несколько медяков, видимо все, что осталось от моего золотого.

— Архенту я заберу, остальное спрячь на развод. Понятия не имею, какова должна быть взятка для стражника… надеюсь, хватит. Как ты думаешь?

— Не знаю. Ни разу не давал взяток. Я пойду с тобой, госпожа. Мне не по душе эта…

— Пепел. — Я коснулась пальцами костистого плеча бродяги, и он запнулся. — Пепел. Ты странный человек. Ты гораздо лучше, чем мне сперва показалось. Я думала, ты хочешь моего золота.

— Я знаю, что ты думала, госпожа, — буркнул он, отвернувшись.

— Я думала так до сегодняшнего утра. Но ты кинулся мне на помощь, а на золото обратил внимания не больше, чем на кучу песка.

— А это и была куча песка, — он хмыкнул. — То-то разочарование тем, кто уже видел себя богатеньким.

— Правда? — я смутилась. — Ты думаешь, это было не настоящее золото?

— Шутница ты, госпожа. Золото из воздуха не появляется. Кроме того, я ранен был.

— Кстати, как твоя рана?

— Твоими трудами, — он улыбнулся, — кожа у меня на боку гладкая, как дека мандолины, а ребра поют, как ее же струны.

— А в животе трубы не трубят?

— Чтобы унять трубный глас во чреве, я принес вот это. — Он добыл из-за пазухи кулек и развернул его. — От сего аромата смолкнут и трубы ангелов, и рога Дикой Охоты.

— Пирожки!

Я тотчас вгрызлась в один. Сладкий, с повидлом. Я люблю сладкое.

— Слушай, Пепел, ты взялся отыскать мою свирель тоже, как я теперь понимаю, не из-за денег?

Он перестал жевать и посмотрел мне в лицо. Зрачки у него опять очень сильно расширились, глаза сделались почти черными. Я отчетливо услышала, как он затаил дыхание. Казалось, он чего-то ждет, каких-то очень важных слов, моих слов.

Я поспешно проглотила то, что было во рту. Хотела спросить, что же ему тогда от меня надо, но поняла, что это не тот вопрос. Может, дело гораздо проще: я ему приглянулась и он теперь ухаживает за мной в эдакой романтической манере? Почему бы и нет? Он все-таки поэт, а я вполне себе выгляжу в белом платье…

Неожиданно в памяти всплыли слова Эльго: "Приглядись к нему. Просто приглядись."

— Пепел. — Я облизнула отчего-то пересохшие губы. — Тебе нужна помощь от меня?

Он выдохнул. Напряжение спало так резко, что я покачнулась.

— Нет. — Он снова смотрел в угол. — То есть, да. Не совсем помощь.

— А что?

— Ну… пусть будет помощь. Так проще, наверное.

— Какая помощь?

— Я не могу рассказать тебе об этом, госпожа.

— Тебе не позволяет говорить какой-то обет?

— Да.

— Я сама должна догадаться?

— Да.

— Таинственный ты человек, Пепел.

— Не более чем ты, госпожа.

Я хмыкнула. Не более чем я. Если так, то я не удивлюсь, когда ты окажешься каким-нибудь изгнанным и скрывающимся под плащом бродяги наследным принцем соседнего королевства. Хотя нет, он не северянин, а дареную кровь в любом случае было бы заметно. Ну ладно, не принц, не высокий лорд — просто какой-то нобиль, и того предостаточно. Или незаконнорожденный сын Минго Гордо… а то и самого примаса… ой, куда это меня занесло? Он и не андаланец, это точно… а есть ли в нем что-то драконидское, сказать трудно. Он как-то связан с моим прошлым… Он знает что-то про меня?

Знает!

Он называл меня Лестой! А ведь я не представлялась ему… или представлялась? Кажется, нет.

— Пепел, откуда тебе известно мое имя?

— Не сердись, госпожа, но я не могу тебе этого открыть.

— Ты знаешь кто я?

— Да.

Теперь выдохнула я. Что-то подозрительно быстро моя тайна перестает быть тайной. Пепел в нее посвящен, Кукушонок посвящен, Ю тоже… Только и надежды, что они будут держать язык за зубами.

Собственно, Пеплу я нужна для каких-то только ему известных целей, причем нужна настолько, что он согласен ради меня рисковать собственной жизнью… деньги его не интересуют (а что еще, кроме денег, могут предложить доносчику охотники на ведьм?), поэтому логичный вывод — ему можно доверять. Значит, хватит ломать голову.

Неотложное дело сейчас — вытащить Кукушонка, который загремел в застенок явно по моей вине. Потом — свирель. И только потом уже все остальное, включая пепловы тайны.

Мы поднялись по замусоренной лесенке. Пепел толкнул дверь — после кромешной подвальной тьмы заваленная горелым хламом улица ослепила нас яркостью красок. Нежнейшая вечерняя позолота таяла медовым леденцом на закопченных стенах руин.

— Где в этом городе тюрьма? — спросила я.

Спутник мой пожал плечами.

Забавно, если моя догадка верна, и запертый дом таки принадлежал Пеплу, то почему же он не знает, где в городе тюрьма? Хм, а я почему не знаю?

Почему это не знаю? Прекрасно я знаю, где находится тюрьма — недалеко от рыночной площади. Круглая такая приземистая башня с пристроенным к ней длинным зданием, где, собственно, каждую пятницу и вершилось правосудие. Завтра у нас что? Наверное, как раз пятница, если в полдень обещано разбирательство.

— Не беги так быстро, госпожа моя. — Пепел ловко подхватил меня под руку. — Ты ведь изображаешь пожилую женщину, а пожилые женщины не бегают по улицам как угорелые. Двигайся степенно, не торопись. Смотри под ноги, а не по сторонам. Куда мы идем?

— На площадь. Я вспомнила, где находится городская тюрьма.

Рыночная площадь, лишенная навесов и прилавков, пестрых товаров на них и шумной толпы вокруг, оказалась не такой уж и большой. Мы быстро пересекли ее и приблизились к башне.

Вход обнаружился далеко не сразу: нам пришлось погулять кругами, прежде чем мы догадались войти в арку двухэтажного здания, посредине перегороженную железными воротами, и постучать в эти ворота колотушкой. Ответили нам тоже далеко не сразу.

Наконец в щели между створок забрезжил свет и недовольный голос поинтересовался, какого черта. Пепел неожиданно вылез вперед:

— Мое имя Тиваль Пепел из Адесты, со мною благородная Летта Ичелвидд оттуда же! Открывай, грубиян, не заставляй нас ждать на улице!

Щелкнув, в воротах отворилось окошко, в окошке замаячил смурной глаз.

— Валите отседова, благородные господа. — Миролюбиво посоветовал нам обладатель глаза. — В енту свою Адесту. Туточки тюрьма городская, а не богадельня.

— Крысы глаза тебе повыели, смерд, что не отличишь бродяг от господ? Или ты ослеп в своих подземельях?

Я положила ладонь Пеплу на плечо:

— Погоди, Пепел. Не стоит со своим уставом в чужой-то монастырь… Послушай, милейший, — обратилась я к глазу в окошке. — Вчера, во время праздника, был схвачен мой слуга, молодой парнишка из вашего города. До меня дошло, что его обвиняют в воровстве.

— Завтра будет суд, завтра разберетесь. Приходите в полдень.

Окошко захлопнулось, Пепел с новой силой забарабанил колотушкой.

— Какого черта? — разозлились внутри.

— Ах, любезный! — Я достала монетку и завлекающе повертела ею перед окошком. — Разве святая Невена, покровительница Амалеры, не учила добрых своих сограждан состраданию и участию? Не гневи святую, друг мой, и бескорыстная помощь зачтется тебе и на небесах, и в нашем бренном мире.

— Ну так бы сразу и сказали, — забормотали изнутри, лязгая засовом. — Что помощь требуется. Помощь бескорыстную оказать, это мы завсегда. А то затеяли, понимаешь, трепологию… Значит так. Ты, девушка… — калитка в воротах приоткрылась, стражник, с коротким копьем под мышкой и фонарем, висящим на мизинце, приглашающе махнул свободной рукой, — ты, девушка, во двор проходи. А ты, господин Подзаборник, жди ее туточки, в арке… и заткни хайло, потому как не нать мне, чтоб всякие подзаборники у меня по подвалам шастали. А то я тя впущу, а сменщик решит что какой-нито вор из камеры удрал и засадит тя под замок. Хошь под замок?

Пепел нахмурился, но отступил.

— Я буду ждать здесь, госпожа, — сказал он, и калитка захлопнулась.

— И кого, значить, те надобно, барышня благородная? — Под нос мне недвусмысленно сунулась стражникова лапа, пришлось расстаться с архентой. — Хм, хм, — пробурчал страж. — Чой-то не шибко жалуют на небесах енто самое сострадание.

— Не дерзи небесам, воин. Терпение и кротость вознаграждаются вдвойне.

— Ага, — смирился страж. — Ну тады будем терпеливы. Кого, говоришь, тебе повидать надобно?

— Слугу моего. По имени Ратер Кукушонок, его вчера схватили, во время праздника.

— Ладныть, найдем. Воришка, говоришь?

— Он не вор. Он честный человек. Его схватили по ошибке.

— Ой, барышня, знаем мы енти ошибки. Видала б ты, сколько вчера таких честных сюда приволокли. У нас тут четыре общих, так все под завязку. Завтра ентих честных в железо оденут — и в морское путешествие, лет эдак на пяток.

Мы пересекли двор, полукольцом окружающий башню. Спустились на несколько ступеней, к утопленной в стене двери в подземелье. Зазвенели ключи, стражник, нажав плечом, отвалил тяжелую створку. Из проема выплыл сырой, промозгло-душный мрак.

— Держись за стенку, барышня, здесь ступеньки скользкие. Чего носом крутишь? Чуешь, как мерзость человеческая пахнет? Во! Все мы, человеки, суть грязные животные… Эгей!! — вдруг в голос завопил страж. — Господа воры-негодяи! Кто из вас Ратер Кукушонок, отзовись! Эгей!

Послышался дробный железный лязг — мой проводник, проходя мимо камер, провел ключами по решетке. Темнота внутри заволновалась, отозвалась волной ропота, ругани, вскриков, плача.

— Выпустите! Выпустите меня! Я невиновна!

— Когда жрать дадут, итить вашу маму через левое колено…

— Куда женщину ведешь, козья морда, давай ее к нам…

— Не тро-гай-те ме-ня. Не тро-гай-те…

— Хооорт! Хооорт! Где Хорт, собачьи дети? Хорт, черт плешивый, где ты?

— Барышня! Барышня! Найди Касю Одноглазого, это у Новой Церкви, слышь, скажи ему…

Я вырвала край юбки из цеплючей пятерни. Страж ловко прошелся древком копья по тянущимся в коридор рукам. Бледные пятна лиц в полумраке за решетками плавали и разевали рты как какие-то больные глубоководные рыбы. Они были совершенно одинаковы, я с трудом отличала мужчину от женщины, мальчика от старухи.

— Держись середины коридора, барышня, — велел стражник. — Не зевай, а то одежу порвут, идолы. А ну, руки прочь! Мало получил? Щасс еще приласкаю. — И снова во весь голос: — Эгей! Который здесь Ратер Кукушонок, отзовись!

— А Лахор Лягушонок вам не нужен?

— А Люм Зараза? Это я! Можа я спонадоблюсь? Бери не глядя, задарма…

— Мама… мамочка моя…

— Леста! Да пустите же вы, уроды… Леста, я здесь!

— Ратер?

Расталкивая шевелящиеся тела, к решетке пробился кто-то, такой же бледный, с больным рыбьим лицом. Грудью навалился на прутья, вжался лбом, протискивая в узкий промежуток черные бесформенные губы:

— Пришла… надо же… А я все гадал — придешь, не придешь…

— Это, что ли, твой воришка? — стражник на всякий случай занес древко.

— Да, это он. Любезный, выпусти его на два слова, пожалуйста!

— Еще чего, сбрендила, камеру отпирать! Так говорите. Через решетку. Щасс прочих отгоню… А ну убрали рыла, шушера!

Загремело копье о прутья, кто-то взвизгнул, кто-то захохотал.

— Ратери… — Я шагнула поближе, всматриваясь в чумазое неузнаваемое лицо. — Тебя били? Ох… бедный мой…

Глаза его сумасшедше блестели в темноте. Один был обведен траурной каймой и наполовину заплыл; на щеке чернела большая клякса — то ли ссадина, то ли грязь.

— Леста, я ничего не крал.

— Я знаю, знаю. У тебя нашли деньги, мои деньги. Почему ты не сказал, что они мои?

— Леста, слушай. — Холодные пальцы ухватили меня за запястья. — Нельзя мне было говорить. Тебя бы… это… как свидетеля. Позвали бы.

— Призвали как свидетеля. Конечно! Завтра, говорят, будет суд, я приду свидетельствовать.

— Нет. Не надо. Чем докажешь, что деньги твои? Ты хоть помнишь, скоко их там было, в кошельке этом?

— Э-э…

— Во. Я тоже ни черта не помню. А судейские тутошние, смекай, народ ушлый, начнут расспрашивать, кто ты, да откуда, да за какой корыстью приехала… врать начнешь, выворачиваться, а врать ты ни на полстолька не умеешь.

— Умею, когда надо. Я виновата, тебя из-за моих криков схватили…

Ратер пропихнул сквозь прутья руку почти до локтя и сгреб меня в охапку. Разбитые губы воткнулись в ухо:

— Не спорь, а? Ну, не спорь. Не надо мне такого, чтобы с тобой случилось что поганое. Ты смекай, ежели они неладное почуют, от тебя ведь ни в жизнь не отвяжутся. Ежели унюхают, какие сокровища за спиной у тебя … наизнанку вывернут … остров твой по камешку растащат… мантикора… на чучело пустят…

— Ратери…

— Нет, я сказал. Не надо… этого… свидетельств за меня. Не надо. Мне это не поможет, и тебе худа наделает — возьмут нас с тобой обоих за жабры.

— Что же тогда делать? Ты знаешь, что тебе грозит?

— Галеры. Или руку оттяпают, правую. Послушай, Леста. Послушай. — Он перевел дыхание, помедлил и сильно сжал мою ладонь. — Если хочешь помочь… Просто выкупи меня. Внеси за меня залог.

— Какой залог?

— Деньги. Полсотни авр. Мне тут сказали… знающие люди. Это как взятка, только законная. Залогом называется. Под залог меня отпустят. Ты ж потянешь отдать за меня такие деньги?

Он отстранился, заглядывая мне в лицо. Ни с того, ни с сего вспомнился Пепел — как он не более шестой четверти назад точно так же смотрел на меня, с абсолютно таким же искательным испугом в таких же невозможно расширенных глазах.

— Че? — нахмурился Кукушонок. — Не? Почему? Нельзя такую кучу из пещеры выносить? Или… Ты тогда про свирель кричала … она что, впрямь потерялась? Леста! Ты чего молчишь?

— А? Нет, я не молчу. Все в порядке. Я принесу деньги. Сколько ты сказал?

— Полсотни авр. Пятьдесят золотых.

— Эй, голубки! — окликнул стражник. — Давайте прощайтесь. Время идет. Не дай Бог, сменщик объявится.

— Свою долю затребует, — фыркнул Кукушонок. Потом наклонился и мимолетно коснулся исцарапанной щекой моих пальцев, вцепившихся в решетку. — Не забыла таки про меня, дроля белая. Пришла к дураку.

— Ну что ты говоришь, братишка. — Я погладила грязные, всклокоченные волосы. — Ты же по моей вине сюда попал. Ничего, потерпи немного, завтра ты отсюда выйдешь.

— Это верно. Выйти-то я выйду, да вот куда…

— Ратери!

— Ты… это. Если добудешь золото, не отдавай залог сама. Людей с большими деньгами пытать не принято, но береженого Бог бережет… снеси их к батьке моему, ладно? Да назовись как-нибудь позаковырестей. А на суд не ходи, мало ли что. И молодчина, что платье сменила, очень уж оно приглядное у тебя.

— Все, барышня, конец разговорам. — Стражник деликатно постучал меня пальцем по плечу. — На выход!

— Прощай, Леста. Если что… не поминай лихом.

— Ратер, прекрати! Все получится. Слышишь? Все получится!

Стражник уже двигался к выходу, унося с собой фонарь, пришлось спешно догонять. Узники снова загомонили, забубнили, прихлынули к решеткам, потянули со всех сторон растопыренные пятерни. Я оглянулась на Ратера — но не различила его в гроздьях облепивших прутья тел.

На улице уже сгустились сумерки. Я жадно вдохнула сладкий воздух свободы.

— Так того. — Стражник, щурясь, посмотрел на лоскуток неба, зажатый меж тюремных стен. — Как там насчет, чтобы поддержать кротость и это… человеколюбие в душе скромного блюстителя справедливости? — поскреб щетину на подбородке и восхитился. — Эк я завернул!

— Все в руце Божией, — ответствовала я. — А так же в руце моего спутника, коего ты, о предусмотрительный страж, оставил дожидаться по ту сторону ворот.

— Мда?

Страж отпер калитку и выглянул наружу.

— Эй, господин Подзаборник! Вылазь. Получи назад свою благородную госпожу. Эй? Заснул ты там, что ли?

Подвесив фонарь к копью, стражник осветил арку. И арка, и участок улицы за ней были пусты.

— Слинял твой Подзаборник, — констатировал страж. — Вместе с наградой за сострадание… сострадай теперь людям после этого… так и норовят вокруг пальца обвести, ядрит твою переядрит… Черт с тобой, барышня, проваливай подобру, пока я не передумал.

Я не заставила себя упрашивать и скоренько проскочила в калитку, а слова благодарности прокричала уже с воли. В ответ раздраженно лязгнул засов и все затихло.

Выйдя на площадь, я огляделась. Пусто. Только серая кошачья тень мелькнула в дальнем ее конце. Почему Пепел не дождался меня? Почему ушел? Что-то отвлекло его или ему просто надоело сидеть под воротами и ждать?

Сказать по правде, пеплово исчезновение меня разочаровало и обескуражило. Я-то думала что могу располагать им, раз ему все равно приходится таскаться за мной в надежде получить какую-то таинственную помощь, о которой он не в праве попросить прямо. Я-то понадеялась уговорить его продать или заложить с десяток драгоценных безделушек из пустого дома, чтобы добыть денег на выкуп. А теперь… если только попробовать забраться в тот дом самостоятельно? Может, Пепел уже там, в зеленой шелковой комнате, сидит и ждет меня…

Черта с два! Я остановилась посреди площади и попыталась собрать расползающиеся мысли. Чем бежать сломя голову и делать глупости, попробуем мыслить спокойно, обстоятельно и разумно. Что мне требуется? Мне требуется завтра к полудню откуда угодно достать сумму в пятьдесят золотых, и не монеткой меньше. Будь у меня моя свирелька — Ратера уже можно было бы считать свободным. Но свирельки нет, золотые груды недоступны, надо думать, откуда достать деньги.

Эх, а ведь еще сегодня утром я держала в руках кошелечек от самого Нарваро Найгерта! Не знаю, сколько в нем было, но вряд ли король оценил жизнь сестры в сумму меньшую, чем установленный залог за мелкого воришку. Ну какого дьявола мне встретился этот Пепел! Не застряла бы я внизу, в зале — не столкнулась бы с дружками покойного Гафа, не ввязалась бы в драку, не швырялась бы кошельками направо и налево…

Что же все-таки тогда произошло с этим кошельком, откуда появилась гора золота, словно кто-то перенес ее из моего грота и рассыпал по трактирному залу, хоть Пепел и сказал, что золото не настоящее? Кошелек не был волшебным, тогда получается, что гора золота — моя работа, … да, собственно, я и не отказываюсь от содеянного, я прекрасно понимаю, что совершила волшебство. Только вот кто бы мне объяснил, КАК? Значит, я все-таки что-то могу, и Амаргин не зря взял меня в ученицы…

Так. Стоп. Страдать по поводу несостоявшегося (или состоявшегося?) ученичества ты будешь после, когда Кукушонок окажется на свободе, при всех положенных от рождения конечностях, без лишних украшений на лбу, а если и с веслом в руках, то исключительно по доброй воле. Сейчас думай только о том, как достать денег. Только об этом, все остальные мысли по боку.

Безделушки из пустого дома. Смогу ли я без Пепла найти этот подвал, пройти по нему куда нужно, обнаружить потайную дверцу… которая запирается на ключ, а ключей-то у меня и нет. Не годится. Если ничего другого не придумаю, поищу Пепла утром.

Каким-то образом пробраться в замок к Ю… нет, он сейчас, кажется, в Нагоре, в загородной усадьбе королевского камерария. Пробраться в Нагору, найти Ю, попросить в долг… Или кинуться в ноги самому королю… или принцессе… ой, мама, принцесса Мораг так меня своей плетью поприветствует, никакой Ю потом не откачает!

Времени нет! Нет времени искать Ютера, да и кто сказал, что он захочет еще раз меня видеть — сбыл с рук и выкинул из головы. Не даром он все твердил — уезжай, уезжай. Первый раз страшный господин Диринг меня миновал, а во второй точно не минует. Бррр!

О! Вот кто мне поможет — Эльго. Эльго, который способен превратиться в кошель с деньгами, размером со среднюю наволочку. Пообещаю ему что угодно. Он мне уже один раз помог, почему бы не помочь опять?

А теперь — ноги в руки и бегом к Паленым воротам, пока их еще не закрыли!

Еле успела. Створки захлопнулись почти у меня за спиной.

Портовая площадь никогда не засыпала. Старательно изображая старую бабку, я проковыляла по внешнему ее краю, к повороту на кладбище; ко мне, слава небу, никто не привязался. Кладбищенский сторож выглянул из домика, я поклонилась ему издали, и он махнул рукой: какой вред от одинокой старушки?

Кое-как перебравшись по шаткому мостику над ручьем, я влезла на скользкий склон и углубилась в заросли заброшенного кладбища. Здесь было очень темно и очень сыро, зудели комары (откуда они только взялись в конце августа?), все тропинки куда-то подевались, крапива и ежевика путались под ногами… я, наверное, с самого начала свернула не туда.

Выдравшись из зарослей, я обнаружила, что стою в тылу у сгоревшей церкви, а сквозь скелет ее колокольни насмешливо перемигиваются звезды.

В какой-то момент мне показалось, что в траурном кружеве обнаженных перекрытий вырисовывается неподвижный силуэт сидящей собаки, и тускло-красные огоньки сверху смотрят на меня. От неожиданности я моргнула — и морок исчез.

Прикинув направление, я повернула в сторону оврага. Тьма вокруг стояла необычайная — луна не вышла, а звездный свет не рисковал спускаться к самой земле. Кладбище словно кто-то перекопал вдоль и поперек бесконечными овражками и колдобинами, нарочно заплел все вокруг невообразимо мусорным подлеском, перепутал все могилы и понакидал везде непонятных обломков. Мое ночное зрение, похоже, отказало. Я совершенно потеряла направление.

Я ощупывала покосившиеся памятники, пытаясь вслепую прочесть надписи, но щербины и желобки на камнях не желали складываться ни во что вразумительное. Отчаявшись найти могилу "Живые", я принялась в голос звать Эльго… но только всполошила уснувших в черных кронах птиц. Кладбище вымерло… Вымерло. Кладбище.

Новая попытка выбраться хоть куда-то вывела меня все к той же сгоревшей церкви.

Я усмехнулась, а потом села прямиком в мокрую крапиву и заплакала.

Почему?

Почему все наперекосяк? Почему все меня бросили? Где Пепел? Где Эльго? Где Амаргин, черт его дери???

Ирис!

Ирис, почему ты оставил меня? Почему ты позволил Королеве вышвырнуть меня за дверь, словно нашкодившего котенка? Я же не шкодила, я… Это случайно получилось, я не виновата, что моя фюльгья оказалась полуночной. Фюльгий не выбирают, как не выбирают родителей, детей, братьев и сестер. Как не выбирают собственное отражение: что отразилось — то твое, каким бы страшным и косорылым оно не оказалось.

— Перла, у меня нет слов… Такого платья не было даже у Каланды! Это не полотно, это шелк, лучше шелка…

— Такие платья не для смертных, девочка. Благодари за него Босоножку, не меня. Иди, тебе пора. Найдешь сама дорогу?

— Найду, конечно… Ох, Перла, мне кажется, я сейчас взлечу!

Вместо ответа Прекрасная Плакальщица улыбнулась и откинула полог шатра. Я выбежала на свет. Ночь уже кончилась, лунные полосы на песке погасли, а над морем разгоралось медленное серое утро.

Странное утро. Неподвижное, холодное… зимнее.

Я сделала пару шагов — и остановилась. Прямо под ногами простерлись руины песочного города — кто-то совсем недавно играл здесь, на берегу, выстраивая замки и крепости по периметру круглого рукотворного озерка. От озерка до воды был прорыт канал, перегороженный дамбой; дамба разрушена ударом ноги. Башни просели и оползли, песчаные наплывы осыпались. Травинки и веточки, воткнутые вокруг и изображавшие деревья — повалены и затоптаны. Разрушитель оставил следы — пятипалые звезды с глубокими бороздками когтей и длинной лягушачьей пяткой.

Я кусала губы, глядя на песчаный городок. Что-то резало глаз. Что-то было не так.

Ящеричьи следы? Сам факт разрушения? Может — лед?

Песок схватился и застыл; следы, ямки и рытвины в нем застеклила молочная эмаль, скрывающая хрустящую пустоту. Рукотворное озерцо превратилось в белый пустой кратер. Сахарное стекло в нем было варварски взломано, дно усыпано осколками.

Пляж казался седым от изморози. В дюнах шуршал сухой снег, в ложбины меж ними намело белого крошева, а шатер Перлы исчез, словно его и не было никогда.

Ветви сосен неистово метались. Я видела, как проносятся по песчаным вершинам рваные ленты поземки, но ветра не ощущала. Холода тоже не было, я стояла на заиндевевшем берегу в легком летнем платье и ни капельки не мерзла.

Море не двигалось, не дышало. Пустоватый, жесткий запах снега наполнял воздух. Горизонт затянула пепельная мгла, морозная бледная взвесь. Я видела ровную, как стол, стеклянную гладь, матовую, с пузырями, у самой кромки, и темную, хрустально-прозрачную уже в нескольких шагах от берега. Бывшую полосу прибоя в три яруса вышил иней. Следы лягушки-переростка уходили под лед.

Я шагнула на ледяное зеркало… черное зеркало — мое перевернутое отражение тонировала тень глубины. Сквозь собственный силуэт я видела ребристое морское нёбо, цветные камешки и неподвижные лохмотья водорослей. Отражение само походило на тень: в рамках его контура виднелось пространство дна, а за рамками тусклым серебром светился лед.

Я сделала шаг, и еще один. Потом осторожно оттолкнулась и проехалась, скользя подошвами. Отражение темной тенью летело подо мной. Я раскинула руки для равновесия, разбежалась и снова поехала по льду.

Меня развернуло, закружило, красиво взвихривая белый подол, и, в конце концов, бросило на колени. Я тихонько засмеялась, но смех мой прозвучал странно и чуждо, словно упала на лед связка ключей.

Вставая, я снова опустила взгляд к отражению — теперь контур его замыкал зеленоватую непроглядную тьму. Должно быть, я выехала на приличную глубину. Зато проявились черты лица и светлое пятно одежды. Может из-за состава воды, может еще по каким-то причинам, но и лицо и платье казались зеленоватыми. Я показала себе язык. Тоже зеленый.

Взглянула на берег — песчаного замка уже не было видно. В воздухе разливался странный млечный свет, дважды отраженный зеркалом льда и пепельной дымкой неба. Не отрывая ног, я заскользила вдоль берега, поглядывая на свое перевернутое отражение. Меня забавляла зелень кожи, какие-то странные пятна и полосы, нырки и неуклюжие взмахи рук.

Потом мне показалось, что на мне нет одежды.

Я остановилась, огладила новое платье. Отражение послушно потрогало себя за бока. Живот и грудь у него светились белым, а руки казались гораздо темнее. Эй, что это?

Я наклонилась недоуменно — отражение наклонилось навстречу. Скуластая мордашка с острым подбородком, широко расставленные темные раскосые глаза, неаккуратная грива волос явственно зеленого цвета…

Это не мое лицо. Это не я, провалиться мне на этом месте. То есть, совершенно, абсолютно не я!

Отражение, повинуясь моим порывам, ощупало свои щеки и нос, скорчило рожу и опять высунуло язык. Физиономия у отражения несомненно создавалась для всякого рода гримас. А язык был серый, тонкий и раздвоенный на конце.

Отражение оказалось совершенно обнажено, я разглядела смешные веточки ключиц, узкие плечи, маленькую девчоночью грудь и трогательно сомкнутые коленки. Кожа отражения была зеленоватой, ее покрывали темные полосы и пятна, сходящие на нет на бледном животе.

Я опустилась на колени, чтобы лучше видеть. Существо из опрокинутого мира точно повторяло мои движения.

— Эй, — сказала я. — Кто ты?

У существа шевельнулись губы, беззвучно дублируя мой вопрос. Глазастая мордашка отражала безмерное удивление — мое или его собственное, поди разбери…

— Кто ты? — спросила я еще раз. Существо из-подо льда задало мне тот же вопрос.

Я улыбнулась — и она улыбнулась, опоздав на долю мгновения. Я положила ладони на лед, вернее, на ее ладони, поспешно подставленные снизу, отделенные от моих только слоем замерзшей воды.

— Вылезай оттуда, — сказала я. — Вылезай, покатаемся.

Ее губы забавно шевелились. А глаза напоминали зеркальные очи Перлы — абсолютно черные, лишенные белков и радужки, только не отражающие все вокруг, а совсем наоборот… они походили на большие замочные скважины, так и хотелось прильнуть к ним собственным глазом и посмотреть, что там внутри. Еще у нее оказались удивительные уши: они высовывались из копны волос, очень большие, зубчатые, похожие на крылья летучей мыши.

Существо глядело на меня из-подо льда — странное, немного смешное, немного страшноватое. Оно играло со мной точно так же, как и я с ним, и, похоже, удивлялось не меньше.

Снова обмен улыбками, потом губы ее задвигались, и я услышала собственный голос:

— Меня Лессандир зовут, а тебя как?

Мы обе ошарашено прислушались, похлопали глазами и переспросили:

— Как?

И расхохотались.

Она, растопырив локти, начала наклоняться к разделяющей нас границе — я вдруг осознала, что делаю то же самое. Глаза существа невероятно приблизились… расплылись от приближения… губы мне обожгло прикосновение льда… он вдруг замутился от нашего дыхания и потек, проплавляясь…

Резкая боль в затылке мгновенно отрезвила меня. Я схватилась за больное место — и нащупала чью-то пятерню, накрепко вцепившуюся в волосы. Внизу, на краю зрения, блеснул длинный светлый луч… лезвие меча, крест-накрест перечеркнувшее размытый силуэт отражения. От кончика лезвия по льду мгновенно разбежалась сетка тонких трещин, лед побелел и перестал быть прозрачным.

Рывком меня вздернули на ноги.

Отпустили. Развернули.

Матовый отсвет кольчуги под черным, с серой отделкой, нарамником. Грубый плащ цвета ржавчины, волосы такого же цвета, только на тон темнее. Жесткое, даже угрюмое лицо, очень внимательные, чуть прищуренные глаза. Эти глаза и подсказали мне, что передо мною не человек.

А так незнакомец был поразительно похож на какого-нибудь рыцаря из дружины короля Леогерта Морао. Кроме того, я еще ни разу не видела, чтобы кто-то здесь носил оружие (Ирисов крохотный нож не в счет — им разве что мышь можно было бы убить, да и то, если она сама на этот нож с разбегу кинется).

Незнакомец смерил меня недружелюбным взглядом и спросил:

— Смертная женщина. Откуда ты здесь? Или тебя Ската притащила?

— Ската — это та, что подо льдом?

Он с лязгом вбросил меч в ножны. Дернул головой, приказывая мне двигаться следом, а сам зашагал по льду к берегу. Я поспешила за ним.

— Кто ты такая? — бросил он через плечо.

— Меня зовут Лессандир, я…

— Ты спятила — открывать свое истинное имя? Ты и ей его открыла?

— Кому? Этой… Скате? Да…

— Ты безумна.

— Это имя дал мне Ирис. Вообще-то меня Лестой зовут.

— Вот так и называйся… Леста.

Мы вышли на твердый, глазурованный инеем песок. Рыжеволосый незнакомец двинулся направо, вдоль застывшей кромки прибоя.

— Я неплохо знаю вас, смертных. -Гголос его сделался чуть мягче. — Я знаю, что истинное имя не имеет над вами абсолютной власти. Однако не стоит слишком надеяться на это, Леста. Полночь хитра, а ты доверчива.

— Полночь?

— Ската — тварь из Полуночи, демоница. Она чудовище, горгулья.

— А что она хотела от меня?

— Заманить к себе. Сожрать. Поменяться телами. Не знаю. Держись подальше от нее.

— А почему я должна верить тебе?

Он остановился. Посмотрел на меня, откинув голову. Лицо у него было тонкое, сухое, но особой изысканностью черт не поражало. Угол губ оттягивал шрам, отчего бледный рот казался брезгливо перекошенным. Зато удивительны были глаза — длинный разрез век, формой напоминающий ивовый лист; и цвет этих глаз — ветрено-зеленый, зябкий, пронзительный цвет раннего утра.

— Не верь. — Он холодно улыбнулся. — Когда я уеду, можешь вернуться и продолжить приятную беседу с демоном. Однако, пока я здесь, делать этого не советую, потому что если я до нее доберусь, я ее прибью, чем бы это для меня ни кончилось.

— Вы враги?

— Не влезай в наши дела, Леста, целее будешь. Иди лучше к своему… кто, ты сказала, твой хозяин?

— Я сама себе хозяйка.

Он поморщился:

— Кто тебя пригласил… или украл…

— Никто!

— Иди к своему Никто, смертная женщина, и не высовывай носа у него из-за спины. Здесь так же легко погибнуть, как и в серединном мире… если не легче. Смотри. — Он повел рукой, и я увидела, что мы стоим в двух шагах от руин песчаного городка. — Видишь? Это работа твоей пятнистой подружки. Пробралась к нам, зараза. Перла, как всегда, безалаберна, вечно от нее к нам гости лезут.

Я невольно хмыкнула.

— Экое преступление — раздавить песочные куличики!

Он помолчал, глядя на следы разрушений. Потом покачал головой.

— Разве ты не видишь письмена на песке? Чудовище расписалось в ненависти ко всему живому. Протри глаза.

Я поморгала, но так и не поняла, что он имел в виду.

Незнакомец огляделся, негромко свистнул сквозь зубы. Из-за дюн вышел буланый конь под высоким рыцарским седлом.

— Я отвезу тебя к твоему Никто, — сказал рыжеволосый. — А Ската мне еще попадется. Когда-нибудь. Когда-нибудь она мне попадется.

 

Глава 15

Эрайн

Полуночный прилив запер Нержель в его устье. Чреда камней, загромождающих реку по правую сторону островка, скрылась под водой, над поверхностью теперь виднелось всего несколько разрозненных черных макушек. Я разулась, собралась сунуть туфли за пазуху, но раздумала. На мне было надето два платья, одно поверх другого, а голова замотана безразмерной шалью… да с таким грузом тряпок я попросту пойду ко дну!

Решительно раздевшись, я увязала все в кулек. Теперь дело за малым — не потонуть вместе со своим дурацким барахлом… оно, конечно, намокнет, ну и бес с ним.

А, собственно, зачем мне на острове барахло? Чтобы завтра с утра точно также тащить его обратно? А вот прикопаю его здесь, под ивами, в песочке, и еще камушком сверху привалю…

Какого черта мне вообще понадобилось на острове? Что мне там делать без свирели? Была бы поумнее, купила бы в городе какую-нибудь дудочку, да и проверила кукушоночье предположение о том, что, мол, грот исключительно мелодия открывает, а на чем ее играть — без разницы…

Но — если грот открывает мелодия, то, может, достаточно просто напеть это " До, ре, ре диез"?..

А если не открывает — может, мне удастся залезть на скалу и обнаружить ту щель над озерком, в которую свет попадает… она просто обязана быть достаточно большой, чтобы я в нее пролезть могла.

Свирелька осталась где-то там, в Нагоре… найдет ли ее Ю? Будет ли вообще ее искать? Почему суд — завтра?! Почему так мало времени?! Почему эти чертовы камни в реке видны только Амаргину? Почему мне опять надо лезть в воду?

Холера черная!

А вода оказалась неожиданно теплой. Встречные течения сходились здесь грудь в грудь и смыкали объятия — соленая, плотная морская вода соединялась с речной, сладкой и легкой. Словно хозяйка-великанша, налив молока в миску с ягодным киселем, медленно перемешивала одно с другим. Мелкие камешки и песок клубились в этом вареве, но плыть оказалось легче, чем при отливе, когда течение прижимало меня к камням.

Еще пара-тройка месяцев, и я начну получать удовольствие от купания. Только зима настанет раньше. Вот не помню, замерзает ли в этом месте река? То-то будет цирк, если не замерзает…

Высокое Небо, о чем я думаю!

Под ноги сунулось галечное дно, я на четвереньках выползла на берег. Ветер с залива, более чем прохладный после парной воды, окатил тело дрожью, заставил присесть за камнями. Холодно голяком-то! Впрочем, одежда все равно была бы мокрая, толку от нее…

Надо двигаться, а то замерзну. Обойдем остров с тыла, со стороны реки… черт! Сколько здесь, оказывается, острых камней!

Стеклянная Башня моя представляет собой довольно узкую длинную скалу, крылом поднимающуюся из воды на высоту не меньше семнадцати ярдов, гораздо выше левого отвесного берега. Очень странно выглядит этот гигантский осколок, вонзенный какими-то неведомыми великанами в устье реки, как раз на стыке с морем. Вокруг со временем намыло камней и гальки — и образовался небольшой островок. Если верить легенде, на скале когда-то стоял маяк. Теперь он стоит на Чаячьем Камне, в заливе, и отсюда не виден. В общем, на мой сухопутный взгляд, Стеклянная Башня — самое место для маяка. Если он там стоял, то наверх должна вести тропинка или лестница… или хоть какие-нибудь зацепки и щербины в отвесных склонах.

Черта с два! Я два раза обошла по периметру весь островок, но скала оказалась гладкой, словно ее специально обтесали. Подсохшие на ветру волосы кое-как защищали плечи и спину — но все остальное покрылось пупырышками и заледенело. Кроме того, я понаставила себе синяков и ссадин, и здорово ушибла колено.

Ну и за каким таким лядом я тут пытаюсь влезть на стенку? Если бы это было возможно, на скалу давным-давно кто-нибудь забрался, нашел пролом в потолке пещеры и вынес оттуда все сокровища. Ты дура, Леста Омела. Ты думала, что умнее многих поколений, живших на этой земле? Что этот остров, про который ходит такая соблазнительная легенда, за несколько сотен лет не обследовали?

Шиш тебе. Получи десяток царапин, обломанные ногти и дырку от бублика.

Я присела между камней, злая и разочарованная. Мне вдруг пришло в голову: даже если бы удалось забраться через пролом сверху и спрыгнуть в озерко, то как обратно-то вылезти? У меня ведь нет веревки! Даже одежды нет, из которой я могла бы эту веревку сплести.

Уродство какое!

Из всего выходило, что я зря сюда пришла. Лучше было потратить это время на попытки добраться до Ю. Впрочем, еще не поздно — дойти до парома, поднять Ратерова отца, объяснить ему в чем дело, он меня перевезет… Да, так и сделаем. Сейчас только, отдохну немного перед тем, как снова лезть в реку.

Но моя фюльгья… а если мне удастся вызвать фюльгью? И она поможет мне проникнуть внутрь. Или поднимет меня на скалу… или сама спустится в пещеру и принесет мне золото?

Ладно, потом придумаю, как с ней договориться, сейчас надо попробовать вызвать ее из Полночи. В Сумерках она меня просто преследовала, чуть ли не в каждой отражающей поверхности я видела ее черные глаза. Но здесь, в серединном мире, как отрезало. Как же ее вызвать?

На четвереньках я прогулялась до ближайшей лужи между камней. Наклонилась, вглядываясь в воду. Контур отражения едва угадывался — ночь темная, звезды хоть и светят, но луны нет.

— Ската! Ската, вылезай. Я тебя зову. Ската, Ската, Ската!

Я окунула руку в воду, ладонь встретила гладкие камешки на дне.

— Ската!

Ничего.

Нет, так не докричишься. Нужно настроить себя, как музыкант настраивает инструмент. Амаргин что-то такое упоминал вскользь… Долгая медитация, которая никогда у меня не получалась. Или безмерное утомление… от которого тоже толку мало. Или острый ужас, встряхивающий душу подобно пыльной перине.

О, да. Ужас мне помогал не раз. Всего-то делов, испугаться до потери соображения…

Я подтянула колени к груди, ладонями прикрыв замерзшие ступни. Звенела и плескала вода; меж камней что-то вздыхало, хлюпало — начинался отлив и течение освободилось. Плеск и шорохи двигались мимо, плыли в сторону моря, обтекая мой островок, словно огромная стая каких-то невиданных, и почти невидимых в ночи существ, с редко проблескивающими серебром длинными гладкими спинами. Шум течения превратился в шуршание отирающих камни шкур, мягкий топот лап, бесконечный ритм дыхания, накатывающий, проносящийся мимо, накатывающий снова… Там, за лавиной шелеста, молчало безграничное пространство тьмы. Ни отзвука, ни эха, ни стеклянных всплесков, ни биения крови… Тьма была пуста, беззвучна и неоглядна.

Я встряхнулась, сбрасывая морок — не хватало еще заснуть! Река снова сделалась обычной знакомой рекой, а я сидела лицом к ней, спиной к скале и морю.

Мимо текла вода, шурша, вздыхая, двигая гальку.

Вода.

Вода знает путь в тайный грот. Сладкая вода Нержеля дважды в сутки посещает мою пещерку и выходит из нее, не встречая препятствий.

Я вскочила, задыхаясь от догадки. Да! Это оно! Это и есть путь.

Под водой? Я зажмурилась, стиснув кулаки. Под водой, неведомо куда, по черным извилистым лабиринтам? С чего ты взяла, что там, в глубине, найдется тайный лаз, достаточно большой, чтобы ты в него протиснулась, Леста Омела? А если застрянешь? Если захлебнешься? Если заблудишься меж донных камней? Воде не нужны широкие дороги, воде достаточно щелки, трещинки глазу не видимой, но ты же не вода, Леста Омела, ты девчонка деревенская, хоть и с тараканами в глупой голове…

Дрожа и поджимая пальцы, я спустилась по обнажившейся галечной отмели. Стопы тронуло прохладой — река заметно остыла, пока я колупалась на островке. Я сделала шаг, и еще шаг, преодолевая напор течения. Поскользнулась, и, за мгновение до того как погрузится с головой, мазнула взглядом по небу — темный горизонт, горсть алмазных крошек, ледяной прочерк падающей звезды…

"Пусть…"

Течение развернуло меня, я вынырнула, вдохнула поглубже… Пусть мне наконец повезет!

Погружение.

Подводная темень давит холодными пальцами в раскрытые глаза. В слоистом мраке громоздятся массивы скал, провалы между ними мутно, слепяще черны. Под ладонями скользят крутые бока валунов, живот и ноги покалывают летящие со дна песчинки. Перебирая руками, двигаюсь вдоль каменных завалов.

Надо вздохнуть.

Выныриваю, чтобы отдышаться.

Опять что-то не так. Не найду я прохода. Днем еще были бы какие-никакие шансы, сейчас же, ночью…

Остро захотелось плюнуть и забросить это дело. Какого лешего я стараюсь совершить невозможное? Время пока есть, надо дойти до парома, разбудить Ратерова отца… Собственно, если я не доберусь до Ю или он не даст мне денег, у меня есть еще целое утро, я постараюсь найти Эльго или Пепла…

А если ничего не получится — значит, судьба такая! Значит, выпало так мальчишке, я его предупреждала чтобы не совался не в свое дело, сам виноват. А я старалась как могла, из кожи вон лезла, чтоб ему помочь… Кто он мне вообще — сват, брат?

Глубокий вздох всей грудью. Еще один. Еще и еще. От избытка воздуха закружилась голова.

Нырок.

Цепляюсь за камни — течение сносит меня влево, к стремнине. Ухожу еще глубже, туда, где по дну тянется чреда скальных обломков — и подводная гряда защищает меня от течения, как гряда холмов защищает от ветра. Главное — чтобы в море не унесло. Черта с два потом выплывешь из этого моря.

В горле дергает испугом — проклятие, отлив же… Нашла время для купания! Животом ложусь на дно, на длинный намыв крупнозернистого песка под скальной стенкой и чувствую, как рука попадает в тугой водяной жгут. Словно скользящая петля охватывает запястье и тянет куда-то вбок и вниз, туда, где опять нет песка, а есть только гладкие камни… глубже галечной россыпи, ниже речного ложа…

Мгновенно свернувшись в клубок, ударяю пятками в дно.

Свечкой на поверхность!

Выныриваю в фонтане брызг, давясь собственным криком. Кашель комкает грудь, глубоко за глазами ломит от попавшей в нос воды… Цепляюсь за первый попавшийся валун, обнимаю его как единственное родное существо… Чуть не утянуло! Ой-ей…

Покрытая оспинами мокрая поверхность леденит щеку. В горле бродит тошнота, где-то под челюстью давит так, что в глазах плывут круги, а голова, кажется, вот-вот вообще отвалится.

А ведь мне туда.

Туда, куда уходит донное течение, упругий жгут холодной воды. Туда, под корни острова, в норы и лабиринты, в теснины каменной плоти, в проточенный Нержелем лаз.

Воображение тут же рисует мое распухшее тело, заткнувшее собой червоточину в скале… а ведь я даже не всплыву…

Вода не сделала тебе ничего плохого, сказал Амаргин. Ты тетешкаешь свой страх, словно ребенок куклу. Ты хочешь породить монстра своим страхом?

Прощай, сказал Ратер, не поминай лихом.

Что ты говоришь, братишка, сказала я, все получится…

Не бойся, Лессандир, сказал Ирис, не бойся ничего…

Не бойся?

Черта с два. Бойся сколько влезет, только возьми себя в руки и ныряй. А уже там, внизу, под водой, бойся так, чтобы ужас протолкнул тебя сквозь камень как нож сквозь масло. Это может сработать, ты знаешь. А может не сработать. Уж постарайся, чтобы сработало, холера черная!

Вдох — выдох. Вдох — выдох. Вдох!

Закрываю глаза, чтобы не отвлекаться.

Ниже, еще ниже, под защиту подводных холмов, куда не задувает холодный ветер течения, еще ниже, где каменная воронка всасывает в свое нутро витую донную струю. Водяная сеть оплетает тело, вытягивая струной, и вводит его в узкую щель, словно иголку в предварительно проколотое шилом отверстие в толстой подошвенной коже.

Шершаво-скользкие стены оглаживают грудь и ягодицы, меня переворачивает, выгибает, пронося спиной над каким-то завалом — вдоль позвоночника длинно проводит пальцем каменный выступ… и я отчетливо понимаю что развернуться мне уже не удастся и назад пути нет.

Тошный взрыв страха выбивает из легких почти весь воздух, бездумно распахивает веки. И тотчас его догоняет удар понимания — думать нельзя.

Нельзя думать! Никаких мыслей!

Молчание, ворвавшееся вместе с догадкой, мечется в коробке черепа, ищет выход… и я слышу, как внутри меня захлопываются двери и с грохотом падают засовы — молчание, тишина, убийца мыслей — поймано в ловушку, как мышь в мышеловку.

Скрутившая внутренности судорога потихоньку отпускает. Я работаю руками, помогая течению протаскивать себя сквозь каменную кишку. Мрак вокруг такой, что чудится — он шевелится, он клубится, он слоистый и неоднородный; он создает ощущение стремительного движения сквозь ребристые стенки тоннеля… или я в самом деле вижу эти стенки? Мрак нанизывает на меня кольца разного оттенка беспросветности, словно ребенок собирает пирамидку: одно за другим, однозадругим, однозадругимзадругимзадругим…

Быстрее, быстрее!

Сверху, от вытянутых над головой рук, вместе с рябью проносящихся колец, наплывает зеленоватое свечение. Или это снизу? Пространство вокруг неуклонно наливается знакомым фосфорным светом, а внутри, в горле, в груди, нарастает бессловесный восторг: мертвая, мертвая вода…

Кольца бледнеют, расширяются, расходятся в стороны, тают, как табачный дым… и только два из них, два темных небольших кольца застревают у меня на запястьях, на каждой руке — по темному кольцу, по черному широкому браслету, и руки, оказывается, уже не подняты над головой, а распахнуты крестом, и тела я не ощущаю, а вокруг плещется, колышется светящаяся могильная зелень.

Делаю вдох.

Вдох?

Это не вода, это воздух, вымороженный воздух малого грота, даже не воздух — пахта, от воздуха оставшаяся, пресная, процеженная сыворотка. Но грудь послушно поднимается, втягивая в легкие подкрашенную фосфором пустоту. Тонкий звон висит в замкнутом пространстве, я дергаю руками — и звон повторяется.

Так было… так уже было…

Это сон?

Это кошмар.

Так уже было… Амаргин… Вран… я…

Там, внизу, в воде, должна лежать я.

Шея затекла — больно. Шуршат тяжелые волосы, скользят, легонько царапая плечи. Опускаю взгляд.

Вода ближе, чем в прошлый раз. Лапы скрыты под мерцающей поверхностью, я вижу их тусклое свечение со дна. Женщины в белом платье нигде нет.

Вот как? А где же тогда я?

Тебе лучше знать.

Застряла в тоннеле! Захлебнулась! Мертвый распухший червячок в червоточине…

Тише.

???

Тише. Это всего лишь сон. Кошмарный сон. Ты где-то рядом, и пришла ко мне во сне. Я помню тебя. Здравствуй.

Что?

Здравствуй, говорю. Я узнал тебя.

Дракон???

В мозгу рождается долгий бархатный отзвук, басовый глубинный аккорд, словно где-то в бездонных недрах, у огненных жил земли, льют тяжелое серебро. Каменная форма беззвучно распадается, открывая тайную серебряную сердцевину — и я вижу, чую, слышу ее суть: Эрайн…

Эрайн.

Все тело гудит тонкой дрожью, откликается, словно камертон, и я ощущаю, медленный, сильный толчок сердца в груди — и странным, близким эхом вторит ему другое, огромное сердце — словно бы и во мне, и, одновременно, вне меня…

Кто ты?

Пронзительное, пугающе-знакомое ощущение, будто кто-то встал вплотную за моей спиной и прикрыл глаза ладонями: догадайся! Я зажмуриваюсь, чувствуя чье-то теплое дыхание на затылке. Пытаюсь ухватить несуществующие ладони — руки дергаются в оковах, звенит металл.

— Кто ты?

Короткий всхрип серым лоскутом повисает в звоне цепей. Язык неловко шевелится, ощупывая изнутри лезвия зубов. Попытка повторить вопрос — язык вылетает наружу и мечется перед глазами узкой темной лентой, раздвоенной на конце… Отпрянув, натягиваю путы.

Не пугайся.

Язык… как у змеи!

Это кошмар, не бойся. Бред тяжелораненого. Ты ведь недавно у Стайга? Я, наверное, был здорово ранен. Сам виноват.

Ты о чем?

Вот что мне скажи: чем все закончилось?

Что?

О, пропасть… Ладно. Ты чья?

В смысле?

Кто твой учитель?

Амаргин. Геро Экель.

Геро? Твой учитель? Тьма меня побери… Ладно. Он здесь бывает?

Да. Он заходит. Он приставил меня за тобой ухаживать.

Хорошо. Не бери в голову. У него спрошу. Спасибо, что занимаешься мной, Лессандир. Мне это очень помогает.

Откуда тебе известно мое имя?

Мягкими теплыми перекатами — смех. Беззвучный, щекочущий в груди, легким пером трепещущий в горле — фррр!

Да ты совсем зеленая!

Сам ты зеленый! Вон, светишься даже!

Фррр! — смех. Он захватывает меня, я тоже смеюсь, хоть ничего не понимаю. Звенят цепи, густо шелестит масса лезвий-волос, даже из горла вырывается какой-то сипящий клекот. Я ощущаю вдруг, как с натугой, тяжело, вне моего желания, оживает большое, непомерно большое тело… как колючие мурашки полчищами носятся под кожей, расправляя застывшие сосуды, пробуждая онемевшие нервы, расталкивая впавшие в летаргию мускулы.

Поверхность воды, кренясь перед глазами то в одну, то в другую сторону, уходит вниз. Я запоздало ловлю ощущения тела — и снова поражаюсь. Тело огромно, длинно, непослушно, у него слишком много конечностей. И — словно отражение в зеркале, словно эхо — порыв чужого изумления.

Эрайн?

Мы стоим, покачиваясь, в зеленой воде. Ворочаем башкой.

Я здесь.

Как ты ходишь???

Озадаченное молчание. Потом лапы судорожно дергаются, сначала задние, потом передние, потом дергаются распятые руки, а потом мы грузно плюхаемся животом в воду, заваливаемся на бок и повисаем в цепях.

Не помню!

Вспышка чужого раздражения мгновенно задавлена, затоптана как упавшая в солому головня.

Лессандир, не путай меня! Я не сороконожка! И прекрати задавать дурацкие вопросы!

Головня растоптана, но от нее поднимается едкий дым. А он вспыльчивый, Дракон. Помолчу-ка я лучше…

Он делает еще несколько неудачных попыток подняться. Задыхается, кашляет. Ворочается в зеленой жиже. Ворчит.

Тьма меня побери! И чему тебя Геро учит? Надо же было ляпнуть…

Молчу. Ничему он меня не учит. Но жаловаться пока, кажется, рано. Чего я такого ляпнула? Однако, молчу.

Он замирает, тяжело дыша. В груди давит, колотится сердце. И то, второе, огромное — тоже колотится.

Пауза.

Мне опять нехорошо. Извне волной накатывает озноб. Душе моей становится холодно и безысходно, словно заблудилась она в недрах этого непомерного тела. Рядом жмется еще одна душа, забыв, что тело сие — ее дом родной. А тело горной грядой лежит в воде, могучее, восхитительно-нелепое тело чудовища.

Лессандир…

А?

Тут… эта мерзость внутри. Чувствуешь?

Чувствую… Но глубоко, очень глубоко. Она лежит, свернувшись тяжеленной железной цепью. Там, где ощущается ее присутствие, царит мрак. Там какой-то провал, подпол, колодец, в нем-то, в этом колодце, она и свернулась. Нет, это не колодец — это нора. Пещера. В пещере, залег гигантский змей. И он не спит, он просто лежит, прикрыв глаза, и прислушивается к нашему шепоту наверху:

Что это, Эрайн?

Если б я знал…

Мне это не нравится. Что он тут делает?

Тише… его я тоже помню.

Эту пакость надо прогнать!

Тише, говорю. Он всегда здесь был. Это нам надо уходить.

Как?

Очень просто. Надо проснуться.

Как это — проснуться?

Тихо!

Змей, житель глубин, будто понимает, что речь о нем. Я вдруг ощущаю неприятное скользкое шевеление внутри себя, словно задвигалась проглоченная живьем гадюка. В самых дальних углах заворочались маслянистые грузные кольца, подтекая черной нефтью, переливаясь одно в другое, и весь внутренний горизонт вдруг заколыхался, задвигался и поплыл на нас, как прибывающая вода…

Я боюсь, Эрайн! Кто это???

Лессандир, просыпайся!

Что ему надо?!

Просыпайся! Сейчас же!

Я… не могу… не могу!

Зелень в глазах подпрыгивает и меркнет — и все подминают под себя клубящиеся, вспухающие, заслоняющие все на свете змеиные кольца. Я уже не понимаю, где это происходит — во сне? Наяву? В стране фантазий?

Иди прочь!!!

Страшный пинок выносит меня за пределы телесной оболочки: подземная зелень прокатывается колесом, и на долю мгновения я вижу — полыхающее изумрудным огнем, встопорщившее драконий гребень чудовище бешено рвется в цепях, беспорядочно хлеща вспененную воду отягченным острой пикой хвостом.

* * *

Представь себе — вот ты стоишь посреди летнего луга в жаркий полдень. Лицо и грудь твои залиты светом, спина же остается в тени. Твои глаза смотрят вперед, они приспособлены к яркому освещению, тебе все ясно и понятно и не хочется что-либо менять. Но разве твоя привычка воспринимать исключительно яркий свет отменяет присутствие тени? Ты прекрасно осведомлена о ее существовании, однако делаешь вид, что ничего такого и рядом не лежало. Так ведь гораздо легче. Тень не используется в привычной жизни — зачем она нужна? Тем более, теневая сторона сознания — а ведь и у сознания нашего имеется тень.

Многие поколения людей живут на свету, привыкли к такой жизни и не приветствуют изменения. Да, и им приходится считаться с существованием тени. Да, она их пугает, потому что непонятна. Да, их привыкшие к свету глаза видят в тени только тьму — и ничего больше.

Но ведь это не так. Проморгайся как следует, попривыкни — и ты разглядишь, что тень хранит целый мир, не менее огромный, чем мир под солнцем. Что же, нам отказаться от него, отказаться только потому, что наши сородичи не хотят его видеть? Да шут с ними, с сородичами, пусть живут на солнечных полянках, раз им там тепло и уютно, а мы с тобой пойдем в темный таинственный лес…

Ах, ты даже не спрашиваешь, зачем, и что мы в этом лесу потеряли!

Ну так я все равно отвечу. Я скажу, что маг — это охотник и наблюдатель. Магическая сила — его добыча, она же — снасть его и его оружие. Она же — опасность, подстерегающая на пути.

Конечно, сперва мы идем по тропинке — просто для того, чтобы оглядеться в лесу, познакомиться с ним, вдохнуть его воздух, услышать его голоса. Тропинка для мага — это ритуал, заклинание.

Представь, что ты пошла за земляникой — ты знаешь, что земляника растет на взгорочке, между Козьим логом и ручьем Каменкой. Ты вспоминаешь, какая тропинка ведет в земляничное место, идешь по ней куда тебе надо и, в итоге, набираешь ягод сколько потребуется. Точно так же маг работает с ритуалом. Кропотливо совершая последовательные действия, маг получает тот результат, который предполагался. Это самый древний отработанный и проверенный способ. Несведущие люди, а также многие из тех кто практикует волшбу, считают что это и есть магия.

Но здесь, дорогая моя, таится главная ошибка. Потому что магия — это не совокупность заученных слов и телодвижений, это не ритуалы вызывания духов, не заклинание стихий. Магия — не сверхъестественная сила, обладание которой делает мага магом. Магия — не забава, не способ, и не средство. Она не существует сама по себе.

Магия — это мироощущение.

И нам с тобой следует запомнить, что заклинание, в первую очередь, заклинает не духов и не таинственные силы — заклинание заклинает самого заклинателя, ведет его волю по проторенной тропе — и выводит к искомой земляничной поляне. Сложные заклинания-ритуалы, приуроченные к месту и времени, позволяют заклинателю черпать извне сырую силу природы, преобразовывать ее, и использовать как свою собственную. Но силы природы — это не магия.

Ритуалов и заклинаний несметное множество, можно всю жизнь посвятить их изучению, многие мои коллеги так и делают, но жизни человеческой на все это не хватит никогда. Да и стоит ли, подумай? Чем художник отличается от ремесленника, даже прекрасного ремесленника? Тем, что ремесленник всю жизнь ходит по одной и той же дороге, а художник всегда ищет новый путь. Творчество — оно или есть, или его нет. Творчество, если откровенно, штука не слишком практичная. Польза от него неочевидна. Новые дороги не всегда лучше старых. Творчество, как и истинная магия — мироощущение, и только.

В темном лесу, в царстве тени, есть множество тропинок, протоптанных нашими предшественниками. Там же существует бездорожье, по которому тоже можно пройти, применив, однако, гораздо больше усилий и средств. И конечно, это неизмеримо опаснее, но новые места сулят новые сокровища, а храбрый исследователь находит свою награду. Маг выбирает дорогу по силам своим и умению, а так же по смелости своей, если таковая у него найдется. Однако, надо помнить, выбирая путь, что не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней, и не единственная верная тропа приведет тебя к твоей цели, а все тропы, все буераки и колдобины, все дебри непроходимые и мертвые пустоши — все они ведут к желанной цели, и лишь потому, что таковой была твоя воля.

Эй, ты понимаешь, что я говорю? Или я зря тут сотрясаю воздух?

— Не очень, Амаргин. Как-то это все слишком патетично.

— Балда.

— Не спорю.

— Лентяйка.

— Отвяжись от меня, я устала.

— Вставай, утро на дворе!

Я вздрогнула и села.

Сумрак большого грота пересекал косой луч, освещая длинную гряду золотого лома, а в золоте, словно ягоды земляники, горели рубины и альмандины. На стене, под самым сводом, в зеленом пятне отраженного света, танцевала водяная сеть.

Под стеной бездымно горел костерок. У костра на корточках сидел Амаргин и сыпал что-то из матерчатого кулька в курящуюся паром чашу.

— Который час?!

— Две тысячи двадцать второй, с момента гибели наевшейся спорыньи землеройки Пеструшки. Люди из города сказали бы тебе, что сейчас середина второй четверти. — Он отвлекся от варева, посмотрел недовольно. — Кто посуду не помыл? Я тебе кто — прислуга приходящая? Присохло все, окаменело совсем! Что за свинарник, Лесс, что ты себе позволяешь? Устала она! Где ты вчера была?

— В городе…

Я поежилась. Опустила глаза и обнаружила, что сижу на одеялах, совершенно голая, укрытая только плащом цвета хвои, а волосы у меня чуточку влажные.

— "В городе", "в городе", — ворчал Амаргин, размешивая что-то в черной от копоти чаше. — Вот и оставалась бы в этом городе. Сюда, небось, приходишь только денег взять.

— Мне… нужно… пятьдесят золотых. Выкупить парнишку одного.

— Ну конечно! На что еще можно деньги тратить? На парней и на наряды. Да я смотрю, ты наряды свои на берегу теперь оставляешь. Чтоб водой не попортить. Что означает — посуху ты так перебираться и не научилась. Двадцать раз показывал — все без толку. А еще в ученики набивалась. Мне такие ученики задаром… — Тут он зашипел, обжегшись, отдернул руку, выронил ложку, которая сейчас же канула в кипящее варево. — Вечно с тобой все наперекосяк. Я стараюсь, обустраиваю, забочусь о ней, вытаскиваю ее, полумертвую, из воды…

Он злобно уставился в котелок, морща лоб и раздувая ноздри.

— Когда? — я напряглась.

Опять он спас меня? Вытащил из речной норы, в которой я вчера застряла? Или из подземного озера, в которое я все-таки выплыла?

— "Когда"?! — Он мельком взглянул на меня и скривился от омерзения. — Когда! Она уже не помнит, когда! Недели не прошло, а она уже все позабыла! — Отвернулся и горько пожаловался котелку: — А если бы я тогда не пришел, до сих пор бы валялась в мертвой воде! И что? Где благодарность? Где уважение, черт побери? Она почему-то думает, что я ей что-то должен!

— Амаргин…

— Амаргин, Амаргин… Я полторы сотни лет уже Амаргин. Что расселась? Думаешь, я тебе завтрак в постель подам? Поищи мне какую-нибудь палку, я не знаю, что-нибудь, не видишь — ложка в кашу упала. Все наперекосяк. Со вчерашнего дня все наперекосяк.

Я вскочила, завернулась в плащ и отправилась на поиски чего-нибудь. Чертов колдун! У него все наперекосяк, а я-то тут при чем? Маг, тоже мне. Прошлый раз выпендривался, хватал чашу прямо из огня, а сегодня, видите ли, обжегся. Ложку утопил.

— Давай скорее! Пригорит же!

Я добыла какой-то кинжал, длинный и узкий, как лист осоки, и вручила его Амаргину. Тот запустил лезвие в кипящую кашу, принялся шарить им и скрести по дну в надежде выцепить ложку.

— Ты бы снял с огня-то…

— Не тебе меня учить! Училка нашлась. Сама сними, не видишь — у меня руки заняты.

В раздражении, я ухватила чашу за края и рывком переставила на относительно ровный участок пола. Амаргин, с облепленным кашей кинжалом в руке, недоверчиво на меня покосился:

— Обожглась?

— Нет.

Я в самом деле не обожглась — то ли из-за того, что действовала быстро, то ли… я нагнулась и потрогала край чаши. Он был умеренно теплый — но не горячий.

— Амаргин! Она же в огне стояла!

— Ну и что?

— Она же холодная!

— Да ну? Потрогай еще раз.

Я прикоснулась — и взвизгнула: раскалена!

Амаргин хмыкнул, потянул к себе маленькую корзинку, которую, видимо, принес с собой. Из корзинки добыл горшочек с чем-то желтым, густым… мед?

— Масло топленое. Обожглась таки?

— Кажется… да…

Ожог был смазан, скорее для проформы чем для пользы, а большой кусок масла шлепнулся в кашу. Амаргин жестом фокусника достал пару ложек — одну из рукава, другую из-за голенища. Я так и не поняла — ронял он ложку в котелок или опять разыгрывал спектакль.

— Снова ты мне голову морочишь. — Я набрала каши с краешку и подула на нее. — Кого ты на этот раз заколдовал — меня или чашу?

— Никого. Я тут вообще ни при чем.

— Тогда кто при чем? Я?

Он фыркнул с набитым ртом. И не ответил.

А я подумала — может быть. Это золото из кошелечка Нарваро Найгерта… Мое ночное путешествие по водяной червоточине… И тогда — я ведь попала на ту сторону, а не на тот свет… хотя, черт его знает, может, как раз на тот свет… Стоп! Давай-ка об этом сейчас не будем…

Отложив ложку, я сказала:

— Амаргин, мне до полудня надо быть в городе.

Он пожал плечами, не отрываясь от еды.

— Амаргин, я возьму денег.

— Угум…

Поглядывая на него, я расстелила на земле шаль и нагребла в нее монет. Их там оказалось гораздо больше пятидесяти, но считать мне было некогда, кроме того… ну, кроме того, я не была уверена, что смогу попасть сюда в следующий раз — без свирельки. Все-таки путешествие речным лабиринтом было чудом. Вряд ли это чудо повторится.

Я связала шаль узлом и подняла ее — тяжеленная!

— Амаргин, открой мне. У меня руки заняты.

— М?

— Открой, говорю. Руки заняты.

— А! — Он оглянулся. — Ну ты транжира! Надолго тутошних сокровищ хватит с такими-то темпами?

— Это не для развлечения!

— Да бес с тобой. Чего тебе?

— Открой скалу. Я ухожу.

— Да вон камень у стены торчит, наступи на него — и откроется тебе скала. Месяц почти тут живешь и не знаешь…

А мне кто сказал? Я наступила на указанный камень — и скала медленно и словно бы нехотя отворилась. Солнечное утро резануло по глазам, в лицо пахнуло солью и йодом. Над скалой перекрикивались чайки.

И все-таки мне удалось! Удалось!

— Эй! — Ощутив подъем и радостный кураж, я повернулась к закрывающейся дыре. — Покорми за меня мантикора, ладно? Я не успела!

 

Глава 16

Суд

Причал был пуст, а паром, удаляясь от нашего берега, только-только подползал к середине реки. Что ж, это, наверное, хорошо. Я просто войду в дом и оставлю деньги на столе, где кукушоночий отец мог бы их сразу обнаружить. И не придется объяснять, что да как, да откуда столько золота… Оставлю деньги, отойду во-он туда на взгорочек и послежу за домом.

Я перехватила поудобнее тяжелый узелок, надвинула шаль на глаза и, постукивая палкой, заковыляла к крытому соломой домику. Все складывается удачно. Я добыла денег, я успела ко времени, да еще с запасом, Амаргин, похоже, еще не разнюхал, что свирелька пропала, и, если удача не изменит и если свирель еще в Нагоре, Ю ее для меня достанет, а если нет…

Я потянулась было взяться за ручку двери — внутри домика вдруг визгливо загавкали. Тьфу, пропасть, совсем забыла про черно-белую кайнову сучку, такую же ненормальную, как и он сам… Впрочем, чего мне ее бояться? Это пусть она меня боится, у меня, если что, клюка найдется, как раз для особо брехливых.

Дверь неожиданно распахнулась. Через порог шагнула молодая женщина, бледная, с немного опухшим, но приятным лицом, в белой косынке, скрывающей волосы, в белом, расшитом тесьмой, переднике. Живот ее под передником заметно круглился.

От неожиданности я попятилась.

— Придется обождать, матушка, — прикрывая ладонью зевок, сказала женщина. — Шестую четверти обождать, не меньше. Вишь, паром-то только на тую сторону поехал.

— Да мне, милая, не паром нужон, — залепетала я, коверкая голос под старушечий. — Мне, милая, паромщик нужон. Который мальчонке рыжему батькой приходится. Дело у меня к ему важное.

— А! Так тебе, сталбыть, Хелд Черемной требовается. Так он теперь в городе, друзьям-знакомым пороги обивает. У его пацана давеча в застенок загребли. Чтой-то он украл, пацан евонный, во время праздника, ну и загребли его.

— А кто тогда на пароме-то? — удивилась я.

— А муж мой, Валер, да с им придурок этот немой, Кайн который. Хелд-то, слышь, лицензию свою продал. Мужу моему продал, вот мы со вчерась сюда и переехали. Раньше Валер мой на сукновальне горбатился, а тут такая оказия — Хелд Черемной срочно перевоз продает… Батюшка деньжат подкинул, да дядька с братом в долг дали — ну и выкупили мы лицензию-то. Валер хочет еще работника нанять, потому как втроем на пароме сподручней.

Я несколько озадачилась:

— Так где ж мне теперь Хелда этого Черемного искать?

— Да почем мне знать, матушка? Со вчерась его не видела. Где-то по городу рыскает, деньги добывает. Ему ж паренька выкупить надобно, а то ведь покалечат малого, а то вообче к веслу прикуют. И неизвестно, что хужее…

— Вот ведь незадача! А он мне нужен позарез!

— На это я тебе, матушка, вот что скажу, — добрая женщина обеими руками погладила живот. — Иди-ка ты к полудню прямиком в суд. Сегодня как раз дела, что за неделю скопились, разбираются. Хелд туда точно придет, никуда он не денется. Там и встретитесь.

Совет был разумен. Я попрощалась и пошла в город.

Собственно, а почему я была так уверена, что кукушоночий отец сидит сложа руки и ждет, когда над его сыном учинят расправу… то есть, простите, правосудие? Про меня Кукушонок ничего отцу не сказал, так что же тому — ждать у моря погоды? Он, бедняга, в отчаянии мечется, нужную сумму собрать пытается, но, судя по всему, вряд ли соберет…

И где же мне его искать? Эта милая женщина, жена нового паромщика, правильно сказала — надо идти прямиком в суд. Надеюсь, ратерово дело не первым разбирать будут, и я успею передать Хелду деньги.

До полудня оставалось чуть больше шестой четверти. Суд, наверное, это то самое длинное здание у рыночной площади, к которому примыкает тюрьма. Пойду-ка я, постою вон там, в арочке, в тени. Подожду, пока народ соберется. Может, встречу паромщика, тогда и внутрь заходить не надо будет.

(…- Левкоя, — я пододвинула табурет и уселась за стол напротив. — Левкоя. Никогда тебя об этом не просила, а теперь прошу. Расскажи про моего отца.

— Ну, малая! Ежели Ида не захотела говорить…

— А ты расскажи. Мать предпочла его забыть, это ее право. А мое право — все про него знать. Он ведь отец мне, не кто-нибудь. А тебе — сын родной. Как его имя, Левкоя?

Старуха задумалась. Почесала мундштуком в голове. Сказала: "о-хо-хо…" Пососала погасшую трубку. Поморщилась. Придвинула к себе миску и вытряхнула пепел прямо в остатки вареной репы.

— Роном его звали, чертяку нашего. Рон, Ронар. Но он требовал, чтоб его кликали по-тамошнему, по-ирейски — Ронайр. Ага. Недоучкой он оттедова приехал, из Иреи из своей. Хотя парень он у меня не дурак был… башковитый парень.

— Значит все-таки волшебник?

— Да какой он волшебник! Фокусник. Страдалец разнесчастный… паралик его забери… все какой-то ключ искал.

— Какой ключ?

— А! Да это такая хретутень… — Левкоя неопределенно покрутила в воздухе заскорузлыми пальцами. — Я ж сама мало недопоняла, когда он енту мудрость мне втолковывал. Ну, вроде бы батька твой говорил, что он все знает, помнит и умеет, да только забыл начисто… Ага. Это у них там, в Ирее, вроде как таким манером волшбе учат. Сначала выучат, а потом — чик, чик! — и запрут память в сундук железный. И отпускают ученичков обратно на волю, мол, гуляй, живи как знаешь. А сундук, знаний полный, в голове своей таскай. Ключ ищи. Не найдешь — твоя вина, найдешь — всамделишным волшебником станешь.

— А что это за ключ, Левкоя?

— Да что угодно. Вещь кажная любая, слово любое… как это… обстоятельств стечение… Вот парень и метался, из кожи вон выскакивал — искал… Ведь без ключа он не мажик, а так, фокусник балаганный. Ну, умел он там кое-что, кровь заговорить, корову потерявшуюся отыскать, карты кинуть… Да на то и я горазда, и ты тоже, без всяких там Иреев. Ага… Вот я и говорю, без толку он, чертяка, тогда в Ирею енту удрал. Я уж его и похоронила, и оплакала, и думать о ем забыла, а он возьми и заявись, без гроша в кармане, лоб здоровый. Ага… Десять лет — смекаешь? — волшбе учился. А толку — пшик. Десять лет коту под хвост.

— И он не нашел ключа?

— Да бес его знает. Может, и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иду из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ида простить его не смогла. Да и меня тож… не смогла.

Я почти не помнила отца. Ни лица его, ни рук… только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками вышитую — крестиком. И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и полынью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.

— Я Иде че говорила, — Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет. — Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне — ты мать, тебе ждать легко. А я, говорит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И малую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательство.

А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась…)

Тени уже заметно укоротились, прижались узкими ленточками к стенам домов, заползли чернильными кляксами под навесы и в подворотни, а небо над городом приобрело какой-то неприятный белесый оттенок. Здорово парило. Черное суконное платье и черная же шаль оказались для меня серьезным испытанием. И как только старухи в таком ходят?

У ворот уже собралась большая толпа, но Хелда Черемного я в ней не нашла. Зато обнаружился Пепел. Он узнал меня моментально, несмотря на клюку, согбенную спину и замотанное лицо. Впрочем, и шаль и траурное платье он сам вчера разыскал в куче пыльного тряпья под лестницей заколоченного дома.

— Госпожа моя! А я тебя тут с раннего утра жду, я знал, что ты придешь.

— Лучше бы ты меня вчера дождался! — Не сдержав раздражения, я стукнула палкой о мостовую. — Вчера ты был мне нужен, ты бы мог мне помочь. Где тебя черти носили?

