Наша классная Улитка
В общем, ловко я перед Андрюхой изобразила Бэтмена, Человека-паука и Женщину-кошку в одном лице.
А как только вошла в лифт, меня накрыло жутью. Как тем пуховиком у кабинета труда.
Вдобавок погас свет, и лифт остановился. Красота.
Я нащупала кнопку.
— Ну, что у вас там? — сердито спросил диспетчер. — Так торопитесь? Секунду, что ли, подождать не можете? У нас технические работы по всему району ведутся.
— Секунду — могу, — ответила я.
И правда, в следующее мгновение свет загорелся, лифт тронулся. Я поглядела на журнал, который прижимала к груди, и пожалела, что лифт починили так быстро.
Я бы с удовольствием посидела на полу в темноте и тишине. Подумала бы, зачем я это делаю. Кому я тащу этот журнал? Не в школу, понятно. Потом не докажешь, что это не я.
Значит, классной. Улитке.
У неё волосы закатаны в пучок, похожий на улитку. Вообще Улитка нормальная. Обычная училка в серой юбке, в сером свитере. Когда ждёт комиссию из Департамента образования на открытый урок — вопит на нас. А если на нас другие учителя жалуются, она вежливо выслушивает, а когда препод уходит, садится за свой стол и ворчит под нос: «Уж прямо совсем преступников из моих-то детей делает… У самой-то вообще неуправляемые…» Потом замолкает, вспоминая о нас, а мы делаем вид, что ничего не слышим, но всё равно приятно. Вроде как под защитой.
Она историю ведёт. Когда ей любимый материал попадается, она начинает по классу с горящими глазами ходить, руками разводить, эмоционально рассказывать. Я как-то обернулась и увидела, что Алаша смотрит на неё не отрываясь, как будто реально слушает. Хотя не факт. Может, он просто прикидывал, удастся ли на её сером свитере написать маркером «Bad and mad».
А иногда Улитка сама скучает с каким-то параграфом. Тогда начинает нас гонять к доске отвечать по учебнику чуть ли не слово в слово. А сама в это время под столом эсэмэски строчит. Запнёшься — она не сразу отрывается. И пауза повисает, пока ищет нужное место в учебнике. Смешная такая. И она чувствует, что мы так считаем.
Вот тогда и прикрикнуть может. Но всё равно с ней чувствуется, что она не от себя кричит, а потому что учительница и должна так кричать, а мы ученики. Ну, как будто мы вместе в этой паутине учебной застряли — и не выпутаться. Но застряли всё же вместе. На равных. Поэтому мы её все более или менее любим. Она вроде как понимает нас со всеми нашими тараканами.
Но есть один момент. Не момент даже, а выражение лица… Если коротко, то можно описать как «ври, да не завирайся».
Ну, то есть она готова нас принять и понять, только если мы ей правду выкладываем. Ну, или сочиняем, но так… Всем понятно и необидно. Но иногда кто-то пытается её доверчивостью воспользоваться. И вот это она ненавидит. Начинает вопить: «Ну конечно, вы думаете, я размазня? И не вижу, что вы мне в глаза врёте? Да?!»
Вообще — да, она же правда размазня. Я её понимаю, сама такая. Но я не собираюсь её обманывать. Я расскажу ей правду и попрошу помочь. Вернуть журнал на место.
Другое дело — мне-то зачем к ней переться и что-то пытаться объяснить? Почему я не отправила Анд-рюху? Ага, что он, дурак, к Улитке идти… Попрётся к Фоксу. Ну так и пусть!
Почему я этого не хочу? Глупость какую-то ляпнула, балда: «Не хочу, чтобы Фокс делал с журналом, что хочет». Мне-то, на самом деле, какая разница?
Допустим опять, что мне жалко Андрюху. Но я вроде и так немало делаю для него и его семьи. Непонятно, ох, как мне непонятно, с чего вдруг я вызвалась тащиться в соседний дом (а про их подъезд давно рассказывают, что там наркоманы вечерами собираются) в такой мороз, да ещё и без понятной причины.
Я вышла из подъезда, придержав дверь для тётки с таксой. За это меня сначала облаяла такса, а потом и тётка («Шляются тут по подъездам, приключений на свою голову ищут!»). Я не обиделась: она с приветом, эта тётка. И вспомнила, как вежливо с ней папа всегда обходился.
— Ты её боишься, что ли? — спросила я у него как-то.
