Все получится!

("… когда же означенное свершится и зов твой явит пред очи твои гения твоего, что отныне будет соприсущ тебе в делах твоих и помыслах твоих", — складно перевела госпожа Райнара никак не дающийся принцессе фрагмент.

Каланда подняла глаза от книги, придерживая пальчиком строку, словно боялась, что та уползет пока на нее не смотрят.

— Ама Райна, — спросила она. — Что есть это слово "хений"?

— Гений, сладкая моя, есть та благодатная сущность, что наделяет эхисеро искомым даром, и в последствии остается с магом всю его жизнь. Ритуал посвящения как раз состоит в том, чтобы призвать своего гения и удержать его с собой навсегда.

Я зажмурилась, в мечтах представляя сияющее огненное облако, снисходящее ко мне с небес, чтобы навеки поселиться в моей душе — и дыхание заперло от сладкой истомы: ох… так будет… обязательно… иначе — к чему все это, к чему этот вечер, эта древняя книга, которую мы с Каландой попеременно читаем под надзором госпожи Райнары, к чему моя встреча с принцессой, зачем нужна была Левкоя, зачем мое бегство из монастыря, зачем мой отец — искатель странного?.. Все это не цепь случайностей — это дорога к тайне, к сопричастности, к волшебству…

— Хений и анхел, что эхта гвардандо… охраняет… есть один и один? — Каланда сцепила перед собой руки в замок.

— Одно целое? — подсказала я. Она помотала головой, я поправилась: — Одно и то же?

— Да, араньика! Одно и то же. Так, Ама Райна?

— Ты хочешь спросить, разные ли сущности гений и ангел-хранитель? — госпожа Райнара улыбнулась медленной значительной улыбкой, — Милая моя, боюсь, что об ангелах твоя старая нянюшка знает маловато… Как-то все не удавалось мне их увидеть, дорогая, и, сказать по правде, я подозреваю, что их придумали церковники. Вот гении — да, видела и знаю. — Она прижала к груди красивую смуглую руку. — Мой гений всегда со мной, и с его помощью я вижу духов и владею силой. Но ангелы — это не по моей части, о нет!

Госпожа Райнара, поигрывая самоцветным поясом, откинулась на спинку кресла. Львица, сытая, ласковая, способная убить одним небрежным ударом золоченой лапы. Мне было странно: из Андалана, где в Камафее, древнем Каменном Городе, обреталась резиденция примаса, к нам, на край света, словно гром среди ясного неба явилась страннейшая парочка: бывший гвардеец примаса, фанатичный монах Минго Гордо, и — наследная колдунья Райнара. Конечно, о том, что Ама Райна — эхисера, магичка, мне поведали под страшным секретом, и секрет этот грел мне сердце и обжигал язык. А то, что она готовит к посвящению свою госпожу и ученицу, я бы не выдала и под страшными пытками.

В Андалане у Райнары остались два взрослых сына, четыре внука и муж-старик — а выглядела она лет на тридцать от силы. И не то, чтобы об этом никто ничего не знал — просто никому не приходило в голову сопоставить первое и второе. Когда я спросила об этом Каланду, та прищелкнула языком и сказала: "Эхте! Ама Райна все видит вперед и делает, как ей нужно, и все думают, это само случилось. — Тут принцесса прищурилась, и глаза ее сквозь прищур глянули жестко и холодно. — И я стану такой!"

И я стану такой, в сотый раз повторила я себе, ощущая закрытыми веками тепло и свет огненного облака, и я… стану такой же. Иначе — зачем все это? Почему все так сложилось? Это судьба моя меня нашла. Это предопределение.

Я улыбалась, скованная сладчайшей из грез, а Каланда, госпожа моя и богиня, вслух читала книгу "Облачный сад", а другая богиня, в расцвете могущества своего, снисходительно-строгая наставница наша, помогала ей переводить:

— А теперь читай вот отсюда, милая.

— …Атам, иначе колдовской кинжал с черной рукоятью, назначенный чертить магические круги и иные начертания; каковые совершаются… а…ээ…

— Посолонь, сладкая моя, по ходу солнца.

— …совершаются посолонь, и таким образом, чтобы любое движение начиналось лицом к восходу, а завершалось спиной к оному…)

Он вернулся, когда я уже проснулась, и полосы света, из бело-золотистых сделавшись медовыми, переместились с пола на стену. Он вошел, не сказав мне ни слова, двинулся к окну. Прислонился лбом к ставням, так, что закатный луч окровавил ему щеку и безжалостно очертил глубокие складки у губ.

— Пепел? Что-то произошло?

Я села, приглаживая смятые волосы. Он помолчал, потом чуть повернул голову, не отрывая лба от ставен.

— Ты сказала… — голос его зашуршал, цепляясь колючим соломенным жгутом. — Ты сказала: "не хочу терять такого друга"?

— Что-то с Ратером?

— Он в тюрьме.

— Что?!

Пепел, наконец, оторвался от ставен, шагнул ближе и присел на низенькую скамеечку для ног.

— Проклятье, — прошипел он, морщась как от горького. — Проклятье… сперва вообще не хотел ничего тебе говорить. Потом подумал, что придется сказать. Короче, парня твоего загребли за воровство. Вчера, во время праздника.

— Не может быть. Ратер не вор.

— Я не знаю. Завтра в полдень — суд, так сказал паромщик. Про наказание, он сказал, что одно из двух: либо лишение правой руки и изгнание, либо клеймо и галеры.

