Суд

Причал был пуст, а паром, удаляясь от нашего берега, только-только подползал к середине реки. Что ж, это, наверное, хорошо. Я просто войду в дом и оставлю деньги на столе, где кукушоночий отец мог бы их сразу обнаружить. И не придется объяснять, что да как, да откуда столько золота… Оставлю деньги, отойду во-он туда на взгорочек и послежу за домом.

Я перехватила поудобнее тяжелый узелок, надвинула шаль на глаза и, постукивая палкой, заковыляла к крытому соломой домику. Все складывается удачно. Я добыла денег, я успела ко времени, да еще с запасом, Амаргин, похоже, еще не разнюхал, что свирелька пропала, и, если удача не изменит и если свирель еще в Нагоре, Ю ее для меня достанет, а если нет…

Я потянулась было взяться за ручку двери — внутри домика вдруг визгливо загавкали. Тьфу, пропасть, совсем забыла про черно-белую кайнову сучку, такую же ненормальную, как и он сам… Впрочем, чего мне ее бояться? Это пусть она меня боится, у меня, если что, клюка найдется, как раз для особо брехливых.

Дверь неожиданно распахнулась. Через порог шагнула молодая женщина, бледная, с немного опухшим, но приятным лицом, в белой косынке, скрывающей волосы, в белом, расшитом тесьмой, переднике. Живот ее под передником заметно круглился.

От неожиданности я попятилась.

— Придется обождать, матушка, — прикрывая ладонью зевок, сказала женщина. — Шестую четверти обождать, не меньше. Вишь, паром-то только на тую сторону поехал.

— Да мне, милая, не паром нужон, — залепетала я, коверкая голос под старушечий. — Мне, милая, паромщик нужон. Который мальчонке рыжему батькой приходится. Дело у меня к ему важное.

— А! Так тебе, сталбыть, Хелд Черемной требовается. Так он теперь в городе, друзьям-знакомым пороги обивает. У его пацана давеча в застенок загребли. Чтой-то он украл, пацан евонный, во время праздника, ну и загребли его.

— А кто тогда на пароме-то? — удивилась я.

— А муж мой, Валер, да с им придурок этот немой, Кайн который. Хелд-то, слышь, лицензию свою продал. Мужу моему продал, вот мы со вчерась сюда и переехали. Раньше Валер мой на сукновальне горбатился, а тут такая оказия — Хелд Черемной срочно перевоз продает… Батюшка деньжат подкинул, да дядька с братом в долг дали — ну и выкупили мы лицензию-то. Валер хочет еще работника нанять, потому как втроем на пароме сподручней.

Я несколько озадачилась:

— Так где ж мне теперь Хелда этого Черемного искать?

— Да почем мне знать, матушка? Со вчерась его не видела. Где-то по городу рыскает, деньги добывает. Ему ж паренька выкупить надобно, а то ведь покалечат малого, а то вообче к веслу прикуют. И неизвестно, что хужее…

— Вот ведь незадача! А он мне нужен позарез!

— На это я тебе, матушка, вот что скажу, — добрая женщина обеими руками погладила живот. — Иди-ка ты к полудню прямиком в суд. Сегодня как раз дела, что за неделю скопились, разбираются. Хелд туда точно придет, никуда он не денется. Там и встретитесь.

Совет был разумен. Я попрощалась и пошла в город.

Собственно, а почему я была так уверена, что кукушоночий отец сидит сложа руки и ждет, когда над его сыном учинят расправу… то есть, простите, правосудие? Про меня Кукушонок ничего отцу не сказал, так что же тому — ждать у моря погоды? Он, бедняга, в отчаянии мечется, нужную сумму собрать пытается, но, судя по всему, вряд ли соберет…

И где же мне его искать? Эта милая женщина, жена нового паромщика, правильно сказала — надо идти прямиком в суд. Надеюсь, ратерово дело не первым разбирать будут, и я успею передать Хелду деньги.

До полудня оставалось чуть больше шестой четверти. Суд, наверное, это то самое длинное здание у рыночной площади, к которому примыкает тюрьма. Пойду-ка я, постою вон там, в арочке, в тени. Подожду, пока народ соберется. Может, встречу паромщика, тогда и внутрь заходить не надо будет.

(…- Левкоя, — я пододвинула табурет и уселась за стол напротив. — Левкоя. Никогда тебя об этом не просила, а теперь прошу. Расскажи про моего отца.

