Прошло несколько дней. Марина так и не появлялась на занятиях. Мы почти не встречались. Утром, когда я уходила в колледж, она спала. А вечером мы с братьями-болгарами сбегали на пляж. Купив себе по мороженому и банке с холодным чаем, мы лежали на песке, наблюдая за чайками, лениво перебрасывались словами то на русском, то на испанском. Богдан попытался научить меня болгарским ругательствам, но в результате мы оба чуть не лопнули от смеха, пока я старалась произносить слова, а он поправлял меня. Вечером, когда я возвращалась, Марина встречала меня в дверях, всякий раз — в новом наряде, благоухая вечными персиковыми духами. Она больше не звала меня с собой, а я не напоминала ей о диалоге, который мы должны представить Исабель, считая её отсутствие законным поводом для меня не мучиться и не спешить со сценкой.

Наступила пятница. Братья представили свой диалог, довольно смешно изобразив растерянного туриста и недовольного бармена. Смеялись все. Видно, Любомир был прав: такой случай пережил каждый из присутствующих, и потому все так живо реагировали. Все, кроме Исабель.

— ¿Esta es la traducción? — быстро спросила она.

Любомир кивнул. Исабель недовольно покачала головой и сказала, что нужно было прихватить кусок жизни. Так и заявила: un pedazo de la vida. Кусок жизни на испанском языке, разумеется. Любомир растерянно пробормотал что-то по поводу их с братом отъезда, но Исабель, не смутившись, заявила, что они учатся в колледже не для неё, а для себя. Значит, у них ещё будет много времени сегодня вечером, например, в магазине или аэропорту, прихватить un pedazo de la vida. А чтобы мы наверняка поняли, чем перевод хуже живой речи, она нам кое-что продемонстрирует.

Снова был выдвинут экран для просмотра фильма, и на экране появилось название: «Mejor imposible».

— Это же «Лучше не бывает» с… — радостно начала я.

Да-да, я была права. Перед нами появился Джек Николсон во всей красе. «Лучше не бывает» — комедия, и мы смеялись, глядя, как писатель-мизантроп, которого играет Николсон, постоянно сталкивается с соседями, не желающими понимать и принимать его страхи и неврозы. Но всё-таки увлечься не получалось. Мне показалось, что виной всему был перевод. Да ещё и переводчика подобрали с высоким тонким голосом! А как странно звучали имена героев… Кое-где фразы перевели так, что смысл терялся. Я никак не могла попасть «внутрь» фильма, а смотреть на игру актёров — совсем не так заманчиво, как жить жизнью их героев. В эти минуты я поняла, что имела в виду Исабель, когда говорила о «куске жизни».

Поэтому после занятий я решила отправиться в супермаркет к «своему индийцу», чтобы подкараулить там сценку. Братья не смогли составить мне компанию: им пора было собирать вещи.

Мы долго и сердечно прощались, обменялись адресами электронной почты и обещаниями подружиться в «Фейсбуке». Любомир протянул мне руку, я пожала её. Рука, несмотря на жару, оказалась ледяная и даже скользкая, как валун на пляже.

Мне было грустно, что они уезжают. С кем я стану теперь есть мороженое у моря… Мне хотелось пожелать Любомиру удачи с той, кто присылает ему сообщения, полные сердечек, но я побоялась насмешек его брата. Вместо этого я крепко обняла Богдана.

— Я же говорил, что она больше любит меня, а не тебя! — заявил Богдан Любомиру по-русски, и тот шутливо пихнул его в бок.

— Ну ты редиска! — засмеялась я. — А твой русский стал гораздо лучше за эту неделю!

— Это язык нашего сердца, — серьёзно сказал Любомир.

Я вздохнула и, махнув на прощанье, направилась к выходу.

— Почему я редиска? — озадаченно прокричал Богдан мне вслед.

На секунду я обернулась и послала обоим воздушный поцелуй.

…В первую секунду мне показалось, что удача на моей стороне: в супермаркете было полно народу. Но все эти люди оказались немецкими туристами, которые, похоже, только что выгрузились из автобуса. Я разочарованно вздохнула. Что ж, поброжу немного между рядами…

Немцы, что-то громко и радостно обсуждая, разбрелись по всему магазину. Индиец следовал за ними, готовый помочь и что-то объяснить. Меня его объяснения не интересовали. Если я запишу его разговор с туристами, получится так же, как в кино с Джеком Николсоном.

Я сняла с полки консервную банку с какими-то белыми моллюсками и принялась разглядывать её. Какие они неприятные на вид… Как их вообще можно есть?

