СЕЙЧАС

Этого не могло быть. Этого не должно было быть. Этого не должно было быть никогда. Не могли усилия многих лет пойти прахом. И все-таки факт оставался фактом. Записка, которую я комкала в руке, подтверждала рассказ Лидуси…

Лидуся приходила в понедельник вечером. Взволнованная и напряженная. Уже одно то, что она появилась в понедельник, а не в субботу, заставило меня обеспокоиться. Как выяснилось, не напрасно.

Забыв обо всех заботах, о семье и обязанностях матери и жены, Лидуся просидела у нас часа три. Измотала мне душу своими новостями. И ушла, не подозревая, что оставила меня издыхать. От тоски и горя. И гнева. И обиды. И бог еще знает, от чего… По ее словам, Иван вернулся. И вернулся, кажется, насовсем.

Иван вернулся! Эта новость просто раздавила меня. Повергла в оцепенение. Потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя и переспросить:

— Кто?

— Да Ванька же! — досадливо повторила Лидуся.

— А-а-а-а… — протянула я, сделав попытку справиться с подкатившей к горлу тошнотой. Значит, ее братец, пропадавший столько лет, объявился-таки в родных пенатах. Хотелось бы знать, зачем? Зачем?..

— Между прочим, он тебя видеть хочет. Просил передать, чтобы ты зашла к нам на днях.

— Хорошо, — пообещала я, не особенно вникая в смысл собственных слов. Настолько была растеряна. Застигнута врасплох. Мучительно соображала, к чему может привести явление Ивана «народам»? Чем это грозит нам с Димкой? И лишь через целую минуту осознала, что не имею права, не должна соглашаться. Медленно, но неудержимо накатила волна тихого бешенства и полностью затопила мое сознание. Еще немного, и я бы «встала на дыбы». По счастью, в этот момент в квартиру влетел взъерошенный Димка.

Ветровка нараспашку. Каштановые вихры растрепаны. Зеленые, как у моей мамы и Никиты, глаза возбужденно блестели.

— Здрасьте, теть Лид! — «выстрелил» он в Лидусю с порога.

— Ой, Димочка! — защебетала Лидуся. — Здравствуй, миленький. Иди сюда…

У нее наверняка было припасено для Димки что-нибудь сладкое. Мой сын буквально с момента своего рождения обожал различные лакомства вроде печенья, конфет, варенья. Если дома не оказывалось ничего подобного, он довольствовался сахаром. Ел его ложками прямо из сахарницы. Лидуся прекрасно знала о маленькой слабости моего сына. Приходя в гости, извлекала из сумки конфеты или пряники. И все-таки Димка не любил Лидусю. Потому и сделал сейчас вид, будто не слышит ее.

— Ма! Я хлеба возьму? — крикнул он мне, проскакивая на кухню.

— Да бери, что хочешь, — раздраженно отозвалась я. Но втайне была благодарна сыну за то, что получила передышку. И не выдала себя. Ничем не выдала.

— Какая же ты, Катька, каменная, — упрекнула меня Лидуся на прощание.

— Хоть бы что в тебе всколыхнулось!

Когда Лидуся сердилась, то напрочь забывала сюсюкать. Наоборот, становилась такой же резкой и грубоватой, как ее брат. А что касается «каменной», то… Ну, о чем тут говорить? Человек, из-за которого вся моя жизнь пошла наперекосяк, который столько лет висел надо мной дамокловым мечом, вернулся. Не известно, сколько еще бед он принесет мне своим появлением, сколько еще слез прольется на мою подушку…

Я всю ночь потом не спала. Курила на кухне. Пила крепкий кофе из бабушкиной чашки китайского фарфора. Опять курила. Димка ворочался во сне. Изредка стукался коленями в стенку. Невнятно бормотал. Сбрасывал одеяло. Я подходила к нему. Укрывала. Смотрела на сына со щемящей душу нежностью. И снова уходила на кухню. Пила кофе. Курила. К утру с трудом привела себя в равновесие. Кажущееся равновесие. Но все-таки.

И вот, пожалуйста! Трех дней не прошло после визита Лидуси, а я уже нашла в почтовом ящике записку от Ивана. Всего пять слов:

«Ты обещала зайти. Я жду. Иван.»

Всего-то пять слов и подпись, а ноги у меня подкосились. Если бы не соседка, Клавдия Петровна, вышедшая в этот момент на прогулку с собакой, я бы села прямо на грязные ступеньки.

— Что с тобой, Катюша? Тебе плохо? — спросила Клавдия Петровна с искренним участием. Ее рыжий коккер спаниель Джеки прыгал вокруг моих ног.

— Да, нет, теть Клав! Все в порядке.

Я вздохнула. Как можно глубже. Стала подниматься по лестнице, стараясь скорей уйти от почтового ящика. Как можно дальше. А вдруг там еще что-нибудь от Ивана?

— Может, известие какое плохое? — не унималась Клавдия Петровна. И ведь не уймется, как ни старайся, как ни отмалчивайся. В нашем подъезде все соседи были очень отзывчивыми и, в качестве компенсации за отзывчивость, очень любопытными. Точно в деревне: вся жизнь на виду, все про всех известно. Потому мне пришлось остановиться и ответить:

— Не то, чтобы плохое, но и не совсем приятное. Да вы не волнуйтесь так. Ничего страшного.

В подъезде было темно. Двадцать восемь лет я прожила в этом доме. И почти все двадцать восемь лет в подъезде не горели лампочки. Меня всегда раздражала темнота. Но сегодня, чуть ли не впервые, темнота радовала. Не видно, как краснею.

Клавдия Петровна подслеповато всматривалась в меня, пытаясь разглядеть некие изменения, давшие бы пищу для размышлений. Потом с сожалением покачала головой. Похоже, ничего не разглядела. Еле слышно бормоча себе под нос, пошла-таки на улицу, с трудом поспевая за рвавшимся с поводка коккер спаниелем.

Собаку Клавдии Петровне совсем недавно подарил сын Сережа. Песик являлся искупительным подношением. Женившись и переехав к жене, Сережа почти не навещал мать. Клавдия Петровна тихо тосковала. A Рыжий очаровашка Джеки немного скрасил ее одинокое существование. По крайней мере, так это выглядело со стороны. Старушка взбодрилась, повеселела. Зато приуныли соседи. Джеки возмутил устоявшееся спокойствие. Слишком гулко, раздражающе громко звучал в подъезде радостный собачий лай. Клавдия Петровна баловала собаку и водила ее гулять раз по десять в день. Близлежащие газоны оказались удобренными, кусты — погрызенными. На асфальте валялись размочаленные палки, тухлые тряпки, кости и прочая дрянь. Дворник изволил убирать вверенную ему территорию раз в неделю, а устраивать субботники никому не хотелось — прошли те времена. Куда проще было ругаться с бессовестной соседкой или шипеть ей в спину. У нас на три подъезда кряду много-много лет никто не держал собак. Кошек — да, но собак… Упаси, Боже! Так что теперь все жильцы привыкали к новому обитателю с трудом.

Я взглядом проводила Клавдию Петровну. Несмотря на прыгавшего рядом с ней коккер спаниеля, она показалась мне еще более одинокой и несчастной, чем раньше. Это впечатление было таким острым, что мои беды на мгновение отодвинулись, перестали казаться столь невыносимыми. Один краткий миг. Но потом неизвестно откуда возникла страшненькая мысль: «Неужели и меня ждет такое вот будущее?!» Действительность была кошмарна. Отчаяние вновь нахлынуло, заполнило душу, сжало в тугой, болезненный комочек сердце. Хоть головой об стенку бейся! Хоть вой!

Я медленно поднялась на свой этаж. Домой идти не хотелось. Не хотелось вообще ничего.

Квартира оказалась открыта — дверь нараспашку. Димка уже ждал на пороге. Господи, как хорошо, что в прошлом году все почтовые ящики с дверей перенесли на первый этаж и укрепили на стене единым блоком. Не хватало еще Димке застать меня у почтового ящика в таком состоянии…

— Мам! Все сделал, что ты просила. Уроки тоже. Я пойду? Там ребята ждут!

Иди! — устало махнула рукой и отпустила его.

Он рванулся вниз в чем был. Вероятно, боялся, мать передумает. Обычно я проверяла его: как сделал уроки, с кем и куда отправляется? Димке идет шестнадцатый год. За ним теперь глаз да глаз. Но вот сейчас сил на проверку не оказалось. Пусть бежит, куда хочет. Сегодня мне не до него.

— Да, мам! — крикнул Димка откуда-то снизу, из темноты. — Совсем забыл сказать: дядя Никита звонил! Перезвони ему. Он просил.

Ну, вот. Сын умчался. Я осталась одна, как и хотела, боясь сознаться в этом самой себе.

Записка Ивана жгла пальцы. Перечитала ее. Не торопясь прошла в большую комнату. Потом вернулась в прихожую, закрыла входную дверь. Опять пошла в большую комнату. Вспомнила, что не сняла туфли, не одела тапочки. Собралась было в прихожую, но остановила себя. Да что же это я все хожу, ровно маятник?! Села на диван.

Прочитала записку еще раз. Раздраженно скрутила ее в тугой цилиндрик. Иван не изменился. Так же немногословен. Такой же безапелляционный, как и раньше. Я будто слышала его голос, каждую интонацию: «Ты обещала зайти. Я жду. Иван.»

Не просит! Приказывает! И как только смеет? Поразительно! И я… После стольких лет самостоятельной борьбы за место под солнцем, после стольких нелегких лет испугалась нелепой писульки! Испугалась Ивана! А ведь было время — не очень-то и боялась. Когда-то, давным-давно. Но тогда…

 

ТОГДА

Машина наконец остановилась, и я протерла слипающиеся глаза. Мы приехали. Папа выскочил из такси и теперь помогал вылезать маме. Она почему-то медлила. Должно быть, как и я, задремала по дороге. Мы очень поздно выехали. Обычно в это время бабушка отправляла меня в постель.

Пока мама вылезала, что-то тихо мурлыкая, я с любопытством огляделась. Было совсем темно. Но ослепительно горели несколько фонарей, все хорошо просматривалось. Один единственный пятиэтажный дом из серого кирпича — с левой стороны от машины. С правой — длинный глухой забор из досок. На заборе висел смешной фонарь: зачем-то выкрашенная ярко-красной краской лампочка в клетке из толстых металлических прутьев.

— Катюшка, вылезай, — позвала мама.

Я выбралась из такси и папа немедленно схватил меня за руку. Чтобы не пустилась исследовать окрестности тут же. Подобные грешки за мной водились.

— Вот это наш дом, Катерина, — сказал папа и довольно строго взглянул на меня. — Здесь мы теперь будем жить.

Мама счастливо улыбнулась и легкой походкой направилась к первому подъезду. Папа приостановился и провожал маму потемневшим взглядом. Я решила воспользоваться случаем, когда он на мгновение забыл обо мне. Рванулась было в сторону, но вдруг остановилась и смирно пошла рядом с отцом. Не потому, что он сильно сжал мою руку и потянул за собой. А просто кое-что увидела впереди.

У подъездной двери, на каменных ступеньках сидел крепкий темноволосый мальчик в поношенном школьном пиджаке и гладил какого-то зверька, ерзающего у него на коленях. Мальчик явно был старше меня.

Лампочка козырька над подъездом хорошо освещала крыльцо. Картина, представшая перед моими глазами, казалась нереальной, какой-то нарисованной, словно яркая заграничная открытка. Я обернулась назад. Шофер вытаскивал из багажника наши чемоданы и сумки. Нет. Не сон. Я опять взглянула на мальчика. Это у него щенок или котенок?

— Пап! Я постою здесь, у двери? Я никуда не уйду. Честное слово! Только щенка посмотрю, — голос мой упал до молящего шепота.

Как ни странно, но отец разрешил. Наверное, подумал, что так будет лучше. Он не выносил, когда мы с Никитой путались под ногами. Сейчас он взял маму под руку и повел в дом. Через некоторое время они вышли. И вместе с шофером стали перетаскивать вещи. Я все видела краем глаза, только это меня уже не занимало. Все внимание было обращено на мальчика и его коленки.

— Это кто у тебя? — робко спросила я.

— Не видишь? Щенок, — неприязненно отозвался мальчик, даже не подняв головы. Я примолкла. Стояла, смотрела на щенка. Очень хотелось его погладить. Но попросить? Что-то боязно. Уж больно мальчик неприятный. Может, попробовать иначе?

— Тебя как зовут?

— Иван, — ответил мальчик все так же враждебно.

— Ваня, да? — заискивающе улыбнулась я.

— Сказал же: Иван! — возмутился мальчик и наконец вскинул на меня сердитые глаза.

— Ты кто? — удивился он вдруг.

Я молча смотрела на него. Такой взрослый, а глупый…

— Девочка, — ответила ему с чувством собственного превосходства.

— Вот дура, — буркнул Иван, рассматривая меня. — Сам вижу, что девочка. Ты откуда?

— Мы раньше на Сретенке жили. У бабушки. А теперь здесь жить будем. Можно мне щенка погладить?

— Не-а, — Иван снова наклонился к щенку.

Песик был гладкий. Необычного серебристо-серого цвета. Ужасно миленький. И глазки, как спелые сливы. Потом, через несколько дней, я узнала, что это дог и зовут его Чарли. Он ласковый и страшно хитрющий. Мороки с ним — не оберешься… Все время куда-нибудь убегает и нужно отлавливать его по окрестностям.

Но пока ничего этого я не знала и ужасно завидовала Ивану. Везет же человеку. А мне никогда не разрешат иметь щенка. И Никите тоже. Папа не переносит домашних животных. А мама говорит, что от них слишком много грязи и еще про какую-то там аллергию.

— Ну, дай погладить, а?

— Не-а… — с непонятным мне удовольствием покрутил головой Иван.

Я смотрела на щенка. Сглатывала слюну. Вот вредина этот мальчик. Подумаешь! Я тоже умею вредничать.

— Ты очень жадный, да?

Иван аж подскочил от возмущения. Я испугалась. Вот возьмет и ударит. Вся сжалась. Но он вдруг остыл. И спокойненько, с ехидцей поинтересовался:

— Тебе сколько лет, сопля?

— Шесть…

— А мне десять! Я тебя старше. А старших надо уважать.

— Подумаешь! — я пожала плечами. — Моему брату тоже десять лет, но он меня соплей не называет. А ты все равно жадный!

Я поправила платьице, которое сегодня мама надела на меня в первый раз. Красивое платьице: белое в синий горошек и с пышным синим шелковым бантом у воротничка. Откинула за спину косички и повернулась, чтобы уйти. Но успела только схватиться за ручку подъездной двери.

— Эй! — окликнул меня Иван. — А зовут-то тебя как?

Я обернулась и манерно, как учила меня бабушка, произнесла:

— Екатерина Алексеевна.

— Катька, значит! — хмыкнул Иван.

Я уже открыла было рот, чтобы наговорить кучу вредных слов. Но тут, к моему огорчению, вышла мама и взяла меня за руку.

— Пойдем, Катюша.

Повела меня на четвертый этаж. Я почти сразу забыла о вредном мальчике и его щенке, столько всего нового попадалось на каждом шагу.

Весь следующий день меня никуда не выпускали. Родители разбирали вещи. А я обследовала квартиру: уголки, трещинки, выбоинки, обои, мебель, балкон и так далее. Все было удивительным, необыкновенным, не похожим на то, что приходилось видеть раньше. Мама сразу объяснила, мол, это наша квартира. Мне не верилось:

— А кто здесь раньше жил?

— Никто.

— А откуда же здесь мебель? Чья она?

— Наша. Мы с папой купили и сюда привезли.

Но я опять не поверила. Ни разу не слышала, чтобы родители обсуждали покупку мебели или получение новой квартиры. Не могла же я пропустить такое дело? Хоть краем уха, да уловила бы. Кроме того, по моим сведениям, у мамы с папой своего ничего не было. Когда отец говорил бабуле какие-нибудь гадости, она непременно напоминала ему о том, что мы сидим на ее шее…

На Сретенке мы жили в большой коммунальной квартире. В самой лучшей, шестнадцатиметровой комнате. Мы — это бабушка с дедушкой, мама с папой, мой брат Никита, я и тетя Сима, родная мамина сестра. И все в этой комнате принадлежало маминым родителям, то есть бабушке с дедушкой. Бабушка, возмущенная поведением отца или мамы, частенько напоминала, что приютила нас и кормит. Еще бы! Мама работала чертежницей и получала «копейки». Папа получал не намного больше. Этих денег еле-еле хватало на двоих, а нас было четверо. Так дедушка ворчал. Ну, и откуда, скажите на милость, у папы с мамой такая роскошная квартира? Не то, что у бабушки, где длинный-длинный коридор, украшенный обшарпанными дверями, заканчивался маленькой кухней и крохотной уборной, и где по утрам к раковине на кухне выстраивалась настоящая очередь — умываться. И соседи шипели на меня, словно настоящие гуси, если я, устав дожидаться, присаживалась на чужую табуретку. Еще пол. Он был из досок, крашеных давным-давно. Краска облупилась. Половицы рассохлись и противно скрипели, мне казалось — в ушах у меня скребут иголками. И по коридору я боялась ходить: узкий, длинный, темный, наполненный непонятными звуками и странными тенями.

А здесь! Просто чудо из двух смежных комнат. А еще центральное отопление, горячая вода, отдельная, только наша кухня, в туалете есть ванная с душем, пол паркетный. И, конечно, мебель! Да какая! Полированная, на тонких ножках. Гарнитур называется. Нет! Верить в то, что это великолепие наше, я никак не могла. И долгое время все ждала: вот-вот появится настоящий хозяин и выгонит нас на улицу. Оставить такой дворец и вернуться на Сретенку?! Ужас охватывал при одной только мысли об этом.

Мама с папой посмеивались над моими страхами.

— Маленькая она еще, — говорили они между собой, — не понимает.

Я слышала их разговоры и обижалась. И вовсе уже не маленькая! На следующий год в школу пойду. Вот был бы дома брат Никита, он не стал бы смеяться надо мной. Но Никиты не было. Его на все лето отправили в пионерский лагерь. Он появлялся только дважды — на пересменку. Оба раза гостил дома по три дня. И снова уезжал. Вот. Без него меня съедала тоска. Поделиться радостями, горестями, открытиями, ну, совершенно не с кем. До осени целый месяц без недели.

И вдруг выяснилось — поделиться есть с кем!

В понедельник мы с мамой первый раз поехали в детский сад из нового дома. Дорога показалась мне кошмаром. Бесконечные пересадки из автобуса в автобус. Везде теснота, давка. В одном автобусе пришлось ехать на подножке. И двери были открыты. Мама вцепилась в поручни так, что пальцы у нее побелели. Всем телом она сильно прижимала меня к какой-то толстой тетьке, без передышки ругавшейся на нас. Меня постоянно тошнило. Мама уговаривала потерпеть. В общем до центра мы добирались больше часа. Мама опоздала на работу. А я смертельно возненавидела автобусы. Обратная дорога показалась мне еще страшней. Сущий ад, как говаривала бабушка. Вечер. Люди ехали с работы. Уставшие, злые. Теснота и давка куда больше, чем утром. То тут, то там в автобусах вспыхивали злобные споры из-за места, из-за разорванных чулок, из-за того, что кто-то кого-то случайно толкнул или зацепил сумкой. Иногда слышалась откровенная ругань. Меня тошнило сильнее, до рвоты. Когда мы наконец добрались до дома, то я еле передвигала ноги. Мама оставила меня на крылечке у подъезда — подышать свежим воздухом, прийти в себя. А сама помчалась домой — готовить ужин.

Я смирно сидела на ступеньке. Там, где позавчера протирал штаны вредный мальчик с крохотным щенком. Действительно смирно сидела. И рассматривала все вокруг.

Прямо напротив дома был тот самый глухой забор со странной красной лампочкой. От нашего подъезда к нему вела асфальтированная дорожка. Такие же дорожки шли и от других подъездов. Я посчитала. Всего семь. Семь подъездов — семь дорожек. Нигде ни деревца, ни кустика. Немного асфальта и огромные кучи земли, битого кирпича, ломанных досок, еще чего-то. И ни одного дома, кроме нашего. Правда за забором торчало несколько подъемных кранов. Значит, другие дома еще построят. Это я знала. Папа у меня работал на стройке. Может, на этой стройке?

— Эй, ты, как там тебя? Катерина, что ли?

Я даже вздрогнула. Так хорошо было сидеть на прохладных ступеньках и мечтать: вот построят дома, заселят их, будет здесь жить много девочек и у меня появится куча подружек, с кем можно поиграть в куклы и «дочки-матери». А то с Никитой все в войну, да в войну. Надоело уже… И вдруг в мои тихие мечты врывается резкий, неприятный окрик: «Эй, ты!».

Я подняла голову. Шагах в пяти стоял тот самый мальчик, который недавно сильно обидел меня, назвав соплей.

— Чего тебе? — хмуро буркнула я, опасаясь новых издевок.

— А ничего, — мальчик широко улыбнулся и благосклонно пояснил:

— Мне скучно. Здесь еще мало кто живет. А пацанов и вообще нет. Ты тогда сказала, что у тебя брат имеется. Ну, и где он?

Я смотрела на Ивана. Его ведь Иваном зовут? Смотрела внимательно, поскольку раньше, оказывается, не разглядела его. Он казался не очень высоким, но крепко сбитым. Широкие плечи. Круглое лицо. Короткие, чуть вьющиеся на концах темные волосы. Ну, совсем не похож на моего брата. Никита выше, тоньше. Бабушка всегда говорила, что Никита у нас изящный. Я, правда, не знала, что это такое — изящный. Но само слово мне нравилось.

Ивану надоело ждать моего ответа и он подошел ближе. Мамочка моя! А глаза-то у него какие! Я таких раньше и не видела. Цвет был слишком необычен. И серые, и синие одновременно. Темные. Не серо-голубые, а именно серо-синие. Два этих цвета перемешивались, переливались один в другой, как перламутр. И всю эту невероятность окружали короткие, но очень густые черные ресницы. Вылитый принц из сказки про Золушку. У меня даже дыхание перехватило. Я замерла, восхищенно таращась на Ивана.

— Ты что, оглохла? Где брат-то? Или наврала?

— Ничего я не врала, — обида моментально наполнила меня. — Я вообще никогда не вру. Ясно?! А Никита в пионерлагере. До осени.

— А-а-а… — разочарованно протянул Иван. Со скучающим видом огляделся по сторонам. И вдруг подошел, сел рядом. Я просто онемела. Кто я и кто он? Я маленькая, он большой, я девочка, он мальчик. У нас на Сретенке от старших мальчиков можно было получить подзатыльник, подножку или пинок. Из них никто и никогда не сел бы поболтать с малышней.

— Расскажи про своего брата! — потребовал Иван.

Я вздернула брови. Ну, ничего себе! Тоже мне командир выискался! Не буду ему про Никиту рассказывать. Пусть не приказывает. Но Иван с интересом заглянул мне в глаза, и я забыла о своем намерении молчать. А через час мы уже довольно весело болтали.

Иван вытянул из меня все, что можно было узнать о Никите. Я же получила такую кучу сведений, переварить которые сразу не смогла бы ни за какие коврижки. В голове образовалась настоящая каша. До школы надо ехать на автобусе, а новую построят только к следующему году. Еще здесь будет много домов, магазины, прачечная, химчистка, парикмахерская и клуб. Зато в поликлинику придется ездить аж в Царицыно. Да! Какую-то АТС скоро построят. Что такое АТС я не поняла, но спросить постеснялась. Решила узнать у Никиты, когда он вернется. Почему не у родителей? Они так устали от моих вопросов! Их просто трясти начинало, едва на моем лице появлялось вопросительное выражение. И теперь я мучила своим любопытством брата.

Пока я прикидывала, у кого еще можно получить необходимые ответы, Иван рассказывал, что вокруг много оврагов, есть болота и даже речка Чертановка, которая образовывает большие пруды. В этих прудах разводят зеркальных карпов. И он с отцом уже ловил здесь рыбу. А за большим оврагом, в Москворечье, есть настоящий кинотеатр. «Мечта» называется. И есть детская музыкальная школа, куда будет ходить сестра Ивана — Лидка.

— Лидка тебе ровесница, — бросил Иван презрительно. — Будет с кем играть в разные там… куклы. Только она дурочка и плакса.

Я удивленно воззрилась на него. Почему он такой грубый? Он что, не любит сестру? Меня Никита любил, старался не обижать. Уж дурочкой не называл точно. И плаксой… И вообще у нас в семье не обзывались. Папа, правда, иногда был слишком суровым и резким, но некрасиво разговаривал только с бабушкой и дедушкой. Со всеми остальными вел себя вежливо. Да… А если эта Лида на самом деле плакса? Тогда я лучше буду играть с Никитой в войну.

Молчание затянулось. Мне нечего было сказать Ивану. И он словно язык проглотил. Нас выручила моя мама. Она вышла за мной на улицу.

— Принеси завтра вечером щенка, ладно? — сказала я на прощание своему новому знакомому. В ответ он неопределенно передернул плечами.

Я ждала его весь следующий вечер на ступеньках крыльца. Но он не пришел. И еще два дня не приходил. Мне уже и ждать надоело. А в пятницу он вдруг появился. Не один. Привел с собой сестру. Щенка тоже принес.

Меня просто распирало. Не знала, за кого ухватиться: за щенка или за Лиду? В конце концов щенок перевесил. Потому, что с Лидой оказалось не очень интересно. Хорошенькая девочка с такими же, как у брата, глазами и темными кудряшками. Прямо маленькая принцесса. Но стоило ей открыть рот… Она неприятно шепелявила и разговаривала, будто конфетку сосала. Сюсюкала, как бабушка говорит. Щенок у нее был щеночечком, Иван — Ванечкой, мой нос — носиком. То, что она плакса, заметно не было ни капельки. Лида всем восторгалась и всему умилялась. И я тут же про себя обозвала ее Лидусей. В разговоре у меня случайно это вырвалось. Испугалась. Думала, она обидится. Но ей наоборот понравилось. Наверное, потому что брат называл ее Лидкой.

А этот самый брат, услышав «Лидуся», ехидно усмехнулся и одобрительно мне подмигнул.

Время пролетело быстро. Пора было прощаться. И мы договорились в воскресенье поиграть с Лидой, а после обеда втроем перелезть через забор и побродить по стройке. Это Иван предложил. Мне понравилось. А вот Лидусю пришлось уговаривать. Но я очень постаралась и уговорила. Стройка — это же интересно.

Весь субботний день я вела себя изумительно, мои родители придраться ни к чему не смогли. Дорогу в детский сад и обратно вынесла безропотно. Жалоб от воспитательницы не поступило ни одной. Лицо и руки, платье и чулки к вечеру остались чистыми. Волосы не растрепались. Это несказанно удивило маму. Еще больше ее удивила моя покладистость. Дома за весь вечер я не сделала ни одной попытки наперечить или уйти без спроса.

И все для чего? Чтобы в воскресенье мне разрешили погулять одной. Мне разрешили. Так что? Иван с Лидусей не вышли. Я уже знала, где они живут. В третьем подъезде. На втором этаже. Сорок седьмая квартира. До обеда прослонялась под их окнами, забыв, что ушла за дом и мне за это может здорово влететь. Но зайти к ним так и не решилась. Они еще не познакомили меня со своими родителями. Бабушка утверждала, мол, так можно попасть в неловкое положение самой и доставить неприятности окружающим. Вот и не решилась, хотя меня и распирало желание видеть своих новых друзей.

После обеда я опять ждала их на улице, а они все не появлялись. И тогда я решила идти на стройку одна. Конечно, в одиночку делать это совсем не хотелось. Уж больно страшно одной-то! Но не пропадать же окончательно воскресенью?!

Через забор перелезать не пришлось. И я тихо радовалась этому. В заборе нашлось место, где были оторваны две доски — образовалась хорошая дыра. Я пролезла в эту дырку, даже не зацепившись платьем.

У-у-у… Одни бетонные блоки, сложенные штабелями, еще котлованы, битый кирпич, подъемные краны, экскаваторы и такие штуки, которые папа называл копрами. И, ну, ничегошеньки интересного. Везде только грязь, грязь, грязь…

Мне показалось, если залезть на штабель из бетонных блоков и оглядеть всю стройку, то сверху обязательно увидишь что-нибудь интересное. Пришлось потратить немало времени, ободрать ладони и коленки, испачкать платье, но все-таки удалось залезть куда хотела. И, конечно, увидела, что хотела. Интересное нашлось. Не на стройке, гораздо дальше. Там, где протекала речка. Четановка… Или Чепановка? Как ее Иван называл? Этого я не помнила. Ну, и ладно. Мы теперь всегда здесь жить будем. Успею еще запомнить.

Речка протекала по оврагу и выглядела очень узенькой. Зато там было много зелени. Кроме этого, за шоссе она разливалась большим прудом, где и водились, наверное, зеркальные карпы. Интересно, какие они? Вот бы посмотреть! Если пересечь стройку и все время быстро идти, то можно до ужина сходить к этой речке и вернуться обратно. Дома и не узнают. Тем более, что опыт путешествий у меня уже имелся.

Исследовать новые места я обожала. За что не раз и бывала сурово наказана отцом. Отца боялась сильно. И все равно пошла. Слишком велика была тяга ко всему новому.

Идти оказалось интересно и весело. По дороге я старалась запоминать ориентиры, чтобы по ним вернуться обратно. Выбирала их тщательно, сразу же проверяя себя.

Сначала путешествие воспринималось простым, легким. Вокруг порхали бабочки. Чуть ли не под ногами сновали трясогузки и воробьи.

Трясогузок мне на днях показала мама. Сейчас я имела возможность внимательно их разглядеть. Птицы меня совершенно не боялись, садились совсем рядом. Трясли длинными пестрыми хвостиками. А воробьи еще и нахально подскакивали, немного наклоняли головки набок и, хитро поблескивая глазками-бусинками, изучали мои поцарапанные ноги.

Постепенно появилась и пыльная, низкорослая трава, в которой отдельными хворостинками торчали неизвестные мне цветы. Я уже не останавливалась, чтобы рассмотреть их. Солнце напекло голову. Ноги устали. Два раза пришлось сделать привал. И снова вперед, вперед… Надо же дойти, раз решила.

Незаметно для себя я очутилась в большом овраге. Спуск в него был очень пологим, вот и не заметила, как прошла этот спуск. Слишком увлеклась своими переживаниями. Еще бы! Ведь никогда раньше не уходила так далеко от дома. Но теперь, когда высокие склоны закрыли часть неба, стало страшно. Так страшно, что мне захотелось немедленно вернуться назад, домой. Я сообразила вдруг: а ведь какое-то время уже не выбираю ориентиры. Испугалась еще больше. Начала метаться в поисках обратной дороги. Здесь, в овраге, трава росла совсем другая: высокая, сочная. Я запуталась в этой траве. Попыталась пролезть через пышные кусты, стараясь выбраться наверх прямо по крутому склону. Зачем? Непонятно… Только еще больше запуталась. И сильно поцарапалась. Громко разревелась от отчаяния, вылезая из кустов. Благо, рядом никого нет, никто моих слез не увидит.

И вдруг! Вот она — речка! Блеснула на солнце. Слезы в глазах моментально высохли. Надо же! Дошла все-таки! Я рванулась и побежала к этой самой речке. От радости не заметила, что нахожусь на небольшом обрывчике. Сорвалась и кубарем покатилась вниз, ломая маленькие кусты. Все быстрее, быстрее… Прямо к речке. Только и успела испугаться, что вот сейчас скачусь в воду, а плавать не очень-то и умею — так, на воде держусь немного. Но в речку не попала. Попала в глубокую яму, оказавшуюся на моей дороге.

Я лежала в яме и ощущала сильную боль от порезов и ушибов. Еще ужасно трещала голова и ломило шею. Сил подняться не было. На душе — тоскливо, противно. Сколько так пролежала — не помню. Только вдруг валяться бревном расхотелось. Надо же как-то выбираться! Я села на корточки и по-собачьи стала зализывать синяки и ссадины. Потом внимательно оглядела яму, в которую попала из-за собственной неосторожности.

Такие ямы рыли при охоте на крупных зверей. На мамонтов, например. Мне Никита рассказывал. Он в книгах читал. Про первобытных людей. Эту яму тоже, наверное, вырыли для мамонта. Хотя, что я… Никита говорил, они давно вымерли. Тогда, может, для слона? Нет, слоны у нас не водятся, только в Зоопарке… Значит, для волка?

Уже совсем стемнело. Я сидела в уголке на холодной глинистой земле и поскуливала. Слезы давно кончились. Даже их следы были размазаны по щекам грязными пальцами. Все попытки выбраться оказались напрасными. Только ногти обломала. Слишком глубокая попалась яма. И слишком быстро рос страх. Меня не найдут. Я ведь никому не сказала, куда ухожу. Ну и умру здесь от голода. И от холода.

Холодно было очень. Зуб на зуб не попадал. Вот я и скулила: чем дальше, тем громче. И вдруг сверху, — прямо в глаза, — желтый ослепительный свет. И знакомый голос грубовато произносит:

— Хватит выть-то! Сейчас я тебя вытащу.

Луч света переместился куда-то поверх ямы, в сторону. Мне стало совсем темно. Но выть, как сказал Иван, я прекратила. Конечно же, это Иван. Это его голос. Никаких сомнений быть не может. Он такой взрослый! Наверняка меня вытащит.

Я хорошо слышала, как Иван лазает по кустам, ломая ветки, что-то сердито бормочет. Вот, кажется, он возвращается. И снова меня ослепил свет фонарика.

— Держи куриную лестницу!

В яму спустилась длинная крепкая жердь с прибитыми к ней короткими перекладинами.

— А почему она куриная?

— Не знаю. Лезь, давай!

— Она для куриц?

— Лезь, кому говорю! — рявкнул Иван. — Потом разговаривать будешь!

Я с трудом карабкалась наверх по куриной лестнице. Иван одной рукой поддерживал жердину, другой — подсвечивал фонариком. Лица его мне видно не было, только упрямо сжатые губы. Наверное, ругаться станет. А, ладно…

Я выбралась наконец из ямы, села на землю и не то вздохнула, не то всхлипнула. От счастья.

— Как ты сюда попала? — возмущался Иван, вытягивая лестницу из ямы.

— Никак.

Мне ничего не хотелось ему объяснять. Зато просто поговорить хотелось очень. Какая-то дурацкая болтливость напала.

— Это яма для охоты на зверей.

— Чего? — опешил Иван. — Для каких зверей?

— Для волков. Или медведей.

— Вот дура. Да это наша яма. Мы ее с отцом роем. Это погреб для картошки.

Он потянул лестницу в кусты и начал ее там пристраивать. Тихо посмеивался. Надо мной, конечно. Над кем же еще? Погреб для картошки — это вам не яма для ловли мамонтов. Обычный цирк, а не кошмары. Тоже мне, приключение называется! Сплошная клоунада. Шутом гороховым я себя видеть не хотела. И, с трудом сдерживая слезы, заговорила о другом:

— А как ты меня нашел?

— Я на крыше сидел. Голубятню хочу там устроить. Ну, и видел, как ты сначала на стройку пошла, а потом в овраг. Когда тебя искать начали, то я сразу это вспомнил — и сюда. А уж вопли твои и за версту слышно.

— Ох, и всыплют тебе! — помолчав, добавил он. — По первое число.

Тут только до меня дошло, что я натворила. Всыплют мне действительно… Папа уж постарается наказать пострашней. А кричать будет… Эти соображения стали последней каплей. Я заревела! Да как! В голос!

— Кать! Ну, ты чего? — испугался Иван. — Ну, хватит.

Остановиться было трудно, почти невозможно. Испуг Ивана только подлил масла в огонь. Я что-то выкрикивала сквозь рыдания, захлебываясь собственными слезами. Иван присел рядом, обхватил меня руками и успокаивал, как мог.

— Ну, хватит, Кать! Слышишь? Ну, хватит уже…

Куда там! Истерика набирала обороты. Меня колотило.

Он снял себя свой поношенный школьный пиджак и накинул мне его на плечи. Опять обхватил руками. Испуганно повторял:

— Ну, все… Ну, все…

Растерялся, значит. Не знал, что со мной делать дальше. И, видимо, от растерянности вдруг как гаркнет:

— А, ну, молчать!

С испугу я действительно замолкла. Хлопала мокрыми ресницами и икала. Успех окрылил Ивана. Он пришел в себя и уверенно скомандовал:

— Вставай. Пошли домой. А то там все с ума сходят.

Я покорно поднялась, все еще продолжая икать. Иван крепко взял меня за руку.

— А руки?! Как у лягушки лапы! — изумился он. — Ты что, замерзла?

Я молча кивнула.

— Ну, и иди в моем пиджаке, — великодушно предложил Иван, тут же небрежно пояснив, — Мне не холодно.

Он плотнее закутал меня в свой пиджак и повел к дому. С ним было не так страшно, как одной. И все равно. Ночь. Ну, не ночь, конечно, поздний вечер. Совершенно незнакомое мне место. И мы. Одни. Маленькие. Дрожащие от холода и страха. Хорошо, что обратная дорога оказалась намного короче и легче. Иван, как выяснилось, места эти уже разведал. Почти до самого дома рассказывал мне про строительство шалаша и плота, задуманное им вместе с отцом.

Мы быстро дошли до нашего дома. И у подъезда обнаружили целую толпу взбудораженных взрослых, что-то громко обсуждавших. Нас сразу заметили.

— А это не она? — спросил кто-то излишне взвинчено.

— Она! Она! — закричала мама и бросилась к нам.

— Забирайте свою… Катерину Алексеевну, — смущенно буркнул Иван и подтолкнул меня к маме, не забыв при этом вернуть себе свой пиджак. Повернулся, чтобы уйти.

— Мальчик!

Иван оглянулся, посмотрел на моего отца, который уже стоял рядом и крепко держал меня за руку. Посмотрел внимательно. Видимо, что-то не понравилось ему в моем отце. Взгляд его потяжелел. Брови сошлись у переносицы.

— Где ты ее нашел?

— Где нашел, там и нашел! — недружелюбно буркнул Иван и пошел прочь, всем своим видом демонстрируя презрение.

Дома я, конечно, рассказала, где он меня нашел. Врать никогда не умела и не любила. Созналась честно.

Мама с папой ушли на кухню и громко решали, что со мной делать.

— Как хочешь, Аня, а я терпеть ее выходки больше не намерен. И ведь это не в первый раз! С сегодняшнего дня я сам займусь ее воспитанием.

— Леша! Ну, как ты не понимаешь?! Девочка испугана. Это уже достаточное наказание. И моя мама говорит…

— Что говорит твоя мама мне хорошо известно, — перебил отец. — Твоя мама строит из себя аристократку. Барыня на вате — вот она кто. И девчонку нам портит. А хорошая порка еще никому не вредила.

— Леша! Так нельзя!

— Так можно! И нужно!

Я сидела в большой комнате. За столом. Перед стаканом горячего сладкого чая. Но чай не пила, обреченно ждала своей участи. Понимала, что виновата. И готова была нести наказание. Чувство вины мучило гораздо больше, чем папин гнев.

