Ночь без сна

Поехать к папе удалось не скоро. Оказывается, в колонию нельзя просто взять и приехать, особенно с ночёвкой. Папе нужно было это право ещё заслужить.

Во-первых, нельзя было получать выговоры. То есть замечания. А их за любую ерунду могли дать.

Вот, скажем, сидеть нельзя днём на кровати. Если присел — выговор. Или если небритый — тоже выговор. Или шнурок развязался.

Мама говорит, папа там всё время в напряжении. Чтобы не получить эти выговоры. Чтобы разрешили с семьей увидеться.

А во-вторых, надо было какую-то общественную работу делать. Мама сказала, папа рисовал стенгазету. Как раз к двадцать третьему февраля. За это ему разрешили свидание с нами. Мы с Иркой — на полдня, мама — аж до понедельника. Колония далеко, четыре часа на машине. Туда нас повезёт Костя.

Обратно мама собиралась на поезде вернуться. На работе уже отгул взяла.

Костя с Иркой приехали ночевать. Я понимаю, Костя добрый, много маме помогает. Например, привёз какие-то каши, которые варить не надо: залил кипятком — и всё. Ну, то есть овсяные каши «Минутка» в каждом доме есть, а Костя нашел ещё и гречку такую, и рис — всё в хлопьях.

Папе очень нужны эти каши, потому что у них там нет плиты и готовить нельзя. А в столовке кормят ужасно, мама рассказывала.

Но меня Костя почему-то сразу взбесил.

— Погоду, — говорит, — на завтра ясную обещали. Приятно будет ехать.

Мама рассеянно улыбнулась. А я обозлилась страшно. Приятно? Приятно ехать в колонию? Костя, да ты ку-ку! Выбирай выражения!

Я всё это подумала, конечно. Вслух не сказала. Короче, я не стала с ними разговаривать. Ушла в свою комнату — и привет! Ирка попыталась меня удержать. Но я и так нервничала перед поездкой. Ещё не хватало мне сидеть и слушать, как Костя разглагольствует.

Заперлась в комнате. И стала звонить на радио. Я туда пятый раз уже звонила. Всё занято, занято. Хотела песню заказать. «Seven tears». То есть «Семь слёз». Она старая-престарая, но папа часто её на Ютубе просматривал. Её дядька поёт такой светловолосый, улыбается, а глаза грустные. И трое танцуют в таких смешных костюмах, просто оборжаться можно. В ярких, переливающихся, с какой-то дурацкой бахромой. Причём не очень понятно, один из них — мужчина или женщина, мы с папой всегда спорим по этому поводу.

Я часто слушаю эту песню и думаю о папе. Вчера догадалась, что могу попробовать заказать для него. Он говорил, у них там есть радио.

О, дозвонилась! Я прямо подпрыгнула на стуле.

— Добрый день! Минуточку…

В дверь постучала мама.

— Уйдите все, — прошипела я, — я с радио разговариваю!

— Так, мне некогда, — сказала мама строго, но не мне, а Ире в коридор, — сама ей потом скажешь! Но я, конечно, очень рада. Только давайте всё-таки…

Я не дослушала, потому что ко мне вернулся женский голос и спросил название песни.

Это было здорово! Просто фантастика! Я сама в первый раз в жизни дозвонилась на радио! Ох, как жаль, что у меня нет подруг! Андрюше позвонить?

Я глянула на часы. Одиннадцать. Нет, Кьяра спит, могу разбудить.

Я решила поскорее лечь спать. Быстро проверила книжки, которые хотела передать папе. Всё только весёлое, бодрое! «Манолито Очкарик» — в первую очередь. Купила его вчера. И спать-спать, чтобы завтра проснуться, поскорее встать и поехать к папе!

 

Костя и Ира

Спала я плохо, всю ночь ворочалась. Мешали все: мама, Костя, Ира, — почему-то они говорили в голос и даже смеялись (совсем им плевать на меня, что ли?).

Ну и, как только я заснула и стали сниться красные лошадки, бегущие по небу, мама начала меня расталкивать.

— Я полчаса полежу, — пробормотала я, — я не выспалась.

— Нет у нас получаса! Я вообще не ложилась.

При этих словах я вскочила. Ирка уже сидела на кухне, пила чай. Смотрела в чашку и улыбалась. Костя носил вещи.

— Я помогу, — вызвалась я.

— Не надо, — коротко сказал он, — иди одевайся, ехать пора.