— Нет, — хмыкнул папа, — просто надеюсь, что, когда вы, девочки милые, меня до психушки доведёте своими выкрутасами, со мной тоже хоть кто-то будет любезничать.
Я вспомнила об этом и позвонила папе.
Звонок и совет
Позвонила — и тут же спохватилась: что же я делаю?! А если там услышат звонок и отберут у папы телефон? Вот я идиотка! Я оборвала звонок, но папа сам перезвонил. Я снова сбросила, чтобы он не тратил деньги, и перезвонила.
Когда у папы ТАМ появился телефон, мама постоянно мне напоминала, чтобы я сбрасывала звонок. Я сбрасывала и каждый раз думала — так странно. Раньше, когда папа был ТУТ, я ему звонила, а он сбрасывал, потому что экономил деньги на моём телефоне.
А сейчас — наоборот.
Но в эту секунду, когда я стою в расстёгнутом пуховике и в джинсах, одна штанина заправлена в сапог, другая — нет, и смотрю на экран сотового, где высвечено: «Папа_новый», мне это всё странным не кажется. Как есть, так есть, главное, чтобы сейчас подошёл.
И он подошёл.
— Ты где? На улице? Что-то случилось? Ты тепло одета?
Вот забавно: мир может рухнуть, треснуть, а родители будут прежде всего волноваться, всё ли в порядке лично у тебя. Подумаешь, треснул мир, но ты-то, ты суп до конца доела? А подштанники надела?
Я онемела на секундочку, как всегда, когда слышала его голос — родной, спокойный, словно ничего не произошло и он дома, ждёт меня. А потом ощутила, как отпускает в горле. Напряжение, что ли… Как будто разомкнулся обруч.
— Пап, всё хорошо, просто здесь такое…
Быстро-быстро я рассказала ему о сегодняшнем вечере. Признаюсь, не удержалась — пожаловалась на Кьярку. Папа хмыкнул:
— Да? А ты думала, легко сидеть с детьми? Это тебе ещё обкаканные пелёнки стирать не выдавали! А мне, когда Ира маленькая была, приходилось! Но ничего, я считал это почётной обязанностью. Ну типа, как другому такое важное дело не доверят.
Я фыркнула и продолжила про Андрюху. Закончила вопросом: нести мне журнал или нет?
— Я бы не связывался, — сказал папа, — классная, не классная. Пацаны от всего отопрутся. А тебя, дурынду, возьмут с поличным.
— Но я вроде вышла…
— Да, зря я тебе в детстве «Тимура и его команду» читал… Помнишь, как там было про старика Якова?
— Это «Судьба барабанщика», пап.
— А, точно. Про барабанщика. «Ещё пошумит старый дуб, да»? Короче, Муськин, возвращайся домой. И отдай этому дураку журнал обратно. Пусть сам решает, нечего на других взваливать. Нашёлся, тоже мне…
— Па, а помнишь… Помнишь, как нам реферат задали по биологии. А я не смогла написать… И побоялась в школу идти. Мама всё кричала, что я должна уметь саночки возить. Кашу расхлёбывать. Короче, отвечать за свои поступки. А ты просто пошёл в школу и меня отмазал.
— Ну конечно. Мне ваши крики просто надоели.
— Ты биологичку очаровал. Она потом меня Лизочкой ещё долго называла. Пока я не забыла название какой-то важной кости.
— Да, — оживился папа, — она так заливисто хохотала. Когда я ей в лицах изображал, как мы пишем реферат, а у нас не получается. Мама мне до сих пор простить не может твою хихикающую биологичку, — добавил он мрачно, — называет её «крысой зоологической». Но, Муськин, при чём здесь этот случай? Ты мой ребёнок. У меня природный инстинкт тебя защищать. А Андрюша твой — он тебе кто?
— Никто…
— Ну и всё. Лиз? Чего молчишь?
— Можно… можно я всё-таки сама решу, а?
Папа вздохнул.
— Ты ведь не будешь на меня сердиться?
Он опять вздохнул и сказал:
— Ладно. Хотя я бы не связывался. И осторожнее в подъезде, ладно? Зайди с кем-нибудь, не одна.
— Я тебя люблю, пап, — сказала я и сразу смутилась ужасно.
Он тоже сказал, что любит меня, и тоже немножко смутился! Слышно было по голосу.
Я положила трубку.