Отец вошел в комнату. Внимательно посмотрел на меня. Подошел к шкафу. С минуту постоял перед ним, раздумывая о чем-то. Потом не торопясь достал из шкафа ремень. Широкий солдатский ремень с большой блестящей пряжкой. На пряжке была выбита звезда. Раньше я любила играть с этим ремнем. Теперь смотрела на него с ужасом. Блестящая пряжка завораживала, притягивала взгляд. А, может, я просто боялась смотреть на папу? Пересилила себя и взглянула.

Отец казался спокойным. Наверное, поэтому мне стало не по себе. Он всегда был строг и суров, но постоянно уступал маме. И меня еще никогда не пороли. А теперь все изменилось. Почему? Ладони у меня вспотели, противные мурашки, которые по неизвестным причинам назывались гусиной кожей, побежали по рукам, по шее, в груди похолодело. Отец сделал ко мне шаг, другой…

— Папочка! — кричала я, вырываясь. — Я больше не буду! Не бей меня, папочка!

Он не останавливался. Хлестал и хлестал. Сначала размеренно, неторопливо. Но, чем больше я плакала, кричала и вырывалась, тем быстрее ходил ремень в его руке, со свистом разрезая воздух. Отец порол от души. Не знаю отчего, но мне казалось, что это не наказание, а нечто гораздо более страшное. Кожа на мягком месте у меня давно горела огнем. Звезда на пряжке приводила в содрогание.

— Папочка! — визжала я срывающимся голосом.

Похоже, мама плакала на кухне. Но не вмешивалась. Даже ни разу не заглянула в комнату, не заступилась. И мне казалось: она меня бросила, она меня больше не любит. И папа меня не любит. Я им теперь не нужна. Я такая плохая, что меня только и нужно пороть, лучшего не заслуживаю. Так чего рваться и визжать?

Отец заметил внезапное отсутствие криков и слез. Рассвирепел. Хлестал ремнем уже с ожесточением. Наверное, эта порка никогда не закончится. И никто за меня не заступится, потому что и заступиться-то некому. А если самой? Что-то вдруг шевельнулось в душе. Неизвестно откуда возникла и стала расти отчаянная смелость. Я и сама не поняла происходящее. Только неожиданно вырвалась из рук отца, отбежала к окну и тихо сказала:

— Не бей меня больше. Если ты будешь еще меня бить, я выпрыгну в окно.

Сказала и испугалась собственных слов. Мы жили на четвертом этаже. Но ненависть к отцу и отчаяние заставили меня прижаться к подоконнику. Честное слово, я бы тогда точно прыгнула, сделай ко мне отец хоть один шаг.

Мама появилась наконец в комнате и успела как раз к этому моменту. Она растерялась и смотрела на меня расширившимися глазами. Отец так и застыл с ремнем в руке. Лица их были белыми. Ну, совсем белыми. И почему-то расползались, как блины на сковородке. А через мгновение я поняла — падаю на пол и ухватиться ни за что не могу. Больше не запомнила ни капельки.

После этой истории я долго болела. Мама разговаривала со мной ласково, но очень осторожно. Старалась подольше выдержать в постели. А отец почти не разговаривал. Как и я с ним. Между нами что-то произошло. Он выглядел виноватым, а сказать мне об этом не хотел. Наверное, он даже с мамой об этом не говорил. Привык всегда быть уверенным в своей правоте, но сейчас…

Я же не могла простить ему порки. И не хотела прощать. Обида на отца была огромной. Когда он вечером заглядывал в нашу с Никитой комнату, — поздороваться, — отводила глаза в сторону. Не желала смотреть на него. Мы в течение двух-трех минут натянуто разговаривали, выдавливая из себя неуклюжие, нерадостные слова.

Единственной отдушиной стали приходы Лидуси. Иван появился у нас всего один раз. Начищенный и наглаженный, как на парад. Мама всучила ему большой пирог, специально для него испеченный. Иван краснел, отворачивался. Говорил коряво и смотрел исподлобья. Больше визитов нам не наносил. Думаю, из-за моего отца. Они сразу почему-то невзлюбили друг друга. И уже навсегда. Зато по утрам, когда мама, взявшая бюллетень, уходила в магазин, Иван появлялся под окном. Можно было подумать, он нарочно караулил момент. Так вот, он появлялся под окном и зычно орал:

— Кать-ка-а!

Я слетала с кровати и высовывалась в окно. Смотрела на него сверху. И представляла сама себе, что я — Елена Прекрасная, а он Иван-царевич и ему надо доскакать на своем коне до моего окошка, снять с моей руки заветный перстень. Даже правую руку клала на подоконник, дабы она немного свешивалась на улицу. Но Иван не давал мне долго мечтать. Он окидывал меня внимательным взглядом. Потом лихо сплевывал сквозь зубы и немного тише, чем раньше, спрашивал:

— Никита приехал?

— Нет, — разочарованно вздохнув, отвечала я.

Мы замолкали. Иван оглядывался по сторонам. Совсем тихо интересовался:

— Ты как? Выздоровела?

Я отрицательно мотала головой. Он вздыхал. Потом с ним неожиданно происходила странная перемена. Он начинал насмешливо щуриться. Кривил рот в усмешке и ехидно советовал:

— Ну, давай, болей дальше.

Я не могла удержаться, улыбалась во весь рот. А Иван тут же свирепел, отворачивался, отбегал. Только с большого расстояния снова начинал орать:

— К тебе Лидка сегодня придет. После обеда.

И до следующего утра его больше не было видно.

Почти каждый день после обеда приходила Лидуся. Мы играли с ней в куклы, в различные игры. Лидуся любила поболтать. И скоро я все узнала об их семье.

Родители Ивана и Лидуси, Василий Сергеевич и Мария Егоровна — совсем обыкновенные люди, родом из невообразимо далекой деревни. Василий Сергеевич сразу после семилетки пошел работать в колхоз, в положенное время отслужил в армии, но домой возвращаться не стал, завербовался на стройку в Москву. Что значит «завербоваться», ни я, ни Лидуся не знали. Но выговаривали это слово с особым вкусом. Тем более, что дальше события развиались не особенно интересно. Ну, уехал на несколько лет. Даже носа в деревню не показывал. Наверное, там было очень плохо. Я правда никогда не бывала в деревне. Да ведь если человек не хочет ехать домой, значит дома ему плохо. Приехал он в родные края только на похороны отца. Тогда и увидел тетю Машу. И влюбился. Про любовь мы с Лидусей все понимали. Это не занимало воображения. Ну, вот. Они друг друга полюбили. И со свадьбой особо не тянули. Что значит «не тянуть со свадьбой», мы не очень хорошо себе представляли. Так, наверное, спешили… В Москве же долго мыкались по баракам. Ну, что такое «бараки», Лидуся знала хорошо и все мне объяснила. Я же просветила ее на счет коммунальных квартир. А дальше совсем просто. Им дали квартиру в новом доме. В нашем. И они сразу же переехали. Почти на месяц раньше нас.

— Папочка у нас хороший, — печально говорила Лидуся. — И маму любит, и Ванечку, и меня. Ничего для нас не жалеет. Он добрый и веселый. Только он пьет. А когда пьет, то совсем злой бывает. И тогда дерется. Колотит нас.

— Каждый день? — ужасалась я. Мне например хватило одного раза, чтобы…

— Нет, что ты! — раскрывала свои невозможные глазищи Лидуся. — Раза два в неделю. Или три.

— Ремнем? — интересовалась я, холодея.

— А что под руку подвернется. Когда ремнем, когда кулаками, когда еще чем…

Я круглыми глазами смотрела на Лидусю. Жалела ее изо всех сил. Плохо, когда отец пьет и дерется. И это же надо такое придумать?! Бить девочку! Два-три раза в неделю!

— Нет, — смущалась Лидуся. — Ты не так поняла. Папа больше добрый, чем злой. И потом, за меня Ванечка часто заступается. И тогда папуля только его колотит. Ванечке больше достается. Его папуля даже тогда бил, когда Ванечка тебя в овраге нашел.

— А за что? — не поняла я. — Ведь твой брат подвиг совершил.

— Мамуля самогон в тот день варила. Папочка его весь день пробовал. Боялся, самогон прокиснет. Пьяненький был, решил — это Ванечка тебя в яму столкнул. А Ванечка молчал, не отпирался. Вот он Ванечку и побил.

Я примолкла, потрясенная очевидной несправедливостью. Лидуся попыталась исправить мое настроение. Объяснила, что дядя Вася потом у Ивана прощения просил, когда разобрался. Все равно. Обидно же! Иван, и без того казавшийся мне героем, сразу вырос в моих глазах до размеров небожителя. И ведь никому ни слова не сказал!

После Лидусиного рассказа история с моей поркой уже не казалась такой непереносимой. Тем не менее, до конца помириться с отцом я так и не смогла. Больше никогда ничего не рассказывала ему о себе, старалась ни о чем не просить. Не бежала ему навстречу, как делала это раньше в надежде, что он, может быть, погладит меня по голове. Не могла. Зато полностью примирилась с тем, что Иван резкий и грубоватый. Еще бы! К тому же получалось, не всегда резкие и грубые люди были плохими, а спокойные и вежливые — хорошими. Почему так? Над этим стоило подумать. Вот Никита вернется, спрошу у него обязательно.

И еще… Кое-что в жизни Ивана и Лидуси было устроено лучше, чем в моей. Им родители предоставили гораздо больше свободы, нежели было у меня. Самостоятельность брата и сестры Лукиных потрясала мое воображение. Они ходили, куда хотели. Делали, что хотели. Никто не требовал у них отчета и, разумеется, не наказывал за мелкие проделки. Им можно было гулять до десяти часов вечера. Но зато и трудились они в семье наравне со взрослыми. Потому и Лидуся не всегда появлялась, как договаривались. Я долго не могла решить, кому живется лучше: Лидусе с Иваном или нам с Никитой? Но вопрос этот так и остался без ответа. Отложила его на потом. Когда брат вернется.

Я наконец выздоровела и меня опять стали выпускать на улицу. Сразу были забыты все проблемы.

Дом заселялся. Каждый день приезжали новые семьи. Огромные крытые грузовики стояли у подъездов и крепкие небритые мужики, громко матерясь, таскали разношерстные диваны, столы, прочий скарб. Однажды во второй подъезд даже пронесли здоровенный фикус в большом, как ведро, цветочном горшке. Широкие глянцевые листья растения вздрагивали, из горшка сыпалась сухая земля. Хотелось бы знать, в какую квартиру его потащили?

Мы с Лидусей торчали возле грузовиков, жадно впитывая происходящее. Появилось столько всего интересного…

А потом приехал Никита. Он стал еще тоньше, выше, загорел до черноты. Каштановые кудри сильно выгорели. Даже зеленые глаза, так походившие на мамины, казались совсем светлыми. Это был какой-то новый Никита. Я заново привыкала к нему. Тем более, что в первые дни он невыносимо важничал. Слова «а у нас в отряде» звучали через каждые пять минут. Я, раскрыв рот, слушала его рассказы. Ходила за ним по пятам, как тень. Он начал сердиться.

— Мам! Чего Катерина мне почитать не дает?!

— Мам! Да забери ты ее!

И на третий день, после его очередного вопля, я обиженно заметила:

— Если ты будешь маме все время жаловаться, то я не познакомлю тебя с Иваном.

— С каким таким Иваном? — навострил уши Никита.

— А с таким… — туманно ответила я и ушла в маленькую комнату. Села там в уголок за письменным столом Никиты, прижав к груди куклу Нату, и сделала вид, будто невероятно увлеклась игрой. Отлично понимала: брат долго не выдержит. Он любопытнее сороки. Обязательно придет и станет расспрашивать. Вот тогда и отыграюсь.

Получилось, как я хотела. Целых десять минут Никита скакал вокруг меня, обещая сходить со мной в овраг, купить мне три порции мороженого по двадцать восемь копеек и никогда не употреблять фразы типа «Катюха, отлипни!». Он бы и больше скакал. Да я сама не выдержала. Уж слишком хотелось поделиться с Никитой своими переживаниями и получить от него ответы на кое-какие вопросы. Так хотелось, что при рассказе у меня все смешалось в одну кучу. Я начинала говорить об одном, перескакивала на другое. Пыталась вернуться назад, чтобы уточнить, и вспоминала еще какой-нибудь незначительный момент. Никите пришлось дважды прерывать меня:

— Стоп, Катюха! Давай все сначала. И по порядку.

Выслушав про порку, брат помрачнел. Задумчиво потеребил мочку уха.

— Долго болела? — спросил он, прищурившись. Когда Никита щурился, это означало — он предельно внимателен.

— Почти две недели. Но, знаешь, это не так страшно. Вот Ивана с Лидусей раз в неделю точно колотят.

Я уже пожалела, что рассказала все начистоту. У Никиты с папой и без этой дурацкой истории отношения, на мой взгляд, складывались не ахти как. В отличие от меня Никита никогда не перечил, подчинялся без лишних слов. Только… «Бабушкин мальчик», — недовольно отзывался о нем отец. И, наверное, он прав. Бабушка нашего папу не любила, зато с Никитой приходила к полному взаимопониманию и согласию. Их дружба бесила отца и он срывался на Никите. Никита молчал, но его отношение становилось ясно окружающим и без всяких слов. Хватало недовольных взглядов, удивленно поднятых бровей и неопределенного пожимания плечами. Словом, я очень пожалела, что все рассказала. Хватит того, что у меня сейчас с папой полная неразбериха. Никита из-за меня вполне мог рассориться с родителями. А это уж вовсе ни к чему. Зачем же ни в чем неповинному Никите страдать? И поэтому я опять перевела разговор на своих новых друзей, надеясь, вдруг Никита отвлечется.

Про Ивана брат меня не слишком расспрашивал. Поинтересовался только, когда я их познакомлю.

— Когда сам придет, — вздохнула я. С тех пор, как меня стали выпускать на улицу, Иван не появлялся. Да и Лидуся приходила в гости всего один раз. Обычно мы встречались во дворе.

— А чего ждать? — удивился Никита. — Пойдем к ним вечером сами. Надо же спасибо сказать человеку за сестру.

Я согласилась. И это стало моей роковой ошибкой. Как товарищ по играм с того момента брат оказался для меня потерян. А фраза «Катюха, отлипни!» звучала гораздо чаще. Никита и Иван все время где-то пропадали вдвоем. Я удивлялась: такие разные и так сдружились.

По моему разумению, Иван не должен был нравиться моему брату. Никита рос этаким, как папа говорил, «дворянчиком»: сдержанный, вежливый, не терпящий любого проявления грубости и хамства. Бабушка пичкала его изящными искусствами и прочими подобными вещами, частенько беседовала с ним на французском языке. А Иван, он такой… Ну, неотесанный, грубый что ли… Впрочем, существовало одно качество, которое их роднило. Они оба были упрямы до тошноты. И все для себя решали сами.

 

СЕЙЧАС

Никита обещал приехать и все рассказать. Но по обыкновению задерживался. Очередной эксперимент, по всей видимости, или нечто в том же роде. Я его ждала и ничего не делала. Хотя работы скопилось вагон и маленькая тележка. И не только по дому. Еще тетради и конспекты к урокам. Потом придется полночи сидеть. И все равно я ничего сейчас не делала.

Впрочем, ничего не делала я уже несколько дней. Все вдруг опостылело. Мир потерял цвет, запах, вкус. Даже завуч сегодня на второй перемене ни с того, ни с сего сказала, обращаясь ко мне:

— Что-то вы какая странная в последние дни, Екатерина Алексеевна. Заболели?

Если страстно не любившая меня Лидия Григорьевна вдруг заинтересовалась моим здоровьем, значит причина была. Хотя, чему тут удивляться? Я и на работе ничего не делала в эти дни. Ходила по школе, как тень отца Гамлета. Кое-как отводила уроки и сразу уходила в библиотеку к Татьяне. Мы потребляли кофе или чай с печеньем и молчали.

Татьяна ни бельмеса не понимала, но и не расспрашивала. Догадывалась, что мне не до объяснений. Она одна единственная не лезла с глупыми вопросами и прочей чепухой. Остальные изощрялись в попытках проявить внимание, как только можно. Взять хоть Лидию Григорьевну. Несколько лет назад она бы меня в порошок стерла за халтуру. Правда, после того, как у нее в прошлом году умер муж, она, раздавленная горем, вдруг смягчилась, подобрела ко всем. Но не настолько же, чтобы смотреть сквозь пальцы на мой невольный саботаж да еще и проявлять мне при этом откровенное участие?

Теперь вот Никита… Я звонила ему вчера по его просьбе. И первое, что услышала после приветствия:

— Надо поговорить.

— О чем? Что-то важное?

— Приеду и все расскажу.

Наверное, действительно очень важное, если перманентно занятый Никита решил приехать. Наташка, его жена, жалуется, что иногда неделями не видит его дома. Он пропадает в академии. Дома появляется на два-три дня и снова исчезает. Еще хуже, если идет эксперимент. Тогда Никита уезжает в Протвино и торчит там по месяцу, изредка давая о себе знать телефонными звонками. Ну, про меня и говорить нечего. Я его вообще вижу несколько раз в год: на дни рождения и на рождество, отмечать которое приохотила нас бабушка.

Может быть, именно от того, что мы редко видимся и не успеваем поругаться, люблю я Никиту после Димки больше всех. Многое для него готова сделать. И всегда рада его видеть. Вот сегодня: изобрела удобный предлог и ушла с планерки, дабы успеть приготовиться к визиту брата. Нажарить его любимых котлет. Боялась, не успею. Уж больно ранний час он назначил. Сам же бессовестно опаздывает. А в детстве, между прочим, был очень обязательным. Любил повторять вычитанную где-то поговорку: «Точность — вежливость королей».

 

ТОГДА

Я ковырялась и получала удовольствие от процесса ковыряния. Опоздать? Об этом и речи не могло быть. Но времени в запасе еще много. Тем не менее, Никита, уже одетый, наглаженный и начищенный, ходил вокруг меня и зудел:

— Если ты будешь так копаться, мы непременно опоздаем!

Я потряхивала туго заплетенными косами с огромными бантами и продолжала молча сражаться с резинками на лифчике. Эти окаянные резинки выскальзывали из пальцев всякий раз, когда я пыталась пристегнуть чулки.

— Мам! — крикнул расстроенный Никита. — Да помоги ты ей чулки пристегнуть!

— И что за амуниция такая у женщин? — добавил он, обращаясь ко мне. — Носили бы и вы брюки. Ведь удобней.

Удобней, — согласилась я. Про себя подумала, что я-то не против, но соседи заклюют, если все время буду ходить в брюках.

Брюки мне нравились. И некоторые женщины отваживались их надевать. А у Шурочки Горячевой из второго подъезда были потрясающие синие бриджи. Я завидовала ей ужасно. Шурочка старше меня на три года. И очень хорошенькая: ясные серые глаза, льняные локоны. А уж в бриджах она выглядела настоящей куколкой. Когда и мне исполнится десять лет, мама купит мне такие же. Она обещала. Хотя я вовсе не уверена, что на мне они будут выглядеть столь изумительно, как на Горячевой. И кстати, даже Шурочка носит свои бриджи не часто. Что об этом говорить?! Вот и приходится мучиться с чулками, с теплыми байковыми штанами на резинках.

— Что тут у вас? — спросила мама, наконец появляясь на пороге нашей комнаты.

— Ой! — пискнули мы разом, как две дрессированные белые мышки.

Никого красивей нашей мамы в мире не существовало. Не знаю, как Никита, а я поняла это сразу. Только взглянула на нее и поняла. Тонкая серо-зеленая юбка до колен. Белоснежная блузка с широкой, из настоящих кружев, вставкой на груди. Лаковые туфли-лодочки на шпильках. И над всем этим большие ярко-зеленые глаза и пышные рыжеватые кудри. Специально к этому дню мама сделала шестимесячную завивку. Стройная, ладная, как статуэточка.

Прошедшей весной дядя Толя Кулагин с пятого этажа часто по вечерам выходил во двор с аккордеоном. Играл прямо на улице. К нему почти сразу же начинали сходиться взрослые и дети. Взрослые танцевали танго и фокстроты, а мы глазели на эти танцы. Моя мама тоже танцевала. Иногда с папой, иногда с кем-нибудь еще. Она блестела глазами, весело смеялась. И тогда становилась очень хорошенькой. Но сегодня! Нет, никого красивей мамы не было и быть не могло.

Мама помогла мне пристегнуть чулки и ушла на кухню — уложить нам с Никитой завтраки в портфели, а мне вдобавок большое красное яблоко. Я немного расстроилась. Никогда мне не стать такой красивой, такой спокойной и… и… И не знаю, какой еще…

Никита сразу все понял. Он меня чувствовал, что ли? Он многих чувствовал.

— Не расстраивайся, Кать! Ты сегодня тоже красивая. Ведь это твой день!

Мой, конечно. Но не только мой. Сколько еще детей на земле пойдут сегодня в школу первый раз?! Миллионы! Я огорченно сопела, расправляя на себе складки коричневого форменного платья.

— На! — Никита протянул мне накрахмаленный белый фартук. — Давай, помогу!

Он выскочил из комнаты и через минуту вернулся с огромным букетом гладиолусов. Себе великодушно оставил только астры. Я завязала шнурки на ботинках и взяла в руки букет.

— Ты как клумба! — хохотнул Никита. — Одни цветы и банты! Мам! Мы готовы!

Отца не было. Он ушел на работу. Не посчитал нужным взять отгул. Сказал маме, мол, это не слишком великий праздник. Все когда-нибудь идут в школу первый раз. Вполне достаточно, если мама одна проводит меня. Мы с Никитой случайно слышали их разговор. И оба обиделись. А вот бабушка с дедушкой отгулы взяли и приедут к нам сюда. Только позже.

На улицу мы вышли чинно. Мама держала меня за руку. Никита шел рядом. Нес два портфеля: свой и мой. А еще букет астр. Встречные здоровались с нами и ласково мне улыбались. За год тут все перезнакомились. Большинство работало вместе с отцом. Да и не так уж много домов построили. Всего пять, не считая нашего. Папа в шутку называл эти дома рабочим поселком. Были еще дома. Точно такие же. Только блочные и почему-то желтого цвета. Но их построили очень далеко. У дороги, которая вела мимо кладбища к станции «Чертаново». Никого из тех домов мы не знали. Вернее, мама и я не знали. У отца там жил кое-кто из рабочих с его участка. А Никита не без помощи Ивана давно перезнакомился со всеми, с кем только можно было. Даже в окрестных деревнях. Еще бы! Он целый год ездил в школу в Студгородок. Вернее, в Москворечье. Доезжал до Студгородка, а дальше пешком.

Наша школа построена тоже не рядом с домом. Минут пятнадцать идти. Да еще между строящихся домов по непролазной грязи. По доскам, которые положили в виде узенькой дорожки. Доски эти, стоило на них наступить, хлюпали и поднимали в воздух брызги коричневой жидкой глины. Все, потому что последнюю неделю шли непрерывные дожди. И только сегодня с утра сияло солнце. Как по заказу. К обеду, наверное, даже жарко станет.

Никита лихо перескакивал самые грязные места. Обещал, что скоро, вон за тем домом, появится асфальтированная дорожка. Хотя это и без него было известно. Мы с мамой шли медленно, ступая по доскам осторожно и как можно легче, опасаясь поднимать фонтаны жирной грязи. И впереди, и позади нас так же осторожно двигалась толпа людей. Шутки, смех, белые фартуки, цветы. Из распахнутых настежь окон звучала музыка. И я вдруг забыла о своих переживаниях. Общий праздник захватил меня. Захотелось шутить и смеяться. Стало радостно. Да и дорожка асфальтированная наконец зашуршала под ногами.

Никита подскочил и выпалил маме скороговоркой:

— Мам! Там Иван идет. Можно я с ним пойду?

Я посмотрела туда, куда он показывал. Лукины, все четверо, двигались далеко впереди нас.

— Иди, — вздохнула мама. Она не слишком одобряла эту дружбу. Запретить же не решалась. Никита у нас с норовом. Будет отстаивать свою точку зрения до победного. Спокойно и вежливо, но сокрушительно.

Никита благодарно улыбнулся и по-лягушачьи скакнул вперед. Я смотрела ему вслед и мне тоже хотелось к Лукиным. Василий Сергеевич нес фотоаппарат. Видимо, шутил, потому что тетя Маша с Лидусей смеялись. Как они смеялись было слышно издалека, несмотря на общий шум. Иван шел немного в стороне от них и без цветов. Зато у Лидуси был букет с хорошую копну. Вот кто действительно похож на клумбу, а вовсе не я.

Никита подбежал к Ивану. Хлопнул его по плечу. Иван обернулся. Они обменялись рукопожатием. Оживленно о чем-то заговорили. И Лидуся тут же повернулась к нам. Нашла меня глазами. Ослепительно улыбнулась. Я вырвала у мамы руку и помахала ей.

— Тебя я туда не пущу, — неожиданно заметила мама. — Вы с Лидой в одном классе. Успеете еще наболтаться.

— Да-а-а… — протянула я, — Никита с Иваном тоже в одном классе…

— Он мальчик, — улыбнулась мама, — он почти взрослый уже. Стесняется с нами идти.

Подумаешь! Стесняется он! И ничего не стесняется. Просто ему с мальчишками теперь интересней, чем с сестрой. Я немного обиделась. Не знаю, на кого: на маму, на брата или на то, что мальчишки взрослеют? Но обижалась недолго. Громкая музыка, звучавшая со школьного двора, отвлекла меня.

Школу я уже видела. Мы с мамой ходили сюда записываться. Но тогда здесь было пустынно и тихо. А теперь, как на демонстрации. Не протолкнешься. И голоса своего не услышишь.

Никита вынырнул из толпы. Передал мне портфель. Показал рукой в самую гущу народа.

— Мам! Первые классы стоят вон там!

И опять нырнул в толпу. Мама крепче сжала мою руку и стала пробиваться в нужном направлении.

Потом я стояла в ряду таких же накрахмаленных мальчиков и девочек с букетами. На школьном крыльце толпились строгие мужчины и женщины. Причем, женщин было больше. Они все что-то по очереди говорили нам. Но что? Не знаю. Не слышала. Находилась в каком-то странном состоянии. Будто немое кино смотрела. И только когда стоящий сбоку от крыльца духовой оркестр грянул известный марш «Прощание славянки», очнулась и стала воспринимать происходящее.

Звуки марша невольно наводили на мысль, что это нас на фронт провожают. Сразу подошли взрослые мальчики и девочки. Ну, совсем взрослые. Дали каждому из нас по открытке с книжкой и по воздушному шару. Взяли нас за руки и повели в школу.

Очень неудобно было одной рукой держать портфель, букет, подарки, а другой — хвататься за провожавшую меня девочку. Мой воздушный шарик лопнул сразу же. Вот я и вырвала у девочки руку. Стала поправлять свое хозяйство так, чтобы нести его было удобней. Мы замешкались и потеряли несколько минут. А когда поднялись на второй этаж, там уже было тихо. Все разошлись по классам.

Девочка открыла ближайшую дверь, втолкнула меня в кабинет и торопливо бросила на прощанье:

— Удачи тебе!

Но я уже забыла про нее. Смотрела на учительницу. Затем перевела взгляд на ребят. Лиды здесь не было. А как же мама говорила, что мы с ней в одном классе? Зато здесь был Витька Ремизов. Из нашего подъезда. С третьего этажа. У него папа работал бригадиром и подчинялся моему отцу. Витька не мог этого перенести, потому мы частенько дрались. С Витькой, конечно, а не с его папой. Дрались без серьезных поводов. И он всегда начинал первый.

Витька и тут не утерпел. Сразу же скорчил мне рожу. Это что? Это я с ним учиться буду? Теперь и в школе драться придется?

— Девочка!

Я опять посмотрела на учительницу. Она мне не понравилась с первого взгляда. Пожилая. Волосы гладко причесаны и собраны в узел на затылке. Строгий серый костюм. Ни единого украшения — кружевного воротничка, например. И что-то ласково-фальшивое во взгляде, в улыбке. Как-то сразу это почувствовалось.

— Ты в каком классе должна учиться?

Я пожала плечами. Откуда я знаю?

— Как твоя фамилия?

— Алей.

— Как-как?

— Алей.

Учительница открыла тонкую зеленую тетрадку и посмотрела в нее.

— Ты не в моем классе!

— А в каком? — вдруг испугалась я.

— Не в моем. Может, в первом «Б» или в первом «В»…

— А что мне теперь делать?

Ласковость во взгляде у учительницы растаяла прямо на глазах.

— Выйди в коридор и найди свой класс.

Я замялась, переставая понимать происходящее.

— Ну?! — угрожающе повторила эта страшная тетя.

Я вздрогнула и испуганно отступила назад. Ударилась спиной о косяк. Выскочила в коридор. Дверь за мной тут же захлопнулась.

Звонок прогремел прямо над ухом. От неожиданности меня передернуло. Слезы сами собой потекли по щекам. Я отошла к окну. Почему-то решила, что уже не смогу найти свой класс. На дверях кабинетов висели таблички. Читать я умела давным-давно. И цифры прекрасно знала. Но сейчас цифры на табличках не доходили до моего сознания. Я плакала и плакала — тихо, почти беззвучно. Мимо меня с шумом пробежали несколько больших мальчишек. Один из них вдруг резко затормозил, крикнув остальным:

— Я вас догоню.

Взглянула на него сквозь слезы. Иван! Этого еще не хватало. Весь год мне доставалось от него — будь здоров! Он постоянно дергал меня за косы, находя моменты, когда я этого не ожидала. Ехидно надо мной подсмеивался. Теперь мне приходилось опасаться его, быть настороже, если он возникал рядом. Я не понимала причин, заставивших его так перемениться ко мне. Но, честно говоря, не особенно и старалась. Просто держалась от него подальше.

Он неторопливо, вразвалочку подошел ближе.

— Катька! Ты чего ревешь? Выгнали?

— Да-а-а…

— За что? — Иван недоумевал. И любой бы на его месте тоже.

— Меня не в тот класс привели-и-и…

Иван понял все моментально. Все, стоявшее за моими словами и слезами. В его серо-синих глазах вспыхнуло сочувствие, которого я не видела целый год. Он развернулся, окинул взглядом двери. Нашел нужную.

— Вон твой класс. Иди!

— Не пойду. Меня не пустят. Я опоздала.

Иван грустно усмехнулся. Взял меня за руку и повел к двери. На некрашеной деревянной табличке было крупно выведено: 1-й «Б». У самой двери он неожиданно остановился. Внимательно оглядел меня. И… поправил на мне перекрутившийся фартук, пригладил взлохмаченную челку. Ласково улыбнулся — только на секунду. Я онемела. Никогда еще не видела его улыбки. Но он уже стучал в дверь.

— Извините, можно?

Еще одна среднего возраста учительница без улыбки глядела на меня. Такая же гладкая прическа, как и у первой. Такой же строгий костюм без украшений, только синий. И что-то неприятное во взгляде. Я невольно попятилась, но уперлась в плечо Ивану.

— Вот, девочку не в тот класс привели. Она у вас должна быть.

— Как фамилия?

— Алей, — быстро сказал Иван.

И тут учительница улыбнулась. Посмотрела в тетрадку и сказала мне:

— Проходи, Катя.

Я хотела сказать спасибо Ивану. Не успела. Он все испортил. Незаметно, но сильно дернул за одну из кос и подтолкнул вперед. Я влетела в класс и он тут же захлопнул за мной дверь.

Ребята встретили меня дружным хохотом. Даже Лидуся, которую я отыскала глазами, смеялась. Не смеялась только учительница. Должно быть, она решила, что я это сделала нарочно, и потому смотрела строго и хмуро. Мне от чего-то показалось: она меня невзлюбила. Правда место она мне указала рядом с Лидусей. Сказала лишь:

— Если замечу, что вы болтаете, тут же рассажу.

Эту учительницу звали Валентина Петровна Сурикова. Так она сама представилась. И вообще-то она оказалась ничего. Во всяком случае, сначала. Говорила ясно и четко, рассказывала интересно. Правда, я в тот день слушала ее плохо. Сидела и придумывала способы отмщения Ивану. Даже помочь толком не захотел. Выставил меня на посмешище перед всеми. Ну, Ванька! Впрочем, к концу школьного дня я забыла про него. На переменах мы знакомились с одноклассниками. Жевали яблоки. Обсуждали все подряд. Если честно, после второго урока сильно хотелось домой. И, как только Валентина Петровна по окончании занятий вывела класс в вестибюль, все дружно рванулись к выходу. Первым на улицу выскочил самый высокий мальчик — Виталик Сергеев. А второй — я. Василий Сергеевич щелкнул фотоаппаратом. Может, он меня с Лидой перепутал. А, может, так и хотел. Недалеко от него стояли мои мама, бабушка и дедушка. Ждали. Никита тоже ждал. Их отпустили с урока пораньше. Вот Ивана нигде не было видно, и это меня порадовало.

Конечно же, взрослые замучили меня вопросами. Все нужно знать: что да как? Зато дома оказался накрытый стол: торт, арбуз, газировка. Здорово!

Наверное, хорошо, что папа не взял отгул. Не было напряженности. Все чувствовали себя свободно. Бабушка не манерничала, не поджимала брезгливо губы — шутила и смеялась. Дедушка не вздрагивал при каждом шорохе, тихо радовался. Он сидел на балконе: грелся на солнышке и курил маленькую изогнутую трубочку. Я иногда поглядывала на дедушку. Немного его жалела.

До нас с Никитой доходили обрывки разговоров, из которых было ясно — дедушка в свое время «сидел». И «сидел» ни за что. Кажется, за какое-то происхождение. Я не все понимала. Спрашивала у Никиты. Никита, который и понимал больше меня, и, видимо, был лучше осведомлен о некоторых событиях дедушкиной жизни, тем не менее со мной не откровенничал. Говорил холодно и сухо:

— Маленькая еще. Не поймешь. Да и не положено тебе это знать.

Не положено — значит, не положено. А только очень меня любопытство разбирало. И потом, дедушка у нас был такой добрый, мягкий — мухи не обидит. А сколько всего знал, умел! Какие занимательные истории рассказывал. За что же он «сидел»? Уж скорее должна «сидеть» бабушка. Она была бойкой женщиной. Хорошо воспитанной, но бойкой. Командовала дедушкой, да и всеми нами. Кроме папы. С папой она вела себя, как ни с кем другим. Была предельно любезна, но вежливо говорила такие вещи, что мама только ахала. Нас с Никитой бабушка учила совсем другому.

Да, папу она не любила. За что? Это-то я понимала не хуже других. Папа бабушку с дедушкой презирал, часто высказывал вслух обидные для них слова. Помощью же их пользовался без зазрения совести. Как будто они обязаны были ему помогать. Иногда он говорил, мол, время таких, как его тесть и теща, давно прошло.

— Интеллигенция! Дворянского, видите ли, рода! Такие, как они, давно все в лагерях сгнили. А если их жизнь и советское государство пощадили, то радоваться должны, благодарить и молчать в тряпочку. Своего мнения не высказывать.

Говорил отец тихо, спокойно, но с такой брезгливостью, с такой неприязнью… Я не понимала, о каких лагерях идет речь, о каком дворянском роде, о какой пощаде, но мне становилось обидно за бабушку с дедушкой. Они хотели нам только хорошего и помогали, чем могли.

— Алеша! — пугалась мама. — Молчи! Молчи! Тише! Вдруг соседи услышат?

— Да что им будет, твоим-то? — усмехался отец. — Не те сейчас времена.

— Те — не те, никто не знает.

— У нас просто так не сажают. Если твой отец сидел, значит, было за что. Если снова посадят, значит, заслужил. Значит, враг народа.

Мама терялась, замолкала. Испуганно отступала. И старалась не заговаривать на подобные темы. Нет, хорошо, что папа не взял отгул. Да он и не особенно любил праздники. В этот вечер, вернувшись с работы, недовольно рассуждал за ужином, возмущался: весь дом пьяный!

— Встретил сейчас трех своих рабочих. От всех троих самогонкой разит за версту. Еще и драки будут, как пить дать. Ну, скажи мне, что за праздник такой великий — первое сентября?!

— Ну, Леша, — мягко проронила мама, — у многих сегодня дети в школу пошли первый раз. Конечно, это праздник.

— Праздник, праздник, — проворчал отец. — А напиваться-то зачем?

— Напиваться, разумеется, незачем, — согласилась мама. — Да ведь они иначе не умеют…

Папа, наверное, был прав. Только говорил он как-то нехорошо. Мы все уткнулись в тарелки. Никита молча кривился, стараясь, чтобы отец этого не заметил. Я же делала попытки отвлечься, не обращать внимания на тишину, наступившую за столом. Вспоминала веселый обед. И песенку на французском языке, которую бабушка с дедушкой пели, а Никита изображал в лицах. Весело было. Очень весело. Не то, что за ужином.

 

СЕЙЧАС

— Нет, это бог знает, что такое! — Никита отодвинул тарелку с недоеденным борщом. Был недоволен. Или возмущен? Трудно понять. Слишком непроницаемым казалось его лицо. Лишь интонации голоса позволяли до некоторой степени судить о настроении моего брата.

— Что? Борщ плохой? — заволновалась я. Есть от чего волноваться. Супы у меня всегда получались отменно, но каждый раз мне мерещилось, будто ничего хорошего не вышло.

— При чем тут борщ?! — изумился Никита. — Борщ очень вкусный. Очень. Я не о борще сказал. Я — о твоем поведении.

— О моем поведении?

Я застыла со сковородкой в руках. Мое поведение? Ничего не понимаю. Веду себя, как и всегда. С Димкой ношусь, — курица с яйцом так не носится. Мужиков в дом не вожу. Я их вообще не замечаю. Праздники справляю с такими же одинокими приятельницами. Все, как обычно. И раньше этот стиль жизни нареканий у Никиты не вызывал. Чего же он вдруг ополчился? Может, вот только нервничаю в последнее время немного, на сына покрикиваю. А больше ничего. Неужели из-за подобных мелочей Никита примчался меня воспитывать?

— И не делай вид, что не понимаешь, о чем речь!

— Но я действительно не понимаю!

Никита откинулся на стуле и с любопытством меня разглядывал. Можно подумать, в первый раз видит.

Я не спешила узнать, чего он хочет, несмотря на разъедавшее изнутри любопытство. Надо знать Никиту. Уж если он начал говорить, то выложит все до конца. Главное, не торопить его, не подталкивать. Димка в этом очень похож на своего дядю. И я сейчас частенько пользуюсь слабостью сына, как когда-то пользовалась слабостью брата. Зря некоторые думают, что прожитые годы сильно меняют людей. Ничего подобного. Мы просто приучаемся лучше скрывать свои недостатки. И только.

— Потрясающе! — наконец проговорил Никита, вдоволь налюбовавшись моим искренним непониманием. — Все вокруг все знают и обо всем догадываются. Только не моя сестра. Которой, кстати, это больше всех касается.

Тут до меня дошло-таки, о чем он толкует. Я неторопливо вернула сковородку на плиту. Сняла фартук. Села напротив Никиты. Приготовилась к нелегкому объяснению.

— Ты про Ивана? — уточнила для себя на всякий случай.

— А про кого еще? — театрально изумился брат. Как бы в недоумении, потряс головой. И занялся своим свитером. Изучал его так, словно это был неизвестный науке объект. Между прочим, весьма славненький объектик: бежевый; очень аккуратной ручной вязки; с абстрактным черно-белым рисунком. Наташка вязала. Она у Никиты на всякое рукоделье мастерица.

— Чем же мое поведение тебя так возмущает?