— Не сердись, госпожа. Давай отойдем на пару шагов и я тебе все объясню.

— Послушай, Пепел! Вчера мне показалось, что тебе стоит доверять, но ты как сквозь землю провалился именно в тот момент, когда твоя помощь была мне просто необходима. Теперь ты объявляешься и глядишь на меня честными голубыми глазами…

Он моргнул. До голубых его глазам было ой как далеко, хотя честности хватало на пятерых. Он состроил оскорбленную мину и заявил:

— Будь моя воля, госпожа, никуда бы я не ушел, и дождался бы, и помог. Но все препятствия прошлой ночи ты должна была преодолеть сама, одна, без посторонней помощи. Понимаешь ли, так было надо. Это испытание. Ты ведь прошла его? Да что я спрашиваю, конечно, прошла, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

— Что? — Я оторопела. — Какое испытание? Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. — Певец покачал головой. — Я предполагаю.

Он отшагнул назад и коснулся моего плеча кончиками пальцев. Болезненная улыбка смяла морщинами лоб, собрала множеством складочек истончившуюся кожу вокруг глаз. Редкие брови приподнялись домиком:

— Мне было страшно за тебя, госпожа.

— Опять твои холерные загадки? — взбеленилась я. — Надоело уже, честное слово. Или вообще держи язык за зубами или выкладывай, откуда тебе все известно. Иначе я с тобой вообще разговаривать перестану!

— Тише, тише… Не кричи. Давай отойдем…

Я позволила оттащить себя в сторону от толпы. Но требовательного взгляда не отвела.

— Ну?

— Погоди… — он замялся, облизывая губы. — Погоди. Мне надо подумать. Сейчас… я скажу. Да. Это можно сказать. Это не требуется хранить в тайне.

Пауза. Я заскрипела зубами. Остро захотелось огреть этого конспиратора палкой поперек хребта.

— Когда я вчера ждал тебя в подворотне… ко мне подошел один человек. Он велел мне уходить. И… я ушел. Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама.

— Что за бред? Какой еще человек?

— О, удивительный человек. Властный, сильный… только не внешностью, а… духом сильный. Духом и волей. — Пепел пошевелил пальцами, с трудом подбирая слова. — Значимый человек. Значительный. Необыкновенный.

— Да уж, описание хоть куда… выглядит-то он как?

— Ну, внешне он странноват, конечно, но не слишком. Найл, как все найлы — высокий. Говорит без акцента. Средних лет, в длинной темной одежде.

У меня перехватило дыхание.

— Он… он назвался?

— Нет. Он просто велел уходить, потому что тебе необходимо справиться самой.

— Пропасть… — Я уронила узелок на ногу и схватилась за виски. — Ой, пропасть… — Неужели… неужели это Амаргин? Как он прознал? Черт, черт! — Пепел, голубчик, опиши мне его поподробнее!

— Я уже сказал — он высокий, на ладонь выше меня, у него длинное сухое лицо, нос крючком, тонкие губы, глаза прищуренные. Кожа такая землистая, очень бледная. Лоб высокий, волосы гладкие, черные, назад зачесаны…

Никаких сомнений. Я тупо уставилась себе под ноги.

Амаргин.

Он все знает.

Он знает, что свирель пропала. Он следил за каждым моим шагом. А я, дурочка, надеялась обмануть его! Я надеялась, надеялась…

Стоп. Он ничего не сказал мне сегодня утром. Он был здорово раздражен, он ругал меня за невымытую посуду — но это и все. Ни слова про свирель. Я так боялась, что Амаргин выставит меня из грота — но он ничего такого мне не говорил! Он позволил взять деньги и выпустил меня наружу как ни в чем не бывало — "наступи вон на тот камень"… Он знал, что я проникла в грот без свирели… и он ничего мне на этот счет не сказал. Высокое небо, голова пухнет!

Не сказал? Как бы не так!

Беспорядочный сумбур мыслей перекрыл вдруг ровный, немного насмешливый амаргинов голос: "Маг выбирает дорогу по силам своим и умению, а так же по смелости своей, ежели таковая у него найдется…"

Я зажмурилась. Что там было дальше…

"…надо помнить, выбирая путь, что не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней, и не единственная верная тропа приведет тебя к твоей цели, а все тропы, все буераки и колдобины, все дебри непроходимые и мертвые пустоши — все они ведут к желанной цели, и лишь потому, что таковой была твоя воля."

А это значит… это значит, что я могу входить в грот без свирели. Сей факт Амаргин пытался донести до меня в том… то ли сне, то ли уроке. Именно это я и должна была сделать "сама, одна, без посторонней помощи". И то, что мне это удалось, оправдало потерю свирели. А мне это удалось, без сомнения. Я не застревала в подводных лабиринтах, я прошла этот лабиринт насквозь и вынырнула в мертвом озере.

Точно. Амаргин ясно дал мне это понять.

Для него ведь не свирель важна. Амаргин к свирели вообще никакого отношения не имеет, просто так оказалось, что ирисов подарок способен открывать скрытое и находить спрятанное. Сам Амаргин входит и выходит из пещеры просто раздвигая камень руками, словно это не камень, а шатровая ткань. Неужели и я так могу? Или мне каждый раз придется нырять в подводную нору?

"Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней"…

Нет. Подводная нора — это только дорога. Одна из дорог. И свирелька моя золотая, бесценная, пропавшая — тоже только одна из дорог. И раздвинуть скалу руками, словно шатер, без заклинаний и других волшебных подпорок — это тоже дорога, просто самая короткая. Почему бы и нет?

Почему бы и нет, черт побери?!

Бомм! Бомм! Бомммм….

Дин-дилин, дилин… дилин…

С высоких серо-розовых башен замка потек медлительный полуденный звон — вниз, через перекаты крыш, через ступени улиц, через пеструю рыночную площадь, по пути подхватывая чаячьи голоса разбуженных колоколен — вниз, вниз, разливаясь по кварталам Козыреи, горячим маслом стекая сквозь бойницы стен, выплескиваясь из распахнутых ворот в порт, на длинные причалы, на корабли и лодки, в зеленую, запертую приливом воду Нержеля.

Белесое слепящее небо подернулось пепельной дымкой. Концом шали я вытерла вспотевший лоб.

— Гроза идет, — сказал Пепел, глядя в мутную даль за громадой Бронзового замка.

— Гроза?

— А ты разве не чуешь? Вон оттуда идет, с юго-востока. До ночи здесь будет.

— Смотри, народ уже впускают. Пора.

С последним ударом толпа загомонила и заволновалась. Большие, усаженные бронзовыми бляхами двери в здание суда неспешно разошлись на две половины — толпа потоком хлынула внутрь.

— Пепел! — Я схватила певца за рукав. — Для тебя осталось одно доброе дело. В этом узелке деньги, передай их ратерову отцу. А если не сможешь передать — заплати за мальчишку сам, хорошо?

Пепел взвесил узелок в руке:

— Ого! Сколько же здесь?

— Шут его знает… не считала. Вообще-то ты прав, Ратер говорил, нужно пятьдесят авр, а здесь значительно больше. Давай-ка отсчитаем, а остальное Хелду отдельно отдадим, чтобы он потом свой паром обратно выкупил.

Мы отошли еще дальше за угол, где развязали узел и Пепел отсчитал в свой тощий кошель столько, сколько требовалось. Полегчавший узелок я оставила при себе.

После ослепительного полдня зал суда показался мне мрачным темным подземельем. Народу внутрь понабилось — не протолкнуться, люди копошились и ворочались в полумраке, и все это напомнило мне миску, полную свежевыкопанных садовых червей, готовых для рыбалки. От такого зрелища кому угодно дурно сделается.

— Отсюда ничего не видно, — пожаловалась я.

— Держись за мной.

Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось — цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении — длинный, во всю торцовую стену, стол.

За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старичишка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много. Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?

Громоздкий стол был несомненно велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом — и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет. Страшненький был этот старичок, ядовитенький… вроде осенней поганки.

Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.

Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?

Лица толпы сливались в какую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятье, суд еще не начался, а дышать уже нечем. Не удивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец — на несвежего утопленника.

Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:

— Ну, сначала мелочь…

Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.

— Газар по прозвищу Полпальца, — прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом. — Обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою…

— Не по морде, а по личности, ковыряло! — брезгливо поправил судья и пожевал губами. — Учишь тебя, учишь, бестолочь… Ну давайте сюда Газара этого.

Один из деревянных стражников утопал куда-то за приделы видимости. Вскорости он снова появился, волоча за ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.

— Газар Полпальца? — тускло выплюнул судья в человечка.

— Никак нет, — тоненько отозвался тот. — Рагнар я, господин судья. Только не брал я эту утку, вот чем хотите — не брал!

— Мда, — не удивился судья, — а где же тогда Газар? А?

— Да кто ж их, сударь, разберет, — честно ответил стражник, — может, и помер уже…

— Ну если помер, то дело закрыть, — распорядился судья.

— А деньги-то, деньги? — заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы. — Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!

— Родню ищи, — равнодушно посоветовал судья. — С них и взыскивай….

— Какую родню? — взвыл горшечник. — Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать…

Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.

— Не видишь паромщика?

Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша.

— Долго тут? — постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.

— Как повезет, — ответили через плечо. — Иные по неделям дожидаются. Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две.

Ага, подумала я. Это мысль.

Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:

— Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас… — а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть — туда я монету и уронила.

— Имя, дура! — одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.

— Ратер, — сказала я тоже вбок. — Кукушонок.

Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.

Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:

— Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы "У Лисицы".

Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.

Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.

Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:

— Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.

Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.

— Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией… э-э… инкустарцией перламутром.

— Истец здесь? — судья закрыл глаза.

— Истец! Истец?! Нету истца… Не пришел, видать…

Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:

— Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а он и упади…

— И тебе за пазуху, — зевнул судья, не глядя на обвиняемого. — Двадцать плетей. Следующий….

Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:

— Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в… в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса.

Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая… не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят… там и полстолька не было… не стала бы я с собой такую тяжесть таскать!

Судья проснулся.

— Я ж тебе велел зачитывать мелочь. — Судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:

— Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул…

Судья засомневался, но спорить ему было лень.

Один из стражников ушел… потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного… Кукушонка?

Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.

— Ратер Кукушонок? — уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.

— Да, господин судья, — ответил тот неживым голосом.

— Ты срезал на рынке кошелек с золотом?

— Нет. — Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство. — Я его нашел.

Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие — эдакая кочка на накатанной дороге.

— Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?

— Здеся я, господин судья! — из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. — Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними…

У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить.

— Кошель где? — нахмурился судья.

Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.

— Это что? — брезгливо поинтересовался судья.

— Кошель вот, — доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. — И деньги — особо.

Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.

— Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? — удивился он маловыразительно. — Ну подойди сюда и еще раз запихай….

Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.

— Как же, как же! — охотно закивала истица. — Вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю….

— Тут больше десятка не поместится, — судья тоже оживился.

— Куда! — всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. — Да здесь и три, и четыре, говорю же — было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так…

— Пятнадцать, — решительно отрезал старикашка. — А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть — пятьдесят пять авр.

За спиной у меня послышались перешептывания — сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал. В толпе раздались возгласы — и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд-паромщик.

— Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне… У меня уже почти половина! Я думал — только пятьдесят потребуется…

Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:

— Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.

— Чего? — испугался паромщик. — По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой…

Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.

Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.

Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть…

Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:

— Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.

— Как?.. — потеряно переспросил паромщик.

— У тебя деньги есть?

Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.

— Есть… шестнадцать авр, вот… пятнадцать и три архенты…

— Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.

Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:

— Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.

— Этого мало. — Судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. — Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.

Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.

— Постойте! — Это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы. — Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, — чуть потише, пробиваясь вперед, — господа, разрешите пройти.

Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.

— Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.

Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.

Зал ахнул.

Пауза.

У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе — и снова принялся обшаривать ее глазами.

Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.

— Хорошо, — заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на четверть тона не изменился, остался таким же скрипучим и скучным. — Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка. — Поднялась сухая, искалеченная атритом рука. — Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?

Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой — народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.

Фу-у… Мокрая, как мышь… Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги… и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду…

Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.

— Тссс! — Амаргин прижал палец к губам. — Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой. Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.

— Амаргин…

— Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его твоему приятелю.

— Эльго?

— Он здесь.

Из-за спины Амаргина выступил огромный черный пес. Помахал хвостом, дружелюбно оскалился. Темно-алые глаза его жутковато светились даже среди бела дня. Я с трудом перевела дыхание и прижала узел к груди.

— Я… мне надо дождаться… не могу просто так уйти, они ведь будут меня искать. Амаргин, они сейчас выйдут.

Волшебник сморщил нос:

— А вместе с ними выйдет пара соглядатаев. Хочешь, чтобы тебя вычислили и связали с той кучей древнего золота, которую вы оставили на столе судьи? Голубушка, ты и так уже наследила, дальше некуда. Пойдем, нам надо спешить. Эльго разберется с твоими приятелями.

Я взглянула на пса.

— Разберусь, — подтвердил Эльго. — Если за ними будет слежка — собью со следа. И что ты там хотела передать — передам. Нагнись-ка, чего тебе на ухо скажу…

Я нагнулась к пылающим глазам, к сахарной, жарко дышащей пасти.

— Ты молодец. — Собачий язык, словно обваренная кипятком тряпка шлепнул меня по щеке. — Амаргин все мне рассказал. Я, между прочим, проспорил ему желание.

— Какое желание?

— И-и! Я не верил, что ты заберешься в грот. По крайней мере, так скоро. Проспорил, теперь вот буду дела твои улаживать, если что.

— Хватит шептаться. — Волшебник подхватил меня под локоть и вздернул на ноги. — А ты, лохматый, не захвали мне ученика. Ничего такого сверхъестественного она не совершила. Всего лишь выполнила первое свое задание.

Узел с золотом глухо плюхнулся на мостовую. Большой черный пес лег в пыль у забрызганной высохшей грязью стены, и зажал сверток между передними лапами.

Я посмотрела на распахнутые двери суда. Люди входили и выходили, но никто не обращал на нас внимания. Ладно. Если Кукушонок захочет со мной попрощаться, он знает, где меня искать. Жалко, конечно, что он уедет. Нравится он мне, что там говорить, успела я к нему привязаться, к мечтателю эдакому… эх… Но главное — он цел и свободен. И это прекрасно.

— Куда ты меня волочишь, Амаргин?

— Ты там поживее ногами-то перебирай. Время уходит. Самый удобный момент мы прозевали, так что торопись.

Маг широко шагал, таща меня за неудобно вздернутый локоть. Палку свою я выронила, да она уже не нужна была. Амаргин держал путь куда-то в сторону Козыреи, к портовым кварталам. Мы свернули в узенькую улочку, с нее — в другую, потом в третью… Потом дорогу нам перегородила каменная стена, в стене были ворота, а за воротами — широкий безлюдный блестящий лужами двор. Из глубины двора тянуло душной грубой вонью.

— Фу, Амаргин! Что здесь?

— Красильня. Зажми нос, чтобы не отвлекаться. Иди сюда.

Вся земля во дворе была залита жидкой бурой грязью. Пространства грязи в нескольких местах пересекали цепочки камней — наверное, чтобы по двору можно было передвигаться, не пачкая ног. Одна из таких цепочек вела прямиком к большому водяному насосу, пристроенному над колодцем.

— Залезай на камни, — велел Амаргин. — Вот так… зажми нос, смотри только под ноги. На счет "три" начинай двигаться вон в ту сторону. Все время смотри на камни, поняла?

— Зачем?

— За шкафом! Делай, что говорю, времени мало. — Он взялся за ворот насоса. — Поехали. И — раз!

Я встала на камень, подобрав одной рукой подол, а другой зажав ноздри. Заскрипел поворачиваемый ворот.

— Два!

Ворот заскрипел быстрее. Солнце масляно плавилось в лилово-черном киселе, от яркого света свербило в глазах.

— Два с половиной!

Чуть ощутимо дрогнула почва от ударившей из желоба водяной струи.

— Три! Пошла!

На жирный глянец грязи, крутя желтую пену и какие-то черные ошметки, наискосок налетела первая волна. Я двинулась вперед. Соседний камень оказался как раз на том расстоянии, чтобы достать его широким шагом.

— Четыре!

Четыре? Разве мы договаривались?..

Скрипел ворот, вода, хлещущая по земле, очистилась от пены. Смотреть на нее было еще труднее, чем на грязь — солнце дробилось тысячью алмазных игл, режущим глаз крошевом бликов. Я перешагнула дальше.

— Пять!

Стопами я ощущала напряжение камня, выдерживающего напор течения. Вода качалась, плескала, слепила глаза… Еще шаг.

— Шесть!

Розовая гранитная макушка была мокрой — предыдущая волна накрыла его с головой. Я поспешила перешагнуть на другой камень, однако он оказался заметно дальше соседа — пришлось прыгнуть.

— Семь!

Камень покачнулся, я тут же присела на корточки, вцепившись в него руками. Юбка немедленно свесилась в воду. Ворот скрипел пронзительно, отрывисто, будто плакал. Ну-ка, следующий шаг…

— Восемь!

В тени камней вода была зеленой. Ворот плакал, как чайка. Ветер…

— Девять!

Я сделала еще один шаг и поняла, что вода осталась позади. Перед глазами были навалены гладкие, обкатанные прибоем глыбы. Еще дальше поднимался к небу гранитный бок огромной, похожей на парус скалы.

Над скалой кружили чайки.

За моей спиной цепочка камней соединяла правый берег Нержеля и Стеклянную Башню, мой маленький волшебный остров.

 

Глава 17

Малыш

Еще за моей спиной обнаружился Амаргин. Он хлопнул меня по плечу, подталкивая к едва заметной тропинке, огибающей скалу:

— Молодец. Чистенько прошла. Теперь открой грот.

Я испугалась:

— Как, сразу? Прямо сейчас?

— Поторопись, вода уходит. Давай вот отсюда открывай, с этого места.

— Как?

— Да как угодно. Как воображение подскажет.

Я положила ладони на отвесную каменную стену. Меж моих рук как раз проходила граница тени. Пурпурно-серый гранит, шершавый, бороздчатый, в белесой известковой патине, в чешуйках слюды, прохладный в тени и иссушающе-теплый под солнцем.

Камень!

Слепой, глухой, непроницаемый, неколебимый. Это же камень! Ну как сквозь него…

Поверх правой моей ладони легла бледная жилистая рука с коротко обрезанными ногтями.

— Да, — сказал Амаргин у меня над ухом. — Да. Камень слеп, глух и непроницаем. И ты с ним ничего не сделаешь. У тебя слишком мало сил, чтобы изменить его — да и стоит ли его изменять? Не легче ли изменить себя?

— Как? — пролепетала я.

Губы у меня едва шевелились. Я не могла оторвать глаз от крупитчатой поверхности гранита.

— Всего лишь немного раздвинув рамки своего восприятия. То, что видят твои глаза, не является истиной. Помнишь бабочек-однодневок?

На левую мою руку легла вторая амаргинова ладонь, жесткая, едва теплая.

У бабочек-однодневок есть набор правил, вспомнила я. Бабочка-однодневка считает, что весь мир — это берег реки и пара деревьев. Бабочка-однодневка считает, что после заката солнца происходит конец света. Стрекоза, которая живет дольше, уверена, что конец света начнется, когда закончится лето. Мы знаем, что мир не таков, каким его представляют себе бабочки и стрекозы. Маги знают, что мир не таков, каким себе его представляем мы…

— Есть ночь и зима, и пространства тени, те края, куда не проникает привычный взгляд, те места, которые игнорирует каждодневное восприятие, те грани реальности, где обыватель слеп, глух и непроницаем. Видевшему иные миры проще сдвинуть рамки обыденности, он не испугается невозможного и не будет, защищаясь, успокаивать себя объяснениями.

Я почти ткнулась носом в прохладный бок скалы. Камень не был однородным. Кристаллики кварца сияли, как крохотные звездочки, слюдяные чешуйки таинственно посверкивали, сотнями оттенков переливалась сиренево-розовая плоть, справа окрашенная тенью, слева обесцвеченная солнцем, местами напоминающая сахарный слом экзотического фрукта арбуза, а местами — кору старого дерева. Известковая глазурь размазалась длинными потеками, черный лишайник прилепился резной бархатной розеткой…

— Шаг в сторону — и то, что ты знаешь как камень, превращается в ствол дерева. Еще шаг — и ты уже не ты, а рыжий муравей, ползущий по этому стволу. Еще шаг — и ты не муравей, а капля росы, стекающая в трещину. А еще дальше — мир теряет знакомые очертания, и ты уже не знаешь, как назвать себя, ты уже не понимаешь кто ты вообще есть — живое существо? Кристалл? Ветер?

Но так я потеряю себя…

— Э, а вот этого не бойся. Это совсем не так просто. В нас, в человеках, заложена такая мощная защита, что сломать ее практически невозможно. Человеческий разум очень гибок. Твоя личность как ветка ивы — гнется, но не ломается. А если сломается…

Если сломается?

— …то не стоит и жалеть о ней.

Внутри у меня опустело. Захлопнулись двери, упали засовы, защелкнулись замки. Пустота. Мысли, страхи, вопросы и беспокойство — все они остались снаружи — колотить в запертые ставни, кричать, грозить и топтаться на крыльце.

Я не ощущала ни камня под ладонями, ни амаргиновых рук поверх.

— В нашем случае всего-то требуется — заглянуть в ту часть реальности, где скала не является скалой, а существует в виде, например…

…шатра. Большого шатра с тяжелым войлочным пологом…

Ну, хотя бы так. Ты чувствуешь, каков этот войлок на ощупь? Какой он плотный, тяжелый, словно бы чуть влажный, но не от воды, а от того волосяного сала, что осталось в овечьей шерсти. Чувствуешь, как покалывают ладони упругие ости шерстинок… как пахнет этот войлок, кисловато, зверино, душно… видишь… видишь его спрессованную волокнистую плоть, глухо-серую, с отдельными цветными ворсинками… отодвигай его… вот так, снизу-вверх, пальцами его не ухватишь… вверх и в сторону… видишь, открывается проход… темный проход вглубь шатра…

Иди туда. Иди.

Иду.

— Ну вот, — весело сказал Амаргин, потрепав меня по щеке. — Прошли как по маслу. Почти все ты сделала сама, я только вывел тебя на дорожку. Что ж, это внушает определенные надежды.

Я проморгалась, привыкая к полумраку. Тускло мерцало золото, чуть дальше, над неподвижной водой озера висело туманное полотнище дневного света. Амаргин сел на выпуклый горб щита и принялся разуваться.

— Как все… неожиданно, — пробормотала я.

— У меня нет времени рассусоливать, — проворчал маг. — Без тебя дел хватает. Мы сюда не просто так пришли. Снимай обувь.

— Пойдем к мантикору?

— Да.

Мы пересекли озеро по высокой воде и свернули налево, в студеную темень, за обломок скалы, оплетенный известковой бородой. У входа в малый грот я остановилась, нашаривая корзину в щели между камнями.

— Оставь. — Амаргинов голос прозвучал сипло и глухо. — Рыба нам не понадобится.

Он взял меня за руку и потянул за собой. Мы вместе шагнули сквозь липкую, как паутина, пленку мрака.

В первый момент мне показалось, что мы вошли не в малый грот, а в какое-то другое место. Но это только в первый момент.

Дышать здесь, как всегда, было нечем. Обычный выдох оказывался непозволительно длинен, а поспешный вдох не спасал; голова тут же муторно закружилась. Белесо-бледная, на две трети разбавленная мертвая вода заполняла грот почти на высоту моей груди, и неприятно напоминала стоялый мутный рассол.

— А… где мантикор?

Голос мой сполз до шепота. Но прежде чем Амаргин ответил, я увидела его — в двух шагах от нас, огромной бесформенной грудой, фосфорным, тускло тлеющим под водой пятном.

— Как??!

У меня немедленно сбилось дыхание. Я принялась кашлять, сгибаясь пополам, едва не окунаясь носом в зеленую жижу, пока волшебник изо всей силы не двинул ладонью мне промеж лопаток, словно я поперхнулась — как ни странно, дыхание восстановилось.

Амаргин подтолкнул меня вперед.

— Парня надо вытащить.

— За…зачем? Он же… его же… ты же сам…

— Осторожно, располосуешь себе ладонь! Не трогай его. Берись за обрывок цепи.

Под опалесцирующей поверхностью воды распласталось на боку длинное драконье тело, мощные лапы вытянуты, человечий торс неловко вывернулся, одна рука откинута в сторону, вторая брошена поверх лица. На груди разлеглась толстой змеей оборванная цепь — я погрузила руку в воду и ухватила ее. Амаргин, в свою очередь, нашарил конец другой цепи.

— Потащили.

— Ку… да?..

— Наружу. Не болтай, а тяни. Пока вода не спала, мы его вытащим.

Я потянула за цепь, локоть мантикора съехал с лица — и я мельком увидела темные провалы глазниц. Кажется, глаза его были открыты.

— Не зевай!

Огромное тело неожиданно легко сдвинулось, поволоклось по дну следом за нами. Мы миновали границу мрака, вывалились в полутемный закоулок большого грота, где сразу же стало легче жить, дышать и двигаться. На повороте длинный мантикор застрял. Амаргину пришлось сбегать на берег и приволочь гигантский меч в ножнах, с помощью которого нам удалось Дракона развернуть. Меч бросили тут же, а мантикора отбуксировали в озерко и попытались вытащить на берег хотя бы частично. Однако, даже чуть-чуть показавшись над кромкой воды, он сделался абсолютно неподъемен.

— Не трогай его, говорю! — заорал на меня Амаргин, когда я бросила цепь и попыталась ухватить мантикора за плечо. — Отрежешь себе пальцы и не заметишь. Гляди, вон уже подол раскроила. Не трогай малыша. Пусть так лежит. Сейчас отлив, к вечеру здесь вообще сухо будет.

— Но у него лицо под водой!

— Да ничего с ним не сделается… Ладно, сейчас что-нибудь придумаем.

Теперь, при дневном освещении, когда над нашими головами стены грота размыкались узкой щелью, мантикорья шкура обнаружила свою оригинальную окраску. Вовсе не фосфорно-зеленую. Драконьи бока оказались покрыты некрупной иссиня-серой чешуей, со свинцовым тусклым блеском, брюхо было чуть посветлее, а хребет темный, почти черный, и черный же, как из железа выкованный гребень. По всему телу, словно муар, раскиданы темные полосы и пятна, такие же полосы и пятна виднелись на руках, вооруженных длиннющими черными когтями. Кожа человечьего торса казалась пепельно-смуглой, будто ее натерли графитовой крошкой, в ней явно присутствовал холодный металлический оттенок. Пышный ворох лезвий-волос цвета вороненой стали колыхался под водой, словно фантастические водоросли.

Амаргин принес щит, на котором давеча сидел, и прикатил довольно большой камень. Сообща мы подсунули щит мантикору под голову и плечи, под щит загнали камень — и лицо Дракона приподнялось над водой.

Глаза его таки были открыты. Длинные глаза в форме ивового листа, с приподнятыми к вискам уголками, в кайме полуторадюймовых ресниц, под широкими бровями вразлет — они были начисто лишены белка и радужки, слепо-черные, как прорези в маске. Такие же глаза были у горгульи по имени Ската. Такие же глаза были у Перлы, Прекрасной Плакальщицы. Такие же глаза оказались у огромной спящей твари, которую мы с Амаргином выволокли из мертвого озера на белый свет.

Почему-то там, на той стороне, это не выглядело настолько… настолько неуместно. Там это было очередной необыкновенностью волшебного мира, здесь же… это коробило и вгоняло в дрожь. Я невольно попятилась.

— Он… слепой?

— С чего ты взяла?

— Жуткие глаза какие…

— Не городи ерунду. Нормальные глаза. Хватит пялиться. Пойдем на берег, обсохнем.

Амаргин вылез из воды и принялся выкручивать подол своего балахона. Я снова посмотрела на мантикора.

Ну чего ты, правда, на глаза мантикорские напряглась? Глаза как глаза, он ведь не человек, он явно тварь с той стороны. Красивый, дьявол… несмотря на глаза.

Мы же с ним разговаривали прошлой ночью, это был не сон, не бред. Зажмурившись, я с некоторым усилием вызвала в памяти — пронзительное ощущение его присутствия, теплое дыхание в затылок, щекочущий горло смех, и — доброжелательное, радостное — "Здравствуй. Я помню тебя…"

Эрайн.

Я знаю имя твое, Дракон. Глубинное, истинное имя, имя темных недр, имя близкого пламени, имя подземных тайн, имя бездны, имя мрака, имя серебра…

Эрайн. Просыпайся. Просыпайся, друг, я жду тебя. Я хочу поговорить с тобой. Я хочу сказать тебе…

— Лесс! Ты там приросла, что ли?

Черт! Сбил весь настрой, ехидна бледная. Ну чего тебе еще от меня надо?

— Я кашу поставил греться. Сейчас поедим.

— А мантикор?

— Мантикор пусть лежит. К ночи очнется, я думаю. Или к утру завтрашнему. Оставь его пока.

Я выбралась на берег. Подол черного старушечьего платья и впрямь оказался распорот, а на ноге краснела длинная царапина, уже склеенная новой кожицей — в мертвой воде действительно можно было лишиться пальцев и ничего не почувствовать. И только потом обнаружить гладенькие, аккуратно заросшие кожей культи.

— Зачем мы его вытащили, Амаргин? Срок его заключения вышел?

— Вроде того. — Волшебник переломил об колено окатанную водой доску и бросил в огонь. — Малыш потихоньку начал просыпаться. Это ты его разбудила, между прочим.

— Я?

— А то кто же? Четверо суток просидела у него в голове. Еще когда в мертвом озере валялась. А вчера он окончательно пробудился. Видишь, даже цепи порвал.

— А раньше… он их порвать не мог?

— Не мог, конечно. Он же спал. Ему требовался кто-то извне, вроде тебя, чтобы проснуться.

— Значит… Ты нарочно привел меня сюда? Чтобы я разбудила мантикора?

— Надо же было тебя к чему-то приставить. — Маг хитро усмехнулся и подмигнул. — А тут дело хорошее сделала, пользу принесла.

Мне почему-то не понравился его тон. Да и смысл сказанного тоже не понравился. Использовал меня как… я не знаю, как механизм какой-то. Я надулась:

— Еще скажи, что ты знал, что я свалюсь в озеро и промаринуюсь в нем несколько суток.

— Я предполагал, что это произойдет, — не стал отпираться Амаргин. — Малый грот все-таки довольно жуткое место. Но даже если бы ты не отвалялась свои четыре дня в озере, рано или поздно ты бы все равно достучалась бы до Малыша и разбудила его. Пара дней, неделя, месяц — для него это уже не суть как важно. Он слишком долго спал.

Амаргин улыбнулся, взглянул мимо меня на лежащее в воде драконье тело. Улыбка эта была хорошая, даже нежная, и я малость оттаяла.

— Ну ладно… я все понимаю. Но зачем ты сделал это моими руками, Амаргин? Ты бы и без меня прекрасно мог…

— Зачем сапожник выдает подмастерью кусок кожи, гвозди и молоток? Уж наверно не потому что ему трудно стачать сапоги без посторонней помощи, — маг взял серебряный кувшин, в котором я хранила пресную воду и плеснул немного в комковатую кашу. — Помешай, а то пригорит.

— Тогда расскажи мне о мантикоре. За что он был тут прикован?

Амаргин усмехнулся.

— "За что?" За руки, как ты успела заметить.

— Амаргин!

— Мне только и заботы, что над тобой подтрунивать. Не интересно — ты быстро выходишь из себя. За какие грехи? Знаешь, он сам тебе об этом расскажет… если сочтет нужным. Давай кашу есть.

Он ловко вытащил котелок из огня — опять голыми руками, словно забыл об утреннем спектакле. Я взяла ложку.

— А ты, Амаргин, ты-то какое имеешь отношение к мантикору?

Я была почти уверена, что он пожмет плечами и скажет "никакого". Однако маг задержал ложку на полпути ко рту и улыбнулся:

— О! Самое прямое. Малыш был старшим учеником у Стайга Ловца. Мы с Враном — его младшие товарищи.

— У Стайга?

"Ты ведь недавно у Стайга?" — вспомнила я.

— Да, Стайгом звали нашего учителя, моего поручителя.

— Который вместе с другими погиб в драке с Изгнанником?

— Он самый. Давно это было.

— Эрайн упоминал о Стайге, — пробормотала я. — Ой, я хотела сказать — мантикор…

— Я знаю его имя, — поднял ладонь Амаргин. — Ничего страшного. При чужих только не говори. Называй его Малыш.

— Он сперва решил, что я — тоже ученица Стайга. Очень удивился, когда узнал, что твоя.

— Парень слишком долго спал. У него сместилось восприятие времени.

Амаргин увлеченно зашаркал ложкой по дну, выскребая поджаристую корку. Некоторое время мы молчали, доедая кашу. Потом маг напился воды из кувшина, вытер рукавом губы и сказал:

— Я хочу, чтобы ты помогла Малышу привыкнуть и разобраться что к чему, хотя бы на первых порах. Это будет полезно для вас обоих. Кроме того… — Амаргин нахмурился и потер пальцем переносицу. — Кроме того, я должен предупредить кое о чем. Будь готова к некоторым сложностям. У парня серьезные неприятности, с которыми он должен справиться. Иначе… он погибнет.

Я напряглась:

— Что с ним такое?

Волшебник поморщился. Выдержал паузу. Потом неопределенно пошевелил пальцами:

— Прошлое. Его прошлое. Оно никуда не делось, оно осталось с ним. Хуже того — прошлое проснулось раньше и теперь пытается взять верх. Малыш расскажет, если захочет. Ты просто знай, что ему сейчас будет очень, очень тяжело.

— А что я должна делать?

— Старайся не оставлять его одного.

Я перевела взгляд на огромное тело, бессильно раскинувшееся в воде, и пообещала себе, что не спущу с него глаз. Если за Эрайном и числилась какая-то вина, то разве она не искуплена веками заточения?

Амаргин встал.

— Ну, ладно. Дерзай, Лесс. А мне пора. — Он со смаком потянулся, похлопал себя по животу. — В кои-то веки поел горячего. Посуду помой, слышишь? Потом, сейчас проводи меня.

Я поднялась следом. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Что ни говори, но оставаться один на один с мантикором, который вот-вот проснется, было как-то… неуютно. Однако просить Амаргина остаться неразумно вдвойне — он все равно уйдет, да только на прощание обсмеет меня с ног до головы. Хотя сегодня он был необыкновенно мягок и приветлив, и разговаривал со мною по-людски. И чего на него нашло? Или это я вела себя паинькой и порадовала старика?

Мы вышли наружу. Жара спала, но воздух был неподвижен и тяжел. Солнце перевалило зенит и уверенно катилось к западному горизонту. А на юго-востоке небо заметно налилось жутковатой синевой — Пепел оказался прав. Шла гроза.

Амаргин махнул рукой:

— Ну, мне пора. Не балуйтесь тут, — и ступил на качающийся камень, первый в цепочке валунов, соединяющих берега.

Что ж. Все не так плохо, как мне мерещилось. Все совсем не так плохо. Амаргин назвал меня ученицей, эдак походя назвал, словно между прочим, словно и не знал о грызущих меня сомнениях… Ага, не знал. Все он прекрасно знал, просто не считал нужным… Ну и шут с ним. Мне даже не обидно. Он учитель, а я — комок глины. Он лепит, месит, бьет, поливает холодной водой, кладет под пресс… Да, учитель. Спасибо, учитель. Как пожелаешь, учитель.

А мантикора, значит, зовут Малыш. И Ирис тут ни при чем. Малыш — это мантикор, а Ириса тут и рядом не стояло… Значит, я тогда ошиблась.

И спутала желаемое с действительным.

Очень хотелось думать, что у меня есть к Ирису хоть какая-то ниточка. Ниточкой была свирель. Но теперь ее нет.

Но я ее найду. Я вернусь на ту сторону и разыщу Ириса. Я вылечу от мучительной болезни короля Нарваро. Я разгадаю Пеплову загадку и помогу ему. Я подарю Ратеру земельный надел, чтоб никто никогда не смел выгнать его из дома. Я отправлю Кайна и его собаку в сумасшедший дом, а если такого дома в Амалере нет, то я его построю. Самым охраняемым обитателем этого дома будет принцесса Мораг. У нее отберут плеть и наденут на нее смирительную рубашку. А еще у меня будет верный защитник и преданный друг, мое ручное разумное чудовище. Королеве придется считаться со мной. Я превзойду Амаргина. Я буду могущественна и свободна. Я буду жить вечно…

Я вернусь на ту сторону и скажу — Ирис. Ты же поручился за меня. Как ты мог…

Под соснами было темно, но и когда мы выехали на берег реки Ольшаны, светлее не стало. Небо хмурилось. Из-за кромки леса, клубясь и кувыркаясь, накатывали тучи. Где-то далеко, за нашими спинами, за дюнами, над морем, рокотал гром. Буланый конь встряхнул головой и прижал уши.

На открытом берегу метался ветер. Пахнуло водой — пресной водой, без примеси йода или соли, встревоженной речной водой, сырой травой и мокрой глиной. Прибрежные ивы лохматило воздушным потоком. Рыжий плащ моего спутника вздулся горбом, задрал полу, и, мелькнув черной подкладкой, больно хлопнул меня по щеке.

— Гаэт!

На волне лиственного плеска и ропота взлетел хриплый оклик. Я вытянула шею, выглядывая из-за плеча моего спутника — но тут же получила ворох жестких волос в глаза.

Конь прибавил шагу.

— Добрая встреча, Геро.

— Добрая, Гаэт Ветер. Рад тебя видеть. Кого это ты везешь?

Я, наконец, отплевалась от чужих волос.

— Амаргин!

— Ага, это ты. — Волшебник из-под руки разглядывал меня. Громоздкий балахон его хлопал, волосы то и дело засыпали лицо. — Это хорошо, что ты нашлась. Я тебя уже искать собрался. Где ты ее подобрал, Ветер?

— На берегу. Ее едва не сцапала горгулья.

— Ого! Где-то обнаружилась крысиная нора?

— Плакальщица недосмотрела. Который раз уже. — Мой спутник покачал головой. — От нее вечно полуночная нечисть ползет. Эта смертная едва не проделала дыру к демонам.

— Гаэт, я заберу девицу.

— Она твоя?

— Ну… почти. Не совсем.

— Не морочь мне голову. Что значит — не совсем? Кто за нее поручился?

— Ирис. Еще не поручился, но обещал. Если не передумал.

С чего бы ему передумать, обеспокоилась я. И вообще, странные какие-то намеки… Разговаривают, словно меня тут нет.

Гаэт обернулся, я увидела его резкий хищный профиль и длинную, аж до виска, медно-рыжую бровь.

— Пойдешь с ним?

— С Амаргином? Да, конечно.

— Тогда слезай.

— Слезай, Лесс, — Амаргин протянул руки и я соскользнула с конского крупа ему на грудь.

Рыжий Гаэт, хмурясь, смотрел на нас с высоты седла. Плащ вздыбился крылом, заполоскался, защелкал. Гаэт сказал:

— Скажи Босоногому, чтобы не отпускал от себя игрушку. Или сам за ней следи. А то пропадет девчонка. И, если он раздумает ручаться, дай мне знать, Геро. Я отвезу ее обратно, в серединный мир.

— Договорились.

Всадник коротко кивнул, поднял ладонь, прощаясь, и развернул коня.

— Спасибо, Гаэт! — крикнула я запоздало.

Он снова махнул рукой — и тут стеной ударил дождь. Водяной занавес моментально разделил нас, силуэт всадника истончился, расплылся и через мгновение исчез.

— Амаргин… а где Ирис?

— Пойдем-ка отсюда… Давай руку.

Дождевой шквал, едва задев нас, пронесся над рекой, взбивая пену и пузыри на воде. Ни я, ни Амаргин даже толком не намокли. Однако с юга и юго-востока в нашу сторону летели рваные полотнища ливня, а взбаламученный воздух переполняла водяная пыль.

— Где Ирис? — я спешила за волшебником по мокрой траве, навстречу ливню. Волосы и платье мои были насквозь пробиты гроздьями капель.

— Не знаю.

— Как — не знаешь?

— Да вот так — не знаю. Откуда ж мне знать, где он шастает, босоногий? Где-то бродит. Захочет — объявится.

— А… куда ты меня ведешь?

— К себе. Куда же еще.

— Но я хочу к Ирису!

Амаргин, полуобернувшись, смерил меня насмешливым взглядом.

— Да ну? А чего он тебе вдруг сдался, этот Ирис?

Я даже споткнулась от неожиданности.

— Как — "чего сдался?" Ирис нашел меня, и… и…

— И что?

— Ну… он, вроде бы, взял меня… под покровительство… по крайней мере, он обещал…

— А ты что — собачка бездомная, чтобы тебя найти и взять под покровительство? Ты что, так и собираешься таскаться хвостом за парнем, пока ему это не надоест?

Я хлопала глазами:

— Постой, Амаргин, он же сам…

Теперь мы стояли друг напротив друга, в зарослях цветущей мяты. Поэтому, или по какой-то другой причине, но вокруг ощутимо похолодало, а в воздухе появился отчетливый снежный привкус.

Амаргин скривил бледный рот:

— Лесс. Мне не интересны твои девичьи переживания. Избавь меня от трагедий, а? Я стараюсь тебе помочь просто потому, что мы с тобой люди. И я хочу, чтобы ты раз и навсегда поняла: Ирис — не человек. Вран — не человек. Гаэт — не человек. Здесь вообще нет людей… почти. Уподоблять жителей Сумерек людям — большая глупость. Все. Я тебя предупредил.

Водяная стена налетела на нас со скоростью несущейся под гору телеги. На пару мгновений я ослепла.

Когда мне удалось разгрести прилипшие волосы и проморгаться, Амаргин уже бодро шагал прочь. Темный южный горизонт на мгновение пророс дрожащей сетью молний, полыхнувшей и погасшей, оставившей после себя на тучах призраки черных трещин. С юга накатился громовый грохот, ливень, словно лебединая стая, захлопал сотнями тяжелых крыл, и пространство вокруг меня сузилось до крохотного пятачка, на краю которого едва маячила черная амаргинова спина.

Я приставила руку козырьком ко лбу. Вода в реке бесновалась и прыгала вверх, на косые прутья ливня, подобно раздразненной собаке. Оскальзываясь и спотыкаясь, я двинулась вдоль по берегу вслед за волшебником. Неожиданно он остановился, и я наткнулась на его предостерегающе вытянутую руку.

— Что?

— Погоди… не двигайся.

— Что?..

Одна из ив, чьи расчесанные ветром косы сейчас путала и трепала взбаламученная река, неожиданно клюнула склоненной головой, замерла, содрогаясь в налетевшем шквале, и вдруг всей массой качнулась вниз, будто упавшая на колени женщина. Еще одна долгая пауза, во время которой дождь лупил ее по спине и остервенело рвал одежду, а потом она медленно, с разворотом повалилась навзничь, в мятущуюся воду, выворотив из песка скрученные узлами корни, сминая и таща за собой лохмотья незабудкового ковра.

— Странно, — пробормотала я. — Почему она рухнула? Здесь низкий пологий берег. И почему не подмыло ее соседок?

Амаргин не ответил, но руку, загораживающую мне проход, не опустил. Течение развернуло упавшее дерево. В пресный запах дождя влился острый горький аромат вскрытой ивовой коры. Поломанные ветви, облепленные мокрой листвой, торчали обнажившимися ребрами; словно выпавшие внутренности волоклись по воде розоватые стебли кувшинок.

Гибель дерева смутила и напугала меня. Почему-то мне казалось что здесь, в мире чудес и волшебства не властна смерть. Я впервые видела здесь разрушение… нет. Не впервые. Разрушенный песчаный замок… маленькая игрушечная дамба, разбитая ударом ноги, разгромленные башни, потоптанные веточки, изображавшие деревца…

Они чем-то отличались друг от друга, эти две маленькие смерти… Или нет, смерти как раз оказались схожими, а вот жизни… Жизни были разные. Одна — исконная, тутошняя, плоть от плоти, а другая — искусственная, привнесенная…чуждая…

"Здесь вообще нет людей. — сказал Амаргин, — Почти".

Я закусила губу.

Песчаный город построил человек.

Не я.

Не Амаргин.

Другой.

— Леста.

Перебивая человеческий голос, вдали взрыкнул гром. Длинный порыв ощутимо прохладного ветра пронесся у самой земли. Солнце куда-то делось, небо отяжелело, потемнело. Я невольно поежилась.

— Эй, я тут. Оглянись.

Голова его высунулась из-за нагромождения валунов. Ветер ерошил легкие соломенно-рыжие волосы, трепал рукава рубахи.

— Привет. Ты опять подкрался незаметно.

— А ты опять скукожилась в камнях как зверек.

Кукушонок перебрался через скальный выступ и присел рядом со мной на широкий гладкий валун. Переодевшись и отмывшись, он снова превратился в беззаботного городского подмастерья. Только фиолетовый ореол вокруг глаза да распухшие разбитые губы напоминали о недавних испытаниях… впрочем, подобные следы оставляет на физиономиях посетителей разгульная ночь в кабаке.

— Я… подумал, надо бы заехать к тебе… поблагодарить. И попрощаться.

— Ты уезжаешь? — Вопрос прозвучал глупо. Конечно уезжает, раз его изгнали.

Конечно, он уезжает.

— Да, — Кукушонок неловко развел руками. — Спасибо, что заплатила за меня. На улице к нам какой-то монах подошел и еще денег дал, в платок завязанных. Сказал — от тебя. Там… очень много золота оказалось, в платке этом. Батька просто в столбняк впал, как увидел. Он вообще после всего этого малость не в себе.

— Не благодари. Оттуда, — я мотнула головой в сторону грота, — считай и не убыло. Малая толика, сам знаешь.

Кукушонок помолчал, разглядывая отвесный бок скалы. Провел пятерней по огненной своей шевелюре.

— Ты тогда говорила, что того… свирельку свою посеяла. Я ж спугался…

— Посеяла.

— Да как же…

— Пришлось учиться входить без нее.

— Как же без нее?..

— Да вот так, — я отмахнулась. — Амаргин помог.

— Это… тот колдун, который…

— Ага. Тот, который.

— Он… не наказал тебя?

— Не наказал.

Пауза. Ветер беспорядочно рыскал по островку, словно мышкующий пес. Темное небо рассекла молния — и почти сразу грохнуло, закладывая уши. Чайки давно попрятались, и только над заливом наворачивала круги какая-то черная птица.

Кукушонок поднялся, обошел камень и снова сел рядом, только с другой стороны.

— Куда ты собираешься теперь?

— В Галабру. — Он бездумно поковырял мозоль на пальце, потом сунул палец в рот, скусывая отодранную корку. — Или в Снежную Вешку. Или в Старую Соль… тьфу! Там видно будет.

— Ты… деньги-то у тебя есть на первое время?

— Есть. — Хлопнул себя по поясу. — Батька отсыпал.

Кошелек у него на поясе выглядел тощим. Не густо отсыпали… или сам не взял?

— Работы я не боюсь, руки куда следует приставлены… — Кукушонок нагнулся, сгреб с земли горсть гальки. — Найду, к чему себя пристроить… А то на корабль наймусь. Стану матросом, увижу новые страны… Помнишь, ты мне гадала?

Он слабо улыбнулся, не поднимая глаз.

— В твоей судьбе нет моря.

— А… — Щелк, щелк, щелк — камешки посыпались из его руки. — Ну, тогда… останусь на берегу. На берегу тоже работы хватает.

Повисло молчание. Я поерзала, чувствуя неловкость. Надо бы что-нибудь сказать такое… что бы такое сказать?

Ратери, останься. Тебя изгнали, но ведь ты и так уже за городом, тебе не обязательно уезжать за сотни миль… Ну, хочешь, я тебя найму. Будешь за Малышом ухаживать, тем более он сейчас проснулся, за ним глаз да глаз требуется. Ты же сам хотел, Ратер… помнишь, ты мне тут чуть ли не шантаж устраивал, вынь да положь мантикора.

А сейчас-то что молчишь?

Он молчал, глядел поверх камней на беспокойную воду залива, на несущиеся над головой тучи, на черную птицу, кувыркающуюся в небе… Лицо его ничего не выражало, только выгоревшие брови то и дело хмурились.

Брызнули первые капли, гречихой рассыпав мелкий крап по круглым каменным спинам. И сразу остро запахло мокрой глиной и мокрым мелом, хотя ни глины, ни мела на моем островке отродясь не было.

— Лодка… — вспомнила я.

— Что — лодка?

— Лодку ты вытащил? Смотри, какая гроза идет!

— Не. — Кукушонок поморщился, неопределенно повертел пальцами. — Я сейчас уже поплыву. Хочу сегодня к устью Каменки выйти.

— Ты с ума сошел! Посмотри на небо, черное все. На море шторм разыграется, потонешь к дьяволу…

Кукушонок поднял голову, ветер лизнул его как корова языком — рыжая челка встопорщилась. Он пожал плечами.

— Ерунда. Летний дождичек. Зато посвежеет чуток, жара эта осточертела уже.

Треххвостой плетью сизого огня наискось шарахнула молния. Долю мгновения она дрожала, впиваясь в землю, а вода меж берегами превратилась в иссиня-розовую пропасть, затем рухнул грохот, а за ним жестким металлическим гребнем взялся чесать ливень.

— Ой-ей! Это же град! Ты погляди, это же град!

Ледяная крупа отскакивала в разные стороны, с поразительной скоростью наполняя все щели и трещины. Вскочив, я тут же споткнулась в скользких камнях, Кукушонок подхватил меня под руку.

— Ратер, я не отпущу тебя. Слышишь? Я не для того выкупала тебя из тюрьмы, чтоб ты рыб кормил на дне…

— Ой, да ладно огород городить, плавал я уже и в грозу, и в бурю, небось не впервой.

Горизонт задернули движущиеся серые занавеси. Берега пропали, воздух наполнил напряженный стремительный гул падающей воды. Волосы моментально отяжелели, прилипли к спине.

— Драть тебя некому было! Взгляни, что творится! Никуда ты не поедешь! Береженого бог бережет.

— Дураков и новичков бог бережет. Я хоть не новичок, зато дуралей отменный.

— Ага, думаешь, раз ты дурак, тебе все позволено?

— А чего это мне не позволено, скажи на милость?

— Рисковать по дурному тебе не позволено!

Снова шарахнула молния, следом еще одна — раскатился закладывающий уши грохот. Летящая вода захлестывала лицо, напрочь заливала глаза и ноздри. Я едва видела стоящего напротив Кукушонка.

— А чего это ты тут командуешь? — закричал вдруг он. — Чего это ты командуешь? Я тебе не слуга, не муж, не брат, не сват…

— Ах так? Ну и катись куда хочешь! — Ливень гасил мой голос и я изо всех сил напрягла горло. — В Галабру свою, куда тебя там черт не-есет! Я тут ради него наизнанку выворачиваю-у-усь!..

— А вот не надо выворачиваться-аа! Не нужны мне твои изнанки-и!

— Вот и катись в свою Галабру!

Вспышка — БАБАХ!!! Порыв ветра поднял отяжелевшие волосы и бросил их мне на лицо.

Ослепнув, я вдруг ощутила, что земля под ногами гудит. Странная пугающая вибрация сотрясала островок. Беззвучно стонали скалы, откуда-то из самой глуби, из каменных недр рвался наружу черный как проклятье сгусток страха и гнева. Подземный гул рывком пересек грань восприятия, и мой человечий слух наполнили треск и грохот распадающихся скал.

Я мотнула головой, сбрасывая залепившие глаза волосы. В то же мгновение Ратер изо всех сил дернул меня к себе. На том месте где я только что стояла, возникли, словно сами собой выросли из земли, торчащие косые иззубренные клинья.

— Смотри, что это?! Вон туда смотри!

Едва различимая сквозь летящую воду поверхность скалы-паруса шевелилась и мялась, будто кто-то водил изнутри по занавесу растопыренными руками. Напряжение узкими лезвиями кололо гранит, веером разлетались осколки, кромсая в клочья полотнища ливня, утыкивая площадку перед скалой и тропинку у нас под ногами. С вершины сорвалась глыба, снесла голову каменному мысику и рухнула в воду. Кукушонок оттащил меня подальше.

От неожиданности я потеряла дар речи. Что происходит? Стеклянная Башня наказывает нас за то, что мы взяли золото?

Скала прорвалась нарывом в стоне и грохоте, лопнула черной лучистой трещиной, родив в сполохе молний многорукое и многоногое божество, разлаписто замершее на долю мгновения во тьме пролома — и сейчас же покатившееся прямо на нас ртутным, стремительным, сверкающим лезвиями колесом.

Небо взревело возмущенно — содрогающаяся твердь остервенело взвизгнула в ответ жутким голосом новорожденного. Мы с Кукушонком замерли, сбившись единым комком — ртутное колесо пронеслось почти впритирку, чудом не разметав нас по камням, накрыв волной горячего пара, пахнущего перекаленным металлом.

— Малыш!!!

Я заорала, размахивая руками — но он уже не видел и не слышал нас. Он легко перемахнул с берега на одиноко торчащий из воды валун и снова замер изваянием — руки стиснули голову, взгорбленная драконья спина ощетинилась сотней кривых лезвий, длинный хвост оплел темный камень.

— Малыш! Эрайн! Куда ты?

Мокрая кукушоночья ладонь залепила мне рот.

— Молчи! Он же нас порвет, если увидит…

Но он ничего не видел и не слышал. Темное небо хлестнуло изломанной ветвью молнии, и на фоне пепельной пропасти, в которую на мгновение превратилась вода, мелькнул небрежный черный росчерк, словно небесный великан поставил свою подпись на полотне безумства стихий.

Эрайн исчез.

Занавес ливня задернулся.

Кукушоночья ладонь сползла с моего лица.

В черных тучах над нашими головами небесный великан зло и раскатисто рассмеялся.

 

Глава 18

Принцесса и чудовище

Кое-как преодолев последний крутой подъем, я проползла пару шагов на четвереньках, запуталась в юбке и рухнула на рыжий хвойный настил.

— Ты на муравейнике лежишь, — уведомил меня Кукушонок.

Он привалился к сосне, устало переводя дыхание и утирая рукавом пот. Я видела, что он попал волосами в смолу, но сказать ему об этом не было сил — я дышала.

— Солнце почти село. — Кукушонок прищурился на запад. — Мы собираемся и дальше шарахаться по лесу? В темнотище?

— Иди… на фиг, — прохрипела я. — Малыша надо найти… сегодня. Как можно… скорее. Я… буду искать. А ты… иди на фиг.

— Кончай ругаться. Отыщем твоего Малыша. Вон от него колея какая. Словно табун коней прогнали. Глянь, как он тут все распахал.

Я сплюнула.

— Это… другой разговор. Малыш просто перепуган. Если бы… я была с ним рядом… а не трепалась с тобой, я бы успокоила его. Амаргин сказал… Ай-яй!

— Я же говорю — ты лежишь на муравейнике.

Я переползла в сторону, села, принялась отряхиваться.

Грозу унесло на север, тучи разметало по небу, сильный юго-восточный ветер высушил вершины холмов Соленого Леса и нашу одежду. Умытое небо гасло, от солнца осталась только пара угольков на горизонте. По краю холма, в мертвой траве, оглушающе стрекотали кузнечики.

— Однако… если мантикор эдак перепуган, — пробормотал Ратер после паузы, — не след бы нам с тобой за ним по пятам гоняться. Я смекаю, это его еще больше напугает. Вот за тобой бы так гонялись, а?

— Малыш знает меня. Мы с ним разговаривали. Он знает меня.

— Надо бы ему дать передохнуть. Чтоб он полежал под кустом, оклемался, огляделся…

— Я же не из-за собственного каприза за ним бегаю, Ратер! А если его кто-нибудь увидит? Он же чудовище! Его убьют тут же, на месте!

— Эт верно… А еще скорее, он сам кого-нибудь от большого испуга порешит.

— И за ним начнут гоняться охотники похуже, чем мы с тобой… Ну, всё. Отдых окончен. Встаем, идем дальше.

— Это ты вставай, я-то уже стою. Так куда, говоришь, идти?

— А ты не видишь? Вон туда, где деревца поломаны.

Некоторое время мы пытались спуститься там же, где это сделал Эрайн. Но одно дело — залезть на крутизну, и совсем другое — по крутизне спуститься. А у мантикора, кроме пары рук, есть еще четыре когтистые лапы и хвост, которым можно за что попало цепляться.

Я остановилась над отвесным участком. Ну, если он и здесь умудрился не скатиться кувырком, то у него, наверное, еще и крылья ко всему прочему имеются, только я их раньше как-то не замечала.

— Там, внизу, того, — прокряхтел Кукушонок, — болото внизу.

— Какое еще болото?

— Ну, болотце. Жабий Ручей, он в Мележку впадает, вон там. — Ратер махнул рукой куда-то в темноту. — Трясины нет, но грязищи по пояс будет. Особенно сейчас, после дождя. И крапива там знатная.

Я задумалась. Свалиться с кручи в мокрое и грязное болото как-то не улыбалось. Даже если в нем нет трясины.

— А обойти его можно?

— Болото-то? Можно, почему нет. Вдоль старого русла пройти, и вон туда, к Мележке, выйти. Там хороший песчаный овраг. Я б на месте мантикора туда бы и побег, и там бы заночевал.

— Малыш не знает здешних мест. Разве не видишь — он прет напролом, куда глаза глядят. Боюсь, он здесь сверзился прямо в болото.

— Если и сверзился, то давно из этого болота вылез. И бродит сейчас где-то совсем в другом месте. Или в овраге спит.

— Ладно, — решилась я. — Веди к этому оврагу хваленому. А то ребрами гребеня считать в самом деле как-то не тянет.

Мы залезли обратно на вершину, прошли по гребню на север и спустились по гладкому удобному склону. Кукушонок неплохо ориентировался в Соленом Лесу, я неплохо видела в темноте — и вместе мы продвигались довольно резво. Правда, мокрая трава и размеренный шаг после беготни сказались не в лучшую сторону — мы оба начали мерзнуть.

По правую руку кромешной стеной стоял лес, по левую меж деревьев проглянуло небо в белесых перьях облаков.

— Ага, — сказал Ратер. — Похоже, мы правильно идем. Овраг должен быть прямо впереди.

— Постой, — я схватила его за руку. — Послушай…

За деревьями, на прогалине, надрывался коростель, но за его нескончаемым "спать пора" странным, неуместным фоном доносилось…

— Музыка?

Кукушонок уставился на меня, глаза его блеснули белками. Я пожала плечами в темноте:

— Точно, музыка. Похоже, здесь где-то гулянка в лесу.

Мы еще послушали далекое пиликанье виол, чьи-то нестройные голоса, пьяный хохот…

— Я знаю, кто это, — заявил вдруг Кукушонок.

— Да ну? Какие-нибудь разбойники с большой дороги?

— Почти угадала. Это ее высочество сотоварищи. Шабаш у них.

— Какой еще шабаш?

— Ну, не шабаш, а эта… как ее… орания… оргация?

— Оргия?

— Во, во. Благородные развлечения, сопровождаемые ором и гиканьем.

Я нахмурилась, почесала нос.

— Знаешь что… пойдем-ка отсюда. Мантикор туда, где шумно точно не сунется. Он или удрал подальше, или отлеживается где-нибудь в тихом месте. Здесь ни ему, ни нам делать нечего.

— Я вижу огонь, — сказал Ратер. — Во-он, внизу, смотри… Они совсем рядом. Просто они ниже нас, в самом овраге.

— В овраге?

— Стань ко мне, отсюда видно.

А и правда, овраг-то оказался прямо перед нами, в двух шагах. Темный его зев загораживали склоненные деревья, куполом нависающие над высохшим ложем ручья. Снизу листву подсвечивали гуляющие оранжевые блики. Серый с подпалом дым, словно зверь, карабкался по противоположному склону, прижимаясь к крутизне. Самого пламени видно не было.

— Я слышал, принцесса и приятели ее… того… — Ратер щелкнул пальцами. — На шабашах своих через костер прыгают. Голышом.

— Ну и пусть себе прыгают. Тебе-то что?

— Говорят, она ведьма.

— Мораг — ведьма? — Я покусала губу, потом все-таки сказала: — "Ведьма" — это не совсем правильно. Она не ведьма. Она… эхисера.

— Что?

— Ну… волшебница. Магичка.

— Да ты что? — Ратер схватил меня за рукав, развернул к себе. — Значит, это правда? Не враки?

— Что — правда?

— Что она колдунья!

— Ратер, все не так просто. Я тебе потом объясню. Пойдем отсюда.

Я потянула его прочь, но парень стоял столбом.

— Колдунья… Я так и знал. Так и знал, что тут не без нечистого… У нее ж на лице написано… Душу свою бессмертную продала за силу колдовскую!

— Да ну тебя, Ратер, ерунду городишь. Все было не так.

— А как?

— Мать ее, королева Каланда, была эхисера. Настоящая эхисера, без всяких там… — Зачем я это ему рассказываю? Тем более — откуда я это знаю? Но вот же знаю, и рассказываю, черт за язык тянет… или старая неизжитая зависть, или тоска неуемная? — Я думаю, это она принцессу к волшбе причастила, обряд провела, гения дарующий.

— У-у! — вдруг взвился Кукушонок, пришлось шикнуть на него, чтоб не повышал голос. — У-у…Так это королева Каланда, это все она… это она принцессу нечистому продала, когда та еще маленькой была…

— Да что ты бормочешь! Никого она никому не продавала. И не смей про Каланду гадости говорить! Ты ее вообще не видел!

— Да твоя обожаемая Каланда… собственную дочь…

Я сунула под нос Кукушонку сжатый кулак.

— Еще одно слово про Каланду… эй, ты куда?

Кукушонок оттолкнул мою руку и зашагал к оврагу. Я догнала его, сцапала за плечо:

— Спятил? Нас поймают. У них собаки.

— Какие собаки?

— Они же охотились днем, балда! Как пить дать, это охота заночевала.

Парень послюнил палец и поднял его над головой.

— Ветер от Нержеля. Обойдем вон там.

— Ты кретин. Ты безмозглый идиот.

— Ну и вали отсюда, если трусишь.

— Я уже имела дело с принцессой. Не хочу ей больше попадаться.

— Вот и вали, говорю.

— И тебя уже один раз вытаскивала из застенков. Мне это тоже надоело.

— Давай, давай. Попрекни меня еще куском хлеба.

— Не топай, балбес! Ломишься, как стадо кабанов.

— Тихо ты…

Ратер опустился на четвереньки и осторожно пополз сквозь растущую на краю оврага мокрую малину. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Внизу открылась неширокая ложбина — на дне ее, прямо под нами, словно в адском котле полыхал костер, по песчаным стенам метались ломкие тени. На фоне пламени корчились и скакали три косматых силуэта — правда, не совсем голяком, а в длинных распоясанных рубахах. Пара пестро одетых музыкантов терзали визжащие инструменты. Призывно пахло горячим вином и чуть подгоревшим мясом.

Дальше, в глубине котловины, на разбросанных плащах сидели и лежали остальные гуляки, у которых, наверное, уже не было ни сил, ни желания прыгать перед огнем. Трое или четверо спали вповалку на разбросанных коврах, еще четверо, сидя полукругом, лениво передавали друг другу полупустой мех, а одна пара, нисколько не смущаясь присутствием зрителей, занималась любовью.

— Ну, разбойники… — вполголоса пробормотал Кукушонок. — Настоящие разбойники…

— Где-то должны быть слуги. И лошади. И собаки.

— Вон там, я смекаю, — Кукушонок показал в темную глубину оврага.

— Если они там, собаки нас унюхают.

— Навряд ли. Слишком туточки много потных нобилей, чтоб унюхать двух замерзших браконьеров. Хотя какие мы браконьеры, здесь же не Королевский Лес.

— А, для них один черт… Смотри-ка, это ведь девушки у костра скачут. У одной, кажется, кроталы в руках.

— Это альхана, которая с погремушками. А остальные, наверное, просто шлюхи из города. Ноблесок тут нет. Музыканты у них тоже альханы. Вот ведь наяривают, черти…

Я оглядела всю компанию в поисках принцессы.

— А где Мораг?

— Мораг-то? Вон она.

— Где?

— Да вон. С мехом.

А ведь точно. Один из ленивых пьянчужек оказался принцессой.

Сверкнул серебряный обруч — принцесса откинулась назад, расправляя мех и выцеживая себе в глотку остатки вина — угольно-черные волосы коснулись скомканного на земле плаща.

Пустой мех отлетел в сторону, Мораг легким, скупым движением вскочила на ноги. Вскинула руку — музыка смолкла на полутакте, танцующие у костра замерли, теперь был слышен только треск пламени и шум ветра в листве.

Принцесса что-то проговорила. Двое пьянчужек поднялись и направились к костру.

— Че это они делают? — удивился Кукушонок.

— Гасят огонь, как видишь.

— Разве так огонь гасят?

Девушки в рубашках отодвинулись к песчаной стене; парни, вооружившись длинными палками, принялись растаскивать костер в разные стороны. Пламя тут же упало, сократилось, сделалось темнее. Принцесса между тем отвесила пару пинков сплетшейся паре и отправилась пинать спящих.

Вскоре народ в котловине зашевелился. Вспыхнули факелы. Ковры и разбросанный скарб оттащили подальше, а бывший костер превратился в большую, мерцающую темно-алым кляксу.

— Ого, — пробормотала я. — Или я ничего не понимаю, или сейчас цирк начнется.

— Чего начнется? — Кукушонок недоумевал.

— Цирк, говорю. Это будет похлеще прыжков через костер. Ты гляди, гляди…

— Не нравится мне это… — бормотал он, ерзая и шурша ветками. — Лучше б они этим своим занимались… оргием своим…

— Тссс! — я ляпнула Кукушонку по загривку и придавила его к земле. — Молчи…

Совсем рядом прошелестели шаги, затем кто-то затрещал кустами, пробираясь к краю оврага. Мы с Кукушонком испуганно переглянулись. Невидимка повозился и затих в трех шагах от нас.

Кукушоночьи губы воткнулись мне в ухо:

— Кто-то из слуг, небось. Тоже подглядывает.

Я кивнула и прижала палец к губам.

Тем временем двое помошников стащили с Мораг сапоги и завернули штанины до середины икр — она босиком прошлась перед рассыпанными углями. По периметру мерцающей кляксы воткнули десяток факелов, осветив место действия. Мораг махнула рукой — музыканты слаженно грянули какую-то смутно знакомую мелодию, а девушка-альхана, щелкая кроталами, вдруг завела мощным, ясно слышимым голосом:

Мораг помедлила, прислушиваясь к музыке, затем выпрямилась, проведя руками по бокам сверху вниз, сжала ладонями узкие бедра, тряхнула черной гривой — и шагнула на раскаленные уголья.

Кукушонок придушенно ахнул, я снова надавила ему на загривок, пригибая горячую его голову к земле. А чего он ждал, интересно? Что принцесса рыбу ловить будет в этом пекле? Или кого другого загонит на головешках прыгать?

Принцесса подняла руки над головой, ударила в ладони и закружилась, взметывая босыми ногами черную золу. В прорезях темной котты замелькала белая рубаха, белые рукава взлетели крыльями, волосы бессветным плащом расстелились по воздуху у нее за спиной. Толпа раздалась — на песке, перед перемигивающейся алыми огоньками угольной лужей плясала и пела альхана, тоже голоногая, простоволосая, в одной нижней рубахе.

Я глядела во все глаза. Зрелище было что надо! Хорошенькая альхана оказалась прирожденной плясуньей и певицей, а вот Мораг танцевать не умела, однако кружилась по раскаленным углям с великолепной грацией разъяренного животного.

Кукушонок поедал их глазами, весь подавшись вперед. На лбу и на крыльях носа у него выступил пот. Эк парня разобрало! Впрочем, не удивительно. Альхана была хороша, а принцесса еще лучше. Хоть то, что она вытворяла, мало походило на танец. Но дикий заморский зверь пантер из нее получился — будь здоров! Даже отсюда было видно, как блестят у принцессы зубы.

Рядом ни к месту заерзал, зашевелился наш невидимый сосед. Мне пришлось толкнуть Ратера в бок, чтоб он прекратил сопеть, вздыхать и громко глотать слюну. Кукушонок ответил на тычок бессмысленным мычанием, не отрывая глаз от красавиц. Ладно, шут с ним. Если сосед в таком же состоянии как и мой спутник, то он не только нас, он и вражескую армию у себя под носом не заметит.

В глубине оврага, там, куда уводило песчаное русло ручья, мне почудилось шевеление во мраке. Какие-то голоса загомонили за ярко расписанным занавесом альханской музыки. Вдруг из темноты выскочил человек, размахивая руками и крича, и музыка оборвалась.

— Чудовище! — кричал человек, и по его голосу было ясно, что он не на шутку испуган. — Миледи, там чудовище в лесу! Дракон, миледи! Прямо к лагерю подошел!

Мораг, продолжая движение, с поворота ловко спрыгнула на землю, в то же мгновение рядом с нами что-то тренькнуло, свистнуло — и посреди угольной лужи, взбив облачко золы, вырос белоперый цветок на длинном тонком черенке.

Меня словно подбросило.

— Убийца! Здесь убийца! Стой!

Серая тень взвилась из травы, шарахнулась куда-то вбок, за ней, оттолкнув меня, волчьим прыжком метнулся Ратер, затрещали кусты, треск покатился влево, и гвалт голосов из оврага заглушил его.

Внизу, похватав редкие факелы, метались люди. Я расслышала зычный голос Мораг, выкрикивающей приказы вперемешку с проклятиями, ржание непонятно откуда взявшихся лошадей, чей-то визг, лай собак.

Ну, какого дьявола я позволила Кукушонку втащить себя в эту дурацкую затею! Ясно же — там, где Мораг, там обязательно все переворачивается с ног на голову. Мало ему было плеткой поперек ребер и палкой по темечку! Впрочем, мне надо смываться. Убийца, должно быть, бросил здесь свой лук, и если меня застукают поблизости… плюс мои приключения в Нагоре…

Подобрав юбки, я резво рванула в сторону, прямо противоположную оврагу.

Лиственный лес скоро закончился, начался сосняк, а с ним и довольно крутой подъем в гору. Наконец-то из-за облаков выглянула луна. Я залезла на холм повыше, села в траву и прислушалась. Свиристели ночные птицы, шумела листва, опять где-то далеко уговаривал ложиться спать коростель — и это все. Ни людских голосов, ни шума погони… Хорошо. Авось обойдется.

Теперь можно подумать.

Чудовищем, которое видел тот испуганный человек, несомненно был Эрайн. Вот уж невезуха — налететь не на пейзан каких-то, чьему трусливому лепету вряд ли кто поверит, не на лесорубов, чей рассказ сочтут за пьяные выдумки — на саму принцессу с ее охотой. Холера черная! Ну что за судьба… Теперь она не слезет со следа, пока не докопается, одна надежда — опередить ее. Убийца еще этот… Может, отвлечет ее от охоты? Интересно, Ратер догнал его или нет? А если догнал — не получил ли ножом в бок…

Я поежилась. Куда ни кинь — всюду клин. Ну что мне теперь делать?

Надо остановиться на чем-нибудь одном. Самом важном. Что для меня сейчас самое важное?

Найти Эрайна.

Значит, надо вернуться к оврагу и поискать его следы около лагеря слуг.

А может я неправильно поступаю? Может, надо действовать иначе? Не метаться по ночному лесу без дороги, а… Вот что бы сделал в этом случае Амаргин? Ясно, он не стал бы бегать по колдобинам, а нашел мантикора магическим путем… волшебством нашел бы.

Я прикрыла глаза и попыталась сосредоточиться на образе Эрайна.

Вот он летит на меня в блеске молний сумасшедшим ртутным колесом, черненое серебро, сизая сталь, бурая бронза, седое железо…

Нет, не так. Вот он лежит в воде большого грота, пепельно-пятнистый, как змей из Огненных Пустынь, и глаза его, полные тьмы, слепо глядят в пролом пещерного свода…

Нет, на самом деле он, окоченелый и фосфорно-зеленый, висит на цепях в ледяном мраке, посреди озера мертвой воды…

Нет…

Не так. Я гляжу его глазами… в мутную бездну… на мерцающую могильную зелень… на собственные лапы, светящиеся под водой как две гнилушки…

Нет…

Не так…

(…- Скажи, Левкоя, а правда, что колдуны из Иреи и Ваденги приносят кровавые жертвы?

Старуха почесала лоб мундштуком трубки.

— Про деньгов ничего не скажу, про них разное болтают. Про ирейских ведунов… хм… тебе следовает знать, что это все враки бесталанные.

— Мать ничего не рассказывала. Она вообще про отца не упоминала.

Левкоя сунула мундштук в рот, попыхтела, но трубка уже погасла.

— Достань мне уголечек, малая… Ага. Так что я говорю… враки это про кровавые жертвы. Может, какие дикари дикие и покупают силу чужой кровью… да только не батька твой. Батька твой никаких жертвов не приносил. Никакой крови на его руках нету, вот как.

— Он тебе так и говорил?

— Ага. Я ж спрашала, неужто он к дьяволу обратился в Ирее своей, уж больно страшенное место, Ирея ента.

— А он?

— Никакого, говорит, дьявола нет и не было, и Черный, говорит, Даг ихний ирейский никакой не чертов прислужник, а вовсе древний король. А что язычники его богом огненным кличут и храмы ему строют, так это, говорит, обычное дело средь поганских племен. Короче, ересь всякую болтал, пустозвон… Ага. А колдуны, говорит, ирейские, Дагу не молятся, потому как ни бог он и не дьявол, а просто каменный статуй. И я словам его поверила, потому как и в церкву он со мной вместе ходил, и на мамке твоей по всем правилам женился. Так что жертв он не приносил, ни кровавых, ни каких других, чушь эту ты из головы выкинь.

Я тяжело размышляла, кроша хлеб на скобленый стол. Значит, отец не приносил жертвы и не проходил ритуал. И наверняка именно поэтому он и не был настоящим магом. Он все ключ какой-то искал… Причем тут ключ?

Но гении, дарующие волшебную силу, по описанию Амы Райны не походили на языческих богов. Они, скорее, схожи с ангелами-хранителями или стихийными духами. "Мой гений" — говорила Ама Райна, и воображение тут же рисовало: огонь, свет, тепло, благо… но тогда почему этот гений требует жертвы?

Вздохнув, я пошла по второму кругу:

— Я слышала, чтобы стать настоящим волшебником, надо призвать покровителя. Совершить обряд и воззвать к высшим силам, дарующим магию.

Левкоя прищурилась с подозрением.

— Ты чего это, малая, в колдуньи намылилась?

— А почему бы нет?

— Тю! Наслушалась ерунды! Кто тебе такого наболтал-то?

Я дернула плечом. Не ответила.