«Мало мне командиров, — мрачно подумала я, потащившись в ванную, — мама, Ирка, так ещё и этот».

Потом, когда мы ехали в лифте, Ирка всё разглядывала себя в зеркало.

— Чего ты туда уставилась? — спросил Костя.

— Думаю, а кто это такой красивый с нами едет? — хихикнула Ира.

Меня чуть не стошнило. Они скоро перестанут друг другом любоваться?!

Оказалось, нет. Не скоро. Как только сели в машину, Костя врубил музыку. «Оэйзис».

— Надеюсь, больше тебе времени не нужно, — закатив глаза, сказала Ирка, пристёгивая ремень безопасности.

— Уже нет. Попал так попал.

— Они решили пожениться, — тихо объяснила мне мама, — Костя вчера попросил у меня её руки.

— Как? — опешила я. — Когда? Ир, правда?

— Ага!

У неё было такое счастливое лицо, словно… словно… словно они уже поженились, нарожали семерых детишек и едут к морю в своем фургончике.

Тьфу!

Признаюсь, я чуть не лопнула от злости. Наверное, у меня мерзкий характер. Но меня дико взбесило, что эти двое находят чему радоваться в такой грусти. Нашли время жениться! Какой-то пир во время чумы!

— Я сказала, что надо у папы разрешения спросить, — продолжила мама, подкладывая под голову диванную подушку-полумесяц, которую взяла из дома, и укрывая ноги Иркиной курткой.

Она её сняла, потому что Костя снял свою. Но ему-то так рулить удобнее, а ей? Какая ей разница? Она всё за ним повторяет, как обезьянка.

Я даже глаза закрыла. Чтобы их не видеть! Не слышать! А «Оэйзис» продолжал надрываться:

— А музыку нельзя выключить? — спросила я.

— Нет, — зевнув, ответила мама, — пусть лучше играет. А то Костя за рулём заснуть может. Не дай Бог.

 

Моя злость

«Не дай Бог, — повторила я про себя, — а кстати…»

Наверное, нужно быть совсем бессовестной, чтобы решиться на такое, но я всё же решилась и начала думать:

«А кстати, знаешь ли, Бог! Это нечестно!! Во-первых, почему Ирке одной столько счастья? А во-вторых… Она у папы всё одеяло на себя перетянет! Всё папино внимание! Только и разговоров будет о том, как и где им пожениться (хотят небось камерную свадьбу), и кого позвать на свадьбу (но при этом позовут сто тысяч человек), и где купить платье (пышное и белое, как торт) или торт (пышный и белый, как платье), а может, заказать самый раскрасивый лимузин (он же — самое дикое уродство на свете), ну, в общем, хватит тем, что уж…»

Признаюсь: мне очень захотелось, чтобы Ира к папе не попала. Пусть она забудет дома паспорт! Или не вытащит из кармана куртки телефон, а её обвинят в том, что она хотела пронести его к папе, и не пустят!

Мама же останется с папой и сможет с ним поговорить. Но я-то, я? Когда я смогу рассказать ему о Кьяре, о том, как играю с ней в оркестр, колошматя половниками по кастрюлям, и как целую её ушки, а они нежные, как крылья бабочки? И как она меня жутко любит и не хочет отпускать каждый раз. И кричит: «Лиса! Лиса плисла!» («Лиза! Лиза пришла!») Она — моё маленькое сокровище, и как же я хочу рассказать о нём папе и видеть при этом его глаза, а не белую равнодушную бумагу!

Про Андрюху я бы с ним посоветовалась. Пусть папа подтвердит, что он полный придурок, раз мечтал связаться с Фоксом!

О том, как я пошутила про сациви на своём дне рождения, и как бабушка засмеялась, хотя всем хотелось плакать. И как мы за руки взялись (про облако не буду, мне не пять лет, чтобы такое рассказывать, хотя интересно — видел бы он это облако или нет?).

О песне «Семь слёз»! Он наверняка её не слышал, но я ему расскажу, как заказала для него песню на радио! Мы, может, посмеялись бы опять, споря, кто танцует на сцене — дядька или тётка? «Шевелюра как у тётки», — скажу я. «Угу, но фигура-то мужская!» — заспорит папа.

И когда мне об этом говорить, если весь эфир забьёт Ирка со своей дур-рацкой свадьбой!

Я ехала и страшно злилась. Даже не могла заснуть. Ира задремала, мама давно спала. Костя всё-таки сделал музыку потише.

