«Просыпайся!» — сердито сказал на ухо город.
Я вскочила. Город сердится? Этого ещё не хватало. Мало мне недовольной Марины.
«Чего бухтишь?» — спросила я, зевнув.
Солнце уже проникло сквозь резные ставни и расцветило жёлтыми полосами комод.
«Как не бухтеть, — обиженно сказал город, — ты уже третий день у меня! И не видела самого главного!»
«Погоди, — встрепенулась я, — но где оно?»
Город опять замолчал. Какой бука… А про него ещё пишут «самый энергичный и жизнерадостный на свете».
Впрочем, город прав. Почему я до сих пор не добралась до… моря?!
Как и накануне, я поднялась раньше всех. Но сегодня я была умнее. Первым делом принялась за молоко с хлопьями, которое снова ждало нас на столе, а потом вытащила из вазы с фруктами две груши и банан. Вот теперь не пропаду! На столе сегодня возвышалась жёлтая пластиковая баночка с какао. Похоже, им можно угоститься. Но как подогреть молоко? В микроволновке? Тогда звонкое «дзынь» разбудит моих коллег по квартире. А плита у сеньоры была странная, непохожая на ту, что у нас дома. Я решила не рисковать. Взяла стакан, налила холодного молока, сыпанула какао. Вкусно, даже без сахара!
Я подошла к окну, распахнула его, выглянула вниз. Окна выходили как раз на детскую площадку, на которой я вчера обедала. Возле башенки стояли два парня, один пытался залезть на шину, чтобы прокатиться, а другой хохотал, держась за стенку. «Наверно, гуляли всю ночь и развлекаются под утро», — подумала я. Завертела головой и задумалась: в какой стороне море?
Вдруг прямо перед моим носом с оконной рамы спустился паучок. Он был красновато-рыжим, с изящными вытянутыми лапками. Не скажу, что я люблю пауков, но этот был какой-то уморительно-смешной. Такой занятой! То поднимался вверх, то снова спускался до самой рамы.
— Привет, — тихо сказала ему я, — не знаешь случайно, где тут у вас море?
Паучок не ответил. Только замер, покачиваясь на паутинке. Я присмотрелась к нему. Не показывает же он лапой дорогу, в конце концов…
Вдруг вдалеке послышался птичий крик. Показалась чайка. Её догоняла другая. Я заметила, что у первой из клюва что-то торчит. Рыба? Чайка сделала круг над площадкой. Вторая подрезала её, но неудачно. Первая всё равно улетела назад.
— Значит, там, в той стороне, где моя школа, — пробормотала я. — Спасибо, Алехандро.
Не знаю, почему я решила так назвать паучка. Может, его звали по-другому. Но теперь он стал моим другом. Странные у меня тут друзья. Комод, паук и город. Но главное, что они есть.
И я побежала к себе в комнату за купальником и кремом от загара. Сегодня обязательно доберусь до моря!
На уроке грамматики — новая тема: род существительного. Сначала Росита объяснила, что в испанском, как и во многих других языках, слова разделяются по родам. А потом занялась более сложными случаями.
У меня, как и у полек, вопросов не возникало. А вот у девочек-американок были очень недоумённые лица. Понятное дело, в английском языке у существительных ведь нет категории рода. Наконец одна из американок подняла руку и спросила, почему же карандаш — мужского рода. Нет ли в этом какой-то дискриминации?
Росита развернулась, упёрла руки в боки и звонко рассмеялась. А потом пояснила, что так уж сложилось исторически и ничего с этим не поделаешь. Иногда можно объяснить, почему у существительного тот или иной род, но чаще всего это дань традиции.