Я повернула голову и встретилась взглядом с индийцем. Кивнула ему, как старому знакомому, но он не ответил. Немцы наконец покинули супермаркет, вынеся довольно странный набор продуктов: хлеб для тостов, джем и несколько банок газировки. Ни гаспачо, ни морепродуктами, ни арбузами, разрезанными на половинки, никто из них не заинтересовался.

Я продолжила исследовать полку с консервами. Pulpo. Интересно, кто это такой? Судя по картинке, это кто-то с щупальцами. А, ну конечно! Это же осьминог. Скорей бы пришёл какой-нибудь испанец и заговорил с индийцем. Кстати, вот и он. Индиец. Опять стоит возле меня. Что ему надо? Хочет закусить щупальцами? Отдать ему банку, что ли… Но нет, я осторожно вернула несчастного осьминога на место. Снова кивнула индийцу и завернула за угол. Опять банки. На этот раз — с отварной чечевицей. Гадость какая! Терпеть не могу чечевицу, а мама постоянно добавляет её в тушёные кабачки, считая, что это страшно полезно. Она называет это «маскировать чечевицу кабачками». Ну-ну, конечно! Чечевица в маске кабачка — это совсем другое дело.

А тут что за шарики? Написано garbanzo. Понятия не имею, что это такое. Похоже на чьи-то глаза. Отварные глаза осьминога?! Фу!

Я быстро возвращаю банку на место и спешу дальше. В конце ряда я прямо-таки налетаю на индийца, едва не утыкаясь в его клетчатую рубашку. И тут вдруг я понимаю, почему он таскается за мной! Он подозревает, что я вор! Хочу что-то украсть!

Какой ужас… От стыда мои щёки становятся, наверное, цвета гаспачо! Я трясу головой, стараясь прогнать страшные картинки: вот индиец вызывает полицию, а у меня с собой нет даже паспорта, сегодня я оставила его в комоде, и я не знаю номера телефона сеньоры Рибаль, и… Что я скажу испанским полицейским?! Они наверняка очень суровые, недаром в Испании низкий уровень преступности. Запрут меня на ночь в камере с какими-нибудь убийцами и бродягами! Вот уж я прихвачу un pedazo de la vida! Вот уж Исабель порадуется…

Ноги сами спешат к холодильнику. Я дёргаю за ручку… тьфу, опять забыла, что заперто. Но индиец — весь в моём распоряжении. Он неторопливо идёт к кассе, чем-то там пикает и неспешно возвращается к слежке за мной. Не глядя на него, я рывками выхватываю из холодильника всё подряд: гаспачо, сыр, какую-то ветчину, даже парочку огурцов — больших, как те, что продаются у нас на Новый год. Разорюсь сегодня. Но это лучше, чем провести ночь за решёткой. По пути к кассе хватаю пачку макарон, хлеб и, для пущей убедительности, первую попавшуюся железную банку, чтобы доказать, что я не зря полчаса изучала полку с консервами. Индиец спокойно пробивает мне все продукты и, только когда я вношу оплату, вдруг улыбается, да так широко, что видны не только его редкие зубы, но и розоватые дёсны.

Меня передёргивает, и я даю себе честное слово не караулить «куски жизни» в супермаркете. Надо решиться и пойти самой в какое-нибудь кафе. Или в книжный магазин. Впрочем, там меня могут начать подозревать в краже книг! Нет уж. Я лучше в метро спущусь, посижу на лавочке. Вот там точно красть нечего.

К счастью, на просторной кухне сеньоры Рибаль никого нет. Тихо, прохладно. Ветер колышет занавески. Я усаживаюсь за стол, ставлю рюкзак у ног и выдыхаю. Вот так приключение… Накупила зачем-то кучу еды. Консервная банка оказывается с щупальцами осьминога. Ну нет, хоть неделю держите меня за решёткой, это я есть не собираюсь. «Привезу маме как сувенир», — мелькает спасительная мысль.

Но вот что делать с макаронами, если я не умею обращаться с плитой? С другой стороны, сегодня вечер пятницы… Задание по грамматике на завтра готовить не нужно. Можно дождаться сеньоры и попросить её включить плиту. Тем более пора начинать ужинать по-человечески: от «Алёнки» остались три жалких кусочка. Поберегу их на совсем чёрный день.

Хлеб, который я не глядя схватила с полки, оказался чесночным. А гаспачо — blanco, то есть белым. На пачке нарисованы какие-то орехи и куча чеснока. И в составе написано: «ajo». Ненавижу чеснок.