— Ента принцесса заморская чернявая тебе голову морочит! — Старуха оттопырила нижнюю губу, показав бурые зубы, и ткнула в мою сторону мундштуком. — Ты, малая, забылась, али как? Ты разбирай, что ли, кто она — и кто ты. Ты для ей грязь подзаборная, котенок шелудивый, она с тобой в бирюльки поиграет — да на улицу и выкинет. А то язык твой дурной велит к чертям вырвать, чтоб не болтала лишнего, как сейчас вот…

— Но ты же ей не скажешь, что я тебе говорила?.. — обеспокоилась я.

— Я-то не скажу, а вот кто другой… — Левкоя в сердцах плюнула под стол. — Я тебе добра желаю, паралик тебя побери, бестолочь окаянную… Что ты, что Ронька мой, и откуда семя такое выискалось препаршивое, ведь никаких обалдуев, никаких бродяг вроде вас не привечала я…

— А кто дедом моим был, Левкоя?

— Да разве упомнишь теперь… Тьфу, беда мне с вами, что вдоль, что поперек, одна сплошная беда и разорение!

Левкоя еще раз плюнула, поднялась и отправилась за занавеску греметь горшками. А я сидела и думала. Жертва ради магической силы. Мне придется убить человека, чтобы призвать гения. И Каланде придется.

Ама Райна это сделала, и не чувствует ни малейших угрызений совести. Правда, она проходила обряд очень давно. Аме Райне сейчас примерно столько же лет, сколько моей Левкое. Но у нее гладкое лицо, чистая кожа, королевская осанка, черные косы без единого седого волоска… У нее власть и сила, и у нее много, много лет впереди. Всего лишь за жизнь какого-то… кто это был? Случайный прохожий, на беду попавшийся в руки райнариному учителю? Бродяга? Преступник, которого так и так плаха ждала?

Господи Единый, Милосердный… Я так редко взываю к тебе, Господи! Наставь меня, что ли, выведи на путь истинный, открой глаза ослепленные.

Помоги мне, Господи…)

Я проснулась на рассвете от холода. То есть, я закоченела так, что не сразу смогла разогнуться. Платье отсырело, дыра на подоле разлезлась и обмахрилась, покрытая пупырьями коленка выставилась наружу; шаль скаталась жгутом, в волосы набилась пропасть лесного мусора и прошлогодней хвои. Изо рта шел пар. Чертово жиденькое сукно не грело совсем… и это платьишко менее суток назад казалось мне гееной огненной? Я посидела немножко, щелкая зубами и пытаясь разогреть дыханием руки и растереть ноги, потом поднялась, охая, как старая бабка. Поясница ныла, шея ныла, от холода и сырости меня била неудержимая дрожь.

Лето кончилось. Кончилось лето. На земле спать уже нельзя — а вот простынешь теперь, соплями изойдешь… Видали вы простуженных утопленников? Чихающих и перхающих, с красными мокрыми носами? Нет? Увидите еще…

Я спустилась с холма в море тумана, захлестнувшего с головой лиственные деревья низины. Небо сочило зеленоватый свет, воздух был переполнен водяной взвесью. Деревья застыли силуэтами, коралловые неподвижные ветви их переплетались бесконечной аркадой, то справа, то слева возникали таинственные гроты, уводя в неведомую глубь — меня не оставляло ощущение, что я иду по морскому дну. Птицы молчали. Небо за пеленой тумана из зеленого становилось золотым.

Я не боялась заблудиться, потому что еще с холма прикинула направление. Овраг должен был пересечь мне путь. Мне не хотелось думать и строить предположения, где сейчас Эрайн и жив ли он вообще. Опоздала я или нет. Не хотелось мне об этом думать. Я просто шла вперед, пока деревья не поредели, и поперек дороги не встала белесая облачная стена, будто именно здесь и находился предел мира.

Я осторожно подошла к пределу и заглянула через его край в бездну.

В бездне сиял огонь.

Рыхлая туманная кисея не скрывала дна оврага. Там, на дне, горел костер, раздвигая занавес влаги, а у костра сидели двое. Вернее, один сидел, а другой лежал.

Недалеко чернела угольная клякса; вокруг, на песке, валялись какие-то вещи. Никого из людей больше не было видно.

Сидящий у костра человек нагнулся, пошевелил палкой угли. Голова его сверкнула в отсветах пламени рыжим суриком. Знакомым жестом человек зачерпнул горсть песка — и тут же забыл про него, позволяя песчаной струйке вытечь из ладони.

— Ратер!

Он вскинул голову, заоглядывался. Сквозь редеющий туман я увидела его лицо — чумазое невероятно, все в пятнах, будто он ел чернику и весь измарался. Второй человек лежал неподвижно.

— Ратери! Я здесь.

— Леста? — наконец, он увидел меня, вскочил. — Спускайся сюда. Нет, не здесь… правее, то есть левее! Иди за мной, я покажу…

Он пробежал вдоль овражной стенки, махая мне рукой.

— Давай сюда. Вот сюда.

Цепляясь за ежевику и малину, я сползла вниз. На полпути Кукушонок подхватил меня, помог встать на ноги.

— Уй, да ты мокрая!

— Еще бы. Сырость какая.

— Идем к костру. Замерзла?

— Не то слово… Что у тебя с физиономией?

— Пойдем, пойдем… — Он потащил меня к костру, мимо лежащего кульком человека. — Я тебе вина налью, тут целый мех остался.

— Что ты здесь делаешь? Где принцесса? Где убийца? Что с Малышом?

Я сунула руки чуть ли не в самый костер. Ух, хорошо. Бррррр!

— Не знаю, где принцесса. Жду вот. Я смекаю, кто-нить вернется сюда, или сама, или люди ее. Они вещи побросали. Давай-ка, винишка выпей, полегчает.

Очень кстати. Кукушонок держал мех, пока я из него глотала. Вино, между прочим, оказалось так себе. Терпкое, кислое, чуть ли не горькое. Странно, что принцесса с компанией такое пьют.

— А это кто? — я кивнула на неподвижный кулек.

— Убийца. Я его споймал.

— Поймал???

Ратер улыбнулся неловко, пожал плечами, шмыгнул носом. Только сейчас я поняла, что никакую чернику он не ел, просто нос у него расквашен, а кровь из расквашенного носа щедро размазана по физиономии. В сочетании с подбитым глазом эффект был ошеломляющим.

— Ну ты хорош, братишка… Нос-то цел?

— Да цел, покровило только. Зато этого пса подзаборного я скрутил. Полночи за ним по лесу бегал. Заблудился нахрен в темнотище. Уже светлеть стало, когда сюда, к оврагу выбрался. Приедет принцесса — сдам ей на руки. Пусть допрашивает.

Я хмыкнула и шагнула к телу. Сдернула тряпку у него с головы, сунула руку под челюсть. Ожидала встретить ледяную твердость трупа, однако кожа лежащего была теплой и мягкой. Под пальцами билась жилка. Черт, да он спит! Или без сознания?

— Ты его чем-то приложил по голове?

— Ну… дал я ему в рыло пару раз… Он мне тоже в рыло дал. Он разок вырвался, но я его в речку загнал и там скрутил… сюда он своими ногами пришел. Я думаю, спит он. Да пущщай спит. Может, это у него с перепугу.

— Никогда не слышала, чтобы с перепугу засыпали.

Стрелок оказался маленьким жилистым пареньком, если и постарше Кукушонка, то ненамного. А Кукушонок, несмотря на худобу, был очевидно выше его и шире в плечах. То есть, Кукушонок годика через три вымахает в крупного мужчину, а вот этому заморышу уже не вырасти. Крысенок, одно слово. Ладно, принцесса или кто там, разберутся. Не нашего ума дело.

Если он вообще проснется.

— А что с Малышом? Ты что-нибудь знаешь?

Ратер помотал лохматой головой.

— Не… Я, когда сюда пришел и этого, — он кивнул на кулек, — приволок, тут никого уже не было, кроме альханов и девок. Они недавно ушли. Пошарились по барахлу и ушли.

— А куда охота поехала?

— Бес их знает. Я ж говорю, не видел никого… Хочешь еще винца?

— Не хочу. Противное это вино, словно в уксус горчицы намешали.

— Ага. Мне тоже сперва не понравилось. — Кукушонок закинул голову и глотнул из меха. — Бррр, аж скулы сводит.

— Ладно. Коли так, я пойду. Вон, уже солнышко вовсю светит. Ты, полагаю, здесь остаешься, принцессу сторожить?

— Да я б с тобой пошел…

— Сиди уж, вояка. — Я положила ему руку на плечо и легонько тряхнула. — Какой ты все-таки молодец, Ратери. Если убийца заговорит… Что там принцессе в голову взбредет — не знаю, а вот Нарваро Найгерт вполне может позволить тебе остаться в городе. Не напейся тут только.

* * *

Не может быть — но отпечатки драконьих лап были совсем свежие. Отпечатки в мокром песке, они не успели еще заплыть. Значит… значит…

Я обнаружила их совершенно случайно, потеряв рассыпанные следы охоты, успев двадцать раз вспотеть, десять раз острекаться в крапиве, пару раз промокнуть, и по одному разу налететь на осиное гнездо и едва не подвернуть себе ногу, в отчаянии срезая дорогу от очередного холма к речке Мележке. Совсем свежие отпечатки. Пятипалые, драконьи, с глубокими рытвинами от когтей. Каждый след длиной в два с половиной моих, а шириной — в четыре с половиной.

Поломанных деревьев вокруг не наблюдалось. Только перечеркивающая следы глубокая борозда от хвоста, раздавленные стебли аира, помятая осока, сдвинутая и перевернутая галька.

Видно, он успокоился… Угомонился. Пришел в себя. Соображает уже. А охота так и не нашла его, хотя время приближается к полудню.

Речка здесь делала крутую петлю, огибая взгорочек, заросший ивой и ольхой, с парой сосен на макушке. На этот взгорочек я и влезла. Осторожно раздвинула ветки. Там, внизу, на отмели, прикрытой тонким слоем воды, я и увидела его.

Он стоял, зябко обхватив сам себя за плечи, склонив голову, отягченную пепельно-черной гривой, стоял и смотрел на свое отражение. Длинное драконье тело светилось тусклым серебром, по впалым бокам гуляли солнечные пятна. Отражение под ним морщило и дробилось, путаясь с осколками света, но он смотрел и смотрел, как зачарованный.

Он был совсем нестрашный. Даже маленький какой-то на фоне песчаного обрыва и больших каменных глыб, раскиданных по берегу. Темный, словно серое деревенское железо, гребень спокойно лежал вдоль хребта. Хвост висел плетью. На крестец мантикору уселась белая бабочка.

Эрайн.

Ветерок выгладил траву на берегу, перетряхнул ивам длинные косы, тронутые осенней желтизной. Солнечная рябь пронеслась по поверхности воды, слепя глаза. На лицо мне упала растрепанная прядь. Волосы мантикора не шелохнулись.

— Эрайн, Малыш… — прошептала я одними губами.

Далеко. Он не услышит, даже если заговорить в полный голос. Если только крикнуть во всю глотку.

Может, подойти? Подойти поближе, окликнуть его. Он же на меня не бросится? Не бросится ведь, правда?.. Скорее, он испугается и убежит как дикий зверь. Не узнает меня.

Потому что забыл. Шок пробуждения смыл воспоминания о странном сне… Он сам говорил, что это был кошмар. Кошмар надо поскорее забыть. И меня вместе с кошмаром.

Амаргин предупреждал… будут сложности.

Эх, но разве я могла предположить, что сложности начнутся сразу же по пробуждении? С места — и в карьер?

Мантикор поднял голову — я увидела его профиль. Точеный резкий профиль обитателя той стороны. Насторожились звериные уши — большие, острые, украшенные веером шипов. Ветерок снова вздохнул, рассыпая блики по воде.

— Эрайн.

Я ведь знаю твое имя, Эрайн. Твое сокровенное имя, то, которое определяет тебя, придает тебе твою истинную самость. Как тело является формой для души, так и имя есть форма сути. Ты слышишь меня, друг мой, Эрайн?

Как слепит глаза солнечная рябь! Щекочет меж ресниц сияющей спицей, царапает изнутри веки. Плывут в солнечном сиропе зелень и серебро, осколки неба, наклонная плоскость берега, хром и кобальт воды, ртуть отражения, желтая охра песка…

Эрайн, ты слышишь меня?

…

Почему этот свет, эта рябь так мучит глаза? Почему так жмет горло и теснит в груди, почему во рту так горько и солоно? Смотри, Эрайн, ведь это настоящая радость — видеть над головой не замкнутую тьму пещерных сводов, но синеву сверкающую, полуденную, лютую, истончившуюся в зените настолько, что сквозь нее уже проглядывает черный зрак космоса. Разве растительное буйство вокруг не лучше фосфорной зелени мертвой воды? Это золото… взгляни! Этот ветер… Эрайн, да что с тобой такое?

Горечь. Соль. Ком в горле.

Мне тошно. Тошно мне. Не хочу я этого видеть.

Лучше ослепнуть.

Лучше умереть.

Ты забыл, каков мир снаружи? Ты хочешь домой, на ту сторону? Потерпи, милый мой Дракон, потерпи немножко, все пройдет, все станет на свои места. Мне хорошо известно, насколько печальным и страшным бывает узнавание, но ведь оно принадлежит тебе…

Нет!

Я не Дракон.

Незримая ладонь легла мне на лоб и оттолкнула меня. Отодвинула, с силой, довольно грубо, почти оборвав связь.

Паника:

Не уходи! Погоди… прости. Я не хотела тебя обидеть.

Я не дракон. Нет. Нет.

Эрайн. Прости. Позволь мне подойти.

Никогда не называй меня так. Никогда.

Меня подташнивает от горечи. Ресницы слиплись, щеки стягивает соленая корка.

— Хорошо, ладно. Хорошо. Я поняла. Это не твое имя, Эрайн. Я ошиблась.

Пауза. Вздох.

Я ошиблась, слышишь?

Если бы…

Ты позволишь мне подойти, Эрайн?

Подойди.

Я выглянула из кустов — и увидела, как мантикор тяжело разворачивается в мою сторону, безошибочно нанизывая меня на спицу темного странного взгляда. И глаза у него жуткие. Жуткие, жуткие!

Тьма, от века и до века. Тьма беспросветная. Слепой взгляд пустоты.

Лесс… в чем дело? Ты тоже боишься меня?

Нет.

Ты боишься. Боишься.

Темные когтистые ладони скрыли склоненное лицо. Волосы-лезвия тяжким каскадом потекли из-за спины на ссутулившиеся плечи — даже из своего убежища я услышала их змеиный шелестящий звон.

Я сейчас подойду, Эрайн.

Выбравшись из кустов, я сделала пару шагов вниз по склону — когда в спину меня толкнул беззвучный голос:

Стой.

Что?

Стой, Лесс… ты слышишь?

Я замерла, прислушиваясь. Эрайн повернул голову к противоположному берегу, на котором сосны подступали к самой воде. Уши его настороженно развернулись зубчатым веером.

Шумела листва на ветру, всплескивала вода… невдалеке, над зарослями золотой розги, гудел поздний шмель. Ничего подозрительного я не слышала.

— Эрайн…

Я ухожу, Лесс. Там… за мной… пришли…

— Погоди! Я с тобой!

Не подходи!

— Малыш…

Нет!

Беззвучный окрик остановил меня на бегу — словно стеклянная стена выросла на пути. Я грянулась в нее всем телом — мгновенно вышибло дух, зубы лязгнули, прикусив кончик языка… склон вывернулся из-под ног, и золотая розга приняла меня в свои объятия.

Повозившись в поломанных цветах, я кое-как поднялась. Меня отшвырнуло в заросший травой овражек: ни мантикора, ни реки отсюда не было видно. Прикушенный язык горел огнем.

Эрайн?

…

Вместо отклика я услышала — нарастающий, приближающийся стук копыт.

Почти на четвереньках рванула на свой прежний наблюдательный пост.

Мантикор был внизу, но связь меж нами оборвалась. Он стоял на отмели, пригнувшись, растопырив локти с парой шипов на каждом, скрючив пальцы с когтями, развернув сверкающий иззубренный гребень на выгнутой колесом драконьей спине. Длинный хвост метался по мелкой воде, взрывая гальку и мокрый песок.

Из-за сосен, на пологий противоположный берег вылетел всадник.

И, не сбавляя хода, послал лошадь через неглубокую воду на отмель. Взлетел веер брызг, в брызгах мелькнула черная диагональ копья, мантикор ртутным росчерком ушел в сторону, развернулся, бросился в атаку. Лошадь взвизгнула, диким скачком перелетев через мантикорову спину, всадник каким-то чудом удержался в седле. Опять промельк копья, на мантикорском предплечье распахнулась алая щель — переломившись, копье кануло в воду.

Меж берегами мостом повис хриплый рев. Эрайн отпрыгнул по-кошачьи, боком, снова свился пружиной — и вдруг возник на лошадином хребте, мгновенно переломившимся под ним. По ушам шарахнул дурной визг, в небо ударил мутный, подкрашенный кровью фонтан воды и песка.

Я с ужасом глядела, как летят ошметки плоти из-под когтей Эрайна, как он остервенело пляшет на агонизирующем теле, как крушат обнажившиеся ребра четыре лапы, две руки, острые зубы и беспорядочно хлещущий хвост.

Он с ума сошел!

— Эрайн!!!

На краю зрения метнулась человеческая фигура. Ого, всадник, оказывается, спасся — а я даже не заметила, как. И он не бежит, он снова нападает!

У него меч.

Эрайн! Да услышь же меня!!!

Слева!!!

Не слышит. Человек — ловкий, статный, в облепившей тело мокрой одежде, с мечом в руке. Прыжок к чудовищу, удар, нырок под взлетевшую навстречу лапу. Фонтан песка.

Рев! Закладывает уши, в реве не ярость — боль.

Я шарю глазами по берегу. Где человек? Только что был здесь!

Вот он, пятится по мелководью. Эрайн, по глаза заляпанный кровавой дрянью, пластается в полете, человек, рухнув навзничь в воду, пропускает его над собой — острие меча, уже испачканное кровью, чиркает по светлому брюху.

— Неееет!

Кувырком скатываюсь с обрывчика, приложившись о гальку руками и коленями, вскакиваю, бегу…

— Стой! Не трогай его! Я договорюсь с ним!

Какое! Распахивая воду, косой дугой летит меч, вперехлест ему, подрубая ноги, — молния драконьего хвоста. Потеряв меч, человек веретеном катится на песчаный бережок, пятная его красным — первая рана. Не позволяя ему подняться, чудовище напрыгивает следом — и получает ужасный удар ногами в грудину. Человека бы снесло, но мантикора лишь прикладывает спиной о собственный драконий хребет. Противник, перекувырнувшись, стремглав ныряет за высокие камни.

Пауза.

Эрайн огляделся и заорал. Заорал хрипло, жутко, скаля клыки, сахарно сверкнувшие на чумазом лице. Сильно припадая на правую переднюю лапу, кинулся к мечу, повернулся задом и по-кошачьи забросал его песком. Вон его куда задело, под лапу. Слава Богу, брюхо не распахало.

Фу-у… Кажется, мантикор потерял человека. Кажется, все остались живы.

Эрайн! Какого черта ты ввязался в драку! Тебя же поранили, могли совсем убить, ненормальный! Ты же сказал, что уходишь, почему ты не ушел?

Эрайн, ты слышишь меня?

— Эрайн?

Он оглянулся на мой голос — и заворчал. В темных прорезях глазниц полыхнуло алым. Хвост звучно хлопнул по сырому песку.

Я невольно отшагнула назад. Эрайн? Что с тобой? Ты не узнал меня?

В этот момент мантикор вдруг дернулся и прянул в сторону. Звонко шлепнулась в воду галечка — из-за темной глыбы выглянула облепленная мокрыми волосами голова.

Хриплый рык разорвал и смял воздух, словно лист пергамента, а потом отбросил его в сторону. Рык комком бумаги еще перекатывался по песку, а мантикор уже стелился в прыжке длинным фестончатым вымпелом, жестяной, вычурно изрезанной лентой… да что я! Он был похож на удивительное оружие из Сагая, которое то ли копье, то ли меч на длинном древке, чуть изогнутый, иззубренный, с несколькими разновеликими и разнонаправленными клинками…

Перебежки и прятки между камней. От мельтешения зарябило в глазах. Двуногий оказался легок и быстр, он мелькал мотыльком тут и там, скрываясь, появляясь, скрываясь снова… Хромающий мантикор беспорядочно метался, коротко взрыкивая, стесывая бока на крутых поворотах, веером взрывая мокрый песок. Хвост его со скрежетом стегал камни. Вот скорость развернула его и приложила боком об скалу — даже с такого расстояния донесся глухой удар тела о камень, треск и визг сминаемых лезвий-волос. Огромная глыба накренилась — двуногий мотылек немедленно порхнул в щель между ней и соседним камнем. Оттуда в чудовище полетели галька и песок.

Пригнувшись как пес, Эрайн с поворота нырнул в ту же щель.

Обидчик тотчас вывернулся с другой стороны, подскочил к накренившейся глыбе, присел, упираясь в камень спиной… я отчетливо увидела, как ноги человека по щиколотку погружаются в песок, а камень сползает с места, накрепко зажимая мантикора в узкой щели.

Ошеломленная пауза.

Я начала тереть глаза, потому что не поверила им. Безоружный человек поймал мантикора. Поймал этот одушевленный ураган из лезвий разной длины…

Не верю глазам — и все тут!

Эрайн забился, заорал, пытаясь плечами разворотить ловушку. Из теснины высунулась мантикорья голова, мотаясь из стороны в сторону, канатами вздулись жилы на шее. Волосы-лезвия хлестали по темному камню, высекая искры. Снизу из щели выплеснулся фонтан мелкой гальки. Невидимый за высокими глыбами, свистнул мантикорий хвост, взметнув в небо рыжие лоскуты песка.

Человек же… только сейчас я заметила, что он бос, постоял, опираясь ладонью на заваленный камень, другой рукой то ли вытирая лоб, то ли прикладывая ее козырьком к глазам, чтобы блики от воды не мешали рассматривать добычу… а потом выпрямился, передернул плечам — и расхохотался.

И я узнала этот смех.

Черт, а я еще удивлялась — кто это такой храбрый кинулся сражаться с ужасным чудовищем один на один? Ну кто, а? Ну кто еще может бросить свою свиту, растерять собак, забыть о недавнем покушении, ночь и часть дня мотаться по лесу, ориентируясь только на сбивчивый рассказ перепуганного слуги, лишиться в битве копья, меча, лошади и едва ли не жизни — и в итоге хохотать доупаду над бессильным гневом чудовища?

В третий раз я не узнала ее… Но лицо рассматривать мне до этого момента некогда было, а волосы ее роскошные намокли и прилипли к спине. А теперь я и венчик серебряный разглядела — блестит поперек лба, зайчики пускает. Босая… так и понеслась без сапог, красота моя несравненная. Интересно, она вообще заметила, что в нее стреляли? Вообще кто-нибудь это заметил кроме нас с Ратером? А то ведь поди докажи…

Ну, убить Эрайна я ей не позволю. Хотя, ей вроде бы нечем это сделать… если она не вздумает откопать меч. Может, пока она над мантикором издевается, потихоньку подкрасться, разворошить песок и уволочь этот меч подальше?

Мораг, продолжая смеяться, бесстрашно подошла к рычащему, извивающемуся в щели чудовищу настолько близко, что ее окропил песок, взлетающий под неистовыми ударами хвоста. Одежда у нее на боку была разодрана и маслянисто блестела, а белый рукав с внутренней стороны напитался красным. Но ее мало заботил разодранный бок. Она веселилась. Она стояла перед совершенно осатаневшим чудовищем, капала кровью на землю, тыкала в чудовище пальцем, делала руками неприличные жесты, хлопала себя по коленям и хохотала, а Эрайн трепыхался в своей щели, выл, шипел, клацал зубами, и не мог достать ее ни лапой, ни рукой, ни хвостом, а плюнуть, наверное, не догадался.

Дело в том, что он изо всех сил рвался вперед, хотя, наверное, стоило бы попытаться выползти из ловушки задом… а ведь он скоро поймет, в чем тут загвоздка. Ой-ей, что тогда будет! Я попыталась окликнуть принцессу, но во рту у меня пересохло.

Надо уходить. И уводить ее. Сейчас же. Сейчас же!

Мораг наконец перестала смеяться и сказала мантикору что-то неслышное. А затем шагнула вплотную, снизу вверх выкидывая руку, и в руке у нее блеснул кинжал.

Это ли было ошибкой или то, что она отвлеклась на мой отчаянный визг — не знаю. Эрайн рывком откинул голову, словно норовистая лошадь, я даже на долю мгновения растерялась — подставляет горло?.. Но тут голова его резко клюнула вперед, чудом не впаявшись лбом в каменный край — волосы-лезвия взлетели блистающим полукругом и наотмашь шаркнули Мораг по лицу.

Ее завертело на месте и отшвырнуло прочь.

Она совершила какой-то нелепый пируэт, с воплем зажав лицо ладонями, ничком грянулась на отмель, перевернулась на бок и забилась, как рыба на сковороде.

 

Глава 19

Гаэт Ветер

Когда я снова начала отдавать себе отчет в происходящем, оказалось, что ноги сами собой несут меня по отмели, а пересохшее горло давится криком:

— Морааааааг!

Скорченная фигура, держась одной рукой за лицо, другой шарила вокруг себя, как будто что-то искала. Изрытый, истоптанный песок пятнали багровые полосы, они все расплывались и расплывались…

— Мораг!

Она шарахнулась от моего голоса, неловко села набок, окровавленная рука цапнула пустые ножны.

— Кто? — хрипло, отрывисто.

Правая ладонь придерживала кровавую кашу на месте лица, меж пальцами тек кисель. Она заговорила — зубы белой костью блеснули в этом болоте… ой, мама!

— Мораг, принцесса… я помогу тебе, слышишь? Надо уходить, Малыш сейчас разнесет ловушку.

— Ничего не вижу… Каррахна, дерьмо, не вижу ничего!

Еще бы. Еще бы ты что-то видела. Я оглянулась на чудовище. Эрайн выл и дергался. Каменная глыба подозрительно покачивалась.

— Позволь, я дотронусь до тебя… — Я коснулась плеча принцессы, липкая рука тотчас сцапала мое запястье. — Пойдем. Пойдем скорее отсюда.

— …!!! — рявкнула принцесса. Я и слов таких не знала, но все равно поперхнулась.

Она кое-как поднялась, шатаясь, вся мокрая, в песке, в кровище… Я перекинула ее руку себе на плечи; тяжелый от крови рукав мазнул меня по лбу, черт, бок, которым она ко мне повернулась, тоже оказался раненным, но времени нет, надо идти, скорее, скорее, подальше отсюда, подальше от этого чудовища, оно сейчас выскочит, ой-ей, от нас тогда костей не соберешь…

— Сейчас, сейчас… — Зачем-то я поволокла ее через мелкую речку, мимо сверкающего голыми ребрами лошадиного трупа, над которым уже вились слепни, на пологий берег, откуда она прискакала. — Потерпи немножко, сейчас все будет хорошо… Все будет хорошо…

— Заткнись, …!!!

Я заткнулась.

Сначала по воде, потом на бережок, за деревья — мне хотелось как можно быстрее исчезнуть с эрайновых глаз. Пальцы принцессы стиснули плечо мое так, что оно онемело. Синяки будут. Правой рукой я обняла ее за талию, левой пыталась зажать рану на боку. В рукав текло — горячее, тягучее, словно смола с дерева. Принцесса молчала, только дышала со свистом сквозь зубы и постоянно сплевывала. Опять я вся вымажусь ее кровью… судьба у меня такая, что ли?

Ой, да что я — синяки, вымажусь… Он же ее по лицу шаркнул! По лицу! По глазам!

Нужна вода, промыть, посмотреть, что там уцелело, о небо, в этой каше… Искоса взглянула снизу вверх — каша и есть, месиво, облепленное песком, оклеенное паклей волос, растопыренная принцессина пятерня прикипела накрепко, словно только она и удерживает воедино глаза, брови, нос и скулы, что там еще… приоткрытая щель рта, и язык — розовый, мама, розовый в исчерна-багровой каше язычок то и дело слизывает затекающую в рот кровь. Слизывает и сплевывает. Слизывает и сплевывает.

Сосны сменились ельником, темным, густым. Ельник — это хорошо, сквозь ельник ничего не разглядеть. Если только мантикор не умеет ходить по следу. Тогда он нас найдет, от нас кровищей, наверное, за милю разит. И что на него нашло? Совсем ошалел как проснулся, будто подменили парня… Чудовище. Бешеное, кровожадное чудовище!

Сложности, сказал Амаргин. Ну ни фига себе сложности. Это не сложности. Это катастрофа!

— Где… мы? — выговорила вдруг принцесса.

— Реки не видно. — Я оглянулась: реки действительно не было видно. Да ничего за елками не было видно, ни впереди, ни сзади, ни по бокам. — Если мантикор нас не учует, то и не найдет. Мораг, ты как? Голова кружится?

— … у меня кружится! — ответила принцесса и выплюнула себе на грудь кровавый сгусток.

Я решила воздержаться от вопросов. Нужна вода, но ее здесь не найти. Надо затворить кровь. Сперва надо затворить кровь, а потом все остальное.

— Стой, Мораг. Сядь-ка. Сядь на землю, слышишь?

— Тьфу! Зачем?

— Я не дотянусь до тебя. Ты теряешь кровь, надо ее остановить.

Она покачнулась, потом медленно, цепляясь за меня, села, прямо там где стояла.

— Хрх… — то ли кашлянула, то ли харкнула. — Кровушку… лизать собралась… вампирка… хрх…

Она узнала меня, по голосу наверное… усмехается!

— Я не вампирка.

— Как же… тьфу! Делай свое дело. Делай, говорю!

Я села на пятки напротив Мораг, а она согнулась, шевеля пальцами в кровавой слякоти, наверное, пыталась наощупь определить, что уцелело, а что нет. Ну, кровь-то я остановлю, не первый, слава небу, раз. Там еще на боку дыра… это во вторую очередь… или в первую?

Сейчас. Сейчас. Надо собраться, сосредоточиться. Амаргин говорит, что любое заклинание в первую очередь заклинает самого заклинателя. Еще он говорит, что не следует пытаться изменить окружающий мир, следует изменить себя, это и проще и действенней…

Пусть меняется что угодно, лишь бы получилось!

Ладно. Как там начинается… с Капова кургана скачет конь буланый… конь буланый.

Буланый конь! Скачет!

По дорогам, по лесам, по пустым местам, по холмам, по болотам, по сухому руслу, по мелкой воде, в веере брызг, в сполохах коротких радуг, скачет буланый конь, мелькают точеные ноги в черных чулках, лакированные копыта дробят гальку, плещет черная грива, масляно сияет светлое золото лощеной шкуры, звенят на упряжи бронзовые подвески, скачет буланый конь, скачет по песку, по мокрому песку, в выцветающих разводах крови, по сухому песку, изрытому, испачканному, перепаханному…

Скачет конь буланый.

На коне девица…

Какая, к дьяволу, девица! Хлопает широкий парус плаща; с одной стороны — красная земля, с другой — черная ночь, тусклый блеск металла под простым нарамником, длинный меч у бедра, крыло волос цвета темной меди, птичий профиль, маленький шрам у края рта, а в прищуре длинных век, за лесом рыжих ресниц — яблочная, жесткая до оскомины, рассветная зелень.

Скачет. Он скачет!

Сюда!

Скорее!

— Лесс, хватит орать. Я уже здесь. Кто это у тебя?

Словно после долгого сна я распахнула глаза. Веки склеились, у слезников скопилась какая-то гадость. Свет, сочащийся меж еловых лап, показался мне слишком резким.

Стремительные шаги за спиной, звяканье металла, шорох ткани, цепляющейся за хвою. Я обернулась, въехав щекой в еловые ветки.

— Ого! Ну-ка, ну-ка… — тот, кто объявился вдруг нежданно-негаданно, отстранил меня и шагнул к принцессе.

— Гаэт… — наконец, пискнула я. — Гаэт, откуда ты взялся?

— Кто здесь? — встрепенулась Мораг, слепо шаря по воздуху перед собой.

Гаэт Ветер перехватил ее руку:

— Тихо… Тихо, тихо…

К моему удивлению принцесса не стала вырываться. Пальцы ее, стиснутые было в кулак, разжались, кисть поникла в гаэтовой ладони. Он протянул руку и коснулся того места, где под кровью и коркой песка прятался принцессин висок. Мораг как-то странно повело, сперва назад и в сторону, а потом головой вперед, прямо под ноги пришельцу. Он поддержал ее и осторожно уложил на хвойный настил.

— Ой, Гаэт, что с ней?

— Спит, не пугайся. Когда от боли корчит, никакое лечение не впрок. — Он присел рядом, быстро размял себе руки, пошевелил пальцами. — А она сильная, ты это знаешь? Необыкновенно сильная. Очень мощный фон. Кто она?

— Это… Гаэт, потом расскажу, надо кровь остановить!

— Тогда помогай.

Он принялся осторожно, палец за пальцем, отлеплять от принцессиного лица приклеившуюся намертво пятерню. Я подобралась поближе.

— Как ты оказался здесь?

— Услышал тебя. Потом поговорим, ты права. Работай.

Гаэт Ветер убрал закостеневшую принцессину руку, густо обвитую ржавой сетью полузасохшей крови, и кивнул мне — давай, мол, приступай. То, что было когда-то ярким, по-своему красивым лицом принцессы Мораг, теперь горело, пылало разворошенным костром. В ладони мне ударил напряженный жар, и горсть раскаленных углей прыгнула в руки, разом ужалив и опалив.

— Уй!

Ветер схватил меня за запястья — стало легче. Жар сносило в сторону, и очажки бездымного пламени кусались уже не так жестоко. Это было не более болезненно, чем гасить пальцами фитили в масляных лампах. Потом я ощутила, как мои руки перемещают ниже, в мокрые тряпки на принцессином боку, а потом огненные провалы закончились, и в глазах у меня потемнело.

— Ага. Хорошо. Теперь посиди, отдохни.

Звякнула кольчуга, Гаэт поднялся и куда-то отошел. Невдалеке зафыркала лошадь. Он вернулся, завозился рядом, что-то тихонько бормоча. Затрещала рвущаяся ткань. Я, наконец, проморгалась.

Гаэт Ветер оторвал кусок от принцессиной рубахи, плеснул на него вина из фляги и принялся осторожно смывать застывшую кровь и грязь. Мне он вручил кинжал — обрезать прилипшие волосы. Первым из-под бурых сгустков показался серебряный обод венчика. Кое-как, в четыре руки, мы сняли его. Кожа на лбу оказалась рассечена парой диагональных порезов, бровь тоже рассечена и свисала длинным лоскутом, второй брови, кажется, не было вовсе. Обе глазницы оказались залеплены несусветной дрянью пополам с песком. Гаэт не рискнул промывать их вином, а воды у нас не было. Спинку носа рассекло чуть пониже горбинки, почти полностью отделив хрящ от кости, одну ноздрю снесло начисто, косым крестом распороло обе губы, правая щека до самой челюсти покромсана в лапшу, в прорехи виднелись зубы…

— У-уу! Беда… — пробормотал Гаэт. — Нарочно так не изуродуешь…

— Мертвая вода, — вспомнила я. — Вот что понадобится. Точно. Вот что мне надо достать!

Он мельком взглянул на меня:

— Мертвая вода, конечно, хорошо. Но дырки нужно правильно зашить, иначе все в разные стороны перекосит, это ты, надеюсь, понимаешь? Ты знаешь хирургию?

— Я — нет, но в замке хороший лекарь. Думаю, что хороший. Отец его был прекрасным врачом.

— В замке?

— В Бронзовом Замке. Это принцесса Мораг, Ветер.

— Мораг? — рука с мокрым лоскутом застыла на полпути.

— А что? Ты знаешь ее?

— Обрежь вот тут прядь, пожалуйста. — Он плеснул на тряпку еще вина и продолжил умывание. — Я слышал о ней. Видел несколько раз. Я часто бываю здесь, в серединном мире, Лесс. Достаточно часто, чтобы знать, кто есть кто.

— Ты очень вовремя оказался рядом, Ветер.

— Я обязан оказываться там, где во мне возникает нужда. Тем более, ты позвала меня.

— "С Капова кургана скачет конь буланый…"?

Он улыбнулся.

— Я отвезу Мораг в Бронзовый Замок.

— Спасибо. Надо бы только перебинтовать ее чем-нибудь…

Гаэт, не задумываясь ни мгновения, откинул свой нарамник и оттянул подол рубахи.

— Режь.

Я отхватила кусок полотна, самого обыкновенного полотна, человечьими руками сотканного и выбеленного, хоть и вышитого искусно красивым волнистым орнаментом, и поспешно изрезала его в длинный широкий бинт. Гаэт приподнял принцессу, привалил ее к себе, пачкая одежду загустевшей кровью, и я забинтовала ей лицо и всю голову целиком. Остаток полотна прижала к ране на боку, прихватив принцессиным же поясом.

— До города доедем, не расплескаем. — Ветер поднялся, легко удерживая в объятиях безвольное тело. Казалось принцесса, ростом соперничающая с большинством мужчин, ничего не весит у него в руках. — Забыл спросить. Кто ее так?

— Малыш. Мантикор.

— Малыш? Он проснулся?

— Да. Вчера.

— Вот это новость! Геро знает?

Я пожала плечами. Амаргин опять исчез в самый неподходящий момент, и оставил меня в одиночестве расхлебывать черт знает сколько лет назад и не мной заваренную кашу.

Гаэт свистнул сквозь зубы. Из-за елок вышел буланый конь под высоким рыцарским седлом.

— Удачи тебе, Леста Омела. Не беспокойся о принцессе, считай, что она уже в надежных руках.

— Скажи Ю, что я принесу мертвую воду. То есть, лекарство для Мораг. То есть, не Ю, а Ютеру, лекарю из замка.

Гаэт одной рукой придерживая принцессу, другой ухватился за высокую луку и взлетел в седло.

— Удачи, Лесс.

— Постой! — Я, решившись вдруг, бросилась к нему, ухватилась за обтянутое кольчужным чулком колено. — Гаэт. Гаэт. Умоляю, скажи, ты видел Ириса?

— Босоножку? Э-э… — Он задумался. — С тех пор, как ты ушла — не видел. Но мы и раньше не часто встречались. Мы с ним оба служим Королеве, но он музыкант, а я — пограничник.

— Гаэт, если… когда увидишь его… скажи ему… спроси его, за что он так со мной поступил? Почему бросил? Я ему верила! А он меня забыл!

Гаэт фыркнул с высоты седла. Пристроил голову принцессы поудобнее у себя на плече, потом схватился свободной рукой за лоб и неожиданно визгливо завопил:

— Я тебе верила! А ты меня забыл! Негодяй! За что ты так со мной?! — Буланый заплясал от этих воплей, Гаэт, ухмыляясь, похлопал его ладонью по шее. — Ну, ну, ну. Я, конечно, перестарался с криком. Я ему тихонько скажу, если-когда встречу, проникновенно скажу, на ушко: "За что ты так со мной, Ирис? Я же тебе верила!"

— Гаэт!

Он ухмылялся, щуря пронзительные злые глаза.

— Что?

— Не… не надо ничего говорить. Не надо. Ничего не надо говорить. Поезжай скорее.

Конь снова заплясал, крутясь на тесном пятачке между елок. Ветер вскинул узкую ладонь, прощаясь:

— Удачи, Лессандир.

* * *

Я обошла излучину Мележки так, чтобы издалека увидеть камни на берегу и мантикора, буде он еще ошивается где-то неподалеку. Мантикора в камнях, естественно, не обнаружилось, мало того, я разглядела, что труп лошади вытащен из воды и здорово объеден. По-правде говоря, от лошади осталась только передняя половина и раскиданные по берегу кости. Это значит, пока мы с Гаэтом кудахтали над принцессой, оголодавшее чудовище обедало.

И это хорошо. Значит, мстительность ему несвойственна. Интересно, куда он ушел, набив пузо… вернее, два пуза? Хм, сколько же ему жратвы на оба этих пуза надо? Он же пол-лошади слопал! А я его рыбкой кормила…

Его все равно придется искать. Опять обшаривать лес, опять выискивать следы, потому что охота продолжается. Да что я! Найгерт озвереет, когда увидит, что у его сестры отсутствует лицо. Он такую награду предложит за эрайнову буйную голову, что все жители королевства Амалеры вооружатся дрекольем и вывернут окрестные леса наизнанку!

Что же делать? Надо идти в Бронзовый замок и говорить с Нарваро Найгертом. Надо вымолить у него день-два форы, надо пообещать, что я принесу ему эту голову сама!

Ага, так он мне и поверил. Принцесса эту тварь не осилила, а я, девчонка, с голыми руками пойду на чудовище? А если сказать правду? Если убедить короля что мантикор — разумное существо и кидается на людей просто потому что перепуган? Попрошу два дня, и если я не словлю чудовище, пускай открывает охоту. А два дня эти я куплю за флягу мертвой воды.

Точно. Так и сделаю.

Только сперва отмоюсь от крови.

Выше по течению я нашла довольно глубокий омут под берегом. То есть, настолько глубокий, что воды там было мне почти по грудь. Где с наслаждением побарахталась и замыла свои заскорузлые тряпки. А пока я лазала по холмам, пробираясь в сторону Нержеля, платье и волосы высохли.

— У каждого из нас есть свой пунктик, — сказал Амаргин, разливая в чашки холодное душистое молоко. — Вран и Гаэт гоняют чудовищ, мнимых и реальных. Я пытаюсь доказать Врану, а в первую очередь самому себе, что людям доступна магия, хотя доказывать что-либо кому-либо бессмысленное занатие. Ты присасываешься как клещ ко всему, что тебе кажется чудесным. Если покопаться, чудачеств у каждого из живущих наберется выше крыши. Чудачества — штука достаточно безвредная, если не относится к ним слишком серьезно. Быть серьезным — это тоже чудачество, очень распространенное. Я, как записной чудак, тоже бываю убийственно серьезен.

— А Гаэт? Он был убийственно серьезен, когда оттаскивал меня от горгульи.

— Гаэт — не волшебник, Гаэт — воин. Ему нужно быть серьезным, на таких как он держится сумеречное королевство.

— Значит, Ската не была опасна, как сказал Гаэт?

— Лесс, ты иногда потрясаешь своей тупостью, хоть, вроде, неглупая девочка. Конечно, Ската опасна, и скажи Гаэту спасибо, что он тебя за химок от нее оттащил. Маленьким детям не разрешают играть с огнем, тебе это известно?

— То есть, я еще не готова с ней общаться?

— Ну, в общих чертах да, не готова. Однако готовься. Она — твоя фюльгья. Она нужна тебе, она — твоя темная сторона, если хочешь… Детям запрещают играть огнем, но огонь им необходим, верно? Хотя этот пример неудачен, Ската — сущность не огненная. Ну, скажем так, детям запрещают купаться в глубокой реке, но без воды им никуда.

— Это понятно, а вот что значит — моя темная сторона? Она разве не сама по себе?

— Экое косное мышление. Ну что мне с тобой делать? Разжевывать тебе все — своих зубов не хватит.

Амаргин покачал молоко в чашке, отхлебнул. Откинулся к стене, посмотрел на меня, подняв брови и фыркнул:

— Смешная ты, право. Птенец желторотый, сам не клюет, в рот ему положи… Ладно, я сегодня добрый. Ты знаешь, что означает это имя — Ската?

Я отрицательно потрясла головой.

— Тень, отражение, вот что оно означает. Твое отражение — это Ската.

— Но она же зеленая, полосатая как ящерица!

— И-и-и! У нее еще хвост есть и крылья перепончатые. Она же горгулья.

— Ты хочешь сказать, я тоже горгулья?

— Смотри сюда. — Он протер рукавом оловянный бок кувшина и пододвинул кувшин ко мне. — Видишь отражение?

На выпуклом тусклом олове маячила моя перекошенная физиономия.

— Вижу. — Я вытерла белые молочные усы.

— Как ты думаешь, кто там отражается, ты или кто-то другой?

— Я.

— А у тебя что, личико поперек себя шире и один глаз выше другого?

— Да вроде нет…

— Но отражаешься ведь ты?

— Я…

Он отодвинул кувшин поближе к себе.

— А скажи пожалуйста, теперь ты себя видишь?

— Нет.

— А я вижу. — Он глядел на кувшин. — Вот, лобик хмуришь от тяжелых мыслительных усилий. Хмуришь лобик, отвечай?

— Ну, хмурю…

— Ага. Вывод — отражение никуда не девается, даже если ты на него не смотришь. — Он отодвинул кувшин еще дальше. — Вот и я его не вижу теперь. Что случилось с отражением?

— Пропало.

— Да ну? Ты в этом уверена?

Я почесала переносицу.

— Не знаю… Не уверена…

— А может, отражение, пока ты на него не смотришь, побежало по своим делам? И совершенно самостоятельно где-то гуляет? Может такое быть?

— Откуда я знаю?

— А может, в какой-то другой кувшин сейчас смотрит кто-то абсолютно посторонний, и твое отражение отражает его физиономию?

— Значит, это уже не мое отражение!

— Да почему? У вас одно отражение на двоих, вот и все. Общая фюльгья. Так у двух совершенно чужих людей может быть общий сводный брат или сестра.

— А! О…

— Чтобы отражение оставалось отражением, нужна некая грань. Что-то, что отделяет тебя он него. Полированный металл. Поверхность зеркала. Водная гладь. В случае фюльгьи — иная реальность. Фюльгья — всегда из-за грани, хоть мы, живущие, сами эти грани создали.

— Погоди. Погоди. То есть, мы с тем человеком, с которым у нас общее отражение — не фюльгьи друг другу?

— Фюльгья моей фюльгьи — не моя фюльгья. Представляешь себе зеркальный коридор? В первом стекле отражаешься ты, а в глубине его отражается уже твой двойник, а не ты.

— Но… отражение — оно отражение и есть. Повторяет мои действия.

— Или ты повторяешь его. А потом — что ему мешает заниматься своими делами в твое отсутствие? Оно, кстати, может вообще не прийти, даже если ты посмотришь в зеркало. От этого оно не перестанет быть твоим отражением.

— То есть, моя фюльгья в своей Полночи не сидит сейчас за столом и не пьет молоко?

— Скорее, она жрет какого-нибудь несчастного, который медленно бегал и плохо прятался. — Амаргин хмыкнул. — А может, сама удирает от злого и голодного наймарэ. А может, дрыхнет кверх ногами в уютной пещерке. Ваша связь еще слишком слаба, чтобы внятно откликаться друг в друге. Но кое-что уже работает. Магия подобия, например.

— Боже мой, как сложно!

— А по-моему, проще не придумаешь. Ты слишком серьезно к себе относишься. Сурово и серьезно, словно ты какая-то незыблемая величина, на которой держится мир. А мир, знаешь ли, без тебя выстоит. И даже, страшно сказать, выстоит без меня. Пойдем, кое-что покажу.

Он вылез из-за стола и поманил меня пальцем. Я пригрелась тут, наелась хлеба с молоком, и мне ужасно не хотелось никуда идти. Волшебник отворил дверь и оглянулся с порога:

— Трусишь?

Пришлось последовать за ним. Мы вышли из уютной амаргиновой хижины, пристроенной к скале, и он повел меня к ручью.

Собирались сумерки, из низины тянулся туман. Ручей вился по моховому ложу между розовых гранитных глыб, заросших плющом и пасленом, укрытых перистыми волнами папоротников. Я карабкалась за Амаргином вверх, на каменистый холм, по почти незаметной тропке вдоль ручья. Потом мы свернули и полезли по серьезной крутизне, где пришлось цепляться руками за что попало.

Наконец мы выбрались на небольшую площадку, окаймленную бересклетом. Здесь звенела вода — поток, оказывается, срывался со скалы откуда-то сверху, падал в широкую чашу из резного камня, переливался через край и уходил в зеленую моховую щель, чтобы ниже выглянуть на поверхность уже знакомым ручьем. Кромку чаши украшали какие-то то ли рисунки, то ли письмена, выбитые на камне, но они частично стерлись, частично их затянул разноцветный лишайник, частично залепили палые листья и всякий лесной мусор. Летящая вода светлым полотнищем занавешивала скалу, и поверхность этой скалы была вылизана до стеклянного блеска. В водяной пыли над чашей дрожала сизая сумеречная радуга, а в радуге, словно ноты на нотном стане трепетали бересклетовые сережки.

Амаргин взял меня за плечо и подтолкнул к чаше.

— Смотри в водопад. Вернее, на стену за водой.

Нежное дыхание влаги коснулось разгоряченного лица. Вода сияла от нескончаемого движения, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда вместо нее по мерцающему занавесу расплывались тончайшие серебристые волны. Потом мне померещилось, что вода взлетает вверх, подобно прозрачному холодному пламени, а за пламенем этим, в тусклом зеркале скалы маячит и дрожит темное маленькое пятнышко. Пятнышко разрослось до пятна, в нем проступили очертания странно сгорбленной фигуры.

Потом движение остановилось. В светлом провале на уровне моих глаз, словно в распахнутом проеме окна, сидела Ската. Она сидела по-звериному, на корточках, пальцами рук упираясь в землю между раздвинутых колен, голая, пятнистая, уши острозубой короной венчали косматую голову, а за спиной ее тяжелыми складками громоздились крылья. Я видела длинный змеиный хвост, украшенный на конце тонким зубчатым жалом, кольцом обернувший когтистые стопы и тонкие детские запястья. Волосы цвета медной патины гривой свешивались ей на грудь, широкоскулая мордашка улыбалась, а глаза были как две прорези в маске.

Это — мое отражение?

— Симпатичная, правда? — шепнул мне в ухо Амаргин, и я вздрогнула. — А хочешь взглянуть на меня? Вон мой двойник, смотри. Настоящий наймарэ, высший демон.

Серебряное пространство за спиной у Скаты сгустилось еще одним темным пятном. Пятно стремительно обрело форму — человекообразное чудовище, стоящий в полный рост мужчина с иссиня-смуглой кожей, в плаще черных крыльев, остроухий, с заметающей плечи белой как снег шевелюрой, с раскосыми глазами, полными мрака, с узкой щелью рта, рассекающей лицо практически пополам. Он пошевелился, встретился со мной взглядом и сделал движение вперед — Ската обернулась на него и зашипела снизу. Черное чудовище ответило гораздо более громким шипением, разинуло рыбью пасть, оскалило зубы, неприятно напоминающие изогнутые парусные иглы, и отодвинуло горгулью крылом. Ската упала на одно колено, запутавшись в собственном хвосте. Шипение ее оборвалось кошачьим оскорбленным мявом.

— А ну, цыть! — рявкнул Амаргин. — Подеритесь еще у меня!

Оба чудовища замерли, искоса поглядывая друг на друга; в груди у черного тихонько ворочалось рычание.

— Его зовут Асерли, Обманщик, — сказал Амаргин, — Он был моей тенью на грозовой ночной туче, когда я его впервые увидел. Один из вереницы таких же кошмарных тварей. Это было глубокой осенью, в начале ноября.

— А… — только и смогла выдавить я.

— Ты верно догадалась. Да, он один из Дикой Охоты. — Амаргин вздохнул, предаваясь воспоминаниям, а потом добавил с гордостью: — Ты только взгляни, до чего паскудная рожа! Просто жуть берет.

Жуть и в самом деле брала. Ската была все-таки посимпатичнее. Она была страшненькая, но потешная. А от Асерли веяло ледяным ветром безумия, черной неистовой высотой, налетающей грозой, близкой гибелью…

Ничего себе двойник! Уж лучше моя Ската…

— Ну ладно, — махнул рукой Амаргин. — Полюбовались друг дружкой и хватит. А теперь по домам.

Словно послушный его приказу водяной занавес пришел в движение. Обе фигуры расплылись и размазались по сумеречному серебру, и только какое-то маленькое пятнышко подрагивало на краю зрения и мешало отвести глаза.

С некоторым усилием я подняла руки и потерла лицо. И только сейчас поняла, что роговица у меня высохла, а под веками саднит немилосердно.

Проморгалась. Пятнышко из поля зрения никуда не исчезло.

Перед самым моим носом плясал на тонкой нити оранжево-черный бересклетовый глазок под гофрированной розовой юбочкой.

На берегу под ивами, где я не так давно прикапывала свое барахло, меня ждал сюрприз в лице Кукушонка. Вернее, сюрприз спал в тенечке, завернувшись в чужой плащ.

Я растолкала его, теплого и сонного.

— Эй, а где твой подопечный?

— Какой еще подопечный? А! Этот… Сбег.

Кукушонок встряхнулся, сел и с силой потер ладонями лоб и щеки. Роскошный фингал его расплывался желтым ореолом, зато кровавые сопли из-под носа он смыл.

— Сбежал? Что ж ты не доглядел?

— А! — Кукушонок махнул рукой. — Он, кажись, того… Сбрендил. Или прикидывался… только уж больно натурально прикидывался.

Я закусила губу. Похоже на правду. Не то, что прикидывался, а то, что он на самом деле потерял разум. Чего-то подобного я ожидала.

— Спал до полудня, потом вдруг захныкал, жалобно так. Я к нему подхожу, а он… ну, это… уделался весь. Я ему говорю, почему, мол, меня не позвал? А он мне — тятя, тятя… Ну, я его развязал, он давай на карачках ползать и это… песок жрать, прости Господи. Я тогда решил, на дорогу его выведу, чтоб к людям поближе, до города я ж не могу его довесть. Повел… за ручку. А тут из кустов вдруг собаки выскакивают — и в лай. Этот вырвался — и бежать. Собаки — за ним. А я не стал хозяев их дожидаться — и в другую сторону. Вот…

Кукушонок развел руками.

— Стрелок твой точно рехнулся, — сказала я. — Если это тебя утешит. Он же простой исполнитель, а тот, кто покушения устраивает, таким образом следы заметает.

— Хочешь сказать, кто-то чужими руками хочет рыбку словить?

— Определенно. Я была свидетелем предыдущего покушения — там исполнитель отдал черту душу прямо в руках у стражи. А то, что он смертник, Нарваро Найгерт сразу сказал.

— Нарваро Найгерт? Это что, прямо в замке все случилось?

— Нет, в Нагоре.

— А ты-то почем знаешь?

Я развела руками:

— Да как тебе сказать… Затесалась случайно. На самом деле, я там свирельку искала.

— В Нагоре?!

— Ну да. Потом расскажу. Свирельки там не было, там был убийца, его поймали, а он помер. Найгерт сразу сказал, что этот человек был смертником. Мы с Ю… тогда подумали, может, у него капсула с ядом во рту была. А теперь я думаю, что все равно, даже если бы он убил принцессу и ушел, то все равно бы помер. Я думаю…

— Ну давай, давай, не тормози!

— Мне кажется, тут что-то такое… похоже, убийц закляли. Они изначально смертники. Чем бы ни окончилось покушение.

— Во как! — Ратер покачал головой и задумался. — Закляли, говоришь… говоришь, закляли… — Он, хмурясь, поглядел на реку, на небо, на меня. — Когда это все было, в смысле это покушение в Нагоре?

— Э… да дня два назад. Как раз в ночь праздника. Ты уже в тюрьме сидел.

— Вот это да! Подряд, считай, одно за другим. Кто-то спешит. Почему?

Вопрос повис в воздухе. Кукушонок прав — кто-то спешит.

Пауза.

— Знаешь, что мне в голову пришло? — Ратер сгреб горсть песку и тонкой струйкой пропустил его сквозь пальцы. — Эти парни не по своей воле убивать пошли. Если этот кто-то спешит, он хватает первых попавшихся. Я смекаю, они вообще не бандиты, не преступники. Они это… жертвы. — Кукушонок скривился и плюнул под ноги. — Экая сволочь, этот… злодей главный! Мало ему принцессу угробить, он еще походя простых людей… как разменную монету. Доберусь до него! Надо разузнать, кому принцесса помешала.

— Ю… То есть, лекарь из замка говорит, что у Мораг полно врагов. Не любят ее в городе. Это ведь правда?

— Ну… правда. Но одно дело — не любить, другое дело — убить пытаться! Это какая-то шишка большая зуб наточила… Кто-то с колдунами связанный. Кто может человека заклясть? Ты можешь?

— Я? — Мне даже не по себе сделалось. — Да ты что? Нет, конечно!

— Значит, это какой-то колдун.

— А в городе есть колдуны?

— Почем я знаю… Раньше, говорят, были. А ноне то ли разбежались, то ли попрятались. У нас же эти, собаки страшные… ну, Псы Сторожевые. Бдят, чтоб нечисть всякая не разводилась. По деревням надо пошарить, вот что. Может, там бабки какие что знают…

— Бабки…

Я вспомнила старую Левкою. В Лещинке поговаривали, что бабка моя ведьма, но какая же она ведьма? Уж я-то точно знала — не ведьма она, знахарка, старуха-бормотунья, травки понимала, болячки заговаривала, сглаз снимала, скотину находила. Родам помогала. Церковь посещала! Какая же она ведьма? Что она знала о волшбе? Да ничего, почитай… В каждой деревне были бабки вроде Левкои. Слухи о них всякие ходили, но что-то не верится, что хоть одна была настолько сведуща в магии.

В магии Ама Райна сведуща была. Интересно, куда она подевалась? Каланда умерла, а вот куда исчезла великолепная госпожа Райнара? Неужели тоже умерла? Магичка, эхисера — просто так взяла и померла? Или… ее тоже убили?

Может, и Каланду убили?

Может, эта вражда давняя, оттуда идет, еще с каландиных времен?

Оказалось, что мысли Кукушонка весьма созвучны моим собственным. Он вдруг посветлел лицом и заявил:

— Ты ж говорила, что Мораг сама колдунья! Ты ж вчера мне это говорила!

— Да, — я кивнула. — Похоже, здесь собака и зарыта. И копать надо именно отсюда и именно в этом направлении. Пойдем.

— Копать? Куда?

— Сперва на остров, потом в город. Я должна увидеться с королем.

— Господи помилуй, с королем-то зачем?

— А! Сейчас расскажу. У меня тоже приключение было. Не слишком приятное.

Пока мы переплывали в лодочке на остров, я добралась в своем рассказе до великой битвы Мораг и Малыша. На острове Ратеру пришлось обождать, подпрыгивая от нетерпения, пока я ходила в грот за мертвой водой (надо сказать, что скала поддалась мне сразу, разомкнулась шатром и пропустила меня, мне даже не пришлось думать о войлоке и иных гранях реальности… вопрос: это только со скалой я нашла общий язык или теперь смогу сквозь стены проходить?). В гроте я прихватила несколько монет, кроме того, сняла разорванное платье и натянула белое. Платье, конечно, могут узнать, но не сверкать же голыми коленками на людях? Меня в подобном отрепье в замок не пустят! На всякий случай я взяла с собой зеленый плащ, в нем, правда, жарковато на солнце, но дело к вечеру, преживу.

В лодке мы перекусили ратеровыми запасами, и я завершила рассказ. Гаэт в этом рассказе превратился просто в знакомого странствующего рыцаря, совершенно случайно натолкнувшегося на нас с принцессой в лесу.

Я не ожидала, что Ратер настолько близко к сердцу примет всю эту историю. Он сник, скуксился, отложил недоеденный хлеб и взялся за весла. Перестал отвечать на вопросы. Я так и не поняла, что его особенно задело — то, что принцесса получила такие жуткие увечья или то, что прекрасный и таинственный мантикор оказался кровожадным чудовищем.

Мне же ни то, ни другое не казалось сейчас чем-то непоправимым. Конечно, мертвая вода не восстановит ослепленные глаза… хотя чем черт не шутит? Ну, не сразу, за несколько лет… если они, глаза эти, не вытекли только. Но, может, как раз глаза-то и не задеты, они же в глазницах, довольно глубоко, я однажды видела такой шрам — бровь рассечена, щека рассечена — а глаз цел! Вон и Гаэт не стал ковыряться в глазницах, вино штука едкая, и глазам скорее навредит, чем поможет.

Ратер высадил меня недалеко от порта. Я велела ему сидеть здесь, в камышах, тихо как мышка. Потребовала дать слово, что он не попытается искать встречи ни с отцом, ни с кем из знакомых. Кукушонок слово дал без лишних разговоров. Было видно, что сейчас ему требуется побыть одному, и никаких авантюр он предпринимать не собирается. С тем я его и оставила.

Я накинула плащ, натянула капюшон, взяла флягу и пошла. Пересекла город, ни на что не отвлекаясь. Надо бы купить еды в грот, но это потом, на обратном пути. Надо бы повидать Пепла, зайти к Эльго, поблагодарить обоих, но это тоже на обратном пути. Потом. Все потом.

К замку вела дорога, вырубленная в скале. Широкая каменная дорога зигзагом поднималась над городом, разворачивая панораму крыш и улиц, округлый многоугольник стен, широкую ленту реки, противоположный плавно поднимающийся берег, светлый шнур Юттского тракта, а там, на западе, меж волнами синего леса, если глаза меня не обманывают, можно было углядеть красные крыши Нагоры.

Где-то за полторы сотни шагов до ворот поперек дороги возвышалось забавное здание, похожее на очень маленькую крепость. Я его не помнила. Наверное, его построили уже после меня, то есть оно относительно новое. В здании тоже были ворота, сквозные, распахнутые настежь. Перед воротами томились два стражника, один рыжий, другой в шлеме. Я выбрала рыжего:

— Доброго дня, господин страж.

— Иди на рынок, женщина, — он даже не посмотрел на меня. — Здесь не торгуют.

— Мне нужно увидеть Ютера, лекаря из замка. Я отблагодарю.

Золотая авра легла стражнику в ладонь.

— И тебе доброго дня, прекрасная госпожа! Конечно же проходи, и пусть тебе сопутствует удача.

Как хорошо, что я догадалась взять денег! Только вот останется у меня хоть один золотой, чтобы потом купить еды в городе? Там еще ворота впереди, да еще один или два придется сунуть слугам, чтобы отвели меня к Ю… Тут золото не разменивают, отдала — значит отдала.

Собственно, так и получилось. Потратив четыре авры, я оказалась в темной передней комнате лекарских покоев, а служанка в красивом платье ушла за гобелен, чтобы вызвать его ко мне.

Ю долго не было, потом он явился. Бледное лицо, рукава засучены. Поглядел на меня без восторга:

— Ну, здравствуй. Зачем пришла? Я не нашел твоей свирели.

— Я оторвала тебя от работы?

— Да. Давай побыстрее.

— Мораг?

— Откуда ты знаешь?

— Я была там. Все видела.

Глаза его мгновенно сузились:

— Чудовище — твоя работа?

— Нет. Я тоже охочусь за ним. Я кое-что принесла для принцессы.

Он посмотрел на фляжку у меня в руках.

— Что это? Какое-то зелье ведьминское?

— Это мертвая вода.

— Да? Хочешь сказать, та самая мертвая вода, которой сращивают разрубленные тела павших в битве великих героев?

— Она прекрасно действует на живых. И героем быть необязательно.

Ю фыркнул:

— Неужели? Это пьют?

— Нет. Этим обмывают. Наверное, можно примочки делать. Она очень быстро заращивает раны.

Он оживился, подошел поближе.

— У тебя есть что-нибудь острое?

Я догадалась, зачем ему потребовалось острое, и отстегнула фибулу с плаща. Он вытащил иглу, не обратив внимания на мою подставленную руку, царапнул себя по запястью.

— Ну, давай свою хваленую воду.

Я отвернула крышку и плеснула ему чуть-чуть на ранку.

— Теперь веришь?

— Ишь ты… Откуда такое добро?

— Ютер, только я знаю, где источник и только я могу принести воду.

Лекарь вскинул голову и смерил меня странным взглядом. Во взгляде прямо-таки читалось: "А сама морочила голову что живая!"

— Из-под холмов, да? Ладно, не сердись, мне нет дела, где ты ее взяла. Что ты за нее хочешь? Повторяю, свирели я не нашел, я не видел ее, и ничего о ней не слышал.

— А ты искал? — не выдержала я.

— Представь себе — искал. Ее нет ни в Нагоре, ни в Бронзовом Замке. Или кто-то спрятал ее и молчит.

— Я пришла не за свирелью. Мне необходимо поговорить в Нарваро Найгертом.

— Тю… — Ютер аж присвистнул. — Дело за малым — уговорить королеву. То есть, короля. Ты думаешь, если он один раз соблаговолил сказать тебе пару слов, то ты можешь в любой момент потребовать аудиенции?

— Ю, я пришла не с пустыми руками. Эта вода вернет принцессе прежний облик. Не сразу, но вернет. Он должен это понять. Кстати, скажи, как ее глаза? Она будет видеть?

— С чего бы ей не видеть?

— А… значит, глаза не задеты? Это очень хорошо. С остальным мы справимся. Ты уже зашил ей раны?

— Рану, — поправил меня Ю, и даже поднял палец для убедительности. — Одну рану.

— Одну? А остальные?

— Какие — остальные?

— У нее же… все лицо… в лапшу… в капусту…

Пауза. Кажется, мы перестали друг друга понимать.

В этот момент в комнате за занавесом простучали решительные шаги, и гобелен отлетел в сторону. Свет из дальнего окна очертил высокую статную фигуру, стремительно шагнувшую к нам.

— Ага, — сказала фигура хриплым, чуть надсаженным голосом принцессы Мораг. — Вампирка. Явилась.

Я глядела на нее как на привидение. Потом начала обходить по большой дуге, так, чтобы заставить ее повернуться к свету. Она, кажется, решила, что я собираюсь сбежать.

— Стой! — длинная рука метнулась ко мне и цапнула за плечо.

— Миледи, осторожнее, — обеспокоился Ю. — Не надо резких движений. Шов разойдется!

— Иди в задницу. Ты свое дело сделал, отдыхай. А вот с ней я поговорю. Я сейчас с ней так поговорю…

На меня глядели черные, жаркие как угольные ямы, яростные глаза; на меня блестели острые белые зубы, гневно раздувались тонкие ноздри, хмурились густые, великолепного рисунка брови, настырно маячил большой красный шрам на щеке, через равные промежутки перехваченный нитками — и все это скопом умещалось на узком смуглом лице без единого изъяна, если не считать означенного шрама, без единого изъяна, без единого…

— Сейчас ты мне все расскажешь, — заявила принцесса. — Сейчас я из тебя все вытрясу, все из тебя выскребу, все твои тайны, до самого донышка!

 

Глава 20

Стать чародейкой

Комната оказалась почти точной копией ютеровой комнаты в Нагоре. Только больше раза в два. Столов и хламу на столах тоже было в два раза больше, отсутствовали только ящики с растениями (все-таки в Бронзовом Замке имелся свой аптекарский огород с теплицей), однако сей пробел с успехом восполнялся огромным количеством книг и развешанных повсюду разного размера таблиц и схем.

Принцесса затащила меня в арку окна и усадила на покрытую ковриком каменную скамеечку. Плюхнулась на такую же скамеечку напротив и велела:

— Выкладывай.

— Госпожа моя… — не в силах смотреть ей в лицо (Высокое небо!) я уставилась на флягу в своих руках. — Миледи. Рассказывать придется слишком много. Может быть, ты будешь задавать вопросы? Я расскажу тебе все, что знаю.

Я не собиралась что-либо утаивать. Мораг должна знать все, иначе этот клубок нам не распутать. Кроме того, похоже, мы с ней в одной лодке, и принцесса это понимает.

Она с шумом втянула воздух. Конечно, если она будет беситься, разговора не получится…

— Кто ты? — Гамма интонаций сводилась примерно к следующему: ты, репейная колючка, какого дьявола ты прицепилась к моему рукаву?

— Меня зовут Леста Омела. Четверть века назад королева Каланда приблизила меня к себе.

— Что?

Мелькнула тень, я невольно отшатнулась, ожидая удара. Мораг, морщась и хмурясь, трогала единственный свой шрам.

— Что за чушь? — спросила она брезгливо.

— Это правда. Ютер помнит меня. Можешь проверить.

— Ютер! — гаркнула принцесса.

Лекарь, который так и торчал в прихожей за гобеленом, примчался в два прыжка.

— Миледи?

— Что эта женщина бормочет? Она говорит, что ты знал ее какую-то адову уйму лет назад.

Ю полоснул меня выразительным взглядом, но что я могла поделать? Выгораживать Ю — значит врать, а врать было нельзя.

— Я знал ее, миледи, все верно.

— И это было двадцать… сколько там ты сказала?.. двадцать пять лет назад, еще до моего рождения? Каррахна, но ей меньше лет чем мне!

— Двадцать четыре года, миледи. Тогда она выглядела точно так же как сейчас.

Принцесса вздернула губу:

— Ведьма, что ли?

— Да, — сказал Ютер.

— Нет, — сказала я.

— Убью обоих, — объявила принцесса и задумалась, трогая пальцами основание шеи. — Что за чушь… Ладно. Рассказывай дальше.

Мы с Ю переглянулись. Он нервно сжимал кулаки. Злился. Хватит злиться, глупый. Ты в этом деле сторона.

— Ю, может ты расскажешь сперва? Я… как-то отрывочно все помню.

— Чего рассказывать? Девчонка с хутора. Сбежала из монастыря. Сбежала ведь, так?

— Так.

— Жила с бабкой. Королева нашла ее где-то в лесу, начала приглашать в замок. Что-то они там читали, книги какие-то андаланские. Король Леогерт им не мешал, он супруге своей всегда во всем потакал. Королева, она тогда еще принцессой была, вместе с Лестой целое лето эти книги читала, а потом, через пару недель после свадьбы, пропала. Королевина старшая дама показала на нее, — Ю, не глядя, кивнул в мою сторону. — Лесту объявили ведьмой и бросили в воду. Три дня спустя Толстый Минго… э-э, арипастырь перрогвардов Минго Гордо королеву вернул, но ничего из того, что с ней было, вспомнить она не могла. Вот, собственно, все, что я знаю. А пару дней назад она, — опять кивок в мою сторону, — объявилась. В Нагоре. Ты, госпожа, наверное, сама это помнишь.

Из рассказа Ю я подчерпнула доселе мне неизвестный факт. Именно Ама Райна показала на меня как на виновницу пропажи. Об этом стоило подумать, но не сейчас.

Мораг, откинувшись к стене, барабанила пальцами по коленям. Я и не пробовала разгадать выражение ее лица.

— Миледи… — Ю помялся, потоптался, глядя в пол. — Я… могу идти?

— Что? Иди.

Ю смылся, так и не взглянув на меня. Я отвинчивала и завинчивала крышку фляги. Мораг изучала потолок. На ней была свежая рубаха взамен погибшей, белая, с очень скупой отделкой. Из волос вычесали грязь и песок, вымыли кровь. Принцесса сидела передо мной чистенькая, словно сегодня в полдень ничего такого с ней не происходило. Только несколько прядей на самом видном месте некрасиво и очень коротко обрезаны. Это я их ножом обкорнала, чтоб не липли…

Неожиданно Мораг вскочила, врезалась головой в свод арки, зашипела и плюхнулась обратно.

— Осторожно! — вырвалось у меня. — Ты же ранена!

— Ты еще будешь мне указывать! — Она сверкнула было на меня глазами, но как-то вдруг обмякла, скривилась, сунула ладонь в вырез рубахи и потерла ключицы. — Дерьмо какое… Кто был тот человек, как тебя, Леста? Тот, который подошел к нам в лесу?

Я вскинулась:

— Гаэт Ветер. Он… не человек, принцесса.

Что-то в голове у меня начало складываться. Я осмелела настолько, что заглянула Мораг в лицо:

— Он… не сразу привез тебя в замок, да? Он… он сперва отвез тебя на ту сторону! Там тебя вылечили. В серединном мире тебе никто не мог помочь!

— Какая еще "та сторона"? Что ты мне сказки рассказываешь?

— Это не сказки, принцесса! Посмотрись в зеркало! Из лесу Ветер повез тебя не в замок, а в Сумерки. Вспомни же!

— Черт его знает, куда он меня повез… — принцесса нахмурилась, явно напрягая память.

Надо было бы дать ей подумать, но догадка жгла мне язык:

— Там иначе идет время, на той стороне. Там могла пройти неделя, месяц, а вернули тебя в тот же день и в тот же час.

Она покосилась недоверчиво.

— Да?

— Кроме того, — продолжала я, — они способны исцелять очень тяжелые раны и восстанавливать плоть. Я это не понаслышке знаю. Однажды… случилось так, что я сожгла обе руки. Обе. По запястье. До кости…

— Ты пришла за древней мудростью, маленькая смертная? — спросил Вран. — Ты ищешь то, чем не обладает человечий колдун?

— Да… — прошептала я. — Что значит: "дело в том, кто платит"?

— А! Плата — это, знаешь ли, один из основных способов добиться желаемого в волшбе. Ты, например, готова заплатить за мудрость?

— Конечно!

— Тогда держи. — И он точным и небрежным движением вложил мне в руки только что снятую с трубки раковину из перламутрового стекла.

Она еще не остыла.

Сказать по правде, ей надо было остывать несколько часов, чтобы я могла безбоязненно взять ее. Она была… Ладони мои мгновенно высохли и прикипели к сияющим бокам. Они стали подобны истлевщим прошлогодним листьям, проволочному каркасу, кое-как удерживающему бурую выкрашивающуюся плоть.

Отшвырнуть подарок не удалось — похоже, кости вплавились в стекло. Я попыталась сунуть раковину Врану — но не смогла до него дотянуться, хотя он стоял совсем близко. Я хотела бежать, но не двигалась с места, хотела упасть на пол, но оставалась на ногах, все острые углы и твердые поверхности оказались недосягаемы.

Вран отстраненно разглядывал меня. Ни сочувствия, ни неприязни — словно алхимик, поместивший катализатор в реагент, и теперь наблюдающий за тем, что получилось.

— Вран! Забери ее!

Он отрицательно покачал головой.

— Это иллюзия, да? Ты заколдовал меня!

— Все на самом деле, смертная. Я только не подпускаю боль, чтобы ты могла думать.

— Это ловушка?

Он пожал плечами:

— Если ты так считаешь, то да.

— Что мне делать?

— Плати. Ты же согласилась.

Мораг что-то сказала и я очнулась.

— А?

— Рассказывай, "А!" Что приключилось с твоими руками?

— Сгорели, я же сказала. Я сдуру схватилась за неостывшее стекло.

— И кто тебя вылечил? Этот, Ветер?

— Нет, Ветер не целитель, он воин. Вылечил меня волшебник с той стороны, Вран. Ни шрамов не осталось, ничего. Я думаю, что тебя тоже вылечил он.

— Хм… — Принцесса передернула плечами. — Не знаю, кто там меня лечил. Я очнулась уже здесь, а этого твоего приятеля и след простыл. Ютер сказал, что меня привез какой-то рыжий странствующий рыцарь, и что у нас его никто не знает. Так кто он, этот Ветер, бес его забери?

— Он из Сумерек, миледи. Из холмов.

— Дролери?

— Ну… да, хотя они так себя не называют. Он почему-то помог тебе.

— Пожалел? — Она снова коснулась шрама.

— Не знаю. Вряд ли. Им как-то несвойственна жалость, насколько я могу судить. У Гаэта были свои соображения. — Мораг хмыкнула, а я добавила по какому-то наитию: — Он сказал, что ты очень сильная.

