Таксист высадил нас у гигантского пятнистого платана. Я вышла из машины и вдохнула поглубже. Тёплый воздух Испании пах пирожными и солёным песком.

Сеньора Рибаль, или, как назвала её Марина, «наша дуэнья», жила в невысоком домике цвета охры. К двери вело крылечко, украшенное искусственными белыми магнолиями. Я задрала голову, рассматривая плоскую крышу домика. Наверное, остроконечные кровли придумали в северных странах, где часто идут дожди, а здесь они ни к чему…

— Ты заплатишь? — поинтересовалась за моей спиной Марина. — А то у меня кошелёк далеко.

Она помахала лёгкой сумочкой.

Мой кошелёк был ещё дальше, на дне рюкзака, но я, вспыхнув от очередной неловкой ситуации, раскрыла рюкзак и принялась яростно в нем копаться.

— А сколько?

— Тридцатку, — небрежно бросила Марина.

«Тридцать евро? — похолодела я. — За поездку? Я должна одна платить?»

— Я тебе отдам потом, — словно услышав мои мысли, сообщила Марина, а сама жестом указала таксисту, чтобы он поднял наши чемоданы на крыльцо.

Тридцати евро у меня не было, мама сунула мне сотню в кошелёк, и таксист долго собирал мне сдачу, копаясь в карманах рубашки. Отдал пятьдесят евро бумажкой, а остальное — монетами. Приговаривать muy bien он почему-то перестал. Зато что-то проворчал про большие деньги, которые водятся только у иностранцев.

Я беспомощно оглянулась на Марину, но она со скучающим видом стояла на крыльце и разглядывала медную табличку с именами жильцов.

— Gracias, — пробормотала я на всякий случай и заторопилась к Марине. Она тем временем нажала на чёрную кнопку возле фамилии Ribal. Рядом с кнопкой на стене ножиком было нацарапано сердечко, а в нём написано «danke». Оригинальный способ поблагодарить дуэнью за проживание.

— Всё, она открыла. Толкай дверь! — велела Марина.

Мы вошли в полутёмный прохладный холл.

— Вижу лифт! — воскликнула Марина и ринулась к еле заметной двери.

Мы с моим чемоданом в лифт уже не поместились. Я решила подождать, пока кабинка доставит Марину и вернётся, но та задорно крикнула:

— Догоняй! Не то опоздаешь на знакомство!

Пришлось идти пешком по винтовой лестнице и тащить за собой чемодан, который жалобно постукивал колёсами. Ступеньки с каждым шагом становились всё у́же. Я злилась.

Но когда я добралась до второго этажа и глянула вниз, злость отступила: я увидела, что лестница похожа на разрезанную пополам раковину-наутилуса. Такие лестницы любил проектировать Антонио Гауди. Я прочла об этом в одном из отзывов на книгу, которую так и не успела даже открыть.

Выходило, будто я, как гигантский моллюск, вылезла со своим чемоданом из самой сердцевины раковины.

Марина дожидалась у лифта, рассматривая что-то в телефоне. Увидев меня, кивнула на тёмно-зелёную деревянную дверь.

— Иди!

— Куда?

— Ты же спешила с ней познакомиться!

— Я не то чтобы…

Но дверь сама распахнулась, и за ней послышался низкий, почти мужской голос:

— ¡Hola! ¡Bienvenido!

Слово это мы учили ещё на самом первом уроке… И песню пели вместе с Беатрис. Помню, как меня тогда поразило: учительница тоже может петь с учениками, даже если она не преподаёт музыку. Какой там был мотив? «Привет, добро пожаловать! Привет! Привет! Добро…»

— Заходи, хватит бормотать! — подтолкнула меня Марина.

Я осторожно вкатила чемодан в полутёмную прихожую, где застыла, как каменное изваяние, наша квартирная хозяйка.

— ¡Hola! — повторила она и, протянув руку, дёрнула за свисающий шнур светильника.

Я вздрогнула.

Больше всего сеньора Рибаль была похожа на древнюю рыбу латимерию, чей муляж я видела в Зоологическом музее на Большой Никитской: такие же круглые глаза навыкате, чуть приоткрытый рот, нижняя губа выдаётся вперёд. Бледная кожа, тёмные с проседью волосы. В них воткнута гребёнка грязно-белого цвета. Даже поблёскивающее тёмно-синее платье, украшенное кое-где стразами, напоминало облик гигантской латимерии, и я всё никак не могла отделаться от картинки перед глазами: огромные рыбы ползут, приоткрыв рот и опираясь на плавники, на землю… И хочется бежать.