Я схватилась за голову:

— Холера черная! Это я виновата! Пепел, это ведь моих рук дело! Я потеряла свирель, и…

И поплыло за зажмуренными веками — красное, черное, красное, черное… Подкатила тошнота от ужаса пред непомерностью потери: свирель!

(— …Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!

Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.

Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:

— Ааааййй!! Украли, украли, украли!..)

Потом началась свалка… я упала… мне было не до Кукушонка. У меня потерялась свирель.

— Пепел… При нем нашли деньги?

— Да. Целый кошелек. Паромщик говорит, парень не смог толково объяснить, откуда у него этот кошелек.

— Это мой кошелек. Почему он не сказал, что это мой кошелек?

— Не знаю. Он никому ничего не сказал. Даже отцу.

— То есть… паромщик ничего не знал про меня?

— Ничего. По крайней мере, при мне он тебя не упоминал. — Пепел пожевал губу и фыркнул. — Старик сейчас тоже не в себе. Все время повторяет, что это ошибка. Что его сын в жизни никогда ничего не крал и украсть не мог.

Я с силой потерла лоб.

— Мне надо… поговорить с ним.

— С паромщиком?

— Нет, с Ратером.

— Вряд ли это возможно.

— Думаю, возможно. Он же не благородный преступник, чтобы сидеть в подвалах Бронзового Замка. Скорее всего, он в городской тюрьме, в какой-нибудь общей камере для бродяг и воришек… Если дать стражникам на лапу, меня пропустят поговорить с ним…

— Госпожа моя, неужели ты забыла, что произошло сегодня утром в гостинице? Тебе нельзя разгуливать по городу.

— Верно. — Я разгладила на коленях сияющий в полумраке шелк. — Послушай, там, в куче одежды, найдется какое-нибудь темное тряпье для меня?

Тряпье нашлось. Чихая от пыли, я забралась в громоздкое и слишком длинное черное платье, подвязала его кое-как, закрутила волосы узлом и накинула на голову большую траурную шаль.

Пепел наблюдал за мной с чрезвычайно мрачным видом:

— Зачем этот глупый риск? Скажи, что ты хочешь от мальчика услышать, и я сам схожу куда надо и все разузнаю.

— У тебя есть немного денег?

Он порылся в поясе и вытащил горсть монет — серебряную архенту и несколько медяков, видимо все, что осталось от моего золотого.

— Архенту я заберу, остальное спрячь на развод. Понятия не имею, какова должна быть взятка для стражника… надеюсь, хватит. Как ты думаешь?

— Не знаю. Ни разу не давал взяток. Я пойду с тобой, госпожа. Мне не по душе эта…

— Пепел. — Я коснулась пальцами костистого плеча бродяги, и он запнулся. — Пепел. Ты странный человек. Ты гораздо лучше, чем мне сперва показалось. Я думала, ты хочешь моего золота.

— Я знаю, что ты думала, госпожа, — буркнул он, отвернувшись.

— Я думала так до сегодняшнего утра. Но ты кинулся мне на помощь, а на золото обратил внимания не больше, чем на кучу песка.

— А это и была куча песка, — он хмыкнул. — То-то разочарование тем, кто уже видел себя богатеньким.

— Правда? — я смутилась. — Ты думаешь, это было не настоящее золото?

— Шутница ты, госпожа. Золото из воздуха не появляется. Кроме того, я ранен был.

— Кстати, как твоя рана?

— Твоими трудами, — он улыбнулся, — кожа у меня на боку гладкая, как дека мандолины, а ребра поют, как ее же струны.

— А в животе трубы не трубят?

— Чтобы унять трубный глас во чреве, я принес вот это. — Он добыл из-за пазухи кулек и развернул его. — От сего аромата смолкнут и трубы ангелов, и рога Дикой Охоты.

— Пирожки!

Я тотчас вгрызлась в один. Сладкий, с повидлом. Я люблю сладкое.

— Слушай, Пепел, ты взялся отыскать мою свирель тоже, как я теперь понимаю, не из-за денег?

Он перестал жевать и посмотрел мне в лицо. Зрачки у него опять очень сильно расширились, глаза сделались почти черными. Я отчетливо услышала, как он затаил дыхание. Казалось, он чего-то ждет, каких-то очень важных слов, моих слов.

Я поспешно проглотила то, что было во рту. Хотела спросить, что же ему тогда от меня надо, но поняла, что это не тот вопрос. Может, дело гораздо проще: я ему приглянулась и он теперь ухаживает за мной в эдакой романтической манере? Почему бы и нет? Он все-таки поэт, а я вполне себе выгляжу в белом платье…

Неожиданно в памяти всплыли слова Эльго: "Приглядись к нему. Просто приглядись."

— Пепел. — Я облизнула отчего-то пересохшие губы. — Тебе нужна помощь от меня?

Он выдохнул. Напряжение спало так резко, что я покачнулась.

— Нет. — Он снова смотрел в угол. — То есть, да. Не совсем помощь.

— А что?

— Ну… пусть будет помощь. Так проще, наверное.

— Какая помощь?

— Я не могу рассказать тебе об этом, госпожа.

— Тебе не позволяет говорить какой-то обет?

— Да.

— Я сама должна догадаться?

— Да.

— Таинственный ты человек, Пепел.

— Не более чем ты, госпожа.