— Экая новость.

— Нет, не в смысле физической силы. Он говорил о силе духа, об ауре, о тех эманациях, которые мы излучаем. Они очень хорошо это чувствуют.

Мораг как-то устало покачала головой:

— И откуда у тебя такие знакомства?

— Я жила рядом с ними четверть века. Ю думает, что я умерла, утонула тогда в реке. Но это не так.

— Тебя забрали в холмы…

— … в Сумерки.

Странное дело, но Мораг восприняла это спокойно, как должное, даже кивнула. Может быть из-за того, что сама только что подверглась чудесному превращению. Я на всякий случай поспешила указать ей на это еще раз:

— Тебя ведь тоже забрали в Сумерки, миледи. Сегодня. Сегодня же и вернули, а могли вернуть и через тридцать, и через сто лет.

— Угу. Только не видела я никаких Сумерек. Я спала.

— Может, не помнишь?

— Может, не помню. — Она помолчала. — Но рожу мне эта тварь раскроила, это помню. Это я очень хорошо помню. Я думала, насовсем ослепну. Черт! Проснулась, а глаза видят, нос дышит… Я говорю Ютеру — зеркало дай, а он перепугался, дурак. Не дает. Потом все-таки дал.

— А в зеркале только один шрам!

— Вот именно! Я чуть не рехнулась. Я же помню, что со мной было.

— Плохо было.

— Дерьмо полное было! Не лицо, а вспаханное поле. Разваливалось в руках как… тыква гнилая.

Она, словно еще не веря, коснулась кончиками пальцев лба, бровей, скул… задержалась у сомкнутой горячей трещины шрама с кристалликами лимфы по краю. Отличная кожа у принцессы, гладкая как полированный металл, на ней даже пор почти не видно, не то что каких-то рубцов или царапин.

— Интересно, почему один шрам тебе все-таки оставили?

Она коротко, лающе рассмеялась:

— Чтоб совсем не чокнулась, наверное. — И снова потерла ключицы.

Я окончательно осмелела:

— У тебя есть платок?

— Какой платок?

— Любой. Платок, салфетка. Я принесла тебе мертвую воду, она заращивает шрамы. Надо намочить платок и приложить к щеке.

— А… — Принцесса посмотрела на флягу в моих руках. — Вот зачем ты пришла. Ну, спасибо. Дьявол, спасибо! Я, наверное, должна тебя отблагодарить. Ты уже второй раз помогаешь мне в этих гребаных передрягах.

— Ммм… — Я отвела глаза.

Оба раза получалось так, что не будь меня, принцесса справилась бы со всем этим передрягами быстрее и без увечий.

Она вдруг прищурилась:

— Э, а не ты ли там была, на берегу, возле речки? Там какая-то дура суетилась, помню. Визжала громко.

— Я не нарочно…

— Ах, вот оно что! А я удивляюсь, как это так получилось, что ты на меня там наткнулась… Испугалась твари, да?

— Это не тварь. Это несчастное перепуганное существо. Он разумен, между прочим.

— Кто разумен? Чудовище?

— Он не чудовище. Его зовут Малыш. Он мантикор.

— Малыш! — Мораг закатила глаза, фыркнула и опять принялась мять рубаху на груди. — Ух… Ничего себе Малыш… Тоже подарок из холмов… из Сумерек?

— Ну… да…

— Какого же дьявола этот несчастный и разумный на меня кидался?

— Он не кидался. Ты первая на него налетела, миледи. Он защищался.

— Хм… — Она приподняла бровь, длинную, с надменным изломом… ту, которая меньше четверти назад свисала лоскутом в слепую глазницу. — А ведь верно. Значит, из Сумерек он, говоришь… А куда же его хозяева смотрят? Что он делает в Соленом Лесу?

— Ну… он случайно туда попал. Он спал несколько сотен лет, проснулся, оказался в незнакомом месте и перепугался. Принцесса! Ты сейчас сказала, что хочешь отблагодарить меня. Ты можешь это сделать. Не убивай Малыша. Запрети охоту на него. Пожалуйста!

— Вот как? А он, значит, будет гулять по лесам и бросаться со страху на любого, кого встретит?

— Нет! Если его не трогать, он не причинит вреда. А потом, я обещаю, я уведу его отсюда. Я отправлю его домой, на ту сторону.

— На ту сторону?

— Да. Обещаю. В скором времени. Пожалуйста. Мне нужно два-три дня.

Узкая смуглая рука мяла одежду на груди. Обрезанные пряди, не схваченные венчиком, упали принцессе на лоб. А венчик я забыла в лесу. И меч забыла. Он, наверное, так закопанный в песке и лежит.

— Бог с тобой. Только давай быстрее. Если он будет безобразничать, ничего не обещаю.

Эх, кто бы что бы говорил про безобразия!

— Век буду благодарна, миледи! Сделаю для тебя все, что пожелаешь.

— Пожелаю. Говоришь, ты знала мою мать? Расскажи про нее. И… что это за история про исчезновение? До меня доходили какие-то темные слухи… — Она поморщилась. — Слуги шепчутся… в городе какую-то околесицу сочиняют… ничего не разберешь.

— Я сейчас мало что про это могу сказать… Очень плохо помню. У меня память… знаешь, как палимпсест, словно затерта и расписана заново.

Затерта? Может, она и вправду кем-то затерта? Тот, кто охотится на принцессу, тот кто убил Каланду — стер мою память?

— Эй… ты чего? Что-то вспомнила?

— А? Нет. Мне кое-что пришло в голову. Госпожа моя, ты знаешь, что за тобой идет охота?

— Ты про эти покушения?

— Да! Ты знаешь, что там, в лесу, в тебя стреляли? Если бы не прибежал человек с криком о чудовище, ты бы получила стрелу меж лопаток!

— А ты в каждой бочке затычка! Ты следишь за мной, что ли?

— Я искала мантикора и случайно набрела на ваш овраг…

— Вечно ты чего-то ищешь и случайно набредаешь. Да, я знаю, что стреляли. Мне доложили, что он уже пойман. Это мой человек, мальчишка-загонщик. Только он не в себе, говорят. Не соображает ничего.

— Первый попавшийся… похоже на то…

— Что ты бормочешь?

— Тот, кто охотится на тебя, госпожа, спешит. Ему почему-то надо уничтожить тебя как можно быстрее. Миледи, покушения еще будут.

— Нетрудно догадаться. Где три, там и четыре.

— Три? Ах, ну да, точно! Первый был…

— Этот придурок, младший Вальревен.

— Где он? Он умер? Он сошел с ума?

— Да он и так… недоумок. У Вальревенов через одного с придурью.

— Где он?

— А черт его знает… Вроде, старый лорд в поместье свое увез. Думаешь, из него можно что-то вытрясти? Кадор с ним разговаривал. Пусто. Почему ты решила, что этот охотник спешит?

— Миледи, ты видишь, кого он выбирает в исполнители? Случайных людей. Вернее, из твоих людей он выбирает случайных.

— Тот, в Нагоре, не был моим. Кстати, так и не размотали, кто он такой. Но дрался он, скажу тебе, отменно. Зуб даю, он убийца наемный. Причем, не из Амалеры.

— О… — только и сказала я. Теория рушилась.

Мораг собрала рубаху на груди в комок. Потом вдруг встала и вышла из арки в комнату. Шагнула к столу, оперлась на край руками, да так и застыла, ссутулившись и приподняв плечи. Я подождала, глядя ей в спину. Пауза затягивалась.

— Миледи…

— М? — глухо.

Я быстренько подобралась к ней.

— Тебе нехорошо, миледи?

Еще пауза. Мне стало страшно. Мораг невидяще смотрела на ютерову алхимическую посуду, загромождавшую стол. Потом выдохнула сквозь зубы.

— Фффууу… Нет. Мне хорошо. Каррахна! Похоже, опять это дерьмо начинается.

— Какое… что начинается?

Она повернулась, неловко задев ютеровы склянки. Какая-то банка грохнулась на пол, но не разбилась, а покатилась на середину комнаты, пересыпая внутри себя серый, похожий на грязную соль, порошок.

— Дерьмо. — Принцесса посмотрела на меня.

Огромные глаза были непроглядны и напомнили мне вдруг жуткие очи Эрайна. Прорези в маске, а за ними — ничего. Вернее сказать — никого.

— Да что с тобой, Мораг?!

— А… Со мной это постоянно. То одно дерьмо, то другое. Я же сумасшедшая. Ты разве не знала? — Она попробовала засмеяться, но только скривилась и сплюнула на пол. — Какого рожна я тебе это все рассказываю?..

— Но я же тебе все рассказываю!

— А ты и должна рассказывать… раз я приказала. Сравнила тоже!

— Мораг! Может, я смогу помочь…

— Мне уже помог… этот твой… Ветер. Или второй, как его…

— Он ведь вылечил тебя!

— Да… Но взял плату.

— Какую?

— Не знаю. Что-то взял. Или засунул. Мне что-то не хватает… или что-то лишнее. — Она с силой выдохнула. — Хуже, чем было.

— Хуже? Не может быть!

— Не ори! Я тебе поору. Не на площади.

— Ох, прости…

Она зажмурилась.

— Знаешь что… иди-ка ты отсюда. Проваливай побыстрее.

— Миледи…

— Пшла прочь!

Пререкаться чревато, это я уже успела уяснить. Быстро поклонившись, я поставила флягу на стол и потопала к двери.

— Стой.

Я замерла.

— Иди сюда.

Вернулась. Мораг держалась за горло. Ее заметно трясло, шрам налился кровью, по впалой щеке к челюсти ползла капелька сукровицы.

— …! — сказала принцесса. — Каррахна, дерьмо, как не вовремя!

Я молчала, боясь пошевелиться. Небо, да что с ней?

— Мне… надо… чтобы ты рассказала. Все. До конца. Господи, лучше сдохнуть!

— "Не вовремя"? Мораг, такое уже было?

— Да черт! Со мной такое бывает. Постоянно.

— Тогда, может, это не Вран?

— Может, не Вран. Сейчас… навалилось слишком сильно. Не прикасайся ко мне! — Я отдернула руку. — Бред… Бред! Почему все люди как люди, только мы с Гертом какие-то уроды? Почему?

Ну что я могла ей сказать? Мне было до умопомрачения ее жалко. Каланда, что ты с ней сделала! Каланда… Или это не Каланда?

— Мораг, скажи, ты… причастна? Ты проходила обряд?

— Не помогает. Ни причастие, ни исповедь, ничего.

— Нет, я не о церковных таинствах. Тебе известно, что Каланда была эхисерой?

— Кем?

— Эхисерой, это андалат. Магичкой, чародейкой.

— И ты туда же? Постой… ты точно знаешь?

Я закивала. Мораг вытерла сукровицу со щеки, а ладонь вытерла о штаны.

— Я думала, это враки досужие. Мало ли что люди болтают. Они и меня ведьмой окрестили.

— А ты…

— …не ведьма ли? Ну, если ведьма — это та, у которой время от времени душа наизнанку выворачивается, то да, я ведьма!

— Погоди. Постой. Я же не об этом. Понимаешь, эхисеро, чтобы получить магическую силу, проходит обряд. Обряд дарует ему эту силу, дарует ему гения, покровителя, хранителя, некую благую сущность, с помощью которой человек может творить волшбу. Вот я и спрашиваю — ты проходила такой обряд? Каланда проводила тебя через него?

Мораг задумалась. Прядь угольно-черных, лишенных блеска волос прилипла к шраму. Я не посмела ее убрать.

— Не помню, — сказала Мораг. — Когда она умерла, мне было пять лет. А в чем состоит этот обряд? Откуда ты вообще про него знаешь? Или ты проходила его вместе с матерью?

— Нет. Я не эхисера. Я очень хотела ею стать, но… не сложилось.

— Это обряд призывания бесов?

— Нет! Не знаю. Нет… Но жертва была нужна.

— Какая жертва?

— Ну как, какая…

— Человеческая? Говори — человеческая? — Мораг схватила меня за плечи и начала трясти. — Отвечай, вампирка недодавленная! Она приносила в жертву людей?

Перед глазами вдруг полыхнуло. Стена огня… нет, большой костер. Большой костер до самого неба. До черного беззвездного неба, шатром раскинувшегося над перекрестком дорог. Черный проклятый шатер, яростный огонь выше меня ростом, и столб искр, соединяющий первое и второе.

(… — не кровь. Ты думаешь, им нужна кровь? Нет, сладкая моя, им не нужна кровь. Им не нужен страх. Им не нужен гнев. И боль им тоже не нужна. Ничего такого. Ты хочешь купить благословение подобной ценой? Ну скажи, разве за хлеб ты платишь побоями? За поцелуй — пощечиной? Что стоят такой хлеб и такие поцелуи? Ничего они не стоят и никуда они не годятся, оставьте их свиньям и тем несчастным, которые иного не достойны. Только светлое золото за хлеб, только искренняя нежность за поцелуй, только чистая радость за вдохновение, только великая благодарность за причастие, и только жертвенная любовь за истинное волшебство!)

— Нет… — прошептала я.

— Что — нет?

— Не кровь. Нет.

— А что?

— Не знаю. Любовь.

— Какая еще любовь?

— Не помню!

Мораг оттолкнула меня. Костер, костер… Я пыталась вернуться. Был костер на перекрестке дорог, была темная ночь… Был обряд. Я проходила его? Проходила или нет? Вспоминайся же! Костер…

Пусто. Мелькнуло и пропало.

Не помню.

— Проклятье, — пробормотала принцесса. — Надо выпить.

Она отлепилась от стола и пошла шариться по ютеровым шкафам, производя в них поверхностный разгром.

— Не может быть, чтобы у него здесь не было припрятано… Ага. Тьфу, опять этот церковный сироп из жженого сахара! Приличного вина у него нет, что ли… — Бросила поиски, широкими шагами пересекла комнату и скрылась за гобеленом. Грохнула распахнутая дверь.

— Эй, кто там!.. Принесите нормального хесера! Да, сюда. И побольше!

Мораг вернулась, с середины комнаты уставилась на меня с таким видом, словно никак не ожидала здесь увидеть. Похоже, она успела про меня забыть. Я решила не тушеваться и выдержала взгляд.

— Ты, — вспомнила она. — Вампирка. Ты мне что-то рассказывала. Ты мне рассказывала о матери, — Лицо ее прояснилось. — О матери. И о ведьминском обряде.

— Не ведьминском. Об обряде эхисеро. Я не знаю, какие обряды проходят ведьмы, и есть ли у них эти обряды. У настоящих, наверное, есть. Человек же не может колдовать без помощи высших сил…

Я запнулась. Вот оно. Вот она, формулировка. Ама Райна все время твердила об этом. Человек не может колдовать без помощи высших сил. Не может!

И если то, что у меня время от времени получается и есть волшебство, то значит… Значит, я тоже прошла этот обряд! Вместе с Каландой!

И не помню ни черта.

Ничего. Вспомнится. Он был. Главное — он был. И у меня есть гений, покровитель, мое собственное огненное облако…

Интересно, тогда почему я его не чувствую? Ама Райна говорила: "Мой гений всегда со мной"… Может я просто невнимательна?

Я прислушалась к себе, но ничего такого особенного не ощутила. Никакого огненного облака, никакой сопричастности, ни окрыления, ни приподнятости, ничего, что было бы сродни тому, что, как мне казалось, привносит присутствие покровителя. Наверное, я настолько с ним сжилась, что уже не отделяю себя от него. Надо бы спросить у Амаргина… Да где теперь этот Амаргин!

Вошел слуга, неся на подносе здоровенный серебряный кувшин пинты на четыре и кубок, тоже немаленький. Поставил все это на стол, поклонился и исчез. Мораг налила себе вина, выхлестала его залпом. Налила еще.

— Хочешь?

Она протягивала кубок мне. Кубок был единственным, но я его взяла. Хотелось встряхнуться и начать соображать получше. Вино оказалось тем самым, жестким, кисло-горьким родственником горчицы и уксуса. Я сделала несколько больших глотков. Исключительная гадость.

Не дожидаясь возвращения кубка, принцесса сгребла в объятия кувшин и уселась на стол, по пути спихнув не горящую (слава Богу!) жаровенку и еще одну банку с порошком, на этот раз разбившуюся. Погром устраивает принцесса, а обижаться Ю на кого будет, а? Ясен пень, на меня.

— Значит, это правда, — Мораг оторвалась от кувшина и посмотрела на осколки под ногами. — Значит, она была колдунья. И есть неслабая вероятность, что я колдунья тоже. Тогда почему я не умею колдовать? Я не знаю ни одного заклинания!

— Вот потому, наверное, и не умеешь.

Хм, а я знаю? Хоть одно?

Одно знаю — "С Капова кургана скачет конь буланый…"

— Ты чего это лыбишься, вампирка?

— Да так… Я тоже ни одного не знаю. Мы с тобой недоучки, принцесса. Видимо, Каланда не успела обучить тебя. Сама она прошла посвящение в семнадцать лет. А ты, наверное, была еще слишком маленькая.

— Значит, никакого обряда я не проходила.

— Выходит, так. Погоди. У Каланды была наставница, та, что готовила нас к посвящению. Ее звали госпожа Райнара. Где она была, когда умерла Каланда? Где она сейчас? Она тоже умерла?

— Госпожа Райнара… — Мораг крепко задумалась. — Госпожа Райнара… имя андаланское.

— Она и была андаланка. Она была дуэньей Каланды Аракарны, приехала сюда вместе с молодой принцессой, а после свадьбы стала старшей дамой в ее свите. Красивая властная женщина лет тридцати с царственной осанкой. Она носила высокие прически и любила красное.

— Райнара, Райнара… в красном… Кажется, помню. Да, помню. С ней что-то стряслось. Кажется, она заболела… или уехала куда-то. Это все без меня происходило, я тогда в Нагоре жила, всю зиму. Вернулась только на похороны. Про Райнару, сказать по правде, уже никто не вспоминал. Не знаю, что с ней стало. Можно поискать кого-нибудь из старых слуг, кто помнит те времена. Вот старуха, наверное, ее знала.

— Что за старуха?

— А, есть тут у нас одна. Бабка древняя, совсем из ума выжила. Не соображает, на каком она свете. Меня Каландой зовет, Герта за отца принимает. — Мораг потерла ключицы, покачала головой. — Ч-черт… Не люблю я ее.

— Почему?

— Болтает всякую …! Удавила бы, да что со старой перечницы возьмешь? Сама помрет… прежде чем карканье ее сбудется.

— Пряха из башни? Пророчица?

— Да какая она пророчица… Так, пальцем в небо. Но, случается, и в десятку попадает. Меня вот предупредила, когда в Нагоре этот урод с ножом отравленным полез. Я его в саду стерегла, а тут черт тебя понес…

— А что она сказала?

— Сказала, что за мной ходит смерть. И что придет она ко мне в ночь на Святую Невену.

— А про вчерашнее покушение она предупредила?

— Нет. И когда младший Вальревен копьем меня поцарапал, тоже нет. Зато каждый раз каркает про Герта. Мол, поспешите с наследником, а то старик уже одной ногой в могиле.

— Какой старик?

— Да она же его за отца нашего принимает, за Леогерта Морао! Змеюка! Каркает и каркает. Удавлю когда-нибудь.

А может, верно каркает-то? Вон и Ю говорит… Да и выглядит Нарваро как привидение.

Ну-ка, ну-ка. Нарваро Найгерт помрет сам, Мораг убьют, тогда… Кто сядет на трон, а? Может даже… беднягу короля кто-то потихоньку травит?

— Миледи, а скажи-ка мне вот что. Если у Найгерта не останется наследника, то кто займет его место?

— Таэ Змеиный Князь. А если он откажется, то Касель, его старший. Таэ уже за семьдесят, как-никак.

— Змеиный Князь? Он, если не ошибаюсь, дядя вам с Найгертом?

— Ну да. Он с сыновьями редко здесь бывает. — Принцесса хмыкнула и опустила глаза. — Западную границу стережет, вместе с Каленгами. Ваденжанскую.

— Но у Найгерта есть брат. Бастард, но признанный.

— Виген? Он Минор. Он наследует только после Таэ и всех его родственников.

— А ты — наследница?

— Смеешься? Я даже не дареная кровь. И мужа у меня нет. — Мораг потрогала шрам. — И не будет.

— Почему не будет?

— По кочану! Не твое дело.

— Я просто пытаюсь выяснить, кому выгодна твоя смерть.

— Никому не выгодна. Никому я не мешаю. Кроме того, не ты одна такая умная. Эта версия уже отработана.

Я озадачилась:

— Да… Не складывается. Значит, вернемся к колдунам.

Принцесса пнула осколки.

— Ну и что колдуны?

— С колдунами пока не ясно. У меня такая теория: Каланда не умерла, ее убили. Райнару тоже убили. Теперь хотят убить тебя. Каждая из вас — эхисера, только ты неинициированная.

— Какая я?

— Не посвященная, не прошедшая обряд. А! Э! Может быть, пройдя обряд, ты станешь могущественной чародейкой, и именно этого не хотят допустить? А? Невероятно могущественной, самой могущественной!

Пауза. Мораг тряхнула головой.

— В балаган бы тебя, истории разные рассказывать.

— А что? Все сходится! Ведь даже Гаэт сказал, что ты очень сильная. У тебя огромные возможности! Ты будешь… будешь… — В избытке чувств я прижала кубок к груди и, естественно, залила платье. Меня это не смутило, но и слов подходящих найти не помогло. Поэтому закончила, как могла: — У-у-ух, какой ты будешь!

Мораг не оценила:

— Куда уж больше. Я и так такой "Ух!", сама себе такой "Ух!", аж поджилки трясутся.

— Погоди, послушай меня! Все, что с тобой творится, все, что тебя так мучает, знаешь что это может быть? Это сырая энергия, дикая, неукрощенная магия, которая требует выхода. Ее нужно ввести в русло, тогда все пойдет на лад. Ты овладеешь ею, понимаешь? Ты ее взнуздаешь, ты сядешь на нее верхом, и не она будет тебя пришпоривать, а ты ее! Ты понимаешь? Понимаешь?

— Да понимаю! Помолчи! Дай подумать.

Мораг обняла кувшин и прижала его к груди, как давеча я свой кубок. Правда, вина в нем было уже на донышке, и рубаха не пострадала. Зато кувшин заметно сплющился.

Меня распирала новая идея. Я не могла сидеть и заметалась по комнате. Обряд! Надо узнать, в чем состоит обряд! Надо вспомнить, черт возьми! И поскорее, а то неведомый убийца в конце концов совершит свое черное дело и лишит Мораг жизни. Ух! Ах! Как же мне раньше в голову не приходило! На поверхности же…

— Леста.

— А? — Я повернулась к ней. Положив подбородок на край горлышка, она покачивалась из стороны в сторону.

— Леста. Если я пройду обряд, меня перестанет так выворачивать?

— Перестанет! — гаркнула я самонадеянно. — Выворачивать перестанет, все на свои места встанет, ты получишь все, что захочешь!

— Все, что захочу?

— Да. Да!

— Луну с неба?

— Ну… луну с неба вряд ли… зачем тебе луна?

— Для красоты. — Она закрыла глаза. — Хочу луну. Хочу. Луну.

— Ты шутишь?

— Шучу. Конечно. Знала бы ты… — буркнула она в кувшин, — как мало я хочу.

— Желания — это то, что никогда не кончается.

— Нет… детка… желания-то как раз кончаются. Кончаются желания. Жизнь остается, а желания заканчиваются. Приходится заставлять себя желать. Через силу. Через не могу.

Я поморгала. Желание — оно ведь сродни осенению, желание — это сладкий восторг предвкушения, он даже лучше обладания, есть маленькие желания (выпить воды или молока, а не этой горько-соленой жути, от которой дерет горло), маленькие желания, чудесные близостью исполнения… И есть большие желания, чьи бездны и чей блеск непереносимы, от которых вспыхивает кожа и заходится сердце, а ноги теряют землю и идут по воздуху (та сторона… Та сторона!)… Как они могут закончиться?

Мы с Мораг смотрели друг на друга. А ведь она старше меня. И не только внешне.

Она старше меня. Она знает что-то, чего не знаю я. Не успела узнать. За всю свою долгую и разнообразную жизнь. Ох, не обмануть бы мне тебя, принцесса!

— Ну? — спросила она наконец. — И что надо сделать, чтобы пройти этот обряд? И если не кровавая, то какая жертва требуется?

Я сникла.

— Не помню. Кто-то постарался, чтобы я все забыла. Может быть… осталась книга? Она называлась "Верхель кувьэрто", "Облачный сад" или "Скрытый сад", написал ее… написал ее… проклятье, не помню автора.

— Книга. Уже что-то. Она на андалате?

— На старом андалате.

— Ты прочтешь, если я ее отыщу?

— Постараюсь. Но надо искать не только книгу. Надо искать сразу в нескольких направлениях. Посмотреть, остались ли от Каланды какие-нибудь вещи. Расспросить старых слуг. Ю потрясти, в конце концов!

— В библиотеке я пороюсь. Вроде там были какие-то андаланские книги. Ютера сама потряси, он меня побаивается.

— Он меня, кажется, тоже побаивается.

— Тогда вместе потрясем. Со слугами можно прямо сейчас поговорить.

Тут она тяжело задумалась, баюкая кувшин. Я ждала.

— Вот что. — Мораг передернула плечами. — На худой конец у нас имеется Кадор Седой. У него точно найдется что-нибудь по этому поводу. В смысле, он должен точно знать, что там и с кем приключилось. Вот только…

— Что?

— Дальше него, конечно, не пойдет, но… да ладно. Попробуем сперва без него.

— Кадор? Кадор Диринг?

— Кадор Диринг.

— А может… не надо?

Она фыркнула:

— Что, страшно? Не трусь, его сейчас в Амалере все равно нет. Без него справимся. Начнем со старухи… Каррахна, как меня с нее воротит! Прибью ненароком… Ну, пойдем.

Мораг выронила кувшин и, кивнув мне, двинулась прочь из комнаты. Я кувшин подняла, поставила его на стол, пошаркала подошвой, затирая винную лужицу, и побежала догонять.

Принцесса повела меня длинными коридорами куда-то наверх. Я смутно помнила эту часть замка, хотя все тут очень изменилось. Встречные слуги спешили убраться с дороги. Мы влезли по винтовой лестнице чуть ли не под самую крышу. Здесь начинались места, мне незнакомые. Пройдя еще по одному коридору, мы оказались перед низенькой дверкой. Мораг пнула ее ногой, пригнулась и вошла. Я шмыгнула следом.

Маленькая полукруглая комнатка освещалась только масляным светильничком; ставни были закрыты. В углу перед жаровней сидела, скрючившись, тощая неопрятная старуха и пряла. По полу плясало веретено, неровная, косматая нить ползла под старушечьими пальцами. Плохая нить, слабая… кому она нужна?

На наши шаги старуха подняла голову, подслеповато щурясь — и вдруг разулыбалась беззубой улыбкой:

— А, Каланда, шладенькая моя, привела, наконеш, швою араньику? Ну, проходите, девошки, пришаживайтещь, рашкажите, как у вас день прошел?

Я остолбенела.

Старуха остановила веретено и подмигнула мне:

— Када аранья аше ило де теларанья. Ну-ка, переведи!

И прежде чем я успела задуматься над этой абракадаброй, язык мой бойко отбарабанил:

— Каждый паук плетет свою паутину.

— Вот как надо ушитьша, — умилилась старуха. — Штобы от жубов отшкакивало. А ты, Каланда, выушила штишок?

Мораг, сморщив нос, повернулась ко мне:

— Она сегодня совсем не в себе. Пойдем отсюда.

— Нет, миледи. — Я дотронулась до ее плеча, и на этот раз Мораг не скинула мою руку. — Мы нашли что искали. Познакомься, перед тобой госпожа Райнара, эхисера.

 

Глава 21

Ама Райна

Принцесса аж присвистнула. Правда в недоуменный ступор впала не она, а я. Госпожа Райнара! Это шепелявая червивая черносливина — и есть блистательная Ама Райна? А как же красота, молодость, величие? Где они? Куда пропали? Это же обычная проклятая омерзительная человеческая старость, усугубленная обычным проклятым человеческим маразмом, которая ждет каждого из нас, если только смерть не смилуется и не заберет раньше.

А как же магия, Ама Райна? Магия, что хранила твою плоть и твой дух, где она, где твой гений, твой покровитель, почему он допустил такое?..

Ты, кажется, разочарована, Леста Омела?

Принцесса тем временем шагнула к лавке, видимо служащей старухе постелью, свалила с нее тряпье прямо на застеленный грязной соломой пол, и выволокла скамью на середину комнаты. Отодвинула ногой жаровню.

Плюхнулась на скамью и шлепнула ладонью рядом с собой:

— Садись.

На лице Мораг читалось застарелое усталое отвращение. Она оглядела старуху, поморщилась, потерла ключицы. Покосилась на меня:

— И это то, к чему я должна стремиться, малявка? Чтобы в итоге превратиться вот в такое?

Я присела на краешек. Шепнула:

— Ты знаешь, сколько ей лет? Ей же… чтоб не соврать, ей же сейчас лет сто, не меньше!

— Ну и что? Она и выглядит на свои сто. Я видела столетних старух в трезвом уме, а это…

Мораг покачала головой. Принцесса тоже была разочарована.

Старуха, что-то бормоча, снова запустила свое веретено.

— Миледи, с ней явно что-то произошло… Я помню ее красивой молодой женщиной, а ей тогда уже было за семьдесят. Может, смерть Каланды оказалась для нее непосильным ударом, и она потеряла разум.

Мораг пожала плечами. Не ответила.

— Миледи, я знаю одного волшебника, которому минимум триста лет. У него все в порядке с головой. Я… как-нибудь познакомлю вас, сама увидишь! — Старуха подняла голову на наше шушуканье и я поспешила обратиться к ней: — А я и не знала, что ты умеешь прясть, Ама Райна.

Она взглянула на меня, хитро прищурившись:

— Э-э, глупый паушонок, рашве ты не видишь, што эта нить волшебная? Я шплету иж этой нити шеть и поймаю хитрого вороненка! Ха-ха! Поймаю, как только он шюда прилетит!

Мораг оскалилась и мученически закатила глаза. Я поерзала, чувствуя, что катастрофически тупею. Я не понимала, как надо разговаривать с маразматиками. Зашла с другой стороны:

— Ама Райна, ты знаешь, мы тут… с Каландой говорили об обряде…

— Тшшш! — Старуха прижала узловатый скрюченный палец к губам. — Обряд будет пошле швадьбы. Пошле! Шейчас молщите, не дай бог кто ушлышит…

— Но нам хотелось бы знать…

— Ни шлова не шкажу. А будете болтать — яжыки ушлом завяшу, бежображнишы!

Мораг откашлялась:

— Я хочу почитать эту… книгу. Которая "Облачный сад".

Старуха остановила веретено. Подумала.

— Ну, щитайте, бог ш вами. Тут щитайте, при мне.

Она поднялась, кряхтя и постанывая, прошаркала мимо нас к сваленной в углу постели и принялась в ней рыться. Мы с принцессой переглянулись. Я показала ей большой палец — молодец, мол, что про книгу догадалась.

Ама Райна выкопала в тряпье большой сверток. Бережно развернула платок и добыла толстенную инкунабулу в темной коже, с золочеными застежками. Мораг, не выдержав, вскочила и выхватила книгу из старушечьих рук.

— Не торопись, шладкая моя. Я покажу, где щитать…

— Что за черт? — сказала Мораг. — Малявка, взгляни!

Она повернула книгу ко мне. С украшенной тиснением и вычурными накладками обложки на нас смотрела крусоль, серебряная, в чешуе облезшей позолоты.

Я нахмурилась. Не то, чтобы я хорошо помнила, как выглядел "Верхель кувьэрто", но вот что делает на обложке магического трактата солнечный крест?

— Открывай ее, миледи. Наверное, ее переплели заново, для конспирации…

Щелкнули застежки. Зашуршали листы. Я сунула нос.

Мораг зашипела:

— Каррахна! Это Книга Книг! Чтоб мне провалиться, если это не так!

Текст был на андалате. Замелькали пестрые картинки, святые с нимбами, распятие, окруженное пламенным кольцом, горящее каштановое древо с примотанным к нему цепями пророком Альбереном, ангельская лестница, святой Карвелег с чашей для причастия…

— Листай, листай, может ее вшили в середину… Дай, я поищу…

Мораг отдала мне книгу. Старуха тем временем беззаботно уселась на место и запустила веретено. По ее мнению, все было в полном порядке.

Я пролистала книгу раз, и еще раз… Книга Книг, без каких-либо посторонних вставок. Что за ерунда?

— Ама Райна, покажи, где нам читать?

— А вот не шлушаетещь, бешображницы, шовшем от рук отбилищь! Ну што там, давай покажу…

Она аккуратно умостила книгу на костлявых коленях, открыла где-то в середине, пролистала пару страниц. Корявый палец проехался по листу, уперся в какую-то главку.

— Вот, отщюда щитай. Вшлух.

Я забрала книгу. Смутно знакомые буквы прыгали перед глазами.

— Ну что там? — Мораг толкнула меня локтем.

— Э… Да тут вроде притчи какой-то. Сейчас… сейчас переведу. Ну, что-то вроде "…и сказал ворон льву, волку и… " Ама Райна, что такое "адива"?

— Шакал это, шладкая моя. Шакал, жверь такой, вроде шобаки дикой.

— "…сказал ворон льву, волку и шакалу так: "Свирепа и ужасна добыча сия, не по силам она мне, но знаю я, где ее дом. Вам, могучим, кровь и плоть ее, а мне, хитроумному — очи ее светлые, и больше ничего". Ама Райна, это не та книга. Это не "Верхель кувьэрто"!

— Ошлепла, негодниша? — вознегодовала старуха и даже веретено свое отбросила. — Будешь мне еще укажывать, что должно щитать двум глупым ущенишам? Твое дело не перещить, а принимать ш благодарноштью мудрошть эхишерох! А то штупай обратно на швою корягу, к водяным паукам, араньика!

— Заткни хайло, старуха! — немедленно взбеленилась Мораг. Сбросила мою руку со страниц и с треском захлопнула книгу. — Она нам тут голову морочит, Леста. Мне еще старческого маразма не хватало для полного счастья.

Бабка свела косматые брови. Темные как болото глаза вдруг бликанули стеклянным птичьим блеском:

— Молщи, Каланда! Жа тобой идет охота, дурища, щаш не время гонор покажывать!

Я схватила Мораг за руку, останавливая.

— Ама Райна! Откуда ты узнала про охоту?

— Отщюда! — Кривой желтый ноготь забарабанил по переплету. — Ждещь все напишано, нэнаш тонтош! Шлушайте штарую Райнару!

— Идиотство… — буркнула Мораг.

— Погоди. Она что-то знает. Ты же не будешь отрицать — охота в разгаре!

— Нашла новость! Об этом весь замок языки уже истрепал. — Мораг отвернулась.

— Ама Райна, кто охотится на Каланду?

Старуха перевела на меня раздраженный взгляд. Веки у нее были отвисшие и воспаленные, в одном глазу лопнул сосудик, и кровь расплылась бурым пятном.

— Я же шкажала — ворон. Ворон, вороненок, я плету щеть, штоб словить его, дурошки. Его ждещь нет, вороненка, он ждет, когда лев и волк убьют добыщу! Вше же яшно как белый день!

Я оглянулась на принцессу:

— Скажешь, не похоже? Мы ведь сами только что говорили, что убийца гребет жар чужими руками!

Мораг аж зубами скрипнула.

— Малявка, ты головой соображаешь или задницей? Последняя половая тряпка додумалась бы, что убийца не попер сюда сам, а прислал подручного. Потому как они все так делают, ага? Нет, еще немного, и я рехнусь тут с вами обеими, третьей буду!

— Но почему — ворон?

— Потому что этой …ной книге написано умное слово "ворон"! А было бы написано "крыса", она бы тут мышеловки из проволоки гнула! — Принцесса вскочила. — Все ясно, пошли в библиотеку.

— Постой! Я хочу знать, почему именно ворон? Не орел, не цапля — ворон?

— Тогда сиди тут и сворачивай мозги, маму твою холеру через семь гробов в мертвый глаз! — плюнула Мораг. — А мне своих загибов хватает!

Она двумя шагами пересекла комнатку и с грохотом захлопнула за собой дверь. С темного потолка что-то посыпалось.

— Шовшем одишала в этой вашей Амалере… — Старуха поджала дряблые губы, мне показалось, она вот-вот заплачет. — Я ж для нее штараюшь, ночей не шплю, вше для нее, только для нее, для девоньки моей, дошеньки ненаглядной, шолнышка моего яшного… — Пригорюнившись и обняв себя руками, госпожа Райнара покачалась немного из стороны в сторону. Потом посмотрела на меня из-под седых ведьминских бровей. — А ты, Лешта, шмотри жа ней, глаж не шпушкай. Шмерть ее ищет, крашавишу нашу.

Я уныло кивнула. Ворон, ворон… Вран… Неужели?

Не может быть.

— Расскажи мне о вороне, Ама Райна. Что это за ворон, откуда он?

— Шернокрылый ворон, что сидит вышоко на дереве и шмотрит, как охотники идут по шледу. Погибнет лев, на шлед штанет волк. Погибнет волк — выйдет шакал…

Чернокрылый!

Ну, даже если это он — то почему он вернул принцессу живой? Она же была у него в руках! Зачем пытаться ее убить, чтобы потом отпустить восвояси? Правда, по словам Мораг, он то ли вынул у нее что-то, то ли добавил лишнее… Может, ему не смерть принцессы нужна была? Не смерть, а это что-то?

Высокое небо! Разве можно понять логику нечеловека, да еще волшебника?

— Ама Райна, а кто он, этот ворон? Он человек или нет?

— Как шудить о видении, араньика? — Тихо и как-то очень разумно ответила старуха, распутывая рыхлую нить. — Я видела ворона, а кто он по шути — шкрыто от глаж моих. Ворон, араньика, ворон шернокрылый. Гладкое перо, бойкий нрав, коварный ум. Хитрый ворон, не подлетающий ближко.

Кстати, если Вран получил от Мораг что хотел, покушения должны прекратиться. Стоп. Это человеческая логика. А Вран не человек. Может, его забавляет эта игра. Ведь ни одно покушение не увенчалось успехом. А их уже было три. Три! Не мало… Если так, то эти покушения и не были всерьез. Холера черная! Итог-то не смешной — одна смерть и двое сумасшедших…

Не смешно, Вран! Совсем не смешно.

Да что там! Разве его смутит чья-то гибель? Чей-то выжженый разум?

— Вран! Это ловушка?

— Если ты так считаешь, то да.

— Что мне делать?

— Плати. Ты же согласилась.

Я-то согласилась. Согласилась заплатить. А вот Мораг? Ты спрашивал ее, согласна она или нет? Спрашивал?

Надо поговорить с Амаргином. Каррахна, надо срочно поговорить с Амаргином!

Я в смятении поглядела на Райнару, вернее на то, что от Райнары осталось. Старуха прилежно пряла.

— А как ты собираешься поймать ворона, Ама Райна?

— Этой шетью, шладенькая, этой шетью.

— Ты же сама говоришь — ворон не подлетает близко.

— Подлетит, араньика. Когда шеть готова будет, шпрячу Каланду, а шама шкажу — погибла она. Умерла. Пушть тогда ворон прилетает, уж я его вштрешу, гоштя дорогого!

А это идея. Если только охотник — не Вран, а человек. Вран не клюнет, а вот кто другой…

— А как же так, Ама Райна? Скажут — Каланда исчезла, если тела не окажется. Искать ее будут. Ворон не поверит.

— Будет тело! — старуха хихикнула. — Уж поверь мне, я шделаю вше как надо. Шистенько, комар носа не подтошит.

— Куклу что ли? — догадалась я. — Муляж?

— Увидишь! — пообещала старуха.

Ух. Надо мне это все переварить. Сегодня уже вряд ли что-то серьезное случится, а вот Амаргина я, может, еще добуду.

Так. Вопрос — как добыть Амаргина? Искать его бесполезно, надо ждать, когда сам придет. А приходит он, только когда я выполняю то, что он от меня хочет. Чтобы дать новое задание. А что он от меня хочет сейчас? Сейчас он хочет, чтобы я находилась рядом с мантикором и помогала ему. Если я найду Малыша, Амаргин объявится. Может быть. А может быть и нет.

В любом случае, мне надо отправиться на поиски Малыша. А Мораг… Мораг пока подождет. Пусть копается в библиотеке, расспрашивает слуг, ей есть чем заняться. А покушения, будут они продолжаться или не будут — мое присутствие вряд ли что изменит.

Прежнюю версию нельзя убирать со счетов. Вполне вероятно, что все эти разговоры о вороне — натуральный старушечий маразм. Действительно, вычитала в Книге Книг (и при чем тут "Облачный сад"?) какую-то левую притчу, приклеила к ней сплетни про покушения, плюс некоторое совпадение имен — и пожалуйста, глупая араньика растопырила уши и благодарно внимает мудрости эхисерос.

Амаргин мне мозги прояснит. Больше некому.

— Что же, Ама Райна, спасибо тебе за беседу. Пойду я.

Старуха подняла голову, моргая воспаленными глазами. А ведь она и впрямь ночей не спит, прядет свои нити. Вон, в углу, накрытые вылинявшим платком — пушистые валики готовой пряжи, словно великанские катышки серой пыли.

— Иди, шладкая, иди к Каланде. Пришматривай жа ней. Ты же любишь нашу Каланду, араньика?

— Конечно.

— Ошень любишь?

— Очень, Ама Райна.

— А ешли понадобитша жа нее жижнь отдать, отдашь?

— Я постараюсь защитить ее по мере сил, Ама Райна. Если придется за нее драться — что ж, буду драться. А там как получится.

Старуха нахмурилась и погрозила мне пальцем:

— Она доштойна иштинной любви. Иштинной, и никакой другой. Инаще тебе не быть ш ней рядом! Жапомни это, араньика.

— Да, — сказала я. — Да, конечно.

Печально. Бабка живет тем, что прошло безвозвратно. Любит ту, кого уже нет. Требует от других той же любви. Безоглядной, нерассуждающей.

Бедняга.

Впрочем, почему — бедняга? Любить лучше, чем ненавидеть, и уж гораздо лучше, чем не чувствовать вообще ничего. А что объект неблагодарен… ну так что же? Любовь держит на плаву не только того, кого любят. Гораздо больше она поддерживает любящего.

И выходит так, что сумасшедшей этой старухе стоит позавидовать.

Запахнув поплотнее плащ и натянув капюшон, я спустилась из райнариной скворечни. Прошла сквозь весь Бронзовый Замок. Никто не попытался меня задержать.

А на улице уже смеркалось. Ветер изменился и дул теперь с севера, с моря. Полнеба затянуло тучами. Горизонт был только чуть-чуть подсвечен алым — садящееся солнце скрыли облака. Река потеряла синеву и сделалась серой, пасмурной. Опять будет дождь?

Узкие улицы до самых крыш наполнила тень. Под нависшими верхними этажами, в провалах арок, в тесных переулках ворочалась ночь. Сменились запахи; дневная вонь ушла на задний план, и в сыроватом воздухе потянулся аромат торфяного дымка, речной свежести, готовящейся пищи. Зажглись окошки, люди потихоньку разбредались по домам, и только у распахнутых дверей трактиров царило оживление. Лавки все, конечно, были закрыты.

Хм. Похоже, мы с Кукушонком остались без еды. Что весьма плохо, ибо ратеровы запасы мы подъели, а у меня в гроте, кроме остатков мантикоровой рыбы — шаром покати. А чего-нибудь горяченького было бы сейчас весьма недурно… И денежка у меня осталась — единственная золотая авра, да вот только…

Я пересекла пустую рыночную площадь, и начала спускаться к кварталам Козыреи. Ну, предположим, что мне мешает скромно зайти в какой-нибудь трактир и купить там поесть? Попросить хозяина сложить еду в корзинку, тихонечко с этой корзинкой выйти и быстренько исчезнуть с глаз долой? Не обязательно же меня там отследят, верно? Я не пойду в знакомый трактир, я пойду куда-нибудь… да вот хотя бы в тот, куда меня Пепел водил! Он, трактир этот, кстати, где-то здесь, в портовом районе. Только бы какая пьяная рожа не прицепилась…

А вот не сходить ли мне на площадь, к фонтану, где Пепел ублажает пением кумушек? Может, встречу его там, поблагодарю заодно… только поспешить надобно, а то ворота закроют, а Кукушонок и так меня заждался.

Ой! Я зазевалась, соображая, куда свернуть, и какой-то человек налетел на меня со спины.

— Прошу прощения, сударыня, не зашиб ненароком?

Пожилой мужчина, высокий, седой, в поношенной, но опрятной одежде. Я моргала, вглядываясь в его лицо.

— О, прошу прощения, барышня! Не зашиб, спрашиваю?

— Хелд! Хелд Черемной!

Я стянула капюшон. Мужчина улыбнулся, отступил на полшага чтобы оглядеть меня.

— Ну да, я Хелд и есть. А вот твоего личика я что-то, барышня, не припомню.

— А ты меня и не знаешь, Хелд. Я с твоим сыном знакома, с Ратером.

— Фьють! — присвистнул паромщик. — У пацана-то моего, значит, девушка завелась! Давно пора, не малец уже. Не к тебе ли он бегал кажный божий день всю эту неделю, а?

— А… ну, как бы ко мне. Правда, мы всего лишь друзья.

— Э, молодые все так сперва говорят. Только, слышь, уехал он. Сегодня и уехал. Слыхала небось, засудили парня. Выслали из Амалеры.

Я доверительно коснулась паромщикова рукава. Чуть понизила голос:

— Не уехал он, Хелд. Он здесь, за городом. Я просила его остаться.

— Во как! За городом, значит… А где ж ты живешь, барышня? И как вообще зовут тебя?

— Леста меня зовут. А живу я милях в семи отсюда. — Неопределенно махнула рукой в пространство. — Так что с сыном вы повидаться сможете, если только не в городе.

Хелд разулыбался.

— Эт хорошо, — сказал он. — Эт просто отлично. Я тут, в "Трех голубках" обретаюсь, бумагу свою на перевоз я ж продал. Вот пока думаю, к какому делу себя приспособить.

— А паром обратно выкупить не хочешь?

— Э… — он замялся. — Тебе парень, небось сказывал, что за него какой-то незнакомец залог заплатил? Бешеные деньги! Кто, откуда — непонятно. Сперва заходил ко мне, спрашивал про парня, а опосля полсотни золотых на стол судейский высыпал. В глаза его раньше не видел, чужака этого, он и сгинул потом, как сквозь землю.

— Я знаю.

— Ну так вот! — Хелд воровато оглянулся и склонился к моему уху. — Это не все еще! Вчера ввечеру ко мне монах какой-то подходил, узел с деньгами передал, огроменный такой узел! А в ем — золото какое-то ненашенское, такого я и не видел никогда. Узел передал, но велел деньги пока вход не пускать, обождать малехо. Ну, пока тут все не угомонятся. Я ж вот теперь и сижу на энтом узле как куркуль. Я думал, вообще надо отседова сваливать, чтоб никто не проведал… Ратер мой сказывал, вроде, в Галабру он собрался, я и удумал — туда же, следом за ним… Слышь! — Он склонился еще ниже. — А вы там как, не бедствуете? Я ж что, я ж парню хотел полный кошель отсыпать, а он, вообрази, не взял ни монетки. Тебе, говорит, батя, все нужнее, я, говорит, свое еще заработаю. Во какой пацан у меня! — Паромщик, гордый отпрыском, приосанился, выпрямился. — Золотое сердце у паренька, барышня хорошая! Последнюю рубашку снимет… и его еще, как вора… — Голос его окреп. — А теперь я че скажу? Теперь скажу — истинно! Бог все видит! Есть справедливость на земле, божий промысел, он невинного из-под топора выведет и из петли выймет. Правду говорю, барышня?

— Правду, Хелд. Только ты потише говори.

— А че скрывать? Мне скрывать нечего, я честный человек, и сын мой — честный человек. За то, что не крали и не лгали никогда Единый нас и наградил. Пусть всякий знает и на ус мотает. — Тут он все-таки сбавил громкость и снова наклонился ко мне. — Слышь, барышня, можа ты долю-то возьмешь из того узла, куда мне одному столько? Ратер-то мой парень работящий, да лишние грошики, они ж никому не помешают…

— У меня есть деньги, Хелд. — Вот он в кого, оказывается, Кукушонок. Другому бы кому и в голову не пришло предлагать золото чужой девице на улице, которая только болтает что сына его знакомица, а сама врет, поди… — Не беспокойся о нас. У меня просьба к тебе.

— Да что угодно, барышня хорошая!

— Мне надо купить еды, только лавки уже закрыты, а в трактиры я заходить не хочу. Вот тебе монетка, не купишь ли нам с Ратером хлеба, вина и мяска какого-нибудь копченого? Я тебя здесь подожду.

— Да почто мне деньги твои, у меня ж самого… — Хелд пригляделся к монетке и замолк.

— Да, — сказала я, складывая его ладонь в кулак и зажимая в нем монету. — Именно поэтому я не хочу заходить в кабак. Потом все объясню, не сейчас, сейчас торопиться надо, ворота закроют. Ты иди скорее, я тебя здесь подожду. Все вопросы — потом.

— Да, конечно… — пробормотал потрясенный паромщик. — Конечно, я скоренько, я сейчас, одна нога здесь…

Он повернулся и быстро зашагал вверх по улице. Прежде чем завернул за угол, пару раз оглянулся на меня.

Улица опустела. Я потихоньку побрела вслед за Хелдом, в ту сторону, откуда только что пришла. Потом попрошу, чтобы проводил меня. С мужчиной рядом как-то все-таки спокойнее идти. Пепла сегодня искать не буду, а то, действительно, не успею к воротам. А вот на кладбище можно зайти. С Эльго поговорить. Спасибо ему сказать. Может, он знает, где Амаргин…

Я прошла мимо подворотни и сзади что-то шелестнуло. Сейчас же меж лопаток обрушился удар, согнувший меня чуть ли не пополам, одновременно кто-то схватил и вывернул за спину обе руки. На краю зрения мелькнула черная фигура, горячая потная пятерня вцепилась в лицо, другая — в волосы. Я даже пикнуть не успела.

— Кляп, скорее! — хриплый шепот.

— Отрывай ее от земли! Подними, слышишь? Поднимай же ее, урод недоношенный!

Толкотня, суета где-то за спиной. Я ничего не видела кроме замусоренной брусчатки и метущего ее собственного подола. Изо всей силы лягнула кого-то в топчущиеся ноги.

— Уй, стерва! — Снова удар меж лопаток, аж позвоночник загудел. Кажется, это меня локтем саданули. — Ты спятил, как я ее подниму?

— Как угодно!

Веревка поспешно опутывала мои запястья. Я лягнула еще раз. Промазала.

— Мммм!

— Сука, кусается! Кост, заткни ей наконец пасть!

— Хееелд! — заорала я. В лицо с размаху пришел комок тряпья.

С меня сдернули плащ и замотали голову. Мир померк.

— Держи, урод! — Глухо, сквозь толстый слой хорошего сукна.

Я извивалась, пытаясь прожевать кляп.

— Надо было мешок взять…

— Да кто же знал… Оторви ее от земли, говорю! Не давай ей касаться земли!

Мостовая выпала из-под ног. Кто-то ухватил меня под колени, невидимый мир перевернулся. Меня сейчас же замутило.

— Дурак ты, Кост, — забубнил недовольный голос. — Надо было по темечку, и вся недолга. Вот ведь сука, тяпнула, пакость такая. До крови… заболею теперь…

— Сам ты дурак, урод, — отвечал хриплый. — Псоглавец строго наказывал: живою брать. А по темечку, знаешь, так можно треснуть, потом не откачаешь. Споймали же, что ты теперь злобишься?

— А ежели не она? Мало ли девок в белых платьях по улицам шляется? — В недовольном голосе, как ни странно, прорезалась надежда. — Тяпнула ведь, зараза…

— А ето не наша забота. Наша забота — хватать любого, кто с паромщиком перемолвится. А она ему что-то передала. К тому ж, с описанием схожа.

— Да дьявол разберет в темнотище, рыжая она или какая…

— Не поминай нечистого! Не рыжая, сказано, а рыжеватая. Патлы, сказано, цвета песка, блеклые такие. Я разглядел, светленькая она. И платье белое! Ты неси, неси давай, небось не тяжелая. Зато нам с тобою куш обломится, ежели тую ведьмищу споймали. Не зря мы за этим ханыгой чуть ли не в сортир ходили!

— Хорошо тебе болтать, тебе никто полруки не отъел… Кровит, мать! — Я почувствовала как мой носильщик вытирает ладонь об мою юбку. — Вон уже, кровь почернела. Гнилой огонь схвачу…

— Кончай ныть, урод! Псоглавец помашет над тобой кадилом, водичкой святой сбрызнет, все само отвалится, — хриплый Кост развеселился.

А я призадумалась, болтаясь вниз головой. Мне сперва показалось — грабители это, бандюки городские. Но, кажется, дело гораздо хуже. Шпионы перрогвардов. Смачно я попалась!

За Хелдом следили. Холера, ну конечно же за ним следили, и ждали, когда на него кто-нибудь выйдет! Ты и вышла, Лесс, паучонок безмозглый. Прямо-таки выскочила, как куропатка из травы. Хочешь — стрелой стреляй, хочешь — сокола выпускай…

Чеееерт… как нелепо…

— Сейчас-сейчас, — сказал веселый Кост. — Сейчас все и прознаем. Порасспросим у хозяйки, у прислуги, они должны помнить. Нюх, однако, у меня собачий, нюх мой говорит — знатную добычу споймали. Давай-ка, сворачивай сюда. Через залу не пойдем, неча народ пугать. Через кухонь давай.

Скрипнула дверь. Недовольный, который нес меня, пригнулся, по вывернутому плечу моему проехался косяк. Невдалеке зазвякала цепь, гавкнул пес.

— Цыть, Черноух, свои.

По двору, значит, идут. Ступеньки, опять скрипнула дверь. Опять косяк, опять ступеньки.

— К нему, что ли? — прогудел недовольный.

— А то. Ключ-то есть. Ща все устроим.

Загремел замок. Снова дверь, снова косяк.

— Давай сюда ее. Не, не сюда, нельзя, чтоб ногами пола касалась…

— Да второй же этаж!

— Береженого бог бережет.

Меня кулем свалили на какую-то широкую плоскость. Наверное, на стол. Вывернутые руки ожгло болью.

— Полежи пока тут, — сказал Кост. Кажется, это он мне сказал. — Давай, урод, беги за псоглавцем. Он сейчас на службе, но все равно, тащи его сюда.

— А ежели это не она? Святой отец нам головы пооткручивает, ежели не она енто окажется, а мы его от службы отвлекем.

— Верно, итить… Слышь, спустись тогда вниз, да позови кого-нить из прислуги. Ща сами дознание проведем.

— А чего с паромщиком-то делаем?

— А чего с ним делать?

— А сбежит ежели?

— Да он-то нам на что? Впрочем, опять верно. Еще какую нечисть с собой приведет или предупредит… Давай так, ежели он внизу, я его наверх приглашу, а ты чебурахни его по маковке чем-нить тяжелым.

— А не откачаем потом?

— А ну и хрен с ним.

— Чой-то ты закомандовался, Кост. А вот девка не та окажется, а паромщика мы ухайдокаем ненароком, как выпутываться собираешься?

— Ухайдокаешь его, держи карман. Он тебя скорее ухайдокает. Эт же девица хрупкая, барышня, хоть и ведьмища, у ей головка маленькая, слабенькая, а он — мужик неотесанный. Ему кочергу на темечке правь — только почешется. Давай, урод, без разговоров. Иди вниз, посмотри что там, веди сюды прислугу. С паромщиком опосля разберемся. Он же еще не знает, что ведьмищу споймали. Сюда его черт так и так занесет.

Ох, проклятье! Сама попалась, еще и хорошего человека к подлому этому делу примазала. Вот тебе и божья справедливость, Хелд!

Тот, кого называли Уродом, утопал. Над закутанной моей головой завозились, складки сползли с лица.

Я зажмурилась от света, отвернулась.

— Угу, — задумчиво пробормотал Кост. — Все как по писанному — рыжеватенькая, бледненькая, глазки… ну-ка, какие у тебя глазки?

Жестко зацепил волосы, заставил смотреть вверх. Лицо его плавало выше пятна света, я никак не могла разглядеть. Светильник Кост держал в опущенной руке.

— Хрен разберет, какие у тебя глазки… Чего ревешь, дура? У псоглавцев на дыбе наревешься. Сейчас-то чего реветь? А? А-а! Колдовать не могешь! — Кост расплылся в улыбке, пламечко светильника заиграло на желтых крепких зубах. — Вот как оно, дорогуша, не могешь ты колдовать, мы уж постарались. Не докличишься теперь до нечистого своего. Не дозовешься. Обидно, правда?

Зараза! Почему это не могу колдовать? А вот я сейчас как…

Дернулась, замычала. Во рту совершенно пересохло от тряпок. Снова скрипнула дверь, потянуло сквозняком.

— Во, — сказал вошедший. — Поди-ка к столу, девочка. Взгляни, знаешь ли ты эту женщину?

Простучали легкие шажки, надо мной склонилось знакомое конопатое личико.

— Ой! Госпожа хорошая…

Девочка запечатала рот ладошкой, стрельнула глазами вправо, влево… С обеих сторон над ней склонились мужские громоздкие тени.

— Признала?

— Это та, что золото колдовское разбрасывала? Которое золото потом в листву сухую обратилось? Отвечай, не юли.

— Ой, господа… Ой, господа! И впрямь похожа, да только не уверена я. Можа и не она это вовсе, а другая какая, у нас постояльцев много, всех не упомнишь…

— Хозяйка сказывала, ты прислуживала ей. Когда она с мальчишкой-воренком тут останавливалась. Отвечай, вертихвостка или мы тебя с собой заберем, у братьев ты быстро разговоришься, у братьев все такие разговорчивые делаются…

Девочка заморгала. Втянула голову в плечи так, что соломенные косицы растопырились смешными рожками.

— Ой, она это, она, господа хорошие. Право, она самая, припомнила я.

— Ну так, — выпрямился Кост. — Я ж и не сомневался. Чего стоишь, егоза, иди. Постояльцы тебя ждут. Беги, беги, не отсвечивай. Что, Урод, — он повернулся к напарнику, — паромщика видел?

Девочка мазнула меня жалобным взглядом и сгинула.

— Не, в зале его нет. Видать, ушел куда.

— Куда паромщик ушел? — спросил меня Кост.

Я злобно смотрела на него и молчала. Еще бы не молчать — с тряпкой-то во рту.

— А ты кивни или головой помотай, — дружелюбно предложил Кост. — Так ты что, паромщику дело какое поручила?

Я помотала головой.

— А передала ему что? Не золото ли?

"Нет".

— Выдерни у ей кляп, — предложил Урод, молодой мосластый парень, вопреки прозвищу, довольно симпатичный. — Много вы так наговорите…

— Ага, держи карман. Чтоб она заклинание какое сказала или заголосила как резаная? Эй! А чего это ты, Урод, стоишь тут? Чего выстаиваешь? Ну-ка, ноги в руки — и за псоглавцами. Давай, давай, шевелись!

— Дьявол! Почему все время я должен бегать? Ну почему все время — я?

— Не поминай нечистого, щенок. Твое дело — бегать, мое дело — думать. Я сказал: ноги в руки!

Загрохотали шаги, хлопнула дверь. Урод исчез.

— Ну что, голубушка, — улыбнулся Кост. — Сейчас с тобой как следует поговорят. А мне за тебя — тройное жалование. Чего ерзаешь? Лежать неудобно?

— Мммм!

Руки ныли страшно. Я пыталась перевалиться на бок.

— Эй, ты чего, сверзится надумала? Не выйдет. Вот я тебя ща посажу, да к стеночке прислоню, вот так, чтоб не ерзала… Вот так… Я тебе попинаюсь! Сиди спокойно, стерва!

Тычок под ребра. Больно! Я поперхнулась и зашлась кашлем. Кашлять с кляпом во рту, это скажу вам… Самое досадное, что кляп не вылетел и Кост его не вытащил, хоть я давилась и захлебывалась изо всех сил.

Пока я корчилась на столе, он отошел к двери и выглянул в коридор. Потом захлопнул дверь и накинул щеколду.

— Придет твой дружок — встречу его. — Кост вытащил длинный широкий кинжал, больше смахивающий на меч чем на кинжал, и огладил набалдашник.

В мое время простолюдинам запрещалось носить оружие длиннее кинжала или охотничьего ножа. Но жизнь меняется. Я как-то вдруг поняла стариков, которые ворчат, что во времена их молодости все было лучше и разумнее устроено, и люди были приветливее и солнце светило ярче. Вот пропасть! Экое у этого поганца рубилово! А у Хелда, сдается мне, оружия вообще нет…

Светильник стоял на краю стола. Спихнуть его на пол, что ли? Там солома резанная, она вспыхнет, глядишь, пожар начнется… Лучше пожар, чем сидеть и ждать у моря погоды.

Я поспешно отвернулась от огня. Еще догадается, псовый прихвостень, что я задумала…

Кост подволок табурет и сел, привалясь спиной к стене рядом с дверью. Вытянул длинные ноги, положил поперек колен свой меч. Ухмыльнулся мне через комнату. Он явно не собирался спускать с меня глаз.

Ну и пусть пялится. Я рассматривала свою тень на стене над застеленной постелью, перекошенную, огромную из-за того, что светильник стоял очень близко. Надо выждать момент… Предположим, светильник упадет, масло разольется, вспыхнет пламя. И что тогда будет? Кост вскочит, начнет затаптывать огонь. Попытаюсь скатиться на пол. Зачем? Пережечь веревки? Обгорю к черту, конечно, но хоть какой-то шанс. А то Кост рубанет меня своим мечом… все лучше, чем оказаться на дыбе. Господи Боже мой, ничего не помню, а вот дыбу помню! Лучше пару футов железа в грудь, чем в подвалы к дознатчикам! И, может, хоть Хелд сюда не сунется, в пожар-то…

Я отлипла от стенки и наклонилась вперед, дергая связанными руками.

— Но, но! — окликнул шпион.

Зыркнула на него. Чего — "но, но"? Руки немеют, идиот!

Тень по-птичьи шевельнулась, поднимая горбом складки плаща. Обрывок кляпа странно торчал сбоку, словно большое зубчатое ухо…

Я осторожно повернула голову, краем глаза наблюдая за тенью. Вырисовался профиль, "ухо" развернулось полураскрытым веером над всклокоченной шевелюрой… Забавно. Я снова подвигала руками — у тени за спиной приподнялись тяжелые крылья… даже крючковатый коготь возник над плечом. Коготь? Откуда коготь-то? Я скосила глаз — завиток волос, чуть шевелится от дыхания…

— Эй, ты чего там делаешь? — обеспокоился Кост.

Я перевела взгляд так, чтобы не выпускать и его из поля зрения, и в тоже время следить за тенью. А у тени на стене появились руки — удачно упавшие вперед складки плаща. Я видела даже мазок света, разделяющий предплечье и живот.

Колени. Да, колени, потому что тень сидит на корточках. Из чего получились колени я смотреть не стала. Острые колени, чуть направленные вверх, а руки по-звериному пропущены между ними и упираются пальцами в стол.

— Эй! Ты чего, а? Ты чего?!!

Тень, образ, отражение.

Тень приподнялась и зашипела, разевая ненормально большой рот со змеиными иглами зубов. Выметнулась раздвоенная лента языка. Уши сложились двумя пучками стрел, зло прижались к голове.

Крылья встопорщились и развернулись вдруг, напрочь затмевая слабый трепещущий свет. Вокруг потемнело.

Закричал человек.

Шипение, свист! В груди клокотал злобный восторг, больно и сладко вырываясь лохмотьями сиплого мяуканья. В глазах мельтешили оранжевые пятна, всполохи света, полосы тьмы, свет, тень, свет, снова тень. Хочу! Когти — в плоть, зубы — в плоть, чтобы брызнуло на язык соленое, жгучее, чтобы забилось между рук, вожделенное, заплакало, захрипело, лишаясь кожи, лишаясь крови, аррррсссс!!!!!

Хочу!!!

Грохнула захлопнувшаяся дверь, снаружи загремел ключ в замке.

Я снова кашляла, давясь и кусая воздух, пытаясь расправить скомканные, опаленные воплями легкие. Солома колола ладони, царапалась сквозь платье. Воздух не пролезал в глотку, застревал шершавым осколком. У-уй, как худо-то… Уй, мама…

Уффф…

Я стояла на карачках, на полу, в разбросанной соломе. На столе мерцал светильничек, комната была пуста. Сердце колотилось аж за ушами. Кровь? Руки, платье? Нет, чисто.

Слава небу.

Упасть и отдышаться.

Нельзя! Вставай, беги, ты свободна! Ската освободила тебя!

Вот, Амаргин, пригодилась твоя наука… Все, потом будешь думать. Беги!

Дверь заперта. Куда — в окно? Да хоть бы и в окно… Вон, веревка лежит, которой тебя связывали, пропасть, не порванная даже. Кретины, узлов-то навязали, шпионы заразные, словно быка бешенного удержать хотели, уроды…

Чертовы узлы!

Я затравлено огляделась — что-нибудь острое, перерезать, пропасть, ногти все уже обломала…

За дверью вдруг затопали, загомонили разом. Ой, холера, сейчас ворвутся толпой… К окну! Так спрыгну — второй этаж.

Обрывая остатки ногтей, я зашарила в поисках щеколды. Понавесили тут ставен, заперлись, как от волков… Черт! Черт!

Загремел ключ в замке. Я схватила светильник, готовая запустить в голову первого, кто войдет.

— Леста! Леста, не надо! Это я.

Человек выронил палку и вскинул ладони, показывая что безоружен. Я никак не могла проморгаться. Бледный, помятый, худой, патлы эти сальные…

— Пе… пе… пел?

Он быстро подошел, протягивая руки.

— Это я, госпожа, это я. Ты цела? Пойдем скорее.

Я вдруг почувствовала, что меня трясет. Соображение отключилось. Я ничего не понимала.

— Пойдем, пойдем быстрее. Я спрячу вас. Все будет хорошо. Ты слышишь меня?

Он аккуратно вынул из моей ладони светильник, обнял за плечи, потянул за собой. Я пошла как овца на веревочке. Вдруг очнулась:

— Хелд! Где Хелд?

— Я здесь, барышня.

Паромщик, оказывается, не терял времени даром. Он связал растянувшегося в коридоре Коста его же собственным поясом и втащил шпиона в комнату. Шпион лежал тихо, закрыв глаза.

— Это господин Пепел его дубинкой звезданул, — объяснил паромщик. — Хорош он дубинкой махать, господин Пепел. Дай-ка мне барышня что-нить в пасть ему запихать.

— Соломы ему туда напихай! — посоветовала я.

— И то дело. Ага, ну пущщай тут лежит, своих дожидается.

— Поторопись, Хелд, — Пепел поглядывал в конец коридора, туда, где начиналась галерея над обеденным залом.

Потом нагнулся и подобрал оброненный меч. Оглядел его, поморщился, швырнул в комнату. Снова вооружился своей палкой — в два раза толще той, прежней.

— Погоди малек, кое-что возьму, и пойдем, куда скажешь. Нам теперь с барышней все равно куда, лишь бы подальше…

Паромщик отвалил матрас и вытащил узел из моей клетчатой шали — деньги.

Дверь заперли, ключ Хелд сунул за пазуху. Кроме узла у него в руках обнаружился еще один сверток. Успел-таки еды прикупить.

Я вспомнила:

— Меня черной лестницей волокли. Кажется, это в ту сторону.

— Туда, барышня, туда, — сказал Хелд. — Из "Трех голубок" я вас выведу, а там уж господин Пепел обещался. У него захоронка гдей-то в городе есть. Так ведь, господин Пепел?

 

Глава 22

Пепел, паромщик и я

Вода открылась меж дюн, блеснула отраженной закатной зеленью, еще более яркой, чем на небе. Впереди, в полумиле от берега, темным курганом поднимался остров. Я разглядела бледно-лиловые в сумерках скалы и череду сосновых стволов, похожих на турмалиновые друзы. Лимонной долькой висела над островом половинка луны.

Амаргин же сказал — в полнолуние.

Но сейчас не полнолуние. Луна растет. До полнолуния еще…

Амаргин сказал — иди к морю. Амаргин сказал — на берегу тебя ждут.

Ирис ждал меня на берегу, стоя по колено в волнах седой от росы травы, у самых дюн. Я прибавила шагу.

— Стеклянный остров, — сказал он.

Не поздоровался, будто мы и не расставались.

— Почему стеклянный?

Он пожал плечами. Полы плаща его намокли и грузно лежали на траве. Ирис улыбнулся, поднял руку к виску, откидывая тяжелые черные волосы. Радужный отблеск скользнул по ним, слюдяной, розовато-сизый отблеск — такой, какой бывает на горлышках лесных голубей.

— Пойдем.

— Дай руку. Очень скользко.

Он взглянул на меня — неожиданно серьезно.

— Старайся не поскользнуться, Лессандир. Я всегда подам тебе руку. Если дотянусь.

Мы преодолели сыпучий обрывчик и вышли на берег, на плотный, вылизанный водой песок.

Отмель голубела, рукой утопленницы спускаясь в сумрак. Среди травянистых прозрачных кустиков, покрытых созвездиями мелких цветочков, щедрыми россыпями мерцали зеленоватые огни. Фосфорное свечение плыло над песком и мягко изливалось в воду. А навстречу ему поднимался серый длинноворсый туман, и, наползая брюхом на пляж, застревал в прибрежной траве.

Ирис прошел вперед к кромке темной воды. Обернулся нетерпеливо.

— Лессандир!

— Иду, иду.

Я ступила в туман — он был плотнее лежащего под ним песка. Я чувствовала даже некоторое сопротивление, будто кто-то, весь в мягкой сырой шерсти, уперся упрямым лбом мне в голень и не хочет уступать дорогу. Нагнувшись, я коснулась рукой серой перистой плоти — ладонь моя наполнилась волглым текучим мехом, упругим изгибом спины, ластящимся движением большого невиданного зверя. Я запустила в туман вторую руку.

— Ирис! Иди сюда! Он живой!

Зеленоватые огоньки парой вспыхнули в серой глубине. Ладонь мою сейчас же вылизал мокрый нежный язык. Длинное тело протащилось сзади, отирая ноги плотным влажным боком. Какой он ласковый! Какой он…

— Хватит, — сказал Ирис резко. — Прекрати.

Я выпрямилась.

— Почему?

— Он заиграет тебя. Залижет до смерти. Пойдем.

Ирис почти насильно поволок меня к воде. Только сейчас я поняла, что руки у меня окоченели. Предплечья покрылись пупырышками.

— Кто это был, Ирис?

Он дернул плечом.

— Нэль. Туман.

Маленькая волна, теплая, как парное молоко, без всплеска легла нам под ноги. Песчаный берег уходил в глубину, ребристый, словно нёбо чудовища.

Ирис уверенно двинулся к темному острову прямо по воде. Я ощущала стопами все тот же рельеф песчаного дна, но дна под ногами не было, а была лишь прозрачная, полная тени пропасть, поверх которой, словно покрывало, невесть кто накинул тонкую пленку воды. Мы шли в этой воде — по щиколотку, а по колено — в перьях плывущего к берегу тумана.

Я оглянулась через плечо. Сумерки обесцветили берег, все теперь стало серым — светло-серым, темно-серым и серо-сиреневым. Туман залил весь склон, заровнял обрывчик, затянул низкорослые кустики морской травы, только гнилушки кое-где светились сквозь его рыхлую плоть.

И — серое на сером — я разглядела, как медленно кружит в тумане большой бесшумный, белесый зверь, играя сам с собой и сам себя ловя за хвост.

Нэль. Туманный волк.

Мы шли и шли, я уже устала придерживать подол и уронила его в воду, мы шли и шли, но не могли дойти до острова. Он даже вроде бы и приближался, Стеклянный остров, вернее, приближался, пока я глядела на него, но потом оказывалось, что я смотрю под ноги, или по сторонам, или на Ириса, а остров маячит себе все в той же полумиле и ни на йоту не придвинулся.

Море и небо сливались впереди зеленовато-золотой вогнутой сферой, словно бы задернутой на расстоянии вытянутой руки тончайшим черным газом; горизонт отсутствовал. Остров парил невесомой темной громадой, лишенный корней, увенчанный друзами сосен, молчаливый, пустой, недвижимый, и было совершенно очевидно, что нет на нем ни замка, ни малого дома, никаких построек, ни единой живой души, ничего на нем нет, кроме скал и сосен, да и те почти не существуют…

Ирис шел впереди, словно так и надо, без плеска раздвигая еле теплую, легкую, почти неощутимую воду. Шел, словно не по воде, а по воздуху.

Он шел впереди, а я вдруг поняла, что не могу его догнать, и он точно также как Стеклянный остров — недостижим, неуловим и нереален.

Я стала отставать. Волной взлетела горечь — как же так? Зачем я иду за ним? Это ведь просто морок, болотный блуждающий огонек, он ничего не освещает, никого не согревает, но манит неодолимо.

Зачем я иду за ним?

Ирис обернулся, протянул руку.

— Не отставай.

Я еле перевела дыхание. Понадеялась, что он не видит отчаянных слез.

— Долго… еще?

Он поглядел на небо.

— Нет. Не долго. Скоро придем.

Над островом в зеленом небе висела луна.

Круглая как монета, только чуть-чуть размытая с левого края.

— Нет, Хелд. — Короткий смешок. — С меня взятки гладки, ни при чем я. Она мне денежки и передала, а я их на судейский стол высыпал, как велено было. И не называй меня господином, какой я тебе господин.

— Повадки у тебя господские, вот чего.

— Брось. Я, было время, господ потешал, в королевские палаты вхож был, вот и набрался красивых манер. Таким как я нельзя иначе, простеца немытого, вежества не знающего, на порог не пустят.

— Тогда наемничал, поди?

— Нет. Не наемничал. Лицедей я, не воин. Менестрель.

— Песенками штоль балуешься?

— Да какое баловство, помилуй! Менестреля песенки кормят, как волка — ноги. Да и ноги мне тоже ой как надобны. Где свадьба, где похороны, где праздник какой…

— Ну, ну… А драться против мечника как научился?

— Ну, мил человек, я же не первый год на свете живу.

— Да я вот тоже не первый год. Ненамного тебя старше, поди. А вот против мечника от меня толку чуть, даже если самому меч в руку дадут. Не учен потому что. А чтоб с палкой, да супротив меча…

— Да повезло мне просто, Хелд. Испугался мужик, мы же вдвоем набежали. Не ждал он нас с тобой.

— Спужался — не спужался, а напрыгнул будь здоров! Я уж решил, все, суши весла, порубит он тебя.

— Повезло, говорю.

— Темнишь ты, друг, все одно. Недоговариваешь.

