Ангелина Лопухова сидела на перевёрнутом ведре у своего дома и лупила изо всех сил маленькой тяпкой-трезубцем по грядке с морковкой.
«Где взять денег, где взять денег?» — стучала в голове мысль в такт её яростным движениям. Точнее, если уж совсем залезть в Ангелинину голову, то так: «бабки-бабки-бабки!»
Бабки — чтобы перейти в элитную школу. В Рублёвскую гимназию.
Тут надо объяснить. Ангелина вместе с бабушкой и сестрой Жанной жила в небольшом посёлке у Рублёво-Успенского шоссе. Родители Ангелины погибли в автокатастрофе, когда ей было три года. Жанна после школы пошла в официантки в кафе «Мираж» при бане, а теперь устроилась на заправку «Бритиш петролеум» в самом начале Рублёвки, продаёт там булочки и кофе. Жанка довольна — и форма жёлто-зелёная ей к лицу, и улыбаться она любит и умеет, а её именно за это взяли, а главное — есть деньги. Кормятся они с огорода, но там, к сожалению, не растут ни одёжки для младшей сестры, ни, что важнее, бабушкины лекарства.
А вот Ангелина недовольна Жанкой, ох, как недовольна. Потому что Жанка — пораженец какой-то. У них ТАКОЕ место жительства, а она не придумала, как им воспользоваться.
Про место. Рублёво-Успенское шоссе давно всем известно, чем славится. Тем, что тут богатеев полно. Таких, конкретных богатеев, которые замки понастроили. Честное слово, замки. Ангелина, которая вообще-то любит, чтобы её называли Энджи (в честь самой крутой актрисы в мире, Энджи Джоли), постоянно проезжает на велике один такой. На крыше у него флюгер в виде рыцаря, а почтовый ящик — в форме кареты. И сам домина кирпичный, высоченный, с колоннами, в посёлке его «Казанским вокзалом» зовут.
Ангелина обернулась на свой мерзкий, чёрный, скрипучий домишко, с мутными стёклами, с паутиной, протянутой от крыши к крыльцу. Ступеньки на крыльце прогнили, и если приподнять одну из досок, то увидишь, как на внутренней скользкой стороне шевелятся отвратные слизняки.
«Цап!» — сказала тяпка и отхватила сверху полморковки.
«Шссс», — вырвалось у Ангелины с досады.
Она отбросила дрянную тяпку и попыталась выковырять остатки морковки. Но та глубоко сидела в сухой-пресухой земле. Оставить так, что ли? Но бабка найдёт её потом, как выкапывать будет, засохшую, сморщившуюся, как дохлый червяк, и начнёт жужжать. Денег нет, бе-бе-бе, да тут на целый суп морковочка была, а ты загубила, денег нет…
Эх, Жанка-Жанка! Ну, ладно, ей, Энджи, с фигурой не повезло. Да и с рожей тоже. Маленькая, скелетообразная, без груди и попы, чёрные волосы не растут густые, приходится стричь коротко и врать, что это модно. И черты лица, всё мелкое, прямо крошечное, некрасивое. Как паучок, как таракашка какая-то! Как слизняк из-под крыльца.
А у Жанки-то всё на месте! И волосы блондинистые, и губы-бантики, и фигурка — лучше любой актриски из журнала «Семь дней».
Нет чтобы перед «Казанским вокзалом» походить туда-сюда, глазками голубыми поулыбаться так, как только она умеет на весь посёлок одна. Устроилась бы, и тогда она, Энджи, не сидела бы тут, в грязище, с килограммом земли под ногтями, а лежала бы на Кипре в модном купальнике, коктейли попивала. Или в Сен-Тропе, как эти Алёнкины друзья.
Сен-Тропе Ангелину вчера и добил. Она прочла про него в анкете и поняла, что ей, Энджи, в жизни явно не повезло. Она и раньше догадывалась, но тут…
Алёнка вынесла на улицу анкету. Ну, куда всякую дребедень пишут. Типа «кто твой друг»? Или «что ты думаешь о хозяйке дневника».
Ангелина полистала тогда тетрадку, почитала, что пишут Алёнкины одноклассники из Рублёвской гимназии. Место отдыха — Мальдивы, Бали, Сен-Тропе. Друзья — Максим Галкин, Марат Сафин, певица Максим. Любимая еда: фуа гра, креветки, салат с трюфельным маслом.
Она обозлилась и написала в ответ на «Что ты думаешь о хозяйке дневника»: «Слишком добрая, но я её от этого отучу». Пусть эти «сен-тропешники» знают, что у них в посёлке главная Энджи и ей подчиняется Алёнка, дочка председателя «Боярских палат».