Я хмыкнула. Не более чем я. Если так, то я не удивлюсь, когда ты окажешься каким-нибудь изгнанным и скрывающимся под плащом бродяги наследным принцем соседнего королевства. Хотя нет, он не северянин, а дареную кровь в любом случае было бы заметно. Ну ладно, не принц, не высокий лорд — просто какой-то нобиль, и того предостаточно. Или незаконнорожденный сын Минго Гордо… а то и самого примаса… ой, куда это меня занесло? Он и не андаланец, это точно… а есть ли в нем что-то драконидское, сказать трудно. Он как-то связан с моим прошлым… Он знает что-то про меня?

Знает!

Он называл меня Лестой! А ведь я не представлялась ему… или представлялась? Кажется, нет.

— Пепел, откуда тебе известно мое имя?

— Не сердись, госпожа, но я не могу тебе этого открыть.

— Ты знаешь кто я?

— Да.

Теперь выдохнула я. Что-то подозрительно быстро моя тайна перестает быть тайной. Пепел в нее посвящен, Кукушонок посвящен, Ю тоже… Только и надежды, что они будут держать язык за зубами.

Собственно, Пеплу я нужна для каких-то только ему известных целей, причем нужна настолько, что он согласен ради меня рисковать собственной жизнью… деньги его не интересуют (а что еще, кроме денег, могут предложить доносчику охотники на ведьм?), поэтому логичный вывод — ему можно доверять. Значит, хватит ломать голову.

Неотложное дело сейчас — вытащить Кукушонка, который загремел в застенок явно по моей вине. Потом — свирель. И только потом уже все остальное, включая пепловы тайны.

Мы поднялись по замусоренной лесенке. Пепел толкнул дверь — после кромешной подвальной тьмы заваленная горелым хламом улица ослепила нас яркостью красок. Нежнейшая вечерняя позолота таяла медовым леденцом на закопченных стенах руин.

— Где в этом городе тюрьма? — спросила я.

Спутник мой пожал плечами.

Забавно, если моя догадка верна, и запертый дом таки принадлежал Пеплу, то почему же он не знает, где в городе тюрьма? Хм, а я почему не знаю?

Почему это не знаю? Прекрасно я знаю, где находится тюрьма — недалеко от рыночной площади. Круглая такая приземистая башня с пристроенным к ней длинным зданием, где, собственно, каждую пятницу и вершилось правосудие. Завтра у нас что? Наверное, как раз пятница, если в полдень обещано разбирательство.

— Не беги так быстро, госпожа моя. — Пепел ловко подхватил меня под руку. — Ты ведь изображаешь пожилую женщину, а пожилые женщины не бегают по улицам как угорелые. Двигайся степенно, не торопись. Смотри под ноги, а не по сторонам. Куда мы идем?

— На площадь. Я вспомнила, где находится городская тюрьма.

Рыночная площадь, лишенная навесов и прилавков, пестрых товаров на них и шумной толпы вокруг, оказалась не такой уж и большой. Мы быстро пересекли ее и приблизились к башне.

Вход обнаружился далеко не сразу: нам пришлось погулять кругами, прежде чем мы догадались войти в арку двухэтажного здания, посредине перегороженную железными воротами, и постучать в эти ворота колотушкой. Ответили нам тоже далеко не сразу.

Наконец в щели между створок забрезжил свет и недовольный голос поинтересовался, какого черта. Пепел неожиданно вылез вперед:

— Мое имя Тиваль Пепел из Адесты, со мною благородная Летта Ичелвидд оттуда же! Открывай, грубиян, не заставляй нас ждать на улице!

Щелкнув, в воротах отворилось окошко, в окошке замаячил смурной глаз.

— Валите отседова, благородные господа. — Миролюбиво посоветовал нам обладатель глаза. — В енту свою Адесту. Туточки тюрьма городская, а не богадельня.

— Крысы глаза тебе повыели, смерд, что не отличишь бродяг от господ? Или ты ослеп в своих подземельях?

Я положила ладонь Пеплу на плечо:

— Погоди, Пепел. Не стоит со своим уставом в чужой-то монастырь… Послушай, милейший, — обратилась я к глазу в окошке. — Вчера, во время праздника, был схвачен мой слуга, молодой парнишка из вашего города. До меня дошло, что его обвиняют в воровстве.

— Завтра будет суд, завтра разберетесь. Приходите в полдень.

Окошко захлопнулось, Пепел с новой силой забарабанил колотушкой.

— Какого черта? — разозлились внутри.

— Ах, любезный! — Я достала монетку и завлекающе повертела ею перед окошком. — Разве святая Невена, покровительница Амалеры, не учила добрых своих сограждан состраданию и участию? Не гневи святую, друг мой, и бескорыстная помощь зачтется тебе и на небесах, и в нашем бренном мире.

— Ну так бы сразу и сказали, — забормотали изнутри, лязгая засовом. — Что помощь требуется. Помощь бескорыстную оказать, это мы завсегда. А то затеяли, понимаешь, трепологию… Значит так. Ты, девушка… — калитка в воротах приоткрылась, стражник, с коротким копьем под мышкой и фонарем, висящим на мизинце, приглашающе махнул свободной рукой, — ты, девушка, во двор проходи. А ты, господин Подзаборник, жди ее туточки, в арке… и заткни хайло, потому как не нать мне, чтоб всякие подзаборники у меня по подвалам шастали. А то я тя впущу, а сменщик решит что какой-нито вор из камеры удрал и засадит тя под замок. Хошь под замок?

Пепел нахмурился, но отступил.

— Я буду ждать здесь, госпожа, — сказал он, и калитка захлопнулась.