Ясен пень, недоговаривает. И не скажет ничего, зря ты, Хелд, стараешься. Так и будет мокрым камешком из руки выскальзывать. Нобиль он, Хелд, у него это на лбу написано. А что признавать того не хочет — его право. Это нам с тобой не понять, что за корысть благородному простецом прикидываться. А у него — причины. Возвышенные, и нам с тобой, серой кости, недоступные. Обет у него, Хелд.

Отстань ты от него.

— А мечом орудовать кто у нас горазд? — продолжал рассуждать Хелд. — Ну, господ благородных окромя? Наемники с югов. Северяне, которые охранники там, иль тож наемники. Инги разбойные, ежели Найгон да Найфрагир обогнут, да пираты лестанские, это опять с югов. Верно говорю?

— Верно-то верно. А вот парень тот, с которы мы у дверей дрались — нобиль по-твоему?

— Да сейчас молодежь какая пошла, ты погляди только! Сынки купеческие моду взяли оружием щеголять. Но ежели такой в драке кого порежет — загребут, как пацана моего загребли, по крупному, малым залогом не отделается. А ежели нобиля порежет, да еще и до смерти — вздернут, на денежку не посмотрят. Вот так-то. Да ты ж у нас молодежь разве?

— Э… у меня душа молода.

— Во! А что из ентого следовает? А из ентого следовает…

Я завозилась и села на кровати.

— Госпожа наша проснулась.

Послышался скрип отодвигаемого стула, в просвете опущенного полога мелькнул огонек. Полог откинулся, явив руку со светильником и озабоченную пеплову физиономию.

— Какая я тебе госпожа… — проворчала я мстительно.

— Женщина для меня всегда госпожа. — Пепел отдернул занавесь и сел на покрывало. — Ну, как ты? Поспала?

— Угу. Который час?

— Ночь. Середина первой четверти. Можешь спать дальше. Мы мешаем?

— Нет, нет. Сидите тут. Не хочу одной оставаться. Ты мне снотворного, что ли, дал?

— Нет. — Он улыбнулся. — Просто хорошего вымороженного вина. Будешь дальше спать?

Я подумала.

— Пока нет. Есть хочу. Там у Хелда что-нибудь осталось?

— А как же, — отозвался паромщик. — Полкурицы, колбаска, сыр. Булка есть белая. Винишко, опять же. Вылазь, да к столу присаживайся.

Столом тут служил большой сундук для белья — комната была спальней, а не обеденным залом. Зеленая шелковая спальня в заколоченном доме, куда Пепел привел нас с Хелдом после приключений в "Трех Голубках". Я выбралась из-под одеяла и уселась прямо на сундук, рядом с разложенной снедью.

Пепел вернул светильник на "стол" и сказал:

— Завтра я вас переодену и выведу за ворота.

— Да уж, — вздохнул Хелд, разливая вино из баклаги в красивые серебряные кубки. — Видать, барышня, придется нам таки уехать. Прознали тут про твое золото.

Он протянул мне кубок и посмотрел выжидательно — мол, рассказывай, чего уж там, про свои богатства.

— Клад это, Хелд, — объяснила я, нисколько не кривя душой. — Старинный клад.

— Да я понял… Где ж ты его откопала, барышня? На Стеклянной Башне, небось?

Я взглянула удивленно:

— Как ты догадался?

Хелд разинул рот и забыл про вино. Пепел отвернулся, скрывая улыбку.

— Да ты что? — выговорил, наконец, паромщик. — Правда, что ли? Там и в самом деле клад оказался, на острове-то? Вот, итить, сказки… Золото с Хрустального Острова, что Лавен Странник выкупом за прекрасную Невену отдал! И как же тебе в руки далось енто золото волшебное, а?

— Да там под водой лаз есть. — Я невинно пожала плечами. — Узкий, темный, но пролезть можно.

— А как же дракон?

Я снова пожала плечами. Поглядела на Пепла.

Вот Пеплу я бы рассказала, что там был за дракон, но Хелда морочить не стоило. Поэтому я смолчала.

Пепел усмехнулся, покачал головой:

— Выкупом на Невену? Впервые слышу такую версию.

— Ну так! Ты, господин, нездешний, небось и не знаешь, как дело-то было промеж Лавеном и Мораном Амалерским.

— Не знаю, — согласился Пепел. — И как было дело?

— А так оно и было, что не хотел король Моран дочь свою за чужака-пришельца отдавать, и так и эдак выворачивался, а потом и говорит: "Вот ежели ты, Лавен, насыпешь гору золота в устье Нержеля, да такую, чтобы остров получился, отдам за тебя Невену". А Невену недаром потом святой прозвали, была она хоть и молода годами, но умна и дальновидна, и сказала она Морану: "Жадность никогда до добра не доводила, мой король и мой отец. Сам Господь Бог желает, чтобы стала я спутницей и женой Лавена Странника, не гневи Господа, не иди супротив Его воли, не требуй выкупа за невесту больше должного". Но старый Моран был жаднее тысячи ваденжан, и не послушал мудрую дочь. Открыл тогда Лавен трюмы своих кораблей, да и ссыпал в Нержель все золото, что королева дролери дала ему в награду за помощь. Получилась золотая гора посередь реки. Только не успел старый Моран ни монетки из нее забрать. Как и предсказывала святая Невена, прогневался Господь. Грянул гром, затряслась земля — и взошли вокруг золотой горы каменные скалы, и заперли золото внутри себя. А святая Невена вызвала из моря дракона и посадила его внутри скалы, чтобы дуракам всяким не вздумалось скалу курочить и золото добывать. Вот откуда в Стеклянной Башне клад, господин Пепел. От самого Лавена Странника остался.

— Не складывается, Хелд, — сказала я. — Две легенды у Стеклянной Башни, и друг другу они противоречат. Где, по-твоему, стоял маяк, с которого святая Невена светила огнем лавеновским кораблям? Он ведь так и называется "Стеклянная Башня", что на нем, на этом острове, тот самый маяк и стоял. И стоял он там до того, как Странник Невену в жены взял.

— А ведь верно… — задумался Хелд. — Тогда откуда ж там клад?

— Логично предположить, что золото оказалось там уже хорошо после истории с Лавеном, правда?

— Погоди, ты про Проклятого Колдуна, что ли, который маяк развалил? Так разве он не за золотом туда лазал и с драконом сцепился, что они там камня на камне не оставили?

Я почесала в голове. Рассказывать про Изгнанника было как-то невместно, тем более, я сама не слишком много про эту историю знала.

— Как бы то ни было, Хелд, золото это не волшебное, а самое обыкновенное, человеческое. Драконидское, в основном. Ты же сам его видел, а если снести его к хорошему оценщику, он нам точно скажет, чей монетный двор и когда чеканил эти деньги.

— Так чьи же они тогда, деньги эти?

— Наши теперь, — засмеялась я. — Только больше я в пещеру ту не полезу. Страшно там, под водой. Застрять в два счета можно.

— И не лазь, — заговорил молчавший доселе Пепел. — Хватит того что есть с избытком. Правда, Хелд?

— А и правда. Мороки от него выше крыши. Мож, оно и впрямь Проклятым Колдуном припрятано, и само проклято?

— Кто его знает… — Я пожала плечами.

Разговор пресекся. Я усиленно жевала, Хелд посасывал винишко, Пепел просто сидел, сложа руки, и смотрел на огонь. Меня беспокоил Кукушонок. Как он там, один на темном берегу? Ему же идти некуда, а я так и не вернулась… Еще наделает глупостей…

Я облизала с пальцев куриный жир.

— Слушай, Пепел, а ты-то как в трактире оказался?

Он перевел взгляд на меня и улыбнулся мягко. Лицо его терялось в тени, только руки были освещены — красивые беспокойные руки, правда, малость иссохшие то ли от худобы, то ли от болезни, и опять не слишком чистые. Правда, мои руки сейчас тоже чистотой не блистали.

Я отломила хлеба, уже не столько ради еды, сколько желая обтереть приставучий жир.

— Скажешь — случайно?

Он опустил глаза:

— Не совсем. Скажу лучше, что искал тебя. Знал, что ты в городе.

Я вспомнила принцессу Мораг. И спросила с легким раздражением, как и она:

— Ты что, следишь за мной?

— Да, — сказал он просто.

Я не нашлась что ответить. Зато возмутился Хелд:

— А что тебе наша девочка далась, господин хороший? Виды на ее имеешь или как? Или золота захотелось?

Пепел только руками развел. Хелд, похоже, уже записал меня в невестки. Расскажу Ратеру, посмеемся. Впрочем…

Как-то очень четко всплыло в памяти его лицо — широкоскулое, простое, милое, все в веснушках. Глаза его медовые. Губы обветренные. Славный парень Ратер. Да только не по мне ему всю жизнь сохнуть. Не мое имя вывела судьба на его ладони.

— Чего молчишь, господин хороший? — не отставал паромщик.

— А что сказать? — пожал плечами Пепел. — Никто не знает, как все сложится. Пока я буду следовать за Лестой, а там посмотрим.

— Уймись, Хелд, — попросила я. — Ну что ты, правда. Я обещала Пеплу помощь, я от нее не отказываюсь. Пепел, я же не отстану — как вы встретились?

Паромщик подозрительно на нас покосился и занялся колбасой.

— Да все просто. Я к трактиру шел. — Певец аккуратно снял ногтем нагар с фитилька. — А тут навстречу Хелд с кульком. Узнал меня.

— Еще бы не узнать! — буркнул паромщик.

— Говорит, что к тебе идет.

— Ага! — подхватил Хелд. — А он мне — ее на улице нет, говорит, в гостинице она, говорит, и так, знаешь, уверенно говорит, прям будто сквозь стены видит… А я говорю — да нет, говорю, обещалась ведь снаружи ждать. А он говорит, как хочешь, мол, но в гостинице она.

— Вошли мы в двери, тут к нам девочка-прислуга подбегает, дрожит вся, бедняжка. Сказала, что тебя в хелдовой комнате заперли, и псоглавцами пугают. Ну, мы скорее наверх, а дальше ты сама все знаешь.

— Спасибо, — я поежилась. — Перепугали они меня крепко. Это все из-за того случая… Ну, помнишь, когда на нас напали, тебя поранили еще…

— Не ходи больше в город, — вздохнул певец. — Хелд прав, может, нам стоит уехать?

— Нам?

— Ну да. Нам всем. И тебе, и приятелю твоему, Ратеру, и Хелду. И мне тоже, раз все так криво повернулось…

Я покачала головой.

— Не могу. У меня тут… много дел. Я не могу сейчас уехать. Потом, может быть.

— Да какие дела, когда земля пятки жжет! — снова возмутился паромщик. — Вот споймают тебя, девонька, на кусочки порежут, а потом обратно сошьют, чтоб где клад лежит показала! За золото твое любой душу продаст, будь он хоть Пес Сторожевой, хоть примас андаланский, прости Господи… Поедем, переждем, потом вернемся, через годик-полтора…

Тут не только в золоте дело, хотела сказать я, но только рукой махнула. Никуда я не поеду, пока Малыша не найду… пока его Амаргин на ту сторону не заберет. Еще Мораг, покушения, обряд, Каланда. Взялся за гуж… Нет, не могу я уехать.

А потом, вряд ли Амаргин меня отпустит. Может, это очередная сложность, которую мне необходимо преодолеть… мало ли что ему в голову взбредет, ехидне магической. Для него наблюдать как я корячусь — одно удовольствие. Начну ныть — пошлет на все четыре… Зато лекцию заумную прочтет в награду, если жива останусь.

Холера черная.

Неожиданно я зевнула. Разозлилась на себя и зевнула еще шире.

— Иди-ка ты, госпожа моя, сны досматривать, — усмехнулся Пепел.

— А вы?

— А мы тоже прикорнем до утра, правда, Хелд?

— И то дело, — паромщик раззевался вслед за мной.

— Вы только в другую комнату не уходите, — попросила я. — Постель широченная, все поместимся. А то мне как-то не по себе одной.

— Не стесним? — Пепел смотрел не на меня, а на паромщика.

— Ни в коей мере. Широченная, говорю, постель.

— Я лягу рядом с барышней, — заявил бдительный Хелд. — А ты, господин хороший, на краешке.

— Да хоть на жердочке, — тут Пепел не выдержал и тоже от души зевнул.

Полнолуние!

В зелено-золотом небе медовой кувшинкой цвела луна. Воздух превратился в лунный сок — опаловый, янтарный, тающий, неистово-нежный, оставляющий в горле сладостное, с тайной горечью, с ума сводящее послевкусие. Что-то еще насыщало этот воздух, что-то, находящееся за пределами моего восприятия, отчего упоенно заныло сердце, а душа задрожала, как переполненный тонкостенный бокал…

Луна! Ровного сияния ее было много, неохватно много, но глаза меня отчего-то подводили, казалось — зрение меркнет, хотя все вокруг было видно с ошеломляющей четкостью. Сумеречное бесплотное золото — лишь малая толика немыслимого света, что оказалась доступна моему человечьему зрению; остальное пронизывало тело тоской и радостью, неощутимым ветром проникало и уносилось прочь, даром расходуя на меня свое волшебство.

Стеклянный Остров тонко вибрировал под ногами, сообщая всему телу едва переносимое напряжение, и мне мерещилось — сейчас меня просто разорвет на кусочки или же схлопнет, как мошку меж ладонями земли и неба.

Ирис держал меня за руку, но я еле ощущала его прохладные пальцы: он, Ирис, находился сейчас по большей части там же, где весь этот остров, и весь этот воздух и лунный свет, а здесь, со мной — была лишь тень его, почти бестелесная, почти прозрачная, постоянно ускользающая тень. Эхо, отзвук, небыль, игра воображения…

Каменные ступени в лунном свете прорастали странным собственным свечением. Стопы не ощущали тверди, лестница текла под ногами, вознося нас выше и выше, к лиловым громадам сосен. Кроны грозовым облаком затмили луну — и тень, как вздох, опустилась на нас.

В тени пел соловей, четко выговаривая колдовское заклинание, перемежаемое то воркующими, то искристыми трелями смеха. Куда уж больше — у меня и так голова кругом от всего этого колдовства.

Лес распахнулся будто занавес, открывая сплошь заросшую папоротником дорогу.

— Ирис… погоди. Мне надо отдышаться, или я упаду.

Услышала собственный голос как со стороны. Вообще-то я только подумала, что грохнусь, если мы не остановимся, а сказать об этом пока как-то еще не решилась…

Оказывается, нет — говорю.

— Лесс?

Он смотрел мне в лицо, чуть хмурясь. Глаза его плыли где-то над моей головой, далеко, и чуть сбоку — совсем не там, где я.

— Постоим. Пожалуйста.

Крепко зажмурилась. Да что ж это такое? Я конечна, как замкнутый круг, мир безграничен, неохватен, он вблизи, рядом, в стороне, он проходит мимо, мимо, мимо, задевая меня лишь дыханием своим, кончиком крыла, пальцами по щеке…

Пальцами по щеке. Ладонями по плечам. Крепко охватывает локти, прижимая их к бокам.

— Лесс. Так лучше?

Держит меня. Перевела дыхание. Разлепила веки.

Ирис приблизился, вернулся из своего далекого далека, куда мне путь заказан. Почти целиком вернулся. Стал почти осязаем. Светлые серо-сиреневые глаза заглядывали в душу, в них качались камыши, порхали ночные мотыльки, всплескивала легкой волной река Ольшана.

— Стеклянный Остров, — тихонько проговорил Ирис, — Такое место. Ты привыкнешь.

— Вряд ли.

— Ты сопротивляешься.

— Разве?

— Конечно. Тебе кажется что ты — запертый дом. Открой двери. Выйди наружу.

Легко сказать! Я не знаю, где запоры. Где двери я тоже не знаю. Я бы взломала их, честно, но где они?

— Я хочу к тебе, Ирис!

— Ну иди. Иди за мной.

И он удаляется, словно падает в пропасть.

Я перестала ощущать его ладони, между нами возникла стеклянная стена. Это было тем страшнее, что он стоял вплотную и руки его сжимали мои локти. Вцепилась в одежду у него на груди, пальцы смяли несуществующую ткань, плоть его — лишь порыв ветра, если я сделаю шаг — я пройду насквозь…

Лбом, грудью, ладонями — в стеклянную стену, с размаху! И еще раз! И еще!

— Неееет… Не могуууу…

Со дна пропасти, из полной тени бездны звали его глаза:

— Ну иди же ко мне. Иди!

— Не могу…

— Иди, Лесс.

— Не получается! Вернись! Побудь со мной, мне страшно.

— Хорошо. Хорошо. Как ты хочешь.

Закапываюсь лицом в складки одежды, в расшнурованный ворот, в шелк рубахи. Легкое тепло, горьковатый пресный запах воды, тины, ивового листа. Виском упираюсь в порожек ключицы, под щекой — твердый покатый свод его груди, сердце стучит… Зараза! Сердце стучит, как у нормального человека, часто стучит, громко, зараза…

Пауза.

— Пойдем, — сказала я.

А то у меня опять ум за разум заходит, только уже в другую сторону…

Отодвинулся. Улыбнулся:

— Не бойся ничего.

Когда ты рядом, я ничего не боюсь. Потерять тебя боюсь. Собственно, только этого я и боюсь…

Проклятье, зачем я тебе?

Всего лишь — игрушка. Э, пусть игрушка, пусть что угодно, только…

Папоротники — по колено. Перистая сумеречная прогалина вглубь соснового леса, обрамленная искрами светляков. Колоннады стволов перевиты лентами тумана. Меж стволами колыхалась живая прозрачная тьма, полная шелеста и движения. То ли там ходили пугливые звери, касаясь боками шершавой коры, то ли взмахивали крыльями ночные птицы, поглядывая на нас с ветвей. Над головой зеленая проточина неба стремительно теряла золотой оттенок; из-за спины, со стороны материка споро растягивала свой плащ темная звездная синева.

И еще раз раздвинулся занавес — сосны расступились и мы вышли на самую вершину холма, словно снегом заметенную лунным сиянием. Волны высокой травы казались сугробами, черные вертикали стоячих камней полосовали тенями лунный снег, а небо за ними густело ночным кобальтом, наискосок перечеркнутое Млечной Дорогой.

Близость неба была очевидна — луна, огромная как соседний холм, показывала спину из-за края земли. Тело луны изрыто оспинами, складывающимися в улыбку. Оспины ее напоминали отверстия в теле свирели, и неоглядное пространство переполняли переливы неслышных нот, выдыхаемых ночью.

Свет луны легок как разбавленное вино. В воздухе — терпкость и неистовство, и еще пропасть всего того, что я не чуяла, но каким-то шестым чувством знала, что оно есть и оно действует на меня.

На вершине одного из камней сидел филин.

Он повернул кошачью голову, следя за нашим приближением, и я вдруг поняла, что это не филин, и что голова у него в самом деле кошачья. Узкие глаза горели зеленью.

— Кто это, Ирис?

— Это камана.

— Камана? Такая же, как у верховного короля на гербе?

— Наверное. — Ирис пожал плечами.

Камана переступила когтистыми лапами, боком перебираясь на край камня. Распахнула совиные крылья, и ее вдруг бесшумно снесло вниз разлапистым кленовым листом. И повлекло — низко, над самой травой, до темной стены леса, где косматая хвойная тьма проглотила ее. Из мрака донесся печальный кошачий крик.

Ирис потащил меня вперед, но я не могла оторвать глаз от сосен, скрывших чудесную тварь. Лавен Странник некогда начертил на своем гербе птицу с рысьей головой, каману-посланницу. Вот уж не думала никогда, что увижу ее въяве

— Королева.

Вздрагиваю от рывка — Ирис прибавил шагу.

Между двух камней, перекрытых третьим наподобие ворот, сгустилось снежное сверкание. Высокая статная фигура, прямая, словно луч, в медлительном вихре переливающегося серебра. Едва проступающие очертания змеино-тонкого тела, летящие волны пепельных волос, лицо будто ледяное лезвие, жадная жесткая улыбка, глаза ярче лунного света.

— Моя королева.

Ирис упал на колено. Я опустилась рядом с ним в белую от луны траву; по левую руку угольным провалом протянулась тень гигантского камня.

Королева не отбрасывала тени. Королева сама — источник света, хрустальная ваза, ледяной меч, холодный, свернувшийся жгутом ветер. Плоть ее почти прозрачна. Сила ее пугала даже малой частью своего присутствия.

— Королева. Эта смертная — моя. Я ручаюсь за нее.

— Да, мой милый.

Воздух складывал слова сам из себя. Королева улыбалась отстраненной, нежной, алчной улыбкой. Она глядела на меня, и в то же время мимо. Улыбающиеся губы ее были неподвижны.

— Я приглашаю тебя, Ирис. И тебя, смертная. Будьте моими гостями.

Сияние свилось в изломанную сизую молнию, пляшущую меж камней, будто слетевшую с неба и не желающую войти в землю — и вдруг рассыпалось тончайшей звездной пылью, пеплом оседая на непотревоженной траве.

— Проход открыт, — хрипло сказал Ирис. — Вставай, Лесс.

Из меня сделали парнишку. Правда, для этого мне пришлось перебинтовать грудь, платье заправить в широкие холщовые штаны, натянуть поверх совсем уже необъятную рубаху, плечи которой сползали аж до локтей, а рукава болтались до колен. Ну, рукава-то я подвернула, а вот ворот, хоть и зашнурованный, сползал то вправо, то влево, открывая белый сверкающий шелк. Поэтому изнутри ворот подкололи двумя драгоценными фибулами; те, что попроще оказались слишком большими. Кроме того, Пепел выстриг мне челку, падающую на брови, а все оставшиеся волосы подобрал под бесформенную войлочную шляпу с обвисшими полями, которая наоборот, оказалась несколько тесновата, ее пришлось подпороть. В довершении всего Пепел велел мне разуться. Осмотрел босые ноги, покачал головой и велел пойти в гостиную и залезть в камин, где хорошенько потоптаться на старой золе.

В итоге из меня получилось изрядное пугало.

Над Хелдом особых расправ учинять не стали, только заставили влезть в одежду настолько грязную и рваную, что он сейчас же превратился в нищего. Его тоже разули, одежду и сапоги завязали в драный узел. Пепел соскреб со светильника немного жирной гари и мизинцем прорисовал на паромщиковом лице морщины, складки у губ, затенил глазницы, добавил под глазами мешки, мазнул по вискам — вместо паромщика на нас глянул древний, хотя еще крепкий старик. В довершении всего художник вернулся ко мне, запачкал щеки и возле рта, растер все это рукавом и остался очень доволен.

Пепел погонял меня немножко по комнате — приподними плечи, ссутулься, шагай широко, в развалочку, руками размахивай — и компания нищих (для пущего колорита наш храбрый лицедей вручил паромщику свою палку) без препятствий пересекла город.

Но только когда ворота и порт остались позади, я вздохнула свободнее.

Ратера на месте не оказалось. Лодки тоже. Мы нашли маленькое костровище на песчаном бережке и примятую охапку тростника, на которой Кукушонок, видимо, провел ночь. Хелд заявил что лодка, скорее всего, спрятана в камышах, и вызвался ее отыскать. И довольно быстро отыскал. Но Ратер как сквозь землю провалился.

Этого я в общем-то и ожидала. Мы вышли из Амалеры где-то шестую четверти спустя после открытия ворот, когда людей на улицах становится больше. Кукушонок, вероятно, успел пройти в город до нас, и сейчас шлялся по площадям и весям, рискуя быть схваченным.

— Вам придется вернуться и найти его, — сказала я.

Хелд оперся на палку и нахмурился.

— Тогда ты сиди здесь и жди нас, барышня.

— Мне необходимо отлучится. Но я вернусь на это место. В город не пойду. Мне нужно в Соленый Лес.

— Что ты там потеряла?

— Одного моего друга. Он сейчас в лесу, совсем один. Ратер его знает.

Хелд начал было спорить, но Пепел неожиданно пришел мне на помощь:

— Пусть госпожа делает, что сочтет нужным. Пойдем, Хелд, нам надо успеть отыскать парня. Он сейчас в большей опасности чем Леста.

— Удачи, — сказала я.

— Удачи, — ответили мне.

* * *

Некоторое время я шла по дороге, навстречу телегам, всадникам и пешим, потом свернула и углубилась в холмы.

День был так себе — тучи, не то чтобы обещающие дождь, но плотные и низкие. Ветер с моря, с севера, опять же — не слишком холодный, но уже никак не летний.

А лето, похоже, кончилось. Насовсем. Даже не верилось, что еще несколько дней назад жителей Амалеры мучила жара. Остывшая земля холодила пятки, вызывая печальную уверенность в том, что теперь уже все, тепло ушло, ушло надолго, и до следующего мая не вернется, и ближайшие месяцев восемь, а то и девять, нам придется как-то сосуществовать бок о бок с утомительным холодом, дождями, снегами и морозами.

Но прежде чем листья облетят, пройдет сентябрь, и половина октября, а за это время надо постараться привыкнуть и смириться… Ну подумаешь — зима. В первый раз, что ли?.. Переживем. Мы все переживем. Мы такие…

Ладно, давай думать, что у нас есть, и что с этим делать.

У нас есть две версии покушений. Первая — кто-то не хочет, чтобы Мораг прошла обряд и сделалась настоящей эхисерой. Кого-то это пугает настолько, что выход он видит в смерти принцессы.

Вторая версия — этот "кто-то" не кто-нибудь, а Вран, и покушения не являются покушениями, а… черт его знает, чем они являются. Райнара, конечно, впала в маразм и ослабела, но все равно осталась чародейкой. И в ее бредовых словах вполне может таиться истина. Или доля истины. Нет, Райнару скидывать со счетов рано, но доказать ее версию невозможно… разве только поговорить с Амаргином, но еще не факт, что он захочет отвечать или вообще что-то знает об этом.

Стоп. Есть еще одна версия. Совмещающая первую и вторую. Я предполагала сперва, что кто-то в свое время убил Райнару и Каланду, а теперь охотится на Мораг. Почему бы этому "кому-то" не свести Райнару с ума, таким образом обезвредив. И, кстати говоря, это ответ на вопрос — почему за Мораг началась охота именно сейчас, а не раньше, ведь она в любой момент могла пройти обряд и превратиться в могущественную волшебницу. Дело в том, что раньше ее тоже пытались свести с ума! Ибо что такое эти ее бесчинства, это "выворачивание наизнанку", как не временное помешательство? Но у Мораг крепкая голова и отличные мозги — у этого "кого-то" просто не вышло сделать ее окончательно безумной. Не вышло! Поэтому он пустился во все тяжкие и затеял убийство.

Ага! Это уже похоже на правду!

Но. Повторяю вопрос — почему "кто-то" решился на убийство сейчас, а не раньше? Почему он, два десятка лет (или больше, или меньше, не важно) планомерно сводил принцессу с ума, а на убийство пошел только сейчас, причем в спешном порядке?

Как говорит Хелд — что из энтого следовает? А из энтого следовает, что сейчас у принцессы появился дополнительный шанс пройти обряд. Настолько явный, что…

Ищем шанс. Что может быть этим шансом? Где-то всплыла книга? Не та, что у безумной Райнары под подушкой, а настоящая? Или появился человек, способный провести обряд? Неужели это…

Я?

Неужели — я?

Так. Когда было первое покушение? Я уже вернулась из Сумерек или нет?

Когда? Холера черная, почему я не додумалась спросить, когда была возможность?

Погоди, погоди… Ютер об этом говорил. Он говорил — неделю назад. Он говорил "неделю назад" в ночь Святой Невены.

Да. Сходится. Где-то именно в это время я и вернулась.

Ничего себе! Вот это скорость, вот это действенность! Хотя, если это Вран… Значит так: если это Вран, то все складывается. Если это не Вран, то чародей, который пытается вывести Мораг из игры, обладает способностью просто насквозь видеть. Он узнает обо всем мгновенно, как только происходит какое-то событие. Я знаю только одного такого чародея-человека.

Амаргина.

Я остановилась на неудобном скользком склоне. Ноги сейчас же поехали вниз.

Ну вот, додумалась! Ну, спасибо, дорогая голова, мне от этих мыслей сразу все стало ясно и понятно, и, главное, легче на сердце.

Амаргин, это опять твои заморочки? Опять опыты над несчастной ученицей или кем там я являюсь… Э-э, стой. Ты хочешь сказать, что Амаргин двадцать лет издевался над принцессой, а до того убил Каланду и лишил разума Аму Райну? Никогда не поверю. Слишком это для него… злобно, что ли? Бесчеловечно? Он — не Вран, который бесчеловечен по природе. Он, конечно, издеватель и насмешник, но он не убийца. Да и зачем ему бояться какой-то новой молодой волшебницы? Как бы она не оказалась могущественна — Амаргина ей не переплюнуть. Ближайшие триста лет — не переплюнуть. Как, собственно, и мне…

Тогда это и не Вран. По той же причине. Слишком долговременный это процесс — Каланда, Райнара, Мораг… возиться, колупаться… Хотя, что для Врана время? Может, он ото всех них что-то брал, как взял от принцессы, и в итоге — смерть, безумие, и еще раз безумие… почти…

Нет, про Врана думать — голову сломаешь. Не понимаю я его логики. Нет у него логики — человеческой. Да и вообще я как-то не заметила, чтобы его интересовали люди.

Ладно, возвращаемся к тому, в чем хоть как-то возможно разобраться. К версии о шансе. Если я — шанс Мораг, то мне следует поспешить. И опередить охотника. Опередить!

Как?

Оказалось, что я стою на бережку какого-то ручья. Огляделась. Ложбина между холмами, болотистый ручей, заваленный деревьями, крапива, ежевика… Здрасте, забралась! Как вылезать-то отсюда намерена? И где я вообще нахожусь?

Ладно, посижу вот тут, на коряге, отдохну маленько, потом обратно полезу.

Опередить охотника. Найти описание обряда и провести его. Какая-то жертва для этого нужна. Не кровавая, слава Небу, какая-то другая. Что за жертва? Где ее искать?

Вспомнить. Вытрясти, черт побери, обряд из Райнары. Сымитировать свадьбу… чего она вообще привязалась к этой свадьбе? Объявить Мораг мертвой? Ждать "вороненка"?

Бред несет Райнара. "Кто-то" узнает все сразу, как только оно случается. Вряд ли его удастся обмануть.

Рассказать Амаргину, может, посоветует?.. Пригрозить Райнаре ножом? Разыграть сцену, что мол убью Мораг, то есть Каланду, если не скажешь в чем обряд состоит?

Эх, Каланда, ну почему ты умерла? Госпожа моя добрая, как же тебя угораздило? Ты бы сказала, помогла дочери родной, спасла бы ее…

Мертвые не говорят?

Не говорят? Это с людьми они не говорят, хотя ходят слухи… есть способы. У меня тоже есть способ. Каррахна, у меня есть способ! Есть!

Ты слышишь, убийца? Слышишь, проклятый?

Слышу.

Меня аж подбросило на ноги.

— Кто здесь?

Я. Я слышу тебя. У тебя есть способ. Какой, Лессандир?

Я заозиралась. В зарослях грустно, глухо шумела листва. Журчала вода — тоже грустно и глухо. По воде кружил желтый лист, цепляясь за ветки.

Лесс. Извини. Ты очень громко думала. Похоже, я неловко пошутил.

— Эрайн?

Лесс.

— Где ты? Выходи!

Нет.

Пауза. И еще раз, гораздо тверже:

Нет.

— Почему? Я пришла за тобой. Я искала тебя. Выходи, Малыш.

Нет. Прости, но я… не доверяю себе. Пока.

Чудовище, по глаза заляпанное кровью, остервенело пляшущее на лошадином трупе. Ошметки плоти, летящие в разные стороны. Предсмертный визг. Сверкающий веер лезвий, наотмашь шаркнувший Мораг по лицу…

Да. Поэтому.

— Эрайн, что это было?

Это был… не я. Это был Дракон.

— Дракон?

Он во мне сейчас. Мы с ним… одно целое. Теперь так — или он, или я.

— Откуда он в тебе взялся?

Он не взялся. Он всегда был. Это я взялся.

— Ты оказался в теле чудовища?

Не совсем так. Я еще не понял. Знаешь, Лесс… Не ходи пока ко мне. Я должен с этим справиться. Один.

"Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама."

— Погоди. Амаргин говорил, что вы учились вместе у этого… у Стайга. Ты… ты еще ученик?

Да. А Геро уже нет?

— Нет. Он давно не ученик. И Вран тоже. Амаргин сказал, ты очень долго спал в подземном озере, и у тебя сместилось время.

Вот оно как… А где Стайг?

— Он сражался с Изгнанником и погиб. Мне сказали… погибли все, кто участвовал в этой битве.

Все?

Пауза.

И Королева?

— Нет, Королева жива. Я видела ее. Она жива.

Изгнанник… тоже? Он мертв?

— Мне сказали, что да. Полночь не выпустит его.

Пауза. Желтый лист застрял в торчащих из воды голых ветках. К нему на помощь спешил собрат.

— Эрайн?

Я здесь. Да, я понял. Все погибли. Стеклянной Башни больше нет. Я слишком долго спал. Все изменилось.

— Стеклянная Башня стоит!

— Теперь это просто куча камней. Ворота сломаны. Стайг… Шелари… Черный Лис, Ибур Тополь, Чайка… никого из них больше нет. Мальчишки взрослые стали. А я… все еще ученик. У которого нет учителя.

— Эрайн. Что будем делать?

Ничего. Тебе ничего не надо делать. Я должен справиться сам. Это… мое испытание.

— Амаргин велел не спускать с тебя глаз. Малыш, тебе надо вернуться в грот. Амаргин придет и отправит тебя домой, в Сумерки.

Геро так сказал?

— Ну… я так думаю. А как же иначе?

Как угодно, Лесс. Вряд ли он вернет меня домой. Дело в том… дело в том, что я сам должен вернуться.

— Почему?

Неожиданно засвербело в горле — короткий горький смешок.

Ты и впрямь зеленая. Совсем зеленая.

— Пусть зеленая. Объясни мне, раз я зеленая. Почему Амаргин не вернет тебя домой?

Потому что я этого хочу. Маг никогда не выполнит желание ученика. Ученик на то и ученик, чтобы учиться самому исполнять свои желания. Советую запомнить это и принять к сведению. На будущее.

Я уныло покивала. Эту закономерность я уже ощутила на собственной шкуре. Волшебник! Смотри и завидуй. Отличный стимул для учебы. Или для стуканья головой об стенку.

— Эрайн, тебе все равно следует вернуться. Тебя видели в лесу. Тебя будут преследовать.

Я постараюсь не попасться. Буду осторожен.

— А если тебя убьют?

Значит, я проиграл.

— Что за дурацкий настрой? Я не хочу, чтобы ты погиб!

Думаешь, я этого хочу?

— Вернись, пожалуйста! Я привезу тебе из города любую еду! Сколько попросишь. Какая тебе разница, где сражаться с драконом? Там ты хоть в безопасности будешь.

Нет. Я не вернусь. Не упрашивай.

— А если ты кого-нибудь убьешь? Я понимаю, что не нарочно, но если…

Зубы стиснулись. Сжались кулаки. Вспышка раздражения, тотчас поспешно задавленная.

Убиваю не я.

— Малыш, не передергивай. Ты знаешь, о чем я говорю.

Я не собираюсь позволять ему взять верх. Я сильнее его. Должен быть сильнее. Он поймал меня врасплох. Больше это не повторится.

— Но ведь ты не можешь дать слова…

Молчи. Не желаю об этом разговаривать.

— Я обещала…

Но я не обещал.

— Я боюсь…

Опять смешок.

Овладей своим страхом. Маг должен держать страх в узде. Учись.

— Ты смеешься!

Лесс, я уже прошел твой путь. Я, конечно, не учитель, но я не сделаю того, что ты хочешь. Иди домой. Я найду тебя, когда мое испытание закончится.

Я вскочила с коряги и решительно полезла в крапиву.

— Мне это не нравится! Где ты? Я сейчас до тебя доберусь!

Иди домой.

— Эрайн!

…

— Эрайн!

Молчание. Ни шороха, ни всплеска, был — и не стало. Может, он и не ушел никуда, а так и остался сидеть в своей захоронке — да поди найди его в этих зарослях…

— Ладно, я уйду! Только ты — самодовольный гордец! Ты думаешь только о себе! Тебя не волнуют люди, которые могут пострадать! Которых ты можешь загрызть, мантикор! Знаешь, что ты сделал с принцессой? Знаешь? Ты не волшебник, ты чудовище! Он сильнее дракона, подумать только. Да ты сам и есть дракон! Дракон! Дракон!

Тишина.

Два желтых листа застряли в ветках на поверхности темной воды, дрожа под напором течения. К ним на подмогу спешил третий.

 

Глава 23

Кошачий бог

Они сидели у костерка — втроем. Хелд потягивал что-то из баклаги, Пепел вырезал на палке узоры, Кукушонок ворошил прутиком прогоревшие дрова. У меня сразу отлегло от сердца. Нашелся!

Пепел оглянулся на меня и что-то сказал. Ратер вскочил.

— Эй! — крикнул он. — Нашлась пропащая!

— Это я пропащая? Это ты пропащий. Где ты шлялся?

— Нет, вы слышите? Я — пропащий! Сама-то! Ушла и не вернулась! Ее, оказывается, псоглавцы прихватили. Если бы не батька…

— Ладно, ладно. — Я протянула ему руку. — Рада тебя видеть, бродяга. Живого и здорового.

Он схватил меня за руку, дернул к себе и крепко обнял.

— Ух! — пробормотал он, встряхивая меня как щенка. — Тебя на цепочке водить надо. Я тебя десять раз уже похоронил. Черт знает что мерещилось. А батьку с Пеплом послушать — так я немного выдумал.

Взял меня за плечи, отодвинул. Оглядел. Скосил янтарный глаз на нашего линялого менестреля.

— Ну, Пепел, ты просто волшебник. Вылитый пацан получился. На себя не похожа.

— Я актер, лицедей. — Пепел довольно улыбнулся. — Мастер перевоплощений.

— Как там твой друг? — Хелд задумчиво потряс баклагу возле уха, определяя количество выпитого.

— Ты к мантикору ходила? — шепотом спросил Ратер. — Нашла его? Как он?

— А! — Я поморщилась. — Не хочет обратно на остров. Уперся как мул. Не знаю, что с ним делать.

— Слушай, а в замок-то ты тогда таки добралась? Или нет?

— Добралась. Оказалось, с принцессой все в порядке.

— Ты ж говорила…

— Ошиблась. Не разобрала в кровище. У нее один только шрам, вот тут.

— Она не ослепла?

— Нет. Все в порядке. Все хорошо. Забудь, что я говорила.

Ратер недоверчиво нахмурился, но отвязался. Я вздохнула. Не так хорошо, как хотелось бы. Но свои желания мы должны исполнять сами.

Холера.

Подошли к костерку. Пепел отодвинулся, приглашая сесть на охапку тростника. Хелд протянул ополовиненную баклагу.

— Глотни, барышня. Устала?

— До чертиков. Шлялась по лесу, по колдобинам, босиком. — Я вытянула к огню натруженные пятки. — Толку чуть.

— Так что, друзья-приятели, — сказал паромщик. — Пора нам в дорогу, э? Ежели сейчас выйдем, к ночи в Чернохолм успеем. Рыбачья деревенька енто милях в тридцати от устья. Только поспешить надобно, пока отлив не начался.

— Вчетвером в лодку не влезем, — покачал головой Ратер.

— Да что лодка! В порту новую купим. — Хелд похлопал по узлу. — Чего стесняться? Хавн Коростель намедни свою продавал, можа не продал еще. Ща схожу и куплю. А вы тут подождите.

— Да Хавн тебя не признает.

— А и пусть не признает. Мне не Хавн нужон, а лодка его.

— Вы поезжайте, — сказала я негромко, не поднимая глаз. — Поезжайте. Я останусь. Мне нельзя ехать.

— Еще чего, барышня! Хочешь, чтобы…

— Тссс. Не надо, Хелд. — Худющие, ломкие как камышинки, пальцы певца легли мне на руку. — Если она говорит "нет", значит — нет.

— Да что за дурость тебя тут держит, барышня? С псоглавцами разговор не договорила?

— Нет, Хелд. Мой друг остается здесь, и я не могу его бросить. Здесь остается мой учитель. Кроме того, я обещала принцессе найти того, кто хочет ее убить.

— Тю! Да ты что — с ведьмищей этой спелась?

Ратер встал.

— Бать. Пойдем, поговорим.

— Да что говорить…

— Пойдем.

Они отошли.

Пепел погладил мою руку слабой влажной ладонью. Будто пучком прелой соломы пощекотал. Нельзя сказать, что прикосновение было приятным, но оно успокаивало.

— Какое тебе дело до принцессы, Леста?

— Большое. Это долгая сложная история. Ты говорил, что знаешь, кто я.

— В большей или меньшей степени.

— Откуда ты это знаешь?

Он только головой качнул. Я осторожно высвободила руку из-под его ладони.

— Я утопленница. Двадцать четыре года назад я утонула в этой реке.

— Хочешь напугать меня? Я это знаю.

— Я была в Сумерках. В холмах. На той стороне.

— И это я знаю.

— Здесь у меня остались не отданные долги. Я знала мать принцессы, королеву Каланду. Каланда умерла. Теперь ее дочери грозит опасность. Я считаю, что обязана в этом разобраться.

Он вздохнул.

— Понимаю. Так что с принцессой?

— Ее хотят убить. Было три покушения. Как она выжила после второго, вообще не представляю. Сейчас… у меня есть некоторый план. Ты знаешь, где находится королевская усыпальница?

Пепел задумался, потом пожал плечами.

— Никогда не интересовался.

— Неважно. Ты… согласен мне помочь?

Он кивнул, улыбнулся. Хорошая улыбка — и слов никаких не надо.

— Я хочу вызвать Мораг к могиле матери. Сегодня ночью. Я могу написать ей записку, но записку надо отнести в Бронзовый Замок. Возьмешься? Я дам тебе денег, чтобы пройти.

— У нас не на чем писать записку. Может, передать на словах?

— На словах… Ну, скажи: "Сегодня, как стемнеет, Леста ждет тебя на могиле Каланды".

— Принцесса мне поверит?

— Если не поверит, решит, что убийца ее выманивает. И все равно пойдет, насколько я успела ее узнать. — Я усмехнулась. — Даже скорее пойдет, чем на встречу со мной. Причем одна. Ну, можешь добавить… можешь добавить пароль: "Гаэт Ветер". Только мы вдвоем его видели… хм… она-то его как раз не видела. Это неважно. В смысле, что не видела.

— Хорошо.

Я подняла голову.

— Хелд!

Они с Кукушонком, похоже, поругались. Сидели далеко друг от друга и смотрели в разные стороны. Паромщик нехотя оглянулся.

— Хелд, не в службу, а в дружбу — дай Пеплу штук пять монет. Он пойдет в город.

— Берите что хотите. — Хелд кивнул на узел. И пожал плечами.

Пепел без лишнего смущения залез в сверток, отсчитал пять авр. Спрятал их в пояс, махнул нам рукой и ушел, поигрывая палкой, по тропочке в камышах. Наверх, к дороге, ведущей вдоль берега.

Кукушонок пересел ко мне.

— Куда ты его послала?

— К принцессе. Мне надо с ней встретиться. Сегодня ночью. Ты знаешь, где находится королевская усыпальница? Под замком где-нибудь?

— Не. То есть, под замком тоже. Только там давным-давно не хоронят. Под Новой церковью теперь крипта.

— А могила королевы где?

— Королевы Каланды? Да там же, в крипте. Ты что, опять в город намылилась?

— Да, придется. Мне необходимо посетить могилу. Вместе с Мораг.

Кукушонок подозрительно меня оглядел.

— За каким таким… Ты курочить ее вздумала? Могилу то есть? Там, думаешь, ответы на загадки найдутся? Не божеское это дело, Леста.

— Курочить, надеюсь, не придется.

— Зачем тогда?

— Вопрос задать. Вернее, два вопроса.

— Кому?

— Каланде.

Пауза. Кукушонок сощурился. Непроизвольно мазнул ладонью по груди, нащупывая солю под рубахой.

— Мертвую призвать собралась… Леста, не дело это. Не дело. Боженька милостив, пока зла не вершишь, а мертвых из могилы подымать — истинное зло!

— А я-то кто, по-твоему? Не результат богопротивных действий? Что же ты дружить со мной не брезгуешь?

— О том колдуну твоему ответ держать. Пока ты зла не чинишь, я от дружбы не отказываюсь.

Он выдернул из-за ворота монетку-солю и зажал в кулаке. Глаза его в узком злом прищуре потемнели и как-то остыли. Не янтарь и не мед — холодная торфяная вода.

Я прямо-таки взвилась:

— Ах, вот как! На весах, значит, взвешиваем. Пойдет направо — руку протянем, пойдет налево — руки умоем. С нас взятки гладки. Чистенькие мы со всех сторон. Разбираемся — здесь у нас зло, здесь у нас добро. Здесь у нас черное, здесь у нас белое. За белое мы ухватимся, а черное отпихнем подальше. Ногой отпихнем, чтоб рук не марать.

— Вот я и не хочу, чтобы ты маралась!

— А почем ты знаешь, насколько я измарана? Может, у меня руки по локоть в крови? Может я детишек малых на дно утаскиваю, чтоб сожрать? Может, меня сам дьявол послал, чтоб тебя, такого чистенького, совратить и душу твою бессмертную навсегда погубить?

Кукушонок оскалился:

— Валяй, совращай. Прямо здесь. При бате.

— Уже! — Я торжествующе наставила на него указательный палец. — Уже, а ты и не заметил, глупец. Я купила тебя за пятьдесят пять золотых монет из колдовского клада! С потрохами купила!

Он отшатнулся и побелел, словно ему молоком в лицо плеснули. Даже веснушки выцвели в один момент. Глаза распахнулись до невозможности, как тогда, ночью, на островке, когда мне удалось ненадолго напугать его.

Враз помертвевшие губы беззвучно задвигались. Молитву, что ли, читает?

— Вот так и ловят таких как ты, Кукушонок, чистюль. — Меня охватил горький восторг разрушения. — Доверяющих своему сердцу, потому что оно не знало грязи. Так и ловят — на доверии. Чтобы тебя обмануть, не надо лгать. Тебе надо говорить правду — ты сам себя обманешь.

— Убирайся, — прошептал он. — Убирайся сейчас же.

Вот такая беда.

Нас связывала общая тайна, общая опасность, все то же сакраментальное доверие… А что вышло? Пара слов, самое забавное, правдивых слов…

Я поднялась, глядя на него сверху вниз.

— Поверил?

Он смотрел исподлобья, зло и обиженно. Тискал в кулаке медную сольку. Молчал.

— Опять поверил. Плохо твое дело, Ратери. Никуда не годится…

Я оглянулась на паромщика, который ерзал задом по разбросанному тростнику, недоуменно поглядывал на нас, но в разговор не встревал. Да вряд ли он что-то слышал. Только видел — поссорились, голубки.

Да, Хелд. Поссорились. Пусть твое чадушко остынет и подумает.

А у меня дело есть. И я не собираюсь его отменять ради чьих-то капризов. Или принципов. Или другой какой ерунды.

Во рту было кисло. Хотела сплюнуть, но только поморщилась.

— Куда это она? — озадачился паромщик у меня за спиной.

Ратер не ответил.

* * *

На краю тропинки, вьющейся среди могил, в двух шагах за красивой, недавно отстроенной церковью, стоял черный обливной горшок, полный поблескивающих монет. Хитро так стоял, вроде бы в тени и с краю, но в то же время на виду, мимо не пройдешь. Я и не прошла. Схватила его за круглые бока.

— Ага. Ты-то мне и нужен.

Горшок в моих руках мгновенно отяжелел и взорвался гигантской черной вспышкой. Мощные лапы с размаху опустились на плечи, нос мазнуло жарким и мокрым, ладони раздвинули лохматые собачьи ребра.

— Ой-ей! С ног собьешь!

— Рррр-гав!

Пес танцевал на задних лапах, лупил меня в грудь передними и норовил вывозить лицо широченным слюнявым языком.

— Гав! Гав! ГАВ!!!

Кислое настроение неожиданно улетучилось. Вот кто не будет с постной физиономией указывать мне, что хорошо, а что плохо! Вот кому все равно — что живой, что мертвый, лишь бы человек хороший был! Я вцепилась в густющую шерсть и, радостно рыча, принялась тузить приятеля. Мы грохнулись на тропинку, покатились от камня к камню, прямо по клумбам, сминая роскошные поздние георгины и простенькие золотые шары, брыкаясь, извиваясь, визжа, хохоча и гавкая во все горло.

— А вот я вас сейчас, хулиганы! Нашли, где кувыркаться!

Поперек хребта слабенько хлестнуло. Однако клубок наш тотчас развалился, мы отскочили в разные стороны.

— Вот сейчас стражу позову! — Старик-сторож воинственно размахивал клюкой и топал на нас ногами. — Вот вы у меня попрыгаете! А ну, прочь пошли! Пошли, пошли прочь! Цветы поломали, негодяи… Вот я вас!

Не сговариваясь, мы порскнули к воротам. У ворот я оглянулась — сторож ковылял за нами, через шаг останавливаясь, хватаясь за грудь и потрясая палкой. Мне стало стыдно. Цветы-то мы и вправду поломали.

— Простите нас! Больше не будем!

— Вот я вас… — донеслось в ответ.

— Он глухой, — сказал Эльго. — И впрямь, нехорошо получилось. Он тут совсем один сидит, только и радости, что гонять всякую бестолочь вроде нас. Пойдем куда-нибудь в кабак, купим ему жестянку табаку.

— У меня денег нет.

Эльго осклабился:

— Да уж оторву я от себя кусок ради такого дела. Пойдем, сожрем чего-нибудь. Только не рыбы! Рыба — она для рыбоедов. Сосисок с горохом, а? Колбасы жареной! Под пивко, грррр…

— Пирожков с повидлом… И рулет с орехами, на меду.

— Это под пиво-то?

— А что? Нормально.

— Ну у тебя и вкусы.

— Э, ты еще не знаешь, какие вкусы у принцессы Мораг. Она такую гадость пьет!

— Да знаю я. Гулял с ней по кабакам не раз. Уж она гулять горазда! Свита вся давно под столом, а она — ни в одном глазу. Колобродит, конечно, но не спьяну. Мы с ней как-то тягались, кто кого перепьет.

— Вот как? И кто кого?

Черный пес, похоже, смутился.

— Да понимаешь… не помню. Помню только, пожар потом был. Только ты не спрашивай, кто поджег. Я, во всяком случае, не поджигал. Кажется. Зачем мне это?

Я только хмыкнула. Вот это, понимаю, принцесса! Грима лохматого споить…

Мы уже вышли на портовую площадь. Небо затянуло тучами, и город и порт как-то очень быстро накрыло сумерками.

— Слушай. — Я остановилась. — Хочу тебя сразу предупредить. Я тут… наследила в городе, и меня ищут.

— Золото?

— Ну да…

— Слыхал. Теперь понятно, чего ты так обрядилась.

— Это Пепел меня обрядил. Похожа на мальчика?

— Эт ты не меня спрашивай. Я суть вижу, а что там на тебе поверх нацеплено — мне без разницы.

— Собственно, я к чему веду. Во-первых, у меня к тебе большая просьба. Во-вторых, мне все равно придется войти в город.

— Как же без просьбы, — проворчал грим. — Нет бы просто так прийти, по-соседски… Ну что там, давай, излагай свою просьбу.

— Я прошу тебя поговорить с мертвым человеком. С королевой Каландой.

— Уау… Это еще зачем?

— Ее дочь в опасности. Мать должна ей помочь.

— Ничего она ей уже не должна, — покачал головой Эльго. — Но мертвые всегда говорят правду. Если вообще говорят.

— Надо попытаться! Очень, очень надо.

— Очень — очень?

— Очень — очень.

Грим помолчал, опустив к земле черную волчью морду.

— Леста. Подружка. Соседушка. Ты понимаешь, о чем просишь?

— Ты не можешь этого сделать?

— Сделал бы… за твои красивые глаза. — Он тряхнул головой, уши звонко щелкнули. — Но я тут могу быть только посредником. Это сделка с Полночью, понимаешь?

— Ну… да.

Теперь был мой черед уставиться в землю. Я мало знала про Полночь. Вран и Гаэт ее проклинали, Ирис ее сторонился, Королева ненавидела всем сердцем. Амаргин Полночи не гнушался, но требовал осторожности. Еще была Перла, Прекрасная Плакальщица, совместившая в себе Сумерки и Полночь, но с ней я так и не удосужилась серьезно побеседовать.

— Не то, чтобы я тебя пугал или сильно отговаривал, подружка. Просто хочу знать, соображаешь ли ты, что делаешь. Серьезное решение. Сделка. Так ли тебе эта беседа нужна?

— Я ломала голову целый день. Мне надо во что бы то ни стало обойти противника. Что от меня потребует Полночь?

Эльго задумался.

Надолго задумался.

Странно мы, наверное, смотрелись, на краю площади, в стороне от неумолкающей портовой суеты, недалеко от городских ворот: босой подросток в дурацкой войлочной шляпе — и сидящий перед ним здоровенный черный пес с острыми ушами. Хотя — почему странно? Мальчишка разговаривает с собакой. Самая естественная из существующих картин.

— Ну что, — грим выпал из задумчивости. — Значит, сделка. Предлагаю равный обмен — услуга на услугу.

— Какая услуга?

— Когда мне придет нужда, — пес прищурил алые глаза, — я обращусь к тебе, Леста Омела. И ты выполнишь мою просьбу. Ага?

— Эльго, я надеюсь, ты не попросишь меня… о чем-нибудь невозможном? Убить того, кто мне дорог… вообще кого-то убить…

Грим выразительно пожал плечами:

— Вряд ли мне понадобиться чья-то смерть.

— Ну и всякое такое… Давай определенно договоримся. Конкретно.

— Э-э, нет. Так не годится, соседка. — Песья саблезубая улыбка. — Поверь моему опыту, определенность в такой сделке еще хуже. Договор с Полночью — это сделка с судьбой. Чем больше ты будешь подозревать подвох и пытаться от него защититься, тем вероятнее попадешься. По дружбе тебе говорю. Вообще-то я не обязан о таких вещах предупреждать.

Я покусала губу. Эльго прав. Сделка есть сделка. Конечно, хочется заплатить поменьше, а получить побольше. А еще лучше — задаром. Но в итоге все равно получится, что провел сам себя.

— Судьбу можно обманывать, — кивнул грим, будто услышал мои мысли, — но нельзя обмануть. Так один умный человек сказал. Очень точно сказал. Правда, он говорил о времени, но и судьба, и время — суть отражения единого закона бытия.

— Полночь подчиняется законам бытия?

— А куда мы денемся? Полночь существует — значит, бытие.

— Но мертвые — это ведь ваша епархия?

— Помнишь, что наш с тобой общий приятель говорил? Что, де, нет никаких мертвецов? Ну вот, он, в общем-то, прав.

— Погоди, погоди, погоди… А кого же мы спрашивать собираемся? Ты же сам только что заявил, мертвые говорят исключительно правду!

— А! Мертвые. Мы с тобой разные вещи называем одинаковым словом. То, к чему мы можем обратиться — всего лишь слепок памяти. Сброшенная шкурка, лишенная души. Одежка прошлой жизни, помнящая тепло живого тела. Ну, если, хочешь, свиток, где записан каждый шаг, каждый вздох некогда почившего. Все то, что душа, освобождаясь, оставляет в Полночи. Только это, ничего другого. — Эльго неожиданно фыркнул. — Так что у нас там хламовник порядочный.

— Значит, я должна заплатить Бог знает чем только за то, что попросила прочесть пару абзацев из книги? Несправедливо, не находишь?

— Не нахожу, — отрезал грим. — Тебе не положено читать эти книги.

Опять прав.

— Ладно. Сделка, так сделка. Что там от меня требуется?

— Леста Омела, ты скажешь правду, когда я этого потребую. Как тебе такая формула? Никаких передергиваний. Никаких убийств. Никакой лжи.

Но даже правда — палка о двух концах. Торговаться не имело смысла. Да и что такого я захочу скрыть от грима? Эх, была — не была!

— Хорошо. Я согласна. Когда ты потребуешь, я скажу правду.

— По рукам!

Пес протянул мне косматую жилистую лапу, и я ее потрясла.

— Значит, попытаемся докричаться. — Он поднялся. — Я, конечно, не могу сейчас обещать, что твоя королева ответит. Память потихоньку истаивает, теряет ясность. А потом смешивается с другими в такой общий кисель. С киселем только наймарэ может разобраться, да и то не всякий. На месте скажу точно. Но если не получится, сделка будет считаться несостоявшейся.

— А ты знаешь, где лежит королева?

— Под Новой церковью, ее ведь недавно похоронили.

— Э… восемнадцать лет назад.

— Я и говорю — недавно. Но сперва надо найти Эльви. Нехорошо вламываться в чужой дом без спросу.

— Кого надо найти?

— Эльви. Эдельвейс. Увидишь. — Он вдруг засмеялся. — Вот такие дела, мне приходится спрашивать позволения у сумеречной твари. Но я думаю, она не откажет. Ее разлюбезных Лавенгов никто тревожить не собирается.

Мы потихоньку двинулись к воротам.

— И вы не ссоритесь?

— Не-е. Последняя глупость — с соседями цапаться. Когда в крипте похоронили Лавенгов, Эльви ко мне с поклоном пришла. Попросила, чтоб разрешил за своими присматривать. Ну я разрешил, чего там, я ж не зверь какой. Понимаю все. Так что Эльви в крипте за хозяйку, я уж туда и не суюсь. Мирно соседствуем.

Мы не спеша поднимались по улице Олений Гон, ведущей прямиком к Новой церкви. Именно на этой улице несколько дней назад я потеряла золотую свирель.

— Здесь кабачок есть, — сказал Эльго. — Как раз в виду церкви. "У лиса" называется. Портер там отличный подают, а за светленьким лучше идти в "Колесо". Подождем, пока вечерняя служба закончится. И Эльви туда частенько заглядывает, может, в кабаке и встретимся. Друзья у нее там и подопечные. Ну, чего я тебе рассказываю, сама увидишь.

* * *

В кабачок "У лиса" я вошла, прижимая к животу кожаную торбочку, доверху набитую серебром. В зале было уже довольно людно, но пьяных рож пока не наблюдалось Вечер только начинался. Я углядела свободный стол в темном углу, наискосок от большого открытого очага и деловито туда направилась. Однако на полпути была перехвачена пухлой девицей в белоснежном, без единого пятнышка, переднике. Девица загородила мне дорогу, уперев руки в бока и растопырив круглые, с ямочками, локотки в высоко подвернутых рукавах.

— Поворачивай оглобли, пацан, — неожиданно грубо рявкнула девица. — Хозяину не резон, чтобы всякая шушера портовая голым пузом тут светила. Сваливай, сваливай. Иди вон на Козырею.

— Где ты голое пузо углядела, тетенька? — обиделась я. — Глаза протри, а? Приличная одежа, новая почти, галабрского почти сукна, а что в дырьях — так моль зверь разборчивая, абы что хавать не станет. Я вот тоже не абы что хаваю, на селедку, например, и не посмотрю даже.

— Ты мне зубы не заговаривай, моль залетная. Вот Касю-Вышибалу кликну, пойдешь селедкам на корм, они тебя за милую душу схавают. Чего, чего ты мне в нос тычешь? Ааа… вот с этого и начинать следовает, а то ишь, взялся языком загогулины писать, видали таких писателей… Что заказывать будем?

— Пожалуйста, что у вас есть не рыбное?

— Колбаса с горохом, свиное рагу, пирог с ливером, грибы с капустой.

— Колбасы и пирог. А сладкое есть?

— Повидло разнообразное, мед хороший, нонешнего года, коврижка свежая имбирная…

— О, да! И побольше. И пиво. Самое лучшее и тоже побольше.

— Не рано тебе пиво-то пить? — Девица покатала монетку между пальцами.

— Самое время для пива. И побольше! — Я уже устраивалась за облюбованным столом.

Девица буркнула "ну-ну", сунула деньги в передник и удалилась на кухню. Пару мгновений спустя из кухни донесся взвизг и звонкая оплеуха. Из приотворенной двери бочком-бочком выкатился толстый монах с глупой ухмылкой на физиономии.

А вот прислуга обнаружит пропажу монеты и обвинит в краже лапавшего ее на кухне монаха? Впрочем, потешнику гриму это только на руку. Веселья будет!

Эльго хлопнулся за стол напротив меня и подмигнул. Никто не обратил внимания на монаха. Явился из кухни, может через двор прошел. Стрельнув по сторонам глазами, я перегнулась через столешницу и зашептала:

— К Каланде у меня два вопроса. На первый она точно даст ответ, а на второй — если нам повезет. Вот скажи, она может знать имя своего убийцы?

Эльго поддел пальцем монашеский кожаный ошейник.

— Может статься, и нет, — ответил он неохотно. — Раз на раз не приходится. Если она его видела, то, конечно, знает. А если ее отравили или убили чужими руками, да еще, например, стрелой…

— Говорят, она умерла сразу после родов, от кровотечения.

— Тогда, скорее всего, отрава.

— А вот может быть…

— Да что ты торопишься? Все, что сможем — узнаем. Что не сможем — звиняй. Подожди немного, служба кончится, люди разойдутся, тогда… тссс…

К нам подошла прислуга с подносом.

Я тут же ухватила вожделенную коврижку, благоухающую словно набитый пряностями корабль с Полуденных Берегов. Пышная, темная от меда, замешанного в тесто, с глазурованной белком, чуть липкой корочкой. Пододвинув один из горшочков, я щедро бухнула на коврижку сливового повидла. Грим чихнул, посмотрел на меня неодобрительно и зарылся в блюдо с колбасой. Я залезла в другой горшочек, и поверх сливового добавила черничного. Разговор сам собой иссяк.

За большим столом перед камином ужинали несколько причудливо разодетых путешественников или торговцев. Они оживленно беседовали, то и дело подзывая белоснежную девицу. Вместе с путешественниками сидели четверо вооруженных парней — видимо, охранники. Один из них выглядел совсем чужаком — мрачный, небольшого росточка, коренастенький, смуглый, с толстой черной косой, болтающейся аж до поясницы. На нем была кожаная безрукавка, крест-накрест перехваченная перевязью с ножами-метателями. Голые руки от плеча до локтя несколько раз перепоясывали какие-то хитрые сине-черные узоры. Варвар, дикарь. Я спрятала улыбку и отвернулась.

В памяти всплыло — денег. Ваденжанский лорд когда-то сватался к нашей принцессе и натерпелся от нее позора. Понятно, почему Мораг заартачилась. Этот коротышка едва ли маковкой своей осмоленной до подмышки ей дотянется. Впрочем, он явно горец из Верхней Ваденги. А лорд их из Нижней, что на побережье. У Нижней Ваденги даже флот есть.

Под ногами у компании попрошайничал кот — большой, рыжий, с белой грудкой, в белых носочках. Один из путешественников кинул ему колбасную шкурку, другой шутливо топнул на него и засмеялся. Кот, ухватив шкурку, побежал через зал к выходу.

Дверь очередной раз отворилась, в кабак разом ввалилась пестрая толпа молодых людей. Они все уже были в подпитии и привели с собой двух веселых девок. Заметавшийся у них под ногами кот привел компанию в буйный восторг.

— Лови кошака, ребя! Ща мы его пивом напоим!

— Справа заходи!

— Плащом его, Таск! Плащом накрой!

— Эй, ты чо, плащ отдай! Своим лови, дубина.

— Хватай его!

— Сучий потрох, окорябал!

— Не троньте Пиратку, обалдуи! — закричала от кухни белоснежная прислуга.

— Ату его, ребя! Промеж ног уйдет…

Толпа сомкнулась. Девки восторженно визжали.

— Держу!

Круг распался. Один из парней, в сбитой на затылок фиолетовой шапке с фестончатым хвостом, поднял кота на вытянутой руке.

Фиолетовая шапка была мне знакома. Я заерзала на лавке, пытаясь спрятаться за гримом. У них нюх на меня, что ли?

Кот оскорбленно заорал, крутясь в воздухе и беспорядочно размахивая растопыренными лапами.

— Эй, Роза! — гаркнул фиолетовый. — Принеси полотенце!

— Чтоб ты провалился! — плюнула прислуга. — Он же тебя располосует, урода.

— Шевелись!

— Сволочи… — пробормотала я.

Эльго, обернувшийся на шум, скосил на меня глаз.

— Сделай что-нибудь, — сказала я ему. — Они кота мучают. Я их боюсь. Они меня знают. Они Пепла чуть не убили.

Эльго вдруг ухмыльнулся, щелкнул пальцами и показал куда-то в темный угол. В темном углу стоял ящик для угля, а на ящике сидела еще одна кошка. Сидела совершенно неподвижно, только глаза светились.

— Роза, скоро ты там? — рявкнул фиолетовый. — Рука затекла!

Он все еще стоял в позе полководца, держа кота за шкирку. Кот выл, приятели фиолетового давились от смеха.

— Не дам я тебе никакого полотенца! Отпусти Пирата, балбес. Это мой кот!

— Ребя, дайте кто-нить тряпку какую, плащ дайте. Сколько мне так стоять? А, платок вон с Малиновки снимите… Черт, пальцы костенеют!

Что-то было не так. Не то, чтобы кот был непомерно тяжел, но… Парень приплясывал на одном месте, воздев в неподвижной руке извивающуюся тварь. Мне даже показалось, я вижу тонкую полупрозрачную нить, соединяющую его запястье и дымный слоистый сумрак под потолком.

Я поморгала. Не понятно — то ли есть, то ли нет…

Компания засуетилась. С одной из девок содрали шаль и попытались набросить на пленного кота. Тот шаркнул задними лапами, послышался треск рвущейся ткани, девка ахнула… Кот извернулся и выпал из застывших пальцев, напоследок мазнув когтями по запястью.

— Ах ты, сучий потрох!

Мелькнул тяжелый сапог, но сбежавшего кота не достал. Нога фиолетового застыла в полуярде от пола.

Тонкая, свитая из тумана нить охватила его щиколотку, и человек оказался подвешен в воздухе за руку и за ногу, как марионетка. Под потолком в сумраке плавали какие-то бледные сизо-радужные пятна, похожие на пленки с поверхности болота. Тонкие нити тянулись как раз от них.

Пауза.

— Э! Э! Что это? Эй, чьи это шутки? А ну, пустите! Ребя, кто это шутит тут?

Фиолетовый подпрыгнул, вырывая из воздуха застрявшую ногу. Не удержался и повис, барахтаясь над полом, цепляясь свободной рукой за товарищей. Кто-то ухватил его за одежду, рванул… рукав съехал, оголившееся запястье гранатовым браслетом обвили кровоточащие царапины.

Пленки под потолком затрепетали — и вдруг камнями попадали вниз, в толпу. Фиолетовый грянулся на пол.

— Мерзость к мерзости, — тихо сказал грим. — Пускай сосут, пакость такая.

— Что это было? — прошептала я. — Твоя работа?

— Нет. — Он повернулся к столу и придвинул поближе кувшин с пивом. — Мне такое не под силу. Это Эльви.

— Кто?

— Слышишь, что Роза говорит?

Компания окружила упавшего. Народ в зале повскакивал, столпился вокруг, гомоня, переглядываясь, пожимая плечами и разводя руками. Слышались растерянные чертыхания фиолетового. Белоснежная прислуга громко объясняла всем и каждому, что на кошек нельзя поднимать руку, а тем более ногу, ибо у кошек есть их собственный кошачий бог, который рано или поздно обидчику отомстит. И фиолетовый еще легко отделался, потому что мог руку-ногу сломать или вообще шею свернуть.

— Кошачий бог? — поразилась я.

Тут поднялся малорослый ваденжанин, аккуратно обошел толпу и направился в угол, к ящику с углем. Там он отвесил глубокий поклон сидящей на ящике кошке, повернулся и прошествовал обратно, к своему месту. Безбородое темное лицо его ничего не выражало.

Эльго разулыбался:

— Денег-то просек, в чем дело, даром что дикарь. Хотя, думаю, потому и просек.

— Так это она, кошка? В смысле, вон та кошка? Она не просто кошка?

— Ты догадлива как табуретка, мать.

— Не язви! Что это за мерзость под потолком плавает?

— Приживалы. — Эльго махнул ручищей. — В любом доме их пропасть по темным углам болтается. Краем глаза их всегда можно увидеть. Мразь, безмозглые хавалки. Их твои соплеменники из Полночи притягивают. А ваша смертная братия предпочитает делать вид, что это не их рук дело, и что вы, человеки, вообще тут ни при чем.

— А что им надо, приживалам?

— Человечьи эманации. Дурные и темные по большей части. Кошек они не любят. Кошки — как березовый уголь, дрянь человечью, да и нечеловечью тоже из эфира вычищают. Одним своим присутствием. А кровушку приживалы любят, видала как они вниз попадали, когда Эльви их отпустила? О! Похоже, служба окончилась. Доедай свою коврижку и пойдем.

В зал, один за другим, входили люди, отряхивая у порога плащи и шапки — снаружи начался дождь. Фиолетовый с компанией шумно веселились у окна, напрочь позабыв про неприятности с котом. На меня они даже взгляда не бросили — и слава Богу. Хоть рядом сидел Эльго, мне все равно было не по себе. Путешественники с охраной ушли, с ними ушел голорукий ваденжанин. Ящик для угля, когда я очередной раз бросила на него взгляд, оказался пуст.

Я допила согревшееся пиво и вытерла рот рукавом.

— А кошка убежала. Я хотела сказать, Эдельвейс, наверное, вышла.

— Она ждет нас у крипты. Пойдем.

— Вы что, умеете мысленно разговаривать?

Грим не ответил, только рукой махнул. Мы с ним выбрались из-за стола и направились к двери.

Снаружи действительно моросил дождь, в круге фонаря над крыльцом мягко расплывался ореол оранжевого света. На сырых перилах, опровергая легенду о нелюбви к воде, устроился рыжий кот с белой грудкой. Шерстинки на спине его слиплись и блестели как иголочки. Проходя мимо, я погладила его — ладонь сделалась мокрой.

По скользкой черной брусчатке мы пересекли площадь, прошли мимо распахнутых дверей церкви, из которых еще выходили припозднившиеся прихожане. Эльго провел меня вдоль ограды, через незапертую калитку, во внутренний двор. Из будки, гремя цепью, вылезла здоровенная собака и молча проводила нас взглядом. Больше во дворе никого не было. Мы обошли церковь с тыла, у темной громады алтарной апсиды Эльго остановился.

Из тени навстречу нам вышла женщина.

— Здравствуй, Эльви.

— Доброй ночи, сосед. Доброй ночи, девочка. Чем обязана?

У нее оказался мягкий нежный голос. Лицо под накинутой от дождя шалью почти невозможно было рассмотреть. В темных пятнах глазниц тлело знакомое свечение, но не алое, как у Эльго, а светло-зеленое, звериное, котовье.

— Доброй ночи, госпожа, — поздоровалась я, переминаясь от холода с ноги на ногу. — У нас просьба к тебе. Пожалуйста, разреши нам посетить королевскую крипту.

— Зачем?

— Задать вопросы мертвым. Не Лавенгам, — поспешила уточнить я. — Лавенгов тревожить мы не будем.

— Хм… — Женщина перевела взгляд на монаха. — А скажи мне, сосед, ты объяснил девочке, на что она идет?

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся тот. — Я же не прохиндей какой. Мы все уладили.

— Добиваться истины любыми путями чревато, милая. Ты действительно можешь обрести ее. Подумай, что ты тогда будешь с ней делать?

— Э-э… это не для меня. То есть, это нужно не мне. То есть, не совсем мне. — Я оглянулась на Эльго, но он помалкивал, предоставляя мне самой разбираться с хозяйкой крипты. — Это нужно принцессе Мораг, а я обещала ей помочь.

— У нашей разлюбезной принцессы возникли вопросы к предкам? — Эдельвейс вздернула голову, хотя голос ее остался таким же мягким и ровным. — Или это очередной взбрык? Может, она хочет побаловаться некромантией? — Я замотала головой, Эдельвейс фыркнула. — Очень, знаете ли, в духе Мораг. А если она затеет в крипте разгром? Боюсь, тогда мне ее не удержать.

— Что ты, Эльви, — умиротворяющее загудел грим. — А я-то на что? Я прослежу, чтоб ни-ни. Да там все серьезно, сдается мне. Вон, Леста говорит…

— А где сама Мораг?

— Должна скоро подойти.

Женщина вздохнула и покачала укрытой шалью головой.

— Мораг опасна и непредсказуема, и если бы она тогда не вытащила из огня Мелину, я бы и слушать о ней не стала.

— Какую Мелину? — не поняла я.

— Мать Эстора. Прислуга в кабачке зовет его Пиратом. Пойдемте.

Она повернулась и канула в тень.

Эльго подтолкнул меня между лопаток. За апсидой, в стене обнаружился низкий квадратный проем, словно из фундамента вынули блок. Из мрака показалась маленькая рука и ухватила меня под локоть.

— Осторожно.

Я спрыгнула вниз, едва не налетев на Эльви. Она отстранила меня, дождалась, пока спрыгнет монах, и поводила в воздухе рукой, будто замазывая дыру в стене чем-то невидимым. Синий квадрат проема беззвучно исчез. Нас окружила кромешная тьма.

Меня взяли за запястье, под ладонью моей оказались складки шали и хрупкое женское плечо.

— Держись, девочка, — шепнула Эльви. — Здесь винтовая лестница.

Мы сделали два полных оборота, прежде чем звуки моих шагов (грим и Эльви двигались совершенно бесшумно) не сменили глухой шелест на гулкое эхо. Изменился и запах: из воздуха пропала сырость, но добавилась какая-то сухая щемящая горечь, как если бы здесь жгли полынь. Пространство тьмы ощутимо раздвинулось — мы находились в большом помещении.

Пауза. Мы постояли немного во мраке, слушая странную подземную тишину.

Здравствуйте, подумала я. Нет, не так. Приветствую вас, Мораны. Приветствую вас и прошу позволения войти в ваше обиталище.

Несколько шагов по пыльному полу, и я бедром наткнулась на каменный выступ. Под шарящими пальцами проступили завитки резьбы. Саркофаг?

— Сюда идут, — шепнула Эльви, увлекая меня куда-то вбок.

Шаги — четкие, уверенные — донеслись совсем не с той стороны, откуда мы пришли. По стене метнулся оранжевый отблеск, потом из-за поворота вынырнул фонарь, осветив лицо и руку вошедшего.

Принцесса остановилась в арке входа, на три ступени выше нас, разглядывая двойной ряд прямоугольных возвышений с мраморными саркофагами на них. В левой руке принцесса держала фонарь, в правой — меч. Мы стояли у стены, за широкой колонной, где свет нас не доставал.

— Выходи, — грозно потребовала Мораг, водя фонарем из стороны в сторону.

Чья-то ладонь мягко толкнула меня в спину и я послушно шагнула в проход между могилами.

Принцесса передернула плечами, нахмурилась:

— Это еще что за козявка? Не двигайся. Кто такой?