И подумала, что Андрюша мне никто. Но я так хорошо помню, как не могла пойти к биологичке. Лежала на кровати и не могла с неё подняться. Так что и Андрюха не сможет. А раз нет никого, кто мог бы его пойти отмазать, пойду я. Да и папа, я уверена, связался бы. Будь он на моём месте.
Увезли!
Я нажала на кнопку домофона.
— Кто там? — вдруг закричала Улитка.
— Извините, что так поздно, это Макарова.
— Кто?!
— Лиза, — удивлённо сказала я, — Лиза Макарова. Можно я зайду? Простите, что так поздно, я на минуточку.
— О боже, — сказала она, но открыла.
Второе потрясение — она была в лосинах! Леопардовых! Просто жуть. И в футболке, на которой (Алаша, ты где?!) было написано «Quieres joder conmigo, cabron?» Атас, просто атас. По-испански это значило «Хочешь переспать со мной, козёл?» У нас в подъезде лет пять назад снимали квартиру испанцы, так вот их пацаны всё исписали в подъезде ругательствами, вместе с переводом на русский. А я на зрительную память не жалуюсь…
Я переключилась на испанцев и не заметила, что Улитка комкает в руках бумажный платок. А в глазах у неё — слёзы.
— У вас что-то случилось? — спросила я, проходя за ней в квартиру, в которой довольно вкусно пахло едой. Много запахов: и курица, и огурцы, и мандарины, и шоколад. Можно подумать, Новый год. Но почему тогда она плачет?
И вещи разбросаны по всей прихожей. Какие-то документы, кошелёк, даже трусы и майки, а ещё на подзеркальнике лежала разорванная пачка памперсов, а прямо возле перевёрнутых кроссовок валялась соска.
Я подняла её. И посмотрела на Улитку. Она покачала головой.
— Увезли! Понимаешь! Увезли! Два часа назад! Я обзвонилась! А она не подходит! Господи…
И она прямо в прихожей вывалила на меня свою историю. Оказывается, у её внука, которому всего годик, вечером поднялась температура. Он кашлял несколько дней, и вдруг — больше тридцати девяти. И ничем не сбивалась! Ни свечками, ни сиропами! Пришла соседка, она педиатр, сделала какой-то укол. А температура так и не понизилась. Они вызвали скорую, а малыш вдруг стал хрипеть. И задыхаться. Они потащили его в ванную, чтобы он паром подышал, потому что эти приступы, кажется, они называются ложный круп, так и снимаются. А Улитку отправили за нибулайзером. Она понеслась в аптеку. Взяла с собой три тысячи. А нибулайзер стоил шесть!
— Шесть, Лиз, — утирая слезы, проговорила Улитка, — мне не жалко, не дай Бог, просто я даже не сообразила столько денег взять!
Она упросила аптекаршу дать ей его в долг, за три, а ещё три бы Улитка принесла через полчаса, но когда она приволокла аппарат, то детей и внука уже не было. Видимо, приехала скорая. Соседи так сказали.
А дочка не подходит к мобильному. Уже два часа.
— Вдруг он умер? — с широко раскрытыми глазами прошептала Улитка. — Вдруг мне не говорят?
— Перестаньте! — строго сказала я ей. — Хватит говорить ерунду! Ну не могут они позвонить вам, ну и что? Всякое может быть. Может, там ему процедуры делают.
— Какие? — с надеждой спросила Улитка.
Я чуть не взвыла: ну откуда мне-то знать? Что я за Чип и Дейл, всем помогать должна!
— Капельницу, — пришло мне в голову.
— Ну да, — не поверила Улитка, — а почему тогда она не подходит?
— Может, она ему руку держит, чтобы капельницу не дёргал!
Откуда я знаю про руку, в больнице-то лежала раз в жизни, с аппендицитом, в десять лет… Наверное, читала где-то.
— А зять почему не подходит? — не отставала Улитка. — Он вообще недоступен! Почему?
Час от часу не легче! Может, открыть журнал и влепить Улитке двойку по поведению? Сумасшедшие у неё вопросы, честное слово. Спросила бы ещё, видят ли сны муравьи…
— Погодите, — сказала я, — а вон там, под вешалкой, что лежит?
Улитка нагнулась, и я отвела глаза, чтобы не видеть её толстую попу, обтянутую леопардовой тканью. Никогда больше к учителям домой ходить не буду, насмотрелась, спасибо.