— Красиво, — сказал он, кивнув на деревья за окном.

Я повернула голову. Деревья тянулись к дороге, изгибаясь арками. Недавно прошёл ледяной дождь, заморозил ветки и пригнул их к земле. Ничего красивого не было в этих деревьях. Они были жуткими. Просто отвратительными.

Чтобы их не видеть, я стала смотреть на луну. Она горела, как золотая монетка, втиснутая в чёрное пластилиновое небо. А потом будто покатилась за нами по верхушкам тёмных деревьев, не побитых ледяным дождём. Мне показалось, кто-то следит за мной одним глазом.

«Пусть она не попадёт, а? — прошептала я этому кому-то. — Зачем ей туда вообще? У неё теперь есть Костя. Она нас всех на него променяла. А папе эти чудненькие новости вполне может и мама передать».

 

Приехали!

Когда я проснулась, мы ещё не доехали. За окном рассвело. У меня очень замёрзли ноги и затекла рука. Мы проезжали какую-то деревеньку. Из труб валил голубоватый дым, да и сам снег казался голубым. За деревьями виднелся большой бледно-розовый круг.

— Это солнце? — тихо спросила я у мамы.

— Луна! — ответил Костя. — Солнце сзади!

Ирка фыркнула. Я почувствовала, что меня укачивает, но промолчала. Хватит с меня насмешек этих двоих.

— Будешь?

Мама протянула мне йогурт в бутылке. Он неожиданно оказался тёплым.

— Грела тебе в руках, — объяснила мама.

— Спасибо.

— Это Костя всем купил перед отъездом.

Я отвернулась к окну. Нам теперь по гроб жизни надо будет Костю благодарить?

— Приехали! — сказал Костя и свернул с большой дороги на сельскую.

За окном была обычная деревня. Покосившиеся домики, тёмные заборы, собаки, лающие за ними, тётка, закутанная в платок.

А потом мы подъехали к кирпичному зданию. В торце — будка и шлагбаум. Перед ним стояли красные «жигули». За шлагбаумом — внутренний двор. В его конце — ещё одно небольшое здание, с крылечком под козырьком. Мама сказала, что в том здании — проходная, за ней — колония. А в большом кирпичном — комната ожидания. Вход в неё сбоку, а не через будку в торце. Мы должны пойти туда, подать заявки на встречу с папой и ждать, пока нас к нему пустят.

Все эти здания были мрачными, а охранник из будки что-то кричал на таджиков, которые вылезли из красных «жигулей». Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, в чём виноваты они перед охранником, но одеты они были точно как психи: кто в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках с отворотами из белого искусственного меха?

А может, им больше не в чем? На секунду у меня сжалось сердце — то ли от стыда, что у меня есть в чём, то ли от жалости, — но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и оно радостно забилось.

Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку — и я его обниму!

 

Приехали?

— Мам, смотри, твой язык, — сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие тёмно-зелёные листья.

Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла вещи, привезённые папе, и стала писать просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её — на долгосрочное.

— Угу, — сказала она, — сансевьера. Ир, дай свой паспорт.

— Почему мамин? — спросила я шёпотом.

— Тёщин язык, — пояснил Костя и подмигнул Ирке.

Я отвернулась, хотя смотреть было не на что.

Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так — почти симпатичный. Спокойный такой, вежливый. Он выдал нам бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, на которых мама написала: «Заявление, прошу разрешить мне свидание…», ну и так далее.

В углу тихо шипел телевизор с серым экраном.

— «Войну микробов» показывают, — сказал Костя, кивая на экран.

Ирка хихикнула.

Ещё там было несколько тёток, они тоже пришли на свидание. Одна, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий — на воле.

Мама посмотрела на неё долгим взглядом. Потом снова начала писать.

В комнате было две пары часов — настенные и будильник на телевизоре. Обе показывали неправильное время. Может, тут им, в колонии, всё равно, сколько времени? Интересно, как ориентировался парень, который читал про йогу? Дело в том, что мы ждали девяти часов.

В девять он позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы назвали свои фамилии. Мы назовём фамилии и к кому идём, а потом нам позвонят по тому же телефону и скажут, что можем идти к проходной. У них тут всё так — сплошные разрешения и порядки. Мама всё время в напряжении.

— Этот парень тоже заключённый, — прошептала Ирка, — видишь, на нём одежда такая.

— Откуда ты знаешь?

— Мама сказала.

— А папа… тоже так может работать?