— Мораг, это я, Леста. — Я поспешно сорвала шляпу и тряхнула головой, рассыпая волосы по плечам.

Меч вернулся в ножны. Мораг шагнула со ступеней в крипту. Гигантские ломкие тени побежали по стенам впереди нее.

— Привет, малявка, — голос ее заметно смягчился. — Что это за карнавал?

— Потом расскажу. Хорошо, что пришла.

— Что ты затеяла?

Глядя на жесткое ее лицо, изуродованное шрамом, я как-то вдруг засомневалась. А вдруг ей не по нраву придется идея беспокоить дух умершей матери? Зачем я ее вообще сюда зазвала, мы вполне могли и без Мораг справиться…

— Будем задавать вопросы, — я невольно понизила голос. — Каланде. Со мной мои друзья. Они не люди, они… э-э, они обитатели той стороны.

Взгляд Мораг скользнул мне за плечо. Она вдруг фыркнула.

— Я вижу, что они не люди.

Огромный черный пес вышел в проход справа от меня. Слева, на один из саркофагов, прямо на грудь лежащей каменной фигуре вспрыгнула полосатая кошка.

— Это Эльго, грим, страж городского кладбища. Он умеет говорить с мертвыми. Это Эдельвейс, она хозяйка крипты и кошачий бог. Эльго, Эльви, это принцесса Мораг.

— Да мы, в общем-то, знакомы, — грим вывалил язык и часто, по-собачьи задышал. — Только нас не представлял никто.

Он сел и подал принцессе лапу — длинную, мослатую, похожую на копыто.

Паршивец рассчитывал на эффект, и эффект ему удался. Мораг не взвизгнула, не уронила фонарь, даже не попятилась. Она остолбенела на несколько долгих мгновений, и надо знать Мораг, чтобы понять, насколько ее проняло. И голос, когда она наконец проговорила "очень приятно" указывал на то же. Проняло нашу принцессу. Еще как!

— Очень приятно, — выдавила Мораг и пожала протянутую лапу.

Эльви же просто уселась поверх сложенных рук лежащей статуи и принялась умываться. Похоже, забавы грима ее не слишком привлекали.

— Ну что, подруги. — Эльго встал. — Не будем в долгий ящик откладывать, да? Покажите мне могилку и приступим.

— Она предпоследняя в ряду. — Подняв фонарь повыше, принцесса двинулась по проходу вглубь помещения. — Вот эта.

Трепещущий круг света упал на скульптуру лежащей женщины со сложенными на груди руками. Я подошла поближе, нагнулась, всматриваясь в мертвое белое лицо. Полированный мрамор маслянисто блестел под тонким слоем пыли. Тяжелый головной убор, венец, складки покрывала, драпирующие шею и плечи. Изысканная резьба, блекло-белая глухая поверхность камня, гладкая словно ледяная горка, взгляд скользит, отскакивает, теряет равновесие и падает, больно ушибая локти и колени… Не за что уцепиться. Не могу понять — она, не она…

— Вот эта могила, — глухо выговорила принцесса. — Здесь лежит Каланда Моран, урожденная Аракарна, королева Амалеры.

Я повернулась к гриму:

— Нам отойти, погасить свет? Что вообще мы с Мораг должны делать?

Черный пес медленно подошел к саркофагу. Поглядел на него, на меня. Потом на Мораг. У меня возникло ощущение, что он озадачен.

— Вы уверены?

— В чем, Эльго?

— Что ваша королева лежит здесь.

— Мораг? — я повернулась к принцессе.

— В чем дело?.. — она проглотила ругательство и обвела нас мрачным подозрительным взглядом. — Хотите сказать, я перепутала могилу матери с какой-то другой?

Бесшумным прыжком из темноты возникла Эльви. Уселась на грудь мраморной женщины.

— Каланда Моран никогда не лежала в этой могиле, — объявила она, и мы с принцессой одинаково вздрогнули. — Здесь вообще никогда никто не лежал.

 

Глава 24

В крипте

— То есть, как? — не поняла я. — А где же она тогда лежит?

— Понятия не имею. — Эльви прошлась по статуе туда-сюда, оставляя в пыли цепочку аккуратных следов. — Кроме Моранов и Лавенгов у меня тут двое Аверганов-северян, есть Макабрин, есть даже какой-то церковный чин из Маргендорадо, я уже не говорю о женщинах. В основном мертвые тела, имеется также несколько урн с прахом. Но этот саркофаг не занят. Правда, Эльго?

— Угу, — грим кивнул песьей башкой. — Уж поверь нам с Эльви.

Мораг отставила фонарь и угрожающе сощурилась. Постучала пальцем по краю саркофага.

— То есть, вы пытаетесь убедить меня в том, что могила пуста? Что вот в этом гробу никого нет?

— И не было никогда.

— Каррахна! — рявкнула принцесса. — Да почем вы знаете, умники? С какого такого бодуна я должна вам верить?

— Мораг, — я дернула ее за рукав. — Поосторожней. Ты не с людьми разговариваешь.

Удар локтем в грудь отшвырнул меня на соседний саркофаг.

— Отлипни, сопля! Ты привела сюда этот помойный сброд…

Грим припал к земле и зарычал. Лязгнул меч — пламенный отблеск взлетел по лезвию на самое острие. Я увидела как горбит спину полосатая кошка и заорала что-то бессвязное.

Блик соскользнул с кончика меча — рука с оружием опустилась. Принцесса сделала шаг назад. Прислонилась крестцом к краю соседней могилы. Она тяжело дышала, левая рука комкала одежду у горла.

Пауза.

Грим, я и Эльви настороженно переглянулись. "Я предупреждала!" — горели зеленью глаза Эльви. Я покачала головой. Это не взбрык, Эльви. Это чья-то злая воля.

— Не злите меня, — сквозь зубы выговорила принцесса. — Не злите, слышите? Голова кругом от таких заявлений.

— Да ладно, что там… — согласился добродушный грим. — Вот за меч ты зря схватилась. Убери его, не место ему тут.

Я подошла поближе, потирая полученный синяк.

— Мораг.

Она угрюмо взглянула на меня.

— Они говорят правду, Мораг. Никто тебя намеренно не злит.

— Иди в задницу. — Она помолчала, морщась. Перевела взгляд на материнскую могилу. — Каррахна… Послушайте, вы… и ты, вампирка, тоже. Я стояла здесь, на этом самом месте, когда гроб опускали в саркофаг и задвигали крышку. Я видела тело. И еще пропасть народу тело видели, кого угодно спросите. — Мораг рывком вскинула голову. — Если здесь пусто, значит тело выкрали! Кто бы это ни был, он знал, что мы сюда придем!

Эльви как-то очень по-человечески покачала головой:

— Ошибаешься, принцесса. Здесь никогда не было тела. Ни Каланды Моран, ни кого-либо другого.

— Ну-ка, пусти! — Мораг бесцеремонно спихнула кошку в проход.

Оперлась ладонями о край, поднатужилась, закусив губу… Послышался жуткий скрежет, от которого заныли зубы, и толстенная плита вместе со всей своей резьбой, со скульптурой и фонарем на ней медленно поехала в сторону, открывая черный провал каменной коробки.

Я едва успела подхватить фонарь.

— Осторожнее! Расколотишь ведь к чертям… Мораг! Ну что ты делаешь!

— Посвети мне!

Мраморная доска ткнулась в соседний саркофаг, перекрыв боковой проход. Мораг нагнулась, запустила обе руки в дыру, шаря по боковинам стоящего внутри гроба.

— Не надо, Мораг, пожалуйста…

Не то, чтобы я не верила Эльви и гриму… Ну а вдруг? Я не хочу, не могу на это смотреть!

Эльви с гримом помалкивали. Просто молча наблюдали. Пальцы Мораг соскользнули, она снова выхватила меч и сунула кончик в щель, выламывая замки. Я вдруг заметила как дрожат у нее руки.

По верхней доске побежала трещина, волнами разгоняя легкую, как пудра, пыль. Что-то внутри гроба лопнуло. Крышка подпрыгнула и отлетела прочь в облаке пыли.

— Фонарь! Держи крепче!

Белое-белое. Гроб словно был полон снега, словно облако лежало там внутри. Пляшущий круг света раздался, расширился, усиленный мягким маслянистым сиянием драгоценного шелка. В шелковых волнах терялись очертания лежащей фигуры, но она там была, я видела, она там была… Мгновение спустя я поняла, что шелк не белый, а желтоватый, в коричневых старческих пятнах, и в складках скопился невесомый, неведомо как попавший сюда мусор, и пыль, поднятая вторжением, медленно оседает на закутанном теле.

Через силу я подняла глаза, ища мертвое высохшее лицо… или череп, или что там остается от человека через двадцать лет…

Ни лица, ни черепа, ни оскаленных зубов, ни пустых глазниц. Какая-то бурая труха, пеплом осыпающаяся от сотрясения воздуха. Какая-то волокнистая темная масса… словно комок прелых водорослей, завернутых в шелковое покрывало.

— Что это, Высокое Небо?

— Какая-то дрянь.

Дочь Каланды бестрепетно протянула руку, откинула край савана. Испачканные пылью пальцы цапнули рыхлый ком, я успела подумать только: ну и выдержка у нашей принцессы!

— Это гнилая солома. — Она вытерла руку о штаны.

Пауза. Я глупо таращилась и грызла губы. Грим и Эльви сидели у кромки тени совершенно неподвижно.

— Не понимаю, — голос Мораг упал до хриплого шепота. — Я же видела ее. Гроб стоял на хорах трое суток, и трое суток ее отпевали. Потом мы прощались, каждый подходил и целовал ее в лоб. А я не пошла. Я не хотела дотрагиваться до нее… холодной. Я помнила ее теплой, живой, зачем мне запоминать этот холод? — Мораг вздернула подбородок, слепо глядя во мрак поверх моей головы. — Помню, мне тогда казалось что здесь, в деревянной коробке, не мама, а какая-то… какая-то подделка. Кукла… Муляж… А все думают — это она. Меня ругали потом, я молчала. Как объяснить? Я видела, как опустили крышку. — Взгляд ее бессильно соскользнул, будто не смог удержаться навесу, зацепился за мое лицо. В глазах плавал недоуменный интерес, с таким интересом, наверное, можно разглядывать собственные внутренности во вскрытом животе. — Закрыли крышку, — она говорила все медленнее, все тише. — Закрыли крышку и отнесли гроб сюда, вниз. Положили в каменный ящик и задвинули плиту, тогда еще скульптуры на ней не было. Потом меня увели, а отец остался. Потом… я несколько дней его почти не видела. Ему, конечно, не до меня было.

— Мораг, — я стряхнула оцепенение. — Мораг, гляди, что это?

— Где?

— Вот это.

"Это" я сперва приняла за бугорок сомкнутых рук, прикрытых покрывалом. Только бугорок этот был непропорционально велик. Присмотревшись, я поняла, что у соломенной куклы на груди лежит какой-то сверток или кулек. Мораг нетерпеливо сдернула старый шелк.

Детское одеяльце несколько раз туго перепоясывала парчовая лента, невесомый краешек батистовой пелены скрывал все тот же ворох перепревшей соломы. На уголке виднелась вышивка — сквозной алый ромб на золотом гербовом щите.

— Тоже кукла, — пробормотала я. — Кукла младенца.

Мораг издала странный звук, похожий на карканье, схватила сверток и в одно мгновенье растерзала его, пальцами порвав широкую златотканую ленту. Куколка внутри немедленно развалилась, но я успела заметить перевязывающие солому красные шерстяные нитки. Кроме соломы и ниток в кульке обнаружилась золотая соля на цепочке и найльский языческий амулет — связанные вместе кожаным шнурком кованый наконечник стрелы, осыпавшаяся сосновая веточка и облезшее, поеденное жучками перо неизвестной птицы.

— Это колдовство. — Мораг едва не задыхалась от волнения. — Колдовство.

— Да, действительно, похоже на вольты.

— Какие вольты? — Она, мучительно морщась, перебирала мусор в одеяльце.

— Кукла-подобие. Муляж, как ты сказала. Если муляж с должным ритуалом пронзить иглой — живой оригинал тяжело заболеет, может даже умереть. Если муляж похоронить…

— Это! — крикнула Мораг, отдергивая руки. — Это Герт! Это Герт, Герт!

Судорожным движением схватила сама себя за горло. По щеке текла кровь — шрам лопнул, но она этого не замечала.

— Они убивают его. Вот так, убивают. Положили в гроб. К матери. Он умрет, да? Умрет?

— Мораг, мне кажется, все не так просто. Эти амулеты…

— Кто это сделал? — Принцесса повернулась к нашим молчаливым свидетелям. — Кошка, кто это сделал? Ты видела, кто это сделал?

Эльви раздраженно стукнула хвостом по полу.

— Будь любезна обращаться ко мне по имени, принцесса. Я выше тебя и по возрасту и по происхождению.

— Да будь ты хоть сама святая Невена! Хоть сам Господь Бог! Мне дела нет до того, кто ты такая. Отвечай, кошка!

О, холера черная!

— Эльви, Эдельвейс, пожалуйста! — Я поднырнула под локоть Мораг и бухнулась перед нашей хозяйкой на колени. — Умоляю тебя, расскажи. Принцесса очень боится за брата, потому позволяет себе резкости…

— Она вообще слишком много себе позволяет, — буркнула Эльви, отвернувшись.

— Пусть извинится, — предложил грим. — И повторит свою просьбу вежливо.

Мораг выругалась, сплюнула, но извинилась. Сквозь зубы.

— Для начала сойдет, — смилостивилась Эльви. — Но в следующий раз ни ругаться, ни плеваться не позволю. А сделали это два человека. Через сутки после того, как пустой гроб опустили в саркофаг.

— Погоди, погоди, Эльви! — Я поднялась, отряхивая колени. — Давай по порядку.

— По порядку, — легко согласилась она. — Этот гроб со всем его содержимым действительно трое суток простоял наверху, на хорах. Потом его перенесли сюда. Следующей ночью в крипту спустились двое мужчин, молодой и пожилой, вскрыли гроб и положили внутрь этот сверток.

— Кто были эти люди, ты знаешь их? — Мораг так дернула завязку у ворота что шнурок разорвался.

Эльви помолчала, глядя на нее в упор светящимися глазами и явно нагнетая обстановку. А я еще на грима пеняла за его любовь к театральным эффектам!

— Один из них был король Леогерт Морао, — наконец проговорила она. — Тот, который теперь лежит вон в том саркофаге напротив. А второй и сейчас жив-здоров. Время от времени я вижу, как он проезжает по городу.

— Кто… кто это?

— Лорд Виген Моран-Минор, — припечатала Эльви. — Королевский камерарий.

— Виген! — Мораг рванулась в проход, и я повисла у нее на рукаве. — Пусти! Убью!

— Стой! Да стой же! У тебя доказательств нет. Слышишь? Кто тебе поверит?

Она стряхнула меня, но остановилась. Прижала к лицу стиснутые кулаки. Согнулась почти пополам.

— Мразь… Какая мразь… Виген! Заботливый брат… сука! Раздавлю как клопа.

— Мораг! — гаркнула я. — Прекрати выть! Надо разобраться. Они это сделали вдвоем с твоим отцом, понимаешь?

— С отцом… — Принцесса затравлено огляделась. — Виген и отец… вдвоем… не понимаю!

— Тссс! — мне пришла в голову замечательная мысль. — Эльго, мы все-таки будем вопрошать.

— Да, — Мораг схватила меня за плечо. — Да!

Я едва сдержала вопль — она цапнула своими железными пальцами по вчерашним синякам, которые сама же мне и наставила.

— Эльви, разрешаешь? — спросил грим.

Кошка смерила нас таким взглядом, каким только кошки способны смотреть.

— Правда — коварная штука, принцесса. Она не всегда то, что тебе требуется.

— Я хочу говорить с отцом!

— Как пожелаешь. Действуй, сосед.

— Теперь отойдите куда-нибудь и сядьте, не мешайте мне, — велел грим, поднимаясь.

Принцесса бросила свой плащ на пол, и мы на него уселись. Эльви прыгнула туда, где стоял фонарь. Пламечко вдруг затрепетало, сократилось, но прежде чем оно погасло, я успела заметить — огромный черный пес медленно пересекает проход, приближаясь к соседнему саркофагу.

Пала тьма. Столетиями выдержанная, настоянная подземной тишиной, крепленая тихой смертью тьма. В черном воздухе растекся горестный запах паленой бечевы и перегоревшего масла. Я слышала прерывистое дыхание Мораг над ухом — и этот звук путал и поглощал все другие. Перед слепо распахнутыми глазами привычно поплыли красно-зеленые узоры — сверху вниз, слева направо. Откуда-то сбоку тянуло ледяным сквозняком, с другой стороны лучилось кромешным жаром невидимое тело принцессы — я вдруг очень остро ощутила этот жар, как в ту ночь, в Нагоре, когда лезвие ее кинжала сонным зверьком ласкалось о мое горло.

И панически дернулась от прикосновения — но рука Мораг всего лишь легла мне на плечо.

— Они там не заснули?

— Тссс…

Стало совсем холодно, я заворочалась, подбирая босые ноги. Ни с того ни с сего накатило тошнотворное головокружение, в горле едко всплеснулась желчь, а жгучее излучение ладони и тела Мораг сделалось совершенно непереносимым.

— Пусти…

— Что?

Я отшатнулась в сторону и завалилась на бок, вдохнув горькую пыль. Щеку царапнул камень. Невидимая рука схватила меня за одежду, я лягнула пустоту. Перекатилась, спиной и затылком стукнувшись о край каменного постамента.

Удар породил странное эхо, которому послушно откликнулось тело — многоголосый лиственный шум, мгновенно и до отказа заполнивший бедную мою голову, мокрым ознобом продравший спину, разлившийся тошным холодом в животе. Шелест взлетел стремительной чередой догоняющих друг друга всплесков, взлетел и расцвел — пеной криков и грохота, трелями голосов, всполохами смеха, лязганьем ножниц, перерезающих нити.

Заложило уши. Кровь грохотала в висках, давила в переносице. Я схватилась за лоб — голова сейчас просто лопнет…

— Кто звал меня? — прошептал воздух с сиплым, обрывающим душу придыханием.

Эльго произнес какую-то фразу, я не поняла ни слова.

Рядом зашевелилось что-то большое.

— Отец? — движение тьмы. Кажется, Мораг поднялась на ноги.

— Кто говорит со мной?

— Я, отец. Я, Мораг Моран.

Пауза.

Что-то липкое, быстро остывающее текло у меня по верхней губе. Я попыталась утереться, но рука запуталась в тряпках и волосах и не нашла лица.

— Ты не Моран. — бесстрастно отозвалась тьма.

— Отец…

— Я не отец тебе.

Еще одна пауза.

Я сплюнула остывшую дрянь. В мутной тьме юлой кружились красно-зеленые кольца. Как в малом гроте. Так же гадко. Только еще и тошнит.

— С кем я говорю? Ты — Леогерт Морао Моран? — голос принцессы дрогнул.

— Когда-то. Я носил это имя.

Рука моя упала на шершавое и гладкое, как камень, но не такое холодное. Пальцы скользнули по шнуровке — принцессин сапог. Если Мораг шагнет вперед — она наступит на меня.

— Тогда ответь мне… кто я?

— Спроси у своей матери.

— Где моя мать?

Опять долгая пауза. Я собрала свои руки-ноги и кое-как отползла подальше. Кровь из носа текла и текла, мерзко марая щеки.

— Не знаю, — беззвучно ответил ранящий словно льдинка голос. — Но среди мертвых ее нет.

Ветхой тряпицей, пригоршней прелой соломы рассыпался во мраке кашель — или смех. Но не призрака, откликнувшегося из могилы — это смеялась Мораг.

— Мой брат… Нарваро Найгерт Моран. Твой сын.

— Нарваро Найгерт — не мой сын.

Мораг ахнула где-то у меня над головой.

— Бастард? — быстрые шаги в темноте, глухой удар — Мораг на что-то налетела. — Наш король — бастард? Да? Отвечай!

Что-то холодное ткнулось мне в лицо, мягкий собачий язык проехался по измаранным щекам. Я попыталась ухватить пса за шею, но он пропал, растворился у меня под руками.

— Отвечай, Леогерт Морао, не отец, так отчим! Отвечай! — кричала срывающимся голосом принцесса. Что-то упало с железным грохотом.

Вспыхнул свет.

Я зажмурилась, стиснула ладонями лицо. Ох, Высокое Небо, как же холодно!

Сквозь раздвинутые пальцы тихонько позвала:

— Эльго?

Никакого ответа. Только "клац-клац-клац" какой-то дурацкий слышится. Мой собственный "клац-клац-клац". Зубы, зараза, клацают.

— Эльви?

Села, моргая. Слабый дрожащий свет от фонаря мучил глаза. Руки и одежда испятнаны кровью, из носа продолжает течь. Я с силой втянула воздух, проглотила липкий комок кровяного студня. Голова болит, черт. Магия, пропасть.

Довызывались, холера.

Встала, цепляясь за край вскрытого саркофага. Глаза слезились.

Хриплый клокочущий звук, словно ветер хлопает незадвинутой вьюшкой. Мораг?

Она стояла на коленях, обнимая каменный короб отцовской могилы, прижимаясь к нему лицом. Она рыдала — неумело и бесстыдно, будто сердце у нее разрывалось.

Скорее всего, так оно и было.

( … Каланда, наконец, придержала своего жеребца. Они со Стелом Дирингом ждали меня на вершине, под деревьями, и ветер с озера полоскал их яркие плащи. Моя кобылка вскарабкалась по крутой тропинке, умудрившись не уронить меня со скользкого дамского седла. Принцесса необидно посмеивалась, а охранник был мрачен. Я ему категорически не нравилась, но он держал свое мнение при себе. И правильно делал.

Каланда тронула своего гнедого одним едва уловимым движением корпуса.

— Араньика. Ты имеешь необходимость сидеть прямо. Спина прямая, комо уна эхпада…

Легкое похлопывание между лопаток. Я поспешно выпрямилась. Спину ломило с непривычки. После скачки меня еще немного трясло, но гордиться было чем: я проехала весь маршрут галопом и ни разу не свалилась.

На высоком берегу сиял малиновый шатер. Вокруг суетились слуги, а чуть дальше, под соснами, дожидалась мою госпожу группа пестро разодетых верховых. Собак держали на сворках, смолистый утренний воздух тек нетерпением и азартом.

От группы отделился всадник на высоком вороном красавце — широкоплечий статный мужчина в винно-красной фестончатой котте, в алом плаще с золотистой подкладкой, украшенной сквозными ромбами. Густые волосы, черные, с несколькими ярко-белыми прядями, падали на плащ. У мужчины было светлое гордое лицо, лишенное возраста. Он улыбался, подъезжая к нам.

Я старалась на него не пялиться, но не могла отвести глаз. Его словно окутывало мерцающее облако, ясно и внятно приподнимая надо всеми. Он улыбался, глядя на Каланду, но улыбки этой хватало на всех — на пеструю свиту у него за спиной, на собак и слуг, на мрачного Стела, даже на меня.

Каланда двинулась ему навстречу.

Король Леогерт взял руку своей невесты, поднес к губам. Он сказал что-то, она засмеялась и покачала головой. Показала на озеро, по которому ветерок гонял слепящую солнечную рябь.

Я оглянулась на свиту — и дернулась неловко, перехватив взгляд королевского брата, принца Таэ. Принц смотрел не на меня, на Каланду, и во взгляде этом не было ни капли привычного восторга. Злой, досадливый взгляд, каким глядят на скорпиона, которого очарованный владелец называет "ручным". Супруга принца, тощая угловатая северянка, лет на пятнадцать старше мужа, тронула лошадь, пересекая линию его взгляда. Заговорила с принцем. Отвлекла, случайно или нарочно — я не поняла.

Король же, еще раз поцеловав каландину затянутую в перчатку руку, развернул коня и поскакал к свите. Вернее, мимо свиты, под сосны, в лес. Свита встрепенулась стаей цветастых птиц — и повлеклась за хозяином.

Каланда ловко спрыгнула, мелькнув шитыми шелком сапожками-чулками. Я сползла с седла в руки подошедшему слуге. Подол зацепился за луку и платье задралось — выпутывая меня, слуга отвернулся, стараясь спрятать ухмылку. Это ему плохо удавалось. В одиночестве я посмеялась сама над собой — слуги и Стел молчали, а Каланда побежала к шатру, из которого выглянула госпожа Райнара.

— Мы идти… идем в озеро купать! — крикнула Каланда и закружилась на одной ноге как заправская танцовщица. Кудри ее взвились блистающей иссиня-черной тучей, хвоинки и веточки в них засверкали не хуже драгоценностей.

— Не "купать", а "купаться", сладкая моя, — поправила Ама Райна. — Это возвратный глагол, запомни, пожалуйста.

— Купаться, да, да, да!

— Вамох а ваньяр, — сказала я.

— Не "ваньяр", а "ваньярсе", — Ама Райна погрозила мне пальцем. — Возвратный глагол!

Упавшее в озеро дерево — свидетель нашей с Каландой первой встречи — теперь лишилось нескольких сучьев, а ствол поддерживал гладкий деревянный настил, полого спускающийся в воду до самого дна. Ил и тину засыпали розовым песком, привезенным с карьеров аж от самой Снежной Вешки. Вкопанные в дно шесты с растянутыми полотнищами огораживали часть озера — на всякий случай, чтобы ничьи любопытные глаза не подглядывали за купающимися девицами. На самом берегу, среди ив и ракиты, белел полотняный навес. Служанки расстелили под ним циновки, поверх циновок — шелковый ковер, расставили подносы с печеньем и фруктами. Ама Райна властным жестом отослала их. Стел Диринг остался в одиночестве за кустами — стеречь нас и скучать.

Ама Райна налила нам с Каландой вина — слишком сладкого и густого, чтобы утолить жажду. Она малость зазевалась, разрезая яблоко — Каланда в два глотка опростала чашку и, чтобы не мелочиться, присосалась прямо к кувшину. Я облизывалась рядом, ожидая своей очереди, но госпожа Райнара нас застукала.

— Нена тонта, что ты делаешь! Крепкое вино, ты же в воду полезешь, глупая. Отдай сейчас же!

Принцесса отскочила, унося кувшин и смеясь. Ама Райна резко вытянула руку в ее сторону — и Каланда вдруг споткнулась на ровном месте. Серебряный кувшин покатился к воде, подскакивая, слепя глаза летящим по ободку солнечным бликом, пятная настил темной кровавой струей. Плюхнулся в воду, превратился в рыбу и уплыл.

Я с восхищением глянула на Райнару — она еще никогда не баловала нас подобными фокусами. Райнара хмурилась. Кожа ее светилась в тени зеленоватым золотом, а высокая прическа была как башня мрака. Половинка яблока на ее ладони напоминала лютню — только очень маленькую.

— Ама Райна, ты будешь купаться? — спросила я.

— Нет. Я буду охранять вас.

— Зачем? Нас охраняет Стел.

Она бросила яблоко на землю и ушла в тень. Половинка яблока осталась лежать в мелкой траве. Она уже не была похожа на лютню. Теперь это было обескровленное сердце с парой маленьких черных глазок.

— Будешь так на меня смотреть, я тебя съем, — пообещала я и толкнула его носком сапожка, переворачивая лицом вниз.

Затылок его, красный и гладкий, тоже мне не понравился, поэтому я начала раздеваться и бросать одежду прямо на него. Но он, словно раскаленный уголь, упорно просвечивал сквозь слои ткани, сквозь тонкое зеленое сукно, сквозь полотно нижней рубахи, даже сквозь голенище сапожка. Надо его закопать, подумала я и огляделась в поисках лопаты.

Кругом колыхался золотой туман, и белый как кость настил плавно скатывался в него и таял, словно мост в облаках. Медленно, блаженно тек воздух, вливая в грудь горько-сладкий миндальный привкус. В самом зените небо лиловело сквозь золото, вокруг шатром стояла светлая опалово-розовая мгла.

Я увидела Каланду — она замерла по пояс в облаках, спиной ко мне. Темное пятно, тонкий силуэт, нарисованный сепией на старом пергаменте, размытый сиянием, ломкие, закинутые за голову руки, волосы плывут бархатным дымом, струйкой туши, расплывающейся в воде.

— Каланда, — сказала я. — У тебя хвост, Каланда. Как у русалки.

Опустилась на белую покатую поверхность, прямо на размазанную по гладкой кости винную кровь. Вытянула голые ноги. Невесомая жемчужная пена прихлынула, окутала колени. Кожа не ощутила прохлады — только легчайшее движение воздуха. Дыхание заката. Золотой бриз.

Нет, не русалка — ламия. Вот ты кто, Каланда. Ламия, нагайна, бронзовая змея.

Взгляд через плечо, потом она медленно поворачивается, тяжелые волосы плащом расстилаются в воздухе, и с них слетают золотые брызги, жемчуг, янтарь и звезды. Чеканный профиль, ночной нимб окутывает голову, шея блистает лунной тропой, дымное сияние облекает плечи и узкие змеиные бедра — ламия.

Воздух дышит твоим приближением, ламия, ртутным запахом молний, сухой грозой, крапивной искрой, жалящей кожу. Шелест чешуи, течет шелковый ворох лент, на мои колени опускается пара золотых рук. Кудри оплели грудь ядовитым плющом, вздрагивают тяжелыми акантовыми листьями, медленно, сонно наплывает твое лицо, скрытое тенью, вытравленная жженым сахаром улыбка, медные губы доверчиво протянуты и приоткрыты, показывают мне раздвоенный язычок в своей глубине, словно детскую тайну в ладошках. Темный янтарь глаз рассечен щелью зрачка — ламия.

— Ты ледяная дева, и ты таешь, — шепчет ламия. — Смотри.

Кожа моя плавится под ее руками, талые струйки собираются озерцом в треугольнике лона. С волос моих каплет. Ладонь лежит в багряном мазке виноградной крови, на глазах светлеющем до оттенка розового кварца — я вижу прозрачную плоть и голубую влагу в жилах, ищущую выход, будто ручей под снегом. У меня немного времени, ламия. Совсем немного.

Для тебя.

— Для меня, — шепчет ламия.

Сильно пахнет вином, во рту едкий мускатный вкус. Бронзовая змея расталкивает мои колени, заползает на грудь, ее голова и плечи черны на фоне неба. Смотреть на нее больно, отвожу глаза. Моя рука как ненужная отброшена в сторону, перевернута слабой белой стороной вверх.

В ладони лежит обескровленное сердце

Но я-то знаю, что на самом деле это не сердце. Это всего-навсего половинка яблока.)

— Ах, ты бродяжка голопятый! Разлегся тут! К заутрене звонят, а он тут сопит в две дырки. Ишь, нашел себе ночлежку! Шевелись, давай.

Меня толкнули в бок, и я открыла глаза.

Вокруг расплывалось теплое золотое сияние, а с ажурных балок над головой свисали черные цепи. Большая кованая люстра была спущена в проход между скамьями, и двое служек ходили вокруг нее, зажигая свечи. Пахло ладаном, воском, ароматическим маслом.

Рядом стоял старенький священник и легонько тыкал мне в бок своим посохом. В проходе топтался еще один служка с каким-то свертком под мышкой.

— Разлегся, ишь! — беззлобно ворчал священник. — Давай, давай, подымайся. Это храм Божий, а не кабак. Как ты сюда пробрался?

— Простите, святой отец, — Я поспешно слезла со скамьи. — Меня принцесса пустила, ночью. Дождь шел, а она…

— Принцесса, ишь! — Но было понятно, что священник уже смягчился. — Я ей для того ключ давал, чтобы она всяких попрошаек в храм пускала? В кои-то веки службу отстояла, родителям поклониться пришла, и то полный храм оборванцев напустила…

— Да я один, святой отец.

— Ты помалкивай, голопятый. На паперти тебе место, туда и иди. Ты не вор случаем?

— Ой, нет, святой отец! Вот как Бог свят, провалиться мне в пекло на веки вечные…

— Ну, смотри у меня! Иди подобру-поздорову и больше не греши. Мейт, поторопимся, мне еще облачиться надо…

Сбоку крикнули "Тяни!" и огромная люстра поползла вверх.

— Святой отец, один вопрос! — крикнула я ему в спину. — Принцесса ушла уже?

— Ушла, ушла, тебя не дождалась, — проворчал священник. — Мейт, ну-ка загляни под покров, там ли ключ от крипты?

А в крипте такой разгром… И как я тут, наверху, оказалась? Принцесса вытащила или грим с Эльви? Вероятнее второе, принцессе сегодня ночью не до меня было.

— Здесь, святой отец!

— Давай его сюда.

Священник и мальчик свернули в боковой неф и пропали из виду.

Я поглубже нахлобучила шляпу. Поплелась к выходу.

У самых дверей юноша-служитель в черных одеждах наливал воду в широкую серебряную чашу, стоящую на мраморной тумбе. Он покосился в пустой проход между скамьями и сказал негромко:

— Принцессу в порту ищи. Ночью она там была.

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

Он фыркнул:

— Да там горело что-то под утро. Бордель, говорят… прости Господи.

 

Глава 25

Кадор Седой

Дым и гарь стлались по улицам вместе с утренним туманом. Смешивались с запахом тины, мокрой земли, взбаламученной дождем реки, солоноватым ветром с моря. Тут же присутствовали знакомые ароматы порта — смола, деготь, порченая рыба, пронзительно-сладкая нотка заморских благовоний. Наверное, где-то поблизости разбился кувшин с розовым маслом. В сером небе, так и не очистившемся от туч, галдели чайки.

Раньше я всегда обходила порт стороной — в здешних лабиринтах запросто можно заблудиться. Но сейчас, поспешно доверившись нюху, вместо того чтобы по-людски спросить дорогу, я заплутала между складами и высоченными курганами крытых просмоленной парусиной ящиков.

Вспомнился сон — всплыл из глубин ночи вместе со странной нервной дрожью и ощущением какой-то неправильности. Словно я подглядела сама за собой то, что видеть не имела права.

Да ерунда, ничего такого не происходило. То есть, сперва это действительно были более-менее реальные воспоминания, а потом у меня разыгралось воображение и порадовало хозяйку сладостными, так сказать, видениями. Милыми девичьими грезами.

Ламия, надо же… Бронзовая змея.

Холера.

Что-то больно ударило в спину, под правую лопатку — я только ахнула. Обернулась. В проходе между двумя бревенчатыми стенами рядком стояли четверо мальчишек — лет десяти-двенадцати, не больше. Трое держали в руках камни, у четвертого, загорелого дочерна, с косматой паклей вместо волос, имелась короткая толстая палка. Дубинка. Он похлопывал ею по ладони и ухмылялся.

— Очумели? — крикнула я. — А если я тоже камнем кину?

— Попробуй, — ухмыльнулся загорелый, показав зубы. Между зубами у него была щель, широкая, палец просунуть можно.

— А и попробую. Подправлю тебе улыбку.

Я пошарила глазами вокруг в поисках камня, но один из сопляков метнул свой и попал мне в плечо. Боль вспышкой разлилась по руке.

Малышня, конечно, но глаз выбить могут. Я кое-как увернулась от следующего снаряда и бросилась бежать.

Навстречу, в проход между стен, вышли двое. Я едва не налетела на них.

Эти были старше, лет четырнадцати. Один, северянин, чернявенький и бледный, покачивал дубинку в опущенной руке. У другого волосы были невероятного цвета, цвета киновари, крашеные, наверно. Они полыхали так, что глаза ломило. Большие пальцы парень небрежно засунул за веревку, дважды обмотанную вокруг пояса. Оружия у него я не углядела. Оба подростка разом шагнули на меня, я попятилась. Сзади хрустели по мусору их малолетние приятели.

Меня хватило только метнуться к стене и прижаться спиной.

— Плати пошлину, песий кот, — сказал чернявый северянин и ткнул мне в живот дубинкой. — Выворачивай закрома.

— Холера! — у меня перехватило дыхание. — Какую еще пошлину?

— За проход по нашей территории, — объяснил крашеный. Я подивилась: слово-то какое знает — "территория", и выговорил без запинки.

— Где это "ваша территория"?

— Порт, доки и склады, — заявил чернявый. Краем глаза я заметила, как закивали малолетние бандиты. — Это земля Крапивного Лорда и его людей, песий кот. Кто проходит по нашей земле, платит пошлину. Кто работает на нашей земле — платит налоги.

— Или мы их выколачиваем. — Крашеный нехорошо улыбнулся, а чернявый опять ткнул дубинкой мне в живот.

— А из городских котов мы еще блох выбиваем, — заявил мальчишка с щелью в зубах. — Забесплатно.

— Какой такой Крапивный Лорд? — Я переводила взгляд с одного на другого. У самого мелкого чернел фонарь во всю щеку, у другого на слипшейся прядке, свисающей на глаза, крутилась вошь — он сбил ее щелчком.

— Лорд Крапивы — это я. — Пред носом мелькнула молния: металлическая бабочка крутнулась на пальце крашеного, лезвие сунулось мне под подбородок.

У крашеного и глаза оказались под стать шевелюре — ошеломляюще зеленые. Ярь-медянка, злой древесный уксус в густой щетке черных ресниц. Брови — темно-красные, смелого, четкого рисунка. Нет, не крашеный. Все свое. Вот это колер!

Длинный, плохо заживший шрам змеился вдоль шеи, через ключицу и терялся за воротом холщового мешка, заменявшего ему рубаху. Рукава у этой одежки отсутствовали, из лохматых дыр торчали жилистые загорелые руки. Этот крапивный лорд был на пару дюймов меня выше и очевидно сильнее. Кроме того — нож…

Звездануть бы их чем-нибудь волшебным! Ската, где ты? Кошель с королевским золотом, чтоб швырнуть его подальше… о! Фибулы! Две драгоценные фибулы, крепящие платье к рубахе.

Откуплюсь?

В глазах у меня, видимо, что-то изменилось, и красноволосый прищурился.

— У тебя есть чем заплатить, котенок? Ну-ка, постойте, ребята. Котенок тряхнет мошной.

Если я отстегну фибулы, они меня обыщут. Ничего другого ценного у меня нет, но… А платье? Платье из лунного шелка, подарок Ириса?

— Милорд, — я поглядела в зеленые крапивные глаза. — Милорд, я ищу принцессу Мораг, чтобы передать ей кое-что…

— Ишь ты, как запел. — Он поднял бровь, я ощутила легкий укол под челюсть. Что-то я начинаю уже привыкать к ножам у горла. — Что же ты ей несешь, кот, не кошелек ли с золотом?

Чернявый фыркнул.

— Нет, — сказала я. — Это послание. Устное. Мне сказали, принцесса в порту.

— Угу, — Мальчик с прорешкой в зубах сплюнул в пыль сквозь эту самую прорешку. — "Розовый венок" пожгла. По крыше скакала, демонка, с мечом, трубу рубила.

— И срубила, песий кот. Я видал. "Венок" уже горел. Крошево во все стороны летело. Старому Полле глаз подшибло.

— Ага, а потом она с крыши сиганула. Прямо во двор. Народ разбежался, потому что у нее меч был.

— Принцесса, не принцесса, а в поясе у тебя что-то есть, — заявил красноволосый. — По глазам вижу. Давай по доброму.

— Пощекочем его, лорд. Неча тут котам шляться, у них свои угодья. Неча к нам нос совать.

— Проучить его, и вся недолга.

— Храбрецы! — буркнула я. — Шестеро на одного. Может я и кот, а вы — свора шавок.

Удар в живот, я сложилась пополам. Лезвие, отдергиваясь, чиркнуло наискосок, от края челюсти к уху. Кровь закапала мне на руки.

— Стой, Черныш. Он хлипкий, ему хватит. Мы добром договоримся.

— За шавок ответишь, песий кот!

Я никак не могла разогнуться. Кто-то пнул меня в голень — босой ногой, но все равно больно. Если я испугаюсь достаточно сильно, они пожалеют.

— Вы пожалеете еще! — прохрипела я. — Мораг вам головы поотрывает.

— В гробу видали твою Мораг!

— Нашел чем стращать. У нас свои принцы-принцессы есть.

— Хватит корчиться. — Снова голос красноволосого. — Вставай.

Шляпу рывком сдернули у меня с головы. Волосы, ничем не скрепленные, посыпались вниз.

— Песий кот! Это девчонка!

— Я тебе не девчонка! Я вдвое тебя старше!

Втрое старше. Вчетверо.

— Девица. — Крапивный лорд оглядел меня и поморщился. — Ну и дура. Шла бы в юбке, никто бы тебя не тронул.

— Ага, "не тронул", — хмыкнул парень с прорешкой в зубах. — Тут Лам Забавник с Ослиным Ухом почем зря шастают. Им, правда, все равно, что девка, что пацан…

— Забавник и не трогает, песий кот. Он с разбегу наскакивает.

— Как на тебя заскочил, что ли?

Дубинка чернявого без замаха ткнулась в живот парня с прорешкой.

— Уйййй-ёооо!

— Черныш! Хватит, — рявкнул крапивный лорд. — Хорек, заткни пасть, а то еще от меня схлопочешь. Мы бы, по крайней мере, не тронули.

Я прижала к царапине рукав. Кровило сильно.

— Вот и не трогайте больше. Отпустите меня.

— Песссий кот… — чернявый сплюнул.

Щелкнул, складываясь, нож. Красноволосый медлил. Он знал, что у меня есть что-то ценное.

— Милорд. — Я жалобно улыбнулась. — Отпусти меня, милорд. Неужели у тебя поднимется рука на женщину?

— Это морагова шлюшка, — сказал чернявый. — Ищет свою ведьмищу, чтоб еще что-нибудь поджечь.

— Вы знаете, где сейчас Мораг?

Имя принцессы было для меня большей защитой чем длинные волосы.

— Ты и впрямь ее ищешь? — спросил красноволосый.

— Милорд, — Я отлепилась от стены и шагнула к нему вплотную. — Если ты поможешь мне ее найти, я тебя отблагодарю.

Крапивный лорд оскалил белоснежные зубы.

— Ты сперва нос отмой, прежде чем предлагаться, кошка драная.

— Не это, — я смутилась.

— Ах, не это? Тогда что же?

— То, что тебе приглянется больше. Золото.

Он сощурил зеленющие глаза, еще раз недоверчиво оглядел меня, потом кивнул своим "людям":

— Черныш, продолжайте. Я провожу молодую госпожу.

— Госпожа, песссий кот… — Черныш плюнул мне под ноги и отошел. За ним потянулись остальные.

Я подобрала шляпу и кое-как запихала под нее волосы. Царапина начала подсыхать, но измаралась я сильно. А если бы красноволосый не успел отдернуть нож, валялась бы сейчас в глухом проулке с дырой в горле. Средь бела дня, песий кот. Что же здесь ночью творится?

— Ну? — Парень пощелкал пальцами и развернул у меня под носом чумазую пятерню. — Ты мне, значит, золото, а я тебе — информацию.

— Где ты слов таких набрался — территория, информация? Может, ты грамотный к тому же?

— Я лорд, — ухмыльнулся парень и снова недусмысленно пощелкал пальцами.

— Лорд, а сам подати собираешь.

— Могу слуг позвать, они тебя быстренько ошкурят. Позвать?

Я угрюмо на него зыркнула и мотнула головой. Поглядела по сторонам — мальчишек уже след простыл. Но кто их знает, может, они из-за угла подглядывают!

— Отвернись.

Парень сунул пальцы за веревку и откачнулся на пятках.

— Не стесняйся, барышня, — посоветовал он. — Ничего такого, что я еще не видел, у тебя ни в штанах, ни за пазухой нет.

— Как сказать…

Платья из лунного света ты точно не видел, милорд. Под ироничным взглядом портового бандита я вывернула край ворота и отстегнула одну из фибул. От крови рубашка и платье слиплись на плече, и ворот больше не сползал. Хоть какая-то польза от заскорузлых пятен. Я потрогала царапину и обнаружила еще липкую корку. Ну ладно, потом отмоемся.

Красноволосый ловко выхватил у меня брошку. Чуть слышно присвистнул. Виноградные листья из белого и зеленого золота, сам виноград — из мелкого жемчуга, все это изящно переплетено и замкнуто в кольцо. Красивая вещица. А уж дорогая… Известия о Мораг и сотой доли того не стоят.

— Принцесса щедра. — Он жестко улыбнулся, сжимая кулак. — А ты дура. Пойдем.

Повернулся и зашагал в ту сторону, откуда я пришла.

— Ты отведешь меня к принцессе? — Я поспешила за ним. — Где она?

— Немного проведу, а дальше сама пойдешь. Откуда ты взялась такая, барышня?

— Ну… взялась. Я бывшая монашенка, вербенитка.

Парень остановился и заржал.

Я стояла рядом, смотрела, как он сгибается пополам, лупит себя кулаками по коленям и мотает алой, как георгин, головой. И не знала, обижаться мне или смеяться вместе с ним. Он еще похрюкал, отдышался и вытер слезы.

— Не от мира сего… даже стыдно, песий кот. — Зеленые наглые глаза посветлели, в них проглянули симпатия и жалость. — Чудо в перьях. Ладно, пойдем дальше. Выведу тебя, а то прицепится кто-нибудь…

— Ты-то сам кто такой? Больно яркий. Я сперва думала — крашеный.

— Я сказал. — Парень пнул босой ногой засохший крысиный трупик. — Лорд. Крапивный. А это, — он дернул себя за патлы, — дареная кровь проявилась. Что пялишься? Глаза вывалятся.

И впрямь — дареная кровь. Нет, точно, дареная кровь. Араньенская. Лордов Адесты, чтоб мне гореть.

— Ты — маркадо? Меченый?

— Я — Крапивный Лорд, барышня. Высокий лорд помойки, со всех сторон проходящий по Реестру. Хозяин драных сетей и мусорных куч. Повелитель бродяжек. Когда твоя принцесса выпрет тебя пинком под зад — милости прошу в мою вотчину. Получишь крышу над головой и право поселения, — он остановился, — миледи.

Лицо его вдруг стало взрослым, отвердело. В глазах опять заплескался зеленый яд.

— Пришли. Дальше сама топай. Прямиком в Бронзовый Замок. Дома твоя принцесса.

Мы стояли на краю портовой площади. В двух шагах от нас тянулась изъеденная непогодой серая стена таможни, а за нею, на взгорке, виднелись запруженные толпой Паленые Ворота.

— Под утро за ней братец приезжал, Нарваро Найгерт. Забрал красавицу, прежде чем она тут все вверх дном перевернула. Теперь она, может, притихнет денька на три… Как тебя звать, монашенка?

— Леста.

— Язык тебе для чего даден, Леста? Поспрашивала бы людей, чем переться напролом. При своих бы осталась. Бог с тобой. Смотри в оба.

Он махнул рукой и зашагал прочь.

— Милорд! — крикнула я.

Обернулся через плечо. Я подошла, не зная, что сказать. Он провел меня вокруг пальца, но обиды не было. Совсем не было. Ни капельки.

— Ты… тоже назови свое имя. Пожалуйста. Я не из любопытства прошу. Просто… хочу знать, кого мне благодарить за науку.

— Лассари меня зовут. Лассари Араньен.

— Араньен-Минор?

— Еще чего. Араньен, без всяких там Миноров. Только тссс! — Прижал палец к губам, улыбнулся, но глаза остались серьезны. — Это тайна.

Я глядела ему в спину, покуда он не свернул за угол. Голодранец с дареной кровью.

Серединный мир, ну и ну! На каждом шагу — чудеса.

* * *

Мальчишкой быть невероятно трудно и опасно для жизни. Особенно босоногим оборвышем с чумазой окровавленной рожей. С тобой не считаются вообще. То есть, совершенно. Тебя обливают грязной бранью и угрозами просто потому, что ты прошел мимо лотка с пирогами. Тебя спихивают в сточную канаву, так как ты имел наглость идти впереди парочки спешащих куда-то работяг. На тебя наезжают лошадью, а потом вытягивают плетью, чтобы не путался под ногами. Тебя с визгом и руганью прогоняют от фонтана, где ты попытался напиться и смыть кровь. К тебе привязывается каждая шавка, забегает в тыл, лязгает зубами, норовит тяпнуть, и гавкает, гавкает, гавкает! Черно-белая визгливая шавка, впавшая в неистовство при виде тебя.

— Буся, Буся! — знакомый голос с дальнего конца улицы, через головы прохожих. — Буся, сюда, сюда, сюда!

Черно-белая сука скакала вокруг, тявкала и подвывала. Я затравлено оглянулась. И напоролась как на нож — на дурной ненавидящий взгляд.

— Навья! Белая навья! Куси, Буся, куси!

Мгновение паники. Стиснула зубы. Нельзя бежать. Нельзя.

— Эй ты! — крикнула петухом. — Твоя псина? Отзови, или я ее прибью!

Полудурок Кайн не спешил приближаться. Орал издали, из-за спин уличных торговок. Шавка, думая что я отвлеклась, бросилась мне в ноги — я увернулась и сцапала ее за шкуру на голове, между ушей. Тут же вздернула повыше, так, что собака заплясала на дыбках.

— Ты, урод! Суку свою на людей натравливаешь! Щасс башку ей сверну!

Кайн замахал ручищами, и какой-то толстяк, беспокоясь как бы дурак не опрокинул лотки, вытолкал его на середину улицы. Кайн неожиданно бухнулся на четвереньки и пополз по грязи в мою сторону.

— Навья, навья, — выл он. — Пусти Бусю, пусти!

Собака скулила и рвалась, я чувствовала, как у меня ломаются ногти. Толстяк, отряхивая руки, недоуменно смотрел на нас. Одна из торговок поманила его пальцем и что-то неслышно заговорила в склонившееся ухо.

Кайн полз через дорогу, люди отступали и останавливались. Бледные лица — одно, другое, третье — поворачивались ко мне.

— Пусти Бусю, возьми меня! Навья, белая навья, пусти, пусти…

— Эй, пацан. — Какой-то прохожий остановился рядом. — Ослободи животную. Дурак сам не знает, че делает.

Я ухватила второй рукой шерсть на собачьем крестце, размахнулась и запустила псину прямо в Кайна.

— Подавись сукой своей!

Дурак поймал визжащую тварь — и опрокинулся вместе с ней на спину. В тот же момент прохожий стиснул мой локоть.

— Спокойно, Леста.

Шаг в сторону, притирая меня к стене, еще шаг, прохожий боком толкнул меня в дверь какой-то лавки. Звякнул колокольчик. Я вырвала руку и увидела тощий извилистый палец, прижатый к губам.

— Тссс…

Из-под капюшона смотрели два крапчато-серых глаза с большим рыжим пятном в правом.

— Пепел!

Шаги по скрипучей лестнице.

— Чем могу быть полезен прекрасным господам… Проклятье! Вон отсюда, рвань подзаборная! Феттька, лентяй паршивый, ты смотри, какая шушера в лавку забралась!

— Извините… просим прощения… — Пепел сцапал меня за рукав и поволок вглубь помещения, мимо вытаращившего глаза лавочника.

— Ку-ддда? Разбойники, грабители, Феттькааа!!!

— Хозяин, у тебя товар рассыпался! — Пепел ткнул куда-то вбок своей неизменной палкой. Вопли торговца потонули в шелесте и грохоте падающих коробов.

Дверь, темный коридор, еще дверь — мы вывалились в тесный переулок.

— Ноги в руки!

Дважды просить не пришлось. Переулочек промелькнул пестрым зигзагом, сменился другим, потом чередой пронеслись какие-то темные подворотни, какие-то темные личности в темных подворотнях, какие-то узкие дворики, мусорные кучи, глухая стена слева, тупик. Я резво развернулась — и тут Пепел вцепился мне в плечо.

— Ссс… той.

— Что? — Я завертела головой.

Закоулок был пуст, если не считать кошки, глядящей на нас из наполовину заколоченного, наполовину заткнутого ветошью окна. Пепел выронил палку и привалился к стене, с хрипом глотая воздух. Согнулся, зажав ладонью правый бок.

— Что? — Я облизнула сухие губы. — Рана?

— Какая… рана. Фуууу… — Он сдернул капюшон. Пот тек у него по вискам и по крыльям носа, волосы встопорщились мокрыми перями. — Мне не семнадцать лет… увы, госпожа.

— А… ну, отдышись.

За нами, вроде, не гнались. Вокруг было тихо, только где-то далеко, приглушенный стенами и расстоянием, надрывался женский голос: "Ка-а-ася! Да-а-амой! Ка-аму говоря-а-ат!"

— Госпожа… у тебя лицо в крови.

Я подобрала и вручила ему палку.

— Ерунда. Поцарапалась. Пойдем отсюда потихоньку. Пить хочу…

На ходу он протянул руку и потрогал запекшуюся корку у меня на челюсти.

— Это ножевая рана. Где ты была?

— В порту. Пепел, отстань. Никто мне голову не отрезал.

— Но пытался.

— Хватит меня колупать! — Я оттолкнула его ладонь. — Прибавь шагу. Мне надо умыться и пробраться в Бронзовый Замок.

— Тебе нельзя туда. Тебя ищут. Я слышал, вчера ночью вернулся Кадор Седой, который главный королевский нюхач. А утром на площадях зачитали королевский приказ о поимке некоей Лесты Омелы, побродяжки и шарлатанки. За твою голову обещают… постой-ка.

Он, раздернув завязки, снял плащ и набросил его мне на плечи.

— Зачем?

— Белое из-за ворота сверкает. Заколка потерялась. Слышишь, что говорю? Нельзя тебе в замок, госпожа.

— Мне никуда нельзя. Никуда. Меня ищет Кадор Диринг, меня ищут какие-то собачьи монахи. Меня преследует полудурок Кайн со своей моськой, и прилюдно обзывает навьей. Мне хотят накрутить хвост пьянчужки в фиолетовых шапках. Какие-то малолетки в порту чуть не перерезали мне горло! Принцессу вот-вот убьют! Каланду кто-то украл! Райнару свели с ума! Чертов мантикор шарахается по лесу и не желает возвращаться на остров! Амаргину на все наплевать! Ютер трусит и хочет отмежеваться! Ратер обиделся как дурак и бросил меня! Все меня бросили! Все!

— Тише. — Пепел перехватил мои руки. — Не кричи… ты не права. — Он вдруг рывком обнял меня, прижал к себе, к тщедушной костлявой груди. Крепко пахнуло потом, у меня запершило в носу. Шляпу перекосило, она предательски поползла с головы. — Тише, тише. Я тебя не бросил. Я с тобой.

— Шляпа! — Я выдрала руку и схватилась за поля. — Холера, Пепел, ты мне шляпу свернул! — Я быстро огляделась. Мы стояли на углу, в тени нависшего над улицей второго этажа. — Хватит обжиматься, люди смотрят.

Вытерла рукавом нос. Эк меня сорвало… стыд какой.

— Все, — сказала я. — Лучше Кадор Диринг, чем монахи. Что он мне сделает, Кадор? Опять в реку кинет? Если он не дурак, он поймет — только я могу помочь принцессе. Только я могу найти убийцу. Без меня, — я ткнула себя пальцем в грудь, — они не справятся. Так что плевать, пусть ищут. Я сама к ним приду.

— Тогда я пойду с тобой.

— Неееет. Я узнала кое-что такое, за что любому моему спутнику снесут голову. Мне не снесут, потому что я им нужна. А тебе снесут.

— Что такое ты узнала? — Пепел нахмурился. — Сегодня ночью? В порту? Или… на могиле королевы?

— Меньше знаешь — лучше спишь.

— Леста!

— Ничего больше не скажу. Если хочешь, проводи меня до замка. Сейчас главное, чтобы меня псоглавцы не перехватили. Пойдем. Даже умываться не стану.

Пока хватает решимости. Если буду медлить — струшу. Кадор Диринг вряд ли бросит меня в реку, тем более, опыт показывает — такое не тонет. А вот что остановит господина Диринга вздернуть меня на дыбу?

Оу, брррр! При мыслях о дыбе, меня продрало дрожью, даже волосы под шляпой зашевелились. Еще не поздно — повернуться, и быстрым шагом к Паленым Воротам, прочь из города, и больше никогда…

Помнишь, Леста Омела, как ты боялась нырять в подводный лабиринт? Но ведь ты сделала это — ради рыжего мальчишки, паршивца неблагодарного, где он сейчас? Чем принцесса хуже — сделай это ради нее. А благодарность… шут с ней, с благодарностью. От каждого благодарности ждать — поседеешь. Впрочем, с ними и так поседеешь, с такими друзьями. Никаких врагов не надо.

Я посмотрела на бронзовые шпили, плывущие над крышами. На белые ступени труб, на вымпела и флюгера, на птиц, кружащих в сером небе и на само небо, лишенное солнца. С одной из фахтверковых галерей блеснула искорка — кто-то отворил окно, и стекла переплета отразили рассеянный водянистый свет. Кто-то смотрел с башен замка на город. Я улыбнулась ему, невидимому — через крыши, через стены, через расстояния. Кем бы он ни был…

(…жемчужно-розовое полотно вздрагивало от ветра, по нему гуляли синие лиственные тени. В проеме шатра, за редким, шелестящим занавесом ивовых ветвей светилась вода. Воздух посвежел, прохлада пробралась к остывшему телу. Но сбоку было тепло, и томное, ленивое тепло лежало на груди. Я повернула голову, окунувшись щекой в пахнущие мускатом кудри. Лилово-черный виноградный сок, разлитый по мелководью. Смуглый лоб, тонкая, как сусальное золото, кожа виска. Дыхание скапливалось горячей лужицей под щекой Каланды, текло разогретым маслом по влажной ложбинке меж моих грудей, а сама грудь песчаным намывом белела в струях ее волос.

За натянутым полотном сиял розовый вечер. Далекие голоса гомонили где-то за шурщащей границей камышей. Среди колышущихся теней одна была неподвижна. Бумажный тонкий силуэт — орлиный профиль, высокая прическа, царственно прямая спина. Госпожа Райнара как сторожевой грифон сидела у приоткрытого полога шатра. Сторожевой? Она что, так сидела там, не заглядывая внутрь? Она позволила нам…

Я приподнялась на локте. Голова Каланды вместе в ворохом кудрей съехала на ковер. Принцесса вздохнула, не просыпаясь, мурлыкнула, перевернулась на спину и сладко, медленно потянулась. Нагое золото на скользком, вино-красном ковре, пальцы зарылись в шелковый ворс. Медовые тени очертили мягкую дугу ребер, безупречный живот, и темную бархатную стрелку в самом низу его. Боже мой. Я посмотрела на себя — голубоватые, как снятое молоко, плечи и колени, словно песком обепленные бледными веснушками. Руки стыдливо перекрещены. Алые следы поцелуев. Пупырышки озноба.

Боже мой.

Огляделась вокруг. Куча цветных тряпок, одна из них, кажется, зеленая. Я на четвереньках добралась до одежды, спеша и путаясь забралась в платье. Кое-как затянула шнуровку. Еще раз огляделась.

Нет, я не могу смотреть им в глаза. Ни Каланде, ни, тем более, Райнаре. Райнара — это просто ужас. Я ее боюсь!

Приподняв край полотяной стены, я осторожненько выползла наружу, в высокую траву, в заросли таволги. Шатер загораживал и озеро и противоположный берег. Ама Райна, вроде, не заметила моего бегства. Теперь тихонько пролезть сквозь те кусты — и домой. Каланда спит, а я давным давно ушла. И вообще меня тут не было…

— Стой.

Уй! Каландин охранник! Совсем про него забыла. Сидя на корточках, я посмотрела на него снизу вверх.

— Ты чего тут ползаешь? Куда идешь?

— Тебе какое дело? Меня госпожа Райнара послала.

Стел Диринг не то, чтобы угрожал мне мечом, меч он держал в опущенной руке — но лучше бы он совсем не вынимал его из ножен. Стел щурил на меня бледно-голубые глаза, конопатая физиономия выражала откровенную неприязнь.

— А почему тайком?

— Потому что она так велела.

— Сейчас позову ее, пусть подтвердит приказ.

— Давай, ори на весь лес. Райнара тебе спасибо скажет. А Каланда добавит. А его величество сверху заполирует, когда принцесса ему пожалуется.

Охранник потемнел лицом и втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Во взгляде у него читалось: рубануть бы тебя как следует!

— Ладно, — выдохнул он. — Катись.

И в спину мне добавил:

— Маленькая сучка…)

По вырубленной в скале дороге к замку я шла уже одна. Пепел остался внизу, в истоке улицы Олений Гон. Пару раз оглянувшись, я видела его нелепую фигуру, шатким пугалом торчащую среди людей и повозок.

Впочем, я скоро забыла о нем — ворота маленькой крепости охраняли двое стражников. Опершись на копья, они мрачно следили за моим приближением. Я выбрала того, который выглядел постарше и потолще — толстяки в возрасте всегда казались мне людьми добрыми, хотя я знала, что это впечатление частенько бывает ошибочным.

— Доброго дня, доблестные стражи. Доложите о моем прибытии господину Кадору Дирингу.

Толстяк нахмурился. Чумазый мальчишка в новом плаще говорил женским голосом.

— Эттта что еще такое?

— Господин Кадор Диринг изъявил желание меня видеть, и я пришла. Меня зовут Леста Омела.

Сдернула с головы шляпу и отшвырнула ее в сторону. Красивый жест, жаль только, стражники оказались небольшими ценителями сценического мастерства. Толстяк тут же наставил на меня копье с длинным широким лезвием, а второй в мгновение ока вывернул мне за спину правую руку. Я согнулась — и все мое гордое достоинство вместе с изрядной долей храбрости улетучились ко всем чертям. Толстяк гаркнул, вокруг затопало еще несколько пар незнамо откуда взявшихся сапожищ.

— Поймали! — объявил тот, кто выламывал мне руку. — Ведьмищу! Которую на рассвете по площадям оглашали. Руф, беги доложись, да не к начальству, а к самому господину Дирингу.

— Валер, Витель, принимайте пост. — Толстяк не убирал копья. — Мы отведем.

— Отпустите, я сама пойду!

Какое!

— Шевелись!

Боль пронзила локоть, и пришлось шевелиться.

По мосту, до главных ворот, через выложенный плитами двор, в какие-то двери сбоку, лестница, кордегардия. Здесь мне связали руки, обыскали, общупали, сдернули плащ и разодрали рубаху, обнаружив белое платье. А потом повели коридорами и переходами вниз, как я с ужасом поняла, в подвалы.

Кажется, явиться открыто было не слишком хорошей идеей. "Что он мне сделает?" Да что угодно! Пепел же предупреждал! Дура, дура, дура…

Втолкнули в комнату. Наверное, кадоров кабинет. Без окон, довольно тесный, потолок теряется во мраке. На столе — лампа с отражателем, куча бумаг, письменный прибор. За столом — лысый секретарь со скорбным лицом язвенника, с уставшими воспаленными глазами. Кроме стола и секретаря, в комнате обнаружилось деревянное кресло с высокой спинкой, пара табуретов и жаровня. Секретарь слабым голосом велел мне встать у стены и отпустил стражников. Мне же посоветовал не делать глупостей и показал пальцем вверх. О том, что скрывалось в темноте под потолком, думать не хотелось. Вряд ли что-нибудь страшнее солдат с самострелами, но невидимое их присутствие пугало больше очевидных стражников с копьями.

Поэтому я смирно стояла и ждала, а секретарь шуршал бумагами. Но все равно вздрогнула, когда дверь открылась и вошел королевский нюхач. Я узнала его, но не потому что вспомнила лицо — просто он и впрямь был совершенно седой, хотя ему едва ли стукнуло сорок. Секретарь встал и поклонился, Кадор кивком вернул его на место. Остановился посреди комнаты и начал меня разглядывать. Без всякого выражения, не хмурясь, не морщась, только прихватив ладонью нижнюю часть лица. Так разглядывают заваленный забор, раздумывая, как бы половчее его починить. Похож ли он был на Стела Диринга, охранника Каланды, сгинувшего, как говорят, моими трудами — Бог весть, очень я смутно помнила, как Стел выглядел. Может и похож… в любом случае, Кадор сейчас гораздо старше своего старшего брата. Кроме белой шевелюры, лицо его ничем особенным не выделялось. Серые, широко расставленные альдские глаза, широкие скулы, курносый нос. Редкие брови, веснушки. Таких физиономий — девять на десяток. У меня самой такая же.

— Ну что, — проговорил, наконец, Кадор. — Давайте приступим. — Он пресек комнату и уселся в неудобное твердое кресло. — Назовись, девушка.

— Меня зовут Леста Омела.

Секретарь заскрипел пером. Кадор Диринг тер подбородок и никак не показывал, что удивлен или зол. Я даже не могла понять — узнал он меня или нет.

— Сколько тебе лет?

— Много. Больше сорока. Я старше тебя, Кадор Диринг.

Секретарь вопросительно уставился на начальство. Королевский нюхач только чуть приподнял бровь.

— Называй меня господином Кадором, девушка.

— Конечно, господин. Ты уже слишком большой мальчик, чтобы называть тебя Кадари.

Холера, что я несу? С каких это пор я от страха делаюсь наглой? Но господин Кадор, наверное, и не такое видел. Он даже не усмехнулся.

— Где ты живешь, Леста Омела?

— Где пожелаю. У меня есть комната в гостинице "Три голубки".

— Откуда ты пришла?

— Из холмов. Из Сумерек. С той стороны.

Секретарь задержал перо и посмотрел на господина. Господин задумчиво поглаживал подбородок.

— Я не ведьма, Кадор… господин Кадор. Я магичка. Волшебница. Эхисера. Я вернулась, чтобы найти Каланду. Чтобы помочь ее дочери, принцессе Мораг. Чтобы спасти ее сына, вашего короля. Вот зачем я вернулась. И ты, Кадор, если ты верен королю и принцессе, ты поможешь мне в этом.

Я гордо расправила плечи, веревка врезалась в запястья. Пальцы уже ничего не чувствовали — так туго меня скрутили.

— Ведьмы и колдуны — не по моей части, — медленно проговорил седой нюхач. — На этот счет у нас есть Терен Гройн и его Псы.

Я пожала плечами. Из-за вывернутых за спину рук это выглядело как судорожные попытки втянуть голову в плечи. Нюхач грустно смотрел на меня.

— Что ж, Кадор, тогда отдай меня Псам. Они меня уже один раз ловили.

— Как тебе удалось выплыть? — вдруг заинтересовался собеседник.

— А! Магия дролери. Я говорю не про тот раз. Меня позавчера ловили. И даже поймали.

Я улыбнулась самой что ни на есть паскудной улыбкой. Кадор кивнул.

— И как же ты удрала?

— Магия.

— Магия… Ну что, магичка, освободись от веревок, тогда и посмотрим, насколько ты хороша как союзник.

Холера черная, еще и развлекай его тут!

— Нет, Кадор. Фокусы — это дешево. Ты сам меня развяжешь.

— О? — На лице его отразился интерес. — Ну-ка?

— Позови принцессу.

— Чтобы ты еще раз попробовала ее убить?

— Кадор, я двадцать раз могла бы ее убить, если бы хотела. Я здесь для того, чтобы никто другой этого не сделал. Ей грозит опасность, ты это знаешь. Кто-то желает ее смерти.

Господин Диринг оставил в покое подбородок, поерзал в кресле и сложил перед грудью руки, соединив пальцы домиком.

— Значит, ты явилась из холмов, чтобы защитить миледи?

— Да! Можешь считать меня ангелом-хранителем принцессы и короля. Здесь замешано колдовство, Кадор, и своими силами вы не справитесь. Только я могу ее спасти, и прошу тебя не мешать мне, а помогать.

— В колдовстве я ничего не понимаю, девушка. В колдовстве у нас Псы разбираются. Это к ним надо за помощью, а не ко мне.

Я скроила разочарованную мину. Секретарь вовсю скрипел пером, Кадор откинулся на спинку и вытянул ноги в стоптанных сапогах. Вообще одет королевский нюхач был очень скромно, в серое и бурое. И меча у него на поясе не висело, только кинжал.

— Как хочешь, — сказала я. — Тогда займусь поисками сама. А ты пропустишь самое интересное.

Секретарь не выдержал и фыркнул. Мы с Кадором поглядели на него, и он уткнулся в бумаги.

— Не спеши, — миролюбиво посоветовал Кадор. — Мы еще не договорили, у меня много вопросов. Например, откуда ты узнала о покушениях?

— У меня есть друзья в Амалере. Они и рассказали. Поэтому я вернулась.

— Друзья?

— Да. Принцесса их видела. Но не всех.

Не видела, потому что на тот момент была слепа. Но я не стала уточнять. Про Эрайна и Стеклянную Башню рассказывать нельзя, а что соврать, я еще не придумала.

— Зачем тебе все это надо, Леста Омела? — Он впервые назвал меня по имени. — Спасать принцессу, короля? Что тебе до них… волшебница?

— Ты сказал. — Я шагнула вперед, и секретарь вскинул голову. — Волшебница. Я сделалась волшебницей благодаря Каланде. Я ее вечная должница. Я не оставлю в беде ее детей. И ее саму.

— Вернись на место. — Он поднял ладонь. — В свое время ты колдовством похитила королеву Каланду. Вернуть ее удалось только чудом, кое чудо сотворил его святейшество Минго Гордо, ныне покойный. Как эти факты соотносятся с твоими словами о долге и спасении?

Я замялась.

— Кадор… я уже говорила принцессе, и тебе повторю. Я не помню части событий, связанных с Каландой и ее исчезновением. У меня затерта память. Но она постепенно восстанавливается. Я предполагаю, что покушения на принцессу и болезнь короля связаны с той давней историей. И в этой истории замешан какой-то колдун. Не я. Не Каланда. Не Райнара. Кто-то четвертый. Это он тогда украл Каланду и затер мне память. Это он свел с ума Райнару. Это он медленно убивает Найгерта и пытается избавиться от Мораг. Это он еще раз украл Каланду и…

Господин Диринг взмахнул ладонью, и я заткнулась. Понятно, не надо говорить такое при свидетелях. Зато стало ясно, что с Мораг он уже беседовал. А может, уже проверил крипту и обнаружил соломенных кукол в королевином гробу.

— Почему ты думаешь, что это сделал один человек?

— Можно, конечно, усложнить себе задачу и представить толпу колдунов…

— Почему ты решила, что это колдун?

— Я сужу по его действиям. У меня затерта память. Госпожа Райнара, очень сильная волшебница, сам знаешь в каком состоянии. Король болен непонятной болезнью. Мораг ходит по грани безумия. Подосланные убийцы закляты. Тебе мало?

Господин Диринг опять взялся за подбородок.

— Разве колдуну, если он так могуч, не легче убить принцессу самому, чем заклинать убийц?

Пауза. Мне это не приходило в голову.

— Холера, Кадор. Отличный вопрос. Почему он этого не делает? Почему?

Я не могла стоять на месте и заметалась вдоль стены. Четыре шага налево, четыре шага направо. Четыре шага налево…

— Загребать жар чужими руками удобно. Но если не получилось? Если сорвалось? Три раза чужими руками, и все без толку? Что ему не дает сделать это самому? Он не может отлучится? У него ведь Каланда в плену… Он боится оставить ее без присмотра?

— Не мельтеши, — поморщился Кадор. — Встань, где тебя поставили, и стой спокойно. Фраск. — Секретарь поднял голову. — Ты свободен.

Ага. Значит, начинается разговор без свидетелей. Когда за секретарем закрылась дверь, Кадор вздохнул и потер пальцем лоб.

— Рассказывай. Про крипту, что ты там увидела, зачем вообще все это было затеяно.

Здесь мне скрывать было нечего, и я рассказала. Вернее, я опустила фразу короля Леогерта "ты не моя дочь", решив, что Мораг сама скажет, если посчитает нужным. Господин Диринг никак не показал, что заметил пробел. А вот что Мораг неинициированная волшебница, ему пришлось скушать, хоть он и кривился. Но Кадор не суеверный крестьянин, поэтому хвататься за солю и обмахиваться большим пальцем не стал.

— Каланда жива, — заключила я. — Король Леогерт заявил, что ее нет среди мертвых. Также он сказал, что Нарваро Найгерт — не его сын. С тем, что, кроме куклы королевы, мы обнаружили в гробу куклу младенца, логично предположить, что настоящего ребенка увезли вместе с матерью и он тоже жив. Хотя про ребенка старый король не успел ничего сказать.

Что-то длинно зашуршало, и за спиной у меня распахнулся проем. Из темноты выступила хрупкая фигурка, едва ли выше меня ростом. Детское треугольное личико, чернющие глаза, серебряная прядь в волосах. Белое на черном. Длинный тонкий кинжал мелькнул, спрятавшись в рукав. Я запоздало сообразила, что этот кинжал все время находился в дюйме от моей печенки. Бррррр…

— Значит, где-то ждет своего часа законный король Амалеры, — Нарваро Найгерт медленно оглядел нас с Кадором и вызывающе улыбнулся. — Настоящий король, господа. Истинный.

 

Глава 26

Ломайте головы, господа

— Для меня настоящий король — ты, Герт.

Следом из темноты выдвинулась Мораг, высоченная, статная, больше похожая на молодого рыцаря, чем на женщину. Мне не слишком понравился ее взгляд — диковатый какой-то, с сумасшедшинкой. За ночь она здорово осунулась, скулы горели, шрам набряк и опять сочился сукровицей, искусанные губы припухли и шелушились. Она шла за братом как привязанная.

Кадор Диринг уже стоял возле кресла, склонив голову. Нарваро Найгерт кивнул ему и сел.

— Ты слышишь? — Мораг нависла над юношей. — Слышишь? Для меня, для других, для всех! Никто не посмеет…

— Слышу. Сядь, Мореле.

Принцесса выдохнула и отступила, сжимая кулаки. Садиться она не стала. Посмотрела на меня. Ну и глаза! Здорово ее переехало это известие. Король держался лучше.

— Ты кому-нибудь рассказывала о том, что произошло в крипте? — спросил меня Найгерт. — Кроме Кадора?

— Ни в коем разе, мой король.

— Хорошо. Остаются волшебные твари. Кому они служат?

— Никому. Они сами по себе. Людские дела их не интересуют.

Найгерт задумчиво потер висок.

— Придется поверить на слово. Значит, говорящая кошка назвала имя Вигена Минора?

— Да. Принцесса слышала.

— Мореле, бери свою колдунью и идите за ширму. Кадор, у тебя там кто есть? — Найгерт ткнул пальцем вверх. — Нет? Хорошо. Мореле, тогда будешь приглядывать сама. Кадор, поставь мне кресло вон туда и зови Вигена.

Принцесса шагнула ко мне, молча развернула и втолкнула в темную комнату. Стена оказалась сделана из проклеенного холста, натянутого на раму и искусно расписанного под камень. В ней были прорезаны узкие, не шире щели в кладке, смотровые окошечки.

— Мораг, — шепнула я, — развяжи меня. Руки онемели совсем.

— Тссс!

Тихонько шелестнул вынимаемый меч. Я ощутила, как лопнула веревка. Мораг, больше не обращая на меня внимания, прильнула к окошечку. Меч она держала в опущенной руке.