— Ну, малая! Ежели Ида не захотела говорить…

— А ты расскажи. Мать предпочла его забыть, это ее право. А мое право — все про него знать. Он ведь отец мне, не кто-нибудь. А тебе — сын родной. Как его имя, Левкоя?

Старуха задумалась. Почесала мундштуком в голове. Сказала: "о-хо-хо…" Пососала погасшую трубку. Поморщилась. Придвинула к себе миску и вытряхнула пепел прямо в остатки вареной репы.

— Роном его звали, чертяку нашего. Рон, Ронар. Но он требовал, чтоб его кликали по-тамошнему, по-ирейски — Ронайр. Ага. Недоучкой он оттедова приехал, из Иреи из своей. Хотя парень он у меня не дурак был… башковитый парень.

— Значит все-таки волшебник?

— Да какой он волшебник! Фокусник. Страдалец разнесчастный… паралик его забери… все какой-то ключ искал.

— Какой ключ?

— А! Да это такая хретутень… — Левкоя неопределенно покрутила в воздухе заскорузлыми пальцами. — Я ж сама мало недопоняла, когда он енту мудрость мне втолковывал. Ну, вроде бы батька твой говорил, что он все знает, помнит и умеет, да только забыл начисто… Ага. Это у них там, в Ирее, вроде как таким манером волшбе учат. Сначала выучат, а потом — чик, чик! — и запрут память в сундук железный. И отпускают ученичков обратно на волю, мол, гуляй, живи как знаешь. А сундук, знаний полный, в голове своей таскай. Ключ ищи. Не найдешь — твоя вина, найдешь — всамделишным волшебником станешь.

— А что это за ключ, Левкоя?

— Да что угодно. Вещь кажная любая, слово любое… как это… обстоятельств стечение… Вот парень и метался, из кожи вон выскакивал — искал… Ведь без ключа он не мажик, а так, фокусник балаганный. Ну, умел он там кое-что, кровь заговорить, корову потерявшуюся отыскать, карты кинуть… Да на то и я горазда, и ты тоже, без всяких там Иреев. Ага… Вот я и говорю, без толку он, чертяка, тогда в Ирею енту удрал. Я уж его и похоронила, и оплакала, и думать о ем забыла, а он возьми и заявись, без гроша в кармане, лоб здоровый. Ага… Десять лет — смекаешь? — волшбе учился. А толку — пшик. Десять лет коту под хвост.

— И он не нашел ключа?

— Да бес его знает. Может, и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иду из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ида простить его не смогла. Да и меня тож… не смогла.

Я почти не помнила отца. Ни лица его, ни рук… только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками вышитую — крестиком. И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и полынью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.

— Я Иде че говорила, — Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет. — Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне — ты мать, тебе ждать легко. А я, говорит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И малую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательство.

А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась…)

Тени уже заметно укоротились, прижались узкими ленточками к стенам домов, заползли чернильными кляксами под навесы и в подворотни, а небо над городом приобрело какой-то неприятный белесый оттенок. Здорово парило. Черное суконное платье и черная же шаль оказались для меня серьезным испытанием. И как только старухи в таком ходят?

У ворот уже собралась большая толпа, но Хелда Черемного я в ней не нашла. Зато обнаружился Пепел. Он узнал меня моментально, несмотря на клюку, согбенную спину и замотанное лицо. Впрочем, и шаль и траурное платье он сам вчера разыскал в куче пыльного тряпья под лестницей заколоченного дома.

— Госпожа моя! А я тебя тут с раннего утра жду, я знал, что ты придешь.

— Лучше бы ты меня вчера дождался! — Не сдержав раздражения, я стукнула палкой о мостовую. — Вчера ты был мне нужен, ты бы мог мне помочь. Где тебя черти носили?

— Не сердись, госпожа. Давай отойдем на пару шагов и я тебе все объясню.

— Послушай, Пепел! Вчера мне показалось, что тебе стоит доверять, но ты как сквозь землю провалился именно в тот момент, когда твоя помощь была мне просто необходима. Теперь ты объявляешься и глядишь на меня честными голубыми глазами…

Он моргнул. До голубых его глазам было ой как далеко, хотя честности хватало на пятерых. Он состроил оскорбленную мину и заявил:

— Будь моя воля, госпожа, никуда бы я не ушел, и дождался бы, и помог. Но все препятствия прошлой ночи ты должна была преодолеть сама, одна, без посторонней помощи. Понимаешь ли, так было надо. Это испытание. Ты ведь прошла его? Да что я спрашиваю, конечно, прошла, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

— Что? — Я оторопела. — Какое испытание? Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. — Певец покачал головой. — Я предполагаю.