Однако бежать было некуда: у двери зависла Марина, а из-за спины сеньоры Рибаль выглядывал какой-то парень. Тоже полноватый, сгорбленный, в тёмной одежде. Он протянул руку и, указав на что-то сбоку от меня, сказал:

— ¡Cuídate!

Я не поняла, что это значит, но послушно перевела туда взгляд.

Под светильником оказалась резная тумбочка из тёмного дерева, а на ней — мамочки! — стояла тысяча вазочек! Ну не тысяча, но пара десятков точно. Каких ваз там только не было! Керамические — всех оттенков бежевого, из прозрачного стекла — с орнаментом из разных растений, из цветного стекла — с пупырышками и впаянными ракушками; высокие, узкие, крошечные, куда поместится только одна маргаритка, и широкие, для конфет…

— Bonito, — пробормотала я.

Красиво, мол. Не знаю, можно ли сказать так про вазы, но сеньора заулыбалась. При свете лампочки она перестала мне казаться то ли древней рыбой, то ли морской ведьмой. Просто пожилая дама, вот и всё! Такая полная, что даже говорит с одышкой.

Сеньора шагнула в сторону и оперлась на тумбочку под светильником. Вазочки тихо звякнули. Она что-то спросила у нас, и я обречённо шагнула в сторону, пропуская Марину. Она у нас переводчик. Марина ухмыльнулась, что-то ответила сеньоре, а потом перевела мне вполголоса:

— Она спрашивает, хотим ли мы есть. Если что, гаспачо в холодильнике на кухне, хлеб в шкафу, чай тоже есть. И она сказала, что разрешает нам делать всё, что хочется. И совершенно не собирается нас контролировать. Короче, мне эта бабка нравится. Хоть и собирает идиотские вазочки.

Я вспыхнула. Сеньора по-прежнему улыбалась, и стало неловко вдвойне.

— Передай ей, пожалуйста, благодарность за то, что она потратила время и приготовила нам гаспачо, — попросила я.

— Ты крейзи? — удивилась Марина. — Она его купила! Думаешь, ей охота готовить для каких-то русских кляч? Или ты думаешь, раз ты похвалила её посудный склад, она тебя заобожала и понеслась готовить тебе вкусняшки?

Разговор стал просто невыносимым. Ну как можно обсуждать людей в их присутствии? Тем более молодой человек за спиной сеньоры смотрел так внимательно, что, казалось, понимал всё без слов!

— Este es mi hijo, — спохватилась сеньора, шагнув в сторону, — se llama Jorge.

Марина не стала переводить, но я и так поняла, что этот парень — сын сеньоры, Хорхе. Кожа у сына была смуглее материнской, но глаза были ещё более круглыми, рыбьими, а цвет имели странный, светло-зелёный, и оттого казалось, что он глядит на нас с неприязнью, хоть при этом и улыбается…

Хорхе отстранил сеньору, шагнул вперёд, взял наши чемоданы и покатил их по коридору. Сеньора продолжала что-то рассказывать Марине, и та милостиво кивала в ответ. Опять включила благородную даму, принимающую дворника.

Первая комната оказалась моей. Хорхе толкнул туда чемодан, а потом обернулся на меня и сказал по слогам, указывая на следующую дверь:

— Este es mi cuarto.

Он говорил так медленно, словно я была ребёнком или плохо слышала.

Почему мне важно знать, что соседняя комната — его? Чтобы я не лезла, куда не следует?

В третью комнату он закатил Маринин чемодан, на что она неожиданно, не стесняясь сеньоры, послала ему воздушный поцелуй. Хорхе усмехнулся в ответ. Ухмылка у него была неприятная. Он становился похож на водяного из старого фильма-сказки. Вынырнул из воды с лицом, облепленным тиной, и глядит-ухмыляется.

— Всё, Манюша, перерыв! — зевнув, объявила Марина. — Туалет найдёшь, не маленькая.

Сеньора закивала, забормотала про aseos, но тема туалетов Марину не интересовала. Не дослушав, она направилась в свою комнату и закрыла дверь прямо перед носом Хорхе. Я неловко улыбнулась сеньоре и её сыну, пробормотала очередное gracias (что бы я делала без этого слова?!) и тоже заторопилась к себе. Хлопать дверью перед хозяевами я постеснялась, но, как только они ушли на кухню, мигом заперлась.