— Гелюшка! — крикнула бабка в окно, — завтракать!
— Завтракать, — процедила Ангелина.
Бабка покупала в сельпо самый дешёвый геркулес, с устюками, которые (перебирай — не перебирай!) попадались в каждой ложке.
В хорошем настроении Ангелина называла её «каша с желудями», Жанка смеялась.
А сейчас у Ангелины было препоганейшее настроение. Потому что ей — устюки, а у кого-то — трюфельное масло. Ладно, теперь она знает, как ей пробиться к этим, у которых масло трюфельное.
Сама анкета не натолкнула бы её на эту мысль. Натолкнула баба Паша.
Баба Паша была тощая и длинная, а бабка — низкая и плотная, и они были похожи на торшер и кресло, которые поставили рядом.
Ещё баба Паша всегда одевалась в белое, с передничком и в платочке, и была похожа на свою же козу Машку. Машкино молоко баба Паша продавала детям-аллергикам из домов-замков втридорога, напирая на то, что «молочко-то натуральное, без химии».
Баба Паша принесла коробку конфет «Коркунов», просроченную, конечно, ну да не пропадать же добру. Тем более даже вот такие белёсые и прилипшие к своим ячейкам конфеты были редкостью у них в доме.
В общем, пожевала баба Паша губы по-козлиному и говорит:
— Я вас сейчас насмешу. Я вчера на шоссе варенье выставила. Вишнёвое.
— Когда же ты наварить успела, Паш? — удивилась бабка, — вишня ж зелёная вся.
— Да прошлогоднее! — отмахнулась баба Паша, — сын из Москвы вернул, не хочет есть. Даже с плесенью слегка. Ну я плесень собрала, баночку закрутила и выставила.
Баба Паша была одна из тех деловитых старушек, которые торгуют у дороги кто чем. Кто цветами, кто огурцами, кто углём для шашлыка.
— Ну и слушайте! Стою, значит. Останавливается такой малиновый… Как его! Ну, джип. А, вот. «Лексус». Из него вылезает… О-о-о! Круглый совершенно. Ну как мяч, только здоровый. В костюме. Как он его только натянул? Ну, подкатывает. И говорит: «Вот бабка — молодца! Вовремя подсуетилась. А то варенья охота до одури. Почём товар?».
— Повезло, — улыбнулась Ангелинина бабка, выбирая себе конфетку.
— Да ты слушай! Почём, спрашивает, баночка. А я и говорю: «Тысяча рублей».
— Сколько?!
Ангелинина бабка уронила конфету в чай. Ангелина затаила дыхание.
— Так ты дальше слушай! Он и достал штуку. И мне сунул. И банку забрал. Прошлогоднего. С плесенью. Ну, плесень-то, правда, я сняла.
— Ох, Паша, — вздохнула бабка, ложкой вылавливая из чая конфету, — какая ты…
— Я умная, Тань. Они, может, богаче. Но мы-то умнее. Пользоваться надо уметь. Понимаешь? Что зря в таком месте жить, где богатые с бедными намешаны и не поймёшь ничего?
«В таком месте», — повторила про себя Ангелина, а бабка вздохнула опять.
— Что? — прищурила свои жёлто-зелёные, точно как у Машки, глаза, баба Паша, — осуждаешь, Тань?
Бабка смущенно улыбнулась:
— Да как-то… Грех всё-таки. Людей дурить.
Ангелина закатила глаза. Господи! Ну почему, почему она внучка своей сумасшедшей бабки Таньки, а не бабы Паши, такой умной и ушлой, а? Даже с бабкой не повезло.
— Правильно вы, баба Паша, сделали, — сказала она вслух, — я бы тоже так поступила. Богатеям что штука, что полтинник — без разницы. А вы заработали.
— Вот видишь, Тань? Молодёжь согласна! А ты, Геля, так и поступи.
— Да куда ей на шоссе! — испугалась бабка, — маленькая ещё, украдут.
— Да я пробовала, баб Паш. Не берут у меня ничего. Видно, плохие у нас овощи.
— Скажешь тоже, — проворчала бабка, — всю зиму едим и ничего.
— А ты другие пути поищи, — ласково сказала баба Паша, — у тебя вон в подружках дочка самого председателя «Боярских палат» ходит.
— И что мне с неё, деньги за дружбу брать? — мрачно спросила Ангелина.
— Зачем же деньги… Знакомства иной раз больше денег стоят.