— И кого, значить, те надобно, барышня благородная? — Под нос мне недвусмысленно сунулась стражникова лапа, пришлось расстаться с архентой. — Хм, хм, — пробурчал страж. — Чой-то не шибко жалуют на небесах енто самое сострадание.

— Не дерзи небесам, воин. Терпение и кротость вознаграждаются вдвойне.

— Ага, — смирился страж. — Ну тады будем терпеливы. Кого, говоришь, тебе повидать надобно?

— Слугу моего. По имени Ратер Кукушонок, его вчера схватили, во время праздника.

— Ладныть, найдем. Воришка, говоришь?

— Он не вор. Он честный человек. Его схватили по ошибке.

— Ой, барышня, знаем мы енти ошибки. Видала б ты, сколько вчера таких честных сюда приволокли. У нас тут четыре общих, так все под завязку. Завтра ентих честных в железо оденут — и в морское путешествие, лет эдак на пяток.

Мы пересекли двор, полукольцом окружающий башню. Спустились на несколько ступеней, к утопленной в стене двери в подземелье. Зазвенели ключи, стражник, нажав плечом, отвалил тяжелую створку. Из проема выплыл сырой, промозгло-душный мрак.

— Держись за стенку, барышня, здесь ступеньки скользкие. Чего носом крутишь? Чуешь, как мерзость человеческая пахнет? Во! Все мы, человеки, суть грязные животные… Эгей!! — вдруг в голос завопил страж. — Господа воры-негодяи! Кто из вас Ратер Кукушонок, отзовись! Эгей!

Послышался дробный железный лязг — мой проводник, проходя мимо камер, провел ключами по решетке. Темнота внутри заволновалась, отозвалась волной ропота, ругани, вскриков, плача.

— Выпустите! Выпустите меня! Я невиновна!

— Когда жрать дадут, итить вашу маму через левое колено…

— Куда женщину ведешь, козья морда, давай ее к нам…

— Не тро-гай-те ме-ня. Не тро-гай-те…

— Хооорт! Хооорт! Где Хорт, собачьи дети? Хорт, черт плешивый, где ты?

— Барышня! Барышня! Найди Касю Одноглазого, это у Новой Церкви, слышь, скажи ему…

Я вырвала край юбки из цеплючей пятерни. Страж ловко прошелся древком копья по тянущимся в коридор рукам. Бледные пятна лиц в полумраке за решетками плавали и разевали рты как какие-то больные глубоководные рыбы. Они были совершенно одинаковы, я с трудом отличала мужчину от женщины, мальчика от старухи.

— Держись середины коридора, барышня, — велел стражник. — Не зевай, а то одежу порвут, идолы. А ну, руки прочь! Мало получил? Щасс еще приласкаю. — И снова во весь голос: — Эгей! Который здесь Ратер Кукушонок, отзовись!

— А Лахор Лягушонок вам не нужен?

— А Люм Зараза? Это я! Можа я спонадоблюсь? Бери не глядя, задарма…

— Мама… мамочка моя…

— Леста! Да пустите же вы, уроды… Леста, я здесь!

— Ратер?

Расталкивая шевелящиеся тела, к решетке пробился кто-то, такой же бледный, с больным рыбьим лицом. Грудью навалился на прутья, вжался лбом, протискивая в узкий промежуток черные бесформенные губы:

— Пришла… надо же… А я все гадал — придешь, не придешь…

— Это, что ли, твой воришка? — стражник на всякий случай занес древко.

— Да, это он. Любезный, выпусти его на два слова, пожалуйста!

— Еще чего, сбрендила, камеру отпирать! Так говорите. Через решетку. Щасс прочих отгоню… А ну убрали рыла, шушера!

Загремело копье о прутья, кто-то взвизгнул, кто-то захохотал.

— Ратери… — Я шагнула поближе, всматриваясь в чумазое неузнаваемое лицо. — Тебя били? Ох… бедный мой…

Глаза его сумасшедше блестели в темноте. Один был обведен траурной каймой и наполовину заплыл; на щеке чернела большая клякса — то ли ссадина, то ли грязь.

— Леста, я ничего не крал.

— Я знаю, знаю. У тебя нашли деньги, мои деньги. Почему ты не сказал, что они мои?

— Леста, слушай. — Холодные пальцы ухватили меня за запястья. — Нельзя мне было говорить. Тебя бы… это… как свидетеля. Позвали бы.

— Призвали как свидетеля. Конечно! Завтра, говорят, будет суд, я приду свидетельствовать.

— Нет. Не надо. Чем докажешь, что деньги твои? Ты хоть помнишь, скоко их там было, в кошельке этом?

— Э-э…

— Во. Я тоже ни черта не помню. А судейские тутошние, смекай, народ ушлый, начнут расспрашивать, кто ты, да откуда, да за какой корыстью приехала… врать начнешь, выворачиваться, а врать ты ни на полстолька не умеешь.

— Умею, когда надо. Я виновата, тебя из-за моих криков схватили…

Ратер пропихнул сквозь прутья руку почти до локтя и сгреб меня в охапку. Разбитые губы воткнулись в ухо:

— Не спорь, а? Ну, не спорь. Не надо мне такого, чтобы с тобой случилось что поганое. Ты смекай, ежели они неладное почуют, от тебя ведь ни в жизнь не отвяжутся. Ежели унюхают, какие сокровища за спиной у тебя … наизнанку вывернут … остров твой по камешку растащат… мантикора… на чучело пустят…

— Ратери…

— Нет, я сказал. Не надо… этого… свидетельств за меня. Не надо. Мне это не поможет, и тебе худа наделает — возьмут нас с тобой обоих за жабры.