А я задумалась, почему слово «море» в испанском — мужского рода. Это ведь очень древнее слово. Наверняка в прежние времена люди вкладывали в понятие рода особый смысл. Мне вспомнилась статья какого-то литературоведа о Пушкине, которую мы разбирали на уроке в девятом классе. В ней шла речь о стихотворении «К морю». Я даже строки вспомнила: «Но ты взыграл, неодолимый…» И дальше что-то про корабли, которые топит море. Учительница литературы спросила: «Как думаете, почему поэт говорит „неодолимый“ вместо „неодолимое“?» Ответ знал только Ромка, который, оказывается, и дяденьку этого читал (никак не могу вспомнить его фамилию), и помнил, что Пушкин считает море другом. Все, конечно, тогда засмеялись. Типа, других-то друзей нет, вот и приходится всякую чушь выдумывать. Но сейчас я снова задумалась о том, что море — друг…
На перемене народ толпился у автомата с едой, который починили за ночь. Но мне больше не хотелось рисковать, и, устроившись на краешке кресла у выхода, я грызла грушу, наблюдая за тем, как Любомир с братом играют в пинг-понг. Богдан отлично владел ракеткой! Лучше, чем говорил по-испански. Любомир часто пропускал голы и бегал по холлу за мячиком. Очередной мяч припрыгал ко мне. Я поймала его, протянула Любомиру. Тот страшно смутился, забрал у меня тёплый пластиковый шарик и после этого пропустил вообще все голы, к большому неудовольствию брата.
«А было бы неплохо, — подумала я, принимаясь за вторую грушу, — если бы меня поставили в пару не с красавчиками Кико и Алексом, а с Любомиром. Приятно было бы поработать с тем, кто стесняется тебя больше, чем ты его».
Но у Исабель оказались совсем другие планы. Алекса она объединила с Кико. Любомира — с братом. А мне… Мне досталась Марина!
— Pero, ella no está aquí, — промямлила я, с перепугу употребив местоимение, которое испанцы не используют и которое Беатрис отучила нас применять ещё в первый год учёбы.
Исабель подбадривающе улыбнулась — мол, не переживай, вернётся твоя Марина, — и продолжила занятие.
На этот раз она позвала двух девчонок-итальянок, которые занимались у неё в прошлом году, и они представили сценку в библиотеке.
Одна девушка как бы хотела найти книгу, а другая пыталась понять, о каком авторе идёт речь. В конце концов они «нашли» какую-то другую книгу и, усевшись прямо на пол, плечом к плечу, принялись её читать. Исабель в заключение добавила, что это реальный случай из жизни. А девчонки наперебой, хихикая и размахивая руками, рассказали, как они специально познакомились в баре со студентом из Барселонского университета, и он провёл их в библиотеку, где они долгие часы «караулили сценку». Алекс что-то шутливо сказал им на итальянском, но Иса, как её называли девочки, пригрозила ему пальцем.
«Неужели Исабель считает, что мы с Мариной — такие же дружные, как эти итальянки? — с тоской подумала я. — Тогда она совсем не разбирается в людях… Марина терпеть меня не может. А я — её. Как я буду караулить с ней сценку?! Провалю задание, и всё!»
— А Марина придёт? — спросил шёпотом по-испански Кико.
— Не знаю, — злобно буркнула я.
Он с удивлением покосился на меня и отодвинулся. Исабель быстро проговорила домашнее задание, но оно было понятно и без слов. Бродить по городу, искать подходящую сценку. «Может, записать мой утренний разговор с Алехандро? — подумала я. — А Марине предложить разучить партию паука!»
Удивительный всё-таки дар у человека — портить людям жизнь, даже в своё отсутствие.
На улицу я снова вышла с болгарами.
— Пока! — несмело сказал мне Любомир и повернул не вправо, как вчера, а влево.
Может, я ляпнула что-то обидное? Или он вчера хотел через меня познакомиться поближе с Мариной? Плевать! Всё равно весь мир против меня!
— Вы куда? — не удержалась я.
— Мы на море…
— На море?!
Где-то высоко в небе как кошка мяукала чайка. Пляж казался огромным, почти бесконечным. А море — синим-пресиним. Я знаю, как называется такой цвет. Ультрамарин. Как-то в детстве мама решила сшить мне трёхъярусную юбку. Она видела такую в каталоге, по которому заказывала одежду для магазина. Денег у нас, как всегда, было мало, и мама решила сшить юбку сама. Купила целых пять метров ткани!
— Зачем так много? — спросил папа.