Он отшагнул назад и коснулся моего плеча кончиками пальцев. Болезненная улыбка смяла морщинами лоб, собрала множеством складочек истончившуюся кожу вокруг глаз. Редкие брови приподнялись домиком:

— Мне было страшно за тебя, госпожа.

— Опять твои холерные загадки? — взбеленилась я. — Надоело уже, честное слово. Или вообще держи язык за зубами или выкладывай, откуда тебе все известно. Иначе я с тобой вообще разговаривать перестану!

— Тише, тише… Не кричи. Давай отойдем…

Я позволила оттащить себя в сторону от толпы. Но требовательного взгляда не отвела.

— Ну?

— Погоди… — он замялся, облизывая губы. — Погоди. Мне надо подумать. Сейчас… я скажу. Да. Это можно сказать. Это не требуется хранить в тайне.

Пауза. Я заскрипела зубами. Остро захотелось огреть этого конспиратора палкой поперек хребта.

— Когда я вчера ждал тебя в подворотне… ко мне подошел один человек. Он велел мне уходить. И… я ушел. Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама.

— Что за бред? Какой еще человек?

— О, удивительный человек. Властный, сильный… только не внешностью, а… духом сильный. Духом и волей. — Пепел пошевелил пальцами, с трудом подбирая слова. — Значимый человек. Значительный. Необыкновенный.

— Да уж, описание хоть куда… выглядит-то он как?

— Ну, внешне он странноват, конечно, но не слишком. Найл, как все найлы — высокий. Говорит без акцента. Средних лет, в длинной темной одежде.

У меня перехватило дыхание.

— Он… он назвался?

— Нет. Он просто велел уходить, потому что тебе необходимо справиться самой.

— Пропасть… — Я уронила узелок на ногу и схватилась за виски. — Ой, пропасть… — Неужели… неужели это Амаргин? Как он прознал? Черт, черт! — Пепел, голубчик, опиши мне его поподробнее!

— Я уже сказал — он высокий, на ладонь выше меня, у него длинное сухое лицо, нос крючком, тонкие губы, глаза прищуренные. Кожа такая землистая, очень бледная. Лоб высокий, волосы гладкие, черные, назад зачесаны…

Никаких сомнений. Я тупо уставилась себе под ноги.

Амаргин.

Он все знает.

Он знает, что свирель пропала. Он следил за каждым моим шагом. А я, дурочка, надеялась обмануть его! Я надеялась, надеялась…

Стоп. Он ничего не сказал мне сегодня утром. Он был здорово раздражен, он ругал меня за невымытую посуду — но это и все. Ни слова про свирель. Я так боялась, что Амаргин выставит меня из грота — но он ничего такого мне не говорил! Он позволил взять деньги и выпустил меня наружу как ни в чем не бывало — "наступи вон на тот камень"… Он знал, что я проникла в грот без свирели… и он ничего мне на этот счет не сказал. Высокое небо, голова пухнет!

Не сказал? Как бы не так!

Беспорядочный сумбур мыслей перекрыл вдруг ровный, немного насмешливый амаргинов голос: "Маг выбирает дорогу по силам своим и умению, а так же по смелости своей, ежели таковая у него найдется…"

Я зажмурилась. Что там было дальше…

"…надо помнить, выбирая путь, что не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней, и не единственная верная тропа приведет тебя к твоей цели, а все тропы, все буераки и колдобины, все дебри непроходимые и мертвые пустоши — все они ведут к желанной цели, и лишь потому, что таковой была твоя воля."

А это значит… это значит, что я могу входить в грот без свирели. Сей факт Амаргин пытался донести до меня в том… то ли сне, то ли уроке. Именно это я и должна была сделать "сама, одна, без посторонней помощи". И то, что мне это удалось, оправдало потерю свирели. А мне это удалось, без сомнения. Я не застревала в подводных лабиринтах, я прошла этот лабиринт насквозь и вынырнула в мертвом озере.

Точно. Амаргин ясно дал мне это понять.