— Что же тогда делать? Ты знаешь, что тебе грозит?

— Галеры. Или руку оттяпают, правую. Послушай, Леста. Послушай. — Он перевел дыхание, помедлил и сильно сжал мою ладонь. — Если хочешь помочь… Просто выкупи меня. Внеси за меня залог.

— Какой залог?

— Деньги. Полсотни авр. Мне тут сказали… знающие люди. Это как взятка, только законная. Залогом называется. Под залог меня отпустят. Ты ж потянешь отдать за меня такие деньги?

Он отстранился, заглядывая мне в лицо. Ни с того, ни с сего вспомнился Пепел — как он не более шестой четверти назад точно так же смотрел на меня, с абсолютно таким же искательным испугом в таких же невозможно расширенных глазах.

— Че? — нахмурился Кукушонок. — Не? Почему? Нельзя такую кучу из пещеры выносить? Или… Ты тогда про свирель кричала … она что, впрямь потерялась? Леста! Ты чего молчишь?

— А? Нет, я не молчу. Все в порядке. Я принесу деньги. Сколько ты сказал?

— Полсотни авр. Пятьдесят золотых.

— Эй, голубки! — окликнул стражник. — Давайте прощайтесь. Время идет. Не дай Бог, сменщик объявится.

— Свою долю затребует, — фыркнул Кукушонок. Потом наклонился и мимолетно коснулся исцарапанной щекой моих пальцев, вцепившихся в решетку. — Не забыла таки про меня, дроля белая. Пришла к дураку.

— Ну что ты говоришь, братишка. — Я погладила грязные, всклокоченные волосы. — Ты же по моей вине сюда попал. Ничего, потерпи немного, завтра ты отсюда выйдешь.

— Это верно. Выйти-то я выйду, да вот куда…

— Ратери!

— Ты… это. Если добудешь золото, не отдавай залог сама. Людей с большими деньгами пытать не принято, но береженого Бог бережет… снеси их к батьке моему, ладно? Да назовись как-нибудь позаковырестей. А на суд не ходи, мало ли что. И молодчина, что платье сменила, очень уж оно приглядное у тебя.

— Все, барышня, конец разговорам. — Стражник деликатно постучал меня пальцем по плечу. — На выход!

— Прощай, Леста. Если что… не поминай лихом.

— Ратер, прекрати! Все получится. Слышишь? Все получится!

Стражник уже двигался к выходу, унося с собой фонарь, пришлось спешно догонять. Узники снова загомонили, забубнили, прихлынули к решеткам, потянули со всех сторон растопыренные пятерни. Я оглянулась на Ратера — но не различила его в гроздьях облепивших прутья тел.

На улице уже сгустились сумерки. Я жадно вдохнула сладкий воздух свободы.

— Так того. — Стражник, щурясь, посмотрел на лоскуток неба, зажатый меж тюремных стен. — Как там насчет, чтобы поддержать кротость и это… человеколюбие в душе скромного блюстителя справедливости? — поскреб щетину на подбородке и восхитился. — Эк я завернул!

— Все в руце Божией, — ответствовала я. — А так же в руце моего спутника, коего ты, о предусмотрительный страж, оставил дожидаться по ту сторону ворот.

— Мда?

Страж отпер калитку и выглянул наружу.

— Эй, господин Подзаборник! Вылазь. Получи назад свою благородную госпожу. Эй? Заснул ты там, что ли?

Подвесив фонарь к копью, стражник осветил арку. И арка, и участок улицы за ней были пусты.

— Слинял твой Подзаборник, — констатировал страж. — Вместе с наградой за сострадание… сострадай теперь людям после этого… так и норовят вокруг пальца обвести, ядрит твою переядрит… Черт с тобой, барышня, проваливай подобру, пока я не передумал.

Я не заставила себя упрашивать и скоренько проскочила в калитку, а слова благодарности прокричала уже с воли. В ответ раздраженно лязгнул засов и все затихло.

Выйдя на площадь, я огляделась. Пусто. Только серая кошачья тень мелькнула в дальнем ее конце. Почему Пепел не дождался меня? Почему ушел? Что-то отвлекло его или ему просто надоело сидеть под воротами и ждать?

Сказать по правде, пеплово исчезновение меня разочаровало и обескуражило. Я-то думала что могу располагать им, раз ему все равно приходится таскаться за мной в надежде получить какую-то таинственную помощь, о которой он не в праве попросить прямо. Я-то понадеялась уговорить его продать или заложить с десяток драгоценных безделушек из пустого дома, чтобы добыть денег на выкуп. А теперь… если только попробовать забраться в тот дом самостоятельно? Может, Пепел уже там, в зеленой шелковой комнате, сидит и ждет меня…

Черта с два! Я остановилась посреди площади и попыталась собрать расползающиеся мысли. Чем бежать сломя голову и делать глупости, попробуем мыслить спокойно, обстоятельно и разумно. Что мне требуется? Мне требуется завтра к полудню откуда угодно достать сумму в пятьдесят золотых, и не монеткой меньше. Будь у меня моя свирелька — Ратера уже можно было бы считать свободным. Но свирельки нет, золотые груды недоступны, надо думать, откуда достать деньги.