Я кое-как растерла кисти, пошевелила пальцами, подышала на них. Под кожей бегали кусачие мурашки, я стиснула зубы, чтобы не шипеть. Сквозь узкие прорези сочился слабенький свет. В покинутой нами комнате лязгнула дверь, послышались шаги, потом знакомый голос произнес:

— Мой король.

Я прижалась глазом к щели.

Да, это Виген. Красивый и представительный, в богатом длинном одеянии. Широкая белая прядь, выгодно оттененная бордовым бархатом, куньим мехом и шитьем из мелкого жемчуга, сияла в полумраке. Лорд Виген разогнулся после поклона и сделал шаг к с столу. Найгерт сидел на месте секретаря, стол как раз находился между ним и камерарием.

— У меня пара вопросов к тебе, Виг, — сказал Найгерт. — Садись.

— Герт, в чем дело? — Камерарий, подобрав полу, с достоинством опустился на табурет. — Почему ты вызвал меня сюда? Кадор забрал мое оружие. Я провинился?

— Сейчас мы это выясним. Помнишь те дни, когда умерла моя мать?

Лорд Виген вскинул голову. Малюсенькая пауза, если бы я не знала, в чем дело, я бы ее не заметила.

— Да. Конечно. Помню.

— Расскажи.

— Что ты хочешь услышать? Про похороны? Про то, как королева умерла? Я не присутствовал при этом. Лекарь и повитухи не смогли остановить кровь…

— Про похороны.

— Королеву Каланду три дня отпевали в Новой Церкви. За это время съехались лорды и вассалы, приехал из Багряного Бора твой дядя, Таэ Змеиный Князь, его сын Касаль Моран из Викота, приехал лорд Эрверн Араньен из…

— Мне интересно не кто приехал, а что происходило.

Камерарий волновался. Его рука, спрятанная от Найгерта под складкой упленда, мяла и тискала роскошную ткань.

— Королеву три дня отпевали, — повторил он. — Потом гроб спустили в крипту. В Амалере объявили траур. Это все знают.

— С тех пор в крипту никто не входил?

Лорд Виген забегал глазами. Знает кошка, чье мясо съела.

— П…почему не входил? Король часто посещал могилу… чуть ли не каждую неделю.

— А ты ходил?

— Я сопровождал короля пару раз. По его приказу.

— Когда это было в первый раз?

— После похорон. Довольно скоро.

Найгерт откинулся на спинку кресла. Помолчал, трогая висок. Виген смотрел прямо перед собой стеклянными глазами.

— На вторые сутки после похорон, — медленно проговорил Найгерт, — ты и король пришли туда среди ночи, вскрыли гроб, и…

Пауза.

Я вдруг заметила, как вздрагивает тонкая прядка, упавшая на вигенову побледневшую щеку. Камерария трясло.

— Что вы туда положили, брат?

Лорд Моран-Минор затравленно посмотрел на господина.

— Почему ты спрашиваешь об этом, Герт?

Голос его упал до сиплого шепота.

— Вас там видели.

— Никто не мог нас там видеть! У Леогерта был собственный ключ, мы не взяли охраны, мы тайком… — Он вдруг вскочил, принцесса рядом со мной напряглась, готовая прыгнуть. — Герт, поверь, ничего дурного мы не сделали!

— Сядь, — приказал Найгерт, и камерарий плюхнулся на табурет.

— Ничего дурного, клянусь! — Он прижал к груди руки в перстнях. — Не заставляй меня говорить. Отец… Леогерт взял с меня слово хранить тайну. Я служил тебе всю жизнь, я…

— Сегодня ночью, — Найгерт выпрямился, положил ладони на стол, — в гробу королевы Каланды найдена кукла.

Лорд Виген, бледный как известь, отпрянул и нахмурился.

— Какая кукла?

— Соломенная кукла, перевязанная красными шерстяными нитками.

— Мы не клали туда никакой куклы!

— А что вы туда клали?

Казначей опять вскочил. Задрал голову к темному потолку, потом глянул на Найгерта. Тот кивнул и прищурил глаза:

— Я слушаю. Так что это было?

— Труп! Тело… младенца. Королева родила мертвого ребенка. Понимаешь, мы положили туда ее сына.

Нарваро Найгерт медленно встал, опираясь о столешницу. Он тоже был бледен, впрочем, он всегда бледен. На скулах пылали пятна, а из глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы.

— А я чей сын, Виг?

Казначей пошевелил губами, но выдавить звук ему удалось только с третьей попытки:

— Мой…

Долгая пауза.

— Каррахна… — тихонько выругалась принцесса.

Чуть слышно звякнул вернувшийся в ножны меч.

— А… — выдохнул, наконец Найгерт. — Леогерт?

— Твой дед. — Виген осторожно сделал несколько шагов вперед и наклонился над столом, глядя юноше в глаза. — А Дьен — твой брат. Младший. Родной.

Напряжение ушло из его голоса. Лицо расслабилось, и от того сделалось старше. Отец и сын смотрели друг на друга через стол, и я видела, насколько они похожи. Два тонких, прекрасно очерченных профиля. Не просто дареная кровь, но родство настолько близкое, что один казался отражением второго. Потом Найгерт отступил, хлопнулся в кресло и спрятал лицо в ладонях.

— Леогерт Морао не хотел жениться в третий раз, и отдавать Амалеру Змеиному Князю тоже не хотел. Поэтому не стал объявлять о смерти наследника. Как раз в это время у меня родился первенец. — Говорил Виген медленно, с трудом подбирая слова. — Какому родителю… особенно бастарду… не мечтается, чтобы его сын стал королем?

Найгерт вздохнул из-под ладоней.

— Леди Рива… она знала?

— Да, Герт. Она знала.

Пауза. Надеясь, что король не видит, Виген быстро промокнул рукавом глаза.

— Она прокляла день, когда согласилась на уговоры Леогерта. Нам ведь пришлось сыграть ту роль, от которой отец отказался. Заявить, что ребенок не выжил, носить траур… Рива была уверена, что этим мы накаркали твою болезнь. Каждый день молилась за тебя, Герт.

Найгерт вылез из кресла, обошел стол. Положил руку Вигену на плечо. Рядом с высоким, превосходно сложенным отцом он казался совсем ребенком.

— Я думал… ты мой брат.

Лорд Моран-Минор накрыл его лапку большой белой ладонью.

— Да обними же ты его! — прошептала Мораг, и король будто бы услышал ее.

Порывисто обнял Вигена, но почти сразу же отстранился.

— Прости, Виг, — буркнул он, явно застеснявшись. — Я плохо о тебе подумал.

— Ты подумал, что я хотел причинить тебе какое-то зло? — Лорд Виген никак не мог отпустить его ладони. — Герт. Сынок. Да я…

— Виг, я понял. Понял. Я рад, что этот вопрос прояснился, но надо держать себя в руках. В этом деле полно нерешенных загадок.

Он отступил, и Виген не посмел больше за него цепляться.

— Герт, — вдуг опомнился камерарий, — ты сказал, в гробу нашли соломенную куклу?

— Двух кукол. — Нарваро Найгерт повернулся к стене. — Мораг, Кадор, выходите.

Ширма отъехала в сторону. На противоположной стороне комнаты оказалась такая же захоронка — из нее вылез господин Диринг.

— Отдай лорду Вигену оружие, Кадор. — Король вернулся у креслу и сел. — И расскажи ему, что у нас тут происходит. Заодно сведем что нам известно воедино.

— Кто эта девица? — Казначей, нахмурясь, смерил меня взглядом. — Что она тут делает?

— Она колдунья, — объяснил Найгерт. — Старая подружка королевы Каланды. Ты, скорее всего, ее знаешь. Она называет себя Леста Омела.

Виген морщился, напрягая память. Тем временем Найгерт распоряжался:

— Рассказывайте по порядку. Сперва Кадор, потом Мораг, потом ты, Леста.

— Погоди, — перебил его Виген. — Это же… это же ведьма! Я ее помню! Ее утопили в реке Бог знает сколько лет назад! — На холеном лице отразилось омерзение. — Герт, с кем ты связался?

— Я знаю, кто она такая, Виг. Она мне нужна. Сядь, сейчас тебе все расскажут.

— В Нагоре… тоже была она. Когда на принцессу напали. Точно, это была она.

— Малявка в порядке. — Принцесса положила тяжелую ладонь мне на плечо. — Ручаюсь за нее. Она наша союзница.

Меня еще раз смерили холодным недружелюбным взглядом.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Герт.

Виген, наконец, сел. Кадор принес табуреты из соседней комнаты и мы расселись вокруг стола.

Найгерт подал правильную идею. Потому что было необходимо послушать всю историю из разных уст, с разных сторон. Это позволяло отвлечься от горячего следа и поднять глаза от земли. Не то, чтобы чужие рассказы прояснили все вопросы, просто они заставили немного иначе думать. Мне кое-что пришло в голову, но я пока помалкивала. Сперва надо было побеседовать с Амой Райной.

Кадор пока знал немного, он не был свидетелем событий, потому что приехал только сегодня под утро. Правда, за это короткое время он успел поговорить с королем и принцессой, допросить Ютера и потрясти старуху, последнюю, как он признал, безрезультатно. Во время доклада многообещающе поглядывал на меня, и я поняла, что вовсе от него не отделалась, и все еще впереди.

Прицепился, конечно, к рассказу Мораг. Вернее, к моей роли в этом рассказе. Почему оба раза я оказывалась на месте покушения в момент его совершения? Счастливая случайность? Ну, ну… Что за чудовище? Какая еще свирель? Лорд Виген бдительности не терял, и тоже принялся обстреливать меня вопросами. Дай им Найгерт волю, они бы тут же выколупали всю мою подноготную, но король то ли забыл мою ложь в Нагоре, то ли решил, что она не относится к делу. Он умело вел беседу и не давал нам отклоняться от сути.

Кадор и Виген вдвоем вспоминали те дни, когда "умерла" Каланда. Приезжал ли кто чужой в Амалеру, происходило ли что подозрительное? От Вигена толку было мало, он тогда безвылазно сидел в Нагоре, занимался женой, грядущим прибавлением семейства и опекой над Мораг, у которой случился один из тяжелых тоскливо-буйных приступов, и Леогерт отправил ее подальше от лишних глаз. Кадор вывалил на нас кучу сведений (исключительная память!), которые все еще больше запутали. Потому что гости к тому времени уже начинали съезжаться, и Бронзовый Замок кишел чужаками.

Найгерт велел привести лекаря. Пришел бледный трясущийся Ютер и от порога рухнул на колени.

— Поди сюда, Ю. — Король приветливо улыбнулся. — И не надо закатывать глаза, я тебя не съем и Кадору не позволю. Я хочу, чтобы ты вспомнил ту зиму, когда умерла королева, моя мать. Подробно. Рассказывал ли твой отец о том, как проходили роды? Что он вообще об этом рассказывал?

Ютер мялся перед столом, сутулясь и не зная, куда девать руки.

— Отец… очень переживал, я помню… но он ничего не рассказывал… — Ю вскинул и снова опустил глаза. — Он, наверное, доложился его величеству… но в семье ничего не рассказывал… Ни мне, ни матери… ни сестрам…

— Вообще ни слова?

— Ну, сперва его никто и не спрашивал, уж очень отец подавлен был. Потом… потом, несколько лет уже прошло, супруга моя попомнила в разговоре, так он просто взорвался. Накричал на нее, дверью хлопнул. — Ю поежился. — Такая рана оказалась… незаживающая. Потому и молчал, я думаю…

— Вспомни, кто тогда помогал ему? — господин Диринг поскреб подбородок, — Женщины, служанки?

— Кела Мышиная Лапка первой помошницей была… но она давным-давно у вербениток в монастыре грехи отмаливает. И еще была такая женщина ученая… сейчас вспомню… Ле… Леокреста? Леокадия?

— Леонтина, — подсказал Кадор. — Леонтина из Старой Соли.

— Ах, да! Леонтина из Старой Соли. — Ю вроде бы немного воспрял. — Грамотная, несколько языков знала. Лекарскую науку тоже знала. Ее, кажется, кто-то из гостей сманил… чуть ли не тогда же. — Ютер поморщился, напрягая память. — Вот она что-то говорила… Что-то она говорила…

— Что? — не выдержал Виген.

— Мать с ней дружбу вела. Помню, отец тогда замкнулся и никого видеть не хотел, а Леонтина запила сильно. Мать ее к нам привела, чтобы мы с сестрами за ней приглядывали. Вот она спьяну чушь какую-то несла, что, мол, вокруг полно чертовщины и она, Леонтина, ничего не помнит, память ей отшибло.

Тут уж я не выдержала:

— Не помнит?

Ютер моргнул воспаленными глазами.

— Да. Она все плакала и твердила, что не помнит ничего. И еще какой-то бред про оживших мертвецов. Когда она проспалась, мы с сестрами спросили, что за мертвецы ей мерещились, но она и этого уже не помнила. А потом она уехала, даже не попрощавшись. Не знаю, где она теперь.

— Вот! — воскликнула я. — Вот оно! Женщина ничего не помнила, потому что ей память затерли. И отец твой, Ю, ничего не помнил, поэтому и раздражался, когда наталкивался на провал. И та, которая Мышиная Лапка, наверняка тоже ничего не помнила. Никто из них не признался, и событие это благополучно похоронили.

— Елки зеленые… — пробормотала Мораг, раскачиваясь на табурете. — Чего же они молчали-то?

— Врач, у которого умер больной, признается, что не помнит, как и почему больной умер? — лорд Виген недоверчиво поднял бровь. — И не помнит, что сам делал в этот момент? Хм… какой он врач после этого?

— Ютер, а у тебя не было выпадения памяти? — поинтересовался король.

— Неее… — пискнул Ю, позеленел и вжал голову в плечи. Найгерт махнул рукой:

— Свободен, Ютер, иди. — И лекаря след простыл.

— Значит, колдуны… — Король поерзал в неудобном кресле. — Вернее, один колдун. Кадор, как ты тут сидишь? Пыточное приспособление какое-то… Хм. Ну, предположим, колдун один. Что ему надо от меня, от Мораг, от матери… от королевы Каланды? Откуда он вообще взялся?

— Это может быть очень старая вражда, мой король, — осторожно сказала я, — Враг мог увязаться следом за Каландой и Райнарой аж из самого Андалана.

— Там и концов не сыщещь, — поморщилась Мораг.

Она опять терла ключицы и мяла рубаху на груди. Шрам у нее на щеке мок, подтекал сукровицей. Надо бы мертвой водой на него побрызгать…

— Ладно, — Найгерт упрямо дернул головой и тут же схватился за висок, заработав пару обеспокоенных взглядов от отца и сестры. — Ладно… Но все-таки, что ему нужно? Месть?

— Не исключено. У него явно был зуб на Каланду.

— Он не ограничился похищением королевы, — вставил веское слово Кадор. — Он похитил ее ребенка. Зачем?

Найгерт фыркнул:

— Зачем похищают юных наследников? Затем, что бы в нужное время вынуть эту карту из рукава.

— То есть, где-то готовится заговор! — осознал опасность лорд Виген.

Найгерт склонил голову, глянцево-черные волосы упали ему на лицо:

— Не вижу другой причины похищать наследника и подделывать труп. — Он отвел от виска тяжелую прядь, между пальцев сверкнуло белое. — Предположим, наш колдун готовится заявить претендента на Амалерский трон. Ничего не знаю о колдунах, но допустим, у него найдется достаточно сил, чтобы поднять смуту и даже выиграть ее. Я и сейчас могу точно указать, кто из высоких лордов поддержит его, особенно если он докажет… что я не имею прав на Амалеру.

— Ты имеешь права на Амалеру! — Мораг стукнула кулаком по столу. — Леогерт назвал тебя наследником. Тебя, и никого другого.

— Это так, — подтвердил лорд Виген. — Но существует Реестр Благословления, а он выше слов короля и высокого лорда. По Реестру наследует законный старший сын, полностью отмеченный благословенной кровью. Если претендент докажет свое соответствие, его поддержит верховный король, молодой Лавенг. Иленгар просто не сможет поступить иначе.

— А ведь правда, — Найгерт, морщась, помассировал висок. — Расчет точен. Уж кто-кто, а Иленгар Реестр соблюдет. Он сам на Реестре выехал.

Мораг качнулась на табурете вперед и так шарахнула кулаком по столу, что лампа подскочила, и Кадору пришлось ее ловить:

— Значит, нам надо ударить первыми!

Ударить первыми, и не подставить под удар того незнакомого мальчика, сына Каланды. Впрочем, о нем сейчас никто не думает, он для этих людей такой же враг, как и неизвестный колдун. И мне лучше о нем сейчас не заикаться. Каждый готов драться за то, что ему дорого, а все остальное — гори синим огнем. Я сказала:

— Если планы врага таковы, как ты говоришь, мой король, то почему он не сделал этого раньше? Ты уже два года носишь корону…

— Логично, — Найгерт с интересом посмотрел на меня. — По идее, он должен был заявить свои права именно во время коронации. Он этого не сделал. Почему?

— А если мы пляшем не от той печки? — встрепенулся вдруг лорд Виген. — Претендент и его права, конечно, самое очевидное. Но если ребенка украли из мести, например? Причем не королеве, а Леогерту? И я даже знаю, кто это мог сделать.

— Флавены? — нахмурился Найгерт. — Очень уж старая история.

— Так и похищение не вчера случилось. Каково — когда любимая жена и наследник мертвы? — Виген помолчал, обводя нас встревоженным взглядом. — Меня бы это закопало, господа. Леогерт… покрепче оказался.

Мораг фыркнула:

— Тогда бы их просто убили, Виг.

— М-мда… Верно. Ладно, не Флавены. Но все равно. Похищение могло преследовать самые разные цели. Мало ли зачем колдуну понадобился ребенок дареной крови?

— Может быть, мальчик — только способ удерживать Каланду? — подхватила я, — Маленький заложник, Каланда ходит по струнке… Тогда он такой же пленник, как и она.

— Хм… — Кадор пощипал себя за подбородок. — Надейся на лучшее, готовься к худшему.

Ребенок в заложниках — это, значит, лучшее? Я едва сдержала возмущенный возглас. Держи себя в руках, Леста Омела. Тем более сейчас он уже не мальчик. Он ровесник Найгерту.

— Нам не следует забывать, — напомнила я, — что колдуну чем-то мешает принцесса. Иначе зачем он так отчаянно пытается от нее избавиться?

— Может, я ему просто не нравлюсь, — Мораг с силой потерла ключицы. — Я вообще мало кому нравлюсь.

— Ясен пень, не нравишься. Потому что он видит в тебе соперницу. Или сильно боится. Или то и другое одновременно.

— Да слышали уже. Неинициированная эта… как ее?

— Эхисера.

— Вот, вот. Эхисера-тряхисера, да еще неинициированная. Кого бы другого в бордель на порог не пустили, с такими-то болячками.

— Мораг! — возмутился Найгерт.

— Да ладно тебе, братец, гадость сказать нельзя… Вот ты, малявка, говоришь, что колдун спешит меня кокнуть, пока я неинициированная, так?

— Ну?

— А спохватился он, потому что ты тут объявилась, так?

— Ну да.

— Ага. А не легче ли ему ТЕБЯ укокошить, бесценная моя?

Я озадачилась. На меня вроде бы покушений не было. Ссора с фиолетовой шапкой — это ведь не покушение? Кайн со своей собакой… псоглавцы… ничего серьезного.

— Ну… не знаю. За мной полгорода бегает, чтоб поймать.

— Потому что ты золотишком по улицам трясла, потому и бегает, — фыркнула принцесса. — А так ты нафиг никому не нужна, неуловимая наша.

— Да чего ты злобишься, миледи? Это всего лишь версия.

— Мораг, отношения выяснять будешь потом, когда я вас отпущу, — Найгерт несильно, но весомо хлопнул ладонью по столу. — Придержи язык. — Он еще раз хлопнул по столу, теперь с досадой. — Вы сбили меня с мысли. О чем мы говорили?

— Что ребенка королевы, может быть, держат в заложниках, — напомнил лорд Виген.

— Нет. О том, что колдун не выступил на коронации. О том, что он совершает покушения чужими руками.

У Вигена расширились глаза:

— И единственный раз, когда он сделал, что сделал, и сделал удачно — это похищение королевы и ребенка. Герт, это действительно похоже на правду!

— Мы не знаем, сделал ли он это сам или чужими руками, — уточнил Кадор.

— Неважно. Главное, что ему удалось. А почему ему это удалось? Потому что там не было ТЕБЯ!

Вигенов палец, сверкнув перстнем, указал на принцессу.

— Да! — обрадовалась я. — Да! Мораг, ты у него камень преткновения, точно.

— Сама ты… — начала принцесса, но поглядела на брата, закусила губу и принялась демонстративно раскачиваться на табурете и разглядывать потолок.

— Значит, дело не в обряде, — сказала я. — Или не только в нем. Значит, ты УЖЕ что-то такое делаешь, что он опасается к тебе приближаться. Может, он совершал попытки, только ты не заметила. У тебя все само собой происходит, Мораг. Ты даже не замечаешь этого.

— Угу. Само собой, не замечаю. Это же как упиться надо, каррахна…

— Было, — Найгерт постучал пальцем по столу, привлекая внимание. — Кое-что было. На коронации.

Все разом повернулись к нему.

— Мореле, ты должна помнить. Человек-дракон, плюющийся огнем. Он выплевывал струи огня, длинной в несколько ярдов. Он показывал свое мастерство на поле, перед турниром.

— Ну, может быть, — пожала плечами принцесса. — Тогда этих факиров-прохиндеев целая толпа понаехала. Я не нанималась их запоминать.

— У того факира ученик был. Он глотал железные прутья и вытаскивал их у себя из задницы…

— О госссподи! — воскликнул Виген. — Я его помню! Все хохотали до колик.

— Да, — неохотно согласилась Мораг. — Что-то было. Но он какой-то чокнутый оказался. Или пьяный. Полез со мной драться зачем-то…

— Нет, — Найгерт поднял ладонь. — Все было не так. Парень сперва глотал прутья, а потом пригласил любого желающего подойти и проткнуть его прутом. Эмор Арвель, лорд Ракиты, помнится, это сделал. Вернулся к нам на трибуну и долго ахал. Прут, говорит, был заточенный и самый настоящий, я, говорит, даже чувствовал сопротивление плоти, а паршивцу хоть бы что, стоит себе и посвистывает.

— Да помню я, — недовольно буркнула Мораг. — Мне его проверить захотелось.

— Ты спустилась на поле, а Змеиный Князь тогда и сказал, что это, похоже, не ловкачество, а настоящее колдовство.

— Колдовство — не колдовство, а пройдоха этот, как только я ему заголиться велела и пузо свое показать, завизжал и полез драться, по-бабьи так, словно я ему дерево, а он — кошка драная.

— Ты, миледи, его в живот пальцем ткнула, если память мне не изменяет, — вставил Кадор.

— А! Ну да. Я ему сказала; "Прут у тебя шарлатанский, а вот что скажешь, если я тебя пальцем насквозь проткну?" Ну и ткнула со всей дури. Не насквозь, конечно, но синяк здоровенный он схлопотал. Повалился на спину и копыта задрал. Вот тебе и факир. Я прочь пошла, тут он меня догнал и давай по спине дубасить. И визжать что-то несусветное. Пришлось его по голове успокоить. Дурацкая история. Чего ты вдруг вспомнил, Герт?

— Того колдуна, что огнем плевался, учителя его, больше не видели, — объяснил Найгерт. — Я велел его найти, очень мне понравилось как он пламя изо рта пускает. Исчез он, как сквозь землю.

— Ну и что? — Мораг пожала плечами. — Смылся он. Чтоб за ученичка не отвечать.

— Может и так, — Найгерт потрогал висок, — а может, это и был тот самый колдун. Разведывал обстановку, готовился выступить.

— Герт, ерунду городишь. Сам посмотри. Это же был второй или третий день после коронации. Если бы это тот колдун оказался, он бы проявился уже.

— Нет, не ерунду, — перебила я. — Не ерунду. Тот это или не тот колдун был, но ты, миледи, на него повлияла. Я в городе еще кое-каких слухов наслушалась. Не кривись, пожалуйста. Вспомни, как ваденжанский лорд к тебе сватался!

— Верно! — Найгерт наставил на сестру тонкий как лучинка палец. — Мореле, вспомни! Ты с ваденжанином дралась, а его колдунишка грозился тебя проклясть. Начал было проклинать — и упал замертво. Удар с ним случился. Помнишь?

— Ну все, — Мораг скрестила руки на груди. — Уйду к перрогвардам. Мне там самое место.

— Хм… — пробормотал господин Диринг. — Ну вот, два и два вроде бы складывается. Боятся тебя колдуны, миледи.

— А эта почему не боится?

Мораг кивнула на меня. Я опешила, но быстро спохватилась:

— Видно, те колдуны подосланные были.

— Ну и что? — не сдавалась Мораг. — Подосланные, не подосланные, какая между вами разница?

Да уж, вопрос. И правда, какая разница? Я сидела с недоуменной миной, а все на меня смотрели и ждали, что я скажу. А мне ничего не лезло в голову.

— Ну… не знаю. Скорее всего, они были меня сильнее. Или наоборот… Колдовал ли тот парень с прутом? Вполне мог — наведенная галлюцинация, отвод глаз… Я никогда не колдовала на людей… Мораг! Вот в чем разница! Я никогда не колдовала на людей, в том числе на тебя. Если я попытаюсь на тебя воздействовать, со мной тоже случится какая-нибудь беда.

— Ага! — обрадовалась принцесса. — Это хорошо. — Она фыркнула. — Трепещи, малявка. И этим своим расскажи. Тварям говорящим.

— Они не люди. Вряд ли твои таланты их заденут.

— Если спросите моего мнения, — скривилась Мораг. — Это все опять вилами по воде. На малявку не действует — пусть скажет спасибо.

— Спасибо!

— Помолчи! Может, вообще ни на кого не действует, это мы насочиняли тут сказок как детишки, и радуемся. Подумаешь, один идиот удар схлопотал, другой драться полез — это что, доказательство?

— Складывается или нет, но мы точно чего-то недоучли, — пробормотал Виген. — Надо подумать как следует.

— Вот и думай! — Мораг выпрямила ноги, отъехав на табурете на середину комнаты. — Ты камерарий, тебе думать положено.

— Лорд Виген прав, — Найгерт с некоторым трудом выбрался из кресла. — На сегодня мы завершаем совет. Задача в общих чертах обрисована. Ломайте головы, господа. Если возникнут какие-нибудь мысли или новые сведения, я выслушаю их в любой час дня и ночи. Кадор. Приказываю тебе заменить седалище. Если не жалеешь собственную задницу, пожалей хотя бы собственного короля. Что касается тебя, Леста. Ты остаешься в замке при моей сестре. Если тебе понадобиться выйти, обращайся прямо ко мне. Если я не смогу тебя принять, обращайся к господину Дирингу. Кроме того, я хочу, чтобы ты дала слово не сбегать и не колдовать в стенах замка.

Я закивала:

— Даю слово, мой король.

— Хорошо. Мореле, я прошу тебя хотя бы пару дней не выходить в город. Ты нужна мне здесь, и я не хочу разыскивать тебя по всем притонам и игорным заведениям.

Принцесса хмыкнула, поднимаясь:

— В кои веки я тебе нужна.

Маленький король подошел к сестре, снизу вверх заглянул ей в лицо:

— Ты мне всегда нужна, Мореле. Помни об этом, пожалуйста.

— Ясен пень, как такое забыть. — Мораг цапнула меня за рукав и подтолкнула к двери. — Пошли, малявка.

Перехватило горло — не вздохнуть, ни выдохнуть. Аромат поднялся приливной волной — едва ощутимый, настойчивый, на грани узнавания… ни на что не похожий. За стоячими камнями царила темень, только верхушки невысоких деревьев серебрились лунным светом. Шелест, дыхание ветра, покалывающая кожу прохлада. Едва заметная тропка, ведущая вниз.

— Ирис… чем так пахнет?

— Яблони цветут.

Он остановился, протянул длинную руку вверх. Передо мной опустилась ветка, грузная от цветов, росы и листьев. Влажный аромат сделался таким острым, что стало больно. Я ткнулась в цветы лицом — лепестки облепили нос, склеили веки, влага потекла по щекам. Губы защипало, на вкус роса оказалась соленой, как слезы.

Освобожденная ветка взлетела тяжелым крылом, осыпая нас лепестками и листьями, словно мы ее терзали, а не нюхали. Я поймала падающий лист — он зашуршал в пальцах и раскрошился.

Ирис повлек меня дальше, я повисла у него на локте и закрыла глаза. Запахи слоились и перемежались, путались цветными лентами. Я цеплялась за один запах, за другой — и они растаскивали меня как кучу валежника. Внимание разваливалось, я даже не соображала, перебираю ногами или стою на месте.

Сладостный, головокружительный, чуть навязчивый аромат яблоневого цвета, медный, плотный, жесковатый запах самих яблок, и запах опадающей листвы, запах тлена и дыма — они были нанизаны на острую, всепроникающую горечь, как на стальную иглу. Эта горечь пригвоздила меня к месту. Я охнула и разлепила веки.

Лицо Ириса склонилось надо мной, фарфорово-прозрачное, тающее, глаза его светились сизым серебром, и зрачки были едва заметны.

— Хорошо, — шепнул он, — что ты не боишься. Доверяй острову. Он поможет.

Над головой его, в прорехе черной листвы, свирепо сияла луна — маленькая, круглая, размером с ноготь. От Ириса тоже пахло горьким, и горьким пахло от меня, аж скулы свело и рот наполнился слюной. Горечь стала невыносимой — и вдруг, скачком, переродилась в приторную сладость. Я отшагнула назад и сплюнула в темноту.

Нет, ничего. Осталась только глубинная, еле заметная дрожь в теле. Небольшой озноб. Замерзла, что ли?

Прохладная рука настойчиво сжала запястье.

— Пойдем.

Еле заметная тропинка вилась вниз, впереди, между деревьями замелькало что-то белое, будто кто-то прошил черно-пепельный гобелен серебряной нитью. Еще несколько десятков шагов — белое сместилось влево. Я поняла, что это ручей. За сажисто-черными стволами текла вода, опалесцирующая, точно в нее плеснули молока. Над водой летел тонкий флер тумана или мельчайших брызг, прибрежные трава и кусты казались вырезанными из бархатной кротовой шкурки.

Некоторое время мы брели вдоль ручья, слушая его комариный звон. Скоро поток ушел куда-то вниз, деревья отодвинулись, пространство неба расширилось и отдалилось. Маленькая злая луна и редкие звезды глядели на нас из морозной январской полночи.

Оказалось, мы идем не по дорожке, а по кромке высокой насыпи, и яблоневый сад бледной пеной омывает ее с обеих сторон. Или это заснеженный лес? За краем леса я увидела черно-синюю пропасть и задержалась, пытаясь отыскать линюю горизонта. Есть там море или нет?

— Идем, идем, — подгонял меня Ирис. — Здесь надо спуститься.

Насыпь неожиданно оборвалась; под ногами протянулся длинный каменный оползень, пробивший дыру в темных зарослях.

— Прямо по камням?

— Нет, — он крепко взял меня за руку и потянул влево. — Здесь ступеньки.

Деревянную лестницу явно расчитывали на кого-то гораздо более длинноногого, чем мы с Ирисом — каждая ступень была мне по плечо. Ирис спрыгивал вниз и переставлял меня с одной на другую. Я, конечно, могла бы слезть сама, но мне было приятно, что он со мною возится. Мы запыхались и увлеклись, а когда лесница закончилась, пейзаж опять изменился.

Мы стояли на скальном уступе, сзади возвышался лесистый склон, впереди открывался неширокий фьорд, и легкий мосток соединял оба его берега. Вздыхало море, воздух насыщала водяная взвесь с привкусом снега и соли. Наш берег затеняла скала, а противоположный светился под луной, как выкрашенный известкой.

— Ирис, гляди, что это?

В меловом отвесном склоне чернели пещеры, много пещер, несколько сотен. Как ласточкины норки, но гораздо крупнее. Я, наверное, без труда могла бы в такую влезть. Впрочем, вряд ли — все до одной пещерки были заперты поблескивающими металлическими решетками.

Ирис тряхнул волосами и сделал рукою странный отталкивающий жест.

— Это защита от моря.

Море ворочалось внизу, и каждый вздох его словно бы сопровождался стоном. Ирис нахмурился.

— Пойдем-ка скорее.

Мы ступили на мост. Он вздрогнул и завибрировал под ногами, выгибая подвижный хребет.

— Подвесной, — объяснил Ирис. — На канатах.

Вздохи и стоны неслись из глубины каньона, где вода облизывала камни. У берегов копились обрывки тумана, изъеденные солью, длинные истончающиеся пряди тянулись в море.

— Ааааххх… аааа… — странное эхо множило голос волн, отзвуки взлетали вдоль отвесных стен.

— Море плачет, — прошептала я, прислушиваясь.

Мне вдруг сделалось страшно. Я остановилась, взялась за мокрый, твердый от напряжения канат. Мост дрожал, я тоже.

— Аааааа…

Как надрывно!

Неожиданно холодные ладони стиснули сзади мою голову. Мгновение я слышала только шорох крови в ушах. Я схватила Ириса за запястья, его руки разжались и упали мне на плечи.

— Это не море, — голос его стал бесплотным и бесцветным. — И уши затыкать глупо.

Он притянул меня спиной к себе и обнял, уткнувшись острым подбородком в темя. Руки его перекрестились у меня на груди. Я обалдела от такого поворота, а он сказал мне на ухо:

— Смотри вниз. Она на берегу, почти под мостом.

— Ааахн, ааах, ааа…

Стоны перемежались рыданиями, эхо множило их, перемешивало, разнимало на куски.

Я увидела ее — тонкую белую женщину, стоящую на камне над водой. Она хватала себя за плечи, сгибалась пополам, раскачивалась из стороны в сторону, и непрерывно стонала. Как от непосильной боли или от горя. Длинные волосы то всплывали, то опадали у нее за спиной, снежно-белые на две трети, и на треть траурно-черные. Она обняла себя еще крепче, закинула голову, обратив прямо к нам искаженное лицо, и закричала.

Крик ножом врезался в меня, я выгнулась, чувствуя, как каменеют ирисовы руки. Все внутри — кровь, кости, печенки-селезенки — отозвалось нестройным аккордом. Какая-то жилка в сердце задергалась и принялась завязываться узлами. Эхо гремело, выкручивая страшный голос словно прачка белье, отдельные звуки брызгами разлетались в стороны, и непрерывный стон струей тек вниз, изнывая, вытягивая живые соки из тела и тепло из души.

Небо опрокинулось, звезды роились, складываясь в немыслимые созвездия, холодным крапом опадали на лицо, и тишины не было — все тело кричало и кричало жутким белым криком, и никак не могло остановиться. Потом мир повернулся каруселью — передо мной оказался Ирис с закушенной губой; волосы его бились и развевались как флаг в налетевшем ветре, внизу гудел прибой и пена взлетала аж до моста.

— Аааа… — выдохнула я.

— Лесс, — позвал Ирис. — Лесс…

— Что это… было?

Он облизнул губы. Зрачки у него расширились, взгляд сделался чернее ночи.

— Перла, — с усилием выговорил он. — Прекрасная плакальщица. — Волосы плеснули вперед, засыпали Ирису глаза. Я видела только бледные губы на слепом лице. — Она оплакивала… кого-то из нас.

 

Глава 27

Ищи ворона

Меж раздвинутых ставен синела полоска неба, в темную комнату струился холод. Сырой ночной холод конца лета. У меня замерз нос, от того я и проснулась.

Тихо. Темно. Из-за гобеленов, отгораживающих принцессину спальню, не пробивалось ни лучика света. Мораг, наверное, тоже спит. Напилась своего гадкого хесера, и спит.

Здесь еще хорошо, а каково у меня в гроте? Вот уж где дубняк… Впрочем, ставни надо прикрыть. Я вылезла из-под тяжелого одеяла — какие-то роскошные мягкие шкуры, подбитые скользким атласом — и, не обуваясь, направилась к окну. Вспомнилось вдруг — стеклянная искорка, сверкнувшая мне в глаза с замковых высоких галерей, когда сегодня утром мы с Пеплом топали через площадь… или это было уже вчера? Не Мораг ли выглядывала из этого окна? Интересно, видно отсюда площадь?

Я отворила ставни пошире. Ночь была пасмурная, зябкая, на тяжелом небе — ни звездочки. Черный город растекся внизу, бесформенный и бессветный, как пепелище. Река сливалась с небом, противоположный берег терялся. Казалось, город застыл на краю земли. Я перегнулась через подоконник, глядя вниз, в сумрачную пропасть одного из внутренних дворов. Рыбьей чешуей поблескивала черепица крыш, в узком промежутке, меж сдвинутых фахверковых скворешен, виднелся гребень замковой стены, очерченный далеким отблеском факелов.

— Укройся чем-нибудь, — голос Мораг раздался неожиданно, и как бы из пустоты. — Тебя продует.

Я оглянулась, но темная комната была пуста. Откуда она говорит?

— Прости, — сказала принцесса чуть тише. — Это для храбрости. Я, знаешь ли, робею. Сейчас выветрится.

Она где-то снаружи?

— Мораг? — позвала я шепотом.

В ответ что-то скрипнуло.

— Я же просила тебя укрыться. Ну что ты как маленький…

Голос удалялся. Мораг еще что-то говорила, но я уже не могла разобрать. Странно. Причуды эха?

Я легла на подоконник животом и высунулась как можно дальше. А-а! вот оно откуда! Звук доносился из-за угла, соседняя галерея оказалась далеко вынесена на консолях и почти утыкалась в стену принцессиных покоев. Забавно, а двор внизу такой широкий… Значит, Мораг вовсе не спит, а ушла к кому-то в гости. Интересно, который час? Город темен как бездна, похоже, сейчас глухая ночь. С кем она там? А что, если пройти через принцессину спальню к другому окну?

Прикрыв рамы и ставни, я немного потопталась, пытаясь справиться с любопытством. Конечно, мне нет никакого дела, где шарахается наше бесценное высочество по ночам. Имеет право, тем более, она у себя дома. Но я замерзла, и сна уже ни в одном глазу. Да и что такого страшного, если я выгляну в окно? Только обуюсь, а то ноги совсем оледенели, даром тут ковры повсюду…

В спальне принцессы оказалось светлее, чем в проходной комнате, где она меня оставила. На стенах тускло отсвечивает оружие, кровать с поднятым пологом не тронута, но завалена одеждой. Сильно пахнет вином и еще чем-то сладким… Духами, что ли? Небось, какой-то пузырек расколотила, под руку попавшийся. Ну правильно, на столе кувшин, перевернутый кубок, еще какой-то хлам. Сундук раскрыт, из него свешивается тряпье, еще тряпье по полу раскидано. Она куда-то собиралась? Пока я дрыхла, срубленная как деревце бокалом чудовищного хесера?

Пара больших окон, ставни раздвинуты, сквозь частый переплет видна беленая плоскость соседней стены, в черных узорах фахверка. Окно напротив распахнуто, освещено мягким мерцающим светом. Темно-красные драпировки, золотая бахрома. Ишь ты, как близко! Щелкнув задвижкой, я тихонько приоткрыла раму. И сразу же отступила в сторону, потому что в окне напротив возникла тень.

— Условия поменялись, не так ли? — голос принцессы. — И это, черт возьми, меня радует. Прямо таки несказанно радует. Да, я знаю, у меня нет ни стыда, ни совести. Зато у меня есть…

Скрипнула рама, теплый отблеск свечи погас. Я высунулась наружу, глядя на глухой прямоугольник ставен. Прорезанные в створках ромбики насмешливо светились как два кошачьих глаза. Ну, на нет и суда нет. Но надо же, как покои расположены — окно в окно. И на такой высоте! Если на подоконники положить доску, то можно ходить в гости, не спускаясь вниз.

— Нет? — вдруг взвизгнули из-за запертых ставен. Я аж подпрыгнула. — Нет? Нет?! Но почему?

Я навострила уши.

— Сколько можно? Ты нарочно меня мучаешь?!

Она что-то быстро говорила там, в другой комнате, в другом доме, отделенная от меня тремя ярдами темноты. Неодолимой темноты. Опять приступ?

Она вдруг застонала в голос, словно у нее зуб заболел. Что там, пропасть, происходит? Она не стонала и не жаловалась, когда мантикор ей лицо распахал. Что же ее так скосило? Ей кто-то чего-то не дает? Неужели наркотики? Кто-то держит за глотку нашу принцессу?

Я высунулась еще дальше — и чуть не кувырнулась вниз. Шаркнула рукой по краю проема, схватилась за какую-то веревку, еле удержала равновесие. Веревка? Откуда здесь веревка?

И правда, веревка. Корабельный канат, с узлами, с петлей на конце, в которую вставлена дощечка. Я задрала голову. Веревка, кажется, крепилась к одной из балок, поддерживающих кровлю. Я подергала ее — крепко. Ни шиша себе! Это вам не доска, чтобы ходить в гости. Это кое-что получше. Ай да принцесса! Значит, она похаживает ночами к соседу. Да так, что никто не знает. Хотя на этот раз она, похоже, пришла не через окно. Иначе веревка была бы закреплена на той стороне. Сейчас глянем, кто ее там за глотку держит!

Я влезла на подоконник, покрепче ухватилась за канат, сунула сапог в петлю и оттолкнулась. Темная пропасть мелькнула под ногами, прямоугольник ставен прыгнул вперед. За долю мгновения я успела выставить носок, чтобы смягчить удар о карниз и не грянуться в ставни со всей дури. Пальцы левой руки сами собой впились в прорезь створки. Я прилипла к окну и перевела дыхание.

Подо мной зияла пропасть. Веревочная петля показалась очень и очень ненадежной. Но в запертой комнате всхлипнула принцесса — и я забыла о страхе. Прижалась глазом к свободной прорези.

Ничего не понимаю.

В комнате находились двое, мужчина и женщина. Женщина стояла на коленях, обнимая сидящего на краю постели мужчину, ее широкая юбка совсем скрывала его ноги. Голова мужчины была опущена, они то ли целовались, то ли шептались. Тонкие белые пальцы поглаживали затянутую в алый шелк женскую спину. Черные волосы женщины были высоко подняты на затылке и убраны под драгоценный гребень. Гребень я узнала. Андаланский гребень. Каландин.

— Зачем ты тогда… позвал меня, Герт?.. — еле выговорила женщина хрипловатым, сдавленым голосом. Голосом принцессы Мораг.

Мораг в платье?!

Белая рука скользнула по смуглой шее у края волос и легла женщине на плечо, отстраняя.

— Не надо, Мореле, — шепнул мужчина. — Не заходи далеко.

Блеснула серебряная прядь, личико Нарваро Найгерта, бледное, с лихорадочными пятнами на скулах, взошло как луна над склонившейся фигурой. Огромные глаза Найгерта совсем провалились, он был похож на хрупкую фарфоровую куклу.

Мораг… Мораг, в платье, с прической, на коленях перед братом… "У меня нет мужа. И не будет". Вот оно что… Попалась ты, принцесса. И, видать, давно.

— Что же ты за ледышка, Герт!

Холера, а платье ей идет. Черт, да она красавица в этом платье, какая у нее шея, очуметь можно! Герт, дурак, ты куда смотришь? Точно, ледышка. Ледышка натуральная.

— Сейчас-то почему? — Мораг продолжала сжимать его локти. — Ну почему? Я же не сестра тебе, слава идолам. Почему — нет? Я на все согласна, Герт, малыш, бесценный мой…

Он покачал головой. Узкие плечики, ключицы торчат… на свои восемнадцать он никак не тянул. Шестнадцать, от силы. Дунь — рассыплется.

— Не сейчас. Не время, Мореле. Нельзя расслабляться.

— Да какая разница! Я тебе не сестра! Это ты у нас правильный, мне всегда плевать было. Но сейчас…

"Хочу луну с неба" — вспомнила я. "Хочу. Луну". Ой, Мораг…

Найгерт протянул прозрачную лапку и вытер пальцами принцессины щеки.

— Сейчас надо быть особенно осторожными, дорогая. Ты забыла, что мне… нам грозит опасность?

— Да. Я помню…

Руки ее упали, она откачнулась назад и села на пятки. Прекрасная женщина в алом, у ног коронованного задохлика. Тема для баллады. Подкинуть Пеплу идею, что ли?

— Это война, Мореле. Есть мы. Есть противник. Мы в осаде, сестра.

— Я не сестра!

— Сестра, Мореле. Ты принцесса Амалеры, ты моя сестра. Никому никакого повода. Ни единого. Нам надо выжить. Не только выжить — выстоять. Понимаешь?

Привычным жестом Мораг схватилась за горло. Кивнула обреченно.

— Слушай, — он наклонился, и принцесса потянулась к нему, с такой несвойственной ей доверчивостью, что мне аж не по себе стало. — Я думал целый день. Нам очень мало известно, точно простроить ситуацию невозможно. Но сидеть и ждать у моря погоды я не имею права. Слушай. Вполне вероятно, что враг задействовал кого-то из нейтрального лагеря. Таэ, например. Но, скорее всего, спектакль будет разыгран так: колдун уйдет со сцены, чтобы из-за угла дергать за ниточки. Каланда и ее чадо явятся с притензиями, и расскажут что да, колдун был. Но весь вышел.

— Как вышел? — Мораг тряхнула головой. Ей было трудно вернуться с облаков на землю.

— Умер. Убит. Уехал далеко и надолго. Это неважно. Главное — он был, а сейчас его не стало. Пленники перестали быть пленниками и вернулись домой. И хотят получить обратно то, чего их так подло и коварно лишили. Поэтому они припадают к стопам их верховного величества и молят о высшей королевской справедливости. Это сработает, Мореле. Иленгар сам оказался на троне только благодаря Реестру.

— Змеиный Князь…

— Не очень надежный ход. Колдун, скорее всего, это понимает. Таэ не союзник ни нам, не им. Таэ всю жизнь служил какой-то идеальной истине. И до сих пор служит. Потому, подозреваю, отец и не захотел отдавать ему Амалеру. В смысле, Леогерт Морао. — Найгерт усмехнулся. — Политика ниже его змеинокняжеского достоинства. Грязь и мерзость. И хорошо бы он позволял другим в ней ковыряться — нет, Таэ надо болото засыпать, да не песком, а известью негашеной. Что б уж наверняка никто не шевелился…

Найгерт зло фыркнул. Мораг смотрела ему в рот.

— Королеву Каланду он терпеть не мог, Кадор рассказывал. В конце концов они с отцом… с Леогертом вдрызг из-за нее рассорились, и Таэ убрался в Багряный Бор. А Касаль весь в отца, тоже воин истины. И тот, и другой — хорошие рыцари, но королю таким быть нельзя. Им самое место на границе. Ладно. — Найгерт потер лицо и сжал ладонями виски. — Вернемся к нашим баранам. К колдунам, то есть.

— А что колдун? — спросила принцесса.

— Колдун будет дергать за ниточки из-за угла. И нам неизвестно, на скольких людей он может подействовать. И сможет ли заморочить голову Иленгару. Однако здесь на сцену выходишь ты.

Мораг недоуменно нахмурилась:

— А до этого я где была?

— Пустим слух, что я отправил тебя в Викот. Пусть все думают, что я хочу убрать сестру со свадебных торжеств, чтобы не случилось безобразных попоек, драк, и подобных скандалов.

— Ты хочешь от меня избавиться!

— Мореле, дай договорить. Я сказал "пустим слух". Ни в какой Викот ты не поедешь, хотя придется выехать из города и перебраться на ту сторону Нержеля. Ты заедешь в Нагору, переоденешься, возьмешь другую лошадь и…

— Вернусь?

— Да, чтобы направиться на восток. В сторону Галабры. Ты поедешь встречать свадебный поезд.

— Как? — Она вскинулась, сжимая кулаки. — Я? Встречать эту лахудру? Да как ты…

Найгерт сморщился, вдавил пальцы в виски:

— Не кричи. О, Господи… Не надо орать.

— Малыш? — Мораг тут же сбавила громкость. — Прости дуру… Сильно прихватило? Сейчас я капелек накапаю…

Вскочила в вихре юбок, побежала к столу. Зазвенело стекло.

— Только не вина, — слабым голосом попросил Найгерт. — Просто воды.

Он продолжал держаться за голову. Глядя принцессе в спину, скорчил гримасу мученика и закатил глаза. Маленький стервец.

Я здорово замерзла, болтаясь в петле. Занозила палец, между прочим. Поменяла ногу — правая стояла на дощечке, левая на узком карнизе. Поменяла руку — и прилипла к глазом к соседней прорези. Долго я, конечно, не выдержу, но то, что говорил Найгерт, было интересно. Оказывается, он усиленно соображал своей болезной головой, покуда я мирно почивала. И надо же, как сестренку к рукам прибрал! Бери и мажь на хлеб вместо масла. Это Мораг-то, самое знаменитое амалерское страшидло!

Принцесса вернулась со стаканом воды, помогла брату напиться. Укутала его меховым одеялом.

— Не замерз? Закрыть окно?

— Не надо. Сядь. Я хочу сказать… Мореле, мне не на кого опереться, только на тебя.

— Да, малыш.

— Помоги мне и на этот раз. Оставь ревность и обиду на потом. Девчонка Клеста не виновата, что ее продают Морану. Такова судьба всех женщин, — он устало улыбнулся. — Кроме одной. Но такой, как она на свете больше нет.

— Малыш…

— Слушай. Мне нужна кукла, которая будет сидеть рядом со мной на троне. Клестиха мне подходит, почему бы не посадить именно ее?

— Она красивая…

— На портретиках все красивые. — Мои слова! Найгерт снова улыбнулся сестре, сидящей у его ног. — Даже если и в самом деле красивая. Она курица, как они все. Она не стоит твоей злости. Ни одна из них не стоит. Пусть со своими дамами занимается вышиванием и гуляет в саду. Пригласим ей менестреля, а если заведет интрижку, будем смотреть сквозь пальцы.

Мораг опустила голову.

— Дерьмо. Какое… ну ладно. Что я должна делать?

— Ты должна встретить мою невесту и вместе с ней вернуться в Амалеру. Твое возвращение будет неожиданностью для нашего "друга"

— Хочешь поймать его на живца? А если он…

— На меня покушений не было, дорогая. Пусть почувствует себя свободным.

— Клестиха, может, сама в сговоре с колдуном!

Найгерт пожал плечами:

— Этого уже не отследишь. Если колдун в свадебном поезде, значит, ты нейтрализуешь его раньше. Другое дело, что мы не сможем его вычислить… Нет! — Юноша мотнул головой и сразу же схватился за висок. — Ох, проклятье… Нет. Колдун не отпустит Каланду с сыном отдельно. Он будет рядом, покуда они не заявятся в Амалеру. Они, скорее всего, приедут сами по себе, не с какими-то гостями.

— Угу. — Тяжелый вздох. — Значит, я встречаю Клестиху. Сколько сопровождения ты мне повесишь на шею?

— С тобой я отправлю четверых гвардейцев. Но только до Нагоры. Там они останутся, и дальше ты поедешь одна. Мы же все делаем тайно.

— То есть, я еду не как Мораг Моран? — Принцесса прищурилась. — Понимаю. Я еду в мужском, под видом молодого рыцаря, и присоединяюсь к свадебному поезду как какой-нибудь полублагородный любитель дармовщинки.

— Каких, я уверен, к поезду и так прицепится немеряно. Ты будешь просто один из. Тебе даже не придется представляться нашей леди Клест. Зато несложно будет посматривать по сторонам и слушать что болтают.

— Ага. — Принцесса, похоже, воодушевилась. — Заодно посмотрю, какова эта курвища без фаты.

— Ты только не пугай ее, слышишь? Когда вы приедете, большинство гостей уже соберется. Не знаю, когда прибудет Иленгар…

— Погоди. Герт, но если каландин отпрыск таки объявит о своем праве и Каланда его подтвердит… Прошло не так уж много лет, здесь полно народу, который помнит королеву. Ее свидетельство будет очень весомо.

— Да. — Бледные губы презрительно изогнулись. — Мы встретим их заявление со слезами радости на глазах. Раскроем им объятия и воссоединим семью.

— Не поняла… Как? Если она скажет, что ее и наследника украл колдун, оставив взамен заколдованных кукол, то сразу возникнет вопрос — а кто есть ты, Найгерт? Откуда ты взялся?

— А мы ответим, что детей было двое. Я и мой младший брат. Так сказал мне, тебе и своему внебрачному сыну Вигену король Леогерт Морао, находясь на смертном ложе. И пусть докажут, что это неправда.

— Лжесвидетельство? Виген пойдет на лжесвидетельство?

— А куда он денется? Меня больше интересуешь ты, Мореле. Ты — пойдешь?

Мораг помолчала, глядя брату в глаза.

— Пойду, — сказала она глухо. — Ради тебя — на все, ты знаешь.

— И против матери пойдешь?

Опять пауза. Принцесса сжала кулаки.

— И против матери.

Найгерт потянулся вперед, коснулся стиснутого кулака — и тот раскрылся под прозрачными пальчиками. Поднял сестрину руку, поднес ее к губам. Мораг не выдержала, сгребла мальчишку в объятия, в которых он прямо-таки утонул. Принялась его облизывать. Смотреть на это было тошно.

Но я почему-то смотрела.

Она согласна на все… Даже встать против матери. И против своего настоящего брата. Ради этой маленькой ехидны… что она вообще в нем нашла? Он умница, не спорю, и, может, хороший король. Но стервец, каких мало. Он ведь не любит тебя, принцесса. Он, наверное, вообще любить не умеет. И черепушка у него не так уж болит. По-моему, он притворяется. А может, не притворяется, вид у него и правда выжатый…

Найгерт пискнул, и Мораг его отпустила.

— Голова кругом… — Он тяжело дышал. — Не надо больше, Мореле. Я же не каменный.

Ты не каменный, ты ледяной. Зачем пылинки с него сдуваешь, принцесса? Завалила бы паршивца и показала бы ему, где раки зимуют. Ыыыы! Давай, давай, отпаивай водой свой подснежник ненаглядный…

Я закусила губу, стараясь унять злость.

Все, хватит беситься, Леста Омела. Они опять что-то говорят.

— …если колдун окажется сильнее меня? У него же еще Каланда есть, а она тоже колдунья, малявка клялась. И неизвестно что за птица, этот претендент. Вдруг он тоже колдовать умеет?

— Мореле, а что другое ты предлагаешь? Мы должны защищаться, и будем защищаться, любыми доступными способами. Кстати, здесь от Таэ может случится польза. У него нюх на колдовство, и сам он непрост. Недаром про него всякие байки ходят.

— Я попрошу малявку, если она со зверьем своим договорится…

Найгерт покачал головой:

— Мореле, ты разве не слышала, что сказала твоя малявка у Кадора в застенке? "Я пришла помогать Каланде и ее детям", вот что она сказала. Ляпнула, не подумав, наверное. Ты уверена, что она не переметнется?

Мораг угрюмо смотрела на брата. А я почувствовала, как у меня все волоски на теле становятся дыбом. Маленькая ехидна… ты ведь меня закопаешь… на всякий случай. А Мораг только кивнет.

— Что молчишь? — подтолкнул сестру Найгерт. — Ты, вроде, ручалась за ведьмочку.

— Если взять с нее честное слово…

— Какое честное слово? Очнись! Она уже врала мне. Не моргнув глазом. Она врет так же легко, как блефует. Будь она поумнее, ей бы цены не было.

Дальше я не слушала. Оттолкнулась ногой от карниза, развернулась в воздухе, влетела в распахнутое окно. Не удержалась на подоконнике и с изрядным грохотом рухнула на ковер. Хол-л-лера черная!

Полежала, прислушиваясь. Вроде никто не всполошился. Руки-ноги у меня одеревенели, некоторое время я растирала их, лежа на полу. Потом все-таки поднялась, аккуратно убрала веревку за кромку окна, прикрыла раму, защелкнула задвижку.

Бежать. Сейчас же. Я, правда, обещала обойтись без побегов, но Найгерт не лучшего мнения о моем честном слове, не буду его разочаровывать. У меня совсем немного форы… может быть, до утра, может быть, меньше. Может быть, Найгерт приказал схватить меня, пока он любезничает с Мораг. Надо драпать. Но как, Высокое Небо?

Если я достаточно сильно испугаюсь, я чего-нибудь сделаю. Что-нибудь волшебное. Понятия не имею, что. Пропасть! Из окна, что ли, выпрыгнуть?

Спрятаться?

У старухи! У Райнары! Она знает замок, покажет какую-нибудь нору. Хуже все равно не будет.

Я несколько раз глубоко вздохнула. Если за мной еще не пришли, значит время есть. Внутри замка мне передвигаться разрешено. Поэтому — спокойствие, уверенность, и, главное, не суетиться.

Со свечой в руке, я отворила дверь из принцессиных покоев. Охранники в коридоре повернули головы, я вежливо поздоровалась. Стражники не торчали у порога, а сидели чуть поодаль, в нише, где предавались порочному азарту — резались в "андрахитос", излюбленную игру южанских наемников и моряков, весьма порицаемую церковью. У одного из вояк имелось на руках всего лишь три или четыре жалких "лоскутка", зато его сосед томно обмахивался огромным засаленным веером. Между игроками, на кучке кожаных обрывков, блестели монеты. Третий герой из игры, видимо, уже выбыл. Он просто сидел, прислонясь к стене, и грыз ногти. Вынув палец изо рта, он строго спросил:

— Куда?

— Приказ принцессы.

— Какой приказ? Ее высочество у короля.

— Миледи приказала, как только я вспомню одну важную вещь, сей же момент оповестить ее. Мне требуется кое-что сказать миледи по поводу покушений.

— Ну раз так, то иди, — разрешил поедатель ногтей. — Критель, подымай зад, проводи даму.

— Не стоит утруждаться, господа. — Я улыбнулась, хотя внутри все похолодело: сейчас приведут меня за ручку прямиком к Найгерту. — Я прекрасно знаю, где находятся королевские покои. Его величество позволил мне обращаться к нему в любой час дня и ночи.

— Это верно, — закивал владелец лоскутного веера, явно не желавший прерывать игру. — Такой приказ был.

— Ладно, иди, — лениво отмахнулся ногтеед. — Вот же, приспичило под утро…

— Миледи велела, как только — так сразу.

— Иди, иди.

У входа на лестницу меня еще разок окликнули, но подозрений я не вызвала. На верхних этажах, где обитали слуги, стражи не ставили. Правда, надеяться замести следы не приходилось. Я немного заплутала, то и дело наталкиваясь на каких-то полуночников. Бронзовый Замок не засыпал никогда. Один раз меня даже прижали в углу и попытались полапать — я без зазрения совести ткнула свечкой в морду любителю ночных приключений, и быстренько смоталась, пока он ругался и махал руками в темноте. Другой раз меня в моем белом платье приняли за привидение. Визгу было!

На черный, как кротовья нора, закоулок, ведущий к райнариной коморе, я наткнулась почти случайно. Дверцу пришлось искать наощупь. Она подалась под руками с пронзительным скрипом.

Я ожидала увидеть Райнару в постели, но та сидела, согнувшись в три погибели, на полу перед сальной плошкой, и возилась со своими нитками. Я замерла на пороге — грязную солому сплошь покрывала лохматая нитяная паутина. Старуха сидела в центре ее, как настоящая паучиха, вязала узлы, бормотала и раскачивалась. Я вдруг сообразила, что глаза у нее закрыты. В прорехи расползающейся ночной сорочки высовывались измятые соломой покрасневшие колени. Она, похоже, всю ночь тут ползала на карачках.

— Ама Райна!

— Штой там, араньика. Шкоро щеть готова будет, ошталось щемижды девять ушлов, щемижды щемь перекрещтьев, щемижды три перемышки, ньидо де ило, веррохо де шеда, шеррохо ланеро, трех шьете щавес…

В голове у меня что-то щелкнуло.

— Ама Райна! — заорала я. — Беда, беда! Каланду похитили!

Старуха вздрогнула. Голые веки распахнулись, в птичьих круглых глазах огненным бликом отразилось безумие.

— Нет! — Она вскинула костлявые руки. Рукава скатились до локтей, я увидела исчерна-синие вены, обвившие дряблую плоть.

— Вместо нее оставили соломенную куклу, Ама Райна. Кукла под заклятием. Но кукла — не Каланда. Каланду украли!

Безумица вцепилась себе в волосы.

— Ооооо… упуштила… опождала… я же жнала, нельжя было шпать! Вороненок шон нашлал, прилетел и унес… где ж ты теперь, шлааадкая моя, крашавица, шердше мое… Оооо, горе глупой Райнаре!

— Ама Райна, не плачь. Думай, что делать. Скорее. Можешь вывести меня из замка? Я пойду искать Каланду.

Старуха уронила руки. Посмотрела на меня, хмуря ведьмовские брови.

— Иди шюда.

Приказной тон, пронзительный жесткий взгляд. Душевная слабость слетела с нее как шелуха.

— Ошторожней. Перешагивай щерес нити.

Я подобрала подол. Подобно цапле высоко поднимая ноги, прошагала в центр комнаты.

Райнара кое-как поднялась с моей помощью. От нее кисло, душно пахло прелой шерстью и застарелым потом. Дикие, мутные, в кровавых прожилках глаза захватили мой взгляд. В глазах ее была какая-то странная алчная сила, но поверх подернутая то ли старческой слезой, то ли радужной пленкой. Так черная бездна глядит из ржавой болотной лужи, неопасной и мелкой на вид. Райнара схватила меня за плечи, крепко встряхнула:

— Любишь ее, араньика? Пойдешь жа ней?

— Пойду, пойду. Скорее, Ама Райна.

— Вороненок хитер. Тебе не поймать. Он щильнее тебя, нена тонта.

— Научи меня, Ама Райна.

Старуха вдруг раскаркалась хрипло, не хуже этого ее неизвестного вороненка. Я не сразу поняла, что она смеется.

— На хитрошть найдетщя большая хитрошть! — Она так тискала платье у меня на плечах, что шелк визжал у нее под пальцами. — На щилу найдетщя большая щила! Не ищи вороненка, ищи ворона. Ворон вороненку глаз выклюет! Глаз выклюет! Каррр-каррр-каррр!

— Какой еще ворон? — Я морщилась от боли — она мне все плечи искогтила.

Райнара захихикала ни с того ни с сего, но глаза ее со страшной внимательностью смотрели сквозь прищур.

— Аманте. Ее аманте. Ее аманте — большой черный ворон. Ищи его!

И она с размаху ткнула меня в грудь колючим кулаком. Уй, холллера!

— Ворон и вороненок… они что, родственники?

— Нееет! — Корявый указательный закачался у меня перед носом. — Нееет! Нет! Нет! Нет! Ищи ворона!

— Ну хорошо, хорошо. Только выведи меня.

— Шама выйдешь. А штоб не увидели — вот тебе щеть. Ни одетая, ни ражьдетая, ни верхом, ни пешком, ни в полдень, ни в полночь… — Старуха надавила мне на плечо, заставив опуститься на колени в центре паутины. — Дехадме, нудохаш рейех. — Темные скрюченные пальцы засновали вокруг, собирая лохматые нити, выплетая все новые и новые узлы. — Пуех ке веишь ке-ех коша клара. — Она вплетала в паутину и меня и себя. — Ке мах ке вошотрох нудох. — Она подтолкнула меня вверх, я встала — глаза в глаза с Райнарой. Паутина приподнялась вместе со мной и теперь лежала у нас с Райнарой на плечах. — Тенхо пара енкаварше каушах.

Старуха достала из-за пазухи крученый из той же шерсти шнурок и собрала на него последние петельки.

— Дехадме эхкондерше а макула щьега!

И совершенно неожиданно повалилась на колени, одновременно дергая за шнур. Голова ее исчезла под сетью, а сама сеть, шурша и волоча мусор, поползла по соломе, собираясь в большой рыхлый ячеистый плащ. Я сунула ладонь под нитки; задушить они меня не могли, однако горло перехватили очень неприятно. Оттянула шнурок, но гадкое ощущение осталось. Какая-то блуждающая невнятная тошнота. Даже перед глазами как-то все… я подняла взгляд к потолку — там, в маслянистой темноте, плавали белесые пленки. Приживалы. Гадость.

Райнара вывалилась из-под плаща, отползла на пару шагов. Ткнула в меня изрезанным в кровь пальцем:

— Иди, араньика. Ищи ворона.

— Что это, Ама Райна? — Я приподняла сетчатую полу.

— Шеть колдовшкая. Макула щьега. Иди, тебя не увидят.

Макула сьега? Слепое пятно!

Интересно, оно действует или нет? Так или иначе, но ничего другого я здесь не получу. Придется проверить.

— Ни ш кем не ражговаривай. Никого не кашайся. Иди тихо-тихо, как паущок. Ищи ворона. Ее аманте. Умоляй его, в ношеньки пади, прощи за нее, за крашавишу нашу… прощи за нее. Ох, горе Райнаре! Оооо…

Старуха скорчилась на полу, обняла себя высохшими руками и заплакала, раскачиваясь, подметая седыми космами грязь. Обогнув ее, я вышла прочь и осторожно прикрыла за собой дверь.

Странное ощущение меня не оставляло. Мрак узкого коридора уже не был таким непроглядным, я видела кладку стен и пятна плесени на ней, и зыбкие полотнища пленок в углах под потолком… вот пропасть, их тут бессчетно! Слышала шорохи и пощелкивания в толще камней, и осторожные вздохи пыли, и странный жужжащий отзвук, прилетевший из-за угла вместе со сквозняком.

За углом открылся большой коридор, освещенный единственным факелом. Огонь казался каким-то тусклым, и он жужжал, совсем как рассерженная оса, увязшая в меду. Пока я смотрела на огонь, мимо прошел отчаянно зевающий человек с каким-то коробом в руках. Тень игривым псом путалась у него под ногами и мешала идти. Меня он то ли не заметил, то ли не обратил внимания.

На лестнице дуло, как в трубе, приживалы гроздьями болтались под потолком. Два витка вниз. По площадке туда-сюда бродил стражник, беззвучно насвистывая себе под нос, а тень его, ломая руки, истерично шарахалась из угла в угол. Я остановилась на виду; тень меня заметила, а ее хозяин — нет. Он пару раз скользнул по мне безразличным взглядом, как по пустому месту. Я и была для него пустым местом.

Ай да Ама Райна! Безумие безумием, а колдовать может! Значит, у меня теперь есть плащ-неведимка? Здорово!

Я потихоньку спускалась вниз. Хорошо бы выйти из замка сейчас, ночью, покуда в коридорах мало людей, и никто ненароком на меня не наткнется. Амаргин как-то, в минуту хорошего настроения, рассказывал о свойствах слепого пятна, и даже обещал научить меня входить в него, но так и не собрался. Когда ты под пятном, говорил он, главное — не привлекать к себе внимания. Ты не исчезаешь, тебя просто не видят. Но если ты будешь громко топать, сопеть и ронять предметы, то никакое пятно тебя не прикроет. Так же нельзя у всех на глазах открывать двери, двигать вещи, на которые смотрят, и брать к себе в пятно другое одушевленное существо. Вернее, брать можно, но это особая хитрая наука, которой тоже надо учиться. Кстати, Амаргин ничего не говорил о том, что слепое пятно можно наложить как заклятие на какой-нибудь предмет.

Внизу, у кухонь, удача улыбнулась мне еще раз. Двери во двор были раскрыты, кухонные работники перетаскивали в кладовые только что привезенные продукты. Печи уже растопили; сонные повара, покрикивая на поварят, сыпали муку, разбивали яйца, лили масло и патоку в выстоявшуюся опару.

Я дождалась, пока фургон опустеет, и осторожненько, чтобы никто не заметил, залезла внутрь, на прикрытую рогожей солому. Волшебный плащ неплохо грел. Я свернулась калачиком и закрыла глаза. Меня вывезут из замка, а если совсем повезет — то и из города.

Неужели светает? Меж стволов разгоралось пепельно-розовое сияние и слышался гул — наверно, там, под скалами, гудело море. Еще шаг — изменился воздух, сделался парным как кровь, и подвижным как дыхание, такой бывает только летом, когда ветер приносит дневное тепло с разогретых скал. Зашумела листва — посыпалась вниз, закружилась, запутала зрение — золотая, бронзовая и лиловая в сумеречном свете. Я слышала звон, когда листья сталкивались в полете, и свистящий шелест, когда теплый воздух поднимал их вверх, от земли. Откуда тут еще яблоневый цвет? Будто стая белых бабочек дохнула в лицо — я зажмурилась. Воздух пел, пиликал и смеялся, разом грянуло — шепот, разговоры, шуршание одежд, шорох быстрых ног, переборы струн, догоняющих смешливую мелодию.

Мы входили в огромный, заросший колоннами зал. Наверху сплетались ветви, в них что-то шмыгало, а выше крон куполом сходился туман. Деревья и колонны стояли вперемешку, мрамор пускал корни, живая кора сверкала драгоценной мозаикой. Повсюду созвездиями горели лампы. Серые плиты пола замело розовыми лепестками, лепестки летели впереди нас, подол моего платья гнал по камням легкую пургу. Впереди, в светлых проемах что-то двигалось. Я оглянулась на Ириса — он невидяще смотрел перед собой, и вздрогнул, почуяв мой взгляд. После того, как мы сошли с моста, он не сказал ни слова.

— Эй, Босоножка, не кувырнись! Че не здоровкаешься?

На полу, в корнях колонны, в бело-розовом сугробе, сидела девочка. Самый настоящий человеческий детеныш лет семи, не старше. В многослойных, подвязанных веревкой лохмотьях. Обвешенная какими-то сумками, торбами и торбочками. С кое-как заплетенными косицами, с чумазой конопатой мордашкой, с огромным яблоком в руке. На острой коленке, обтянутой ветхим рядном, устроилась серая мышь. Обычная подпольная мышь, только мелкая слишком. Мышонок, наверное.

— Ах, Муханя, — Ирис встряхнул головой, и словно проснулся. — Рад тебя видеть, Муханечка. Господину Пушку мои лучшие пожелания.

Ирис наклонился и осторожно погладил мышонка пальцем по шелковой спинке.

— А тебя как звать? — девчонка оценивающе прищурилась на меня.

Я назвалась. Девчонка с важным видом кивнула, разинула рот пошире и с хрустом впилась в яблоко. Брызнул сок, запенился, потек по подбородку. Муханя вынула кусок изо рта, критически его осмотрела и положила себе на колено, перед мышонком.

— А сама-то откуда? — она утерлась рукавом.

— Из Амалеры.

— С северов, значит. А мы с Пушком юттские будем. Ты глянь, как лопает, а? Как некормленный. — Она подобрала мизинцем яблочную крошку и отправила ее в рот. — Шли бы вы к гостям, господа хорошие, а то как бы Королева не прогневалась. Тебя, Босоножка, там ждут давно. Дуделки твоей не хватает, песни-пляски начинать.

— А ты, Муханя, плясать не пойдешь?

— Пустым брюхом трясти? Еще чего! Мы с Пушком тут с подождем, когда столы накроют. Уж там и отпляшем. Ложкой в миске.

Она подмигнула и занялась яблоком.

— А Муханя чья? — спросила я. Мельтешение впереди приближалось, шум усилился. Я заговорила громче: — Вроде здесь каждый человек кем-то приведен или принадлежит кому-то. Так ведь?

— Так. — Ирис достал из-за пазухи тростниковую свирельку, положил ее на ладонь и пощекотал пальцем — осторожно и ласково, как муханиного мышонка. Мне даже показалось, что она сейчас выгнет спинку и запищит. — Человек из серединного мира не может оставаться без поручителя. За Муханю поручилась сама Невена, среди людей, я слышал, ее чтят как святую.

— Ого! — я едва сдержалась, чтобы не присвистнуть. — А я увижу Невену?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Она редко посещает Стеклянный Остров. Муханьке повезло тогда. Невена любит смертных. Она с ними в родстве.

— Амаргин говорил, что здесь есть еще люди. Кроме нас с ним. Он Муханю имел в виду?

— Не только. — Ирис вдруг улыбнулся, да так ярко, что я немного опешила. — Сама увидишь. И услышишь. Его стоит послушать, Лессандир.

— Кого?

— Дай-ка руку. Мы пришли.

Белый олень, что стоял меж колонн, в арке сплетенных ветвей, склонил коронованную голову и отступил назад. Мы пересекли этот последний рубеж — и окунулись в жемчужно-розовый свет. Казалось, сам воздух светился и дрожал от многоголосого говора, от шелкового, лиственного, ветренного смеха, от струнных всплесков, взлетающих над головами толпы. Я мигом потерялась — их было так много вокруг, разных, удивительных, невероятных, болтающих друг с другом, спорящих, стоящих в одиночку с загадочным видом, кружащихся под обрывки музыки, хохочущих, шепчущихся, сидящих на ветвях и на полу, играющих в какие-то игры. Они были везде — все пространство зала, весь его немалый объем оказался наполнен движением, трепетом и ритмом.

— Ирис! — один из них повернулся к нам, тонкий, подвижный, светлый, как водяная струя, белые, впросинь, волосы до талии, черные брови, хрустально-прозрачные глаза. — Где ты бродишь, Королева давно тебя ждет! — и — мне, с легкой улыбкой, как будто мы давно знакомы и виделись только вчера: — Привет, человечка. Повеселимся?

Не дожидаясь ответа, канул в толпу. Женщина с волосами цвета синего кобальта помахала нам рукой, обросшей соколиными перьями и похожей на крыло. Другая, с желтыми рысьими глазами, в плаще из золотой парчи, жестко улыбнулась, показав острые зубы. Волосы ее были собраны в пышный хвост, а на кончиках ушей чернели меховые кисточки. Кто-то низенький, большеголовый, на мягких кошачьих лапках, прошмыгнул сбоку, мимоходом сунув мне стеклянный бокал с тягучей как мед жидкостью. С другой стороны протянулась обнаженная рука и бросила в бокал льдинку.

— Пей, — велел Ирис, улыбаясь.

Я сделала глоток, вернее, вдох — это оказалась не жидкость, а сгущенный томный летний воздух, с пронзительной нотой свежести. Сам бокал вдруг треснул сразу в нескольких местах и распустился прозрачным цветком. От неожиданности я выронила его — лепестки со звоном разлетелись по полу и исчезли под ногами гостей.

— Ирис!

Цветная толпа — руки, лица, струящиеся волосы, взмахи одежд, извивы лент — расступилась. Я увидела Королеву.

Она сидела на бортике фонтана, а сам фонтан был приподнят над плоскостью пола, к нему вели широкие ступени из дикого камня. За спиной Королевы возносился к невидимому потолку сумеречно-серый, в лиловых просверках столб, окутанный туманом и золотой взвесью. Края его были размыты и нечетки, и дрожали от напряжения. До меня дошло, что это не вода — это мощный воздушный поток, облачный, грозовой ветер, полный взлетающих искр. Волосы Королевы метались и вились, синие тени пятнали плечи. Руки, нагие как молнии, лежали на дымном серебре подола.

Ирис, выпустив мои пальцы, припал на колено. Прижал к груди раскрытую ладонь. В другой была свирель; коснувшись пола, она зазвенела колокольчиком. Я спохватилась и присела, растянув юбку. Не слишком ловко — за спиной кто-то хихикнул.