Никита соизволил оторваться от созерцания свитера. Вскинул голову и произнес с расстановкой:

— Тем, что ты, как страус, сунула голову в песок. Спряталась от проблем.

— О каких проблемах… — начала я, потихоньку заводясь. Но Никита не дал мне закончить, безжалостно перебил:

— Мне Иван звонил. Насчет тебя. Два раза.

Вот уж не знала, что Иван продолжает поддерживать отношения с моим братом. Когда-то давно, еще в школе, кажется, в шестом классе, Никита увлекся физикой. Интересы Никиты и Ивана стали постепенно расходиться. Процесс этот шел очень медленно, но все-таки шел. Годам к двадцати их дружба замерла. Потом был новый всплеск отношений. Оба увлеклись запрещенной литературой. Иван, по слухам, познакомился и активно общался с диссидентами. Никита, хоть и свел друга с этими людьми, по-настоящему политикой не увлекался. Ему было некогда. Он по уши погряз в науке. От Ивана с его идеями и лозунгами вежливо отбрыкивался. Иван понял и отстал. Они сохраняли хорошие отношения. Изредка пересекались где-нибудь в компаниях. Но и только.

Мне казалось, Иван и Никита давно стали не интересны друг другу. Выходит, ошибалась? Выходит, они общаются? Ну, раз Иван пытается воздействовать на меня через моего брата?

Я молчала, обдумывая ситуацию. Никиту необходимо перетянуть на свою сторону. Надо только ему сказать… А что тут можно сказать? И впрямь, как страус, спряталась от проблем. Только так мне удобней и спокойней. Не в пример Никите.

— Что молчишь?

Никита прикурил и теперь смотрел в окно, а не на меня. И на том спасибо. В этой ситуации я не могла взглянуть ему в глаза прямо и открыто. Знала, виновата: перед Димкой, перед Иваном, перед собой. Знала, но не желала знать. За свою вину тяжко платила бог знает сколько лет. И мне не хотелось новых испытаний.

Никита, видимо, прекрасно все понимал. Заговорил тихо, спокойно, по-прежнему глядя в окно. Но слова его были для меня чужими, страшными:

— Катя! Пойми! Если ты не решишь с Иваном эти вопросы, будет хуже всем. Прежде всего тебе. Иван пока ждет. Что весьма удивительно. Но, как ты думаешь, долго он продержится? Посуди сама. Он ждет, значит, хочет решить все лучшим образом, мирным путем. И не забывай — Димка не взрослый, он не сумеет вникнуть в ваши сложности.

Никита думает, что если мы с Иваном сами не сумели разобраться в своих отношениях, то где уж это сделать Димке. Не хотелось бы говорить правду Никите, но, скорее всего, придется. Ведь именно из-за Димки такая паника у меня в душе. Именно поэтому и не хочу встречаться с Иваном. И все еще надеюсь, что обойдется как-нибудь, пронесет… Ведь один раз уже пронесло.

— Хотелось бы знать, кого станет винить Димка, когда узнает правду? — горько заметил Никита. — Думаю, — тебя.

Доешь борщ, — буркнула я. Тоскливо смотрела на брата. Такой красивый, загорелый… До чего же он стал похож на маму. Каштановые волосы выгорели на солнце и отливали рыжинкой. Это они с Наташкой летом ездили в Крым. Они вообще все время где-нибудь далеко отдыхают. То по Чусовой на плотах спускались, то по Казахстану на лошадях путешествовали, то еще где-то. Дочку пока с собой не брали, оставляли у Наташкиной мамы. А вот мы с Димкой — домоседы. Нигде не были. Конечно, из-за отсутствия денег. Мысли мои убегали все дальше и дальше. Хорошо, наверное, провести отпуск в Крыму… Я Крым только по телевизору видела.

— Чего ты боишься, Катюха? — неожиданно мягко спросил Никита, возвращая меня к суровой действительности. И эта его мягкость оказалась непереносимой.

— Димку потерять! — честно созналась я, чувствуя, что еще немного и слезы прямо-таки хлынут из глаз. — Ведь он же отберет у меня Димку!

— Вот и поговори с ним. Думаю, договориться можно.

Никита придвинул к себе тарелку и стал доедать остывший борщ. Он ел, а я говорила, говорила… Пыталась объяснить… Мы никогда ни о чем не могли договориться с Иваном. Вернее, всегда договаривались… до скандалов. Никита, очевидно, так и не раскусил своего друга, если считает, будто Димка останется в стороне. И у всех виноватой окажусь я. Настоящему же виновнику ничего не будет…

— Если ты и до сих пор так боишься Ивана, то поговори с Димкой, — предложил Никита и потянулся за сковородой с котлетами.

— Что? — опешила я.

— Объяснись с Димкой, — повторил брат. Положил себе на тарелку пару котлет. Подумал немного и ухватил третью. Стал резать их на мелкие кусочки.

— Я боюсь не Ивана. Я боюсь сломаться под его напором, а потом жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Никита не ответил. Размышлял, методично пережевывая. Я закрыла глаза. Не понимает меня. Не хочет понимать. Хоть головой об стенку бейся.

Было тихо. Слышно, как за окном кричала детвора. Гудел в коридоре холодильник. Из развинченного крана в раковину капала вода, как будто каждая капля отсчитывала время. Надо бы слесаря вызвать — кран починить, — да все руки не доходят.

— Я понял, — неожиданно сказал Никита. — Ты боишься сказать сыну, что испугалась быть с Иваном, что бросила его.

— Никого я не бросала! — возмущению моему не было предела. — Никто вообще никого не бросал. Мы оба так решили. И не боялась я быть с Иваном. Не хотела — это да. И почему должна хотеть?! Ты вспомни! Он же был просто хулиган! И диссидент! А если бы его тогда посадили?

Никита в сердцах бросил вилку и нож. Ничего не говоря, подошел к раковине. Вымыл руки. Вышел в коридор. На минутку задержался у холодильника. На холодильнике сидела моя старая кукла Ната. Он внимательно рассматривал ее, словно впервые видел. Двинулся дальше. Резким движением сорвал с вешалки свою ветровку и стал все так же молча одеваться. Подхватил с пола старенький «дипломат». Открыл входную дверь. И только тогда обернулся ко мне. Брезгливо сказал:

— В твоей кукле больше сердца и ума, чем в тебе. Уж извини. Не хулиганом Иван был, а человеком с врожденным чувством справедливости. Кому знать, как не тебе? Проявлялось это у него по варварски. Факт. Ну и что? А ты за формой не захотела увидеть сути. Трудностей испугалась. Не понимаю, зачем такому хорошему мужику… Зачем ты Ивану нужна, такая?..

Он не стал договаривать. Но я догадалась.

Дверь хлопнула. Никита ушел, оставив меня наедине с моей бедой. Не поддержал, не успокоил, не утешил. Почему? Мало я бед и горестей перенесла? Живу легкой жизнью? Все еще не искупила свои грехи?

Мыла посуду и все размышляла об этом. Никогда и представить себе не могла, что рассорюсь с братом. Из-за кого?! Из-за Ивана! Откуда он только свалился на мою голову? Никита обвинил меня в трусости. Ну, что ж, может, и боялась. Кто меня теперь осудит? Из-за Ивана у меня всегда были одни неприятности.

 

ТОГДА

Нас принимали в пионеры. Валентина Петровна напоминала об этом на каждом уроке.

— Вас не примут, если будут тройки, — говорила она.

И мы старались изо всех сил. Только троек почему-то становилось много больше.

— Вас не примут, если будете носиться, как угорелые, — слышали мы от нее на переменах. И тихо замирали у стены. Однако через несколько минут не выдерживали, срывались. Носились ураганом.

— Вас не примут, если наш класс соберет меньше макулатуры, чем другие, — неслось вслед, когда мы после уроков уходили из школы домой.

До чего хотелось поскорей вступить в пионеры! Не мне одной. Всем в классе. Зимой трое из наших ребят уже вступили: Марина Кузина, Валера Чертов и Сережа Котяковский. Но они же лучшие! Круглые отличники. И, ну, совершенно правильные. А у меня две четверки: по пению и по поведению. Исправить их не было никакой возможности. А значит, до круглых отличников сроду не дотянуться. Так и Валентина Петровна говорила. Она меня сильно недолюбливала.

Я не могла понять, за что? Правда, мне тоже Валентина Петровна не очень нравилась. Она часто наказывала учеников за малейшую провинность, любила читать нотации по поводу и без повода, оставалась равнодушной к детским слезам. Еще она страшно гордилась своей объективностью. Никита объяснил мне, что это такое. Объективная она? Как же! Если кого-то невзлюбила, то хорошей оценки не дождешься. И к тому же сынок ее Петро… Это бесценное сокровище, — Петро, — являлся одним из самых противных мальчишек в школе. Он учился в восьмом классе и ни разу не остался на второй год только потому, что никто не хотел связываться с Валентиной Петровной. У него вечно случались неприятности и с учителями, и с ребятами. Учителям-то ничего, а вот ребят за плохое отношение к сыночку Валентина Петровна преследовала беспощадно. Почему же ее надо было любить? И все-таки. несмотря на мою нелюбовь к учительнице, мне ужасно хотелось нравиться ей, хотелось, чтобы она отличала меня. Уроки у нее были очень интересные. И рисовала она здорово. И на пианино играть умела. Я ничего не могла поделать со своей подлой натурой. Это мучило и угнетало. Как было бы здорово не зависеть от мнения Валентины Петровны! И не бояться ее! Тем более, что этой весной вся страна готовилась отпраздновать столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина, и в пионеры должны принять весь класс. Без исключения.

Два раза в неделю к нам приходила старшая пионервожатая Таня и готовила нас к приему. Ведь нельзя же опозориться. Такая дата!

Законы пионеров Советского Союза, гимн и несколько песен все выучили наизусть. Еще каждый подготовил рассказ о двух или трех пионерах-героях. Таня устроила конкурс рисунков «Твой красный галстук», заставляла зубрить историю пионерской организации и какие-то там маршруты.

А теперь еще и сбор макулатуры. Мы волновались, готовились. По вечерам обходили квартиры в ближайших домах, выклянчивая старые газеты и журналы. Было сказано сдать по пятнадцать килограммов каждому ученику. А где их взять, эти килограммы? И так всю округу обшарили. Уже и не знали, куда теперь податься за макулатурой. А Валентина Петровна и Таня сердились, постоянно приставали.

Наш класс не любил ни Валентину Петровну, ни Таню. Валентина Петровна все время дергала, теребила окружающих. Вечно грозила самыми страшными карами за любую мелочь. И действительно, жестоко наказывала, утверждая: «За все надо платить». А, между прочим, у Люды Памфиловой мама работала в парикмахерской дамским мастером. И Люда рассказывала, что Валентина Петровна раз в неделю приходит к ее маме на работу делать прическу. Бесплатно. Еще на все праздники родительский комитет приносил нашей учительнице подарки. Очень дорогие. И дарил прямо на уроке. То хрустальные бокалы, то золотые сережки. Когда я поделилась этим с бабушкой, та ахнула от возмущения и с негодованием заявила, мол, подобные дары называются не иначе, как взятки. Удивительно, но на сей раз папа полностью согласился с бабушкой и хотел идти к директору. Его мама отговорила. Вот. Испугалась, что потом Валентина Петровна ко мне придираться будет.

Ну а Таня… Наша пионервожатая только делала вид, что ей это все интересно. На самом деле мы ей были нужны как рыбке зонтик. Кроме членов Совета дружины редко кого она допускала в пионерскую комнату. Наверное, там, как в пещере Алладина, скопилось полным-полно различных сокровищ. И Таня их оберегала от посторонних глаз. Когда же она сама приходила к нам, то постоянно посматривала на часы, будто очень торопилась. Сердилась, если ее о чем-то спрашивали или что-то просили. И на переменах никогда ни с кем не здоровалась. Делала вид, что не замечает. А сама целовалась с десятиклассником на черной лестнице. Я своими глазами видела. Играла с девочками на перемене в прятки, пряталась на черной лестнице и нечаянно увидела. Конечно, это не моего ума дело. Да и стоит ли обращать внимание на некрасивые поступки взрослых? Можно подумать, Валентина Петровна и Таня одни такие, а все остальные — не придерешься. Главное — в пионеры вступить.

Шел прекрасный апрель. Нежный и солнечный. С каменного козырька над нашим подъездом маленьким водопадом бежала капель. Лучи солнца пронизывали ее насквозь, заставляя вспыхивать всеми цветами радуги. В ясном, чистом небе высоко-высоко носились стаи белых голубей. Идя из школы домой, я застывала на месте, задирала голову к небу и стояла так, любовалась. Замирала и у подъезда. Радужная капель очаровывала. Казалось, впереди целая жизнь из сплошной череды праздников — такое волнение и ожидание чего-то радостного теснило грудь. Действительно, все у меня шло отлично, все удавалось. Мои работы получили первое место на конкурсе детского рисунка. Бабуля подарила мне несколько замечательных книг. Дома на время затихли ссоры и недоразумения. Дядя Вася возил нас с Лидусей в Царицынский ТЮЗ на спектакль «Малыш и Карлсон». И погода такая замечательная! И солнце! Жаль только, что маленький водопадик из капели скоро иссяк. Сугробы осели, стали грязными. Асфальт высох. И лишь кое-где еще бежали худосочные ручейки грязной весенней воды.

Торжественный день приближался. Ходили слухи, что пионервожатой Тане не удалось пробить «прием» на Красной площади и в музее Ленина. Слишком поздно она спохватилась. Скорее всего принимать будут в школе, в актовом зале. Родители будущих пионеров ринулись к директору — возмущаться. И в результате получать галстуки нас повезли в музей Бородинской панорамы.

Саму церемонию я почти не запомнила. Она ничем не отличалась от репетиций в школе. На репетициях даже лучше было. Торжественней и волнительней. Кроме всего прочего, девочки-комсомолки неправильно повязали мне галстук. За их промашку через десять минут я получила от Тани первое строгое пионерское взыскание. Даже слезы на глаза навернулись. Я-то при чем? Так что особого праздника не получилось. Но потом… Потом была совершенно замечательная экскурсия по музею.

Я, конечно, знала о Войне 1812 года. И Никита рассказывал, и сама читала. Но так интересно мне еще никогда не было. Особенно, если учесть, что после экскурсии нам разрешили побродить по музею самим. Глаза разбегались от всего этого великолепия — оторваться невозможно. Потом Валентина Петровна больше часа нас собирала. Еще столько же она ждала, пока все желающие купят марки, открытки и прочие сокровища. Самое последнее и наиболее тяжелое испытание настигло ее на улице. Голодный класс обнаружил недалеко от здания панорамы киоск, в котором торговали пончиками.

— Остановитесь, дикари! — только и успела крикнуть Валентина Петровна.

Никто даже ухом не повел. Больше того, угроза отобрать пионерский галстук осталась незамеченной. Голод оказался куда сильнее. Многие купили пончиков по целому килограмму.

Вот такая, усталая, перемазанная сахарной пудрой, с пакетом пончиков в руке и в распахнутом настежь пальто, я шла домой. Еще на автобусной остановке пуговицы у пальто как-то сами собой расстегнулись. Должны же окружающие видеть мою белую рубашку и самый красный в мире галстук?!

Почти у самого подъезда меня строго окликнули:

— Катерина Алексеевна! Ну-ка, застегни пальто. И побыстрей.

Я обернулась. Конечно, кто же еще меня так называл? И с откровенной издевкой? Иван стоял шагах в десяти. Насмешливо улыбался. Руки в карманах полупальто, кепка сдвинута на затылок, глаза прищурены.

Ноги мои сами приросли к месту.

— Я уже почти дома. Зачем застегивать?

— Простудиться захотела? Кому сказал?!

И тут он увидел мой галстук. Ехидная улыбочка растаяла легким облачком. Голос его потеплел.

— В пионеры принимали? Мне Лидка говорила, только я забыл. Ну, поздравляю, — он заулыбался во весь рот. Серо-синие глаза вспыхнули.

— Спасибо, — мне тоже захотелось так улыбнуться: светло и радостно. Но не получилось. Что бы сделать ему такое же приятное?

— Хочешь пончиков?

— Не хочу. Домой тащи.

— Ну, возьми, ну, пожалуйста!

Он весело хмыкнул. Кивнул на недавно появившуюся во дворе лавочку:

— Давай тогда присядем и вместе пожуем. Или ты домой торопишься?

Почему-то я вдруг испугалась, что Иван передумает, если я задержусь с ответом. Настроение у него изменится, и он меня прогонит. Так редко Иван улыбался мне, так редко бывали у него минуты душевного расположения. Он бесцеремонно командовал Лидусей. И считал возможным на правах лучшего друга моего брата не менее бесцеремонно командовать мной. Опекал по-своему. Но меня любая опека тяготила. Я терпеть не могла командирские замашки Ивана, отчаянно сопротивлялась и мы постоянно скандалили. В отместку он ехидничал, ставил подножки, дергал за косы. О дружбе и речи идти не могло. Без Ивана жилось гораздо спокойнее. Честно говоря, я старалась обходить его стороной. Даже к Лидусе не всегда в гости шла, если знала, что ее брат дома. А все же, когда он находился в мирном настроении и выказывал свою дружбу, мне становилось с ним на удивление хорошо. Сама не знаю почему, но этими минутами я дорожила. Вот от того, чуть не сломя голову, бросилась сейчас к лавочке.

— Давай посидим. Я не тороплюсь.

Мы удобно устроились, улыбаясь друг другу.

— А где же Лидка? — вдруг встревожился Иван.

Ой! Сейчас уйдет разыскивать Лидусю и мы никогда уже так не посидим.

— Она к маме на работу пошла. Прямо от автобуса, — давясь слюной, торопливо отозвалась я.

— Ну, тогда ладно.

Иван взял из пакета пончик, но есть его не стал. Смотрел на меня с задумчивой улыбкой. Словно чему-то тихо радовался.

— Пальто все-таки застегни. Простудишься.

— Ага, — согласилась, но тут же и забыла свое обещание. Он не стал напоминать. Протянул руку и сам не торопясь застегнул мне все пуговицы.

— Ну, расскажи: как там было? Как вас принимали?

Он откусил от пончика. И я сразу успокоилась. Никуда не уйдет. И меня не прогонит. Стала рассказывать: про Валентину Петровну, про Таню, про неправильно завязанный галстук, про музей. Про все, про все. Даже о пончиках.

Он внимательно слушал, изредка задавая вопросы. Не смеялся. Вот странно! Не корчил из себя взрослого. Просто слушал, глядя мне прямо в глаза. Внимательный и доброжелательный. Мы просидели с ним больше часа. Я даже не заметила, это он мне сообщил. Сперва посмотрел на свои часы. Ему их Василий Сергеевич на день рождения подарил. А потом сообщил мне, сколько мы уже сидим. Лукаво заметил:

— А интересно, донесешь ли ты пончики до дома? Тебе давно пора.

Уже? Так быстро… Я с укором посмотрела ему в глаза, в этот пронзительный серо-синий перламутр.

— Выходи вечером за дом. И поговорим, — неожиданно предложил Иван.

— Сможешь?

Я растерялась. Такого еще не было. И как все это понимать? Мы теперь дружить будем? Смотрела на Ивана немного испуганно и не знала, что ответить.

— Так сможешь? — переспросил он немного напряженно.

Еще спрашивает! Конечно, смогу. Но выговорить ни слова не получилось. Только головой кивнула.

— Тогда до вечера.

Он встал с лавочки. Поправил кепку. Улыбнувшись последний раз, направился к своему подъезду. Я сидела и смотрела ему вслед, зажав в кулаке недоеденный пончик. День сегодня просто удивительный. Необыкновенный. Даже петь хочется.

Подарки и сюрпризы однако на этом не закончились. Мама приготовила к ужину курицу, а папа принес торт. Он радовался больше всех. Ходил до ужина по большой комнате, довольно потирая руки, напевал бравурные мелодии. Это было непривычное зрелище. Особенно, если учесть, что он сегодня отпросился с работы и приехал домой на два часа раньше.

Зато почему-то не приехали бабушка с дедушкой. Они звонили по телефону. Обо всем подробно расспрашивали, поздравили, но совсем не радовались, а так… Пожелали счастья скучными голосами. Я немного расстроилась. Ничего не понимая, обратилась к брату за разъяснением. Никита же, тонко и ехидно улыбнувшись, ничего не стал объяснять. Только произнес:

— А с чего им радоваться? Теперь и тебя посчитали.

Это была фраза из мультфильма про козленка, умевшего считать до десяти. Вроде, ничего особенного. Но все прекрасно поняли, к чему ее Никита произнес. Даже я поняла. И как не понять, когда вот уже целый год на ночь вместо страшных сказок брат рассказывал мне историю нашей семьи. Разумеется, потихоньку от папы. Мне было интересно, но я воспринимала рассказы Никиты, как дела давно минувших дней. Трудно оказалось понять, из-за чего они теперь-то все копья ломают. Можно бы и помириться.

Отец, надо сказать, думал иначе. После слов Никиты его лицо пошло красными пятнами. Он хватанул ртом воздух и сказал внезапно осипшим голосом:

— А ты… барчук… дворянчик паршивый… галстук не носишь?!

— Ношу, — отозвался Никита вежливо и серьезно. — Так ведь альтернативы нет.

Мама прикрыла рот рукой. Отец остолбенело молчал.

— Никита! Что такое альтернатива? — заволновалась я. Вдруг это слово нехорошее, ругательство какое-нибудь?

— Сопляк! Нахватался всякого!

Я не верила своим ушам. Никогда папа не говорил так грубо, если не считать пикировок с бабушкой. Никогда раньше папа не повышал так голос. Видно, он не находил нужных слов, а просто наорать на Никиту не решался. Тот был слишком смел сегодня, но спокоен и вежлив — не придерешься.

— Мать! Ты посмотри какого врага советской власти мы вырастили! — повернулся отец к маме. — Сам когда-нибудь сядет и нас за собой потянет!

Мама закусила губу, но ни слова не проронила. Смотрела с великой обидой и на отца, и на Никиту. Непонятно, на чей она стороне и почему обижается на обоих? Праздник-то испортили мне, не кому-нибудь. А про меня вообще забыли. Не мама, я должна обижаться. Но мне не было обидно. Мне стало жалко всех. И маму, закусившую губу, и злого, растерянного отца, и помрачневшего Никиту. Мы сидели за празднично накрытым столом, в напряженном молчании пили чай. До торта так никто и не дотронулся.

После чая нас с братом отпустили на улицу. Не надолго. Собираясь в прихожей, я укорила Никиту:

— Ты что, промолчать не мог? Зачем ты отцу на любимые мозоли наступаешь?

— Вовсе не наступаю, — пропыхтел он, завязывая шнурки на ботинках.

— Просто мы с ним исповедуем разные идеологии.

— Чего? — ошеломленно спросила я. Может, папа прав? Никита, конечно, уже большой. Седьмой класс заканчивает. И читает вон сколько… Почти всю бабушкину библиотеку прочел. Бабушка его изо всех сил натаскивает. Но ведь он не взрослый еще. Нахватался каких-то диковинных слов, а если это дурные слова? Папе даже плохо от этих слов было. Неспроста же?!

— Разные идеологии, — повторил Никита, не вдаваясь в подробности. — А это неизбежно приводит к столкновениям.

Я смотрела на него, раскрыв рот. Ну и нагородил!

Никита взял у меня из рук свою кепку и вышел на лестничную клетку, не интересуясь моей реакцией. Я еще немного постояла в прихожей, пытаясь понять изложенное мне сейчас братом. Бесполезно. Помчалась за ним, на ходу повязывая головной платок. С силой захлопнула за собой дверь. Крикнула вниз, в темноту подъезда:

— Никита! Подожди!

— Не могу, — отозвался откуда-то из района второго этажа брат. — Меня наш физик ждет. Он мне обещал сегодня кое-какие опыты показать.

Все ясно, Никита шел в школу. Учитель физики, Марк Иосифович, жил в небольшой комнатке при школе. Один, как перст, если не считать большого попугая и маленькую собачку. Его, как мне кажется, знали все. Он любил школу, учеников, свой предмет. И его все любили.

— Талантливый человек, — скептически отзывался о нем отец, — но такой странный…

— Чудаковат немного, — мягко соглашалась мама.

Конечно, Марк Иосифович слыл большим чудаком. Он, например, не признавал учебников. Никита рассказывал, что на уроках они писали какие-то конспекты и только по ним потом отвечали. Он устраивал спортивные состязания по проведению опытов. И вся школа хохотала на этих состязаниях так, словно не физические опыты ставили, а в КВН играли. Он мог придти на педсовет со своим большим болтливым попугаем. И завуч потом неделю, ни кого не стесняясь, ругала попугая, имевшего наглость передразнивать директора. О Марке Иосифовиче по школе ходили легенды. Что бы он ни натворил, на него не обижались. На него невозможно было обижаться, до того он был мил. Никита ходил за ним, как привязанный и при любой возможности навещал его по вечерам в школе.

— Катюха! — позвал Никита, зачем-то вернувшийся на наш этаж. — Иван просил тебе напомнить, что он ждет за домом.

— Да, помню, — спохватилась я. — Уже иду.

— Куда? За дом? — нахмурился брат. — И что у тебя за дела с Иваном?

Краска медленно залила мои щеки. Врать не хотелось, а правда… Правды я и сама не знала.

— Смотри! — погрозил пальцем Никита и стал спускаться по лестнице. Через плечо поглядывал на меня.

— Рано тебе еще романы заводить.

— Какие такие романы! — мне стало обидно. — Просто поговорить надо, чтобы никто не мешал. И все.

От слов Никиты наша предстоящая встреча с Иваном начала приобретать не слишком хороший оттенок. Я даже засомневалась, идти ли мне за дом вообще. Но Никита тут же отыграл назад.

— Вот и хорошо. Разговаривай на здоровье, — согласился он, думая уже о чем-то своем. — Только осторожно. А то Шурочка Горячева — девочка горячая, может и глаза выцарапать.

Никита ушел. Я облокотилась на перила и задумалась. Мы стали редко разговаривать с братом. Он все реже объяснял свои слова и поступки. И теперь мне было трудно его понять. Вот например, что такое альтернатива? Или почему Шурочка Горячева может выцарапать мне глаза? Ну, почему бы ему не помочь мне разобраться? Сама-то точно не справлюсь. Впрочем, размышлять об этом можно до бесконечности. Нашлось бы время. Тут я вспомнила про Ивана. И помчалась вниз.

Иван действительно ждал. Ждал не просто так, с ходулями. Ходули лежали на земле, а он сидел рядом с ними на корточках.

— Смотри, что покажу!

И показал. Сначала у него не очень получалось, и мы нахохотались. Уж больно смешно выглядели его попытки освоить ходули. Он несколько раз падал. Наверное, из-за того, что ходули были большими. И первый начинал смеяться над собой. А потом у него стало получаться. Да так ловко! Даже прыгать на ходулях получалось.

За нашим домом находились палисадники. В них росли яблони, вишни, сирень. Но почему-то взрослые там никогда не гуляли. Может, асфальтовых дорожек нет, прогуливаться неудобно? Лишь изредка кто-нибудь выводил сюда собаку. Да иногда мальчишки жгли костры и потихоньку учились курить. Место это было довольно пустынным. Можно резвиться без помех. Поэтому Иван и позвал меня сюда. Поэтому мы и чувствовали себя здесь совершенно свободно. Никто не увидит.

Иван предложил и мне поучиться. Сначала я сомневалась. Пристойно ли девочке ходить на ходулях? А потом любопытство пересилило. И не хотелось огорчать Ивана. Взяла и согласилась. Со стороны это дело выглядело совсем простым. Как бы не так. Ходули и впрямь оказались слишком большими. Влезать-то на них удавалось с трудом, тем более ходить. И в первый, и во второй, и в пятый раз не получилось ничего. А на десятый я полетела так, что не сразу смогла подняться.

Иван помог мне встать. Отряхнул пальто.

— Сильно ушиблась?

— Угу…

Я с трудом сдерживала слезы. И зачем мне понадобилось влезать на ходули? За Иваном хотела угнаться? Так за ним все равно не угонишься. Даже его ровесники не всегда могут. Вообще-то странно, что он сейчас со мной. Он большой, я маленькая. Мы и не дружили никогда. Ну, или почти никогда. Не дружили, не дружили, однако некая невидимая ниточка нас связывает, это точно. Еще с того случая в овраге, когда я в яму для погреба свалилась. Связывает так, словно между нами есть какая-то тайна. Хотя на самом деле никакой тайны и нет. Просто ощущение такое.

Иван между тем подкатил старый полусгнивший обрубок, немного почистил его. И мы уселись рядышком. Ни дать, ни взять — курята на насесте. Иван смотрел на темнеющее небо. А мои глаза сами смотрели на Ивана. Профиль его казался четко очерченным, как на старинной монете. Только нос не с горбинкой, а прямой. И голова не так повернута. Интересно, о чем сейчас Иван думал? Он сидел смирно, обхватив колени руками. Неожиданно тихо спросил:

— Еще болит?

— Уже нет, — соврала я ему зачем-то.

Мы помолчали. Мне и говорить не хотелось. Вот так сидела бы и сидела с ним рядышком. До того хорошо… Никакие слова не нужны.

— Ну, как? Дома отпраздновали твой галстук? — опять подал голос Иван.

— Если бы… — вздохнула я. — Никита все испортил. Прямо бунтарь какой-то!

— Какой-то! — передразнил Иван. — Домашний он бунтарь. Только дома выступает. А в другом месте его не услышишь. В классе на сборе ни разу ничего такого не говорил.

Зато Иван много говорил. До меня доходили слухи, что он может из пионеров вылететь, потому что выступает много. Учителя, несмотря на его неплохие отметки, считали Ивана отпетым хулиганом.

— Что Никита? Дурак, что ли? — недовольно хмыкнула я, обидевшись за брата. — Едва рот раскроет, тут же из пионеров попрут.

Сказала и только тогда сообразила: вот Иван протестует, но его пока никто из пионеров не исключил. Все равно. Правильно Никита помалкивает. К чему лишние неприятности?

Мы опять замолчали. Давно пора домой. Но не хотелось. Очень не хотелось. Конечно, папа ругаться будет, скорее всего, даже всыплет. А мне сейчас не было страшно. Ни капельки. Посижу здесь еще немного.

— Чего-то я не понимаю, — задумчиво произнес Иван. — У вас такая семья…

— Какая?

— Ну, такая… с традициями или как там это называется? Когда мы с Никитой разговариваем, я потом много думаю. Еще он мне книги приносит, читать заставляет. Я уже много чего прочел, много чего обдумал. А здесь не понимаю…

— Чего?

— Да… ну, не все в жизни правильно. Наоборот, много неправильного. Нечестного, что ли… Ты вот галстук получила и радуешься…

— А разве это не праздник?

— Для кого-то, может, и праздник. Но для тебя?! Не понимаю…

— А я тебя не понимаю!

Иван внимательно посмотрел мне в лицо.

— Маленькая ты еще, вот что.

— Ага. Зато ты очень большой.

Я обиделась. Надо было сразу домой идти. До того, как он этот дурацкий разговор начал. На Ивана смотреть уже не хотелось. И ничего особенного в его профиле нет. И нос не горбинкой, какой положен настоящим героям. Я обвела взглядом пока еще голые кусты и деревья. Посмотрела на свое пальто. А там… У пальто не хватало средней пуговицы.

Кошмар! Оторвалась, когда я с ходулей падала, не иначе. Теперь отец спуску не даст. Недели три пилить будет, что я вещи не берегу. Ну, и всякое такое. Ему не пуговицы жаль, ему меня воспитывать надо. Он маме в вопросах воспитания давно не доверяет. Сам за мной, как коршун, следит.

Пришлось встать на коленки и шарить по земле рукой. В сумерки разве углядишь темно-зеленую пуговицу?

— Ты чего это, Катерина? — опешил Иван.

— Пуговицу потеряла, — горестно созналась я, продолжая рукой ощупывать все вокруг своих коленок. — Если не найду, отец меня съест. Прямо с потрохами.

— Сейчас помогу, — хмыкнул Иван и плюхнулся рядом со мной.

Мы искали эту злосчастную пуговицу минут десять, не меньше. Даже колени начали ныть. И руки оказались ободранными, пальцы немного саднило. Нехорошее чувство потихонечку охватывало меня. Еще за грязные чулки дома попадет, как пить дать.

Наконец Иван вскинул голову:

— Кать! Кажется, нашел. Твоя?

Я подползла ближе, чтобы рассмотреть ее. Вроде, моя. Не очень-то видно. Разглядывала ее, разглядывала. А Иван разглядывал меня.

— Ну и глазищи же у тебя, Катерина, — еле слышно пробормотал он. И не успела я опомниться, как он чмокнул меня в щеку. Вот это да! Нужно было что-то сказать или сделать. Но что? Сказать, мол, так не поступают, так нельзя, мне это неприятно? А если приятно, но боязно? И вообще… мы же не взрослые!

В такой растерянности мне еще не приходилось бывать. Мы сидели на земле и смотрели друг на друга. В темноте не рассмотреть, что там у Ивана в глазах. Может, это он так посмеяться надо мной решил?

Где-то недалеко были слышны чьи-то быстрые шаги. Надо уходить. Не дай бог, увидят знакомые, неприятностей тогда не оберешься. Но меня словно к земле приклеило. И Иван не шевелился.

— Катерина!

Совсем рядом стоял мой отец — злой и возмущенный. Его окрик прозвучал, как удар хлыста. Мы даже вскочить не успели.

— Что вы тут делаете?

— Пуговицу ищем, — пролепетала я, холодея от страха. Иван разжал ладонь и показал пуговицу. Бесполезно. Для моего папы это не являлось оправданием.

— Марш домой! Сию секунду! — скомандовал отец.

Я поднялась с колен. Взяла у Ивана свою пуговицу и, повесив голову, пошла, куда отец направил. Различные наказания, одно суровей другого, представали перед моим мысленным взором. Мы не попрощались с Иваном, но я боялась даже махнуть рукой. И все же что-то заставило меня остановиться. Я пересилила свой страх и оглянулась. Иван стоял на ногах. Руки в карманах. Набычился. Смотрел недобро.

— Если я еще раз увижу тебя рядом с моей дочерью, руки-ноги повыдергиваю, — с непонятной мне ненавистью пообещал отец.

— Много на себя берете, — схамил Иван. Не дожидаясь ответной реакции, пошел в другую сторону. Удалялся такой самостоятельный, такой независимый. Насвистывал. Опять последнее слово осталось за ним. Я невольно ему позавидовала — мне бы так. Но вот именно так не получалось никогда.

Дома выяснилось, что это Никита сказал отцу, где меня нужно искать. У него сорвались опыты, Марк Иосифович заболел. Никита забрел в районную библиотеку, но долго высидеть там не смог. Выбор литературы в читальном зале был небогатый. Он взял пару брошюр на абонемент и вернулся домой. А дома, естественно, поинтересовались, где он потерял сестру. Мысли Никиты оказались заняты несостоявшимися опытами, и он сначала ответил правду, а уж потом подумал, стоило ли это делать.

Теперь он смотрел на меня виноватыми глазами, старался во всем угодить. Куда уж там! Обида на брата переполняла до краев. Ведь именно из-за него на меня весь вечер кричали. Отец наложил запрет на мороженое, кино и вечерние прогулки. Но самое главное: мне запретили даже смотреть в сторону Ивана. А ведь чудеса только начинались. Начинались, да тут же и закончились. Когда я возвращалась домой, мне очень хотелось поделиться происшедшим с Никитой. Теперь — дудки!

Я вообще замолчала. Переживала про себя эту историю долго. Тем более, отец грозился пойти в школу, все рассказать и тогда с меня снимут галстук. А что «все», он не объяснял. Мои же чувства были такими противоречивыми — просто ужас. С одной стороны, виновата как никогда. Я действительно чувствовала себя провинившейся. С другой стороны, а в чем собственно виновата? Что такого плохого сделала? Не понимала. Вот и молчала. Нужно было о чем-нибудь спросить — спрашивала. Спрашивали меня — отвечала. Но не больше. Все думала, думала.

Иван был объявлен врагом семьи. Даже Никите запретили с ним дружить. Никита пытался добиться справедливости у мамы. Где там! Мама, как улитка, спряталась в свою раковину. Она никогда по-настоящему не пыталась нас защитить, все время уходила в тень отца. Вот и получалось, что истинными нашими воспитателями были бабушка и отец. Личности сильные, неординарные. Только бабушка была далеко. Отец же — рядом. Мы не могли с ним не считаться, не прислушиваться к его мнению. Особенно, учитывая, что он щепетилен и честен. Суховатый, жесткий, со многим в этой жизни не считающийся? Да. Но по-своему надежный, порядочный человек. Вот. Получилось, что я совсем запуталась.

На следующий день в школе Иван подошел ко мне. Мы с девочками шли на физкультуру в спортзал. Их класс шел с физкультуры. А у меня, как назло, развязались шнурки на туфлях. Пришлось задержаться, чтобы их завязать. Иван тоже отстал от своих ребят. Дождался, когда рядом никого не оказалось, и подошел. И я от него отвернулась. Буркнула, чтобы не подходил, что мне запрещено даже стоять рядом с ним, и отвернулась. Иван обошел вокруг и остановился прямо перед моим носом. Помолчал, внимательно меня рассматривая.

— Ты настоящая пионерка. И примерная дочка. Твой папа может тобой гордиться.

Вроде, сказал он приятные слова, а прозвучали они как оскорбление, как пощечина. Сказал, развернулся и ушел. Мне выть хотелось, пока я смотрела ему вслед. И он прав, и папа прав. Одна я, выходит, виновата.

С тех пор Иван долго даже не глядел в мою сторону. Когда мы с Лидусей сидели у них дома, он собирался и уходил. Не здоровался и не прощался. Не дергал за косы, не насмешничал. Я превратилась для него в пустое место. Лидуся ничего не понимала. Приставала ко мне с расспросами. А уж если Лидуся действительно чего-нибудь хотела, то не мытьем, так катаньем, но своего добивалась. Однажды мне не удалось вовремя остановиться. Выболтала ей эту историю.

— Ух, ты! — прореагировала Лидуся. — Как в кино поцеловал?

— Ты совсем ненормальная?! — испугалась я. — Не-е-ет… В щеку только чмокнул… Как тебя иногда.

Вопрос в принципе был интересный. Мы весь вечер разрабатывали волнующую тему, как золотоносную жилу. Ничем другим серьезно не занимались.

— А все-таки зря ты Ванечку обидела, — подвела итог обсуждению Лидуся.

— Ванечка, он хороший. И тебе ничего плохого не сделал. Он, конечно, грубый. Все равно… Зря ты…

Ага! У Лидуси хорошими считались все без исключения. В редких случаях она раздражалась, и тогда становилась еще грубее, чем Иван. Кстати, зря он на нее наговаривал. Я никогда не видела Лидусю плачущей. Вот раздраженной — сколько раз. В обычном состоянии Лидуся обожала весь мир. Естественно. У нее не было такого отца, как у меня, который везде и во всех замечал одни недостатки. Такого правильного папочки. Ее отец, дядя Вася, выпивал. По пьяной лавочке нередко поколачивал всю семью, зато трезвым был необыкновенно добр. Не боялся проявить свою любовь и заботу. У Лукиных чуть ли не у первых в доме появились радиола, магнитофон. И не для себя с женой покупал их дядя Вася. Для своих ребят. Были у них и велосипеды, и фотоаппарат. Часто Иван с Лидусей получали деньги на пластинки, кино, мороженое. Даже мне нередко перепадало от щедрот Василия Сергеевича. А вот избалованными его дети при этом не были, никакой работы не боялись. Да и работали весело: с песнями, с шутками. И если Василий Сергеевич бывал трезв, они шли к нему с любыми проблемами. Он и сам нередко интересовался их делами. Если я попадалась ему на глаза, он и моими делами интересовался. Спрашивал, глядя веселыми и в то же время внимательными серо-синими глазами:

— Ну, дочка, как жизнь? Помощь не требуется?