— Нет, он в колонии. А этот на поселении. Живёт в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.

— А как туда попасть?

— Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.

У меня в сердце стало холодно, но я постаралась этот холод придушить.

— Погоди! Если ты на поселении, можешь разгуливать, где хочешь?

Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, только нос крупный. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что на самом деле он в тюрьме сидит.

Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена — он нормальнее нормальных!

А парень сказал:

— Я не могу разгуливать, где хочу.

Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, потому что принялся объяснять:

— У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?

Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене, и говорит:

— Пора!

Звонит. Потом к трубке подходит мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши фамилии. И года рождения. И вдруг мамины глаза расширяются.

— Как? — бормочет она. — Как нельзя? Но… Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я… тут сложно. Да… хорошо. Простите. Поняла.

Мама садится в кресло, растерянно глядя на нас. Трубку уже берёт тётка в шубе. За ней в очередь встаёт дядька в кожаной куртке.

— Что, — пугается Ирка, — нельзя к папе?

— Можно, — мама нерешительно смотрит на меня, — но… только тебе, Ир. Лизе — нет.

Вот тут на меня как будто потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха.

— Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!

— Не вопи, — просит мама, берёт меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:

— Слушайте, кого вызовут. Если нас — бегите за нами!

 

Твёрдая стена

Я просто захлёбывалась яростью.

— Мама, объясни немедленно!

— Лиза… Оказывается… можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…

— Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, — повторяю я, — так… значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоём веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!

— Лизочка…

Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.

— Лизочка, ты должна понять…

— Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?

— Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.

— Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы хоть спросили!

— Лиза! Но ты же не выходишь замуж! — сердито говорит мама.

— О да… замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!

Я со злостью пинаю стену здания. Твёрда-а-я! Мне больно.

— Перестань! — кричит мама.

На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.

— Перестань, — повторяет она шёпотом, хватая меня за рукав, — так нельзя! Надо думать и о других!

— А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?

Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.

— Я сделаю всё, что могу, — говорит она шёпотом, — я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять…

Мама уходит внутрь.

Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость внутрь, как могу. Не ради них — ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.

Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!

 

Тётка в форме

Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.

Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.

— Ну прости, — говорит она, убирая их в свою сумочку, — в другой раз ты.

Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.

Костя подъехал к проходной, за которой начинается колония. Там уже стоит очередь. Дядька в кожаной куртке уже тут и курит. Женщины прохаживаются и кутаются в пуховики. Таджики прыгают на месте. Тётка в шубе громко говорит по мобильному.

Костя вытащил из багажника чемодан и сумку. Мама указала на место у самой двери.

— Женщина, — обратился к ней дядька в куртке.

— Нас вызвали! — отрезала мама.

У меня внутри всё дрожало. А вдруг всё-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал голубой краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.

— Я постараюсь, — прошептала она, а громко сказала: — Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавишь.

У ворот проходной тоже стояла будка, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепи. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с пакетом молока, вскрыл его ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.

Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи наброшена куртка защитного цвета.

— Так! Макаровы!

— Мы здесь, — подскочила мама к тётке и начала что-то объяснять шёпотом.

— Вы что, чокнулись? — закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно. — Заберите ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмёте?

— Ну простите, у неё день рождения был на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, — бормотала мама.

— Слушайте, правила — это правила. Всё! Сумки будем заносить?

— Костя, — прошептала мама, отворачиваясь.

Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.

— Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.

А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, как я сейчас прожгу её взглядом насквозь, как в её куртке защитного цвета будет дырка! В ней самой будет дырка!

Но ей было всё равно.

— Вы долго будете ещё стоять? — закричала она маме. — Если не хотите, пропустите других.

— Да как же, — пробормотала мама и схватилась за чемодан. Костя забрал его у неё и потащил в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.

У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала — это для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. А мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?

Мама вырвала сумку на пороге.

— С ума сошла? Она тяжёлая!

Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.

— Может… — нерешительно начала мама.

— Не может, — отрезала тетка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решёткой. — Если так хотите эту провести, оставьте старшую!

Ирка вскинулась. Мама покачала головой и положила руку мне на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.

Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась. Мы с Костей уселись в машину: он на своё место, я за ним.

— Сядь за Иркиным, — попросил он, — я своё хочу опустить.

Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? Мне не холодно, потому что и в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук — везде у меня был тот же холод, что на улице.

Я ненавидела Ирку.

В голове мелькнула дурацкая мысль: может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?