— Телефон, — ахнула Улитка, — его, точно! Он, наверное, упал и выключился, а ребята уже не стали его искать. Ох, спасибо… Погоди, а капельница — это же такая боль…
— А у вас там ничего не горит на кухне?
— Ай! Ох!
Она довольно изящно перепрыгнула через гору кроссовок и направилась на кухню. Я вздохнула и принялась стаскивать сапоги.
Улитка и я
Еды у неё на кухонном столе было — завались. Две огромные миски с салатами, одна — с крабовым, другая — с оливье. Две поменьше — свёкла с майонезом и какие-то мелко-мелко нарезанные овощи вроде солёных огурцов с грибами.
И из духовки Улитка как раз доставала огромный, во весь противень, пирог с капустой. Кулебяку. Он здорово подгорел с одного края. Я открыла окно, чтобы проветрить. И всё же решила спросить:
— Вы кого-то в гости, что ли, ждёте?
Она посмотрела на меня как на сумасшедшую. Я ответила тем же. В конце концов, не у меня на груди написана такая чушь, пусть даже и по-испански.
— Ну что ты! — воскликнула Улитка. — Это я так стресс снимаю. Готовлю как сумасшедшая. Готовлю и немножко забываюсь…
Она со вздохом посмотрела на кулебяку, и мне тоже захотелось вздохнуть, потому что я почувствовала, что прижимаю к груди краденый школьный журнал.
А ещё я осознала, что должна вручить его не классному руководителю, а замученной, раскрасневшейся и заплаканной тётеньке в лосинах из тигровой шкуры, у которой только что увезли в больницу внука.
— А зачем ты пришла? — вдруг спросила Улитка.
И на секунду вернула то выражение лица, с которым входит в класс. А я воспользовалась этой секундой и протянула ей журнал.
— Что это? — растерялась она.
Я хотела ответить, но чихнула — из окна здорово дуло.
— Откуда у тебя журнал, Лиза?! — испугалась Улитка. — 3-зачем ты мне его принесла?
Но куда там! На меня напал такой чих — просто держись. Это я в папу такая. Он как начнет чихать, может раз сорок подряд. Ему уже и мама скажет недовольным голосом: «Может, хватит, а?», и я обхохочу, а он всё равно — чихает и чихает.
— Может, хватит, а? — не выдержала Улитка.
Она поднялась и закрыла окно.
— Может, и хватит, — по-папиному ответила я, отчихавшись, но тут же опомнилась: — Да, извините.
— Откуда у тебя журнал?!
— Мне его дал Андрей. Дроботенко.
— А у него откуда?
— А он его украл, — сказала я и подумала: «А правда-то приятна на вкус».
— Зачем? Он же нормально учится!
— Ему велели украсть. Парни наши. Это вроде испытания для него.
— Украсть из учительской журнал — испытание?!
— Ну да. Он должен был украсть и принести им. А он… он растерялся под конец. Понял, что не сможет им отнести. Ну, вот я и принесла его вам. Потому что пропажу уже обнаружили в учительской. Там свет горит.
— Ох, — только и сказала Улитка и села на стул с журналом в руках, — ну почему всё это должно в один день случиться?! Какой-то бесконечный кошмар… Так. Сейчас мы оденемся. И пойдём за Дроботенко. Пусть идёт со мной в школу и всё объясняет.
— Нет, пожалуйста, — забеспокоилась я, — очень вас прошу. Он уже и так всё понял. И раскаялся! Больше этого не повторится.
— Слушай, Лиз, не строй из себя миротворца, а? Он сделал, он и отвечает.
— Не надо, — повторила я, — завуч потребует, чтобы он признался, кто его послал.
— Ну и пусть признается. Мы примем меры.
— Не надо мер! Пожалуйста! Они сами должны разобраться. Он им сам должен сказать, что больше не с ними. Иначе всё плохо кончится.
Внезапно Улитка нацепила то самое выражение лица — «ври, да не завирайся».
— А скажи мне, Макарова, — начала она, — ты ведь раньше не была такой разговорчивой барышней. Не спорила ни с кем. Что это ты вдруг вступаешься за парней? Может, они просто тебя подослали? Может, ты тоже проходишь испытание? Может, вы меня совсем за дуру держите?
Она начала распаляться, как всегда, когда сталкивалась с несправедливостью.