— Это тканеёмкая юбка, — авторитетно заявила мама и раскатала по полу огромный рулон ткани. — Вот, — с гордостью сказала она, — лён. Цвета ультрамарин.
Это было море. Огромное тканевое море, разлившееся по нашей комнате. Я молча сползла на ткань. Она скользила под ладонями, переливалась, разве что не шумела. Несмотря на мамины протесты, я опустилась на колени и принялась заворачиваться в ткань, как в кокон, а потом закрыла глаза…
…Сейчас передо мной были развёрнуты километры «льна цвета ультрамарин».
Море шумело, набегало на берег и наполняло жизнь смыслом. А потом откатывало волны назад, будто смеясь: «Да что вы, нет никакого особого смысла, нужно просто жить, просто радоваться!» И едва ты, простачок, поверил ему, как оно внезапно, словно пантера, вновь напрыгивало на берег, шипя и дразнясь скрытыми тайнами. Хочешь разгадать их? Ныряй!
Богдан так и сделал. На бегу сбросил жилетку, шорты, футболку и помчался, сверкая пятками, по пирсу. Тум-тум-тум! Плюх! Любомир смущённо покосился на меня.
— Иди купайся! — засмеялась я. — Мне нужно переодеться.
На самом деле то, что мне было нужно, так это остаться одной. Едва Любомир ушёл, я опустилась на раскалённый песок, вдыхая солёный запах пенистых волн, не в силах оторвать от них взгляда.
Чайки налетали стаей на разноцветные, как конфетные бумажки, парусные доски. Кружили, кричали что-то, а потом разворачивались и удалялись в море, похожие издалека на разлетевшиеся семена одуванчика.
Солнце нависало над пляжем. Огромное пятно, кипящее жаром. Но оно никого не тревожило. Люди лежали кто на ковриках, кто просто на песке; кто под зонтами, кто прямо так, на солнце. Двое мальчишек поймали розово-белую медузу, запихнули в прозрачный пакет и фотографировали на мобильные телефоны. Загорелые парни, в татуировках с головы до пят, играли в волейбол. А рядом с ними, на песке, лежали папа и сын. У сына было какое-то заболевание, кажется, оно называется ДЦП. В общем, ноги и руки были слегка скрючены так, что он явно не мог сам ими управлять. Но он изо всех сил старался подкатиться, прижаться к папе, а тот, испытующе глядя на сына, наоборот, отталкивался и откатывался подальше. Как будто поддразнивал: «Дотянись! Дотянись до меня!» И тот тянулся изо всех сил и побеждал расстояние, а потом долго и тяжело дышал, а папа с любовью сдувал с его лба песчинки.
Свобода. Вот какое главное слово было на этом пляже. Кого тут только не нашлось! И дети, и пожилые, и спортсмены, и туристы с огромными рюкзаками, и девушки в ярких купальниках, и тётеньки совсем без купальников. Но никто не обращал ни на кого внимания, никто не косился на инвалидную коляску рядом с папой и сыном, не рассматривал татуировки волейболистов, не обсуждал, «почему она загорает топлес, совсем совесть потеряла». Каждый позволял соседу быть таким, каким ему хочется.
«Любишь свободу?» — мысленно спросила я город.
«Переодевайся уже, а?» — ворчливо ответил он, но слышно было, что он польщён.
У кромки воды песок стал таким раскалённым, что на него можно было поставить турку с кофе — закипит мгновенно. Я поскорее вошла в тёплую чистую воду. У самого берега она была как папины глаза — болотного оттенка. Мама называет такой цвет бутылочным. Потом вода стала жёлто-голубой. А совсем далеко — синей, как…
Я не успела додумать. Нырнула с головой. И погрузилась в зыбкую солёную тишину. Мысли остановили бег. Прохлада охватила меня и понесла всё дальше от берега… Хорошо… Как хорошо просто покачиваться на волнах и ни о чём не думать…
Я долго не могла наплаваться, насладиться радостью моря. А когда вылезла, дрожа от восторга, на берег, то уселась прямо на мокрый песок. Собрала его в горсти, уложила на колени, и он принялся стекать обратно тяжёлыми тёмными каплями…
— Твой рюкзак, Мария, — негромко сказал Любомир за моей спиной.