Эх, а ведь еще сегодня утром я держала в руках кошелечек от самого Нарваро Найгерта! Не знаю, сколько в нем было, но вряд ли король оценил жизнь сестры в сумму меньшую, чем установленный залог за мелкого воришку. Ну какого дьявола мне встретился этот Пепел! Не застряла бы я внизу, в зале — не столкнулась бы с дружками покойного Гафа, не ввязалась бы в драку, не швырялась бы кошельками направо и налево…

Что же все-таки тогда произошло с этим кошельком, откуда появилась гора золота, словно кто-то перенес ее из моего грота и рассыпал по трактирному залу, хоть Пепел и сказал, что золото не настоящее? Кошелек не был волшебным, тогда получается, что гора золота — моя работа, … да, собственно, я и не отказываюсь от содеянного, я прекрасно понимаю, что совершила волшебство. Только вот кто бы мне объяснил, КАК? Значит, я все-таки что-то могу, и Амаргин не зря взял меня в ученицы…

Так. Стоп. Страдать по поводу несостоявшегося (или состоявшегося?) ученичества ты будешь после, когда Кукушонок окажется на свободе, при всех положенных от рождения конечностях, без лишних украшений на лбу, а если и с веслом в руках, то исключительно по доброй воле. Сейчас думай только о том, как достать денег. Только об этом, все остальные мысли по боку.

Безделушки из пустого дома. Смогу ли я без Пепла найти этот подвал, пройти по нему куда нужно, обнаружить потайную дверцу… которая запирается на ключ, а ключей-то у меня и нет. Не годится. Если ничего другого не придумаю, поищу Пепла утром.

Каким-то образом пробраться в замок к Ю… нет, он сейчас, кажется, в Нагоре, в загородной усадьбе королевского камерария. Пробраться в Нагору, найти Ю, попросить в долг… Или кинуться в ноги самому королю… или принцессе… ой, мама, принцесса Мораг так меня своей плетью поприветствует, никакой Ю потом не откачает!

Времени нет! Нет времени искать Ютера, да и кто сказал, что он захочет еще раз меня видеть — сбыл с рук и выкинул из головы. Не даром он все твердил — уезжай, уезжай. Первый раз страшный господин Диринг меня миновал, а во второй точно не минует. Бррр!

О! Вот кто мне поможет — Эльго. Эльго, который способен превратиться в кошель с деньгами, размером со среднюю наволочку. Пообещаю ему что угодно. Он мне уже один раз помог, почему бы не помочь опять?

А теперь — ноги в руки и бегом к Паленым воротам, пока их еще не закрыли!

Еле успела. Створки захлопнулись почти у меня за спиной.

Портовая площадь никогда не засыпала. Старательно изображая старую бабку, я проковыляла по внешнему ее краю, к повороту на кладбище; ко мне, слава небу, никто не привязался. Кладбищенский сторож выглянул из домика, я поклонилась ему издали, и он махнул рукой: какой вред от одинокой старушки?

Кое-как перебравшись по шаткому мостику над ручьем, я влезла на скользкий склон и углубилась в заросли заброшенного кладбища. Здесь было очень темно и очень сыро, зудели комары (откуда они только взялись в конце августа?), все тропинки куда-то подевались, крапива и ежевика путались под ногами… я, наверное, с самого начала свернула не туда.

Выдравшись из зарослей, я обнаружила, что стою в тылу у сгоревшей церкви, а сквозь скелет ее колокольни насмешливо перемигиваются звезды.

В какой-то момент мне показалось, что в траурном кружеве обнаженных перекрытий вырисовывается неподвижный силуэт сидящей собаки, и тускло-красные огоньки сверху смотрят на меня. От неожиданности я моргнула — и морок исчез.

Прикинув направление, я повернула в сторону оврага. Тьма вокруг стояла необычайная — луна не вышла, а звездный свет не рисковал спускаться к самой земле. Кладбище словно кто-то перекопал вдоль и поперек бесконечными овражками и колдобинами, нарочно заплел все вокруг невообразимо мусорным подлеском, перепутал все могилы и понакидал везде непонятных обломков. Мое ночное зрение, похоже, отказало. Я совершенно потеряла направление.

Я ощупывала покосившиеся памятники, пытаясь вслепую прочесть надписи, но щербины и желобки на камнях не желали складываться ни во что вразумительное. Отчаявшись найти могилу "Живые", я принялась в голос звать Эльго… но только всполошила уснувших в черных кронах птиц. Кладбище вымерло… Вымерло. Кладбище.

Новая попытка выбраться хоть куда-то вывела меня все к той же сгоревшей церкви.

Я усмехнулась, а потом села прямиком в мокрую крапиву и заплакала.

Почему?

Почему все наперекосяк? Почему все меня бросили? Где Пепел? Где Эльго? Где Амаргин, черт его дери???

Ирис!

Ирис, почему ты оставил меня? Почему ты позволил Королеве вышвырнуть меня за дверь, словно нашкодившего котенка? Я же не шкодила, я… Это случайно получилось, я не виновата, что моя фюльгья оказалась полуночной. Фюльгий не выбирают, как не выбирают родителей, детей, братьев и сестер. Как не выбирают собственное отражение: что отразилось — то твое, каким бы страшным и косорылым оно не оказалось.

— Перла, у меня нет слов… Такого платья не было даже у Каланды! Это не полотно, это шелк, лучше шелка…

— Такие платья не для смертных, девочка. Благодари за него Босоножку, не меня. Иди, тебе пора. Найдешь сама дорогу?

— Найду, конечно… Ох, Перла, мне кажется, я сейчас взлечу!