— А? Давайте, типа, журнал свистнем, оценки исправим, а потом Макарова сходит, бедной овечкой прикинется и вернёт. И эта глупая Улитка ей поверит? Что ты на меня смотришь? Думаешь, мы не знаем клички, которые вы нам даёте?
А я даже и не знаю, о чём я думала. Скорее всего, о том, что во рту у меня стало кисло. И нос как будто заложило. А папа предупреждал, между прочим… Что всё на меня и свалят.
Улитка смотрела на меня с презрением. И во рту становилось всё кислее и кислее. И хотелось сплюнуть и заорать: «Да мой отец вообще в тюрьме сидит! И это — настоящий бесконечный кошмар!»
— Мой папа… — начала я и замолчала. Потому что у неё зазвонил телефон.
Прививка доброты
— Аллё! — закричала Улитка в телефон таким голосом, что у меня просто волосы на голове зашевелились. — Ну что, Галя?! Что у вас? Капельницу? Ну я так и знала… Ну, откуда, слушай, понятное же дело… И что? Сбили? О Господи, какое счастье-то… Ну как он сейчас? Спит? Ну пусть спит, маленький, пусть… Вот уж намаялось дитё. Он хоть не сильно плакал? Да-да, я понимаю. Ну, Галь, он, когда вырастет, ничего не вспомнит! Ни-че-го!
Улитка высморкалась.
— Галечка, а не хрипит? Да? А чем лечат? Антибиотики… Ну, не переживай, Галечка, пусть антибиотики, главное, чтобы вниз не спустилось. Давай, доченька, держитесь там. Завтра привезу вам…
Улитка окинула глазами стол и добавила задумчиво:
— Еды…
Она положила трубку. Вздохнула шумно, утёрла лицо.
— Сбили температуру. Капельницей, — поделилась она, — как ты и говорила.
— Хорошо.
— Ну чего ты злишься? Перестань. А ты бы не подумала на моём месте? Что вы все заодно? Ну прости, прости, Лиз, но так, как предлагаешь ты, я сделать не могу. Принесу завтра утром журнал и что скажу? Врать не буду, предупреждаю.
— Скажете, что к вам пришёл виновник и вернул журнал. И что вы в нём уверены. Что он не повторит.
— Какой виновник?
— Ну, я!
— Ты же не виновата.
— Так вы меня только что обвинили!
— Лиз, ну перестань же, говорю! Я живой человек, психовала из-за Митьки. Вон, посмотри… Одной свёклы килограмм, наверное, натёрла. Не хочешь, кстати?
— Нет, спасибо. Вы же своим обещали.
— Да не примут там свёклу с майонезом. А самой-то куда ещё есть…
Она покосилась на свои ноги. Потом на меня. И спрятала ноги под стол. Даже скатертью прикрыла, как пледом.
— Чего делать-то, Лиз? — жалобно спросила она.
— Давайте я поручусь перед вами за Андрюшу? — предложила я. — Ну, вроде как под мою ответственность. А вы им скажете, что тоже ручаетесь за виновника.
— Да как я могу за него ручаться-то, Лиз? Ты вот пришла. За тебя ручаюсь, по глазам видно, что не врёшь. А он — что? Где видно, что он осознал, как говорили в советское время? Где? По каким признакам? Понимаешь, Лиз, есть такая вещь, как ответственность.
— Понимаю. Ещё как.
— Да что вы понимаете в ответственности! Вам лишь бы одно — не ругали да поверили, что в последний раз… А моя ответственность в том заключается, чтобы вас нормальными людьми выпустить в мир. Вот смотри, Андрей твой. Закроем мы сейчас глаза на его проступок. И какой он сделает вывод? Что можно сухим из воды вылезти, что бы ни натворил. Отлично, да? Как вы говорите, супер? А догадываешься, что он тогда во взрослой жизни пробовать начнёт? И кто будет виноват? Я? Не объяснила, что за каждое преступление должно быть наказание?
У меня так и рвалось наружу, что иногда «во взрослой жизни» люди получают наказания без преступления, между прочим. И что иногда надо просто верить людям. То есть мне.
— Вы вот думаете, что мы, учителя, какие-то монстры, — продолжала проповедовать Улитка, — а мы, между прочим, мамы! И у нас тоже есть дети. И мы понимаем, что такое ответственность за детей…
И ля-ля-ля… А у меня в голове закрутилось это слово «проповедовать». Где я его слышала? Или видела? Написанное. Давай, зрительная память! Давай-выдавай! Ну?