Он тоже успел выкупаться, но зачем-то надел поверх плавок шорты, и они намокли. Я с благодарностью улыбнулась ему. Какая беспечность — оставить вещи на городском пляже Барселоны. Любой гид предупреждает: тут полно карманников. Какая беспечность… И какое счастье — оставить не только рюкзак, но и все тяжёлые мысли о Марине. Вылезаешь, просолившийся радостью и облепленный песком, на берег и можешь забрать только рюкзак. А тягучие мучительные мысли пусть остаются на песке. Пусть их смоют вечерние волны! А я как-нибудь да справлюсь с диалогом для Исабель.
— Есть хочу! — весело сказала я Любомиру. — Пойдём искать чуррос?
— А что это? — спросил он, и я с удовольствием объяснила про жаренные в масле пончики в форме подковки, которые макают в шоколад или кофе. Он слушал внимательно, серьёзно, не перебивал. В конце концов я замотала головой и засмеялась:
— Всё! Не буду рассказывать, пока мы их не найдём! Давай поговорим про что-то другое. Где твой брат?
— Ныряет с пирса, — показал Любомир, загородившись ладонью от солнца, как козырьком.
Я замерла, заворожённая зрелищем. Богдан прыгал и прыгал с пирса, мгновенно вылезал и снова прыгал, как заводной морской львёнок. Сколько же энергии в этом молчуне!
Тем временем мы подошли к прибрежному кафе в стиле большого бунгало. Афроамериканец с дредами протирал стойку тряпкой.
— ¿Hola, hay churros? — смело спросила я.
Он покачал головой. Обескураженная, я повернулась к Любомиру.
— Странно. В путеводителе написано, что они продаются везде.
— Где написано? — не понял Любомир.
Я махнула рукой и снова развернулась к стойке. Афроамериканца сменила загорелая блондинка в топике, который напоминал наряды пещерных людей: тёмная замша, лямка через плечо. Её волосы тоже были заплетены в дреды, только короче.
— Может, купим мороженого? — предложил Любомир.
Я заметила, что он всё лучше и лучше говорит по-русски. Наверное, потому что общается со мной — носителем языка. Интересно, мой испанский тоже день за днём улучшается, раз я постоянно общаюсь с испанцами?
— Хорошая идея, — кивнула я. — Только как понять, какое у них есть?
— Давай спросим.
— Подожди, — я взяла его за локоть и покосилась на блондинку, — я не знаю, нужно ли оставлять чаевые, если покупаешь мороженое в баре, а не в магазине.
— Что? Ты хочешь чай?
— Нет! Чаевые! Когда дают немного денег официанту.
— А, tips.
— Говори по-русски! — толкнула я его.
Барменша не сводила с нас насмешливого взгляда.
— У неё такой вид, как будто она очень ждёт чаевых, — проговорила я.
— У меня нормальный вид, детка, я так всегда смотрю на русских туристов! — ответила мне блондинка по-русски совсем без акцента.
Я замерла с открытым ртом.
— Что, привыкла обсуждать других? Думаешь, тебя не понимают? — усмехнулась барменша. — Отвыкай!
Любомир непонимающе переводил взгляд с меня на неё.
— Простите, — вырвалось у меня, и я бросилась бежать, не замечая, как песок жжёт мои пятки.
— Мне не нужны твои дурацкие чаевые! — крикнула она мне вслед.
Как стыдно, боже мой, как стыдно!
Я домчалась до того места, с которого нырял Богдан. Забежала сбоку и приземлилась на покрытые зелёной тиной валуны, подпиравшие пирс. Камень оказался холодный и скользкий, и я съехала по нему, больно ударившись копчиком. Всё равно, мне было всё равно. Я уткнулась лицом в колени, закрыла голову руками. Но в ушах всё равно звенел издевательский смех…
«Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно», — вспомнила бы бабушка строчки из Лермонтова.