Но Ангелина вечером рассудила по-своему. Ну, познакомится она с Алёниными одноклассниками. Ну и что, они сразу её трюфелями кормить станут?
Так ведь нет. И ежу понятно, она им неровня. А вот стать такими, как они… Быть с ними на равных. Тогда и приглашения в альпийский домик на лыжах покататься будут, и Максим Галкин, и креветки.
А чтобы с ними на равных стать, надо бросить сельскую школу и в их Рублёвскую гимназию пробиться. Там за обучение штуку баксов в месяц берут.
«Где взять денег?» — чуть не завыла Ангелина.
— Гелюшка! — снова послышалось из окна.
«А ведь всё из-за неё», — подумала Ангелина. Большая часть денег, заработанных Жанкой, уходила на лечение бабки. У бабки было плохо с сердцем и давлением, и Жанка постоянно привозила ей то дорогущие тонометры, то чаи для прочищения сосудов, то какой-то биокальций или биоцинк…
Ангелина как-то прочла на баночке: «Жир угря, 1800 р.» и присвистнула. Он что, обязательно нужен, этот жир? Остальные бабки как-то живут без жира. Это, в принципе же, нормально, чтобы у стариканов сердца болели. Им же, стариканам, скоро того… Ку-ку… Освобождать дорогу молодым и сильным.
— Каша стынет!
— Как же, каша, — прошептала Ангелина, просто лопаясь от ненависти к бабке, потому что вспомнила ещё кое-что.
Как-то бабка попросила проводить её до сельпо, потому что одной тяжело было этот геркулес проклятый тащить. А перед ними парень стоял, весь такой качок, в джинсах и чёрной майке, на шее — цепь, на лбу — очки солнцезащитные, и этого геркулеса десять кило запросил. А когда бабка вслед за ним всего три попросила, он, запихивая сдачу в карман, Ангелине подмигнул и говорит:
— Что, тоже собак на диету посадить решили?
Ангелина тогда только на улице сообразила, что он эту «кашу из желудей» собакам берёт, и выронила один пакет, а он порвался и рассыпался. И бабка опять занудела, зажужжала, а парень сел в свой «Форд» и уехал.
— Сейчас сама всё съем, Гелюнька!
— Да чтоб ты подавилась!
— Геля! — ахнула бабка.
Ангелина вскочила и пнула ведро ногой. Так яростно, словно хотела пнуть свой старый почерневший дом, чтобы он упал и развалился, как карточный.
— Ещё гелем назови! — проорала она, — или шампунем!
Она выбежала с участка, хлопнув калиткой.
А бабушка Татьяна Никитична всё стояла у окна и смотрела вслед внучке.
«И в кого она такая? — думала Татьяна Никитична, — вот Жанка, сразу видно, наша. На Катю-покойницу как похожа, вылитая. А эта… Злой заморышек».
Но тут же ущипнула себя за руку, расстроившись, как же это она так — о ребёнке? Значит, сама виновата, где-то недолюбила, где-то не доглядела. Она и правда больше любила Жанну, которая умела улыбаться сквозь усталость, хотя и ноги от целого дня в кафе отваливаются просто, и спину ломит, хоть вой. Но всегда приедет с лекарствами и с улыбкой доброй, которая дороже лекарств.
Татьяна Никитична принялась собирать по дому вещи, разбросанные Гелюшкой. Достала из-под кровати пижаму, прижала к носу. И запахло сразу родным, сладким, как пирожное, как в тот день пахло, когда им новость принесли, что дети в машине разбились. Катюня, доченька её, с мужем Сашей из Звенигорода ехали, а там поворот один нехороший, все там сталкиваются, ну и врезался в них «Камаз». Дождь ведь лил, не видно ничего.
— А Гелюшка маленькая была, — сказала Татьяна Никитична дому, который, в отсутствие Жанны, был её единственным молчаливым слушателем, — и спала. Губками чмокала. Дышала ровненько. А тут гром, молния вдруг! И она закричала. А я накрыла её всем телом и лежу над ней. А сама думаю, Господи, как же это, нет больше Кати моей, быть такого не может!
И она заплакала, прижимая к лицу пижаму Ангелины, а дом скрипнул где-то на потолке, словно утешая. И Татьяне Никитичне стало страшно жалко и себя, и Жанночку, всю измотанную и задёрганную в своём кафе на заправке, и дом этот покосившийся, старый, но родной, а больше всей ей было жалко этого злого заморышка, который, на что-то обидевшись, убежал из дома даже не позавтракав, и будет теперь голодный ходить, ох, больше всех Гелюшку жалко.
