На следующий день Рикардо и Бенисьо повели нас к двум домам, которые спроектировал Антонио Гауди. К неудовольствию Марины, Рикардо приехал на метро, и она долго по-русски возмущалась, «как можно обладать такой тачкой и не кататься на ней». Впрочем, огорчение не мешало ей ослепительно улыбаться испанцу.

Дом Бальо, или Дом Костей, был украшен черепами и костями, которые поддерживали балкончики. И жутко, и красиво. Глазастые балконы напоминали то ли страшных глубоководных рыбин (вспомнился страх на первой встрече с сеньорой Рибаль), то ли напуганного этими самыми рыбами водолаза в маске. Особенно изумляло, что стены дома были покрыты россыпью лазурно-зелёных цветочков и ракушек. Как-то легкомысленно смотрелись они рядом с желтовато-белыми костями, будто высохшими на солнце.

— Есть теория, — сказал Бенисьо, — что вот это… — он указал на цветочки, — это чешуя дракона. А вот те кости с черепами — его жертвы.

— Похоже на сказки Гофмана, — заявила я. — И пугает, и… красиво.

Но Бенисьо то ли не знал, кто такой Гофман, то ли не понял и поэтому промолчал.

«Эй, город! — мысленно позвала я. — Скажи-ка, а Гауди это всё придумал, чтобы изумить народ? Типа как цирк шапито или, там… кунсткамера?»

«Сама ты кунсткамера, — обиделся город, — и мыслишь-то поверхностно!»

«В отличие от некоторых, хоть как-то мыслю», — обиделась и я, краем глаза наблюдая за Мариной.

Рикардо купил себе сэндвич, из которого высовывались тёмно-красные лепестки хамона, и сосредоточенно жевал, разглядывая толпу японских туристов, вооружённую палками для селфи.

Марина подошла к нему, выхватила бутерброд и, откусив кусок, вернула испанцу с победоносным видом. Типа я дракон, а ты — моя жертва. Но Рикардо, кажется, только покоробила такая фамильярность. Он вообще мало обращал внимания на Марину. Хотя на неё, одетую в обтягивающее платье-тельняшку, обращали внимание все. Японцы даже сфотографировали её, как достопримечательность у Дома Костей.

Будь я позлораднее, я бы подумала, что Рикардо страдает по мне. Но видно было, что ему нет дела ни до кого, ни до чего, разве только до сэндвича.

Второй дом был весь какой-то расплывчатый, с кучей пещер вместо балконов. Он назывался Каменоломня или, по-испански, La Pedreira. Бенисьо долго рассказывал нам, как скованный ревматизмом Гауди сидел всё время на берегу моря, с ракушками, и потому все его строения напоминают то песочные замки, то раковины, то рыбьи скелеты. То есть он вдохновлялся тем, что под руку попадалось на пляже.

Мы вошли внутрь Каменоломни. Я задрала голову и увидела, что вместо крыши над нами голубеет небо, похожее на озерцо с плавными очертаниями. Такие рисуют на уроках ИЗО первоклашки. Потом я заметила железные балкончики, похожие на клубки почерневшей и застывшей речной травы, и вообразила на одном из них даму позапрошлого века, которая приветственно помахала бы нам расшитым платком.

Экскурсовод, возглавлявшая группу туристов из Италии, вещала что-то про то, как Гауди любил природу, и про то, что в его творениях не найти ни одной ровной линии, но казалось, что слушать её необязательно. Само жилище, изогнутое, тёмное и таинственное, говорило с нами, нашёптывало: «Подойди, подойди… Посмотри… Разве я стул? Нет, нет… Я волшебное животное. Сядь на меня — унесу в свой мир! Подойди, подойди… Посмотри…» Ручки дверей в этом странном доме напоминали то крылья, то клювы, то хвосты птиц и животных.

Я представляла себе, как Гауди брал в руки кусок дерева или металла, прижимал к уху, вслушиваясь в жизнь внутри, и зажмуривался. А потом надевал очки, доставал инструменты и начинал работать.

— Гауди просил рабочего: «Сядь на стул», — рассказал Бенисьо, — тот садился. И дальше мастер делал спинку и подлокотники. Ты знаешь, что такое подлокотники?

Сначала мне нравилось, что он так много рассказывает. Хотя я понимала далеко не всё. Но восхищалась, что простой полицейский так разбирается в истории и архитектуре. Интересно, мои соотечественники, которые тоже следят за порядком, смогли бы с таким же воодушевлением рассказать о доме-музее Толстого, скажем?

Но потом стало грустно. Бенисьо практически не давал мне вставить ни слова.

«Наверное, это потому что я плохо говорю по-испански», — встревожилась я. Вон Марина только и делает, что болтает с Рикардо, а он знай себе кивает, глазея по сторонам.

Нервозность всё больше овладевала мной. Я попыталась дразниться, называя Бенисьо доном Бенеттоном, и хотя он фыркал в ответ, но продолжал упрямо рассказывать об архитекторе. Я приуныла.

