соседке выдали букварь забыванья она старалась уже не помнит что Наша Маша мала что Норы сыры за год прошла почти все слова забывает буквы ну да

ангел ангел парамон поселковый мальчик ангел видит вещий сон что с ним будет дальше под артековский напев октябрёнком робким унесёт паншерский лев в цинковой коробке или выстрелит в живот бывший участковый или может доживёт до всего плохого

дитя, досадуя, топтало старинную конфетную жестянку жестокое — что для него чужая память на крышечке теперь не разобрать — был в верхней трети нарисован ангел внизу — собачки, берта и гаруда застава, трюфельный завод народ и воля

ночами пожилой подросток скребётся в чёрное стекло передающего прибора ага мелькнуло всё готово окно каретка цукенголд — ну бабушка я всё доел во сколько можно погулять — но зависают сообщенья

михаил евгеньевич не боится быть вечером дома, не боится, что его запутают мешковиною и под пол затащат в каменную спальню гномы — ведь он дома не один, а со своими котовинами — котовины и не таких недотыкомок брали, и он кормит их, чтобы они всегда это делали, и поэтому ходит озвучивать разных демонов за разумные деньги в кукольном спектакле

розовое яблоко упало закатилось тихо под лавочку морвокзала сквозняком понесло потом фруктовый скелетик но где-то лет через двадцать, видимо, этим летом а меня с того вокзала возили пассажирские поезда, подержанные автомобили скоростные трамваи (собака) самолёты резервных отрядов теплоходы практически нет, и не надо

в неуказанной стране на заснеженной стерне тихо ропщут зверокошки и на кухнях понемножку бродят призраки борщей тени брошенных вещей вяло ноют под скамьёю смысла ищем всей семьёю жжётся правильный глагол я искал, но не нашёл может, здесь скребутся бесы за каким-то интересом — что такое, кто такой? это ветер над рекой воет, веет, веселится гладит пальцы, кольца, лица у посёлка тыловой пристань чёрная дымится — ты откуда, человек? — мама, родина, артек нет возврата никуда только лёгкая вода льётся с севера сюда шелестит по красной глине видно, мы с тобой на льдине уплываем навсегда

Нелепа и бессмысленна вода, Когда четыре огонька горят в едином теле: Они измучились, друг другу надоели, И так всегда. Как будто снится некий общий друг — Горит себе карбидом в мёрзлой луже — Он умер, он напился, он простужен, Не оторвёт примёрзших рук.

Эти убили его стори-билдера, его стори-теллера. Он сидит в шалаше в лесопарке, наверное, где-то на севере, На него навалился последний тяжкий сюжет, Да и сюжета, пожалуй, теперь уже нет. Вот он радирует: «Дайте мне новую вводную, Кеды промокли, куртка пропала, погода негодная». Ему же в ответ играет радио «Вольная Чеганда» Из-подо льда. Шепчет: «Ну как же не хочется волоком, волоком. Вот бы погреться, пока не пришли сюда эти, со щёлоком, Штатные переводчики на языки мертвецов. И вообще я как-то не очень готов». Он до сих пор не поймёт, снимать или нет наблюдение, Всё или нет в этом мире — небесное пение. Снова бормочет: «Приём, раз, два, три, приём». Завтра его позывной такой же — Велес-Анубис-Ом.

всего довольно на просторе и стебли полбы, и столбы и то, что побивает лбы в неосвещённом коридоре и то, что топит в диком море нерукотворные гробы

пассажиры, багажные звери и моряки вам мигают зелёные донные огоньки это зыбкие рыбы светят глазами со дна пельматохромис крибензис, его молодая жена им бы туда, где кивают портреты на стенах кают с ними просились соседи, но ходу наверх не дают там насос паровой и рупоры верхней плавучей земли там поют, но морские на баржу попасть не смогли плачут дети холодной подводной страны говорят — никому не нужны

Я пленная оранжевая рыба Без чешуи. Паршивому коту скормить давно могли бы — Да всё твои Гаданья по моим ночным повадкам, По цвету глаз. Опять гадала, и опять разгадка Не назвалась. Не назвалась — и прочь, плыви — свобода. Ни там, ни тут. Стоит невероятная погода. Подземный пруд.

Придумали, что ручкой на листах бумажных мы будем что-то в домике за городом писать. У озера такая благодать, и многое неважно. Здесь поутру рыбак из просветленных швыряет в озеро зеркальные шары, готовит сладкий вар для сумеречных рыб и жарко дышит на личинок пленных — железом ранит их и тоже вдаль бросает. Они висят — ни живы, ни мертвы среди утопленной травы. Вот здесь мы поселились где-то в мае, но нас теперь уж нет, мы не того хотели — гляди: на дне деревья, а на небе дым, и шевелятся клейстером живым неназванные рукописи в съеденном портфеле.

Мыльным пивом юность выдохлась, столик липок, карлики задули свет. Только заманили — приглашают к выходу, выхода нет. Что ж это такое — колдовство унылое, спиздили надкусанный пирожок. Как-то жизнь по трубочке хлорвиниловой вытекает вбок.