Я смущенно улыбалась. Иногда действительно делилась с ним кое-чем. Мне нравилось у Лукиных: хорошо, большей частью спокойно. У нас же дома вечно случались мелкие конфликты. Отец считал, что ни к чему лишнее баловство, детей надо держать в ежовых рукавицах, жестко приучать к порядку во всем. Сам шутил редко и не понимал шутки других. Петь и вовсе не пел. Музыка его раздражала. Мы с Никитой не смели лишний раз громко рассмеяться, пробежать по квартире. Если обращались к отцу с какими-то вопросами, то потом, как правило, жалели об этом. И всегда были виноваты. Не в одном, так в другом. Нет, Лидуся сейчас не сможет понять меня. Не сможет понять, почему я так поступила с ее братом.

— Ты говоришь, зря? Ты ничего не понимаешь! А если кто отцу расскажет?

Лидуся не нашла, что ответить. Лишь вздохнула. Да я не ждала ответа. Мне было плохо и без ее высказываний. Ведь на самом деле получалось, что я предала не только Ивана, но и отца тоже, поскольку в душе была на стороне Лидусиного брата.

 

CЕЙЧАС

— Екатерина Алексеевна! Мы к вам с делом огромной важности!

Я недовольно взглянула в сторону приоткрытой двери. В класс заглядывала наша математичка Людмила Николаевна, за ее спиной маячила географ Нона Петровна. Обеих дам я не переносила на дух, но предпочитала не портить с ними отношения. Хотя сдерживаться частенько удавалось с великим трудом.

— Какое дело?

В данном случае недовольство мое было законным и справедливым. Я терпеть не могла, когда ко мне в класс среди урока вваливались посторонние. И не важно, зачем. Урок нельзя прерывать. Преподаватель теряет мысль, ритм занятия сбивается, детишки тут же начинают расслабляться. Чтобы восстановить накал урока, нужно потерять несколько драгоценных минут.

— Вот тут документик один подписать надо.

Я мысленно чертыхнулась. Приспичило же нашим старым грымзам притащиться с каким-то «документиком» прямо на урок. Подождать не могли, неймется им.

— А нельзя на перемене?

Ребята в классе настороженно ждали. Ромка Петров ехидно улыбался. Видимо, заранее предугадал результат наших переговоров. Меня всегда поражала интуиция подростков, она их редко подводила.

— Сейчас надо, Екатерина Алексеевна. Нона Петровна тут же и повезет его куда следует. Нам только вашей подписи не хватает.

Мне стало интересно, что за бумажонку они там насочиняли и так торопятся доставить по адресу? И замешкалась-то на пару секунд, а Людмила Николаевна уже воспользовалась этим. Не стала ждать ответа, вошла в кабинет и направилась прямиком к моему столу.

Я терпеть не могла ее беспардонные манеры, ее нахрапистость. Она умела добиваться своего. При решении любых проблем шла напролом словно танк, оставляя за собой полосу разрушений.

— Нет, нет, — быстренько развернула я ее. — Выйдем в коридор.

Уши учеников похожи на мощные локаторы и улавливают даже шепот. Вовсе ни к чему посвящать их в жизнь педколлектива. Так что пришлось извиниться перед классом, благосклонно встретившим сию церемонию, и с тяжелым вздохом покинуть кабинет. В коридоре я взглянула на бумагу, которую мне подсунули.

— Что это?

— А вы прочтите.

Чем больше я читала этот «документик», тем больше меня охватывало отвращение. Отвращение и негодование. За кого же меня принимают? А подписи-то, подписи… Весь зверинец подписался, все наши тайные коммунисты. И грязь какую льют! Добро бы по делу, а то просто грязное белье перестирывают. Раньше такие пакостные бумажонки назывались «телегами» и посылались анонимно. Теперь «на верху» анонимки не рассматривают. Требуются подписи. И чем больше, тем лучше.

— Зачем вам это?

— А как же? — встрепенулась Людмила Николаевна. — Мне в департаменте посоветовали. У меня, знаете ли, там кое-кто знакомый есть. Если мы еще от родителей заявление представим, то тогда это дело разбирать будут. Комиссия приедет и директора запросто снять могут.

Нона Петровна согласно кивала головой. Ее жидкие крашенные кудряшки мелко подрагивали, на лице застыло сосредоточенное выражение. Если на нее посмотреть, можно подумать, дело действительно огромной важности. Ишь, как напряглась. Впрочем, напрягалась Нона Петровна всегда. То ли ее родители так воспитали, то ли матушка-природа поспособствовала, наделила отвратительным характером. Все те годы, что мы знакомы, бедняга находилась в состоянии перманентной войны с окружающим миром и при этом являлась стороной атакующей. От одиночества Нона Петровна озлобилась или по другой какой причине, не знала даже она сама.

— Я не буду это подписывать.

— Как?

— А вот так.

И зачем бабушка учила меня хорошим манерам, талдычила о вежливости? Ведь пришлось выслушать все, что обо мне думали и думают. И такая, дескать, вы и сякая. И соглашательница, и притворщица. Они якобы предполагали, что я на их стороне. Сколько раз бывали свидетелями моих сшибок с директором. И преподаю я по старым методикам. И коммунистам вроде бы сочувствую, к демократам нетерпима. К директору, например.

Глупости говорили в общем-то. Преподаю я по старым методикам, потому что они апробированы и лично мне нравятся — устойчивые, дают хороший результат. Но это же форма, а не содержание. Что касается коммунистов, то им не сочувствовала с тех пор, как научилась самостоятельно думать. Голосую не за партии, а за программы, которые мне интересны. И в 91-м неделю вместе с демроссовцами отсидела у «Белого дома», за это Лидуся меня потом целый год поедом ела. Утверждала, что бросить Димку на старую бабушку мог только Павлик Морозов. Ну, а с директором сшибалась, сшибаюсь и сшибаться буду. Он развел в школе бардак, каковой не имеет ничего общего с демократией. Назвать Валерия Петровича демократом — значит, необоснованно ему польстить. Тем не менее, предпочитаю воевать с ним и с его анархией лицом к лицу, а не подписывать «телеги».

— Вот уж не думала, Екатерина Алексеевна, что вы такая! А казались культурной, грамотной женщиной. И воспитанной. Со стороны поглядеть, так вы на отца своего похожи. Оказывается — ничего общего!

Похожа я на отца. Еще как похожа. Непримиримостью, что ли? Все замечают. Даже Димка мне недавно об этом сказал. Хотя, вот уж на кого я бы не хотела походить, так это на папу. Он честен, прям, никогда не подпишет такого рода письмо. Только не понимает, не хочет понимать и признавать право других людей иметь свои взгляды, убеждения, свои чувства. Люди для него как винтики механизма. Любой можно заменить, а еще лучше — подогнать под стандарт.

Грымзы наконец ушли, продолжая громко возмущаться, и потрясая драгоценной бумажкой. Тяжело вздохнув, я вернулась в кабинет. Настроение испорчено. Считай, урок сорван.

И точно. Гаврилкина с Перепелицыным потихоньку обнимались, Петров дирижировал воображаемым оркестром. Остальные с упоением обсуждали красные чулки молоденькой биологички. При моем появлении шум начал затихать. С последней парты в углу, у окна, поднялся долговязый лохматый Макаров — нахал и грубиян.

— Екатерина Алексеевна! Давайте пойдем по домам, — с неподражаемыми ленивыми интонациями в голосе протянул он. — Урок последний. И до конца осталось всего пять минут.

— Садись, Макаров. Тебя я успею спросить. Тем более, не пять минут осталось, а добрых пятнадцать.

— Ну, да! Вы пол-урока пропадали. Отдохнули. Вам, значит, можно? И кстати, чем это вы там занимались? Какую-нибудь подпольную коммунистическую организацию создаете?

Мне стало смешно. Вот ведь, занимались своими делами, а подслушать все же не забыли. И, как всегда, слышали звон, да не знают где он.

— Ну, Миша, — улыбнулась ему. — Всем давно известно, что я махровая коммунистка. И ты, как ярый защитник демократии, расстреляешь меня из рогатки. Но только после урока.

Сказала и подумала: не слишком ли много политики вокруг? Вон даже отроки на ней слегка зациклены. Что уж о взрослых говорить? Политика и деньги, деньги… А как же просто жизнь? И любовь? И мы сами с нашими простыми радостями и горестями?

Ребята загалдели, заулыбались. А мне вдруг захотелось плакать. Жизнь проходит и ничего-то в ней нет, что согрело бы душу. Нет тихой доброты. И светлой радости.

Я отвернулась к окну. Пусть ученики не смогут увидеть выражение моего лица. Продолжила прерванное объяснение. Сама же ждала звонка больше, чем какой-нибудь Макаров.

Звонок прозвенел, когда появилось ощущение бесконечности последнего урока. Ребята задвигали стульями, заверещали. Двинулись к двери, на ходу запихивая учебники с тетрадями в рюкзачки. Галчата еще. Нежные, незащищенные. А туда же — бунтовать. Как тогда Иван про Никиту сказал? Домашний бунтарь? Вот и они, как Никита.

Я все еще стояла у окна. Смотрела на школьный двор. Там маленькие девочки из начальной школы прыгали через резиночку. Только подумать! И мы в этом возрасте увлекались игрой в резиночку. И были такими же безмятежными. Ну, почему, почему вся наша взрослая жизнь — сплошная борьба? За кусок хлеба. И обязательно с маслом. За место под солнцем. И обязательно самое лучшее. За чье-то признание. За утверждение себя как личности. А личности не надо ничего никому доказывать. Она и есть личность. Зачем доказывать аксиому? Как только люди не устают от этой борьбы? Ведь столько теряем: принципы, друзей, любовь, себя наконец. Лишь теперь начала понимать, о чем говорил Блок:

И вечный бой!

Покой нам только снится…

Я хотела закрыться в кабинете, но заглянула Татьяна. Принесла из библиотеки новые пособия для кабинета. Заодно поинтересовалась, что я там опять натворила? По ее словам, Нона Петровна страстно митинговала в учительской, и гневные речи Ноны были направлены против меня. Дескать, ренегатам не место в рядах честных людей.

— Чем закончила свое парламентское выступление Нона? — без особого интереса спросила я. — Карфаген должен быть разрушен?

— Нечто в этом роде, — улыбнулась Татьяна.

Мы еще обменялись несколькими незначительными новостями, и Татьяна отправилась вниз, уже на ходу сообщив, что вчерашняя планерка не состоялась, заседание перенесли на сегодня.

— Не забудь! В четырнадцать тридцать!

— Угу… — отозвалась я.

Напоминание было кстати. Я всегда или забывала про такие вещи, или старалась забыть. Сил уже ни на что не хватало. А еще кучу тетрадок проверять. И потом, неспроста планерку перенесли. Не собираются ли на сей раз устроить аутодафе мне?

Как в воду смотрела. Поначалу не было ничего особенного. Обсуждали прошедшую неделю, различные мелкие конфликты. Я и слушать-то перестала. Включала внимание только, когда шла полезная информация. В промежутках же думала о своем: о Димке, о его отце, о себе… Я еще прилично себя вела. В отличие от других, ни с кем не шушукалась. Многие громким шепотом решали свои проблемы, делились впечатлениями. Людмила Николаевна заполняла журнал. Кажется, 9-го «Б». Мне со своего места видно было плохо. Планерка как планерка. Как десятки других таких планерок.

Если бы на этих сборищах действительно решались насущные вопросы. Так ведь нет. Больше о туалетных бачках, о вениках с тряпками рассуждаем да счеты между собой сводим. Бывает иногда, что Котов проводит в школе какой-нибудь очередной дурацкий эксперимент. Тогда он оповещает нас об этом на одной из планерок. Вовсе не с целью обсудить новшество. Просто ставит нас в известность. Возражений Валерий Петрович не слушает. От критики его просто трясет, особенно если критика конструктивна. Не раз он в гневе заявлял нам, что в своей вотчине — полный хозяин, как его левая пятка пожелает, так он и сделает. Спорить бесполезно, поэтому мы затихаем и молча выслушиваем, как нам теперь надо будет учить детей. Лично меня это бесит. Бесят и поведение Котова, и его идеи. Я вовсе не против экспериментов. Но их надо тщательно просчитывать и готовить, готовить необходимую материально-техническую и методическую базу, а еще многое другое. Нововведения хороши тогда, когда жизнь показывает их настоятельную необходимость и полезность. Котов же свои идеи высасывает из пальца. Он принял за образец для себя систему обучения, распространенную в странах Запада. Особенно его восхищают американские методы. А то, что уровень образования среднего американца смехотворен, Валерия Петровича не пугает. Похоже он этот факт не принимает в расчет вовсе. Может быть, поэтому наши ученики не скрываясь курят «травку» на школьном крыльце, матерятся через слово, плюют на пол, жуют жвачку как коровы и считают смертным грехом желание хорошо учиться. Связываться с нашими воспитанниками не хочет даже милиция. С каждым годом дела в школе идут все хуже и хуже. Я воюю с этим изо всех сил. Еще три-четыре человека воюют, остальные давно махнули рукой. И правда, к чему надрываться? Все равно толку мало.

— Екатерина Алексеевна! А вас лично это не касается? — раздался неожиданно голос завуча. Прямо над самым ухом.

— Что меня не касается, Лидия Григорьевна?

— Двойки в журналах!

— Да, да, — встрепенулся директор. — У администрации ко всем такие претензии. А особенно к вам, дражайшая Екатерина Алексеевна.

Ну, вот! Началось. Разговор о двойках идет много лет. И всегда можно найти козла отпущения среди учителей. Нет такого преподавателя, который не ставил бы двойки. У нас же принято считать, что если по твоему предмету в классе двоек больше, чем у двух учеников, значит, виноват ты, учитель. Плохо объясняешь, не владеешь материалом, не умеешь заинтересовать и вообще урокодатель. Так же относятся и к большому количеству троек. А дети — это еще дети, и ответственности за свою учебу нести не могут. Конечно, прямо так не говорится, но подразумевается. И как прикажете работать? Другие механизмы наказания и стимулирования сейчас не признаются. Только оценки. С урока выгнать нельзя, как бы ученик ни хамил и ни мешал всем. На второй год оставлять бесполезно — будет еще хуже. Родители не всегда считают необходимым всерьез и постоянно заниматься своими детьми. Да много чего еще можно наговорить по этому поводу. Что же? Рисовать детям хорошие оценки за красивые глазки, что ли?

— Вы ответите? Или вам на этот раз сказать нечего?

Могла усмехнуться. Хватило бы и этого. Зачем попусту энергию тратить? Но встала, прошла к доске. Заняла, так сказать, господствующее положение.

— Нет, отчего же? Я объясню. И вам, Лидия Григорьевна, и вам, Валерий Петрович. И всем, у кого ко мне подобные претензии… Оценку, хорошую оценку надо заработать. Как и плохую. Нечего их обесценивать. Незаслуженное всегда пагубно для человека. Это первое. А второе… Можно ли добиться качества обучения, когда за один урок мы проходим уйму материала, а они у нас читать не умеют?!

Что тут поднялось! На птичьем рынке и то тише. Шум, крики, обвинения во всех мыслимых и немыслимых грехах. Это и понятно. Никому не хочется признаваться в халтурной работе. Проще свалить на другого, выставив его клеветником. Я не обижалась. При существующих в школе порядках трудно работать добросовестно и со всеми обязанностями справляться. А если у кого получается, то он гений. Я в данной ситуации не лучше других. Потому и не обижалась, просто молча ждала, когда шум утихнет. Надо дать людям возможность выплеснуться. Да и не перекрикивать же? Когда народ прокричался, я снова подала голос:

— Обвинять тут некого. Действующие программы не дают возможности учить капитально. Но надо уметь посмотреть правде в глаза. Наши дети действительно не умеют читать. Они не понимают смысл прочитанного с первого раза. А иногда и со второго, и с третьего. Объем же информации, которую мы в них закачиваем, слишком велик. Они читать не успевают, не то что переваривать. Естественно, и знаний у них нет. А нет знаний, есть двойки. Хотите спорить? Давайте. Только с фактами в руках. Сделаем контрольные срезы по всем предметам. Проанализируем.

Валерий Петрович прикрыл глаза рукой. Победа опять уплывала от него. Лидия Григорьевна делала вид, будто усердно пишет. Уж не мою ли тронную речь конспектирует? Все прекрасно понимают, что я права. Возмущаются лишь из чувства самосохранения. Вероятно, за моей спиной будут говорить, что мне опять больше всех нужно — вот теперь контрольные срезы подавай. Но никому и в голову не придет, что мне сейчас на все эти срезы и анализы плевать. С вышки жеванной морковкой. А весь свой километровый монолог я произнесла только для того, чтобы меня оставили в покое. Хотя бы до конца четверти. Надо же когда-нибудь и личные проблемы решать? Они и так вон сколько лет ждали.

Я, не торопясь, прошла на свое место и начала демонстративно собирать сумку. Хамство, конечно. Только бесконечную пустую болтовню иначе не остановить.

Валерий Петрович задумчиво глядел, как учителя с шумом и грохотом покидают класс. Счет опять не в его пользу. Ну, тут уж он сам виноват. Не надо было меня трогать. Тряс бы лучше тех, кто работать не хочет. А я хочу. Очень даже хочу. И работаю. Вот потому Котов мешает мне изо всех своих директорских сил. Не знаю, как в других местах, но в московской школе чем меньше работаешь, тем легче тебе живется. Умей только создавать видимость бурной деятельности. Котов, например, умеет. И того же ждет от меня. Ну, пусть. Все равно не дождется.

Лидия Григорьевна подошла ко мне и неожиданно мирно попросила помочь ей в подготовке и проведении контрольных срезов. Еле от нее отбрыкалась. В школе более сорока педагогов. Что, кроме меня уже и «запрячь» некого?

— Екатерина Алексеевна, — спохватился Валерий Петрович, — задержитесь, пожалуйста.

Я сделала вид, что в этой сутолоке не расслышала его слов. Сжалась, постаравшись сделаться незаметной, спряталась за Татьяну. Та охотно прикрыла меня своими могучими плечами.

— Пошли ко мне в кабинет, — шепнула я ей на ухо. — Кофейку выпьем, покурим.

— Пошли, — согласилась Татьяна.

Мы стали шустренько подниматься по лестнице на третий этаж.

— Екатерина Алексеевна, — раздался за спиной голос директора. — Я просил вас задержаться. Вы что, не слышали?

Мы с Татьяной замерли, как настигнутые на месте преступления шкодники. Вот ведь привязался!

— Извините, Валерий Петрович. Не слышала.

Я повернулась к нему и подкрепила свою наглую ложь искренней улыбкой.

— У вас все в порядке? А то вы какая-то странная в последнее время.

— Вам показалось. Извините, Валерий Петрович, нам с Татьяной Сергеевной нужно срочно решить кое-какие вопросы. А потом я к вам зайду.

Он удовлетворился моим обещанием. Правда, насупился. Пошел вниз, сунув руки в карманы брюк и вяло насвистывая. Очевидно, забыл, что он директор школы и находится на работе. Додумался свистеть. Ну, кто он после этого? Меня зло разобрало. Хорошо, Татьяна вовремя дернула за рукав, а не то я бы ему ляпнула какую-нибудь гадость.

Мы, как птички, взлетели по лестнице. Чем дальше от начальства, тем легче дышится.

Я открыла дверь своего кабинета и сразу принялась готовить кофе. Все необходимое для этого постоянно лежало в нижнем ящике моего стола. Татьяна тем временем достала из косметички две сигареты и зажигалку, скрутила из листка бумаги аккуратную маленькую пепельницу. Мы частенько так сидели после уроков. Или в моем кабинете, или у нее в библиотеке. В моем кабинете было удобней. Легче проветривать. И сюда не так часто забредало начальство. Относительная безопасность гарантирована.

Кофе с сигареткой — чего еще желать человеку после изматывающего рабочего дня да еще после этой дурацкой планерки? Я так и сказала Татьяне. Та хихикнула. Заметила ехидно, что я сегодня без жертв обошлась, наверное, из-за последней степени усталости. Она уж думала, Валерию Петровичу опять достанется на орехи.

— А-а-а… — отмахнулась я и, забывшись, ляпнула, — Валерка меня утомляет больше всех. Надоел до смерти.

— Он для тебя уже Валерка? — заинтересовалась Татьяна. Она давно и уверенно заявляла, что наш директор неровно ко мне дышит.

Пришлось сознаваться: с Котовым Валерием Петровичем мы знакомы с незапамятных времен. Еще с детства. Он жил в соседнем подъезде, пока не женился. И воевали мы с ним еще тогда.

— Надо же, — пожала плечами Татьяна. — А ты никогда не говорила.

Конечно, не говорила. Больше того, и не собиралась. Сейчас нечаянно сболтнула. Просто нервничаю в последнее время много, вот и потеряла контроль над своим языком. А теперь надо отвлекать внимание Татьяны от опасной темы.

— Вспоминать не хочется, тем более говорить. Это еще семечки. Хочешь, похвастаюсь?

— Ну-ну, — усмехнулась Татьяна. — За тобой, значит, и такое водится?

Она уселась поудобней. Поправила локоны, слазила в косметичку за сигаретами. Я налила себе еще полчашки кофе, сделала неторопливый глоток, любуясь чудесными золотисто-русыми Танькиными кудрями. Солнечные лучи, бившие в окна, насквозь пронизывали каждую прядь, заставляли искриться каждый локон. Меня просто подмывало тяжко вздохнуть. От зависти. Вот ведь, дал же бог огромной, неуклюжей и внешне непривлекательной Татьяне такую роскошь на голове!

— Ремизова знаешь, конечно?

— Какого?

— Ну, какого, какого? Того самого.

— Это который Виктор? Который из группы «Солярис»?

— Угу…

Интересно было смотреть на Татьяну. Ее растерянное и непонимающее лицо выглядело комичным. Вон, даже нижняя губа слегка отвисла. Понятно. Ремизова знали все. Вся страна. Группа «Солярис» не первый год лидировала на эстраде. А Витька в этой группе сверкал звездой номер один. Его опухшая физиономия почти каждый день маячила на экранах телевизоров.

Я сделала еще один неторопливый глоток. Татьяна ждала.

— Так мы с этим Ремизовым дрались по десять раз в день много лет подряд. Последний раз я с ним сцепилась на следующий день после выпускного вечера.

— А потом?

— А потом они получили квартиру в Орехово-Борисово и переехали.

— Ух, — выдохнула Татьяна. — Знакомства у тебя мощные… Знала бы ты тогда, что он «звездой» будет, наверное, не дралась бы?

— Еще как дралась бы! До победного.

Тогда, между прочим, никто себе подобного и представить не мог. Ремизов и вдруг знаменитый певец? С его двойками и склочным характером ему только профессия сантехника светила. Конечно, пел Витька неплохо. Лучше всех наших парней. А вот в остальном…

 

ТОГДА

Я шла в булочную. Деньги зажала в кулаке, чтобы не потерять. Кулак сунула в карман кофты для большей надежности. Ходить по магазинам не любила никогда: то деньги потеряю, то куплю не то, то в очереди простою невесть сколько. Но для булочной делала исключение. Там существовал кондитерский отдел, который притягивал к себе, как магнит. Кроме пастилы, пряников и конфет меня завораживал запах корицы и ванили. Насытиться можно было только уже одним этим запахом.

И вот я шагала в булочную. Правда мысли мои витали в этот раз далеко. Предыдущей ночью осилила до конца «Айвенго» Вальтера Скотта. И теперь просто грезила средневековьем. Турниры, сражения, прекрасные дамы… Неуемная фантазия рисовала мне красочные картины моих собственных приключений: то в доспехах Ричарда, то в куртке Лесли. Но сейчас к настроению больше подходили белые одежды Ревекки. Именно эта героиня покорила сердце, а не чопорная и холодная леди Ровена. Хотелось, чтобы Айвенго любил Ревекку. Что из того, что она еврейка? Подумаешь… Если она достойна любви, то при чем тут национальность? И так интересно исправить несправедливость, допущенную автором. За какие достоинства, скажите на милость, любить Ровену? Только за модный тогда золотистый цвет кос? Вот еврейка — та да… Личность! Хотя тоже хрупкая и нежная.

— Смотри! И не здоровается. Зазналась.

Я вздрогнула. Витька Ремизов, Сашка Мирный и Валерка Котов, одинаково прищурившись, загораживали дорогу. В руках держали по мороженому.

— И не говори: «Сорок восемь — половинку просим». Мороженого не получишь! — сказал ехидно Мирный, заметив, что я приготовилась открыть рот.

Вот еще! У них что-то просить! Мне и в голову такое никогда не приходило.

— Да ты, Мирный, ни с кем не делишься. Даже с лучшими друзьями. У тебя, как у кулака, зимой снега не выпросишь.

— Чево?! — возмутился Сашка. — Повтори, чо сказала?!

— Подожди, Сашок, — остановил его Витька. Шагнул ко мне. Выражение предвкушаемого удовольствия расплылось по его худому лицу.

Опять драться придется… Это Ремизов удовольствие растягивает. Ему сначала всласть поругаться надо, а уж потом можно и кулаки в ход пускать. Я вся подобралась. Крепче стиснула в кулаке деньги — сильней удар получится.

Валерка Котов уловил мои приготовления. Подвинулся ближе к Ремизову. Сказал насмешливо, цедя слова сквозь зубы:

— Витюня! Ты не знаешь случаем, для кого этот мешок с костями так вырядился?

Меня дразнили по-разному: спичкой, ферзей, дылдой. Плевать. У нас многих и похлеще дразнили. Но «мешок с костями» — это нечто новенькое. И до слез обидное. Хотя обидней всего их проницательность, заметили таки — я действительно вырядилась. Не в первый раз уже.

Каждый вторник и пятницу у булочной меня ждал Юлик Самохин. Мы дружили. В тайне от всех. Встречались в булочной как бы случайно. Покупали хлеб, затем шли к киоску за мороженым. А потом окольными путями добирались до строящейся АТС. И уже за стройкой вели себя естественно. Ели мороженое, менялись марками и книгами, болтали обо всем на свете. С Юликом было интересно. Он столько знал! Особенно по астрономии. Один раз мы с ним тайком даже ездили в планетарий. Одни. Ой, и натерпелась я страху. Но ничего, справились. Посмотрели фильм про Вселенную и про полеты в космос. Юлик записался в кружок. И теперь родители возили его туда каждое воскресенье.

Вообще это была хорошая дружба. Я столько всего узнала. А одевалась нарядно по совету Лидуси. Только Лидуся и знала о встречах за стройкой. Но относилась к ним скептически:

— И зачем тебе это? Юлик толстый, некрасивый. Очки носит. Если кто про вас узнает — засмеют.

Ну кто, кто мог узнать? Лидуся никому не проболтается. Она в таких делах — кремень. Хоть Юлик ей был неприятен, но она же и сказала мне как-то:

— Что это ты к нему на встречу в драных чулках идешь? И платье надень получше.

— Да он и внимания не обратит. Ему же нужно, чтобы я его слушала.

— Ну, и слушай, — пожала плечами Лидуся. — Только в приличном виде.

Она оказалась права. Юлик красивое платье заметил. Глядя в сторону, неловко пробормотал похвалу мне и моему платью. Мне было приятно. И я стала наряжаться на каждую встречу. Специально. Чтобы услышать от краснеющего Юлика:

— Здоровское платье. Тебе идет.

Никто не замечал, что два раза в неделю я иду в булочную, разряженная, как павлин. Только Иван заметил. Он вообще все за мной замечал, но делал вид, будто его это не касается — демонстрировал равнодушие. Встречая меня, презрительно усмехался. Косился на мои павлиньи перья. Ясно было, заметил. Да я старалась не обращать внимания на его улыбочки. И вот, надо же! Еще Котов глазастым оказался.

Я пристально смотрела на Котова и соображала, можно ли убить человека силой взгляда, как в прошлый раз утверждал Юлик? Не похоже. А жаль! Неплохо бы увидеть, как рухнет подкошенной травинкой дылда Котов. Может, у моего взгляда силы недостаточно? Попробовала еще раз сверкнуть глазами. Котов не падал. И Мирный тоже. И Ремизов. Нет, лично у меня ничего не получалось. Тогда пришлось идти проторенной дорожкой.

— Сам ты мешок с костями! — выпалила я. — А что нарядилась, так это не твоя забота.

— На грубость нарываешься? — хмыкнул Котов. Но договорить не успел. Бум! Это Ремизов не сдержался. Съездил мне прямо в нос. Хорошо съездил. Капитально. На нарядное платье закапали густые красные капли.

— Ах, ты, гад! — завопила я. Не от боли. От обиды за испорченный наряд. Что теперь дома будет?! И кинулась на Ремизова. Била Витьку в нос, в глаз, под дых. Царапалась и кусалась, отбиваясь от Мирного с Котовым. Силы иссякали. И не только у меня. Витька Ремизов уже давно высмаркивал кровь в сторонке. Но еще с двумя пацанами мне никогда бы не справиться.

Я вдруг вспомнила про Айвенго, про Ревекку. Пожалела, что не могу быть такой, как они. И в ту же минуту мне в голову пришла блестящая мысль. Наверное, от отчаяния. Котов был высоким. На полторы головы выше меня, потому я выбрала его. Неожиданно вцепилась ему в уши. Вцепилась крепко. И поджала ноги.

Валерка взвыл. Он меня бил, пихал, пытался разжать мои руки. Сашка Мирный тоже прилагал все усилия. Как бы не так! Мои пальцы свело судорогой. Теперь я и сама не смогла бы их разжать.

— Убери от меня эту дуру, Сашка! — уже плакал Котов.

Только идущие из магазина женщины, усталые и сердитые, с полными авоськами в руках, сумели растащить нас в разные стороны.

Растерзанная и в крови, вернулась я домой. Без хлеба. И без денег. Потеряла их в драке. Тогда отец во второй раз в жизни достал из шкафа свой ремень с широкой солдатской пряжкой.

— Ну, хватит. Мое терпение лопнуло.

Я испуганно смотрела на отца. Первая порка до сих пор помнилась очень отчетливо.

— Папа, за что?

— Во-первых, ты потеряла деньги. Во-вторых, испортила новое праздничное платье. А, в-третьих, сколько можно драться?

Отец спокойно объяснял. И спокойно примерял ремень к руке.

— Но Витька меня первый ударил! Он всегда ко мне пристает. Спроси у Никиты.

— А что Никита? — вскинул брови отец. — Никита — мальчик, а не дерется никогда.

Это правда. Никита никогда не дрался. Он умел так посмотреть на желающих помахать кулаками, что они расступались. Да и на улице мой брат почти не бывал. Кажется, прекрасная наука физика захватила его целиком. На нашем письменном столе лежали вузовские учебники, громоздились ободранные коробки с приборами, магнитами. Из ящиков то и дело выпадали разных размеров паяльники. По вечерам в комнате невозможно было дышать — пахло канифолью и разной подобной дрянью.

Никите некогда было драться. А мне было когда. Свободного времени — вагон и маленькая тележка. Что поделать, если у меня нет никаких увлечений, кроме книг? И если я не умела уничтожать своих врагов одним взглядом?

— Папа! Я больше не буду!

— Ну, уж нет, — хмыкнул он.

Я хотела расплакаться. Но опять вспомнила про Ревекку. Насупилась. Пусть порет, переживу как-нибудь.

И правда. Перенесла наказание без криков и слез, только губы кусала. Да и отец не увлекался на этот раз. Был спокоен. Убирая ремень в шкаф, заметил как бы мимоходом:

— Надеюсь, и ты нос расквасила этому Ремизову.

Положим, что и расквасила. А разве он от этого драться перестанет? Вот если бы Никита за меня заступился! И вечером, ложась спать, я пооткровенничала с ним. Надеялась, он окажет братскую помощь. Однако, реакция Никиты оказалась не такой, как я рассчитывала. Его возмутило поведение отца, а не Витьки Ремизова со товарищи. Про Витьку он сказал так:

— Если ты хочешь Ремизова проучить, тебе надо к Ивану обращаться. Иван у нас морды бить мастер. А я об этого малахольного руки пачкать не буду.

— А кто просит Витьке морду бить? — обиделась я. — Но поговорить-то с ним ты можешь?

— По…гово…рить? — сладко зевнул Никита и повернулся на другой бок. — Поговорить могу…

Он закутался с головой в одеяло и тут же уснул. Всегда так спал — закутавшись. И как только не задыхался под одеялом?

Он уснул, а у меня никак не получалось. Выходит, чтобы набить Ремизову его нахальную рожу, надо просить Ивана. Ну, да! Будет он за меня заступаться! Как же! Держи карман шире! Он всю весну и все лето не смотрел в мою сторону. Только в конце августа заметил мое существование. Из-за того, что два раза в неделю я фигуряла в лучших нарядах.

Перед глазами вдруг встало лицо Ивана. Так ярко, так отчетливо. Нет, он, конечно, заступится, он за всех заступается. За всех несправедливо обиженных. Просто Робин Гуд какой-то. Но вот я… Я не смогу его попросить. И Шурочка Горячева… Они уже два раза вместе в кино ходили. Если бы я была большой и такой же красивой, как Шурочка, тогда бы попросила. А так… Так не могу. Особенно после истории с пуговицей. Пусть уж лучше Никита с Ремизовым поговорит. А было бы хорошо, если бы и я с Иваном в кино пошла… Мысли мои начали путаться. Я незаметно заснула.

Ночью мне снились короткие кудряшки и розовое личико Шурочки Горячевой, которую все почему-то называли Ровеной. На мне же был надет грязный мешок с прорезями для головы и рук. Распущенные косы были спутаны и еще больше запутывались на ветру. Я стояла под палящим солнцем на выжженной, растрескавшейся земле. Стояла босиком, ногам было горячо. Хотелось пить. Но я стояла как истукан и смотрела на красивого всадника в доспехах, мчавшегося вдаль. У всадника были серо-синие перламутровые глаза, и нахальная усмешка плескалась в уголках губ. Он только раз обернулся и махнул рукой. Надо было кричать, просить, чтобы вернулся. Он бы тогда точно вернулся Но голос у меня пропал. И не нашлось сил даже рукой пошевелить.

Я проснулась от собственного плача. Ревела навзрыд. Наверное, от дурацкого сна, понять который оказалась не в силах. За окном гремела гроза. Лил проливной дождь. Его шум немного успокаивал. Но заснуть я так больше и не смогла. До утра прометалась в горячей, влажной постели.

Утром долго разглядывала в зеркало свой распухший нос и заплывший глаз. Про царапины на щеке старалась даже не вспоминать. Ну, как, скажите, с таким лицом в школу идти? Лучше отсидеться дома — прогулять и все. Я бы и прогуляла. Никита не дал. Чуть не за руку в школу потащил.

— Ничего, — смеялся, — потерпишь!

Невеселое получалось утро. Еще в школе чего только не наслушаюсь.

По дороге нас нагнал Иван. Я совсем повесила нос. Опустила голову и покорно плелась за Никитой. И почему мечты никогда не похожи на жизнь? Мы с Иваном целых полгода рядом не стояли. И нате вам… Такой позор!

Иван сначала ничего не спросил. Пошел рядом с Никитой. Они легко болтали о погоде, об уроках, о матче «Спартака» и «Динамо», о каких-то там своих делах. Только перед самой школой Иван с веселой иронией оглядел меня и небрежно поинтересовался у Никиты, кто так разукрасил его сестру?

— Витька Ремизов с третьего этажа, — пояснил Никита, даже не посмотрев в мою сторону.

— За что? — так же небрежно спросил Иван.

— Да ни за что. Это ей отец вчера ремнем всыпал за дело. За драку. А Витька — ни за что. Они всегда дерутся. Надоело уже.

Он развернул меня за плечи и легонько толкнул по направлению к школьной двери. Там стояла Лидуся, вытаращив на меня глаза. Я медленно побрела к ней, прекрасно понимая, что и Лидуся захочет узнать о моих синяках. И с подробностями. Шуточкой не отделаться.

На том бы все и закончилось, если бы не Ремизов… Мы с Лидусей сидели на лестнице у самого чердака. Это я пряталась на переменах. Издевок от одноклассников еще до уроков хватило с избытком. Вот я и пряталась. Сидела на холодных каменных ступеньках и злилась. Лидуся сочиняла планы жестокой и неотвратимой мести. Самые разные. Один фантастичней другого. И вдруг появляется Ремизов собственной персоной. Разыскал все-таки. Правда один, без Мирного и Котова. Подошел. Растянул во вредной улыбочке разбитые губы. А сказать ничего не успел. Сразу вслед за ним по лестнице неторопливо поднялся Иван. Не глядя на нас с Лидусей, обнял Ремизова за плечи и скучным, будничным тоном проронил:

— Слышь, Витек? Поговорить надо. Пошли.

— А что? — испугался Витька.

— Сказал же: «Поговорить надо», — охотно пояснил Иван. Добродушно улыбнулся. Отказаться Витька не мог. И они в обнимку, как лучшие друзья, стали спускаться по лестнице.

— Сиди здесь и жди, — тут же встрепенулась Лидуся. — Я за ними побегу. Если до звонка не вернусь, то иди в класс. Там встретимся.

И умчалась. А я, забыв о своих боевых шрамах, тоже отправилась искать Ивана с Витькой, но другим маршрутом. Шутка ли? Витька младше Ивана на четыре года. Нельзя, чтобы сильный издевался над слабым.

Я не нашла Ивана и, конечно же, не успела встретиться с Лидусей до звонка на урок. Зато я увидела Ремизова с большим свежим синяком под глазом. Валерка Котов пытался приложить к Витькиному фингалу пятак. Они посторонились, освобождая мне дорогу. Естественно, Витька не удержался, прошипел вслед:

— Я это запомню, чувырла! Жалобщица! Мы еще встретимся!

Вот в этом я сомневалась. Вряд ли кто в нашей школе, хоть раз пообщавшись с Иваном таким манером, стремился повторить опыт. Даже десятиклассники. Плохо было другое. Я действительно со стороны выглядела ябедой, хотя и не жаловалась Ивану. Но кому теперь докажешь обратное? И зачем Иван поставил Витьке фонарь? Это нечестно. У них разные весовые категории.

Лидуся уже сидела за партой.

— Катюсик! Чего скажу! Ванечка твоего Ремизова…

— Знаю, — перебила я шепотом. Урок начался и следовало быть осторожней с болтовней.

— Знаю, — прошептала ей еще тише. — Я только что Витьку видела.

— Ага, — кивнула Лидуся. — Я тебе на перемене все расскажу.