Вместо ответа Прекрасная Плакальщица улыбнулась и откинула полог шатра. Я выбежала на свет. Ночь уже кончилась, лунные полосы на песке погасли, а над морем разгоралось медленное серое утро.

Странное утро. Неподвижное, холодное… зимнее.

Я сделала пару шагов — и остановилась. Прямо под ногами простерлись руины песочного города — кто-то совсем недавно играл здесь, на берегу, выстраивая замки и крепости по периметру круглого рукотворного озерка. От озерка до воды был прорыт канал, перегороженный дамбой; дамба разрушена ударом ноги. Башни просели и оползли, песчаные наплывы осыпались. Травинки и веточки, воткнутые вокруг и изображавшие деревья — повалены и затоптаны. Разрушитель оставил следы — пятипалые звезды с глубокими бороздками когтей и длинной лягушачьей пяткой.

Я кусала губы, глядя на песчаный городок. Что-то резало глаз. Что-то было не так.

Ящеричьи следы? Сам факт разрушения? Может — лед?

Песок схватился и застыл; следы, ямки и рытвины в нем застеклила молочная эмаль, скрывающая хрустящую пустоту. Рукотворное озерцо превратилось в белый пустой кратер. Сахарное стекло в нем было варварски взломано, дно усыпано осколками.

Пляж казался седым от изморози. В дюнах шуршал сухой снег, в ложбины меж ними намело белого крошева, а шатер Перлы исчез, словно его и не было никогда.

Ветви сосен неистово метались. Я видела, как проносятся по песчаным вершинам рваные ленты поземки, но ветра не ощущала. Холода тоже не было, я стояла на заиндевевшем берегу в легком летнем платье и ни капельки не мерзла.

Море не двигалось, не дышало. Пустоватый, жесткий запах снега наполнял воздух. Горизонт затянула пепельная мгла, морозная бледная взвесь. Я видела ровную, как стол, стеклянную гладь, матовую, с пузырями, у самой кромки, и темную, хрустально-прозрачную уже в нескольких шагах от берега. Бывшую полосу прибоя в три яруса вышил иней. Следы лягушки-переростка уходили под лед.

Я шагнула на ледяное зеркало… черное зеркало — мое перевернутое отражение тонировала тень глубины. Сквозь собственный силуэт я видела ребристое морское нёбо, цветные камешки и неподвижные лохмотья водорослей. Отражение само походило на тень: в рамках его контура виднелось пространство дна, а за рамками тусклым серебром светился лед.

Я сделала шаг, и еще один. Потом осторожно оттолкнулась и проехалась, скользя подошвами. Отражение темной тенью летело подо мной. Я раскинула руки для равновесия, разбежалась и снова поехала по льду.

Меня развернуло, закружило, красиво взвихривая белый подол, и, в конце концов, бросило на колени. Я тихонько засмеялась, но смех мой прозвучал странно и чуждо, словно упала на лед связка ключей.

Вставая, я снова опустила взгляд к отражению — теперь контур его замыкал зеленоватую непроглядную тьму. Должно быть, я выехала на приличную глубину. Зато проявились черты лица и светлое пятно одежды. Может из-за состава воды, может еще по каким-то причинам, но и лицо и платье казались зеленоватыми. Я показала себе язык. Тоже зеленый.

Взглянула на берег — песчаного замка уже не было видно. В воздухе разливался странный млечный свет, дважды отраженный зеркалом льда и пепельной дымкой неба. Не отрывая ног, я заскользила вдоль берега, поглядывая на свое перевернутое отражение. Меня забавляла зелень кожи, какие-то странные пятна и полосы, нырки и неуклюжие взмахи рук.

Потом мне показалось, что на мне нет одежды.

Я остановилась, огладила новое платье. Отражение послушно потрогало себя за бока. Живот и грудь у него светились белым, а руки казались гораздо темнее. Эй, что это?

Я наклонилась недоуменно — отражение наклонилось навстречу. Скуластая мордашка с острым подбородком, широко расставленные темные раскосые глаза, неаккуратная грива волос явственно зеленого цвета…

Это не мое лицо. Это не я, провалиться мне на этом месте. То есть, совершенно, абсолютно не я!

Отражение, повинуясь моим порывам, ощупало свои щеки и нос, скорчило рожу и опять высунуло язык. Физиономия у отражения несомненно создавалась для всякого рода гримас. А язык был серый, тонкий и раздвоенный на конце.

Отражение оказалось совершенно обнажено, я разглядела смешные веточки ключиц, узкие плечи, маленькую девчоночью грудь и трогательно сомкнутые коленки. Кожа отражения была зеленоватой, ее покрывали темные полосы и пятна, сходящие на нет на бледном животе.

Я опустилась на колени, чтобы лучше видеть. Существо из опрокинутого мира точно повторяло мои движения.

— Эй, — сказала я. — Кто ты?

У существа шевельнулись губы, беззвучно дублируя мой вопрос. Глазастая мордашка отражала безмерное удивление — мое или его собственное, поди разбери…

— Кто ты? — спросила я еще раз. Существо из-подо льда задало мне тот же вопрос.

Я улыбнулась — и она улыбнулась, опоздав на долю мгновения. Я положила ладони на лед, вернее, на ее ладони, поспешно подставленные снизу, отделенные от моих только слоем замерзшей воды.

— Вылезай оттуда, — сказала я. — Вылезай, покатаемся.