— Долго же вы плутали, — Королева приподняла бровь, длинную и острую, словно лезвие. — Девочке не далась прямая дорога? — Прищурив глаза, она оглядела меня с головы до ног. — Да, милая, ты из тех, кто никогда не пойдет прямо, если есть, куда свернуть.

Короткий смешок, в самом дальнем отзвуке которого почудился мне громовый раскат. Королева улыбалась, глаза ее горели сквозь ресницы и жгли мое лицо.

— Я слышала, как ты попала к нам, маленькая смертная. Чтобы свернуть с ТАКОЙ дороги нужен особый талант, я впечатлена. Что ж, теперь у тебя есть поручитель, и ты можешь удовлетворить свое любопытство, исследуя здешние закоулки. Желаю тебе от души повеселиться. Иди, ешь, пей, танцуй с нами, но прежде, чем тебе придет в голову куда-то свернуть, трижды подумай. А твой босоногий приятель и мой честный Томас будут нас развлекать. Том, — она повернула голову, и я, наконец, разглядела у ног ее, на ступеньках, человека с арфой. — Том, друг любезный, хватит щекотать струны. Я желаю, чтобы вы с Ирисом порадовали нас игрой.

Человек. Да, точно, это был человек, молодой мужчина, очень красивый. Черноволосый, светлоглазый, кожа его, некогда загорелая, еще сохранила легкий золотистый оттенок. Длинные руки обнимали эбеново-черную арфу, пальцы переплелись на резном украшении в виде оправленного в серебро узла.

— Здраствуй, рифмач, — приветствовал его Ирис. — Сыграем?

Арфист не ответил, только кивнул. Ирис тоже сел у ног Королевы, но так, чтобы видеть партнера, поднял свирельку к губам и заиграл — сразу, без каких-либо пробных вступлений.

Том пропустил пару тактов и подхватил мелодию. Ветер трепал им волосы, по рукам и лицам проносились тени облаков. Волна и блики на воде, канва и золотое шитье, свеча и мотылек, очертя голову летящий в пламя. Так мгновенно, не переводя дыхания, они заполнили собой все пространство, и шум, и смех, и мягкий топот ног превратились в музыку, и даже мое собственное сердце взялось отбивать ее захватывающий ритм.

Как они похожи друг на друга, эти двое, Ирис и человек-арфист! И дело не только в схожей масти и тонкой кости, и не в том, что оба были музыкантами. Они что-то делали с моей душой, что-то такое, от чего она того и гляди могла отлететь… куда там отлетают смертные души. Они разнились только в одном — Томас, играя, смотрел на Королеву, а Ирис закрыл глаза.

Праздник взорвался как бутыль с забродившей медовухой. Музыка кружила и волновала множество пар, сияние ламп то и дело заслоняли проносящиеся крылья, перья, цветы, ленты и легчайшие полотнища покрывал. Воздух сделался густ и пьянящ, и казалось, удержал бы в своих ладонях и меня, буде мне вступит в голову подпрыгнуть повыше. Я бы и подпрыгнула, наверное, если бы зал был пуст. Но в зале кружился текучий вихрь, и я снова испугалась своей неуклюжести. Я отступила к какой-то колонне, где и встала, разинув рот. Сотни лиц — прекрасных, удивительных, ошеломляющих, совершенно невозможных, потерявших всякое сходство с человечьими — летели вереницей, рассыпались горстями брызг, перемежались взмахами одежд, парусами плащей, цветным пламенем волос, гирляндами рук и ног, музыкой, смехом, обрывками разговора. Я стояла на краю этого восхитительного варева и чуть ли не плакала. Мне хотелось к ним, мне хотелось домой, мне хотелось умереть…

— Ага, вот ирисова игрушка! — кто-то уцепил меня за руку. Длинноволосый красавчик с хрустальными глазами. — Пойдем танцевать, малышка. Хватит жаться по углам. Куна, бери ее! Повеселимся!

Другую руку ухватила золотая женщина с кисточками на ушах. Хохоча, они поволокли меня в круг, и в глазах все слилось сверкающим колесом. Я не чуяла ног, и вообще ничего уже не чуяла, и не помнила себя. Восприятие развернулось веером, в одной плоскости сияло солнце, в другой царила тьма, в третьей вечер зажигал звезды, в четвертой кружились тени, где-то еще многомильная толща воды давила на плечи, а в другом месте ветер сдувал песок со старых развалин, и было еще что-то совсем непонятное, и еще что-то, где нельзя не то что жить, куда и смотреть нельзя…

Я очухалась на галерее, которая, оказывается, опоясывала зал сверху. Рядом со мной никого не наблюдалось, зато внизу вовсю продолжалось празднество. Ирис и Том играли, ни на что не обращая внимания, к ним присоединились еще какие-то музыканты. Королева же, восседая на своем фонтане, приветливо кивала вновь прибывшей паре. Мужчина — высоченный, смуглый, черноволосый, в черных одеждах — преклонил колено перед своей владычицей. Я узнала его — Вран, волшебник, брат моего Ириса. Женщина рядом с ним, чуть приподняв подол алого платья, изяшно присела и поклонилась. Юная женщина, с золотисто-оливковой кожей, с бархатными глазами лани, с локонами, отливающими павлиньим блеском.

Человеческая женщина, хотя очень, очень красивая.

Каланда Моран, в девичестве Аракарна.

 

Глава 28

Пути земные неисповедимы.

Поет. Нет, правда, поет. Ишь, выводит! И чего затеял с утра пораньше?

Я разлепила глаза. Надо мной качался матерчатый потолок, подо мной поскрипывали колеса, сквозь раздвинутый полог было видно, как убегает назад дорога. В небесах сияло солнце, его пламенный глаз просвечивал даже сквозь два слоя вощеного тика. В фургоне было душно и жарко.

Ладно прибедняться, нормально ты поешь, не фальшиво. Только хрипишь немножко, и дыхалки тебе на рулады не хватает. Пара сырых яичек, кружку горячего вина… мням… что-то я есть хочу.

Я помотала головой. Проснись, Лесс, глаза продери. Ты слышишь, кто поет? Этот голос… откуда он тут взялся? Он меня разбудил, он мне спать не давал всю ночь. Вернее, все утро. Или сколько мы тряслись в этой повозке? Куда мы едем, холера меня побери?

Впереди, на выгоревшем тиковом пологе маячили две тени — одна круглая, маленькая, в широченной шляпе, другая — тощая, ломкая, дерганная. На червереньках я подобралась к передку, заглянула в щелку. Пеплов замусоленный затылок болтался прямо у меня перед носом, я хорошо рассмотрела измаранную пылью и ржой (под каким забором он валялся?) рубашку и потное пятно между лопаток. Рядом сидел возница, плотненький, плечистый, суконный котерон едва не лопался у него на спине, а новая соломенная шляпа пускала зайчики. "Ла-ла-ла!" — распевал Пепел, в такт пришелкивая пальцами — видно, для полноценной "сухой ветки" на узеньком передке не нашлось места.

— Экие у тебя, приятель, песни заумные, — хмыкнул возница. — Нам, серой кости, такие кренделя поперек мозгов, вроде все слова понятные, а о чем поешь — никак не уразумею.

— Как "о чем"? — удивился Пепел. — О чем менестрель может петь? У нашего брата две вечные темы: о войне и о любви.

— А эта про что? Август, февраль… гари какой-то нанюхался…

— Не нанюхался, просто горечь на губах. Это так, поэтический образ.

— А-а! Так то сушняк с бодуна. Рассол с капусты от этого дела славно помогает.

— Ага. Буду знать.

Я прикусила губу, чтобы не фыркнуть и отползла вглубь фургона.

Не понимаю, как Пепел меня нашел. Я же внутри повозки была, и даже если слепое пятно слетело… А разве оно слетело? Оно вообще могло слететь или как? Я пощупала колючий дырчатый плащ (жарко в нем!), но ничего нового не обнаружила. Если, например, возница заглянет сейчас под полог — увидит он меня или нет?

Погодите. Амаргин говорил: "Заклинание заклинает самого заклинателя". То есть, Ама Райна заклинала себя. В чем заклинала? Она заклинала себя, чтобы не видеть меня? Прекрасно она меня видела. И при чем тут плащ?

Брррр! Еще раз. Райнара действительно сделала со мной что-то такое хитрое, отчего у меня сместилось восприятие. Я видела то, что в обычном состоянии не вижу. Пленки эти мерзостные. Тени. Еще какие-то чудеса. Это было похоже, как Амаргин учил меня проходить сквозь стены. Проходить сквозь стены! Зараза! Там, в замке, я даже не попыталась пройти сквозь стену! Не важно, получилось бы оно или нет — я даже не попыталась! "Если я достаточно испугаюсь, я что-нибудь сотворю". Ага. Нашла закономерность. Вместо того, чтобы учиться быстро бегать, натираешь себе под хвостом перечной настойкой. Охренительный способ. Ошеломляющие результаты.

Я совсем забросила свое ученичество, я перестала думать как волшебница, я все время думала как… как тупица! Как человек, который в жизни не поднимал носа от собственного огорода. Стыдобища… Если так пойдет дальше, Леста Омела, то Геро Экеля по прозвищу Амаргин, ты больше не увидишь. Потому что такая как ты есть сейчас, ты ему неинтересна. Ты не увидишь ни его, ни Ту Сторону, не говоря уже об Ирисе.

Об Ирисе…

У меня моментально заложило нос, и веки налились горячим. Как бы то ни было, я хочу взглянуть на него еще раз. Еще раз. И пусть он сам мне скажет… то, что скажет. "Пошла прочь" или еще что. Или ничего не скажет, даже не поздоровается, он вообще никогда со мной не здоровался, будто мы не расставались. Но я все равно из него вытрясу, я скажу ему…

Тааак. Я крепко потерла лицо. Меня опять куда-то не туда занесло. Хватит размазывать сопли, оправдываться и мечтать. Делай дело, подруга, а страдают пусть всякие леди и принцессы. Пф! Я вспомнила Мораг и хрюкнула тихонько. Вот уж кто не трясет соплями! Сама себя в узел завяжет и всех вокруг по маковку в землю вобьет. Так и надо. Ну-ка, давай, начни с себя. В узел. В узел!

Для начала я стиснула кулаки, но быстро их разжала — вспомнила сон. Не сон, а… как его назвать, срез памяти, что ли? Не важно. Важно, что я теперь знаю, кто отец Мораг. И я теперь знаю, почему она такая… невероятная. Она же не человек! Вернее, человек только наполовину. А на другую половину… Ох, принцесса! Интересно, Врану известно, что у него есть дочь? Как же, известно! Гаэт отвез ее в Сумерки, Вран ей лицо поправил… и вернул обратно. Мораг ничего не помнит. Вот ведь любящий папочка, он ей даже "здраствуй" не сказал… или память стер. Зачем?

Ищи ворона. Легко сказать, Ама Райна! "Ищи ворона"! Мне что Врана, что Ириса искать, один черт. Ни до того, ни до другого не дотянешься. Гаэт? Амаргин?

Эрайн!

Опять просить помощи вместо того, чтобы сделать самой? Но он может что-то знать. Может подсказать. Излишняя гордость не всегда…

Грохот копыт вырвал меня из головоломных раздумий. Нас догонял отряд.

За мной?

Вряд ли. Они вообще какие-то непонятные. Я у Найгерта таких не видела. И гербы незнакомые. Один герб. На всех.

Пошире раздвинула щелку в пологе, чтобы рассмотреть. Огромные кони в длинных белых попонах с изображениями собачьих голов. Рыцари в черных плащах и в белых коттах поверх хауберков, все как один несли псоглавый герб. Я насчитала дюжину человек, восьмерых рыцарей плюс еще четверку то ли оруженосцев, то ли слуг. Почти мальчишек, одетых не в кольчуги, а в клепаные куртки из коровьей кожи. Но и у них на коттах скалились собаки, и на поясе у каждого висел меч.

Наш фургон прижался к краю дороги и остановился. Отряд прогрохотал мимо, оставив за собой облако пыли. Пришлось зажать нос, чтобы не расчихаться.

— О-от, понеслись, окаянные, ни дна им ни покрышки! — в сердцах высказался возница. — Куда их нелегкая погнала? В Крапивинку, аль в Старую Заставу? А то и в Мавер, с них станется. Но-о! Пошла!

Щелкнули вожжи, фургон дрогнул и тронулся.

— Что им там надо? — Пепла интересовал тот же вопрос что и меня.

— Да почем мне знать? Может чертей искать поехали, может ведьм каких. Монахи, итить. Где ж это видано, чтоб монах с мечом на коне скакал?

Перрогварды! Псы Сторожевые, псоглавцы. Те самые, которыми меня Ютер стращал, те самые, что ловили меня темной ночью в амалерском переулке. Да что ж они мне все время дорогу перебегают?

Или это я им — перебегаю?

Возница принялся рассказывать длинную историю про то, как в прошлом году, в Мавере, псоглавский аббат тягался с местным лордом за какой-то Каев Луг, и оттягал его. Я так поняла, что Псы собирались строить в окрестностях новый монастырь. Мне стало совсем муторно от жары, и я откинула полог.

Судя по солнцу, сейчас где-то около полудня. Мы ехали по тракту, лес вокруг был расчищен не меньше чем на фарлонг в глубину.

— Тпрру! Ну что, певун, слазь. Тебе прямиком топать, а я на Крапивинку сверну.

— Спасибо, добрый человек, дай Бог тебе удачи, храни тебя святая Невена.

Пепел еще что-то говорил, пока я поспешно и по возможности бесшумно покидала фургон. Потом возница щелкнул вожжами, гаркнул свое "Н-но!", и мы с Пеплом остались на дороге одни.

Отступив в пыльную траву, бродяга обернулся ко мне. Улыбка его не красила, но он, видимо, об этом забыл. Я вздохнула и принялась развязывать плащ. Ладно, макула сьега свое дело сделала. Ама Райна не та, что прежде. Или я что-то напортачила?

— Как спалось прекрасной госпоже?

— Пепел. — Я перекинула через руку ворох спутанных нитей. — Ты опять что-то от меня скрываешь.

— Не гневись, госпожа моя! Думаешь, легко поэту самого себя за язык держать? Слова мастера — золотоносный песок, но не до такой же степени, чтобы перемывать его каждую минуту! Да и то, видит Небо, я привык щедро дарить свое золото, а не скрывать его, как куркуль. Пожалей бедного поэта, госпожа, не пытай попусту.

Я посмотрела на бедного поэта и махнула рукой.

— Бог с тобой, не буду пытать. Есть у меня, правда, кое-какие подозрения…

— Какие же, госпожа?

— А вот не скажу!

Я обошла его и зашагала вперед по дороге. Пепел, естественно, увязался следом.

— Не думал я, что мстительность свойственна моей прекрасной госпоже.

— Ты меня еще не знаешь. Я неумная лживая тварь, так считает король Нарваро Найгерт. И не без оснований. И не надо мне дифирамбы о прекрасной госпоже петь. Я лучше вас обоих знаю, что во мне прекрасно, а что не слишком.

— Да я и не собирался. — Пепел нагнал меня, сунув подмышку свою палку. — Дифирамбы петь…

— А-а! — Мне не очень хотелось скандалить, но смолчать я не могла. — Так ты согласен с этим недомерком?

— У меня не было повода проверить его слова, — он ухмыльнулся. — Прекрасная госпожа.

Ссора выдохлась, не начавшись. С чего ты взяла, Леста Омела, что этот человек за тобой ухаживает? Может, ты для него такое же недоразумение, как и он для тебя. Зачем в душу-то лезть?

А подозрения у меня и впрямь зародились. На тот счет, каким способом он вычислял меня среди огромной толпы. Первый раз — в "Трех голубках", второй раз — когда я из порта шла, в третий раз — сейчас вот. Такое только Амаргин сделать мог. Но Пепел ведь не маг, не колдун. Хотя… шут его знает. Может, он тот самый и есть… ой!

Я опять на него покосилась. Он покосился на меня и улыбнулся, не размыкая губ. Когда он держит рот закрытым, у него приятная улыбка. И глаза так светлеют, и даже рыжего пятна почти не видно. Нет, он не колдун. Просто у него какая-нибудь штучка имеется специальная. Может, волшебная. Вроде магнитного камня. Что на меня всегда указывает. Эта штучка, наверное, в условие обета входит, и мне показывать ее нельзя. На этом и порешим, и доискиваться не будем.

— А куда мы идем? — спросил Пепел.

— Э… — Я остановилась. — А куда ты меня привез?

— Хм? Я привез? Я всего лишь подсел к тебе по дороге, госпожа, а маршрут выбирала ты сама. — Он поднял ладонь, предупреждая взрыв негодования с моей стороны. — Это галабрский тракт, где-то лиги три от Амалеры.

— Значит, Соленый Лес мы миновали… — Я поежилась. Не жарко, однако. Ветерок поддувает. Это в фургоне я взмокла, а снаружи весьма прохладно оказалось. — Что же нам делать? Вернуться? Или пройти до Мавера?

— А зачем нам в Мавер?

— Там можно взять лодочку и спуститься по Мележке, в самое сердце Соленого Леса.

— Ага, — Пепел прищурился. — Ты опять ищешь своего друга. Того, что живет в лесу.

— Да. Мне опять нужно найти Малыша. Позарез. Пепел, у тебя есть деньги?

— Только медь. Совсем немного. Но в Мавере я смогу заработать…

— …еще немного медяков. Ладно, протянем как-нибудь. А лодку можно украсть. Хотя есть хочется зверски. И помыться бы… — Запустив руку в волосы, я добыла несколько соломинок и обрывок рассученной нити из райнариного плаща. — …мдааа, помыться не лишнее. Мы с тобой и правда как бродяги, не хватает на какой-нибудь разъезд налететь. Пепел! — Я нащупала кое-что на плече. — Пепел, у нас много денег! Почему ты молчал? Ты же ее видел!

Певец разулыбался. Я отстегнула фибулу и положила ее на ладонь. Золотая, с пурпурной эмалью, в форме свернувшегося в кольцо дракончика. Красивая, даже продавать жалко. Ее сестрицу я отдала мальчишке из порта, по прозвищу Крапивный Лорд.

Что ж, надо идти до Мавера. До Мавера теперь ближе, чем до Амалеры. Кроме того, рядом с Амалерой мне лучше не отсвечивать. По понятным причинам.

А райнарино дырчатое творение я снова надену. Чтобы белым платьем не сверкать, да и зябко что-то на ветру…

Примстилось или было? Перегнувшись через парапет, я смотрела в золотой туманный омут, пронизанный огненными искрами. Королевин фонтан вскипел сияющей пеной, и праздничное варево внизу скрылось в облаках. Под туманом плескались легкие тени, больше похожие на бьющих крылами птиц, чем на танцующих. Рокотала страстная арфа, и кружил над ней упоенно-сумасшедший голос ирисовой свирели — чистейший, юный, чуть задыхающийся голос, невнятный от хмеля и возбуждения, дикий в простодушии своем голос, путающий развеселую танцевальную мелодию с очищающей сердце исповедью.

Каланда. Как она оказалась здесь? Как?

Примстилось или было?

Надо спуститься. Отсюда не видно ничего.

Я оттолкнулась ладонями от мраморных перил. Выпрямилась. Огляделась. Прошлась туда-сюда. Лестницы в зал не обнаружила. Зато обнаружила сразу несколько дверей, выходящих на галерею. Вернее, не дверей — высоких стрельчатых арок из стеклистого камня, одинаково задрапированных плетями хмеля и плюща. Наверное, через одну из них я вошла. Но память молчала — я не помнила, как оказалась здесь. Сообразить, которая куда ведет тоже не было никакой возможности.

Ничего, для начала надо просто спустится на тот же уровень, что и бальная зала. А там разберемся.

Но все лестницы вели вверх, коридоры вились как хотели, и каждая дверь, которую я открывала, вела в новый коридор. Один из коридоров был по колено залит теплой водой, в воде цвели кувшинки, и когда я брела, спотыкаясь, по скользкому дну, в голени все время что-то тыкалась — то ли рыбы, то ли лягушки. В другом коридоре я всполошила стаю голубей — они взвились белой тучей с хлопаньем и треском и умчались куда-то вперед. В еще один коридор я и не сунулась — там было темно, хоть глаз выколи. Потом я наткнулась на цепочку кровавых пятен — кто-то тут шел, истекая кровью. Перепугавшись, я принялась кричать и звать, но мне не ответило даже эхо. Я двинулась по следам наобум. Кровь засыхала на глазах, ее присыпала пыль и сосновые иголки, а скоро она совсем исчезла под палыми листьями и лесной трухой. Я пошаркала ногой, разбрасывая мусор, и ушибла пальцы о большое металлическое кольцо. Это еще что такое?

Люк? Точно, люк. Напрягши силенки, потянула за кольцо, тяжелая каменная крышка нехотя отвалилась. В полу открылось круглое окошко. Полынья с черной водой, в которую тут же посыпались иголки и песок.

Я-то думала, здесь можно вылезти. Ну, нет так нет. Интересно, насколько она глубока? Я встала на колени, заглядывая в темное зеркало. Из воды глядело на меня мое отражение — бледное пятно лица, провалы глазниц, встрепанная шевелюра.

Отражение ничем не походило на меня, и я почему-то совсем этому не удивилась. Не удивилась, что скулы его расписаны дикарскими полосами, глаза лишены белка, а губы беззвучно шевелятся. Зубастое полуночное существо звало меня из бездны, я видела даже маленькие зеленоватые ладошки, притиснутые изнутри к прозрачной границе воды. Моя фюлюгья. Что бы там ни говорил Гаэт, мне было приятно ее видеть. Но протягивать ей руку дружбы я не собиралась.

— Уходи, Ската, — сказала я. — Тебя здесь не любят. Тут бродит злобный Вран, и злобный Гаэт тут тоже наверняка бродит. Они хотят тебя убить. Слышишь?

Ската прислушалась, склонив голову, дергая звериными ушами с веером шипов на каждом. Черные раскосые глаза моргнули, губы снова заплямкали — она отвечала мне, там, под водой, только сюда не долетало ни звука.

— Нет, Ската. Ты мне не чужая, я должна тебя беречь. И ты тоже должна меня беречь, потому что где еще ты найдешь себе сумасшедшего в пару? Уж точно не в Сумерках. Давай договоримся так — приходи, когда я тебя позову. Мы попытаемся поладить. Амаргин говорил, это возможно. Раз уж получилось, что мы друг другу двойники. Все, Ската, прощай. То есть, до встречи.

И, стараясь не смотреть на умоляюще вскинутые ладошки, я захлопнула тяжелую крышку.

Мавер я посещала много лет назад. Пару раз вместе со старшими сестрами по делам монастыря, и последний раз — когда из этого монастыря сбежала. Это был маленький городок в излучине речки Мележки. За минувшие годы он слабо изменился, разве что показался мне еще меньше. На холме — замок местного лорда, совсем древней найльской постройки, вокруг — сотни две домов, всего четверть из них выше двух этажей. Городская стена сложена из камня только, так сказать, с парадного входа — напротив тракта. Остальной периметр составляли земляной вал с частоколом наверху и несколько деревянных башен.

Не доходя города, в придорожных кустах, мы нашли относительно чистую лужу, где умылись. Гребня ни у кого из нас не было, поэтому я отдалась в руки Пеплу, и он с грехом пополам привел мою голову в порядок, разбирая волосы пальцами. Все равно я выглядела странно: с мальчишеской челкой, да еще в дырчатом плаще. Хорошо хоть, не босиком — слуги в замке у Найгерта подобрали мне обувку. Челку Пепел намочил и попытался зачесать на сторону, но было ясно, что долго так она не продержится. "Ломать — не строить!" — бурчала я, жалея, что позволила обкорнать себя этому "мастеру перевоплощений". Райнарин плащ тоже остался у меня на плечах — а вдруг до Мавера уже долетело известие о сбежавшей ведьме? Здесь где-то псоглавцы рыщут, береженого Бог бережет…

У ворот мы попали в толпу — женщины, зеваки, малышня — и то, что они обсуждали, пригвоздило меня к месту.

— …небольшими отрядами, человек по пять. Прочешут весь лес, от реки до самой Старой Заставы…

— …люди лорда Мавера. И в каждом монах-псоглавец…

— …в позапрошлой зимой, помню, они так на медведя-шатуна ходили…

— …с собаками там непонятки какие-то. Не берут собаки след…

— …а че делать? Че делать-то? Тут хошь — не хошь, надо помощи просить. Вот пусть и покажут добрым людям какие они сторожевые…

— …ой, мне Маленка Рябая рассказывала, а ей тетя Ружа с мельницы, ейный кум своими глазами видел…

— …о трех хвостах, я говорю, голова у него как у девы прекрасной, и клычищщи вот такие, и яд с них каплет…

— …вдребезги, вот те святой знак, просто вдребезги! Щепочки, лихоимец тя забодай, не длиннее пальца остались…

— …говорят, драконов девками надо кормить, нетронутыми…

— …господин капитан и благородный сэн Кор из Снежной Вешки, а с ними дюжина Псов…

— …как колбасу нарезал, лихоимец тя забодай, ровнехонькими такими ломтиками…

Я схватила за рукав какую-то вертлявую девицу.

— Любезная госпожа, что у вас случилось? Мы только что приехали, на дороге отряд перрогвардов видели…

— Так это лорд наш Мавер за подмогой посылал, к монахам. Дракон у нас в лесу завелся, — румяное личико просияло. — Народу пожрал! Ужас!

— Какой дракон?

— Огнедышащий! С крылами! О трех головах!

— О трех хвостах, дура! — оборвал ее старик с большим плетеным коробом за плечами. — А голова у него одна, женская у него голова, и косы до земли, и груди…

— До земли? — заинтересовался Пепел.

— До земли, до земли! Из них яд каплет…

Я оттащила Пепла в сторону.

— Что делать?

— Искать, — сказал он. — И побыстрее. Надо опередить псоглавцев и людей местного лорда. Но я думаю…

— Что? Что?!

— Не кричи. Успокойся. — Он взял меня за плечи и крепко встряхнул. — Я думаю, им не просто будет поймать мантикора. Он не зверь. Он обманет их, запутает. Они его вообще не найдут.

— Ага, "не найдут"!.. Они прочешут лес…

— Не найдут! Если он не захочет, чтобы его увидели, его не увидят. Он же волшебник. Ты сама мне говорила.

— Невеликий он волшебник. Ученик. Он… в нем… зверь, дракон. Это он заставляет Эр… Малыша бесчинствовать. Пепел… — Я стиснула руки. — Они его убьют…

— Нет. — Он еще раз тряхнул меня. — Его не убьют. Слушай. Сделаем вот что. Сейчас бегать по лесу и искать мантикора бессмысленно, там идет облава, мы только навредим. Надо дождаться, когда охотники вернутся, узнать новости, а потом уже идти искать. Пусть ночью. Ночью даже лучше. Зверья нам бояться нечего, они своей облавой все зверье разгонят. Слышишь?

— Да… — Я перевела дыхание. — Ты, наверное, прав.

— Поэтому мы сейчас идем продавать брошь, потом купим еды, потом подождем охотников. Если они до закрытия ворот не вернутся, выйдем из города.

— Хорошо. — Я посмотрела на бродягу благодарно. Как здорово, когда есть кому принимать решения. У меня сейчас такая каша в голове! — Хорошо. Где тут… брошки покупают?

В лавку к местному меняле я рискнула сунуться без плаща, чтобы он ненароком не решил, что фибула краденая. Не знаю, что он там решил, но цену дал смешную, и повышать ее наотрез отказался. Пришлось отдать брошь за четыре авры (сама вещичка весила больше!), потому что искать того, кто оценит ее подороже у нас не было ни времени, ни желания.

В соседней лавке, где торговали поношенной одеждой, мы, наконец, прикрыли мое платье длинным робом из бурого сукна. Кроме того, мне купили шаль попроще, а Пеплу — полосатый войлочный плащ, взамен утерянного в кадоровых застенках.

Рынок здешний не отличался изобилием, к тому же торговое время заканчивалось — со стен замка как раз отзвонили четвертую стражу. Пепел покупал связку сушеной рыбы, когда разговор за соседним прилавком привлек мое внимание:

— Две с четвертью, — сказал продавец. — Если с корзиной, то три.

— Три четверти за корзину? — Голос покупателя показался мне странно знакомым.

— Может, за пазуху тебе высыпать? Давай, подставляй, здесь цельный квотер чистого весу.

— Да подавись ты!

Звякнули монеты. Я обернулась.

Костлявый рыжий парень деловито прилаживал веревочную петлю к большой корзине, полной свежей рыбы. Продавец, ухмыляясь, прятал денежку в пояс. Все это было так… все повторялось шиворот-навыворот.

— Ратер! — крикнула я.

Кукушонок вздрогнул и чуть не выронил корзину. У него была такая потешная физиономия, что я расхохоталась.

— Ратери! Братишка! Откуда ты здесь?

Он плюхнул корзину наземь и протянул мне руки.

— Леста!

Не долго думая, я кинулась его обнимать.

— Барышня… — Он потискал меня, отстранил, потом опять обнял. — Тебя сам Бог послал!

— Не сердишься больше? — Я несильно стукнула его кулаком по груди. — Обидчивый!

— Да какое! Слушай, я нашел его!

— Я поняла уже. Где?

Кукушонок оглянулся по сторонам и наклонился к моему уху:

— Он тут неподалеку схоронился. Пойдем, сама глянешь. О-о, и господин песнопевец с тобой!

— Приветствую славного рыцаря, — поздоровался Пепел. — Неисповедимы пути земные, неизбежны те, что разводят нас, трижды благословенны те, что сводят.

Я подергала Ратера за рукав:

— За Малышом охота поехала, ты знаешь?

— Знаю. Они лес пошли прочесывать, а Малыш в пойме спрятался, в камышах. Обещал дождаться меня.

— Ты с ним разговариваешь? — поразилась я.

— Вроде того. — Кукушонок повертел в воздухе пальцами. — Я ему сказал — жди, сиди, не высовывайся. А он кивнул. Понял, значит. Давай сюда свою палку, господин певун. Потащим корзинку на пару.

Солнце коснулось краем островерхих крыш, тени удлиннились. Тут и там раздавались хлопки — закрывались лавки, опускались ставни. Потянуло сладким дымом — город собирался ужинать. Мы шагали к воротам.

Кукушонок рассказывал:

— Мы с батькой в Галабру собрались. Вышли в море, мимо Снежной Вешки, к ночи как раз в Чернохолм успели. А там в кабаке я и наслушался. Скупщики из Мавера и из Старой Заставы болтали. Чудище, говорят, в лесу завелось, навроде дракона, только голова у него человечья. Ну и всяко его расписывали, и крылья, говорят у дракона, и ног шесть штук, и хвост скорпионий… Что на людей нападает, сказывали, а скотины вообще несчетно погубил. Такое дело. Я батьке говорю: "Езжай теперь в Галабру без меня, я, Бог даст, потом приеду". Он, конечно, давай отговаривать, а я ему: мол, этот дракон тот самый, что клад на Стеклянной Башне охранял. Теперь, говорю, его загнать обратно надобно, потому как это мы с Лестой его выпустили. Ну и приврал, конечно, чтоб батька не ругался. Сказал, что слово драконье знаю, и что без меня дракона не словят, и народу он много задерет. За золото, сказал, расплачиваться пора, потому пойду я дракона искать. Взял у рыбаков лодочку, поднялся по реке до Старой Заставы. Два дня по лесам шарахался, людей расспрашивал, потом сам видел… что наш с тобой дракон, барышня, на Щучьем хуторе натворил.

— Он правда что-то натворил? — ужаснулась я.

— Ну в сам дом-то он не полез, а подворье все разгромил, и овец в загоне подчистую перерезал. Слопал-то всего ничего, остальных просто в клочья порвал.

— Ты это видел?

— Угу. Я ж по следу шел, как собака. Врал тоже, конечно, чтоб люди со мой разговоры разговаривали. Сестренка, говорю, у меня пропала. А мне говорят — дракон твою сестренку унес. Мужики местные к лорду своему побежали, сами-то побоялись по лесам ходить. И то понятно, дракон ведь, не волк, не медведь даже.

— А ты ходил в лес?

— Ходил, еще бы. Я ж знал, что у него просветления бывают. Вспомнил, опять же, как он вокруг лагеря крутился. Ну когда мы с тобой за принцессой подглядывали.

— Ага.

— Вот. Я и остался на ночь в лесу. Костерок развел, хлеб с салом жарю, сам к дереву прислонился, сижу себе, звезды считаю. — Кукушонок вздохнул. — Вот тогда-то он ко мне и вышел. Представляешь?

— Обалдеть.

— Ну так. Я, хоть и ждал такого, все равно сперва струхнул крепко. Чуть штаны не намочил. Потом ничего, отдышался. Привет, говорю, Малыш. Иди, говорю, сюда.

— И он подошел? — подал голос Пепел.

— Подошел. Подошел, лег у огня. И смотрит. Ох, и красииивый! Страсть! Как такую красоту — да под мечи? Я ему ужин свой отдал. А он палочку переломил и половину мне вернул. Во как. Я с ним говорить начал. А он кивает. И волосы у него звенят. Так всю ночь просидели.

Я во все глаза смотрела на Ратера. Ну откуда, скажите мне, в простом мальчишке такое… такая… такая душа? Я уж не говорю о бесстрашии, о чувстве долга, и обо всем остальном. Пепел прав — воистину, рыцарь.

— Он на песке какие-то знаки чертил, — продолжал Кукушонок. — Да я ж не разумею грамоте-то. Что делать? На пальцах объяснялись. Я говорю, буду тебе хавку покупать, Малыш, а ты к людям больше не ходи. Деньжат мне батька отсыпал, я взял, такое дело. Утречком мы к Маверу пошли, из глуши-то, а тут охота как раз. И, слышь, такая штука, Малыш меня за руку взял, а сам палец к губам прижал: тссс! Охота мимо прошла, в двух шагах! Не увидели нас, а мы за елками стояли, на виду почти…

— Это называется "слепое пятно". — Я улыбнулась. — Ну, слава Небу, Малыш владеет этой хитростью.

— Я же сказал — не найдут, — ввернул свое Пепел.

Мы уже миновали ворота. Кукушонок вел нас по берегу речки, к болотистой пойме, заросшей камышом. На той стороне поймы темнел лес. Дорога ушла вдоль холма, мы топали по целине, забирая вправо, чтобы спуститься не в болото, а у песчаного обрывчика. Низкое солнце светило в спину, длинные тени бежали впереди нас.

— Глядите, — Пепел остановился, дернув шест с корзиной. — Всадники. Вон там!

Точно. От края леса по невидимой тропке ехали всадники. Двое. Трое. Еще один… еще… последними — двое пеших. У того, кто ехал вторым, под черным плащом светился белый налатник. У них были копья, у них были мечи.

— Это они, — выдохнула я. — Перрогварды.

— Один перрогвард, — уточнил Пепел. — Остальные — люди лорда Мавера. Возвращаются…

Кукушонок молча снял шест с плеча. Пепел вытащил палку из веревочной петли и взял ее в обе руки.

Но ведь они просто едут. Люди лорда Мавера и один псоглавый рыцарь.

Просто возвращаются домой.

Он явился ниоткуда. Серебряная молния выметнулась из камышей — прямо на грудь взвившегося свечкой коня. Всадник взлетел распятой куклой, донесся визг, ржание — и низкий, на пределе слышимого, рев, от которого замерзло сердце. Кони вставали на дыбы, темные фигурки разбегались, там и тут замелькали мечи, серебряная молния, вспыхивая веером лезвий, закружилась колесом.

— Малыш! — крикнул Ратер. — Что ж ты делаешь!..

А Пепел вдруг взмахнул палкой — и бросился со всех ног туда, к пляшущим коням, к орущим людям, к мелькающей огненными вспышками карусели. Ратер беспомощно оглянулся на меня — и кинулся следом.

Нет. Их слишком много.

Ратер, Пепел, вы не спасете его. Он безумен, и они его убьют.

Их слишком много.

Певец что-то кричал на бегу, потрясая палкой, Ратер задержался на миг, выдрал по пучку осоки со здоровенными комьями грязи на корнях, и снова засверкал пятками.

Я осталась стоять. В голове было пусто. В груди заболело. Под сердцем родился камень и стремительно начал расти.

Пара испуганных коней мчалась к лесу. Люди в низинке рассыпались, ощетинились оружием. Двое стреляли из луков, держась за спинами мечников, но явно боялись попасть в своих. Мантикор метнулся взад-вперед, выкашивая тростник взмахами хвоста. Взвился на дыбы — из-под передней лапы выросло копье — Аааааррррр! — сотрясся воздух, Малыш переломил древко как былинку. Шарахнулся в сторону реки, потом обратно, прямо на единственного оставшегося верхом. Всадник успел бросить копье — и тут же рухнул вместе с конем под ударом лапы. Эрайн прорвал редкую цепь и огромными скачками понесся к обрыву, наперерез бегущему Пеплу.

Ой, мама, нет!

Пепел, стой!

Я зажмурилась. О, нет, нет…

Ааасссссссс! Шшшшшшссс! Свист стали, еле слышный вскрик. "Сукаааааа!" — орет кто-то далеко-далеко. "Арррррррр!" — грохочет небо.

Земля пошатнулась, воздух вскипел, вспоротый сотней лезвий. В ноздри ударил запах крови, дикий и едкий. Мне казалось, я слышу голос. Не ушами, а всем нутром. Кожей, сердцем, позвоночником. Кто-то звал меня. Кто-то меня звал.

Помогите!

Помогите, повторила я. Кто-нибудь.

Кто-нибудь!

Земля взгорбилась, пошла волнами, словно кто-то встряхнул одеяло. Я замахала руками — как тут устоять, когда саму твердь штормит… Распахнулись бездумно глаза, но не увидели ничего. Мир померк.

Боль оплела корсетом, раздвинула ребра, выпуская на волю колючий камень. Что-то выпорхнуло из меня, распахнуло широкие крылья — и забрало мою душу с собой.

 

Глава 29

Не забывай меня!

Мир не померк — перевернулся. Черное стало белым, белое — черным, запад налился кромешной тьмой, вымаранное смолой солнце, истекая ядом, подыхало на горизонте, земля подо мной — да, уже глубоко подо мной — засветилась, словно схваченная инеем. И те, что метались внизу, суетились, размахивая оружием, все они были окутаны красноватым ореолом, аурой живого тепла. Кроме одного, длинного, громоздкого, стремительного как горный сель, угольно-черного, в багровых молниевых просверках. Не он влек меня — а дымно-алое свечение плоти, вожделенное, близкое, только руку протяни…

Свист в ушах, гудящий воздух, всполохи мрака, задранная лошадиная морда — оскаленный череп сквозь рыжее марево, чье-то перекошенное лицо, в расширенных глазах — мой крылатый контур. Удар! Лопается под когтями как шкурка переспевшего плода, осколки пурпура, взрыв огненно-алого света, золотые струи, на лицо, на грудь, на руки, жаркое, мучительно-сладостное, до судорог, до крика. Ааааррррррссс! Залитая жаром, сияющим золотом, рассыпая драгоценные капли — взмываю в грифельно-темное небо.

Горло звенит ликующим воплем — мое! Это все мое! Ну не все, ладно, половина — а половина ему, моему черному брату, кстати, почему половина? Он внизу колупается, червяк бескрылый, пусть еще урвет свою половину! Ахаха!

Вниз! Ого, ты бежишь, сгусток живого огня в сизом коконе страха, так ты еще желанней, да! Беги, я быстрее тебя. Эй, не падай! Вжжих! Цепляю когтями тонкую шелуху одежд — вверх, в небо, ах, как полыхает твой ужас! Что? Отрубился? Что за ерунда, иди полежи, потом еще побегаем…

Фьюу! Фьюуу! От одного звука кружусь веретеном, пропуская светлые росчерки мимо. Кто-то стреляет в меня? Вот он, чуть в стороне от общей каши, за телом издыхающей лошади, тлеющим как головня в поломанных кустах. Маленький огонек, думаешь, тебя не видно? Фью! Стрела уходит в сторону, еще бы не промазать, когда смерть летит тебе в глаза! Ах, кусты, да что мне кусты, щепки, лохмотья листьев, что мне твой нож, ведь у тебя внутри жар и свет, дай мне! Дай!

Плямс! Удар в лицо, глаза залепило. Плямс! Во рту вкус земли. Вслепую отталкиваюсь от мягкого, живого — в воздух. Гррр! Проморгалась — ага! Еще один сладенький. Грязью швыряется. Хорошо ли ты бегаешь? Мечик у тебя. Ну, конечно. А сам-то! Уух, какой огненный! Не бежишь? Ну тогда — лови меня!

Он вскинул мечик — а сам как факел; тонкий силуэт в пылающем мареве, ни следа страха, чистый огонь. Пятно лица, веснушки, глаза — расплавленное золото, в золоте — плеща крылами, быстро разрастаясь — черная тень.

Погоди.

Нет.

Этого — нельзя.

Выворачиваюсь в воздухе, на излете догоняет меня тусклое лезвие меча. Боли нет, но ветер раздирает крыло как старую простыню.

Почему нельзя?

Потому!

Вверх! Меня заваливает на сторону, болтает. Еще выше.

Почему нельзя? Я хочу!

Еще выше!

Земля засыпана солью, здесь и там разбросаны угли тел, некоторые еще тлеют. Пара искорок. Черный брат волочет добычу к лесу. Запад сочится тьмой. Чуть дальше — бурое зарево города. Прямо подо мною — иззелена-серая петля реки, водяная вена. Порванное крыло хлопает, во рту печет от жажады. Поднимаю к лицу руки в коросте крови. Золото превратилось в ржавчину. Жжет под языком. Пить хочу!

Пей.

Вон сколько воды.

Вон ее сколько.

Кружусь юлой, бултыхаюсь в воздухе, сама себе лгу, вон ее сколько, пей, но я же не воды хочу, я же…

Поздно.

Хлопая разорванным крылом, кувыркаясь и вопя — вниз, в воду, в серое стекло, в непроглядный лед, в пропасть, в полночь, туда, откуда явилась, сгинь.

* * *

Глина разъезжается под пальцами, под коленями, скользкие вихры осоки, рыжая пена, осколки раковин. Громоздкая мокрая путаница юбок, не устоять даже на четвереньках, хлопаюсь на бок. Кашляю, корчась, плююсь гадкой тиной, рыбьей кровью, желчью. В легких ворочается затонувшая коряга. Подохнуть бы здесь… чтобы глина всосала без следа. Оох, мамочка…

Лесс, вставай. Посмотри, что ты натворила. Что вы там с Малышом на пару натворили. Ратер. Пепел. Эрайн. Да вставай же ты, уродка убогая! Вставай, чучело! Давай, одну руку, потом вторую… теперь зад свой подыми…

В затылке повернулся какой-то винт, меня сложило пополам и вырвало. Стало немножко полегче, я отползла в сторону и кое-как поднялась. Как могла отжала подол. В глазах плавала муть, я едва видела болотистую низину, заросшую камышом и ракитой. В камышах что-то шевелилось.

Кто-то там был живой.

Шатаясь из стороны в сторону хуже пьяной, спотыкаясь об каждую кочку, я побрела в сторону шевеления.

Сперва наткнулась на дохлую лошадь — живот вспорот, с ребер одним лоскутом сорвана шкура, все четыре ноги переломаны, белые кости торчат как ошкуренные ивовые прутья. Чуть дальше, в затоптанной осоке — сапоги, носками вверх, потом какое-то свекольно-бурое месиво, потом плечи и голова в кольчужном капюшоне — затылком к небу. Если бы меня не прочистило на берегу, то вывернуло бы сейчас.

Потом я набрела на человека, лежащего ничком, раскинув руки и ноги. Куртка из воловьей кожи на спине у него была вздыблена и разорвана, из прорех текло красное. Я наклонилась пощупать у него под челюстью, и он глухо застонал. Ага, живой. Надо бы остановить ему кровь, но я поплелась дальше.

За кустами уловила движение.

— Ратер? Пепел?

— Эй! — откликнулся кто-то незнакомый. — Кто там? Сюда! Помогите нам.

И — кукушоночий голос, теплой волной разлившийся в груди:

— Леста-а!

Подобрав липнущую юбку, поспешила на зов.

Тут камыш был вытоптан, земля разворочена, валялись окровавленные обрывки, лошадиный труп с переломанными ногами и два человечьих тела. Над ними, опираясь на обломанное копье, стоял мужчина, у него под ногами возился еще один, а еще один сидел чуть поодаль, закрыв ладонями лицо.

— Эй, девица! — Человек с копьем прищурился, разглядывая меня. — В реке, что ли, отсиживалась? Давай-ка, беги скорее в город, зови людей. Побыстрее. У нас раненые. — Поморщился и выругался: — Пассскудва!

Тот, кто возился с телом, поднял рыжую голову:

— Леста, твоему певуну, похоже, каюк.

— Что?

Я кинулась вперед, споткнулась о ноги лежащего, грянулась на колени. Серое лицо в оспинах грязи, рот разинут, подбородок в крови. Плечи и грудь сплошь залиты кровью. Я сунула руку Пеплу под челюсть, стараясь нашарить пульс. Ничего не чувствую! Пощупала запястье — ничего. Не раздумывая, пальцами распялила несомкнутые веки, надавила на слепой зрачок — он остался круглым. Ну хоть что-то… Раскопала кровавую слякоть у певца на груди, прижалась ухом. Пожалуйста. Пожалуйста, Господи, что тебе стоит…

Есть!

Тукает там, внутри. Тихонечко, но тукает! Закрыв глаза, шарю по мокрому, липкому, стынущему под руками. С Капова кургана… это я прискакала на буланом коне, это у меня в руках игла и нить, я зашью твои раны, я запру кровавые ворота, я замкну засовы, закрою входы-выходы, и ни капли драгоценной не упадет зря, и весь твой жар и свет, и все твое золото останется при тебе, кому хочешь его дари, а просто так не теряй… конь булан, кровь, не кань, конь рыж, кровь, не брыжж, дерно дернись, рана вместе жмись, белым телом обернись, нет от кости руды, нет от камени воды, по сей день, по сей час, по мой уговор, словам моим замок и запор, замок — в камень, запор — в пламень.

— Дышит! — обрадовался над моей головой Кукушонок. — Ты гляди-ка, дышит! Оклемается, как думаешь?

— Бог даст… — Я запустила руки в кровавое месиво. — Дырки большие, но не глубокие… Ребро сломано… два ребра. Три. — Прислушалась к дыханию. — Легкие, вроде бы не задеты.

Вытерла измаранную щеку мокрым рукавом, посмотрела на Кукушонка.

— Ратери, за помощью тебе бежать. Я тут сделаю, что смогу. Раненых перевяжу, кровь остановлю. Ты сам-то цел?

— Ни царапки!

— Поспеши, парень, — подал голос мужчина с копьем. — Бери людей с ворот, пошли кого-нибудь в замок. Пусть лекаря возьмут… пассскудва! Давай, ноги в руки…

— Ага! — Ратер подхватился и понесся к городу.

— А ты, господин, — я задрала голову к нависшему надо мной рыцарю. На одежде его не видно было крови, только зелень и грязь. С когда-то белого нарамника скалилась собака. — Ты ранен?

— Нога сломана. — Он кивнул на сидящего поодаль. — Посмотри, что с ним?

Человек, скорчившись, прятал лицо в ладонях, раскачивался из стороны в сторону и тихонько подвывал. Я подошла к нему.

— Господин хороший, дай-ка на тебя посмотреть. — Из-под ладоней у него текло красное, котта на груди промокла. Я попыталась отвести окостеневшие руки. — Эй, ты слышишь? Мне надо взглянуть. Я помогу. Ну-ка, пусти меня. Я тебе помогу.

Позволил. Похоже, ему попало на излете Эрайновым хвостом, да прямо по лицу. Несколько глубоких горизонтальных порезов, левая щека вспорота, на спинке носа дыра, в глазницах каша. Но у Мораг было гораздо хуже.

— Глаза?.. — прохрипел несчастный.

— Кровью залило, правый точно цел. Левый… надо промыть, сейчас не понятно. — Я соврала. Глаз у него вытек. Но сказать об этом у меня язык не повернулся. — Нос тебе пришьют, щеку заштопают. Не надо выть, ты еще легко отделался.

Особенно если сравнивать с тем, кого винтом скрутило. Я остановила бедняге кровь. Больше я ничего не могла для него сделать.

Псоглавец за это время успел подковылять к ближайшему трупу.

— Сэн Гавор, — сказал он торжественно. — Легкой дороги твоему духу, мир твоему праху. И да примет тебя Господь в светлых садах Своих. — Помолчал, сутулясь, помотал головой. — У-у, пасскудва! Тварь проклятая… Пополам человека переломила, как соломинку. Эй, девушка, — он оглянулся на меня. — Поищи вокруг, может кто живой остался.

— Там был один живой, — я указала в камыши. — И один мертвый. И лошадь. Тоже мертвая.

— Мы всемером ехали. Плюс приятели твои, но они никуда не делись. Еще двоих найти надо. — Он посмотрел на мою перекошенную физиономию и вздохнул. — Я сам поищу. Только подбери мне какую-нибудь палку подходящую.

— А дракон? — Я вспомнила, что мне положено бояться чудовищ. — И эта… это…

— Дракон не вернется. А если вернется, то не сейчас. Он сейчас в лесу конину жрет… и спасибо, что только конину. А тварюка с крыльями в реку ухнула. Мальчишка рыжий ее подранил. — Пес помолчал. — Откуда она взялась? Нам ничего про эту дрянь не говорили. То ли мара, то ли бесовка… Явилась, как из-под земли…

Я нашла перрогварду палку и чуть не расплакалась — это оказался пеплов посох. Ореховый, ладонями выглаженный, с безыскусной резьбой. Целенький. Псоглавец, ворча, уковылял, а я вернулась к своему бродяге.

Кровь пропитала одежду, ржавые лохмотья прилипли к ранам. Я начала осторожненько разгребать их, чтобы они не успели присохнуть. Крови Пепел потерял порядком. Похоже, это был удар лапой или хвостом, но, слава Небу, не в полную силу. Видимо, Пепел успел отпрыгнуть или увернуться, и отделался кучей порезов разной глубины и несколькими сломанными ребрами. Да-а-а, повезло. Я видела, что прямой удар делает с хрупкой человечьей плотью.

Вытерев окровавленные руки о подол, я принялась раздергивать завязки нового пеплова плаща. Плащ погиб. Превратился в ворох мокрых от крови ленточек. За плащом последовала рубашка, я разорвала ее надвое, полностью открывая певцу грудь. Добыла из-под грязного роба край своего волшебного платья и, едва касаясь, промакнула загустевшую кровь. Мелкие раны слепились, в больших застыло багровое желе, но драгоценная жидкость больше не текла, и меня это радовало. Ничего, дружок, выкарабкаешься. А незачем было грудью на лезвия кидаться. Соображать надо, дракону ведь все равно: что ты, герой-защитник, что охотники — один черт, всех потопчет…

На шее у Пепла я заметила темный от крови шнурок, а солька или оберег, который на нем висел, завалился куда-то за плечо, в грязные лохмотья. Я потянула за шнурок, но оберег застрял. Сунув в тряпки руку, я нащупала что-то продолговатое, толщиной с палец, обрезок ветки, что ли? Вытащила штуковинку на белый свет — да, похоже, обрезок тростника, липкий от крови. Ой, нет, это дудочка, вон дырочки просверлены, только она вся измарана, аж каплет… Последний закатный луч лизнул мне пальцы, и между исчерна-красных пятен блеснуло золото.

Сердце кольнуло так, что онемела левая рука.

Это была она, моя память, моя удача. Моя заблудшая душа. Моя немая птица.

Моя золотая свирель.

* * *

— Не могу, господин хороший, никак не могу, — повторял Ратер в десятый раз. — Видит Бог, хотел бы, однако ж батька меня в Галабре ждет, обещал я ему возвернуться, да не один, а сеструхой.

— Это она, что ли, твоя сеструха? — Псоглавец кивнул на меня.

На носилках он ехать отказался, и вояку посадили на старую кобылу. Перрогвард держался прямо, лихо командуя приведенной Кукушонком толпой. Теперь, по пути к городу, он уговаривал парня пойти к нему в оруженосцы. То есть, постричься в монахи и надеть собачий ошейник. Не сразу, конечно, в монахи, но все равно…

Ратер покосился на меня и тряхнул лохматой головой:

— Моя сеструха, моя. С певцом бродячим сбегла, еле отыскал. Пока к батьке не доставлю, глаз не спущу.

Означенного певца мой новоявленный брат тащил на носилках в паре с каким-то перепуганным мужиком. Мужик то и дело вздрагивал и озирался. Чудовищ боялся, наверное. Я шла рядом, выразительно держась за грудь, а на самом деле сжимая сквозь одежду свою бесценную свирель. Покоробившийся от крови шнурок натирал шею, но это было не важно. У меня горело сердце, у меня горела ладонь, свирелька дрожала в руке и жгла пальцы как пойманная саламандра. Я едва видела, куда мы идем. Но на рыцаря поглядывала — шут его знает, что там творится в его перрогвардской голове под кольчужным капюшоном.

— Твоя воля, парень. — Монах тоже покосился на меня. Очень неодобрительно покосился. — Но если надумаешь, приезжай в Холодный Камень, там обитель наша. Спросишь брата Хаскольда. Приму тебя, по душе ты мне. Видел я, как ты дракона от этого дурня вашего отвлек, и как меч на дьявольскую мару поднял. Молодец, ничего не скажешь. Нам такие нужны.

— Отвлек? — я уставилась на Кукушонка.

— Отвлек, — вместо него ответил рыцарь. — Швырнул ему грязью в морду, ослепил. Что этот твой менестрель жив остался, брата благодари. И мару тоже он прогнал. Мечом сэна Гавора. Ладно. — Пес отстегнул кошель и бросил его Ратеру. — Держи, храбрец. Заработал. Запомни, Холодный Камень, спросишь брата Хаскольда.

Почти у самых ворот нас встретили люди из замка. Спасибо псоглавцу, он нас не забыл и заставил двоих человек оттащить Пепла в ближайшую гостиницу. Прислуга споро забегала — вести о нападении адских тварей опередили нас, к ним еще прибавился громкий слух о кукушоночьем героизме. Я попросила принести мне горячей воды, уксуса, кусок вощеного тика, полотно на повязки и вытолкала всех из комнаты. Включая Кукушонка.

Руки сами делали привычное дело: обмыть и перевязать больного (как когда-то говорила Левкоя: "Ручки помнят!"), а дурная моя голова мало-помалу начинала соображать. И кое-что приходило на ум, и кое-какие вопросы прояснялись, и некоторые ответы я уже знала наверняка, не получив еще отчета от безмолвного моего бродяги.

Откуда у него свирель?

Оттуда! От Амаргина, вот откуда. Пепел сам сказал что видел его. "Значимый человек. Значительный. Необыкновенный". Как же! Этот значительный человек велел ему, Пеплу, уходить, не дождавшись меня под воротами тюрьмы. Бросить меня в одиночестве, ведь я сама должна была справиться с навалившейся бедой. Пепел послушался и ушел. Еще бы он не послушался распроклятого мага! Тут слушай, не слушай, все равно сделаешь так, как Амаргин пожелает. Пепел ушел и унес золотую свирель, которую зловредный колдун отдал ему на сохранение. И, небось, запретил мне ее показывать. Чтобы я вволю покорячилась, из шкуры вон повыпрыгивала, хоть лбом ненавистную стенку пробила, а в грот забралась. Я и забралась, господин учитель. Ты ведь этого от меня хотел?

Стоп.

Холе-е-ера! Это не было случайностью! Это все ты! Это ты ее украл, Амаргин! Ты все подстроил! Чтобы я вывернулась наизнанку, чтобы я…

А не ты ли тот самый колдун? Не ты ли спрятал Каланду, подсунул кукол в гроб и затеял всю эту ерунду, только для того… Ну и пусть. Хорошо. Хорошо! Ты это или не ты — я принимаю вызов. Я залезу в этот чертов грот, пусть для этого мне придется сто раз утонуть.

Но почему же Пепел не отдал мне свирельку после? Когда Ратера отпустили? Вот об этом я его спрошу…

Артефакт. Она и была тем артефактом, который помогал певцу меня найти. Тем магнитным камнем, что указывал на меня. Она была рядом, а я…

Забыла про нее.

Я перестала ее искать. Перестала. Так суета захватывает тебя, ведет петлистыми дорожками, не дает поднять головы, а ведь там, над головой — бескрайнее небо, и там, над головой — бесчисленные звезды, и они, ясные, горят тебе, они ведут тебя, а не буераки и колдобины, что путаются под ногами, не колеи и загородки, что направляют твой путь… "Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней". Вот золотая моя птичка порхнула в руку, когда я не ждала ее. Счастье это? Напоминание? Горький укор?

Не забывай меня.

Обессиленно сгорбившись, я села на край постели.

Не забывай меня, Лессандир. Дай-ка ладошку… Видишь? Да, это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.

Она моя.

— Леста…

Очнулся. Он смотрел на меня из глубин белоснежной подушки, сам зеленовато-серый как мертвец, причем несвежий мертвец. Грязь и кровь с пепловой физиономии я стерла, но это мало помогло — глаза у него провалились, кожа обтянула череп, волосы мышиными хвостиками прилипли ко лбу. Под одеялом задвигались руки — бродяга ощупывал себя.

— Три ребра сломано, — сказала я. — Пить хочешь?

Он облизнул сухие губы.

— Хочу.

Я принесла чашку с водой и помогла ему напиться. Он откинулся на подушку, тяжело дыша. Помолчал, глядя мне в лицо. Потом не выдержал:

— Нашла?

— Нашла.

— Почему… не спрашиваешь?

— А я знаю, откуда она у тебя, что тут спрашивать. У меня один вопрос — почему ты мне ее после суда не отдал?

— Он сказал… — Пепел на мгновение опустил веки. — Ты сама ее найдешь. Так или иначе. Сама… найдешь.

— Провидец чертов. — Я встала, чтобы поплотнее прикрыть ставни. На улице было уже совсем темно. — Забавник, холера, сосулька северянская. Геро Экель, пропасть. По прозвищу Амаргин. Ты знаешь найлег? Что значит — Амаргин? Я не ошибаюсь, это ведь найлег, а не андалат?

— Это не андалат, — вздохнул Пепел. — Но и не найлег. Это более древний язык. Скорее всего… это какое-то производное… от слова "эмарх", что значит "грядущий день". По-просту "завтра".

Ерунда какая-то. Я пожала плечами. Гори он синим пламенем!

— Как ты вообще? — Я повернулась к поэту. — Чувствуешь себя как?

— Как дурак. — Он выпростал из-под одеяла руку и потер лицо. — Как последний кретин.

— Это само собой. А печенки-селезенки как себя чувствуют? У тебя кроме порезов еще синячище огромный. Что там внутри — не прощупаешь. Как бы не отбило чего ценного.

— Ценного не отбило, — ухмыльнулся больной. — Выше просвистело.

— Дубина. Помочиться не хочешь?

— Пить хочу.

— Это понятно. Сейчас принесу. Будешь у нас винище хлестать. Крови из тебя вытекло, друг любезный, просто ужас сколько.

— Винище… — Пепел закрыл глаза. — Это хорошо. Ради винища я и в койке… поваляюсь. Там более, если прекрасная госпожа… сама мне его поднесет.

Изгвазданный роб я сняла и снова засверкала неизменно девственным платьем. Одна надежда — что в Мавер еще не долетела весть о сбежавшей ведьме. А если и долетела, то меня с ведьмой не соотнесут — все тут уже знали, как мы помогали псоглавцам с чудовищами воевать. А разве ведьмы воюют с чудовищами? То-то.

Еще с лестницы я услышала гвалт. Зал внизу был переполнен. Где тут мой названный братец? Стоя на несколько ступенек выше, я пыталась разглядеть новоявленного родственника. Рыжих тут… каждый третий. А-а, вон там, недалеко от камина, вроде бы кукушоночья голова маячит. За столом у него еще куча народу. Напоят парня, если уже не напоили.

Я начала пробираться в ту сторону, мимоходом отбиваясь от хватающих рук.

— Детка, ты куда?

— Эй, красоточка! Обернись! А что у меня есть!

— Двенадцати саженей, вот те святой знак!

— …стая чертей летучих…

— Че ж ты мимо-то, эй! Заворачивай сюды!

— Ставлю свой нож техадской стали против твоей дырявой шляпы…

— Он прекрасен как… как корабль под всеми парусами. Как солнце! Я тебе говорю, он прекрасен, как тысяча звезд…

А вот это уже Ратер. Это его захлебывающийся голос. Навалившись грудью на стол, тиская обеими руками кружку, мой герой втолковывал что-то чернявому молодчику, насмешливо скалящему зубы. Гуляки вокруг только похохотывали.

— Волосы у него как ворох мечей, и звенят как струны, как колокольца, и каждый — острее острого. В очах — тьма бездонная, брови как крылья чаячьи, а в лицо смотреть больно, сияет оно ярче пламени, так ослепнуть можно, слышишь, сил нет смотреть, и глаз не отвести…

Что он несет? С менестрелем нашим переобщался? Пьян совсем?

— Ратери!

Кукшонок дернулся, оглянулся на меня. Скулы у него горели, глаза были какие-то безумные, и зрачки прыгали. Точно, нализался. Еще наговорит тут лишнего…

— Тебя Пепел зовет, — сказала я. — Поднимись к нему.

— Пепел? — Кукушонок лихорадочно облизнулся. — А. Да. Какой Пепел?

— Ты что, братец, перебрал? Пепел еле дышит, того гляди Богу душу отдаст. Иди, поговори с ним.

— Он умирает?

Кукушонок моргал. Я прикусила губу.

— Надеюсь, что нет. Он зовет тебя. Поднимись наверх. У тебя ноги отнялись?

— Да, — кивнул парень. — То есть, нет. Не отнялись. — Он глянул на собеседника. — Я сейчас.

— Иди, иди, — махнул рукой чернявый.

— Возьми ему вина! — крикнула я в кукушоночью спину. — Извините. — Повернулась к ратеровым собутыльникам. — Мой брат пьян.

— Ничего, — сказал чернявый. — Ему сегодня можно.

Я вздрогнула. На меня глядели огромные черные глаза. Насмешливые, яростные, дикие. Нечеловеческие глаза. Глаза принцессы Мораг.

— Привет, малявочка, — ухмыльнулась она. — Надеюсь, ты посидишь с нами? Не сбежишь?

Мораг всего лишь чуть-чуть изменила голос. И подрезала волосы — теперь они едва касались плеч. Полузаживший шрам на щеке превращал принцессу в бандита. Я тяжело хлопнулась на место Кукушонка. Слов у меня не было.

— Мое имя — Мараньо Ранкахо. Для тебя, малявочка, просто Мареле. Эй, цыпа, — она ухватила пробегающую мимо прислугу за локоток. — Принеси нам винишка поприличнее. Хесера белого.

— Ты уж спрашивал, господин, — запищала прислуга. — Хесера не держим, при всем нашем почтении. Есть красный рестаньо, ежели не побрезгуешь.

— Тащи рестаньо, каррахна. П-п-провинция, порядочного вина днем с огнем…

— Ты, южанин, это самое! — возмутился морагов сосед, кудрявый парень в большой родинкой над верхней губой. — Того-этого! Город наш не замай. Мы, можа, и провинция, зато у нас драконы в лесах водются! Слыхал, какие? Тыщща мечей из его торчит! А у вас на югах тока рыбы-каракатицы…

— Слышал. — Мораг как бы невзначай провела пальцем по шраму. — Дракон ваш — на самом деле не ваш, а амалерский. А к вам недавно переполз. Так что нечего нос задирать. Один у вас дракон, да и тот приблудный.

— Сам ты приблудный! — оскорбился кудрявый.

— А я где хочу, там и блужу, — Мораг перегнулась через стол и внимательно посмотрела на соседа.

Кудрявый смутился и сунул в рот кусок хлеба.

— А суккуба летучая? — толстенький мужичок, что сидел напротив, нахмурил бровки и стукнул кружкой об стол. — Дева нагая красоты непомерной, с крылами драконскими, с ногами козьими, при львином хвосте, и о шестнадцати рогах? Суккуба-то точно нашенская, чем хочите поклянусь. Дракону на подмогу прилетела, во как.

— Это не суккуба, — возмутилась я. — Кто ей рога считал? Нет у нее рогов. И ноги у нее не козьи.

— А вот девка-то суккубу сама видала! — Обрадовался толстячок. — Расскажи про суккубу, девка!

— Да не суккуба это!

— Да кто, раз не суккуба?

— Горгулья она. Или, как господин перрогвард сказал — мара. Никакая не суккуба.

— Суккубы днем не лётают, Вершок, — умиротворяюще прогудел еще один сосед, до глаз заросший рыжей бородой громила. — Суккубы по ночам в окошко лазают. Отвори окошко на новолуние, черную свечку запали, да позови: "Суккубочка-суккубабочка, прилетай, голубочка, тут тебе медом намазано, маслом смазано, дегтем подмазано, снасть вся налажена, тебя тока нет". Она и прилетит.

— Че, правда? — уставился на него Вершок.

— А то! Спытанное дело. Тока снастю и впрямь намазать надо. Маслом, медом и дегтем. Угу.

Тут принесли вино и я поскорее уткнулась в кружку. Мне было и страшно и смешно.

— Че-то ты, Эрб, сочиняешь, — недоверчиво протянул кудрявый. — Дегтем-то зачем?

— Эрб не сочиняет, — заявила Мораг голосом знатока. — Это старый способ, описанный в магическом трактате "Верхель кувьэрто". Надо взять равные части хорошего меда, коноплянного масла и терпентиновой смолы, все смешать, добавить две драхмы ассафетиды, растертую с щелоком жабью печень, мозги летучей мыши и красного сагайского перца на кончике ножа. Полученным составом обильно смазать детородный орган и три раза прочесть заклинание. Терпентин можно заменить дегтем, но за результат я не поручусь. Хотя, если Эрб говорит…

Я поперхнулась и закашлялась, и сидящий рядом Эрб заботливо постучал меня по спине.

— С дегтем все отлично работает, — пробасил он. — А эту… фетиду мы навозом заменяли. Свеженьким.

— И что? — потрясенно выдавил Вершок.

— Да все отлично! — Бородач показал обществу большой палец. — Прилетит суккубочка, все тебе начисто вылижет, тут-то ее и хватай. Это ей типа угощение, во как!

Он довольно заржал, Вершок с кудрявым озабоченно переглянулись, а Мораг улыбнулась, показав зубы.

— Хотя кому что, — сказала она, по-кошачьи щурясь. Смуглые пальцы потрогали горло над краем кольчужного ворота. — Мне, к примеру, молоденькие поселяночки любезней чертовок из преисподней. Те, конечно, горячи, но эти мягонькие и сладенькие. А иные не хуже бесовок кренделя выписывают. Посмотришь на такую — сама скромность. — Принцесса смерила меня выразительным взглядом. — Просто ангел Божий, а не девушка. А как до дела дойдет — чертовка натуральная.

Я заерзала. Неужели она сдаст меня — просто из мести?

— Ну, любезный господин, — забормотала я. — Ведь на каждую выходку найдется своя причина. Тебе, со своей колокольни, кажется что чертовка… а на самом-то деле все так сложилось, что другого выхода не было.

— Ха, — бородач Эрб поднял лохматую бровь. — Вот ведь петрушка! Никак девка эта успела тебе насолить, а, господин южанин?

— Не то слово, — отозвалась Мораг. — Кровавую рану солью засыпала.

— Тада хватай птаху, пока не улетела, да тряхани ее как следовает. А то ишь, расчирикалась! "Выхода другого не было". Знаем мы ваши входы-выходы!

— Ничего ты не знаешь, Эрб! — обиделась я. — Не лезь, куда не просят.

— Че тут знать? — он ухмыльнулся. — Как на ладони все. Уж брательник твой нам понарассказывал!

— Прикуси язык, борода. — Мораг медленно поднялась, глядя на меня. — Пойдем, дорогая. Почирикаем.

Она ухватила меня за плечо железными пальцами, сдернула со скамьи и толкнула к выходу. Но не на улицу, а к другому — во двор.

— Бог в помощь! — напутствовал бородач.

— Сама справлюсь, — прошипела мне в затылок принцесса. — Чтобы гадине шею свернуть чужой помощи не потребуется.

Темный двор был широк и пустынен. Едва мы вышли, Мораг развернула меня и притиснула к двери. У самых глаз блеснули острые зубы. Дыхание ее пахло вином.

— Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю?

— Что? — обнаглела я. — За нос укусишь?

И тут же получила по губам — тяжелыми, расслабленными пальцами, наотмашь. Очень больно и обидно — но явно не в полную силу.

— Это для начала. Еще вякнешь поперек — до костей излупцую.

— А плетка у тебя с собой? Не забыла прихватить?

Бац!

— Я и без плетки с тебя шкуру спущу.

Уй… Я прикрылась ладонью и посчитала лучшим промолчать. Губы стремительно наливались горячим.

— Я поручилась за тебя перед Гертом, сучка. Ты давала честное слово. Я тебе поверила!

Она схватила меня за грудки и шарахнула об дверь. Дверь загудела, мой затылок тоже.

— Мразь, каррахна. Убить мало. Я же тебе поверила! И Герт тоже! Герт тебе поверил, гнида мелкая!

Посыпались такие слова, какие только в Козырее можно услышать, да и то не везде. Мораг забылась и ругалась уже в полный голос.

— Погоди… — залепетала я. — Сейчас объясню. Я пошла к Райнаре. Она сказала…

В дверь изнутри толкнулись.

— Эй, кто там? Пустите, эй! Заснули, что ли?

Мораг отлепила меня от двери и приложила спиной об столб навеса. Из дома вывалился расхристанный гуляка и зигзагами направился к сортиру.

— Мораг, я все тебе объясню. Только выслушай меня. Мне срочно пришлось уйти. Срочно! Я тебе такое расскажу!

— Ты мне уже сказок понарассказывала, блевать тянет от твоих сказок.

— Да это все правда, Мораг! Мне пришлось уйти. Я тебе сейчас объясню, почему. Только выслушай. Госпожа моя, — я сбавила тон. — Пожалуйста. Выслушай, а потом хочешь — казни, хочешь — милуй.

Дверь отлетела, задев принцессу по плечу. Через порог перевалился какой-то совсем уже в зю-зю пьяный господин, мыча и икая, принялся прямо тут, не сходя с места, развязывать штаны.

Мораг скрипнула зубами, схватила господина за шиворот и отвесила ему такого пинка, что только сапоги мелькнули. В дальнем конца двора загрохотало, зазвякало, что-то посыпалось, улетевший в темноту господин обиженно взревел.

— Засранцы! — рявкнула Мораг.

Сцапала меня за руку, свирепо оглядываясь вокруг. Потом рванула, потащила куда-то. К конюшне. Зачем к конюшне?

Она присела, ухватила меня одной рукой за пояс, другой под колени и вздернула высоко вверх, к дощатой занозистой стене.

— Полезай!

Вот в чем дело — тут дверка. Сеновал! Я поцарапала дверку, кое-как ее отворила и переползла через высокий порожек в благоухающую сеном тьму. В носу сейчас же засвербело, глаза запорошило, разбитые губы закололо, поэтому я не обратила внимания на сопение и возню в глубине сеновала.

В проеме возникла растрепанная принцессина голова, затем Мораг без усилий подтянулась и влезла внутрь следом за мной.

Откуда-то из кромешной тьмы раздалось тоненькое ойканье. Что-то забормотал басок, женщина ответила невнятно.

— Кого там черти принесли? — окликнул невидимый мужчина. — Занято тут. Валите на конюшню.

— Занято, принцесса, — прошептала я, хватая в темноте ее за руку. — Пойдем отсюда.

Она молча отстранила меня. Длинным скользящим движением рванулась вперед и вверх, туда, откуда доносились голоса. Я поспешно отползла в сторону, освобождая дорогу.

И вовремя. Сверху донеслось:

— Эй, эй, ты че… да ты че… — и мимо меня, сверкая исподним, кувырком прокатилось чье-то тело.

Порожек не дал парню вывалиться, он уцепился за косяк.

— Спятил! Ты че, а? Ну, я тебя! — он пошарил в расчерханной одежде, в руке у него блеснуло лезвие.

— Мораг! — завопила я. — У него нож!

Принцесса прыгнула откуда-то сверху, сапогами ударив парня под вздох. Его вынесло наружу, а Мораг задержалась, крестом раскинув руки. Снизу донесся вялый шлепок и взрыв ругательств. Ловко оттолкнувшись, Мораг снова скользнула вверх.

— Да я сама, — залепетала женщина. — Ой, не нать, твое высочество, я сама, сама…

— Скорее… — прошипело высочество, возникая из темноты.

Девушка, босая и полуголая, прижимая к груди ворох тряпья, засуетилась у дверцы.

— Туточки лесенка была, госпожа хорошая… Борг ее наверх утянул, чтоб, значить, не влезли… ой, твое высочество, я сама!

— Борг! — не выдержала я. — Подхвати девушку, а то разобьется!

Девушка ухнула в распахнутую дверь и, судя по сдавленным проклятиям внизу, угодила на кавалера. Ну хоть не поломала себе ничего.

— В конюшню, — процедила Мораг сквозь зубы, — валите.

— Ведьма чортова, — заорал вдруг снизу Борг. — Дьяволово отродье! Девку трахать потащила! Мужиков ей мало! Девку…

Тут, видимо, приятельница зажала ему рот, потому что последующие звуки донеслись до нас невнятно.

— А мужиков я уже всех перетрахала, — негромко сказала Мораг. — Но не один из них не трахнул меня.

Внизу молчали, и не понятно было, слышали ли они принцессины слова или нет. Или вообще сбежали от греха.

— Прости… — пробормотала я. — Кажется, я тебя выдала…

— Это самая меньшая твоя вина. — Принцесса присела на корточки передо мной. — Я слушаю. Попробуй оправдаться. Или полетишь вниз головой. Туда. — Она легонько стукнула кулаком по дощатому полу. — На конюшню, и даже ниже. В пекло.

Я глубоко вздохнула и перекрестила пальцы. На удачу.

— Мне стало известно, кто твой отец, миледи. Он не человек. Он — одно из самых невероятных существ, которых мне довелось встретить в своей жизни. Ты так похожа на него…

Мораг молчала. Она сидела передо мной совсем тихо, и я сообразила, что она даже не дышит. Я подавила улыбку, потому что Мораг своим нечеловеческим зрением могла ее увидеть.

Лицо принцессы поблескивало в темноте как старый металл. Синеватый отсвет из распахнутой дверцы очертил высокую скулу, длинную, до виска бровь, и длинные веки, формой напоминающие ивовый лист. Белки чуть фосфоресцировали, а зрачки были настолько черны, что слепили мне глаза. Эй, мрак, отступись, эта тьма — не просто тьма, это обратная сторона пламени. Черная, как вороново крыло.

Выдержав положенную паузу (но такую, чтобы Мораг не успела взбелениться), я подалась вперед и назвала его имя.