Она действительно всю следующую перемену рассказывала в лицах, как ее брат учил Ремизова. Только я, кажется, ни слова не слыхала. Думала про Ивана. Зачем он Витьку бил? Не мог просто пригрозить? Он же старше, сильнее. И потом… Как же так? Взял и заступился. За меня? Не за кого-то там, а за меня. И ведь его никто не просил. Может, я ему нравлюсь? Ага! С такой-то разукрашенной физиономией! Просто пожалел. Ну, и с чего это ему меня жалеть? Вроде, не с чего. Это он, наверное, из-за Никиты…

— Да ты меня не слушаешь! — обиделась Лидуся.

— Слушаю, слушаю, — спохватилась я.

А после уроков не пошла с Лидусей домой. Отговорилась дополнительными занятиями по математике. Целый урок болталась по этажам, разыскивая нужный мне класс. Но нечаянно столкнулась с Иваном у буфета. Он шел один. То, что доктор прописал. И хотя мурашки побежали по спине, а под коленками что-то противно подрагивало, я подошла. Краснея и неловко улыбаясь, пролепетала:

— Спасибо.

— За что? — не понял Иван. Потом догадался. Дотронулся пальцем до царапин у меня на щеке.

— За это, что ли?

— Угу, — еще больше покраснела я. Разглядывала мелкую коричневую и белую кафельную плитку на полу. Боялась поднять взгляд. И напрасно. Иван весело рассмеялся:

— Не за что. Дружи со своим Самохиным на здоровье. Никто тебя больше не тронет.

И пошел по своим делам. И сразу же забыл обо мне. Ни разу не оглянулся. Вот ведь человек! А кстати, откуда он про Юлика узнал? И что его фамилия Самохин? Нет, никогда я Ивана не постигну.

 

СЕЙЧАС

Я смотрела в окно. Школьный двор казался пустым и унылым. Только ветер гонял по асфальту разноцветные осенние листья, то сметая их в кучки, то расшвыривая во все стороны. Вместе с листьями перекатывался и разный мелкий сор.

До чего же тихо — аж в ушах звенит. Впрочем, по вечерам всегда так. Изредка пробежит среди корявых школьных берез группа подростков, медленно пройдет пожилая дама с собачкой. И все. И смотреть-то не на что.

Но сегодня посреди школьного двора столбом стоял крепкий коренастый мужик. Покуривал, изредка сплевывал. Поглядывал по сторонам. Я смотрела на него и не могла оторваться. Узнала почти сразу. Иван.

Иван! Боже мой! Столько лет прошло! Целая жизнь… И вот он стоит на школьном дворе как ни в чем не бывало. Стоит и явно кого-то поджидает. Димку? Нет, нет. Скорее всего, меня. А я не смею выйти к нему. Не смею открыть окно и позвать его к себе. Могу только исподтишка за ним подглядывать. Трусиха! И ничуть он не изменился. Еще лучше стал. Лицо такое спокойное, твердое. Красивый. Или мне просто хочется видеть его красивым? Нет, все равно интересный. Одет модно, но без крикливости. Я бы сказала, со вкусом. Кто ж его этому научил? До чего я могу поглупеть от страха. Наверняка, он женат. Не может быть, чтобы за столько лет не женился. Не проходят женщины мимо таких мужчин. Или просто есть у него какая-нибудь… зазноба. Мужики сами за собой так следить не умеют…

Пока я жадно его разглядывала, Иван посмотрел на часы, повернулся и неторопливо пошел прочь. Я следила за ним взглядом, сколько могла. Потом села за свой стол. Ничего не случилось. Жизнь продолжается. Придвинула ближе стопку тетрадей с сочинениями. И вдруг расплакалась. Отчаянно. Как в детстве. Со всхлипами и завываниями. Слезы катились по щекам, забегали на нос, на губы и казались горько-солеными. И от чего-то в груди росла пустота, безысходность…

— А твой папа — крокодил!

Я даже икнула от неожиданности. Так самозабвенно ревела, что не услышала, как в кабинет вошел Валерий Петрович. Он нависал над моим столом темной тучей, но при этом ехидно улыбался и великодушно протягивал не очень свежий носовой платок.

— Вытри сопельки и поведай дедушке Валере, об чем плачешь, красна девица?

Благодарно взяла платок, но от маленькой пакости не удержалась — пару раз сморкнулась в него.

— Так… Семейные проблемы…

— Ага, ага, — покивал головой «дедушка Валера». — Поэтому ты уже неделю меня избегаешь. Обещала зайти, между прочим. Что? Приказом по школе тебя к себе вызывать?

Обещала… Выдумает же. И никого я не избегаю, забыла про это в суматохе последних дней и все.

Валерий Петрович забрал у меня из рук свой платок. Сунул его в карман брюк и пошел по проходу между партами в конец класса. Покачался на носках перед шкафами с методической литературой. И, неожиданно развернувшись, сел за последнюю парту. Молчал. Смотрел в окно. И чего пришел, спрашивается?

— Ты что это туда забрался?

— Лицом к лицу лица не разглядеть…

Ну, вот. В поэзию ударился. «Хлеб» у меня отбирает. И того сделать как следует не может. Цитирует неточно. «Лицом к лицу лица не увидать…». Говорить ему об этом не стала. Вдруг у него инсульт случится от моих бесконечных придирок?

— А вообще, что ты ко мне на верхотуру забрался? Знаешь, наши милые детки искренне считают, что директор выше первого этажа никогда не поднимается, ему лениво. Так с какой радости ты меня посетил? Из-за планерки? Ругаться будем?

Он хмыкнул:

— Да что с тобой ругаться? Тебе хоть кол на голове теши. Я когда сюда директором пришел и тебя встретил, обрадовался. Думал, помощь будешь мне оказывать. А ты со мной воюешь бесконечно.

— Я не виновата, что у нас с тобой взгляды на школу прямо противоположные. Ну какой из тебя директор? — у меня даже слезы высохли моментально. И появился азарт, как у старой полковой клячи, заслышавшей звук боевой трубы.

— Ты же школу за эти годы развалил. У тебя подростки на крыльце в открытую «травку» курят, толпами уроки прогуливают.

Валерий Петрович ухмылялся и не отвечал на обвинения даже мимикой. И я удивилась: почему он не ерепенится? Все медведи на Тверской сдохли, не иначе. Молчит и улыбается. Я тоже замолчала. Стоит ли впустую силы расходовать?

Тишина в классе становилась звенящей. За окном уже стемнело, и это обостряло ситуацию. Нужна разрядка. Только я предпочитала держать паузу, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Пусть сам скажет, что ему нужно. Но если честно, то его поведение удивляло, выбивало из колеи. И настораживало. Все равно вытерплю. Помолчим.

Он вдруг хлопнул ладонью по крышке парты.

— Ну, ладно. Давай, наконец, поговорим по-человечески.

— О чем? — осторожненько осведомилась я.

— О нас, — насмешливо пояснил он.

О нас! Ну и номер выкинул Валерий Петрович. Я уж думала, мы никогда больше не вернемся к этой теме.

Валерка женился рано. Еще в институте. На девушке со своего курса. Очень привлекательной, между прочим. Мы иногда пересекались в главном здании на Пироговке. Они выглядели приятной парой. И сразу же обзавелись двумя детьми. Однако, это Валерку нисколько не смущало. Ходок он был большой, изменять своей Марине начал чуть ли не сразу. Как она терпела его похождения? Непонятно. Когда пришел к нам в школу директором, недолго держался. Стал ухлестывать за незамужними. На каждом учительском междусобойчике выбирал себе новую пассию. Пытался приставать и ко мне. Я не молоденькая и замужем побывала. Он отшучивался:

— Ты вдова. Тебе сам бог велел.

Ненавижу, когда меня называют вдовой, когда шутят по этому поводу. Если бы не Валеркино хамское отношение, наверное, уступила бы ему. После смерти мужа у меня так никого и не было, даже случайного, на разочек. Я устала жить без мужика. Хотелось хоть немного тепла. Тепла, доброты, понимания. А тут… Короче, нашла у Котова коса на камень. Он, вроде бы, отстал. И я успокоилась. Но через некоторое время опять началось. Котов становился все агрессивней. Открытым текстом звал в постоянные любовницы, прельщал постельными радостями. Я рассвирепела. Закончились эти сладкие страсти звонкой оплеухой, которой пришлось наградить Валерия Петровича, чтобы он немного остыл. После этого происшествия Котов от меня окончательно отступился. Приключилось сие года два назад. И с тех пор наши отношения стремительно ухудшались.

— Ну и что ты молчишь?

Я удивленно смотрела на Валерку. Неужели так и не дошло до человека?

— В полюбовницы пришел звать? Не пойду.

— Обижаешь! — он притворно оскорбился. Вскочил — высокий, рыхлый. Подошел ближе и сел за первую парту, стоявшую вплотную к моему столу. Протянул длинную руку и накрыл ею мои пальцы. У меня холодные мурашки побежали по телу, так и хотелось передернуться. Но я даже не пошевелилась. Ждала, что дальше-то будет?

— В полюбовницы идти, конечно, глупо. Согласен. А в жены пойдешь?

— В кого? — я была настолько ошарашена, что даже русская грамматика напрочь вылетела из головы. Откинулась на спинку стула и нечаянно задела стопку тетрадок с сочинениями. Стопка рассыпалась. Тетради с глухим шелестом падали на пол. С таким шелестом пересыпается песок в песочных часах. Поднимать тетради… Что, черт возьми, происходит?

— В жены, — терпеливо повторил Валерий Петрович.

— Ну, Котов! Ты же женат!

— А я развожусь. Не знала?

Я помотала головой.

— И о чем ты только думаешь в последнее время, Катерина?! А? Вся школа уже месяц по этому поводу сплетничает, — он снова захватил мои пальцы и тихонько их поглаживал.

— Погоди, погоди, Котов. А как же дети?

Он неожиданно грустно усмехнулся. И тоскливо посмотрел на меня. Жалок сейчас был. Заношенные брюки, плохо проглаженная рубашка. Весь какой-то помятый, неухоженный. И куда только Марина смотрит?

— От детей не отказываюсь. И деньги, и внимание им — по-прежнему. Я ведь не с ними развожусь.

Мне почему-то вдруг стало жалко его. Такой неприкаянный. Неужели же он никому не нужен? Ведь еще совсем молодой, мы с ним ровесники. В школе в параллельных классах учились. В институте — на соседних факультетах. Всю молодость в одних компаниях вращались. Для мужчины в тридцать четыре года все только начинается. Самый расцвет впереди. А он уже никому не надобен. Вот и пришел ко мне.

— Тебя с работы снимут, Котов.

— Не те времена, дорогая моя. Какой ненормальный сейчас пойдет на директора школы за гроши?

Я замолчала. Удивлена была. До полной растерянности. Уж, казалось, ничему в этой жизни не удивлюсь больше никогда. А вот, нате вам… И что этим мужикам от меня надо? Иван большие круги делает, а Валерка совсем близко подобрался. И я, как маленькая девочка, даже сообразить не могу, что происходит.

Чтобы дать себе хоть минутку на осмысление ситуации, наклонилась за тетрадями, медленно их собирала. Может, выйти за Котова? Тогда Иван сразу отстанет. Отпадёт необходимость втравливать в это Димку. У него даже что-то вроде отца появится. Котов лучше, чем совсем ничего. А сам Димка как на это посмотрит? Нет, на чужом несчастье своего счастья не построишь. И почему должны страдать Валеркины дети?

— Не пойду я за тебя, Валера, — ответила ему очень медленно, так же медленно выпрямляясь на стуле. Собранные тетради держала перед собой как щит. Крохотный щит, надежно отгораживающий меня от этого ненормального директора — Котова Валерия Петровича.

Валерка провел по лицу ладонью, словно стирал что-то. И сразу стало видно, как он постарел и устал.

— Ты не торопись с ответом, Кать. Время еще терпит.

Встал и пошел к двери. Не попрощался, не обернулся даже. Но у самой двери, не поворачиваясь, проговорил со злинкой в голосе:

— А твой папа — крокодил!

И хлопнул дверью.

Черт бы побрал этого Котова. Всю меня перебаламутил. Решил свои проблемы перевалить на мои плечи. А мне и без того забот хватает. Выше крыши.

 

ТОГДА

— А твой папа — крокодил!

Я шла к своему подъезду. Возвращалась из районной библиотеки, куда бегала через день. Уже смеркалось, и мне дома могло попасть. А тут надо задерживаться, отвечать на идиотские реплики.

На лавочке, словно куры на насесте, сидели мальчишки. В центре, как и всегда, Ремизов с гитарой. Раз с гитарой, значит, не опасен. С одной стороны от него — несколько человек не из нашего двора. С другой — Широков и Сахно из второго подъезда, Сашка Мирный. Котову места не хватило и он присел на корточки прямо против Витьки Ремизова. Все курили в кулаки. Разобрать, кто крикнул мне эту гадость было невозможно. Но я знала, что это Сашка Мирный. Не первый случай. Он доводил меня подобным образом всю весну.

Папу в феврале избрали председателем постройкома. И он с рвением начал приводить постройкомовские дела в порядок. По вечерам на кухне они с мамой только это и обсуждали.

— Паразиты! Проходимцы! — долетал до нас с Никитой сердитый голос отца. Я только качала головой. Странно было слышать от него такие грубые определения.

— О! — отрывался от паяльника и схем Никита. — Фантомас разбушевался!

— Хотя, нет, — поправлял он себя тут же. — Какой из отца Фантомас? Он у нас красный командир.

Обычно я вставала на сторону отца, защищая его от нападок брата. Но тут была полностью согласна с Никитой. В нашей стране воровали все. По крупному, по мелкому, по-разному… Только на словах окружающие были правильными. На деле же оказывалось, что тащили везде, где только можно. И все, что только можно. Даже новая пионервожатая Света при мне как-то уволокла из школы домой коробку новой гуаши. Но это в школе. А тут стройка! Чего же отец хотел? А еще везде махинации. И везде нужен блат. Это было так обыденно, что никем и никогда не обсуждалось. Мы просто жили в этом мире, и каждый приспосабливался к нему, как мог. А папочка с негативом мириться, видите ли, не хотел.

— Съедят его, — вздыхала я, повторяя давние бабушкины слова.

— Угу, — отзывался Никита, более не отрываясь от своих схем.

Врагов у отца нашлось, разумеется, много. Даже в нашем подъезде. А ведь бабушка, которая теперь приезжала к нам очень редко, предупреждала:

— Только такой наивный человек, как вы, Алексей Николаевич, может думать, будто что-то изменится. Вы обзаведетесь недоброжелателями. Более ничего.

Отец не хотел признавать бабушкину правоту. Ершился. Скандалил на работе, кого-то там прищучивал. Отцу Сани Мирного тоже изрядно досталось. И вот уже сколько времени Сашка отыгрывался на мне. Изводил дурацкой фразой «А твой папа — крокодил». Драться со мной он боялся. Мне уже давно не требовалась помощь Ивана. В свои неполные четырнадцать лет я выглядела рослой и крепкой девицей. И научилась лихо расшибать слишком беспардонные носы. Но нарываться на драку, когда Сашка окружен толпой ребят, а у меня за спиной никого? Благодарю покорно! Надо или не слишком умно огрызаться, или делать вид, что не слышу.

Кто бы знал, как меня доводила эта фраза. Несмотря на то, что мой отец мне не нравился, я его все-таки любила. Очень любила. Едва только Мирный заводил свою «песню», у меня злые слезы наворачивались на глаза и сами собой сжимались кулаки. Я готова была драться с ним до беспамятства. Но драться-то как раз и не приходилось. Поэтому лучшим вариантом было пройти мимо, не обращая внимания на гогот мальчишек.

— А твой папа — крокодил! — ехидно пропел у меня за спиной Сашкин тенорок.

Бамс! Словно порвалась туго натянутая резинка. Это лопнуло мое терпение. Я круто повернула и рванулась к лавочке. И в тот же миг чья-то тяжелая ладонь легла на мое плечо. Знакомый голос с насмешливой ленцой произнес над ухом:

— Осади!

— Что? — не поняла я, все еще порываясь к своему обидчику. Надо же! Как кстати! Иван тут и заодно с этими психами.

— Осади, сказал! — повторил Иван, перехватывая меня за руку. Костяшки его пальцев случайно коснулись того места, где под пальто, под платьем, под майкой уже набухала, росла грудь. Точно электрическим разрядом пронзило меня. Я остановилась, растерянная. Не из-за слов Ивана. А потрясенная и испуганная неведомыми ранее ощущениями. Куда-то стали уплывать лавочка и Мирный с его дурацкими словами. Но Иван, казалось, ничего не заметил. Он сделал по направлению к ребятам два шага и сказал таким свойственным ему в минуты гнева будничным тоном:

— Слушай, Сашок. Ты что-то не оправдываешь свою фамилию.

— Это как? — удивился Саня.

— Да так. Фамилия у тебя какая? Мирный. А ты все на драку нарываешься. Тебе все воевать охота. Охота?

— Ну-у-у… — неуверенно промычал Саня.

— Пойдем, — пригласил его Иван, мотнув головой в сторону кустов.

— Куда?

— Воевать, — пожал плечами Иван.

— Да, не-е-е…

Я выплыла из омута новых ощущений и втайне наслаждалась диалогом. Удовольствие доставляло все: и тишина, наступившая после первых же слов; и настороженные лица ребят; и то, как Ремизов прижал к себе свою драгоценную ободранную гитару; и то, как Широков из второго подъезда нервно застегивал и расстегивал куртку.

— А то давай? — подначил Сашку Иван, добродушно усмехаясь. — Мне, может, тоже сегодня повоевать охота.

— Да не-е-е… — смущенно заулыбался Мирный, решив, что все можно свести к шутке.

— Ну, если захочешь, то через Катерину передай. Я тогда мигом.

Сказал свое слово. Поднял в небрежном приветствии руку и вернулся ко мне.

— Пойдем, провожу тебя. Уже поздно, а у вас в подъезде вечно лампочки разбиты.

Это точно. В нашем подъезде всегда темно. Наверное, потому что много молодежи живет. А еще всегда пахнет пьяницами и котами. Впрочем, запах пьяниц и котов неистребим не только у нас, но и во всех других подъездах, где мне довелось побывать. Я давно привыкла и к омерзительному зловонию, и к темноте. Ни капельки не боюсь. Но если хочет, пусть проводит. Даже приятно.

Иван открыл тяжелую дверь парадного и пропустил меня вперед. Я еще не дошла до квартир первого этажа, а он уже взялся за воспитание.

— Тебе сколько лет, Катерина Алексеевна?

Можно подумать, он не знает. Мы ведь с его сестрой ровесницы. Не забыл же он сколько лет Лидусе?! Я чувствовала какой-то подвох. Только какой? Угадать не смогла, поэтому дернула плечом и нахально ответила:

— Ну, четырнадцать скоро будет. И что?

— Такая большая, — язвительно заметил Иван. — Уже девушка. Почти невеста. Года через три женихи под дверью толпиться будут.

Понятно, он надо мной смеется. Что если его головой в живот боднуть? Нет, не получится. Во-первых, на лестнице темно. Недолго оступиться и ногу сломать. А, во-вторых, он пять минут назад решал мои проблемы, хоть его никто об этом не просил. Пришлось стиснуть зубы и постараться выслушать все, что он имеет сказать.

— Ты, как маленькая, любые вопросы кулаками решаешь. От Лидки то и дело слышно: «Катька тому глаз подбила, Катька этому по шее дала». Не надоело драться?

Я поднялась на один пролет выше. Развернулась и крикнула в темноту:

— А если они все время дразнятся? Или того хуже: пристают, руки распускают, в каждом темном углу зажать стараются? Мне что, тебя за собой на веревочке водить прикажешь?

— Кто руки распускает?

Иван в два прыжка преодолел лестничный марш и теперь стоял рядом со мной. Из окна на его лицо падал тусклый свет. И мне хорошо было видно, что ноздри его раздуваются, как у гончей.

— Не важно, — повела плечами как можно небрежней. — Я не ябеда. Сама справляюсь.

Я действительно давно никому не жаловалась. Вполне хватило той истории с Витькой Ремизовым. Меня тогда долго дразнили жалобщицей. Не слишком это приятно. Но сейчас от помощи Ивана я отказывалась по другой причине. Что будет с теми, с кем он решит разобраться? У него и так достаточно разборок. И пострадавших от его пудовых кулаков тоже предостаточно. Мой отец говорил, мол, по Ивану колония плачет. Кроме всего прочего, это не его проблемы, а мои. Но сказала я Ивану совсем иное:

— Вот ты меня учишь, а сам? Ты сам чуть не каждый день дерешься. У тебя сколько приводов в милицию?

Сколько у него приводов в милицию мне и так было отлично известно. От Лидуси. Иван крутил роман с Шурочкой Горячевой, а Шурочке все время казалось, что ее кто-то обижает. Один не так посмотрел, другой не то сказал, третий прохода не дает. Прохода ей действительно не давали. Она считалась самой красивой девочкой в школе. Пока не появилась в третьем подъезде Ольга Заварихина, похожая на прелестную итальяночку, хорошенькая, точно фарфоровая статуэтка. Горячевой это, правда, не мешало по-прежнему пудрить мозги Ивану. И тот ей верил. Кроме подвигов во славу прекрасной дамы, у Ивана хватало и других похождений. Он продолжал робингудствовать. Униженные и оскорбленные шли со своими обидами к нему. И он редко кому отказывал в помощи. Взрослые считали его отпетым хулиганом, молодежь уважала, как редко кого уважали. Меня, честно говоря, мало трогали его не слишком умные попытки отстоять справедливость. Кулаками никому ничего не докажешь, кулаки хороши лишь при обороне. Но потакание капризам Шурочки…

Лидуся постоянно пыталась обсуждать со мной личную жизнь Ивана.

— Уж лучше бы он гулял с Заваркой, чем с этой Горячкой, — кипятилась она. — Из-за Шурки Ванька постоянно в какие-то приключения попадает. Вот на той неделе мамулю опять в техникум вызывали. Три урока подряд прогулял. Они, видите ли, с Шурочкой в кино ходили. Ага! С утра. На детский сеанс, что ли?

Я, если правду говорить, не понимала Лидусю. По мне, что Горячева, что Заварихина — обе были хороши. Одна — воображала, другая — кривляка. Хрен редьки не слаще. Но как Лидуся не догадывается, что с ее братом многие наши девчонки побежали бы и на детский сеанс? Лишь бы пригласил. Я вот даже и мечтать о таком не смею.

— Сколько приводов? — проворчал тем временем Иван. — А сколько ни есть — все мои. Глупая ты, Катерина Алексеевна. Иди лучше домой.

И он, подмигнув, неожиданно чмокнул меня прямо в середину лба.

— Ну, вот, — обиделась я. — Додумался. В лоб поцеловал. В лоб только покойников целуют.

Повернулась, засопев, сделала два шага по лестнице. Выше подняться не успела.

— А тебя, значит, как живого человека поцеловать? — с интересом взглянул Иван и поймал меня за руку. — Тогда иди сюда!

— Ты что? — испугалась я.

— Ничего, — он несильно дернул меня к себе.

Такого я не ожидала. Потеряла равновесие, слетела вниз, налетела на него грудью и замерла в страхе. Ни дать, ни взять — кролик перед удавом. Хотела сказать, что целовать меня не надо никак. Но он уверенно обнял меня одной рукой за плечи, а другой взял за затылок. И я забыла о приготовленных словах.

— Ты что? — пролепетала испуганно, почти не дыша.

— Сейчас я покажу тебе, как живых людей целуют, — почему-то прошептал Иван и накрыл мои губы своим ртом. Первые несколько секунд от неожиданности ничего не понимала, ничего не чувствовала, а потом… Потом меня стало затягивать…

— Пусти! Пусти, дурак!

Никогда еще мне не приходилось так отбиваться. Взмокла вся. И он наконец разжал руки. Стоял растерянный, словно не понимал чего-то.

— Никогда больше так не делай, дурак несчастный! — заревела я и помчалась наверх.

— Я больше не буду, Катя, — виновато сказал он. Виновато и тихо. Будто ветер прошелестел вдогонку. Почти неслышно ступая, пошел вниз. Хлопнула подъездная дверь. Я остановилась. Перевела дыхание и прислонилась к стене. Стояла так в оцепенении долго, постепенно приходя в себя. На губах все еще сохранялось тепло поцелуя. И какой-то солоноватый привкус. Не поймешь, приятно или до омерзения противно? Вот ведь пакостник какой! С Шурочкой Горячевой гуляет и одновременно ко мне целоваться лезет. А может он надо мной посмеяться хотел, показать, что я не могу сама за себя заступиться? И я стала внушать себе, что и тепло на губах и солоноватый привкус вызывают тошноту у моего нежного организма. Дома закрылась в ванной. Целый час пыталась отмыть губы. И хозяйственным мылом, и детским, и стиральным порошком. И персолью пробовала. Наглоталась мыльной пены до одури. А вкус поцелуя все сохранялся. Никакие ухищрения не помогали.

Родители с Никитой обратили внимание на мой пришибленный вид, ноо понять, с чем он связан, так и не смогли. Никаких явных проступков на горизонте не отслеживалось. Тем не менее, я долго ощущала себя провинившейся и была тихой, точно мышка. Этот окаянный поцелуй никак не забывался. Его привкус ощущался целую неделю. Пока что-то не дернуло меня соскрести немного ржавчины со старой водопроводной трубы, неизвестно зачем валявшейся у Никиты под кроватью. И этой вот ржавчиной потереть губы. Как рукой сняло. Только чувство раскаяния осталось. Чего уж там, сама виновата. Вышло так, будто я напрашивалась на активные действия со стороны Ивана. Конечно, у меня и в мыслях не было ничего подобного. А как докажешь? Иван, наверное, теперь подсмеивается надо мной.

Кроме раскаяния, появилась непонятная неудовлетворенность. В душе все металось и рвалось. Голова распухала от непрошенных мыслей. Я заметила, что наблюдаю за Иваном, пристально слежу за ним. Больше того, ищу с ним случайных встреч. Злюсь до слез, если вижу рядом с ним кого-то из девчонок. Шурочку Горячеву возненавидела до трясучки. Выискивала в ней всевозможные недостатки. Напрасно, между прочим. Иван ни с того, ни с сего начал заигрывать с Заварихиной. Видимо, получал удовольствие от Шурочкиной ревности.

Весна, между тем, брала свое. И уже начинала бушевать. Зелень полезла изо всех щелей. Вечера стали на редкость теплыми. В нашем дворе собиралась большая разновозрастная компания: и парни, и девчонки. Пели под гитару песни, рассказывали анекдоты, возились, толкались… Взрывы смеха рассекали звенящий вечерний воздух. Бабка Борисова с первого этажа без конца жаловалась на шум под окном.

— А вы, теть Даш, окна закрывайте, — посоветовала ей мама.

— Бог с тобой, Аня, — жалобно проскулила Борисова. — Так ить задохнешьси. Жара-то нонешним маем какая!

— Тепло, — согласилась мама, оглядываясь на внезапно захохотавших ребят.

Мы ездили навещать бабушку. Дедушка лежал в больнице. К нему почему-то не пускали. Бабуля сильно расстраивалась. Вот мы и поехали. На обратном пути прошлись по магазинам. Теперь мама застряла под окнами Борисовых. Ей было неудобно прерывать бабку Дашу. Или не хотелось идти домой? Я стояла рядом с мамой, держала сумку с продуктами. Носком туфельки вырисовывала на асфальте невидимые загогулинки. Даже пятиминутное торчание у подъезда для всеобщего обозрения раздражало. Я нервничала, дергала маму за руку. Старалась не смотреть в сторону веселившейся компании. Но мои глаза сами косили туда. Еще бы! Иван был среди ребят. Не один, с Шурочкой. Обнимал ее за плечи. И тоже посматривал на меня. Мне казалось, еще минута и я не вытерплю, позорно сбегу отсюда без мамы, с головой выдав свои чувства.

Дома мама спросила Никиту, который плюнул этой весной на физику и каждый вечер сбегал во двор:

— Никита, а почему ты не берешь с собой Катю?

Когда мама обращалась к Никите, тот забывал, что уже давно вырос, что заканчивает первый курс института. Он моментально становился маленьким мальчиком. И вот этот «маленький мальчик» растерялся.

— Ее что, не принимают в вашу компанию?

— Почему не принимают? — оскорбленно отозвался брат. — Очень даже принимают и зовут всегда. Она сама не хочет.

Я исподтишка показала Никите кулак. Никита за маминой спиной демонстративно пожал плечами, скорчил непонятную гримасу и быстренько выскочил за дверь. Оставил без поддержки, свинтус!

— Катя, что-нибудь случилось? — спросила мама. Спросила мягко. Но при этом пристально смотрела мне в глаза.

— Ничего.

— Но я же вижу! С тобой что-то происходит.

— Тебе показалось. Мне всего-навсего не нравятся пошлые песенки и сальные анекдоты.

— Никита не пойдет туда, где рассказывают сальные анекдоты, — спокойно возразила мама. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Ответа она не дождалась. Я не собиралась с ней откровенничать. Даже в малом. А в таком серьезном вопросе и подавно. Мама давно по-настоящему перестала интересоваться, о чем мы с Никитой думаем и что чувствуем. Она была поглощена своими собственными мыслями. С годами становилась все молчаливей, уходила в себя. Бабушка ругалась с ней, обвиняла в том, что мама оставила всякую заботу о нас. Нет, мама заботилась изо всех сил. Заботилась о чистоте, уюте, еде. О нашем образовании тоже заботилась, о настроении. Но душой отдалялась. Как будто мы оставались на берегу, а она медленно уплывала, уплывала в туманные дали. Для задушевных разговоров и честных признаний существовали бабушка и Лидуся. На крайний случай — Никита. Но не мама. Сейчас мне не хотелось делиться своей болью ни с бабушкой, ни с Лидусей. Про маму и говорить не стоит.

Я ушла в ванную и закрылась там. Это единственное место дома, где можно побыть в одиночестве. В ванной долго смотрелась в зеркало, не замечая собственного отражения. Наступил момент, когда стало ясно: я хочу еще одного поцелуя от Ивана в темном подъезде.

— Ну ты и дрянь! — сказала вслух самой себе и отвернулась от зеркала. Неприятно было видеть свои пламенеющие щеки.

— Ты просто маленькая распутная пакость!

Но сколько бы я ни твердила гадости о самой себе, вернуться к прежней, чистой и ясной жизни не получалось. Иногда гасить в душе раздражение не хватало сил. Внезапно отказалась отмечать свой день рождения. Никаких объяснений по этому поводу не давала. Крысилась. Друзья и знакомые теперь старались обходить меня стороной. За глаза называли «сибирской язвой». Из-за того, что язык у меня вдруг оказался весьма острым и ядовитым.

— Знаешь, что? — сказала как-то Лидуся, по-видимому, не собиравшаяся больше терпеть перепады моего настроения. — Я думаю, ты просто влюбилась. И должна в этом честно себе признаться, а не изводить окружающих.

Мы валялись на травке в овраге. Возле их погреба для картошки. Почти каждый день ходили туда. Надевали купальники и шли в овраг. Там быстренько обливали друг друга желто-коричневой водой из Чертановки. И по несколько часов загорали, лениво переговариваясь время от времени.

— Угу, — промычала я в траву, даже не подняв головы. Откровенничать не хотелось. И причин тому было множество.

Лидуся повернулась ко мне лицом. Сорвала горсть травы и неторопливо посыпала ею мою голову. Вместо пепла, надо полагать. Совсем недавно я читала в одной книге, что на Востоке женщины в знак горя посыпали свою голову пеплом. Меня это так поразило! Я не преминула поделиться с подружкой. И теперь за неимением пепла она посыпала мою голову травкой.

— Влюбилась, влюбилась, — поддразнила Лидуся. — И невзаимно, между прочим. Поэтому ты так бесишься.

— Угу, — опять промычала я. Пусть Лидуся думает себе, что хочет. Правды я ей все равно не открою. Слишком стыдно.

— Ох, Катюсик, до чего же ты скрытная!

Она вскочила и с криком: «Признавайся!» — повалилась на меня. Мы покатились по склону, барахтаясь и кувыркаясь. Щекотались, возились, визжали маленькими поросятами. Наконец, задыхаясь, шлепнулись друг против друга.

— Хорошо, — я перевела дух, отплевываясь от травы, попавшей в рот. — Хорошо. Признаюсь. Влюбилась.

— А я и знала, — до ушей заулыбалась Лидуся.

— Ну, если ты все знаешь, — съехидничала я, — тогда сообщи мне, в кого я влюбилась? А то для меня это тайна, покрытая мраком.

— А правда, в кого? — задумалась Лидуся.

Она еще долго перебирала знакомых мальчишек. Выслушивала мои едкие замечания по поводу их внешности, ума или характера, от восторга болтала в воздухе ногами. И только одно единственное имя не пришло ей в голову. Имя ее брата.

 

СЕЙЧАС

Димка смотрел телевизор. Весь скрючился. Ноги выше головы, на животе — тарелка с печеньем. Знал, что мне не нравится подобная расхлябанность. Знал и делал назло. Всего за несколько дней мой сын неузнаваемо изменился. Нормальный, веселый и порывистый мальчик превратился в злого, дерганного подростка. Неужели так среагировал на мою взвинченность?

— Дима! Сядь правильно. Иначе заработаешь горб.

Димка ничего не ответил. Скорчился еще больше. Я смотрела на него и заводилась. Только замечаний больше не делала. По школьному опыту знаю — бесполезно. До откровенной грубости за эти четыре дня Димка пока не докатился. Молчал. Не хотел общаться. Но, кажется, именно к этому все идет. Грубости и хамства от него я не перенесу. Все эти годы сын, — ласковый, покладистый, — был светом в окошке, самым важным для меня человеком. Ради Димки пришлось отказаться от всей прошлой жизни, от самой себя. Потерять его — значит потерять все. Вот и молчу. Жду, когда у него накипит. Может, выкричится, выплеснется и мир между нами восстановится?

Заверещал телефон. Это Лидуся позвонила. Обычно она набирала наш номер по понедельникам и средам. А по субботам приходила в гости. Но сегодня, если мне память не изменяет, четверг?

— Катюсик! У тебя ведь завтра только два урока?

— Да.

— Значит, время есть. Приходи сейчас ко мне.

Я чуть было не поинтересовалась: «Для чего?» Хорошо, вовремя остановилась. Не успела обидеть человека. И так всю жизнь, сама того не замечая, обижала.

К Лидусе не ходила давным-давно. Это, потому что тетя Маша сердилась. Не могла простить мне вынужденного притворства перед Димкой. Ей хотелось слышать от меня «мама», а от Димки «бабушка». Но я до сих пор не считала возможным ворошить старые грехи. У меня нестерпимо болела душа, все существо мое корчилось, когда я заглядывала к Лукиным. То единственное, чего мне хотелось, в чем заключалось мое счастье, было неразрывно связано с этой семьей и утеряно мной навсегда по собственной дурости. Не вернешь, не исправишь. Лукины обижаются, но, по крайней мере, не догадываются о моих мучениях, не жалеют меня. Я боялась их заботливого сострадания. Еще совершенно невыносимо было смотреть на Лидусино счастье. У нее хороший, любящий муж, прелестная дочка. Мир и лад в семье. Искренняя радость за Лидусю не мешала обиде на весь мир и на себя заполнять мою душу.

— Давай, лучше ты ко мне?!

— Я уйти из дома не могу, а ты очень нужна.

Колебалась недолго. Сейчас лишь три человека в моей жизни были дорогими и близкими: Димка, Лидуся и Никита. Родители не в счет. Мы, конечно, теперь встречаемся иногда. Но я так и не смогла простить им прошлого. А отец до сих пор возмущен моим поведением в 91-м году. Называет меня не иначе, как «ельциноидной дерьмократкой». И они, и я сохраняем дипломатические отношения исключительно ради Димки. Во всяком случае, Лидуся мне гораздо ближе их. Она всегда при нужде подставляла свое плечо. Без всяких просьб, между прочим. И всегда кстати. Сама же о помощи не просила ни разу.

— Ты одна? — осторожно спросила я.

— Одна, одна, — поторопилась с ответом Лидуся. Знала точно, лишь при таком условии я соглашусь придти.

— Хорошо. Сейчас забегу.

Повесила трубку. Посмотрела на сына. Как он? Димка выглядел хмурым и встревоженным. Явно прислушивался к моему разговору с Лидусей.

— Чего уж, — буркнул мне, насупившись. — Иди.

Я стояла, не решаясь оставить его одного. Он не слишком жаловал Лидусю. Обычно бывал недоволен нашими встречами. А тут, к моему изумлению, проворчал:

— Чего стоишь? Иди. Она же тебя ждет.

Вот. Даже сын меня подталкивал. Пришлось надевать плащ и туфли.

— Мам! — напомнил Димка. — Ты фартук забыла снять.

И верно, забыла. Сняла фартук, но идти на кухню поленилась. Повесила его в ванной, поверх банного полотенца. Тянула время, размышляя, не забыла ли еще чего? Ну, не хотелось мне туда идти!

Однако пошла. На улице задрала голову и посмотрела на наши окна. Димка из кухни наблюдал за мной. Бледный и всклокоченный. Недоброе предчувствие кольнуло вдруг сердце.

Иногда расстояние между Лидусиным подъездом и моим казалось крохотным. Сегодня же оно почудилось мне непреодолимым. Изнывая от необъяснимой тревоги, я поднялась на второй этаж. Позвонила в 47-ю квартиру.

— Заходи, открыто, — крикнула из-за двери Лидуся. Ее голос был приглушен льющейся водой. Стирает она, что ли? Я вошла. Заглянула в ванную. Так и есть. Стирает.

— Проходи в комнату. Я сейчас.

Лидуся сдула со лба влажное колечко темных волос. Руки по локоть в мыльной пене. Лицо в бисеринках пота. Но ни руки, ни лицо вытирать она не стала, снова занялась стиркой. Предупредила, чтоб я туфли не снимала. У них, дескать, грязно. И по полу дует.

Какие тут туфли?! Я только заглянула в большую комнату и сразу лишилась способности шевелиться. Вообще. Язык присох к гортани. Такого предательства от Лидуси не ждала. И ведь как чувствовала!

— Наконец-то, — сказал Иван.

Он сидел за столом. Пил чай с вареньем. Не улыбался. Но, кажется, и не злился. Такой знакомый… До мельчайшей черточки… И такой чужой…

— Не стой столбом, проходи, — он протянул руку к серванту и, не вставая с места, достал еще одну чашку. Для меня, наверное. Я перевела дух. Кто бы мог подумать, что Лидуся столь коварна?! И что мне теперь делать? Сбежать? Извиниться и уйти под благовидным предлогом. Можно даже без предлога. Нет, сбежать — это как-то по-детски. Сесть рядом и спокойно пить чай? Да я подавлюсь первым же глотком.

Иван не стал дожидаться, пока хоть какое-нибудь решение созреет в моей голове. Спокойно поднялся, подошел, приобнял за талию. Меня в жар кинуло от одного его прикосновения. Он не заметил. Повлек к столу, по дороге терпеливо объясняя:

— Стесняться не нужно. Ты здесь свой человек. Мы в некоторой степени даже родственники.

Я вздохнула поглубже и с вызовом спросила:

— А кто тебе сказал, что я стесняюсь?

— Сам вижу, — отозвался он, усаживая меня на стул. Сел напротив. Подперев щеку рукой, долго вглядывался. Словно искал в моем лице что-то очень нужное для себя. Наконец рассмотрел. Со вздохом сказал:

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Долго же ты ко мне шла.