Для него ведь не свирель важна. Амаргин к свирели вообще никакого отношения не имеет, просто так оказалось, что ирисов подарок способен открывать скрытое и находить спрятанное. Сам Амаргин входит и выходит из пещеры просто раздвигая камень руками, словно это не камень, а шатровая ткань. Неужели и я так могу? Или мне каждый раз придется нырять в подводную нору?

"Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней"…

Нет. Подводная нора — это только дорога. Одна из дорог. И свирелька моя золотая, бесценная, пропавшая — тоже только одна из дорог. И раздвинуть скалу руками, словно шатер, без заклинаний и других волшебных подпорок — это тоже дорога, просто самая короткая. Почему бы и нет?

Почему бы и нет, черт побери?!

Бомм! Бомм! Бомммм….

Дин-дилин, дилин… дилин…

С высоких серо-розовых башен замка потек медлительный полуденный звон — вниз, через перекаты крыш, через ступени улиц, через пеструю рыночную площадь, по пути подхватывая чаячьи голоса разбуженных колоколен — вниз, вниз, разливаясь по кварталам Козыреи, горячим маслом стекая сквозь бойницы стен, выплескиваясь из распахнутых ворот в порт, на длинные причалы, на корабли и лодки, в зеленую, запертую приливом воду Нержеля.

Белесое слепящее небо подернулось пепельной дымкой. Концом шали я вытерла вспотевший лоб.

— Гроза идет, — сказал Пепел, глядя в мутную даль за громадой Бронзового замка.

— Гроза?

— А ты разве не чуешь? Вон оттуда идет, с юго-востока. До ночи здесь будет.

— Смотри, народ уже впускают. Пора.

С последним ударом толпа загомонила и заволновалась. Большие, усаженные бронзовыми бляхами двери в здание суда неспешно разошлись на две половины — толпа потоком хлынула внутрь.

— Пепел! — Я схватила певца за рукав. — Для тебя осталось одно доброе дело. В этом узелке деньги, передай их ратерову отцу. А если не сможешь передать — заплати за мальчишку сам, хорошо?

Пепел взвесил узелок в руке:

— Ого! Сколько же здесь?

— Шут его знает… не считала. Вообще-то ты прав, Ратер говорил, нужно пятьдесят авр, а здесь значительно больше. Давай-ка отсчитаем, а остальное Хелду отдельно отдадим, чтобы он потом свой паром обратно выкупил.

Мы отошли еще дальше за угол, где развязали узел и Пепел отсчитал в свой тощий кошель столько, сколько требовалось. Полегчавший узелок я оставила при себе.

После ослепительного полдня зал суда показался мне мрачным темным подземельем. Народу внутрь понабилось — не протолкнуться, люди копошились и ворочались в полумраке, и все это напомнило мне миску, полную свежевыкопанных садовых червей, готовых для рыбалки. От такого зрелища кому угодно дурно сделается.

— Отсюда ничего не видно, — пожаловалась я.

— Держись за мной.

Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось — цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении — длинный, во всю торцовую стену, стол.

За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старичишка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много. Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?

Громоздкий стол был несомненно велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом — и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет. Страшненький был этот старичок, ядовитенький… вроде осенней поганки.

Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.

Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?

Лица толпы сливались в какую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятье, суд еще не начался, а дышать уже нечем. Не удивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец — на несвежего утопленника.

Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:

— Ну, сначала мелочь…

Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.

— Газар по прозвищу Полпальца, — прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом. — Обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою…

— Не по морде, а по личности, ковыряло! — брезгливо поправил судья и пожевал губами. — Учишь тебя, учишь, бестолочь… Ну давайте сюда Газара этого.

Один из деревянных стражников утопал куда-то за приделы видимости. Вскорости он снова появился, волоча за ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.

— Газар Полпальца? — тускло выплюнул судья в человечка.

— Никак нет, — тоненько отозвался тот. — Рагнар я, господин судья. Только не брал я эту утку, вот чем хотите — не брал!

— Мда, — не удивился судья, — а где же тогда Газар? А?

— Да кто ж их, сударь, разберет, — честно ответил стражник, — может, и помер уже…

— Ну если помер, то дело закрыть, — распорядился судья.

— А деньги-то, деньги? — заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы. — Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!

— Родню ищи, — равнодушно посоветовал судья. — С них и взыскивай….

— Какую родню? — взвыл горшечник. — Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать…

Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.