После экскурсии Рикардо потащил нас в какое-то «нетуристическое место», где готовили «самую вкусную в Испании паэлью». Это оказалось совсем крошечное кафе. Там было всего три столика и огромная барная стойка, за которой сидели пожилые испанцы и пили кофе из стеклянных стаканчиков. Мы сдвинули два столика из трёх вместе, но всё равно за ними не поместились, и Марина взгромоздилась на колени к Рикардо. Однако тот аккуратно, как обезьянку, с которой фотографируются в цирке, пересадил её обратно на пластиковый стул и принялся обсуждать с пожилой официанткой тонкости приготовления паэльи.

— Только о еде и думает, — недовольно по-русски сказала Марина. — Может, у него глисты?

Она расхохоталась.

— Всё равно он классный, — прищурилась Марина. — Надо заставить его купить мне пару платьев.

Я молчала, пребывая в унынии. Испанский язык, который так легко дался мне вчера в клубе, ускользал… Как зелёное стёклышко, которое посчастливилось найти на берегу моря. Вот оно у тебя в мокрой ладони, а вот его — р-раз! — и слизнула волна.

Вскоре внесли паэлью — огромную шипящую сковороду, из которой торчали хвосты креветок и ещё каких-то непонятных морских существ. Рикардо тут же положил себе большую порцию. А Бенисьо взял мою тарелку, наполнил её жёлтым рисом, овощами и креветками, стараясь, чтобы я попробовала всё. Я осторожно зачерпнула ложкой рис, поднесла к губам.

— Осторожно, горячо!

Бенисьо опоздал. Я ойкнула, дёрнула рукой, рис просыпался мне на колени. Сегодня на мне снова была синяя юбка Марининой старшей сестры, но, к счастью, я надела длинную серую футболку, и досталось ей, а не юбке. Хотя всё равно обидно. Жирное пятно на видном месте… И футболка любимая. И во рту всё горело.

«Так мне и надо, — подумала грустно я, — теперь у меня есть веская причина для молчания — обожжённый язык».

На город спускался вечер, сиреневый, дымчатый, шумный, полный музыки и огня, пламеневшего в лампах у входов в рестораны. Люди смеялись, люди болтали. Все болтали! Подружки, друзья, влюблённые, официанты, спортсмены на велосипедах, даже маленькие дети, которые вроде ещё не должны уметь говорить. Но даже они что-то лепетали матерям, а те ворковали в ответ. Все говорили, кроме меня.

Рикардо, который наконец наелся, предложил отправиться в клуб. На этот раз — какой-то восточный, полутёмный, где пахло сандалом, а гости, развалившись в огромных креслах цвета лаванды, курили кальян. Музыка там была громкая, с арабскими мотивами. Как танцевать под такую — непонятно. Я поделилась этим с Мариной.

— Что тут непонятного? — изумилась она. — Танец живота!

Она была довольна: ей удалось заставить Рикардо купить ей самый дорогой коктейль — «Corazón espinado», что в переводе на русский означало «Раненое сердце». Мне же Бенисьо купил орчату — напиток из орешков со смешным названием «чуфа». Помню, как мы веселились на занятии испанским с Беатрис, когда она принесла нам статью про эти орешки. Я тогда ещё загадала обязательно попробовать когда-нибудь в Испании такой коктейль. И вот я сижу перед стаканом с кремовым пенистым напитком, и он меня совсем не радует…

— Расскажи мне о России, — вдруг попросил Бенисьо.

— Давай лучше я? — томным голосом предложила Марина. — У нас по улицам ходят белые медведи и играют на бала…

— Извини, Марина, — вежливо прервал её Бенисьо, — но меня интересует мнение Марии.

— Вот страшила мудрый! — брякнула Марина по-русски и побежала на танцпол, где её уже ждал Рикардо с двумя голубоватыми «Ранеными сердцами» в руках. Я поглядела ей вслед и вздохнула.

— Она бы лучше рассказала. Я ещё не говорю по-испански так хорошо, как она.

— Ты замечательно говоришь, — убеждённо сказал Бенисьо, складывая из салфетки тюльпан.

Так и сказал: admirablemente. «Восхитительно», «великолепно»…

И я наконец улыбнулась, забыв о том, как обожгла язык, как дала обет молчания. Отпила орчаты, холодной, пахнущей корицей и ещё чем-то душистым, и принялась рассказывать о России. О том, кто мои родители, какие вузы у нас есть, о Дане, конечно, о еде, даже о нашей даче немного рассказала. Говорила я с ошибками и паузами. Бенисьо иногда поправлял меня, помогал подобрать слова, но ни разу не позволил себе улыбнуться моим ошибкам или сказать какую-то колкость. Он по-прежнему был серьёзным до занудности, но сейчас меня это не раздражало, а успокаивало.

Ночью я долго не могла заснуть. Всё ворочалась и прижимала к губам тюльпан, который свернул из салфетки мой друг. Но думала я не о нём, а о том, что, похоже, нашла философский камень. Теперь главное — не выпускать его из рук…