Он наливал мне чаю. Покрепче. Еще помнил такие мелочи. Я разглядывала рисунок на скатерти — крупные золотистые и сиреневые цветы, — собиралась с мыслями. Долго, говорит, шла? Он этого не знает. Да и не может знать. Я шла к нему всю свою жизнь. Но не преодолела и половину пути. Страх — сильное чувство. Иногда он бывает даже сильней любви.

— Ты с каким вареньем любишь?

— Что?

— Я спрашиваю: с каким вареньем ты любишь пить чай? И не волнуйся ты так. Никто тебя здесь не съест. Нам давно надо поговорить. Вот и все.

— О чем?

Спросила его и тот час же подумала — сейчас скажет: «О нас». В памяти моментально всплыл недавний разговор с Котовым. Неужели все мужики одним миром мазаны?

— О Димке.

О Димке. Вот. Вот оно. То, чего я так боялась. Теперь уже не пронесет, как двенадцать лет назад. Видимо, судьба решила расставить точки… Впрочем, и я не вынесу той неопределенности, которая возникла за последний месяц. Одно неосторожное слово, взгляд — и я сорвусь. Не важно чье это будет слово, чей взгляд. Сейчас необходимо сдержаться, не утратить контроль над собой.

Внутренне собралась, сосредоточилась. Бросилась в атаку, стараясь выглядеть вежливой и спокойной:

— Почему тебя интересует мой сын?

Иван пристально посмотрел мне в лицо. Я даже зажмурилась — так переливался серо-синий перламутр его глаз.

— Потому, что он и мой сын тоже.

Ответ прозвучал довольно сухо и враждебно. Подобной прямоты я не ожидала. Предполагала дипломатические хитросплетения вокруг мучительной темы. Иван же брал быка за рога. Выходит, он знает? Интересно, откуда? Неужели Лидуся нарушила все свои страшные клятвы? Нет, надо отпираться. Димка — сын Широкова. У него так и в метрике записано. Кто, кроме меня, может точно знать, от кого я родила? Ничего Иван не докажет.

Пока я лихорадочно соображала, какие доказательства предъявить, Иван внимательно за мной наблюдал. И, кажется, посмеивался в душе. Неожиданно фыркнул:

— Не вздумай отпираться. Не прокатит.

Я покосилась на него. С какой это радости он вдруг развеселился? Тем не менее, заготовленную речь произносить не стала. Знала его хорошо. Раз так уверен, значит, самые убедительные аргументы его не прошибут.

— Ладно. Пусть так. Но Димка пятнадцать лет прожил с мыслью, что он — сын Широкова. Даже помнит его. Димка такой нервотрепки не заслужил. Зачем его баламутить? Зачем отбирать память об отце?

— Об алкоголике, — безжалостно поправил меня Иван. И вдруг вскипел:

— А я, значит, это заслужил?!

Всю его веселость, как корова языком слизнула. Или веселость была показная? Он с грохотом отодвинул от себя чашку. Вскочил. Сунув руки в карманы, мерил комнату широкими шагами, зло поглядывал на меня.

Я помнила Ивана другим. Уверенным в себе. Немногословным. В минуты бешенства его речь становилась ленивой, с обыденными, будничными интонациями. А тут… Он просто бушевал. Извергался вулканом. Димка растет без отца! Сам Иван много лет кочует по жизни без семьи и пристанища, в то время, как у него такой замечательный сын! И все из-за моей фанаберии! Он так и выразился: «фанаберии», при этом презрительно передернув плечом. Если бы даже очень хотелось, мне все равно не удалось бы вставить ни слова — такой могучий поток «горячей лавы» на меня выплеснулся. Огненные брызги — фонтаном во все стороны. Меня этот всплеск поверг в растерянность. Подобного и представить себе не могла. Потому молча слушала эту прокурорскую речь. Долго слушала. Только все когда-нибудь заканчивается. Начал иссякать и Иван. И вот тут я совершила непростительную глупость. Отпила давно остывшего чаю и светским тоном заметила:

— А кто тебе мешал жениться? Нарожать детей? Уж во всяком случае, не я.

Иван словно споткнулся. Замер на месте, хлопая ресницами. Растерянно облизал губы. Моя рука непроизвольно потянулась к вазочке с печеньем. Странно. Есть не хотелось вовсе.

— Катя! — наконец сказал Иван внезапно осипшим голосом. — Ты что? Ничего не понимаешь?

— А что нужно понять? — сварливо отозвалась я.

— Так!

Он плюхнулся на свое место. Придвинул чашку с недопитым чаем. Отпил и поморщился. Ну, ясно, чай холодный. Холодный чай Иван с детства терпеть не мог. Вот и теперь пить не стал. Смотрел в никуда. Барабанил по столу пальцами. Словно решал для себя нечто очень важное.

У меня в висках застучало, заломило. Цветные блесточки побежали перед глазами. Но виду не подала. Сидела, как на дипломатическом приеме. Вежливо попивала чаек. Бабушка сейчас могла бы гордиться мной. Но бабушки не было на этом свете уже два года. И такой горькой оказалась эта потеря, что и придумать нельзя. Самая горькая из потерь. Она жила со мной последние годы. Помогала растить Димку. Вот когда довелось понять, почему Никита всю жизнь тянулся к бабуле. Димка тоже тянулся к ней. И невообразимо тяжело перенес ее смерть. Конечно. Бабушка через многое прошла в этой жизни, понять могла абсолютно все. После того, как умер дедушка, она смягчилась. Что ни в какую не принимала раньше, стала принимать. Да как! С неподражаемым юмором. Сильной женщиной была наша бабушка. Теперь таких не сыщешь.

— Значит, так, — прервал мои размышления Иван. — Договориться мы с тобой не смогли. Пытаться еще раз? По-моему, не стоит.

— Не стоит, — подтвердила я, поднимаясь.

— Насмерть стоять будешь? — осведомился он недоброжелательно. — Как защитник Севастополя?

— Как мать, — поправила его, стоя уже в коридоре и снимая с вешалки плащ.

Иван вышел из комнаты. Подошел и отобрал плащ. Помог надеть. Бог мой, какая галантность! Где только нахватался?

— Я провожу, — сказал тихо.

— Не надо, — так же тихо ответила ему.

Мы стояли в маленькой, тесной прихожей. Смотрели друг на друга. В ванной Лидуся с шумом и грохотом стирала белье. Устроила провокацию, а теперь даже носа не высунула попрощаться. Впрочем, мне сейчас было не до Лидусиных происков. Щеки полыхали, и на лбу стали появляться капельки пота. Что же это у них так душно? Не проветривают квартиру?

Молчание затянулось. Еще можно было все исправить. Шагнуть к Ивану. Прижаться щекой к его широкому плечу. Сказать… Что? Что сказать? Нет у меня таких слов. Растеряла за прошедшие годы. Да и стыдно. В моем-то возрасте навязываться мужчине? Я и в семнадцать лет не могла это сделать, а теперь — подавно…

Иван пошевелился. Момент, такой благоприятный для меня, был упущен. Если Иван и ждал чего-то, то не дождался. Мы все так же молча вышли из квартиры. Спустились по лестнице. Молча шли к моему подъезду. На улице похолодало. Свежий ветер остудил щеки. Голова больше не кружилась, прекратился звон в ушах. Я почувствовала себя хорошо, повеселела. Присутствие Ивана уже не угнетало. Мне вдруг стало жаль его. Он немного подмерзал, идя в одном пиджаке.

У двери в парадное Иван остановился.

— Все. Дальше не пойду. А то сорвусь и наделаю глупостей, — пояснил с тоскливой снисходительностью.

Вот за что всегда уважала Ивана, это за честность. Никогда не кривил душой, не лгал, не изворачивался. Как думал, так и поступал. И обещания свои всегда выполнял. Я была благодарна ему в этот миг. Рука сама собой потянулась к его лицу — дотронуться. Но я вовремя спохватилась, отдернула руку. Повернулась и пошла.

— Катерина Алексеевна! — раздалось за спиной.

Я обернулась.

— Ты сказала, что будешь стоять насмерть? Как мать?

Сердце оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Ничего не изменилось. Я не девчонка, ему уже под сорок. А словно и не было этих лет разлуки. Мы опять стояли друг перед другом враждебные, разделенные глухой стеной непонимания.

— Да, сказала!

— Так я тебя предупреждаю: я сам буду разговаривать с Димкой. Найду способ. Даже если сердобольная мамаша запрет его дома.

— Только попробуй.

Но я понимала, мои слова никакого действия не возымеют. Конечно, он найдет способ. Что я, Ивана не знаю? Бросилась к двери, не желая больше слышать его тяжелых, злых слов, не желая видеть его самого.

Между первым и вторым этажом остановилась отдышаться. И тут с пронзительной ясностью вспомнился его первый поцелуй. Вот здесь. На этом самом месте. Вспомнились тепло и чуть солоноватый привкус его губ. И как я испугалась.

Снова стало жарко. Затылок налился свинцовой тяжестью. Ноги, будто кто-то их набил ватой, не хотели слушаться. Я опустилась на грязную ступеньку. Сквозь гул в голове медленно и четко выплывала мысль: опять струсила. Конечно. Говорила с Иваном о Димке, а думала совсем о другом. О нем. Об Иване думала. О его руках. О его губах. Вот встал бы он, подошел, обнял. И никакие слова уже не нужны… Иван не сделал этого. А у самой духу не хватило. Струсила…

Когда я доставала из кармана ключи от квартиры, меня затошнило. Да так сильно. Боялась, вырвет прямо у порога. Распахнула дверь, влетела в ванную и склонилась над раковиной. Ничего! Тогда засунула два пальца поглубже в рот. Старое, испытанное еще в студенческие времена средство. И опять ничего. Правда, тошнота немного отступила. Может, это у меня аллергия на Ивана так проявляется? Умылась холодной водой и, не заглядывая в зеркало, прошла в комнату.

Димка все еще смотрел телевизор. И та же поза. И та же тарелка на животе. Только печенья почти не осталось. Вот ведь сластена.

— Вернулась? — деланно равнодушно спросил сын.

Мне вдруг стало любопытно, а чего это он заинтересовался моими делами? К Лидусе чуть ли не погнал. Ох, не спроста…

Не дождавшись ответа, Димка на минуту оторвал свой ясный взор от телевизора. Почти сразу же тарелка с печеньем полетела на пол. Я хотела отругать его. И не смогла. Димка смотрел так испуганно.

— Мам! Что с тобой?

Со мной были головокружение, звон в ушах, тошнота. Но это же на лбу не написано?

— Мам! Ты вся красная! Вся-вся! Как бурак!

— Это я сейчас в ванной постояла. Головой вниз. Вот кровь к щекам и прилила.

— Да ты сама посмотри! — волновался Димка. — У тебя, что щеки, что руки — одного цвета!

Я подняла руки к лицу. Посмотреть. Звон в ушах усилился и все вокруг поползло куда-то в темноту.

…Сон не хотел меня отпускать, давил мягкой лапой. Поэтому просыпалась я долго, медленно вспоминая происшедшие накануне события. Была у Лидуси. Там тихо повздорила с Иваном. Пришла домой и потеряла сознание. Окончательно пришла в себя, когда Лидуся встречала врачей «скорой», а Димка тихо плакал в углу между окном и диваном. Там, где раньше стоял торшер. Сидел на полу и плакал, как маленький. Хорошо, что Ивана не было. Я и так стеснялась. Меня осматривали два молодых фельдшера. Диагноз поставили преглупейший: гипертонический криз. Вкатили пару уколов. Посидели полчаса, напугали больницей. Велели утром непременно вызвать врача и уехали с чистой совестью. Лидуся изобретала на кухне какую-то еду. Димка в своей комнате готовился ко сну. Я лежала, подремывая, и размышляла. Гипертония. Это у меня? Хм, шуточки, однако. Да я за всю свою жизнь ничем не болела. Если не считать того случая, когда папочка меня первый раз выпорол, то один раз была ангина и один раз грипп. Давно. Еще в детстве. На мне пахать можно. Какая тут гипертония?! От чего? На нервной почве, что ли? Как заснула, не помню. Но чай мы с Лидусей не пили. Это точно. Почему же на столе чайные чашки стоят?

Солнечный луч скользнул по лицу. Я повернула голову, чтобы свет не бил в глаза, взглядом наткнулась на часы. Старинные бабушкины настенные часы. С маятником и курантным боем. Стрелки показывали половину одиннадцатого. Мамочка моя! На работу проспала! На оба урока! Никогда со мной такого не было. Что теперь делать? Вот Котов-то порадуется. Такой козырь ему в руки дала.

Я резко села и сразу почувствовала, как кружится голова. Краем глаза заметила возле дивана табуретку. На ней — тарелка, накрытая чистой льняной салфеткой, и бумажка. Потянулась сначала за бумажкой. Так и есть. Записка от Димки. «Мама! Не вставай пожалуйста. Тетя Лида вызовет тебе врача. А я предупрежу завуча. Завтрак на табуретке. Ни о чем не волнуйся. Дима.» В носу предательски защипало. Неужели сын достаточно вырос, чтобы оставлять подобные записки? Мне казалось, он еще настоящий цыпленок. Или просто родителям свойственно видеть своих детей маленькими до самой их старости?

Ладненько. Раз в школу можно не ходить, я решила до прихода врача поработать над конспектами для уроков. Все равно наша участковая раньше трех часов дня не явится. Бабушка перед смертью часто болела, и мне довелось близко познакомиться с причудами районной поликлиники и участкового врача.

Я уселась на диване поудобней. Обложилась со всех сторон необходимыми материалами. И задумалась. Но если бы о конспектах…

 

ТОГДА

Мы с Лидусей собирались в школу. На танцы. Вообще это называлось вечером отдыха старшеклассников. Директор такое название придумал. А на самом деле были обыкновенные танцы. Конечно, комитет комсомола вначале представлял какой-нибудь капустник или монтаж. Например, посвященный 9-му мая, как на сей раз. С монтажами приходилось мириться всем, иначе танцулек не видать. А нам, восьмиклассникам, и монтаж не был в тягость, лишь бы пропустили на вечер.

Собирались мы у меня дома. Мои родители возвращались с работы позже, чем Лидусины. И, естественно, не могли видеть, как мы неумело пачкаем тушью ресницы. Если бы наши предки узнали! Мой отец разорялся бы целый год. А тетя Маша отходила бы обеих мокрой, грязной тряпкой. Тем более, что сегодня Лидуся прихватила с собой мамину губную помаду и тени для век.

— Знаешь, чего скажу? — щебетала она перед зеркалом, слюнявя кудряшки на висках.

— Чего? — откликнулась я, спешно зашивая дырку в тонких колготках. Здоровущая дыра. Хорошо еще, что на пятке, в туфлях не видно будет.

— Ко мне вчера Широков подходил. Ну, Генка Широков из второго подъезда, — пояснила Лидуся, заметив мой непонимающий взгляд.

— И что? — равнодушно спросила я, опять склоняясь над колготками.

— И ничего, — обиделась Лидуся. Не понимала, почему я не разделяю ее энтузиазма. Впрочем, моментально остыла, сменила гнев на милость:

— Про тебя спрашивал.

— А…

Знаю я, что в таких случаях спрашивают парни. Ко мне вон сколько уже подходили. Интересовались Лидусей. Она становилась настоящей красавицей: серо-синие глаза в обрамлении густых черных ресниц, нежный румянец и вьющиеся кольцами темные волосы. И, как настоящая красавица, она была немножко взбалмошной. А во мне ничего такого нет. Особого интереса не представляю. Поэтому предпочитала не обсуждать подобные темы. Меньше комплексовать приходилось. Но разве Лидусю остановишь, если ей чего-то хочется? Это же танк. Правда, очаровательный, с цветами и оборочками. Кроме того, Лидуся с осени вздыхала по одному десятикласснику, звавшемуся Андреем Песковым. И темы, касающиеся весенних эмоций, грели ей душу.

— Знаешь, он так про тебя расспрашивал, так расспрашивал…

Я молча зашивала дырку и соображала, какую юбку надеть. Или брюки? Джинсов у меня нет. А брюки… Почти все девчонки будут в брюках. Сейчас модно. С клешем от колена или от бедра. Значит, лучше — юбку. А к ней зеленый батник, что подарил Никита на 8-ое марта.

— По-моему, он в тебя влюбился, — авторитетно заявила Лидуся, закончив наконец укладывать свои кудряшки.

— Все у тебя повлюблялись, — проворчала я, отбирая у нее тушь, поплевала на брусочек и стала елозить по нему зубной щеткой. — Как втрескалась в своего Пескова, так одну любовь кругом и видишь. Тебе не кажется, что нам еще рано влюбляться?

Лидуся обиженно заморгала накрашенными ресницами.

— Скажи лучше, где мы умываться после танцев будем?

— Как где? В школе, — она потянулась за флакончиком с духами. — В туалете.

— Ну, да, — хмыкнула я. — А если тебя твой Песков провожать пойдет?

Лидуся захохотала. Ей немного нужно было для веселья. Иной раз пальчик покажи, и смеяться будет дня три кряду. Сейчас она представила себе Андрюшу Пескова, разглядывающего ее вымытую до блеска физиономию. Конечно, ни о каком провожании она не мечтала. На танцах десятиклассники нас едва замечали. Но зато пэтэушники не давали проходу.

Сегодня мы с Лидусей оказались переборчивы с партнерами, поэтому почти все медленные танцы простояли в самом дальнем и темном углу. Лидуся наблюдала, как недоступный Песков увивается вокруг Заварихиной.

— У, Заварка! — бухтела Лидуся. — Припомню я тебе!

Грозила кулачком в ее сторону.

Мне весь вечер из солидарности пришлось простоять рядом с Лидусей, выслушивая ее комментарии и жалобы. Но на счет Заварихиной наши мнения совпадали. Ольга кокетничала с Песковым, не отцепляясь от руки Ивана. Бедная Шурочка Горячева готова была предать свою лучшую подружку страшной и мучительной смерти. Я и сама склонялась к аналогичной мысли. Но тут Лидусю осенила блестящая идея, которой она не преминула сразу же поделиться.

— Слушай, — закричала она мне прямо в ухо. Еще бы! Сквозь грохот музыки сейчас и качественный вопль не расслышишь.

— Давай покажем этой Заварке, чьи в лесу шишки?

Я развела руками. С удовольствием бы показала. Но как?

— Когда «белый» танец объявят, ты Ивана пригласи, а я — Пескова.

— Да Иван не пойдет. Откажет.

— Тебе? — удивилась Лидуся. — Никогда. А если заартачится, скажи ему, что мне помогаешь. И вот увидишь, побежит, как миленький. Только надо с ними совсем рядом встать, чтобы успеть перехватить.

Потанцевать с Иваном, помогая тем самым Лидусе, — совсем другой коленкор. Даже для себя самой прекрасное оправдание. Тем более для Ивана. И я поддалась на уговоры. Мысленно начала прорабатывать свои действия, забыв обо всем остальном.

Зазвучал медленный танец. Лидуся потянула меня за собой. Мы выбрались из своего нагретого угла и стали протискиваться поближе к намеченной цели. Тут-то меня и словил Широков.

— Можно? — спросил мягко. Только ответа ждать не стал, сразу взял за руку. Лидуся и здесь вовремя подсуетилась. За меня ответила ему согласием. Но предупредила, что отпускает любимую подругу лишь на один танец. А потом у нас важное дело. И сразу толкнула меня в спину. Я прямо-таки свалилась на Широкова. Оглянулась на Лидусю, свирепо сверкнув глазами. Исподтишка показала ей кулак. Широков не обратил внимания. Благодарно улыбнулся Лидусе и потащил меня за собой.

Я плелась за его спиной и сочиняла гневную речь, направленную против дорогой подруженьки. С какой стати она будет решать за меня, с кем мне танцевать?

Пока я злилась, Широков пробивал дорогу в центр актового зала.

— Все, Широков. Дальше не пойду.

Мне не хотелось, чтобы Иван увидел, как я танцую с другим.

— Меня, между прочим, Геной зовут, — огрызнулся вдруг Широков. Но остановился. Обхватил меня ручищами, как клешнями, затоптался на месте. Я старалась подстраиваться под его неловкие движения. Заодно попыталась исправить свою оплошность.

— Извини, Ген. Просто мы раньше не общались. Ты же меня на два года старше?

— На два, — подтвердил он, придвигаясь ближе.

Эта манера танцевать мне никогда не нравилась. Парень с девчонкой обнимались и, тесно прижавшись друг к другу, покачивались в такт музыке. Тем более, не хотелось обниматься с Широковым. Поэтому я незаметно отстранилась от своего партнера. Чтобы не способствовать возникающему интиму, снова бойко заговорила:

— Надо же! Живем столько лет в соседних подъездах, а я о тебе ничего не знаю. Ты чем сейчас занимаешься?

И до конца танца Широков подробно рассказывал о своем ПТУ, где учился на автослесаря. Еле-еле дотерпела до минуты, когда песня закончится. От Широкова сильно пахло табаком, немного — вином. И голос чуть гнусавый, и ладони влажные. Противно, короче. Едва только появилась возможность, мигом сбежала к Лидусе. Хотя… Могла бы и не торопиться. Во-первых, за медленным танцем запустили серию быстрых. А, во-вторых, Лидуся истерзала меня болтовней о Широкове. По ее мнению, мне не надо теряться, когда такой ценный кадр сам идет в руки. Генка симпатичный парень, и с ним вполне можно ходить в кино или на танцы. У других девчонок парни и того хуже.

Я слушала ее аргументы впол-уха. Глазами выискивала в толпе Ивана. Куда подевалась их компания? Вроде, только-только здесь были. Понятно, что увидеть нужного человека в полутемном зале среди танцующей орды крайне роблемноп. Но так хочется!

Лидуся все жужжала, жужжала над ухом. Разговор был неприятен и утомителен. Единственный мой довод, что Широков, кажется, выпивает, Лидуся небрежно отмела. Посоветовала мне присмотреться к ребятам. Все выпивают. А если начну постоянно встречаться с Широковым, то смогу условие поставить — пусть бросит пить. Захочет встречаться, так и бросит.

— Ага! Только шнурки погладит.

— Захочет, — убежденно протянула Лидуся. — Вон какими голодными глазами смотрит. На тебя так не смотрит даже…

Тут Лидуся запнулась. Посмотрела встревоженно глазами и замолчала. Меня это заинтересовало. Чтобы не спугнуть, полюбопытствовала якобы равнодушно:

— Значит, Широков голодными глазами смотрит? А кто еще?

Но Лидуся, видимо, поняла, что сболтнула лишнее.

— Мама твоя. Вот кто, — ответила туманно, поджала губы. Выпытывать у нее, кто еще кидает на меня стрстные взоры, дело бесперспективное. Если Лидуся не хотела говорить, никакие уловки и хитрости не помогали. Да она и времени мне не дала. Вернулась к обсуждению Широкова, заявив, что встречаясь с ним я ничего не потеряю, а помочь мне это сможет здорово. Помочь? В чем? Что еще за тайны Мадридского двора? Мое терпение лопнуло.

— Я знаю, почему ты так переживаешь за Генку. Он тебе нравится больше, чем какой-то там Песков. У него самый широкий клеш в целом районе. И везде цепочки: на шее, на руках, даже на штанах.

— Я за тебя переживаю, дурочка, — фыркнула Лидуся, среагировав скорее на замечание о цепочках, чем на мой тон. Она действительно, как сорока, любила все блестящее.

Мы вполне могли с ней рассориться на целый вечер. Но тут, к счастью, объявили «белый» танец. Мы встрепенулись и помчались выполнять свой план.

Лидуся оказалась права. Никаких объяснений не потребовалось. Иван без звука пошел со мной танцевать. Правда, его компания загоготала, когда я пролепетала приглашение. Но не он же! Вслед нам отпустили несколько плоских шуточек. Что-то там про килек. Или сикильдявок? Иван ухом не повел. Все равно, танец был испорчен. Благодаря издевкам я вдруг почувствовала себя мороженной треской. Руки и ноги стали негибкими, деревянными какими-то, ладони потели. Иван настороженно молчал. А мне ничего путного в голову не приходило. Поглядывала через его плечо на Лидусю, танцующую со своим Песковым неподалеку от нас. Лидуся блестела глазами, энергично болтала. Я завидовала ей ужасно. Столько свободы, непринужденности. Вот ведь везучая! Хотелось бы и мне так…

Иван заинтересовался моим повышенным вниманием к невидимому для него объекту. Спросил ворчливо:

— Куда ты все время смотришь?

— Да на сестру твою, — ответила я и взглянула ему в лицо.

Вот бывает так иногда. Смотришь в глаза человеку и ничего другого уже не видишь. Одни эти глаза. А все остальное исчезает неизвестно куда. И ты начинаешь тонуть в этих глазах, тонуть… А потом оказалось, что мы совсем близко. И Иван крепко меня обнимает. От него идет сильное, ровное тепло. Я чувствую это щекой, прижатой к его груди. И весь мир качается, качается…

Музыка внезапно кончилась. Мы все еще стояли, прижавшись друг к другу, когда рядом нарисовалась Шурочка Горячева. Подняла рыжие бровки. Сказала капризно:

— Нам всего несколько дней осталось, а ты танцуешь неизвестно с кем! Ну, Иван!

Он повернулся к Шурочке, одной рукой продолжая удерживать меня за талию. Не отпускал. Ответил ей будничным, скучным тоном:

— Иди на первый этаж. И жди меня возле раздевалки. Я сейчас приду.

Шурочка обижено шмыгнула носом. Постояла немного возле нас. Но сердить Ивана не посмела, ушла, красиво покачивая бедрами. Джинсы сидели на ней, как влитые.

Иван нерешительно взглянул на меня. Убрал руку с моей талии. Не уходил. Словно ждал чего-то.

— Почему вам несколько дней осталось? — я смотрела на него снизу вверх, с непонятной надеждой ожидая ответа.

— Мне скоро в армию идти. Повестка пришла.

Словно специально, начала греметь быстрая музыка. Горохом стучали дробные звуки ударника. Толпа вокруг скакала, прыгала, топала. Мы стояли в этой ревущей толпе, как в пустыне. Теснота и давка потеряли свое значение. Все вообще потеряло свое значение…

— Когда? — прошептала тоскливо. Думала, Иван меня не услышит. Но он услышал.

— Двенадцатого.

— А сегодня уже седьмое. Так скоро…

Отчаяние было готово брызнуть из меня слезами. Я отвернулась, чтобы он не заметил моей тоски. Закусила губу.

— Пойдем завтра в кино? Сможешь?

Иван приглашал меня в кино? Или мне послышалось? Даже повернуть голову в его сторону боялась. С четвертого класса мечтала с ним в кино сходить. И не надеялась давно. Выходит, мечты иногда сбываются.

— Пойдем.

— Катька! — он заставил меня повернуться, тряхнул за плечи. — Не расстраивайся. Два года — не сто лет. И не заметишь, как время пролетит.

— Угу…

— Значит, завтра, — Иван уже торопился. — Точно сможешь?

Я кивнула.

— Тогда увидимся. А сейчас мне надо с Шуркой кое о чем поговорить. Извини.

Он махнул рукой и пошел из зала, пробираясь сквозь танцующую толпу. Только тут до меня дошло, что он не сказал, где и во сколько встретимся. Значит, пошутил. Пригласил в кино, чтоб успокоить. Пожалел маленькую влюбленную дурочку. И правда, если хорошо подумать, то кто я такая? Малолетка. Мне даже пятнадцать всего через две недели будет. А Шурочка Горячева — взрослая девушка. В медицинском училище учится. Имеет право и замуж выходить. И по красоте мне с ней не равняться. Особенно теперь, когда Шурочка подстриглась и классно укладывается щипцами. Не знаю, каким средством она пользуется, но волосы у нее сейчас отливают нежным золотистым оттенком. А я до сих пор, словно первоклашка, хожу с косами. Отец не разрешает обрезать. Они болтаются, как веревки. Только мешают.

Настроение вконец испортилось. Музыка стала раздражать. Я вдруг заметила, что меня довольно сильно толкают. Неприятно. И этот дружный топот стольких ног… Решение уйти домой появилось внезапно, но в тот момент казалось самым верным. Пусть Лидуся без меня здесь побудет. Она так рада, ей сегодня везет. Я своим видом лишь настроение испорчу.

Побрела в туалет. Хорошо, что девчонки, которые курили там потихоньку, сразу выбросили свои сигареты в открытое окно и ушли. Я подождала, пока табачный дым вытянет, закрыла окно. Умывалась долго, с наслаждением. Холодная вода помогла привести в порядок растрепанные чувства. Потом спустилась вниз. В раздевалке минут десять искала свою куртку. Ивана с Шурочкой здесь не было. Наверное, ушли гулять. Вечер-то ничего себе, теплый. Вышла на улицу, оглянулась — никого. С наслаждением вздохнула полной грудью свежий вечерний воздух.

— Катюсик! Подожди!

Лидуся догнала меня. Тоже чисто умытая. Понятно. Значит, возвращаться в школу на вечер не собирается. А как же ее Песков?

— Лидусь! Зря ты за мной пошла. У тебя все так классно выходило.

— Ты про Пескова? — Лидуся затанцевала на мостовой. — Никуда… он теперь… не денется… Свидание назначил… Даже хорошо… что я раньше… ушла… Это его заденет…

Она вальсировала, делая небольшие паузы между словами. Видимо, считала про себя: раз-два-три, раз-два-три. Руки раскинула так, словно хотела обнять весь мир. Меня удивило, что она ничего не спросила про мое бегство с танцев. Это было не в ее характере. Впрочем, и к лучшему, что не спросила. Все равно я бы правды не сказала. А так она сама веселилась и меня развеселила немного. Я подхватила Лидусю, и мы плавно закружились, фальшиво распевая старинный вальс.

Дотанцевать нам не дал Широков. Выследил он нас, что ли? Догнал с радостным окриком. Пошел рядом, куря сигарету за сигаретой. Вертел длинноволосой головой. Несуразная челка мешала ему видеть то меня, то Лидусю. Он пятерней откидывал ее назад, но она тут же падала на глаза. Лидуся тихонько хихикала. Я старалась отводить взгляд. Уж больно походил сейчас Широков на молодого петушка с режущимся голосом. Лидусю это смешило. Меня — бесило. И глупый разговор, которым он мурыжил нас всю дорогу, тоже раздражал. Мы еле от него отвязались, с три короба наплетя о срочных делах. Он ушел, заметая необъятными клешами дорожную пыль. Лидуся посмотрела Генке вслед и, вздохнув, сказала:

— Все-таки он дурак!

Я только удовлетворенно хмыкнула.

Мы расстались с Лидусей, и на меня опять накатила тоска. Дома мне показалось неуютно. Одиноко. Никто не посмотрел в мою сторону. Как всегда родители пили чай на кухне и о чем-то тихо разговаривали. Как всегда Никита сидел за учебниками. И так, наверное, будет вечно. Я прошлась по комнатам, постояла у полок с книгами. Нет, читать не хотелось. И ничего не хотелось. Может, завести себе дневник и записывать туда разные события из своей жизни? Да событий-то никаких нет. Каждый день одинаков. Интересно, а в других семьях? То же самое? Утром люди идут на работу. Вечером возвращаются, готовят ужин. Проверяют уроки у детей. Ложатся спать, а утром снова идут на работу. Ну, и для чего мы существуем? Есть, спать, производить потомство? Вообще, кто и для чего создал человека? Мысли были интересные. Стоило подумать.

Я думала об этом, когда засыпала. И когда проснулась, опять… Умывалась, завтракала, собиралась в школу и думала. В школе три урока подряд сочиняла вирши о бессмысленности человеческого существования. Лидуся не одобряла темы, выбранной мною для размышлений. Пожимала плечами и фыркала. По ее мнению, раз тебе жизнь дали, то и живи себе на здоровье. О чем тут думать? Но тормошить она меня не стала. Фланировала в стороне, легко общаясь с девчонками из нашего класса. В другой раз я бы изошлась ревностью, видя, как радостно она общается с кем-то, кроме меня. Сегодня мне это было безразлично. Первый раз в жизни я писала стихи. И не глупые четверостишия о любви, которые Лидуся собирала и записывала в специальную тетрадку с рисунками и вырезками из журналов. Я пыталась написать нечто серьезное. Во всяком случае, мне так казалось.

Потом нас отпустили домой. День был предпраздничный, и уроки сократили. С Лидусей мы расстались еще в школе, в раздевалке, так как на дворе околачивался Широков. Я испугалась, что он поджидает меня. Не хватало только всю дорогу до дома видеть его водянисто-серые глаза и слушать хвастливые рассказы о глупых приключениях. И эти его длинные волосы… Челка свисает аж до нижней губы. Лидуся пожалела меня и увела Широкова за собой. Не знаю, что она ему напела, но он все-таки потащился за ней, изредка оглядываясь. Я смотрела на них из окна раздевалки и нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Мне хотелось скорей вернуться к своим стихам. А вдруг у меня и поэма получится?

Поэма не получилась. Дома вдохновение по неизвестной причине иссякло. Я запихнула листочки со своими стихотворными упражнениями подальше. Туда, куда Никита никогда не лазил, а, следовательно, не мог на них наткнуться и повеселиться за мой счет. Потом решила не бездельничать. Иначе мое настроение съест меня. Помыла посуду, прибралась в квартире, сходила в магазин. Дальше делать было нечего. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, взялась за Чехова. Читала «Цветы запоздалые». Я и раньше эту вещь читала, но воспринимала по-другому. Сегодня она проходила сквозь сердце, наполняя все существо грустью и пониманием.

В четыре часа неожиданно зазвонил телефон. Взяла трубку, ничего не подозревая. Вся еще была в чеховской повести.

— Привет, — послышался в трубке голос Ивана. — Ты готова?

— Готова? — растерялась я. — К чему?

— Как к чему? Мы же договорились сегодня в кино пойти. Или ты передумала?

Судя по интонациям, Иван рассердился. А мне вовсе этого не хотелось. Тем более, что все вдруг волшебным образом изменилось. Мир засверкал и запереливался радужными цветами. О Чехове я забыла моментально. К чему погружаться в тоску, когда жизнь на самом деле удивительна и прекрасна?

В нашем районе было два хороших кинотеатра. Но Иван повел меня в Москворечье, в какой-то маленький клуб. Там шел старый итальянский фильм «Дни любви» с Марчелло Мастрояни и Мариной Влади.

Мы пошли пешком. Через овраг. До начала сеанса оставался целый час. Времени прогуляться вполне хватало. Кроме того, вряд ли кто мог нас увидеть здесь и донести моему отцу.

Почему-то именно в этот день погода не радовала. Если вчера было тепло и пригревало солнышко, то сегодня оказалось намного холоднее. Низкие рваные тучи неслись по серому небу, как рыскающие волчьи стаи. Ветер был пронзительным, резким, сырым. Мою куртку продувало насквозь. А Иван шел в одном пиджаке. И хоть бы хны! Я иногда косилась на него. Как он не мерзнет? Мне — так очень холодно. Странно. Вообще сегодня все представлялось странным. Эта дорога через овраг… Сырая земля под ногами. В ней оставались неглубокие отпечатки обуви. Один раз я оглянулась назад. За нами тянулась двойная цепочка следов. Не Шурочки Горячевой, а моих. Моих и Ивана. Сразу же отвела глаза. На Ивана смотреть стеснялась, разглядывала высокие хвосты сухой полыни. Кое-где под кустами еще лежало немного черного, ноздреватого снега. Из-под него пробивались острые, тоненькие иголочки молодой травы. Бледно-зеленые трубочки мать-и-мачехи небольшими кучками росли на пригорках. Скоро распустятся…

Разговор у нас с Иваном никак не клеился. Мы оба стеснялись не пойми чего. Сказав фразу или две, надолго замолкали. Натянуто поговорили о Никите, о вчерашних танцах. О главном, о том, что он через несколько дней уходит в армию, не заговаривали. Но это так и витало в воздухе. Когда шли по длинному, узкому мосту через Чертановку, у меня случайно подвернулась нога. Иван успел поддержать за локоть. Я на секунду замерла, затаив дыхание. И он тут же этим воспользовался. Его пальцы скользнули от локтя вниз, к запястью, и крепко сжали мою ладонь. Так мы и пошли дальше, держась за руки. Я сначала смущалась, краснела и молчала. На его вопросы отвечала односложно. Но, подходя к клубу, чувствовала себя уже намного свободней. Как будто много лет ходила, держась за его руку.

Клуб был мне хорошо знаком. Лидуся бегала сюда на занятия по музыке. А я почти всегда сопровождала ее. Вот только в кинозале не была ни разу. Он оказался маленьким, тесным и душным. Зато билеты — на последний ряд, как у взрослых. Впрочем, сесть можно было куда угодно. Народу мало.

Фильм мне понравился. Веселый и интересный. И все же я смотрела его кусками. Из-за того, что периодически забывала поглядывать на экран. Сначала Иван в темноте взял мою руку и долго грел в своих ладонях. Потом стал поглаживать мне пальцы. Потом придвинулся совсем близко и прислонился к моему плечу. С каждым новым его действием я испытывала новые ощущения. Ну, совершенно новые. Долго их переваривала, решая для себя: хорошо это или плохо? Легкая тревога переполняла душу. Может, так нельзя? Может, так мне еще рано? Но когда Иван отнял свою руку, я безумно расстроилась. Правда, только на секунду, потому что он сразу обнял меня. Больше не хотелось обдумывать, хорошо это или плохо, можно или нельзя. Я просто прижалась теснее. Положила голову ему на плечо. И было мне при этом замечательно. Сладко и приятно. А еще неизвестно откуда возникло чувство защищенности, надежности. И мне не хотелось расставаться с этим замечательным чувством. Мы так и домой пошли — не расцепляясь. Иван крепко прижимал меня к себе. Я не протестовала. Ловила последние минуты удивительной гармонии между нами.

Только недалеко от дома Иван убрал руку с моего плеча. Спросил негромко:

— Тебя проводить?

— Что ты?! — испугалась я. — Если кто увидит и отцу скажет, меня дома убьют.

— Ну, и трусиха же ты, — покачал головой Иван, вздохнул. — Ладно… А завтра увидимся?

— Не-а…

— Почему? — он явно расстроился. — Поехали бы в Парк Горького. На аттракционах покатались…

— Не могу, — вздохнула огорченно. — Завтра мы всей семьей к бабушке едем. Дедушку опять в больницу положили. И она одна. Давай послезавтра?

— Давай, — Иван ласково усмехнулся. — Я тебе звонить не буду, чтоб не подвести. Зайди за мной сама. После обеда.

— Договорились.

Мне не хотелось уходить просто так. Переминалась с ноги на ногу и все не могла решиться. Потом махнула рукой на свои сомнения. Поднялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. И тут же помчалась прочь, испугавшись собственной смелости. По дороге обернулась — кивнуть на прощание. Иван смотрел мне вслед, держась рукой за ту щеку, куда я его чмокнула. Ну и дела!