— Не видишь паромщика?

Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша.

— Долго тут? — постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.

— Как повезет, — ответили через плечо. — Иные по неделям дожидаются. Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две.

Ага, подумала я. Это мысль.

Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:

— Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас… — а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть — туда я монету и уронила.

— Имя, дура! — одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.

— Ратер, — сказала я тоже вбок. — Кукушонок.

Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.

Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:

— Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы "У Лисицы".

Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.

Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.

Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:

— Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.

Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.

— Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией… э-э… инкустарцией перламутром.

— Истец здесь? — судья закрыл глаза.

— Истец! Истец?! Нету истца… Не пришел, видать…

Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:

— Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а он и упади…

— И тебе за пазуху, — зевнул судья, не глядя на обвиняемого. — Двадцать плетей. Следующий….

Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:

— Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в… в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса.

Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая… не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят… там и полстолька не было… не стала бы я с собой такую тяжесть таскать!

Судья проснулся.

— Я ж тебе велел зачитывать мелочь. — Судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:

— Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул…

Судья засомневался, но спорить ему было лень.

Один из стражников ушел… потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного… Кукушонка?

Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.

— Ратер Кукушонок? — уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.

— Да, господин судья, — ответил тот неживым голосом.

— Ты срезал на рынке кошелек с золотом?

— Нет. — Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство. — Я его нашел.

Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие — эдакая кочка на накатанной дороге.

— Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?

— Здеся я, господин судья! — из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. — Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними…

У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить.

— Кошель где? — нахмурился судья.

Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.

— Это что? — брезгливо поинтересовался судья.

— Кошель вот, — доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. — И деньги — особо.

Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.

— Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? — удивился он маловыразительно. — Ну подойди сюда и еще раз запихай….

Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.

— Как же, как же! — охотно закивала истица. — Вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю….

— Тут больше десятка не поместится, — судья тоже оживился.

— Куда! — всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. — Да здесь и три, и четыре, говорю же — было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так…

— Пятнадцать, — решительно отрезал старикашка. — А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть — пятьдесят пять авр.

За спиной у меня послышались перешептывания — сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал. В толпе раздались возгласы — и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд-паромщик.

— Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне… У меня уже почти половина! Я думал — только пятьдесят потребуется…

Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:

— Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.

— Чего? — испугался паромщик. — По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой…

Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.

Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.

Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть…

Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:

— Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.

— Как?.. — потеряно переспросил паромщик.

— У тебя деньги есть?

Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.

— Есть… шестнадцать авр, вот… пятнадцать и три архенты…

— Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.

Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:

— Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.

— Этого мало. — Судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. — Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.

Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.

— Постойте! — Это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы. — Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, — чуть потише, пробиваясь вперед, — господа, разрешите пройти.

Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.

— Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.

Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.

Зал ахнул.

Пауза.

У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе — и снова принялся обшаривать ее глазами.

Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.

— Хорошо, — заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на четверть тона не изменился, остался таким же скрипучим и скучным. — Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка. — Поднялась сухая, искалеченная атритом рука. — Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?

Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой — народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.

Фу-у… Мокрая, как мышь… Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги… и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду…

Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.

— Тссс! — Амаргин прижал палец к губам. — Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой. Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.

— Амаргин…

— Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его твоему приятелю.

— Эльго?

— Он здесь.

Из-за спины Амаргина выступил огромный черный пес. Помахал хвостом, дружелюбно оскалился. Темно-алые глаза его жутковато светились даже среди бела дня. Я с трудом перевела дыхание и прижала узел к груди.

— Я… мне надо дождаться… не могу просто так уйти, они ведь будут меня искать. Амаргин, они сейчас выйдут.

Волшебник сморщил нос:

— А вместе с ними выйдет пара соглядатаев. Хочешь, чтобы тебя вычислили и связали с той кучей древнего золота, которую вы оставили на столе судьи? Голубушка, ты и так уже наследила, дальше некуда. Пойдем, нам надо спешить. Эльго разберется с твоими приятелями.

Я взглянула на пса.

— Разберусь, — подтвердил Эльго. — Если за ними будет слежка — собью со следа. И что ты там хотела передать — передам. Нагнись-ка, чего тебе на ухо скажу…

Я нагнулась к пылающим глазам, к сахарной, жарко дышащей пасти.

— Ты молодец. — Собачий язык, словно обваренная кипятком тряпка шлепнул меня по щеке. — Амаргин все мне рассказал. Я, между прочим, проспорил ему желание.