А!
Точно!
Это же было написано на двери. Маркером. В старой квартире на Рязанском проспекте. «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, вещать с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка. А. И. Герцен». Это папа написал. Когда родилась Ирка. Но смешным мне это показалось только сейчас.
— Ну что ты улыбаешься? — не унималась Улитка. — Ты же ему медвежью услугу оказываешь, своему Андрюше. Стираешь границы дозволенного. Неужели ты просто поверишь ему на слово?
— Мой папа, — сказала я, — детский писатель. И как-то раз он давал интервью журналу. И сказал: детские книги должны заканчиваться хорошо. Добро должно побеждать зло. Потому что в детстве нужно сделать прививку доброты. Сработает, не сработает эта прививка — никто не знает. Но её надо сделать.
— Идеалисты вы с папой, — вздохнула Улитка.
— Ну, я пошла, — поднялась я, — там проснулись… наверное.
— Кто?
— Ну, ребёнок.
— Какой ребёнок? У тебя что, ребёнок?!
— Он не мой.
— Немой?
Я подумала: может, я сплю? Что за бесконечный цирк с конями? То есть с козлами… Кстати, а соблазнительно наврать, что у меня ребёнок. Нет, хуже: у нас с Дроботенко ребёнок, и поэтому я его пытаюсь отмазать. А главное — в эту дурь Улитка небось и поверит. Класс.
— Сестра Андрюшина, я с ней сижу, — объяснила я.
— Зачем? Они тебе деньги платят?
— Просто так сижу. Потому что я её люблю.
— Можно подумать, я всех ненавижу, — пробурчала Улитка. — Ладно, Лиза. Ну, просто пойми меня. Мне ведь обидно, когда меня… как это сказать?
— Используют? То есть пользуются добротой? Я понимаю. Но, знаете, зато про вас только хорошее в классе говорят. Потому что знают, что к вам можно за помощью обратиться.
— Ладно, психолог, — улыбнулась Улитка, — иди домой, поздно. Разберёмся мы с журналом. А у тебя папа правда детский писатель? Принесла бы что-нибудь, прочли бы в классе.
— Но папа… Хотя ладно. Я постараюсь.
— Спасибо. Слушай, а ты… кулебяку не хочешь случайно?
Я совсем не хотела. Но и обижать Улитку тоже не хотела. Поэтому согласилась взять кусок с собой. А пока она отрезала и заворачивала его в фольгу, я спросила осторожно:
— А вы… знаете, что у вас на футболке написано?
— Это не моя, дочкина, она из Испании привезла, а что?
— Не очень приличная надпись. Честно. Извините, что я сказала.
— Да ладно, — отмахнулась она, — кто поймёт-то.
— Ну вот я поняла… Или испанцы какие-нибудь… Вдруг встретите.
— Хорошо, — засмеялась она, — в Испанию я в ней не поеду. Хотя я туда и так не собираюсь.
— Вы не обиделись? — уточнила я.
— Нет. Приятно, что кто-то заботится обо мне. Хорошая ты девочка, Лиза. Твои родители должны тобой гордиться.
Когда я вышла на улицу, то достала телефон и кинула папе эсэмэску. «Всё прошло отлично. Классная простит его, если я принесу от тебя новый рассказ для детей. Напишешь, а? Потом с мамой передашь. Целую. М-П».
А потом всё-таки развернула кулебяку и откусила кусочек. Вкусная она была, хоть и горелая.
Ответ
Чтобы закончить эту историю, скажу сразу: на следующий день Улитка вернула журнал на место, но по школе разнеслось, конечно, что в учительской было неладно — то ли спёрли туфли химички, то ли Ломоносову приклеили накладные ресницы (бюст стоял на учительском холодильнике). То ли украли журнал, но это вряд ли.
Андрюша, которого я в тот вечер нашла крепко спящим на коврике у кровати сестры, поклялся мне, что не подойдёт больше к Фоксу, и в доказательство уничтожил всю кулебяку.
После физики Алаша громко предложил Фоксу «разобраться с Дроботом», но тот отмахнулся: «Потом!», и я немного успокоилась.
А главная новость была такая: утром, передав Кьяру Татьяне, я обнаружила в мобильном ответ от папы. Он написал: «Вы с мамой можете приехать вдвоём в следующую субботу».