Ее губы забавно шевелились. А глаза напоминали зеркальные очи Перлы — абсолютно черные, лишенные белков и радужки, только не отражающие все вокруг, а совсем наоборот… они походили на большие замочные скважины, так и хотелось прильнуть к ним собственным глазом и посмотреть, что там внутри. Еще у нее оказались удивительные уши: они высовывались из копны волос, очень большие, зубчатые, похожие на крылья летучей мыши.

Существо глядело на меня из-подо льда — странное, немного смешное, немного страшноватое. Оно играло со мной точно так же, как и я с ним, и, похоже, удивлялось не меньше.

Снова обмен улыбками, потом губы ее задвигались, и я услышала собственный голос:

— Меня Лессандир зовут, а тебя как?

Мы обе ошарашено прислушались, похлопали глазами и переспросили:

— Как?

И расхохотались.

Она, растопырив локти, начала наклоняться к разделяющей нас границе — я вдруг осознала, что делаю то же самое. Глаза существа невероятно приблизились… расплылись от приближения… губы мне обожгло прикосновение льда… он вдруг замутился от нашего дыхания и потек, проплавляясь…

Резкая боль в затылке мгновенно отрезвила меня. Я схватилась за больное место — и нащупала чью-то пятерню, накрепко вцепившуюся в волосы. Внизу, на краю зрения, блеснул длинный светлый луч… лезвие меча, крест-накрест перечеркнувшее размытый силуэт отражения. От кончика лезвия по льду мгновенно разбежалась сетка тонких трещин, лед побелел и перестал быть прозрачным.

Рывком меня вздернули на ноги.

Отпустили. Развернули.

Матовый отсвет кольчуги под черным, с серой отделкой, нарамником. Грубый плащ цвета ржавчины, волосы такого же цвета, только на тон темнее. Жесткое, даже угрюмое лицо, очень внимательные, чуть прищуренные глаза. Эти глаза и подсказали мне, что передо мною не человек.

А так незнакомец был поразительно похож на какого-нибудь рыцаря из дружины короля Леогерта Морао. Кроме того, я еще ни разу не видела, чтобы кто-то здесь носил оружие (Ирисов крохотный нож не в счет — им разве что мышь можно было бы убить, да и то, если она сама на этот нож с разбегу кинется).

Незнакомец смерил меня недружелюбным взглядом и спросил:

— Смертная женщина. Откуда ты здесь? Или тебя Ската притащила?

— Ската — это та, что подо льдом?

Он с лязгом вбросил меч в ножны. Дернул головой, приказывая мне двигаться следом, а сам зашагал по льду к берегу. Я поспешила за ним.

— Кто ты такая? — бросил он через плечо.

— Меня зовут Лессандир, я…

— Ты спятила — открывать свое истинное имя? Ты и ей его открыла?

— Кому? Этой… Скате? Да…

— Ты безумна.

— Это имя дал мне Ирис. Вообще-то меня Лестой зовут.

— Вот так и называйся… Леста.

Мы вышли на твердый, глазурованный инеем песок. Рыжеволосый незнакомец двинулся направо, вдоль застывшей кромки прибоя.

— Я неплохо знаю вас, смертных. -Гголос его сделался чуть мягче. — Я знаю, что истинное имя не имеет над вами абсолютной власти. Однако не стоит слишком надеяться на это, Леста. Полночь хитра, а ты доверчива.

— Полночь?

— Ската — тварь из Полуночи, демоница. Она чудовище, горгулья.

— А что она хотела от меня?

— Заманить к себе. Сожрать. Поменяться телами. Не знаю. Держись подальше от нее.

— А почему я должна верить тебе?

Он остановился. Посмотрел на меня, откинув голову. Лицо у него было тонкое, сухое, но особой изысканностью черт не поражало. Угол губ оттягивал шрам, отчего бледный рот казался брезгливо перекошенным. Зато удивительны были глаза — длинный разрез век, формой напоминающий ивовый лист; и цвет этих глаз — ветрено-зеленый, зябкий, пронзительный цвет раннего утра.

— Не верь. — Он холодно улыбнулся. — Когда я уеду, можешь вернуться и продолжить приятную беседу с демоном. Однако, пока я здесь, делать этого не советую, потому что если я до нее доберусь, я ее прибью, чем бы это для меня ни кончилось.

— Вы враги?

— Не влезай в наши дела, Леста, целее будешь. Иди лучше к своему… кто, ты сказала, твой хозяин?

— Я сама себе хозяйка.

Он поморщился:

— Кто тебя пригласил… или украл…

— Никто!

— Иди к своему Никто, смертная женщина, и не высовывай носа у него из-за спины. Здесь так же легко погибнуть, как и в серединном мире… если не легче. Смотри. — Он повел рукой, и я увидела, что мы стоим в двух шагах от руин песчаного городка. — Видишь? Это работа твоей пятнистой подружки. Пробралась к нам, зараза. Перла, как всегда, безалаберна, вечно от нее к нам гости лезут.

Я невольно хмыкнула.

— Экое преступление — раздавить песочные куличики!

Он помолчал, глядя на следы разрушений. Потом покачал головой.

— Разве ты не видишь письмена на песке? Чудовище расписалось в ненависти ко всему живому. Протри глаза.

Я поморгала, но так и не поняла, что он имел в виду.

Незнакомец огляделся, негромко свистнул сквозь зубы. Из-за дюн вышел буланый конь под высоким рыцарским седлом.

— Я отвезу тебя к твоему Никто, — сказал рыжеволосый. — А Ската мне еще попадется. Когда-нибудь. Когда-нибудь она мне попадется.