Но ем. И суп, и хлеб. В Испании мне хочется есть. Даже чесночный суп с чесночным хлебом. Интересно получается: когда над душой не стоит мама с её вечным «доешь суп» и «в нашем доме продукты не выбрасывают», так и хочется всё доесть и не выбросить.

После обеда я чувствую себя огнедышащим драконом. Даже легонько дую на салфетку. Проверяю: не загорится ли она от моего дыхания?

Я делаю себе чашку холодного какао, облокачиваюсь на подоконник, разглядываю детей на площадке и думаю про урок общения.

Получается, что на своём уроке Исабель использовала тот же самый приём, что и я с Даной. Я ведь тоже играла со своей ученицей в мышей. Но Иса пошла дальше. Она не просто предлагает играть в куклы. Она предлагает ученикам стать этими куклами. Вжиться в роль. Вживить себе язык под кожу. Или прямо в сердце. Как сказал Любомир, «язык сердца». La lengua de corazon.

«Получается, — думаю я, — мы для Исы — мыши. Семейство Ратонсито, с которыми она играет?»

Я негромко смеюсь, едва не расплескав по подоконнику какао.

— ¿Quién es? — слышится негромкий вкрадчивый голос из прихожей.

Хорхе! Я не слышала, как он открыл входную дверь.

Он заглядывает на кухню, а потом бесшумно вплывает: крупный, жутковатый, по-прежнему напоминающий Водяного из детской сказки. Я торопливо допиваю какао и спешу ополоснуть чашку под краном. Хорхе подходит к окну, что-то бормочет себе под нос. Я улавливаю слово araña, это значит «паук», резко оборачиваюсь и вижу, что Хорхе замахивается, чтобы прибить моего друга Алехандро, который спустился на паутинке поприветствовать меня.

— ¡No! — кричу я.

Чашка высказывает из рук, с грохотом падает в раковину, но не разбивается.

— ¡No, por favor!

Хорхе опускает руку, изумляется, и я торопливо говорю, что он, паучок, он живой, и у нас в России его считают «хозяином дома», и вообще жалко, жалко убивать, прошу, не надо, пожалуйста…

Хорхе смеётся.

— ¡Estas loca! — весело говорит он. — ¡Pero me gustan locos!

Я сдавленно улыбаюсь в ответ, хотя меня вовсе не веселят ни мысль о том, что меня назвали сумасшедшей, ни мысль о том, что Хорхе сумасшедшие нравятся. Я слежу за Алехандро, который торопливо поднимается к себе наверх. Уф, молодец. Смышлёный паучок. За Хорхе я не слежу, а зря. Он делает шаг ко мне, потом раскрывает руки и упирается ими в раковину. Он окружает меня со всех сторон: своими руками, животом. Насмешливо заглядывает мне в глаза. Моё сердце колотится, как сумасшедшее. Что делать?! Оттолкнуть его?! Бежать? Отшутиться? Какие тут шутки?

— Jorge, tengo que ir, — делаю я жалкую попытку освободиться.

Он морщится и чуть отстраняется. Да, всё-таки иногда полезно есть чеснок!

— Манюша! — слышится из коридора.

— Марина! — кричу я радостно.

Никогда ещё я не была так рада Марине!

Она заходит на кухню, и Хорхе отступает.

— Вечером иду танцевать, — зевая, сообщает она Хорхе по-испански.

— А я останусь дома, — отвечает он, сверля меня взглядом.

— С мамой? — кокетливо спрашивает Марина.

— Нет, у неё собрание в кафе по поводу туристов, — с гримасой отвращения говорит Хорхе.

Я еле дышу. Так про работу плиты мне сегодня будет объяснять не сеньора, а её противный сын?! Он, а не мой друг Алехандро, и есть настоящий паук! Марина рассеянно кивает Хорхе, потом поворачивается ко мне:

— Манюша… — тянет она. — У меня щётка для волос потерялась. Одолжи свою на вечерок!

— А куда ты идёшь танцевать?

— Куда-нибудь в клуб, — с удивлением отвечает она. — Куда ещё-то? Не в аптеку же!

Она щёлкает языком и оглушительно хохочет. Хорхе даже не улыбается.

— Возьми меня с собой! — выпаливаю я. — Пожалуйста!

— Только тебя надо будет приодеть, — оценивающе оглядев меня, заявляет Марина.

— Как скажешь! — киваю я с благодарностью.