— Какое желание?

— И-и! Я не верил, что ты заберешься в грот. По крайней мере, так скоро. Проспорил, теперь вот буду дела твои улаживать, если что.

— Хватит шептаться. — Волшебник подхватил меня под локоть и вздернул на ноги. — А ты, лохматый, не захвали мне ученика. Ничего такого сверхъестественного она не совершила. Всего лишь выполнила первое свое задание.

Узел с золотом глухо плюхнулся на мостовую. Большой черный пес лег в пыль у забрызганной высохшей грязью стены, и зажал сверток между передними лапами.

Я посмотрела на распахнутые двери суда. Люди входили и выходили, но никто не обращал на нас внимания. Ладно. Если Кукушонок захочет со мной попрощаться, он знает, где меня искать. Жалко, конечно, что он уедет. Нравится он мне, что там говорить, успела я к нему привязаться, к мечтателю эдакому… эх… Но главное — он цел и свободен. И это прекрасно.

— Куда ты меня волочишь, Амаргин?

— Ты там поживее ногами-то перебирай. Время уходит. Самый удобный момент мы прозевали, так что торопись.

Маг широко шагал, таща меня за неудобно вздернутый локоть. Палку свою я выронила, да она уже не нужна была. Амаргин держал путь куда-то в сторону Козыреи, к портовым кварталам. Мы свернули в узенькую улочку, с нее — в другую, потом в третью… Потом дорогу нам перегородила каменная стена, в стене были ворота, а за воротами — широкий безлюдный блестящий лужами двор. Из глубины двора тянуло душной грубой вонью.

— Фу, Амаргин! Что здесь?

— Красильня. Зажми нос, чтобы не отвлекаться. Иди сюда.

Вся земля во дворе была залита жидкой бурой грязью. Пространства грязи в нескольких местах пересекали цепочки камней — наверное, чтобы по двору можно было передвигаться, не пачкая ног. Одна из таких цепочек вела прямиком к большому водяному насосу, пристроенному над колодцем.

— Залезай на камни, — велел Амаргин. — Вот так… зажми нос, смотри только под ноги. На счет "три" начинай двигаться вон в ту сторону. Все время смотри на камни, поняла?

— Зачем?

— За шкафом! Делай, что говорю, времени мало. — Он взялся за ворот насоса. — Поехали. И — раз!

Я встала на камень, подобрав одной рукой подол, а другой зажав ноздри. Заскрипел поворачиваемый ворот.

— Два!

Ворот заскрипел быстрее. Солнце масляно плавилось в лилово-черном киселе, от яркого света свербило в глазах.

— Два с половиной!

Чуть ощутимо дрогнула почва от ударившей из желоба водяной струи.

— Три! Пошла!

На жирный глянец грязи, крутя желтую пену и какие-то черные ошметки, наискосок налетела первая волна. Я двинулась вперед. Соседний камень оказался как раз на том расстоянии, чтобы достать его широким шагом.

— Четыре!

Четыре? Разве мы договаривались?..

Скрипел ворот, вода, хлещущая по земле, очистилась от пены. Смотреть на нее было еще труднее, чем на грязь — солнце дробилось тысячью алмазных игл, режущим глаз крошевом бликов. Я перешагнула дальше.

— Пять!

Стопами я ощущала напряжение камня, выдерживающего напор течения. Вода качалась, плескала, слепила глаза… Еще шаг.

— Шесть!

Розовая гранитная макушка была мокрой — предыдущая волна накрыла его с головой. Я поспешила перешагнуть на другой камень, однако он оказался заметно дальше соседа — пришлось прыгнуть.

— Семь!

Камень покачнулся, я тут же присела на корточки, вцепившись в него руками. Юбка немедленно свесилась в воду. Ворот скрипел пронзительно, отрывисто, будто плакал. Ну-ка, следующий шаг…

— Восемь!

В тени камней вода была зеленой. Ворот плакал, как чайка. Ветер…

— Девять!

Я сделала еще один шаг и поняла, что вода осталась позади. Перед глазами были навалены гладкие, обкатанные прибоем глыбы. Еще дальше поднимался к небу гранитный бок огромной, похожей на парус скалы.

Над скалой кружили чайки.

За моей спиной цепочка камней соединяла правый берег Нержеля и Стеклянную Башню, мой маленький волшебный остров.