Все было так странно и нереально. Зато собственный дом показался мне реальным до головной боли. Я пришла вовремя. Как раз к ужину. Каждый день так приходила. Но мне никогда еще не доводилось скрывать от близких свою радость. Двойку или запись в дневнике, или другие провинности — приходилось. А вот радость — никогда. В тот вечер я выяснила для себя, что это невероятно трудно. Намного труднее, чем скрыть горе. Если блестящие глаза и румяные щеки вполне объяснялись прогулкой на весьма свежем воздухе, то внезапно зазвеневший голос, возбуждение и одновременно мечтательная задумчивость меня подвели. Мама и Никита посматривали с подозрительным вниманием. Хорошо, папа ничего не заметил. Бурчал себе под нос что-то о зарплатах и уравниловке. Мне повезло. Обошлось без настойчивых расспросов мамы и жесткого папиного допроса. Да и я постаралась поменьше общаться с близкими этим вечером. Сразу после ужина забралась в ванну. Мылась целых два часа. Не столько мылась, конечно, сколько мечтала. А оттуда юркнула в постель. На попытки Никиты выведать в чем дело, ответила дрожащим голосом:

— У меня голова болит. Отстань, а?

Ничего лучшего придумать не смогла. Повернулась к стенке. Сделала вид, что сплю. А заснуть не получалось еще очень долго. Все мерещился Иван. И то, как мы прощались. И сами по себе придумывались слова, которые могли бы сказать он или я, но которые почему-то не прозвучали.

Среди ночи меня вдруг что-то дернуло встать. Стараясь не разбудить Никиту, спавшего всегда очень чутко, я разыскала те глупые стихи о бессмысленности человеческого существования, сочиненные накануне. Разыскала и порвала на мелкие клочки. Человек существует для счастья! Вот!

Утром меня, естественно, с трудом разбудили. Надо было собираться к бабушке. Вставать не хотелось. Но вспомнила об Иване, вскочила, как ошпаренная.

Хотелось, чтобы поскорее пролетел этот день. Ох, как хотелось. Как все дрожало во мне от радостного нетерпения! И уже немного не верилось, что мы вчера действительно ходили в кино и держались за руки, и что Иван на самом деле меня обнимал. Меня, а не Горячеву. Словно приснилось… Я беспрестанно выглядывала в окно. Надеялась хоть издали увидеть Ивана. Так и не увидела. Утро тянулось, тянулось… Мы бесконечно долго завтракали. Невыносимо медленно наряжались. Потом полчаса топтались в дверях, проверяя, не забыли ли чего. А дорога в центр окончательно привела меня в уныние. И только у бабушки время пошло быстрее.

Не успели мы переступить порог коммуналки на Сретенке, как начались бесконечные споры по каждому поводу, шепот и оглядки. Все это занимало мое внимание, отвлекало. Кроме того, бабуля в отличие от родителей поняла все, едва взглянула на меня, и к вечеру увела на кухню. Усадила на старинный табурет и безапелляционно заявила:

— Ты влюбилась. Не отпирайся.

У бабули были такие глаза… Я все выложила ей, как на духу: и про погреб для картошки, и про пуговицу, и про поцелуй в подъезде, а теперь вот про кино и армию. Ну, кому-то ведь можно рассказать? Если Лидусе и Никите не могу, то хотя бы бабушке. Есть предел для любой тайны.

Бабушка слушала внимательно, иногда покачивая головой. Не ругалась, не обвиняла. С сожалением произнесла:

— Как я тебе завидую.

Меня это потрясло. Значит, мне можно влюбляться? Даже если до совершеннолетия далеко? Значит, это не стыдно? Бабушка помянула Шекспира. Что-то там о бедной Юлии. Я была не согласна. Не причем здесь вовсе Ромео и Джульетта. Нельзя сравнивать обычаи средневековой Италии, да еще в представлении Шекспира, с моралью рядового советского человека. Джульетта в свои тринадцать была девушкой. Я в свои неполные пятнадцать в глазах окружающих — подросток. И так трудно совместить свои ощущения с представлениями взрослых. Бабушка же заняла совсем другую позицию. По ее мнению, только любовь и стоила трудов и жертв. Но бабуля все-таки подбросила ложку дегтя в бочку с медом:

— К сожалению, у меня нет полной уверенности, что ты не потеряешь голову. При таком-то воспитании…

Что она хотела сказать, я не совсем поняла. Или совсем не поняла? Но спросить постеснялась. Думала над ее словами весь вечер. А потом решила не ломать голову. Само собой как-нибудь выяснится. С тем и спать легла, ожидая следующего дня не столь в радостном, сколь в тревожном волнении.

Встала, как обычно. И до обеда промаялась. Трудно провести с родителями полдня, если привык их видеть лишь по вечерам. Все им не нравилось, все не устраивало. Не так посмотрела, не то сказала. Меня еще и гоняли постоянно. То посуду помой, то за хлебом пойди, то помойку вынеси, то уроки садись делать. Никите повезло больше. Он спал до часу дня и никто его не трогал. Мама не хотела в праздник даже мелких конфликтов. Отец уважал статус Никиты. Студент Физтеха — это вам не фунт изюма, как любил повторять дедушка. А я? Я что? Среднестатистическая школьница. В душе могла бунтовать сколько угодно, но вслух… Упаси боже! Малейшие признаки моего бунта подавлялись отцом нещадно. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Никита мог возмущаться сколько угодно, но не я… Сегодня же мне приходилось самой подавлять свой норов. Любое необдуманное слово — и меня запрут дома. И тогда мы встретимся с Иваном. А без этой встречи — все равно, что без кислорода, — задохнуться можно. Еще неделю назад и представить такое себе было немыслимо. А сейчас — это самое главное для меня.

Я отправилась к Ивану после обеда, как он просил. Отцу сказала, что иду к Лидусе. Долго не ковырялась и лучшее платье не надела. Не хотела, чтобы родители обратили внимание. И не хотела, чтобы Иван понял про меня все сразу.

Ноги тряслись, когда я поднималась по лестнице к квартире Лукиных. И рука тряслась, пока я нажимала кнопку звонка. Нажала и замерла. Сердце забилось где-то в горле. От волнения пересохли губы. Приходилось их постоянно облизывать.

За дверью послышался грохот, как будто стул упал. Затем быстрые шаги. Я прислонилась к стене. Боялась упасть. Только сейчас кое-какие соображения пришли мне в голову. Что скажет Лидуся? И как на все это посмотрят тетя Маша с Василием Сергеевичем? Нет, нельзя мне к ним… Уходить надо. И быстро.

Дверь распахнулась. Иван… Стоял такой… В новой голубой рубашке. В новых джинсах. Крепкий. Плечистый. А уж красивый… Тревожно и радостно смотрел мне в глаза.

— Думал, не придешь. Заходи.

— Не-е-е… — я замотала головой и начала пятиться назад. Никак не предполагала, что придется заходить. Считала, мы сразу пойдем гулять. Туда, где нас никто не встретит. Специально оделась потеплее.

— Да входи, не стесняйся. Мать с Лидкой в деревню дернули. А батяня спит. С утра хороший.

Он взял меня за руку и потянул к себе. Я смотрела, смотрела ему в глаза и сама не заметила, как шагнула вперед. Иван сразу же захлопнул за мной дверь и потащил дальше. Мы на цыпочках, чтоб не будить Василия Сергеевича, прошли через большую комнату и очутились в маленькой. Сколько раз я бывала здесь? Миллион, наверное. Но сейчас эта комнатка показалась мне незнакомой. Просто чужая планета. Иван похлопал рукой по дивану, пригласил:

— Садись.

— Ага, — ответила я. Но не села. Отошла к кладовке и осталась стоять там. Прикидывала мысленно, чем мы можем сейчас здесь заниматься? Музыку слушать? Так у него отец за стенкой спит. Чай пить? Это на кухне. Можно фотографии посмотреть. И еще поговорить. Вот только о чем?

— Я соскучился, Катька! — сказал Иван и подошел почти вплотную. Опустил мне на плечи свои тяжелые руки. Я занервничала. Но было уже поздно. Его лицо придвигалось, придвигалось… И удрать некуда.

Через минуту мы целовались. Взахлеб. Почти, как тогда, в подъезде. Сначала я пыталась вырваться. Больше, потому что не хватало воздуха. А потом сникла, подчинилась. И уже сама не могла оторваться. Голова кружилась, и какая-то непонятная слабость разливалась по всему телу.

— Ты будешь меня ждать? — неизвестно для чего шепотом спрашивал Иван между поцелуями.

— Буду, — так же шепотом отвечала я. И он снова тянулся ко мне.

Мы так и целовались. Возле открытой кладовки, где на полках рядами стояли трехлитровые банки с огурцами и помидорами домашнего консервирования. Целовались стоя. Целых два часа. Совсем близко находился диван, но мы почему-то не присели ни разу. И только когда в большой комнате на тахте заворочался Василий Сергеевич, отскочили друг от друга.

Волосы у Ивана были всклокочены, в глазах плавал туман. Я испугалась, что выгляжу не лучше. Но попросить зеркало постеснялась. Руками провела по косам, проверила их.

— Мне пора.

— Я провожу немного? — нерешительно спросил он.

Молча кивнула. Мне тоже не хотелось с ним сейчас расставаться. Но что делать? Прошла в темную прихожую. И лишь тогда обнаружила, что даже куртку не снимала, когда пришла, даже не расстегнулась.

Иван прихватил со стула пиджак и прошел ко мне. Начал было открывать входную дверь, вдруг передумал. Нашарил меня в темноте. И опять мы целовались, потеряв чувство времени. И опять шепот.

— Завтра проводы. Ты придешь?

— Не знаю, Ванечка.

Он перестал меня целовать. Я испугалась. Неужели обиделся? На что?

— Странно, — вполголоса пробормотал Иван. — Когда мать меня называет Ванечкой или Лидка, или Шурка Горячева пытается — мне противно. А вот ты сейчас сказала и, вроде, ничего… Даже приятно.

— А Шурочка Горячева тоже на проводы придет? — вдруг расстроилась я. Как можно было забыть про Шурочку и их многолетний роман с Иваном?

— Конечно, придет, — отозвался герой Шурочкиного романа. — Она мой друг.

— Она твоя девушка, — возразила ему с обидой. Сама стала пытаться открыть входную дверь. Но замок не слушался. А, скорее, руки тряслись.

— Моя девушка — ты. И куда это ты собралась?

Он прервал мои попытки справиться с замком. Развернул к себе. Ждал ответа.

— Домой собралась. Кое-кто меня проводить хотел.

Ну, почему, почему мы стоим в темноте? Конечно, в темноте целоваться и лучше, и приятней, чем на свету. И не так стыдно. Но зато посмотреть в глаза Ивану не получается. Ничего не разглядеть. Вдруг он врет?

— Глупая. Зачем мне врать?

И снова его руки, снова его губы. Только на этот раз все серьезней. Я проваливаюсь куда-то в беспамятство… В омут, названия которому не придумано… Это пугает. Из последних сил вырываюсь. Иван неохотно отпускает меня. Мы оба тяжело дышим. Непонятная сила, темная и страшноватая, задела нас.

На лестнице Ванечка влез в пиджак. Закурил. Смотрел на меня беспокойным взглядом. Я ждала. Наверное, сказать что-то хочет. Он протянул руку и заправил мне за ухо выбившуюся из косы прядь.

— Так ты придешь завтра?

— Меня не пустят.

— А ты на один часок приди. И не говори своим, куда пошла. На улицу, гулять. И все.

— Я постараюсь.

— Пожалуйста, приходи. Это очень важно, — попросил он, неизвестно почему волнуясь. Я смотрела на него и сама начинала волноваться. Закусив губу, кивнула ему головой.

На улице холодно, сыро, неуютно. Мелкий дождик накрапывал. Но мне было так хорошо, что я не шла — летела по прямой, словно в воздухе парила. Улыбалась своим мыслям. И ни о чем не думала, кроме Ивана и его поцелуев. Губы у меня болели. Казалось, они — деревянные. А мне хотелось еще, еще…

В квартиру ввалилась с шумом. Знала, что кроме брата дома никого нет. Родителей на сегодняшний вечер пригласили к себе их знакомые с Кантемировки. Красться не было резона.

Никита вышел в прихожую. Из-за производимого мною шума, надо думать. Может, перепугался? Посмотрел на меня и вдруг нахмурился. Интересно, чем он недоволен? Я пропадала не больше трех-четырех часов. Время еще детское.

Но Никиту, как выяснилось, волновало кое-что другое.

— Не рано ли начинаешь? — голос у брата был сухой и враждебный.

— Что начинаю? — забеспокоилась я, встревоженная его тоном.

— Целоваться не рано начинаешь? — процедил Никита.

— С ума сошел? Думай, что говоришь! — я очень постаралась обидеться, но встревожилась еще больше.

— Это ты думай, что делаешь!

— Да с чего ты взял?

Никита усмехнулся:

— Ты на себя в зеркало взгляни. У тебя губы синие и распухшие. Или считаешь, у брата совсем опыта нет?

Вот чего не знаю, того не знаю. Никита давно не делится со мной. О его личной жизни только догадываюсь. Может, у него и впрямь опыт есть. Может, весьма богатый. Я исподлобья посмотрела на брата и отправилась в ванную комнату, к зеркалу. Точно. Опыт у брата есть. Хотя и без опыта догадаться не трудно. Губы у меня, как у негритянки. Но не синие, лиловые какие-то.

Пока я решала, что предпринять, Никита сунул нос в ванную.

— Полотенце намочи, — посоветовал сурово. — Холодной водой. И прикладывай к лицу. Поможет. Закончишь, приходи на кухню. Разговор есть.

Он прикрыл за собой дверь.

Я приводила в порядок лицо и слышала, как Никита зажигал на кухне газ, гремел чайником. Выходить к нему не торопилась. Нужно было постараться до прихода родителей ликвидировать на лице следы преступления. И, конечно, хотелось оттянуть неприятный разговор с Никитой. Судя по его словам, а главное, по интонации, с какой эти слова произносились, скандала не избежать. Наверное, чайник успел остыть и вскипеть не менее двух раз. Никита грозно покашливал предупредительным кашлем. Но только, когда губы приобрели чувствительность, стали мягкими, я решилась вылезти из своего убежища. Пришла на кухню, по дороге внимательно разглядывая трещины в полу.

— Садись, — скомандовал Никита. — Пей чай. Он давно остыл.

Я покорно пристроилась за столом. Схватилась за чашку с чаем, как за спасательный круг. На брата так и не посмотрела. Ждала, что будет дальше. И боялась. Мы никогда раньше не ссорились. И никогда Никита подобным образом со мной не разговаривал. Всегда все понимал. Что же я такое натворила, если он злится на меня чуть не первый раз в жизни?

— Ну, и с кем ты так мило время провела?

Ответа не последовало. Всем своим видом показывала брату: «Не скажу!» Уперлась не из вредности. Не хотела, чтобы он знал про нас с Иваном. Не хотела, чтобы вообще кто-то об этом знал. Вот и молчала.

Для Никиты это оказалось новостью. Если я иногда и не делилась с ним своими приключениями, то и не упиралась, не врала. Спрашивал — отвечала честно и прямо. Так что сейчас мое упорное молчание его поразило. И задело самолюбие. Никита рассердился не на шутку. Он упрашивал, угрожал, стыдил. Впустую. Зря потратил кучу времени. От меня не дождался ни слова. Как последнее средство, выдал устало:

— Не хочешь говорить — не надо. Я к Ивану пойду. Для меня он все живо разузнает.

Господи! Этого еще не хватало! К Ивану он пойдет! Иван — человек честный, врать Никите не будет. Лучше уж самой признаться. Я вздохнула, словно собиралась прыгнуть в холодную воду. Виновато посмотрела брату в глаза и жалобно проскулила:

— Не надо к Ивану…

— Ага! Испугалась, — обрадовался Никита.

— Ничего не испугалась, — буркнула в ответ, начиная тихо ненавидеть себя и весь свет впридачу. — Я с ним целовалась. С Иваном…

Никите полагалось протяжно присвистнуть в этот момент. Обычно он так и поступал, если бывал сильно удивлен. Но на сей раз почему-то не присвистнул. Ошарашено молчал. Молчал долго. Мне это очень понравилось. Мстительная усмешечка сама заплясала на моих распухших губах. Хотел знать? Пожалуйста. Теперь пусть сидит и переваривает. И к Ивану пусть идет. На здоровье. Сейчас уже терять нечего. Может, Иван ему доходчивей объяснит мое поведение? Встала, взяла свою чашку, прошла к плите. Спросила нарочито спокойно:

— Тебе кипятку подлить?

Никита кивнул. Протянул свой бокал. Глотнул горяченького и только тогда пробормотал:

— Я и знал, что когда-нибудь этим все кончится. То-то он через меня приглашение на проводы тебе передал.

— Откуда ты мог знать? — дернула плечами. — Я и сама до мая ничего не знала.

— Откуда, откуда… — проворчал Никита. — От верблюда. Слишком много внимания Иван тебе уделял.

— Какое там еще внимание? — мне стало смешно.

— Такое, — передразнил Никита. — Кто за тебя всегда заступался? А? Папа Римский? Кто про тебя всегда спрашивал? Всегда был в курсе твоих дел? Кто рядом постоянно околачивался?

Тут смеяться мне расхотелось. Это что же получается? Иван у Никиты про меня спрашивал? Наверное, у Лидуси тоже… Я налила и себе горяченького. Немного отпила. Рядом, значит, постоянно околачивался? Вот это уже беспардонное вранье.

— Не вранье вовсе, — теперь подсмеивался Никита. — Честное слово, все время рядом ошивался. Только вы, миледи, замечать его не изволили. Я уж и сомневаться начал, а заметишь ли?

Я не ответила. Обдумывала сказанное братом, прихлебывая горячий чай. Иван несколько лет крутил роман с Шурочкой Горячевой. Как он мог рядом ошиваться? Моя память выталкивала из своих глубин давно забытые эпизоды. Никогда раньше не придавала значения всяким мелочам. Раз поздно возвращалась из школы. Зимой еще. И неожиданно встретила Ивана. Он меня до дома тогда проводил, а то совсем темно было. В прошлом году тоже несколько незначительных случаев произошло. Сразу и не вспомнить.

Мысли Никиты тем временем изменили направление.

— Послушай, Катюха, что я тебе скажу. У Ивана, по всей видимости, это серьезно.

Я хотела сообщить, что у меня тоже серьезно. Рот раскрыла. Но Никита жестом остановил меня.

— Черт… Не знаю, как сформулировать поточнее. Материя больно тонкая. В общем, он мужик, что надо! И с ним нельзя шутки шутить. Не поймет. Лично я, как брат, не против. Любите друг друга на здоровье. Но ты сначала себя спроси. У тебя это как? По-настоящему? И если не очень, то лучше эту бодягу не начинай.

Его пылкий монолог был неожиданно прерван. Звук открывающегося замка известил нас о появлении родителей.

— После договорим, — тихо произнес Никита. Сразу преувеличено громко стал рассказывать о приближающейся весенней сессии и о чудачествах преподавателей.

Уже когда легли спать, Никита шепотом позвал:

— Кать! Ты спишь?

— Почти, — сонно пробормотала я.

— Он на проводы тебя звал.

— Знаю.

— Пойдешь?

— А ты как думаешь? — разозлилась по-настоящему. Демонстративно повернулась лицом к стене, давая понять — разговор окончен. Никита мне не верил. Он, видите ли, считал, что у Ивана — серьезно, а я — так, в куклы играю… Кто бы знал, сколько слез было пролито из-за тех самых «кукол». И, наверное, еще будет пролито. Что-то мне подсказывало это. Вполне достаточно существования Горячевой, например. Молодежь где-то строила БАМ, выносила с пахотного поля бомбы, на худой конец, морально и материально поддерживала чилийцев. Я же ничего знать не хотела, кроме Ивана. Наш комсорг, Валера Чертов, еще в апреле заявил, что меня зря в комсомол приняли — полное безразличие к тому, чем живет страна и все нормальные советские люди. Платить же взносы по две копейки за месяц любой дурак может. Ну и пусть! Для меня важнее очередной привод Ивана в милицию, а не американка Дэвис, защищающая чьи-то там права. Что теперь сделаешь, если я такая? Значит, из меня не получилась ни настоящая комсомолка, ни нормальный советский человек. Мещанка из меня получилась. Прямо-таки хрестоматийная. Ну и Бог с ним! Тут Иван в армию уходит. Без него целых два года жить — подохнешь раньше. И проводы уже завтра. Тоска-а-а…

На проводы я не попала. Может, сама себя чем-нибудь выдала. Может, у отца шестое чувство негаданно появилось. Только он, увидев, что мы с Никитой собираемся уходить, вдруг спросил:

— Куда это вы на ночь глядя отправляетесь?

— Я гулять иду, — поторопилась выдать папочке заранее приготовленный ответ. Старательно отводила глаза. Никогда еще не врала.

— А я — к Ивану на проводы, — заявил Никита, недобро глядя на отца.

Отец помолчал. Похоже, обдумывал ситуацию. Кивнул Никите:

— Ты можешь идти. Только не напивайся.

Повернулся ко мне и сказал, как отрезал:

— А ты, Катерина, дома посидишь. Хватит гулять. Экзамены на носу. Пора готовиться.

— Ну, пап!

— Нет!

Я канючила и упрашивала, готовая зареветь. Никита не уходил. Ждал меня. Нервничал из-за непредвиденного опоздания. С трудом сдерживался. Его коробили подобные сцены. В такие минуты Никита ненавидел отца и презирал меня. Я, как правило, обижалась на брата. Но сейчас на карту было поставлено слишком многое, чтобы еще и на Никиту реагировать. А ради Ивана готова всякое унижение стерпеть. Ха! Отца ничто пронять не могло. Он оставался непреклонен. И тогда Никита не выдержал, попытался вмешаться. Взял и сказал, что меня тоже пригласили, что меня тоже будут ждать. Наверное, решил: отец не будет скандалить, раз приглашение официальное. Куда там! Лишь подлил масла в огонь. Я оказалась и неблагодарной, и дрянью, связавшейся с разными проходимцами, и жизнь свою закончу, как пить дать, под забором, и многое, многое другое. Отец бушевал долго. Когда выдохся, просипел:

— Иди. Иди, если хочешь. Но ты мне после этого не дочь!

Я в отчаянии посмотрела на Никиту. Ну, пусть он придумает что-нибудь! Тот, как будто ждал сигнала, высказался сразу:

— Пошли. Отец успокоится и поймет, что не прав.

Легко было Никите так говорить. Отец давно не имел над ним реальной власти. А мне идти наперекор оказалось не под силу. Струсила. В очередной раз струсила. Испугалась потерять отца. Что могу потерять Ивана, как-то в голову не приходило. Помотала головой и ответила брату:

— Ты иди, Никита. Извинись там за меня. Я не пойду.

Он не стал меня уговаривать. Напомнил прохладненько:

— Я вчера тебя предупредил. Такими вещами не шутят. Но, кажется, мои слова ты не приняла к сведению. Теперь пеняй на себя.

Ушел, громко хлопнув дверью. Отец аж затрясся. Чтобы не видеть его перекошенного лица, ушла к себе в комнату. Рухнула на кровать. Уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Разбудила меня мама. Было около полуночи. Я, наплакавшись, заснула прямо в одежде на неразобранной постели. А она терпеть таких вещей не могла, называла их цыганщиной. Вот и разбудила меня. Заставила встать, раздеться, почистить зубы. Пока я стелила постель, раздевалась и совершала другие процедуры, она читала мне мораль. Тихо, убедительно, настойчиво, въедливо. Мне всего лишь четырнадцать. Через полторы недели пятнадцать. Да. Но не выросла пока, чтобы ходить на проводы к взрослым парням. Пусть всего на часок. И в качестве кого? Должна сама представлять, как и что обо мне будут говорить гости Ивана. Соседи тем паче. Не хочу же я так опозорить свою семью. А любовь здесь совсем не при чем. Какая еще любовь может у меня быть в моем возрасте? Все это сказки, глупые выдумки. Начиталась разной литературы, вот и дурю. Кроме прочего, надо иметь достоинство. Девичью честь никто пока не отменял. Потом никому ничего не докажешь. И папа прав. С его мнением надо считаться. Папу надо уважать и слушаться. Придет когда — нибудь мое время. Тогда родители помогут мне сделать правильный выбор.

«Кузнецкий мост и вечные французы…», «…злые языки страшнее пистолетов.», «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…». Все это уже было, было. Грибоедовские строки возникали в моей голове сами по себе, как едкие комментарии к маминым словам. А мама зудела, зудела… Не понимала меня. Не хотела понять. Почему? Стояла на стороне отца. Хорошо. Пусть мне нельзя туда пойти. Пусть неприлично. Посочувствовать-то можно? Утешить? Она сама дружила с отцом с седьмого класса. Мне бабушка давно рассказывала. Отец после седьмого класса ушел из школы и устроился на работу, но мама не перестала с ним дружить. Это никогда не нравилось ни бабушке, ни дедушке. И отец им не нравился. Однако они не встревали. Не запрещали. Что же мама-то? Не помнит, какой была сама?

Я засыпала, оскорбленная не столько запретом отца, сколько позицией матери.

Утро оказалось еще невыносимей, чем вечер. Меня разбудил Никита, вернувшийся домой без нескольких минут в восемь. Нетрезвый. Шумный. Интересно оказалось наблюдать за пьяным братом. Он остановился против моей кровати. Стоял, пошатываясь.

Я села на кровати, зевая и кутаясь в одеяло. Мерзла от чего-то. Утро казалось серым, тоскливым. Жить было не интересно.

— Проводили? — спросила равнодушно, лишь бы не молчать. Тишина пугала больше всего остального.

— Тебе не все равно? — язык у Никиты ворочался с трудом, заплетался.

— А как Иван?

Думала, Никита не ответит. Выкажет мне свое отношение мимикой, жестами. Но он ответил.

— От счастья, что ты не пришла, напился в дым. Во всеуслышание пообещал Горячевой жениться на ней после армии.

Он махнул рукой. Повернулся и пошел неуверенными шагами к своей кровати. Кое-как постелил, с трудом разделся. Уснул, едва коснувшись головой подушки.

Наступила тишина. Страшная. Очень страшная тишина. Она давила на уши, вызывала спазмы в голове. Звуки, раздававшиеся на кухне, как бы не долетали до меня, разбиваясь о невидимую стену. Иван от меня отказался… Конечно, сама виновата… Но почему он не может меня понять? Почему он всегда рубит сплеча?

Родители поочередно заглянули к нам в комнату. Попрощались до вечера. Сделали замечание. Напомнили, что опоздаю в школу, если не соизволю поторопиться. Ушли. И опять эта давящая тишина. Голова была пустой. Шарик для пинг-понга, а не голова. И душа пустая. Все стало ненужным, безразличным. Идти некуда… Делать нечего и не для чего… Жизнь кончилась…

В первом часу дня проснулся Никита. Морщась от головной боли, поинтересовался временем. Ахнул. Вскочил, забегал по комнате, собираясь в институт. Потом сообразил, что все равно опоздал напрочь. Я без интереса наблюдала за его метаниями. Наконец, он бросил суетиться. Сел ко мне на кровать, разглагольствуя о вреде алкоголя. И только тут обратил на меня внимание. Оглядел внимательно, все еще продолжая морщиться. Спросил, сколько я собираюсь сидеть вот так, в разобранной постели, неодетая? Не хочу ли прошвырнуться до школы, объяснить классной руководительнице свой прогул? Посоветовал повеситься. Или утопиться. Или выпрыгнуть из окна, оставив записку: «В моей смерти прошу винить…». Я не обращала на его слова никакого внимания. Слышала. Понимала. Но не воспринимала. Да и зачем?

Он долго изощрялся. А желаемого так и не достиг. Оцепенение мое не проходило. Никита плюнул и ушел на кухню. Наверное, завтракать. Или уж сразу обедать? Вдруг опять прискакал и сообщил, что Ивана пока никуда не отправили. Призывники сидят в военкомате и будут там сидеть в лучшем случае до вечера. Вполне можно постараться исправить содеянное. Шутник! Oн плохо знал Ивана. Столько лет был ему лучшим другом, а знал плохо. Я постаралась доходчиво объяснить Никите, какой у Ивана скверный нрав. Но идея успела захватить моего брата. Он растолкал меня. Заставил одеться, умыться и взашей вытолкал из дома, путано объяснив дорогу до военкомата.

Я шла сначала медленно, поеживаясь от сырого ветра. Потом все быстрее и быстрее. Нечаянный оптимизм Никиты наконец достиг цели. В душе затеплилась надежда. Иван не любил объясняться. Это я знала лучше, чем кто-либо. Но вдруг выслушает? Если любит? Я уже почти бежала, ничего не видя вокруг, тараня прохожих. Судьба в тот момент казалась благосклонной. На переходах, стоило только подскочить, сразу загорался зеленый глаз светофора. Люди шарахались в стороны, уступая дорогу.

У военкомата, который отыскался как бы сам по себе, курил пожилой офицер. Я назвалась сестрой Ивана. Он сразу поверил или сделал вид, что поверил. Крикнул кому-то в темную глубину распахнутого настежь парадного, чтобы позвали призывника Лукина. Иван тоже не замешкался, вышел через минуту. Офицер закончил курить, ушел в здание. И вот тут, как назло, язык у меня онемел.

Иван, стриженый под «ноль», нелепо выглядевший в старой коричневой курточке и тесных брючках, прищурившись, холодно осматривал двор. В мою сторону и глазом не косил. Я подошла совсем близко.

— Ну? Зачем пришла?

В душе словно оборвалось что-то. Возбуждение, несшее меня сюда, как на крыльях, разом угасло. Действительно, зачем?

— Тебя проводить. Попрощаться.

Он полез в карман курточки. Достал пачку «Примы», неторопливо закурил. Объяснил спокойным, будничным тоном:

— Я тебя вчера ждал. А ты папочки испугалась. Пришла сегодня. Тайком, наверное? Но сегодня, да еще тайком, мне не нужно. Ты опоздала. Так что катись отсюда. И побыстрее.

Стиснула руки в кулаки. До боли сжимала их, чтобы не разреветься. И не знала, какие слова надо сказать…

Иван повернулся и пошел прочь, отшвырнув подальше только что закуренную сигарету. Уходил неестественно прямой, неестественно спокойный. Не попрощался даже. От великого отчаяния крикнула ему в вдогонку:

— Я все равно буду тебя ждать!

Он остановился. Сделал оборот на сто восемьдесят градусов.

— Вали отсюда, сказал. И не жди. Не надейся.

Вот так. Значит, кончено. Мне это было известно, еще когда сломя голову неслась сюда. Но так хотелось верить Никите, а не себе… Очень хотелось… Я повернулась и побрела домой. На то, чтобы держать спину так же прямо, как Иван, не было сил. Слезы застилали глаза, лились по щекам, подбородку. Вытирала их обеими руками. Они продолжали литься. Как из бездонной бочки. Все вокруг казалось размазанным, неясным, потерявшим цвет и форму.

Целую вечность, ничего не соображая, я добиралась до дома. Позвонила в дверь. Никита, видимо, ждал. Открыл сразу. Понял все с полувзгляда. Да и что тут было не понять? Не сказал мне ни слова. Не пробовал утешать. Боялся тронуть. И за это ему спасибо. Никита знал меня лучше всех, сообразил — мне сейчас крайне необходимо побыть одной. Он и потом не утешал. Избегал при мне пусть ненароком упоминать об Иване. Когда получал от него письма, прятал так, чтобы я их не видела. Чудак. Мне за несколько дней было известно, когда придет очередное послание. Кишками ощущала. Находила письма, как бы он их ни прятал. Тайком прочитывала, выучивала наизусть. Но лишь первый год. Ведь Иван — это была совсем другая жизнь. Жизнь, которую, по трезвом размышлении, я себе запретила. Стремилась избавиться от ноющей боли в душе? Не хотела дополнительных унижений? Трудно сказать. Одно я решила твердо. У меня не хватило воли вовремя противостоять отцу. Зато хватит воли поставить жирный крест на своей любви.

 

СЕЙЧАС

Я болела почти две недели. Через день меня гоняли в поликлинику. Сидение перед кабинетом врача изрядно утомляло. Тратить на это каждый раз по три часа было досадно. В очереди рядом со мной оказывались одни старушки. Для них появились какие-то льготы, и бабули с дедулями торопились оформить себе инвалидность. Приходили за пару часов до начала приема, строго следили за порядком. Громко переговаривались, обсуждая все на свете: от «паразита» Ельцина до цен на пустые бутылки.

— Терпи, — говорила я себе. Но раздражалась еще сильнее. Домой возвращалась изрядно взвинченная. Участковый врач выписывать меня не хотела. Боялась брать на себя ответственность, что ли? Давление у меня в норму приходило медленно — вот она и боялась. Если выздоровление пойдет такими темпами, то меня и до конца четверти не выпишут. А мои гаврики в школе сейчас без надзора. Класс шебутной, трудный. Учителя его недолюбливают. Присматривать надо и за ученичками бесценными, и за училками приставучими. Не дай Бог, какое ЧП произойдет, пока меня нет.

Удивительно, но за время болезни я оказалась в полном «вакууме». Ко мне никто не приходил, никто не звонил. Звонки вообще-то были. Только, кажется, звонили одному Димке. Стоило телефону тренькнуть, как сын с диким воплем — «Это мне! Не трогай» — летел в прихожую. Складывалось впечатление, что он, словно Цербер, охранял мать от визитов и сообщений. Неожиданно подобрел к Лидусе. Встречал ее сам. И они подолгу о чем-то шептались на кухне. Вот Иван не появлялся. Или его не пускал Димка? В прошедший выходной кто-то позвонил в дверь. Димка ястребом метнулся к прихожей — открывать. Забубнили голоса. Один — моего сына. Другой — больше походил на голос взрослого мужчины. Мне показалось, это Котов. Проскакивали характерные для него высокие ноты. Пошла было к ним, но дойти не успела. Димка вернулся. Сообщил: это к нему друзья приходили. Наверняка, соврал. Друзья-приятели его приходили в наш дом редко. Отпугивала Димкина мать-училка. Обычно они вызывали Димку на улицу, устраивая под окном невообразимый гомон: «Димон! Выходи!». И все в таком роде.

Сын сейчас меня вообще сильно удивлял. Помогал убираться. Выносил мусорное ведро, ходил в магазин. После уроков сразу шел домой. И уж из дома выпереть его хотя бы погулять полчасика не было никакой возможности. Несколько дней назад Лариса Коновалова, очаровательная восьмиклассница и Димкина тайная любовь, пригласила моего сына к себе на именины. Димка сиял глазами до самого вечера. А вечером позвонил ей и мужественно отказался. Не хочет, видите ли, больную мать без присмотра оставить. Я надеялась его уговорить. Время еще оставалось. В отчаянии обратилась к Лидусе с просьбой воздействовать на Димку. Лидуся обещала.

Честно говоря, сын хлопотал вокруг меня несушкой. За много лет успела от трепетного обращения отвыкнуть. Сначала было очень приятно, но быстро надоело. Хоть полдня одной побыть. Отдохнуть.

Отдохнула. Лидуся свое обещание выполнила. Воздействовала на Димку. Даже подарок помогла выбрать. И вот, только я выпроводила сына на именины к Ларисе, как сразу тренькнул телефон. Котов. Собственной персоной. Напросился в гости, мотивируя свой визит необходимостью срочно поговорить. Ладно. Котов — так Котов. Все равно за время болезни одичала. Чуть языком работать не разучилась. Можно было, конечно, болтать с Лидусей. Та заходила каждый день. Но Лидуся на меня дулась. Неизвестно, за какие провинности. Бурчала невразумительно. И вела за моей спиной странные переговоры с Димкой. Я к ней не лезла. Если ей хочется, пусть дуется. Она мне родней сестры. Правда, про посещение Котова ей не рассказала. Имеет право человек хоть на маленькие секреты?

Котов пришел в пятницу. Утром. По пятницам у него уроков нет, вот он и использовал служебное положение. Мало ли по каким государственной важности делам директор отсутствует в школе?!

Он долго отряхивался в коридоре. На улице несколько дней подряд шли дожди. Этот день ничем не отличался от предыдущих. Котова не спас и зонтик. Валерка промок до ниточки. И наследил он мне изрядно. Стыдливо пристраивал мокрый плащ на вешалку. Его зонтик я поместила в ванную — сушиться. Он аккуратно снял мокрые ботинки и почти на цыпочках прошел в большую комнату. Я принесла ему горячий кофе на подносе. В нашем педколлективе чай не котировался.

К делу высокий гость приступать не торопился. Нудно рассказывал о школьных делах, греясь горячим кофеечком. Среди учителей пошла эпидемия гриппа. Уйма народа на больничном — сплошные замены. Приезжала комиссия по письму этих старых зануд. Ходила по школе. Сидела на уроках. Всюду совала свой нос. Попивала кофе с коньячком в кабинете у Котова. Выводы сделала такие: школа не лучше и не хуже других; директор не пристает к вышестоящему начальству с бесконечными просьбами о деньгах, не мозолит глаза; администрация со своей работой вполне справляется, — поэтому на глупое письмо не стоит обращать особого внимания. Валерка довольно потирал руки. В очередной раз успешно отбился. Чудак. Да заранее ясно было, как закончится история с «телегой». На олимпийских вершинах наробраза давно никому ничего не надо. Лишь бы их не трогали. Это не самое страшное. Вот на днях поймали двух одиннадцатиклассников в туалете. Курили анашу. Хорошо, что комиссия к тому времени из школы уже убралась. Ну, историю раздувать не стали, сами управились. А то пойдут разговоры и до «города» в два счета докатятся. А фронтальной проверки сейчас ни одна школа не выдержит. Мои ученички — ничего себе. Хамят потихоньку, не более. Нечего волноваться. Но вообще хватит дома отлеживаться. Работать некому.

Я мягко послала Котова и работу подальше. За столько лет первый раз взяла больничный. Что? Человеку уже и поболеть нельзя? Педагогам, между прочим, раз в пять лет годовой оплачиваемый отпуск предоставлять надо. Чтобы психами не становились.

Мы еще поговорили немного о моем давлении. Валерка не хотел верить диагнозу. Он все смеялся. Рассказал три-четыре анекдота о врачах и больных. Анекдоты были с длиннющими бородами. Я вежливо улыбалась, думая про себя: «Когда же он приступит к тому, зачем пришел?» Поглядывала на часы. Боялась. Вот вернется Димка. Отменят последние уроки. Такое теперь частенько случается. Он придет домой пораньше и застанет Котова. Верный же скандал с сыном.

Валерка, видимо, понял мое состояние. Помолчал. Откашлялся. И торжественно спросил, подумала ли я над его предложением? Нечто в этом роде я и предполагала. А иначе зачем ему ко мне домой являться? Да еще в костюмной паре? Ответила сразу. Категоричным отказом. Котов заметил, поморщившись, что ждать прекрасного принца можно до седых волос. А если под прекрасным принцем понимается Ванька Лукин, то его и в загробной жизни не дождешься.

— Причем здесь Иван? — холодно поинтересовалась я, высоко вскинув брови.

— При том, — отозвался Валерка. И начал путешествие в глубь времен, напоминая мне то, что я и без него не забывала.

— Помнишь, Саня Мирный дразнил тебя? Нам лет по тринадцать, по четырнадцать было. Ну, как же? «Твой папа — крокодил». Хорошая была фразочка. Главное, действенная. Ты зеленела даже. Иван тогда еще за тебя заступился. Мы, честно говоря, все в тот раз струхнули немного. Но и задумались. Почему это вдруг Лукин за тебя заступается? Широков, тот влюбился сразу. А я поколбасился немного. В принципе, ты мне нравилась. Только подойти было нельзя. Вы с Иваном роман крутили. Как сунешься? По морде никому схлопотать не хотелось.