Но её рядом не было. Никого вообще рядом не было, кто мог бы меня утешить, защитить от позора. Только эти холодные валуны, облепленные тиной и грязью.
Послышался шумный вздох, рядом со мной кто-то тяжело опустился на землю. Тюлень? Я приоткрыла глаза. Да, почти угадала. Богдан. Обмякший от бесконечных прыжков, он разлёгся, как кот, уместившись на песке у подножия валунов, и прикрыл глаза. Его ещё тут не хватало! Сейчас и Любомир подойдёт! А видеть его после этой позорной истории было для меня всё равно что снова хватать утюг, о который только что обожглась.
Впрочем, вот и он, лёгок на помине. Подошёл, молча протянул мороженое. Мне — так называемый сэндвич, брусок пломбира, зажатый между двумя печеньями. Брату — фруктовый лёд.
— Спасибо, — выдавила я.
Любомир кивнул, молча опустился рядом со мной и, обгрызая шоколад на своём мороженом, достал телефон и стал в нём что-то набирать. Я принялась за свой сэндвич. Противная барменша, весь аппетит отбила.
— Как по-испански tips? — спросил Любомир, оторвавшись от телефона.
— Что? — опешила я. — Ты хочешь выложить где-то эту историю? В «Фейсбуке»?!
— Нет. Запишу её для Исабель. Завтра покажем её с Богданом.
— Ты что?! — завопила я, едва не выронив мороженое на песок. — С ума сошёл?! Хочешь опозорить меня на всю школу?
— Почему тебя? — не понял Любомир. — Мы с Богданом покажем всё сами. Я бармен, он — клиент.
— Это ужас, — поникла я.
— Почему ужас? Почему ты такая грустная? Такое со всеми бывает.
— С тобой было? — я вскинула на него глаза.
— Со всеми, — повторил Любомир, — просто один раз. У каждого — один. Потом начинаешь… как это…
Он пошевелил пальцами.
— Когда страшно?
— Опасаться?
— Да, опасаться!
Эта мысль меня развлекла. И правда. Я точно больше не стану никого обсуждать в надежде, что он не понимает моего языка. Такие случаи — как прививка. Правда, Марина обсуждает сеньору при ней же. Но у Марины, наверное, такого случая не было.
— Погоди, — тронула я Любомира за плечо, — нам же нужно подслушать историю на испанском. А не на русском.
— У нас нет времени, — вздохнул Любомир, — мы приехали на одну неделю. Я поэтому хочу перевести. Поможешь?
Я помогла. Не сама, пришлось прибегнуть к словарику. Но всё-таки худо-бедно мы перевели этот диалог.
— Можно посмотреть, что вышло? — спросила я.
Любомир протянул мне телефон. Он всё записывал в приложении «Блокнот». У меня было примерно такое же в телефоне, только «страницы» не жёлтого цвета, а зелёного. Я принялась перечитывать историю. На испанском, а не на русском, да ещё и как диалог между двумя парнями, она показалась далёкой и оттого не обидной, а даже чуточку смешной. Особенно забавно Любомир перевёл словосочетание «дурацкие чаевые». Он написал «propinas locas», то есть «сумасшедшие чаевые». Выходило, что бармен отказывается то ли от гигантского вознаграждения, то ли от чаевых «с приветом».
— Забавная каша-малаша, — проговорила я.
— Каша что? — удивился Любомир, и я долго, смеясь над неловкостью, с которой сама подбирала слова, объясняла значение этого выражения.
Вдруг телефон Любомира дрогнул у меня в руках, и появилась строчка сообщения из вотсапа. Текст был на болгарском, но сопровождался таким количеством сердечек, что о содержании нетрудно было догадаться.
Любомир покраснел и отобрал у меня телефон.
— Извини, — сказал он, — то есть… Э-э-э-э… Ну…
— Да-да, — кивнула я, тоже смутившись.
— Ну не то… Я… не то…
— Каша-малаша, — вдруг сказал Богдан.
Голос у него был низкий, как у взрослого мужчины, и совсем не вязался с его щуплым обликом. Я улыбнулась ему, он ответил тем же, и мы занялись мороженым, слушая шум моря.