скажи, дядя саша, что же будет, скажи гляди — небо опять крошится, сыплется за гаражи опять сверху пикируют радужные стружки в контейнере сидят неведомы игрушки моргают, корчатся, свистят i luv u старушки причитают, закрыли окошки дворник выметает небесные крошки (ему всё по хую)

дядя, приглядись, на шууданской марке наш ненастоящий персонаж гонит перелётный экипаж, притворяется, что нам везёт подарки: шкварки, колбасу без соли, профитроли; но попал в плохую полосу — и его свирепый маугли заколет понарошку в сумрачном лесу

Алёша выписал большую проститутку с утра забросил труд и упражненья бледнеет, вожделеет и сопит ну, как же, как же, как же, как же будет сопит, но не показывает виду, что боится не унывай, крепись, мой друг, крепись ведь жизнь потом ещё не то покажет вот, например, всю ночь гудит под полом пустой подземный госпитальный вал и там Алёша тоже не бывал

ненужные и нежные нетопыри летят на юг какое там прощанье, и не говори любезный друг простуженный октябрь шагает по стране плохой ходок в тяжёлых сапогах, расколотом пенсне он одинок он к вечеру дойдёт, найдёт себе приют в гостях зимы они нас помнят там, они почти не пьют и мы, и мы

неугомонный старик серой щекою чует бороздки на деревянном прикладе сколько пропилов — столько когда-то попал выстрел удачный — отметина, выстрел — отметина ночью лежит вспоминает похоже ближе к утру каждую трогает скрюченным пальцем вон вон до тех дотянулся сухим языком эту украдкой целует но слаб… раньше ножом прорубал древесину под лаком легко аккуратно быстро под нужным углом в два приёма а вот последнюю ногтем старался проделать скрёб задыхался целую ночь — не процарапал — не видно отметину… ствол всё равно уверенно смотрит в завтрашний мир

по люберецкому рынку бродит дедушка-негодяй носит живые картинки (там есть про меня и тебя) и карточку неживую (в ней тоже чего-то про нас) мусолит их тасует да и уронит в грязь

Утро жмурится и курит; в коммунальном абажуре золотые фонари. Кости тёплые внутри. Задушили белым флагом, уходили лёгким шагом по паркету в пустоту. Видно, приняли за эту… Или ту.

Аня тянет жизни провод, Спать ложится в полвторого — Длится проволока сна, К ней судьба приплетена. Утром Ане примотали Крайне важные детали, Очень нужные дела. Дальше пошла.

онегин — гений фильмы тайной опять всю ночь в случайной чайной танцует пьяный кек-уок не разгибая рук и ног и в том же доме в том же зале хотя его почти не звали опять досадует гомер — певец гетер весов и мер а нам с тобой моя услада здесь ничего уже не надо и всё до фени — мы в углу уснули мирно на полу

ну, зачем, зачем тебе она она нежна, но к тебе же изнаночна и она ведь любит этого доктора у него позднеримский шрам от топора веселятся его разноцветные глаза он смотрящий от улетающих к небесам он эрото-, танато-, -лог и ещё чего-то там …да, говорят, она и без него не одна

вдоль дороги навороченной от любви до окаянства расползаются верёвочки безнадёжного пространства и одной секретной рощицей доползёшь до середины поглядеть как время крошится на весёлые пружины

Время даст лечебных штучек, время спрячет за стеной, но сперва тебя помучит колокольчик костяной. Он радирует такое на запретной частоте, что любовный бронепоезд разорвётся в животе. А любовные солдаты — заводные сапоги — вынесут тебе мозги. Но они не виноваты.

роет роет ветер дыры в стекловате иглами стеклянными тихо шелестя где-то где-то в мире в сумеречном чате плачет гнилогрудое дитя — пишут ты скончался старый нетверёзый дальний собеседник злобный немонах я тебя боялась в потаённых грёзах целовала в сладких нездоровых снах — ты не плачь не бейся горлица-голуба скоро всё начнётся я найду тебя мы герои ранних писем сологуба просто по-другому нам нельзя

спорщица — я идиот морщится — пятый пролёт крестится левой рукой лестница вечный покой

На рождество найдут меня В канаве у злой таверны. Я был негодяй и жил, как свинья, И я, конечно, не первый. Сбегутся со всей Сааведры Карлики и сколопендры, Душу поделят чёрным мелом — Вместо души теперь пустота — С ними четыре чёрных кота И пятый — тоже не белый. Только зачем-то свечку жжёт, Роняя слезинки в подушку (Красиво, в рифму, но это не в счёт) Одна слепая пастушка. Сбегутся со всей Сааведры Карлики и сколопендры, Душу поделят чёрным мелом — Вместо души теперь пустота — С ними четыре чёрных кота, Но пятый — всё-таки белый.

всё вокруг теперь мне мило только вот боюсь пока крика лунного жука да лихих геронтофилов

приращения смысла и эстетической важности не видит наградная комиссия — председатель строчит карандашиком результаты проверки: дескать, время бессмысленно тратили до войны две сестры-акушерки и братья-копатели