— Мы никогда не крутили с ним роман.

— Да, брось… — отмахнулся Котов. — Сказки сыну рассказывай. Случай такой был. Гоняли мы как-то с ребятами по нашей речке-вонючке плот. Смотрим, вы с Лукиным идете. В обнимочку. Чуть не целуетесь. И к бабке ходить не надо. Все ясно.

Я задумалась. Мы и не гуляли с Иваном. Так, пару дней перед его уходом в армию. И то! Скрывали от чужих глаз. Выходит, не скрыли. Выходит, мне тогда еще повезло, что это до папочки не докатилось.

Котов тем временем повествовал, как место Ивана занял Генка, и что по этому поводу думала широкая общественность нашего микрорайона. Тем более, что Геныч никого ко мне не подпускал, периодически впадая в истерики из-за глупой ревности. Его жалели. Дальше и сам Валерка решил не заостряться на чужой жене. Но сейчас… Просто Бог велел. И с супругой разводится. И Лукин, словно специально, на горизонте появился. Опоздать ведь можно. Да и Димке хоть какой-то отец нужен. Возраст у моего сына опасный. А уж он, Котов, постарался бы. Не хуже родного отца.

— Родного отца не заменишь, — меланхолично произнесла я сочиненную кем-то при царе Горохе глупость. Думала о своем. Да и устала от разговора.

— Ну, да! Разве можно заменить Лукина на какого-то там Котова?!

Я замерла. Насторожилась. В ушах поднимался звон.

— А при чем здесь Лукин?

— А разве Димка не его сын? — вопросом на вопрос ответил Валерка, весь скривился. — Думаешь, это великая тайна? У нас здесь все знают. Кроме, разве, самого Ивана.

— Откуда?

Мучительно пыталась переварить полученную информацию, сообразить, что к чему. Но мысли разбегались. Поймать их даже за кончики не удавалось.

Котов поднялся с кресла, в котором сидел до этого, удобно развалившись. Смотрел на дождь за окном. Молчал, давая мне время опомниться, прийти в себя. Тоже ведь в своем роде джентельмен. Наконец соизволил объяснить:

— Твой покойный муженек, царство ему небесное, как напивался, так плакать начинал. Жаловался… На судьбу. На Ивана. Дескать, Иван тебе ребенка сделал и в кусты. А ему растить приходится. Чем больше пил, тем больше рассказывал. Всем подряд.

— Почему я об этом не знала? Мне никто никогда не говорил.

— Да жалели тебя. Димку жалели. Хороший пацан. Ну, и боялись. Не без того. Сунься к тебе с таким вопросом — костей не соберешь.

Гм! Это смахивало на правду. Генаша, когда напивался, всегда попрекал меня Иваном. Укорял за Димку. Но то, что он всех своих приятелей посвятил в наши семейные секреты, мне и в голову не приходило. Тем более, протрезвев, Генаша забывал о своих претензиях. Любил Димку. Считал сыном. Первые годы брал его с собой по выходным в парк. Если были деньги, покупал игрушки, конфеты. Частенько вместо меня забирал его из детского сада. Казалось, гордился Димкой да и вообще семьей. Пил только. С каждым годом все больше. Но он пил лет с шестнадцати. Спился бы в любом случае. Я не понимала этого, когда выходила замуж. Думала, ради семьи бросит. Молодая была, глупая. И положение мое тогда казалось безвыходным. Что теперь об этом горевать? Жизнь — не сочинение, заново не перепишешь.

Котов ждал. Мне же сказать ему было нечего. Сидела раздавленная, обессиленная нашим разговором. Он мялся, мялся… Потом сообразил, как поступить. Осторожно попрощался и тихо ушел. Провожать его не стала. Сидела на диване.

Вероятно, опять подскочило давление. Надо бы прилечь. Успокоиться. Вместо этого, как кинопленку, прокручивала в голове свою жизнь. Многое теперь казалось иным: поступки, отношения, люди. Отчетливо понимала теперь, где и в чем виновата. Да вот пути назад нет. Поздно ошибки исправлять. Поезд ушел.

Димка вернулся домой к обеду. Застал мать, сидящую на диване и тупо разглядывающую темный экран телевизора. Увидел стол с кофейником, с маленькими чашечками. Сразу поинтересовался, кто у меня был? Врать не стала. Не хотела делать новые ошибки. Честно созналась, что заходил Валерий Петрович. Предлагал руку и сердце. Получил отказ. Димка рассердился очень. Начал возмущаться, не дослушав. Но мой злобный выпад его остановил. Он ушел в свою комнату обдумывать, имеют ли родители такое же неоспоримое право на личную жизнь, как и дети? Или родители в отличие от собственных чад уже не люди? Обдумывал он сию проблему долго, потому и выходные прошли относительно спокойно. В субботу по давно сложившейся традиции у нас чаевничала Лидуся. А в воскресенье Никита заехал навестить болящую. Никто из них не затрагивал опасных тем. Потому я немного расслабилась.

С понедельника меня выписали на работу. Теперь времени на различные переживания почти не оставалось. Накопилось много «хвостов». Надо было их подчищать. Так что погрузилась в школьную суету по самую маковку. Ближе к вечеру, правда, обязательно подходила к окну в своем кабинете. Выглядывала во двор. Зачем, спрашивается? Надеялась? Вроде, нет. Иван не приходил. И не придет. Надо знать Ивана. Он и так снизошел до попытки объясниться. Нельзя требовать от человека больше того, на что он способен. И я решила поставить крест на наших отношениях. Интересно, в который раз по счету?

Приближались осенние каникулы. Составлялись отчеты и планы. Сплошная нервотрепка. Тут еще подскочили цены. И не только на продукты. Поднялась квартплата. Выяснилось, что Димка сильно вырос, пообносился. Появилась острая потребность в подработке. Пришлось развесить объявления. Банальные — «Даю уроки…». Еще Татьяна помогла. Переговорила со знакомыми. Я стала каждый вечер бегать по квартирам — репетиторствовать. Димка бесился. Угрожал, что пойдет на ближайшую бензоколонку мыть стекла, что бросит школу и станет зашибать деньгу, работая продавцом в коммерческом киоске. У него, видите ли, знакомые есть, обещали помочь. Мальчишка! Не знает, как жесток этот мир, какие требуется иметь когти и зубы. Сломается сразу. Он же домашний мальчик. Да и кого еще могла воспитать мать-одиночка полуинтеллигентного толка?

Я устала. Избегалась. Спала теперь тяжелым, глухим сном. В зеркало старалась не заглядывать. Зато к середине ноября купила сыну фирменные портки. На «жвачку» деньги подсовывала. Все подростки жуют. Чем мой-то сын хуже? Еще бы куртку справить. Зимнюю. Типа «Аляска». И «казаки».

Лидуся наблюдала за моей суетой, не встревая. Меня это удивляло. А поразмыслить над ее поведением было недосуг. Лишь раз она сказала, обращаясь больше к самой себе:

— Не понимаю, кому ты хочешь доказать свою способность в одиночку растить сына? Нам? Димке?

От этих слов я, словно бегун, споткнувшийся на длинной дистанции, притормозила. Передохнуть. Оглядеться. И поняла: сыну не нужны все эти мои трепыхания. Он хотел от меня другого. Но чего? Не понимала. А спросить боялась. Зато ничего уже не боялся Димка.

Тридцать первого декабря мы с утра наряжали елку, убирали квартиру — готовились. В духовке томились пироги. За поздним обедом сын вдруг предложил:

— Мам! Пойдем Новый год встречать к тете Лиде? Она приглашала. И баня Маня звала. А то, что мы все одни да одни?!

Я подавилась куском хлеба. Мрачно смотрела в тарелку с шурпой. Предлога для отказа не находила и правду сказать не могла. Не готова была пока объясняться с сыном, исповедываться. Димка разочаровано протянул:

— А-а-а… Я знаю… Ты с теть Лидиным братом встречаться не хочешь.

И тут же, боясь моего окрика, выпалил:

— А правда, что он мой настоящий отец?

— Кто тебе сказал?

— Не важно!

— Он?

— Нет, — твердо ответил Димка, не отводя честных глаз. — Но и не ты. Ты мне врала.

 

ТОГДА

Мы шли с Широковым из ресторана под глупым названием «Дачный». Рестораном это заведение можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, обычная столовая. Но ближе к вечеру там подавали мороженое в вазочках. Посыпали его тертым шоколадом и мелкими цукатами. Вот на мороженое меня Генка и пригласил. Я получила аттестат зрелости. Он расщедрился по такому случаю. Пригласил через два дня после выпускного вечера. Я согласилась. Никогда не бывала даже в кафе. А тут — целый ресторан. Хотя бы и «Дачный».

Несколько дней сохранялось отличное настроение. Счастливое детство с его мелкими ежедневными радостями и редкими, но труднопереносимыми бедами, осталось позади. Школу я закончила хорошо. Родители с затаенной гордостью сообщали соседям, что у меня средний балл аттестата — почти «пять». Соседи завидовали: старший сын учится в престижном ВУЗе и дочка поступит, как пить дать. Это раньше, — я еще маленькой была, — люди гордились рабочими профессиями. Особым почетом пользовались металлисты. Токари, например. А теперь многое изменилось. Все стремились пристроить своих детей в институты. Тетя Галя Ремизова, никого не стесняясь, громко рассуждала во дворе по вечерам:

— Я сама всю жизнь хребет ломаю, как пахотная лошадь. Пусть у Витеньки работа будет непыльная и почетная. Инженер работает мало, а денег ему платят много.

Насчет денег это она, конечно, привирала. Для красного словца. Платили инженерам мало. Не важно. Главное, чтобы ее Витенька был не хуже других. Сейчас всем хотелось видеть своих детей с высшим образованием, с достоинством заявлять знакомым:

— У меня сын инженером…

Поэтому, чтобы пристроить ненаглядное чадо в институт, применялись любые средства. И блат хороший искали, и взятки давали несусветные, и на вузовскую администрацию давили. Возле институтов околачивались полчища родителей. Перед пединститутом имени Ленина, куда я подала документы на следующий день после выпускного, родителей было даже больше, чем абитуриентов. Парни и девчонки поступали не куда хотели, а куда их могли пристроить.

У меня дома на этот счет не особенно беспокоились. «Мохнатой лапы» нет. Денег на взятки тоже. Вернее, мама-то беспокоилась. Отец и ухом не вел. Говорил матери:

— У нее знания есть. Без всякой помощи пробьется. А подмазка эта и блат — тьфу… Катерина пусть по-честному в институт поступает!

Мне и самой казалось, что лучше по-честному сдать вступительные экзамены. Считала: справлюсь. От того и настроение было хорошее. От того и пошла с Широковым в «Дачный».

Генка строил наполеоновские планы. Наверное, из-за шампанского. Мне заказал мороженое, а себе бокал шампанского. Сначала один, потом второй, третий, четвертый… Дальше не следила. Платил-то он. Деньги у него были. И хорошие. Широков работал в одиннадцатом таксопарке автослесарем. Еще шарашил потихоньку на стороне. Вот и размечтался после шампанского, как мы скоро поженимся, потом в жилищный кооператив вступим. Советовался, на какую там квартиру лучше записаться: двух- или трехкомнатную?

— Да не пойду я за тебя замуж, Геночка, — откровенно смеялась я. — А на кооперативную квартиру ты полжизни будешь деньги зарабатывать.

Широков завелся. Начал вслух подсчитывать свои доходы, прикидывая, сколько лет понадобится, чтобы заработать на такую жилплощадь. В этот момент он выглядел слишком комично. Я от души веселилась, наблюдая за ним.

Мы уже подходили ко второму подъезду. И так увлеклись болтовней, что не сразу сообразили — с нами здороваются. Генка, хоть и был под шофе, отреагировал быстрей меня. Оглянулся через плечо и вдруг расплылся в широкой улыбке.

— О-о-о! Кого я вижу!

Бросил меня, торопливо пошел назад. Мне стало любопытно, кого это он так радостно приветствует? Повернулась посмотреть. И не узнала сразу. Потом, как из тумана, выплыло медленное озарение — Иван!

— Катерина Алексеевна! Со свиданьицем! — он насмешливо блеснул глазами и сделал движение рукой, как бы приподнимая несуществующую шляпу.

Шут! Не видеть бы и не слышать никогда! А сама впилась в него глазами. Стремилась наглядеться за те два года, что его здесь не было.

Изменился он здорово. Стал выше, шире в плечах. Вообще как-то покрепчал. Выражение лица совсем другое. И только серо-синий перламутр глаз переливался по-прежнему ярко, пронзительно.

Иван тоже меня разглядывал с ног до головы. Как бы между прочим. Сам трепался с Широковым, снисходительно отвечая на вопросы: служил там-то, без особых приключений, к дембелю — до сержанта, вернулся сегодня утром, здоров и весел. Словно унижал Широкова. Того в армию не взяли. Сумел «откосить».

Я молча стояла в стороне. Делала вид, что терпеливо жду, когда Широков наговорится. Пристукивала каблучком, потихоньку злилась. У Ивана в уголках губ плескалась насмешка. Он пока не собирался отпускать Генку. Сам начал активно выспрашивать: о «гражданке», о знакомых парнях и девчонках, о всякой чепухе. Но тут за его спиной появилась Лидуся. Выпорхнула из подъезда райской пташкой. В лучшем платье, с затейливой прической. Махнула мне рукой. Позвала:

— Вань! Там все за столом сидят. Тебя только ждут!

— Щас! — отозвался Иван, не оборачиваясь.

Но я воспользовалась паузой. Подошла ближе.

— Мы пойдем, — мило улыбнулась Ивану. — Успеете еще наговориться.

И капризно добавила, потянув Широкова за рукав ветровки:

— Ну, Ген… Пойдем. А то еще час будем добираться.

Широков кивнул Ивану и взял меня под руку. Иван стоял на месте. Провожал нас взглядом. Я это затылком чувствовала. И лопатками. У своего подъезда повернулась. Действительно. Стоит, смотрит. Сердце зашлось в бешенном стуке. Позволила Генке проводить себя до квартиры и быстренько распрощалась. Обычно мы с ним еще стояли на лестнице и болтали. Но не сегодня. Сегодня я не могла больше видеть своего ухажера. Иван вернулся! И вернулась прежняя жизнь. Та, которую я себе запретила.

В принципе, знала, что он должен вернуться со дня на день. Лидуся об этом часто заговаривала. Но за два года я успела отвыкнуть от Ивана. Нет, не забыла. Все время помнила. Только старалась не думать о нем, старалась строить свою жизнь так, как будто Ивана и в природе не существует. Его возвращение казалось далеким, не слишком реальным. Поэтому и вызвало настоящий шок.

Всю ночь напролет мне пришлось бороться с собой, со своими чувствами. Я то собиралась в дальнейшем делать вид, что мы незнакомы вовсе, то хотела бежать к Ивану с объяснениями. А что? Может, через два-то года он изменился? И решение свое изменил? Людям свойственно менять не только решения, но и мысли, чувства, принципы. Ха! Людям вообще — свойственно. Но вот Ивану… Нет, Иван не способен. Не человек, а плита железобетонная. Идти к нему — значит напрасно унижаться. Ведь наговорит… наговорит… Таких слов! Что ни слово, то пощечина. А вслед мне смотрел… Мало ли кому он вслед смотрит? Есть индивиды, которым нельзя свою слабость показывать. Они от этого лишь выше нос задирают. Да и любовь ли у меня? Влюбленность еще не любовь. Придумала что-то, сама себя накрутила… Будь это настоящее чувство, разве смогла бы тогда прожить без Ивана целых два года? А я прожила. И очень неплохо прожила. Почти спокойно. С другим вот теперь встречаюсь.

Я вертелась на кровати с боку на бок, пытаясь справиться с собой. Только холодный анализ, только трезвый расчет мог помочь в этой борьбе. Собрать в кулак всю волю. Заставить себя делать так, как надо. И жить так, как надо. Отношения с Иваном к добру не приведут. Заранее известно. Не могут привести. И вот их как раз не надо.

У меня хватило решимости. Собрала волю в кулак и к утру вышла победительницей из этой борьбы. Любовь убить нельзя. Нет. Но загнать в самый дальний уголок души и безжалостно придавить пяткой можно. Мне это, по крайней мере, удалось. Утром я встала, осознавая, что могу спокойно смотреть Ивану в глаза.

И правда! Почти равнодушно здоровалась с ним при случайных встречах. Почти не завидовала цветущей от счастья Шурочке Горячевой. Да она, кстати, очень быстро скисла. Так что и завидовать было нечему. Я стала редко заходить к Лидусе, заранее узнавая, дома ли Иван. Все больше по телефону ей звонила. К тому же дел появилось — невпроворот! Готовилась к экзаменам в институт. Теперь-то я не могла себе позволить не поступить. Вот и сидела за учебниками, как проклятая.

Никита умотал в стройотряд. Плакаться в жилетку на разные трудности было некому. Пришлось справляться без чьей-либо помощи. Родители помочь ничем не могли, зато ходили на цыпочках, старались не мешать. Умилялись тому, что я сама себе установила строгий режим. Если бы они знали, как часто нарушался этот порядок! Учебник Розенталя пришлось читать шесть раз кряду. Из-за постепенного перекочевывания моих мыслей в запретную область. И все же экзамены я сдала. Три «пятерки» и одна «четверка». Получила извещение о зачислении на первый курс филологического факультета. На радостях мать с отцом наградили. Совсем запамятовали, что еще недавно были категорически против моего предполагаемого учительства. Повезли на три недели в Сочи. Где только средства нашли?

Я впервые оказалась на юге. Впервые видела горы и море. Впервые ела хачапури и пила легкое виноградное вино. Повезло — попала в «бархатный сезон». Купалась, каталась на водном велосипеде, моталась на экскурсии, отбивалась от непрошенных кавалеров. Родители не мешали. Они вдруг забыли про меня, занялись собой, предоставив мне относительную свободу. Я носилась по городу и его окрестностям, собирая впечатления. И только дважды загрустила. Оба раза был шторм баллов по шесть. Тяжелые, будто свинцовые волны грязной пеной обрушивались на волнорезы, гнали к берегу щепки, коряги, комья водорослей. Я уныло бродила по пляжу, рассматривая выброшенных на гальку медуз. Ветер трепал волосы, рвал платье. И казалось, что где-то там в море уплывает от меня что-то очень важное. И уже никогда не вернется. Тогда я тосковала, рвалась в Москву. Но шторм проходил. Сквозь рваные тучи сразу проглядывало солнце, Сочинский маяк опять выглядел ослепительно белым. Чайки тоже выглядели ослепительно белыми, с резкими, пронзительными криками носясь над волнами. Исчезала тоска. Снова наваливались яркие, карнавальные впечатления. И они, эти впечатления, отвлекли. Помогли окончательно справиться с сердечной болью, успокоили. Или я просто обманывала себя?

Осень завертела, закружила еще больше. В школе я училась хорошо, но без особого интереса. Институт открыл для меня необыкновенный, сверкающий мир. Мир настоящей литературы и науки, мир поисков и открытий. На первой лекции декан, откашлявшись, сказал:

— Забудьте все, чему вас учили в школе.

Он оказался прав. Столько нового, волнующего, захватывающего свалилось на мою голову. Новые знания, новые отношения, новые мысли, новые люди. Было над чем подумать. Правда, на первых порах приходилось нелегко. Однокурсники выглядели более развитыми, начитанными, искушенными. Многие из них были отпрысками людей, занимавших довольно высокие ступени на социальной лестнице «Совка». Так они называли нашу страну. А я — девочка с рабочей окраины. Даже с термином «Совок» столкнулась впервые. Приходилось мириться с высокомерием сокурсников, брать другим. Хотя бы отличным знанием русской классической литературы, к которой многие относились брезгливо. А еще — свободным владением французским языком. На занятиях я легко и просто болтала с преподавательницей французского. Она меня даже освободила от посещений. Ну, да! Как же! А постоянная языковая практика? Бабушка, — спасибо ей и за русскую литературу, и за французский, — всегда говорила, что без постоянной практики язык забудется через неделю. И все же при этом пришлось наверстывать, наверстывать упущенное… Сразу после занятий в институте я отправлялась в библиотеку. Засиживалась там до закрытия. Домой возвращалась поздно. Мама возмущалась. Твердила, что нельзя превращать родной дом в гостиницу по будням и в читальный зал по выходным. Отец совещался с Никитой по поводу такой «ненормальности». Никита хохотал. Советовал им отстать от меня. Пусть, дескать, учится, если ей так нравится. Мама не слушала Никиту. Она даже начала симпатизировать Широкову, который не оставлял бесплодных попыток вытащить меня «из сетей проклятой науки». Высокопарные выражения Генки меня смешили, его усилия оставляли равнодушной. Мне было интересно учиться. И я училась взахлеб. Во втором семестре у меня стали появляться друзья на курсе. Жизнь казалась отличной штукой. Все люди замечательные и добрые. Предметы все интересные. Ну, или почти все. Преподаватели прекраснейшие. Аудитории чудные. Особенно Ленинская. Даже обшарпанная пельменная во дворе перед зданием института — классное заведение, где можно плотно и недорого пообедать, не теряя при этом много времени. И вдруг…

Как гром среди ясного неба — случай с Юрием Петровичем Росинским.

Юрий Петрович вел в двух группах семинар по истории КПСС. Я сначала удивлялась, зачем это филологам? Мы же не историки. Но умные люди мне все популярно объяснили, и я удивляться перестала. А потом уже и не жалела. У Росинского семинары были захватывающими. Он имел доступ в архивы партии. Выдавал нам на занятиях уйму такого, чего нигде не прочтешь и тем более не услышишь. Позволял студентам комментировать многие исторические факты, как хотелось. Выдвигал лишь два требования: думать самим и свои выводы жестко аргументировать. Нередко можно было наблюдать такую картину: Росинский, с неуловимой лукавинкой в лице, покачиваясь с пятки на носок, стоит у доски. На доске меловые схемы. Он вполне серьезно замечает:

— Я вот слушаю вас и удивляюсь. Вы, Богатырев, воспитанный советской властью молодой человек, по своим убеждениям, оказывается, — кадет.

Коля Богатырев, невероятного роста и сложения, точно так же покачиваясь с пятки на носок, поглядывая на Росинского сверху вниз, точно так же серьезно отвечает:

— Вы сами, Юрий Петрович, по убеждениям — левый эсер.

Группа заливается смехом. Росинский же невозмутим.

Неожиданно Росинский пропал. В конце апреля. Семинары у двух групп не проводились. Мы сначала не придали этому значения. История КПСС — предмет не профилирующий. Может, заболел человек? А замены нет, так как заменять некому. Но в один из пасмурных дней, сразу после майских праздников, перед третьей парой в полупустую аудиторию влетел Вовка Соловьев. Взъерошенный, с выпученными от ужаса глазами. Громким шепотом объявил:

— Ребята! Росинского уволили! И, наверное, посадят!

Мы кинулись к Соловьеву. Пусть объяснит свою брехню.

Бедного Вовку чуть не растерзали, но информацию вытрясли. Оказывается, он болтался в деканате по каким-то там своим делам и стал невольным свидетелем разборки среди преподавателей. Профессура так возбужденно бурлила, что Вовкино присутствие осталось незамеченным. Дело в следующем. Из возмущенных реплик и оскорбительной перепалки стало ясно — на Росинского настучали. И настучали непросто. Какой-то студент застенографировал последний семинар Юрия Петровича. Нет, не законспектировал, а именно застенографировал. И отнес свои записи в первый кабинет товарищу Жучкову.

Про товарища Жучкова знали все. Нас о нем предупредили в первые дни учебы. Особист. Выполняет функции строгого кагэбистского надзора. Мы тогда еще много шутили по этому поводу, не принимали всерьез необходимость этого самого надзора. И вот, нате вам! Но самое ужасное то, что донес кто-то из нашей группы. К прискорбию, фамилия этой подленькой душонки осталась неизвестной.

— Теперь ни один «преп» не хочет идти в нашу группу на занятия. Боятся, и на них настучат, — горестно закончил Соловьев свое повествование.

Мы бурлили весь день. Митинговали, пока не пришли на занятия вечерники. Дома я, не надеясь на свою память, схватилась за тетрадку по истории партии. Конспектировала на всех предметах добросовестно, почти дословно. Пролистала записи. Потом перечитала внимательнейшим образом. Ничего, что можно инкриминировать как угрозу существующему строю. Просто Юрий Петрович учил нас быть честными. Только и всего. Значит, честным быть опасно? Значит, честным быть нельзя? Я жалела Росинского до слез. И боялась за себя. Мне становилось страшно, стоило подумать, за что может пострадать каждый из нас. От незнакомого страха першило в горле и потели ладони. Мысли разбегались в разные стороны. Молчать. Ни с кем никогда больше не обсуждать серьезных проблем. На вопросы отвечать отрицательно и уклончиво. Может, вообще говорить меньше? Тогда лишнего не сболтнешь.

И еще кое-что было страшным. Ладно бы стукачом оказался один из преподавателей. Они люди пожилые. Сложились как личности, наверное, еще при Сталине. У них свои, устаревшие взгляды. Но провокатор — студент-первокурсник! Кошмар!

Наша группа тяжело переживала свалившийся на нее позор. История скоро разнеслась по всему институту. Два факультета, обосновавшиеся в главном здании на Пироговке, — наш и исторический, — показывали на группу пальцами. Все. От первого до пятого курса. Брезгливо обходили стороной. Даже аспиранты, придя на занятия, странно принюхивались, словно пахло помойкой. Знакомые с других факультетов не давали даже прикурить. Если встречались на улице, они делали вид, что не узнают. А нам и комплексовать по этому поводу было особо некогда. Мы все дни занимались выяснением отношений. Проводили собственное расследование: кто заложил Росинского? Любимец Юрия Петровича Коля Богатырев как-то грустно пошутил:

— Вы не находите, что и мы наконец вплотную столкнулись с традиционными вопросами русской интеллигенции?

— Какими? — равнодушно спросил кто-то.

— Кто виноват? И что делать?

Шутку оценили. Немного поулыбались. Улыбки, правда, вышли довольно натянутые. И снова ожесточились через минуту.

Это были кошмарные дни. В группе воцарились всеобщее недоверие и подозрительность. Ребята внимательно вглядывались в лица друг другу. И в глазах каждого откровенно читалось: «Кто? Не ты ли?» Естественно, тут не до учебы. Вяло закончили семестр. Вяло сдавали сессию. Никому ничего не хотелось.

Я долго страдала в одиночку. С откровенной подлостью не встречалась раньше никогда. Нужно было переварить. Переваривала. Носила все в себе. Но как-то не выдержала. Поделилась с Никитой. Тот аж присвистнул. Не торопился, обдумывая услышанное. Наконец высказался:

— Первый раз сталкиваюсь с подобным. Знаешь, переводись от греха подальше на другой факультет. Или в другой институт. Есть же еще? Крупской, вроде бы? Уж если в вашей группе стукач завелся, вы все потихоньку за своим Росинским отправитесь.

— Ты что? — испугалась я. — Если переведусь, тогда все на меня подумают!

— Ну, не знаю, — пожал плечами Никита. — Не знаю, что еще посоветовать.

Он хмурился. Пошел на лестницу курить.

Вот, пожалуйста. Никита — умница. Но и он беспомощен в такой ситуации. С кем бы еще посоветоваться? Может, с Лидусей? Была суббота. По субботам Лидуся отрабатывала практику на АТС. Их рано отпускали. И она приходила домой еще до обеда. Наверняка, застану. Иван работает. У них на заводе шестидневная рабочая неделя. Раньше семи он домой не явится. А тетя Маша с Василием Сергеевичем? Ну, они не в счет. Так что успеем поговорить.

Лидуся обрадовалась. Я и не ждала такой радости. Это было приятно. Она суетилась возле меня, не зная, где лучше посадить и чем лучше угостить. И мне вдруг открылось, что приди Лидуся ко мне, я, наверное, вела бы себя похоже. Тотчас решила не говорить ей, по какому поводу пришла. Ни к чему грузить ее своими проблемами.

Мы сели пить чай в большой комнате. В семье Лукиных вообще любили чаевничать. Специально для чаепитий варили кучу самых разных варений. В буфете у них не переводились печенье, сушки, конфеты, пастила. И вот мы пили чай, грызли сласти и болтали. Лидуся рассказывала о своей учебе, о практике на АТС, о Пескове. Андрюша Песков после школы поступил в МИФИ и как бы забыл о Лидусе, а теперь вот неожиданно вспомнил. Начал ухлестывать. Мы посмеялись над незадачливым кавалером. У Лидуси на примете давно имелся другой. Работал мастером на АТС. Звали его жутко — Ильей.

— А ты что такая невеселая? — наконец заметила Лидуся.

— Да, так… Настроение поганое. Настолько поганое, что впору напиться, — честно созналась я.

— Правда? — Лидуся даже в ладоши хлопнула от непонятного мне удовольствия.

Оказывается, ей давно хотелось попробовать крепкие спиртные напитки. Но все не решалась. Страшно. Тем не менее, когда мать с отцом последний раз варили самогон, она стащила у них одну поллитровку и надежно спрятала. Так, на всякий случай… Вот он и подвернулся, этот случай. Допустимо же разочек попробовать? Вдвоем не так боязно.

Я поначалу отказывалась. Лидуся умела убеждать. По ее словам, тетя Маша с Василием Сергеевичем уехали в деревню на все выходные. Ивана, скорее всего, не будет до ночи. Он частенько после работы, не заходя домой, отправляется к друзьям. Друзья, правда, странные какие-то. Ну, Бог с ними! В общем, вряд ли кто-нибудь помешает. Да и не будем же мы напиваться? Так, по чуть-чуть. Я махнула рукой. Дескать, давай.

Лидуся только сигнала ждала. Сразу притащила граненые стаканы, миску с огурцами домашнего посола. Водрузила на стол бутылку из-под водки, заполненную мутной желтоватой жидкостью. Меня взяло сомнение, сможем ли мы хоть по чуть-чуть выпить этой самой самогонки? Вон она какая мутная. А запах у нее — ну просто тошниловка.

Но Лидуся не позволила мне дать обратный ход. Она лихо налила по четверть стакана и рядом положила по соленому огурцу. Объяснила, что Василий Сергеевич считает огурцы лучшей закуской. Подняла свой стакан.

— За что пьем? — спросила я, отчаянно труся.

— М-м-м… А за любовь! Только давай вместе, чтоб не страшно было!

Она залпом махнула содержимое своего стакана. И я за ней. Ох-х-х… С минуту мы сидели, выпучив глаза. Хватали ртами воздух, словно выброшенные на берег рыбы. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я не ожидала, особой приятности. Но, что это такая мерзость, и подумать не могла.

Лидуся опомнилась первой. Хрустнула огурцом. Давясь, показывала мне руками: делай то же самое. Я попыталась. Во рту жгло. В пищеводе и желудке горело. Мой организм принимать соленый огурец, как закуску, отказывался. Но, глядя на Лидусю, давилась и ела. Лидуся тем временем схватилась за бутылку — убрать ее со стола. На всякий случай спросила хриплым шепотом:

— Еще будешь?

— Ты что? — испуганно отшатнулась я.

Она поставила бутылку на пол рядом со столом. Начала разливать чай. Снова заговорили о Пескове. Потом перешли к обсуждению мужского пола вообще. Лидуся категорично провозглашала: «Все мужики — сволочи». Ее наставница на АТС так считала. И Лидуся была с ней полностью согласна. Хоть того же Пескова взять. Или Ванечку. Обещал на Горячке жениться? Обещал. Свидетелей тому тьма. А теперь и слышать ничего не хочет.

Мне показалось, Лидуся перегибает палку. Ну, Песков… Ну, Иван… А вот мой брат, например, прекрасный человек.

— Ага. Как человек — он прекрасный, — согласилась Лидуся. И моментально ехидно добавила:

— А как мужик?

Короче, нас повело… Опьянение было не сильным, но, как мы неожиданно заметили, весьма приятным. Так свободно я себя чувствовала, пожалуй, первый раз. Вот мы и решили выпить еще по чуть-чуть. Главное, пережить первые неприятные минуты, а потом становится хорошо. Мы выпили. Еще поговорили об отношениях между мужчиной и женщиной. И опять добавили по чуть-чуть.

Когда в прихожей послышался звук открываемого замка, Лидуся была совсем косая. Положила голову на стол. Изредка открывала глаза и что-то бормотала. Руки ее безвольно свисали вдоль тела. Я еще держалась. От того, что слукавила, последнюю порцию лишь пригубила. Сидела прямо, подпирая щеку рукой. Но встать боялась. И так вещи вокруг меня начинали медленное движение.

В прихожей что-то упало. Я взглянула на часы. Без десяти четыре. Кто это мог прийти? Неужели Лидусины родители вернулись? Вот история-то получится.

В комнату заглянул Иван. Увидев меня, очень удивился.

— О! — произнес насмешливо. — У нас гости! Какими судьбами? За целый год вы, Катерина Алексеевна, ни разу не сподобились зайти. И вдруг изволили? Ну, ты нас просто осчастливила…

Я тупо смотрела на него. Ничего не отвечала. Не могла сообразить, чего он хочет и как ему надо ответить. Лидуся в этот момент из последних сил открыла глаза и пьяно пробормотала:

— Ванечка! Ты — дурак!

После чего закрыла глаза и отключилась совсем. Иван опешил.

— Девчонки! Что это с вами? Лид! Ты чего?

Подошел к столу. Видимо, учуял запах. Еще раз осмотрел сестру и меня. Развел руками.

— Да вы никак пьяные?! Вы что? Напились?

Я осторожно качнула головой, соглашаясь с его диагнозом.

Иван отодвинул стул. Присел к столу. Внимательно изучал спящую Лидусю. Ну, и меня, конечно. Теребил мочку уха.

— У вас там еще осталось? Или вы все выпили?

Показала ему, что у нас еще осталось. Он прошел в коридор. Набирал номер, звонил кому-то. Предупреждал, что или опоздает, или совсем не придет. Вернулся. Опять сел к столу и лениво попросил:

— Мне налей.

Я, стараясь сильно не наклоняться, пошарила рукой под столом. Вытащила на свет божий бутылку. В ней плескалось уже меньше половины. Поставила на стол и подвинула к Ивану. Туда же отправила Лидусин стакан и последний соленый огурец.

— Та-а-ак… — протянул Иван, мрачнея прямо на глазах. — Самогончик, значит, потребляем. Додумались. И огурчиком закусываем. Ну, молодцы… У Широкова что ли научилась?

Что ли. Пусть позлится. Я кивнула. Иван налил себе сразу полстакана. Жестом показал, что пьет за нас. И просто вылил себе в рот эту горючую субстанцию. Как воду. Я смотрела во все глаза.

— Батина «табуретовка», — определил он уверенно. — Лидка у бати стащила, прохиндейка. Я с ней еще поговорю. Будешь со мной?

Я отказалась. Ну куда? В меня уже не лезло. Иван между тем вылил остатки самогона себе в стакан. Мне было интересно смотреть. Я никогда не видела его пьяным. И тем более никогда не видела, как он пьет. Почему-то подумалось, что я вообще многого про него не знаю.

Иван опрокинул в себя содержимое стакана. Заел кусочком печенья. Потом заявил, что пора расходиться, все выпито и делать больше нечего. Я была с ним совершенно согласна. Да вот встать не могла. Пока Иван ходил на кухню, прятал бутылку из-под «батиной табуретовки», усиленно соображала, какие действия ннадо произвести, чтобы оторваться от стола.

Иван вернулся. Сгреб Лидусю со стула и в охапке понес к родительской тахте. Ох, и сильный! Бережно уложил сестру. Подсунул ей под голову маленькую диванную подушечку, расшитую цветным шелком. Заботливо укрыл пледом. Лидуся замычала, забормотала что-то, зашевелилась. И затихла. Иван еще немного постоял рядом, прислушиваясь. Потом обернулся ко мне. Заметил вполголоса, что я, наверное, не лучше, и меня надо слегка полечить. Ведь домой возвращаться все равно придется. И что запоют мои родители, когда увидят свою дочь такой?

Аргумент был сильный. Я представила себе, как папочка в очередной раз берется за ремень. Затрясла головой, отгоняя кошмарное видение.

— Ты встать сама можешь?

Иван откровенно усмехался. Вот его смеха не переносила с детства. Поэтому совершила героическое усилие — встала. Подержалась немного за край стола. Сделала один неуверенный шажок по направлению к прихожей, второй, третий… Вещи, находящиеся в комнате, сначала замедлили свое движение, а потом закружились быстрее, быстрее… Настоящий хоровод.

Иван подоспел вовремя. Подхватил меня под руки и поволок в ванную. Наклонил над унитазом. Велел сунуть два пальца в рот. И поглубже, поглубже… Это его лечение не забуду до скончания века. Меня так рвало! Казалось, еще немного и все внутренности побегут в унитаз. Иван тем временем зудел над ухом, читая мораль, как добрый дядюшка. Приличным девушкам, по его мнению, пить не полагалось. Ну, если только немного шампанского на Новый год или другой какой праздник. А уж самогонку… Тьфу… Это вообще последнее дело. И как мы с Лидусей додумались?

Я долго полоскала рот холодной водой. Тщательно умывалась. Иван вслух размышлял, что лучше положить меня на Лидусину кровать. Часа три посплю, буду, как огурчик. Мне не слишком верилось. До меня вдруг начало доходить: а ведь Ивана тоже забрало. Вон сколько выпил и не закусил. Неожиданно стало интересно, почему он так рано с работы вернулся?

— Как получилось, что ты домой в четыре пришел?

— Работы не было.

Ситуация известная. У отца на стройке часто загорали.

— Понятно. Сегодня работы нет. И завтра. А послезавтра — аврал.

— Точно, — Иван хмыкнул. Отобрал у меня полотенце, пристроил его на крючок. Мне к тому моменту значительно полегчало. Карусель вокруг прекратила свое движение. Язык еще немного заплетался. А так, вроде, ничего. Я хотела отправиться домой. Но Иван не пустил. Повел в маленькую комнату, по дороге интересуясь:

— По какому поводу вы так с Лидкой надрались? Случилось что?

— Попробовать хотели. И все.

— Угу… Так я и поверил.

Попыталась вырваться из его рук и идти самостоятельно. Не пустил. Держал крепко. От него исходил такой жар, что меня в пот кинуло. Пьяная-пьяная, а понимала: от этого жара у меня в глазах темнеет, и мозги заплывают туманом. Захотелось свежего воздуха. И я сделала еще одну попытку уйти. Но Иван, хоть и пьянел на глазах, соображал отлично. Не дал возможности трепыхнуться. Он не стал разбирать постель. Покрывало не снял, поленился. Подушку, правда, вытащил. Взбил и пристроил повыше. Уложил меня. Присел рядом. Смотрел в пол. Морщился. Видно, не все его устраивало. И опять спросил недовольно:

— Ты мне еще не рассказала, за что вы пили.

Вот ведь привязался. Не отстанет, наверное. Может, соврать? Не хочется. Голове сейчас трудно изобрести нечто правдоподобное. Лучше вообще промолчать. Я повернулась к нему. Посмотрела на его ухо, щеку. Только их и видно было в таком положении. Теплая волна пробежала в груди. И сразу сменилась холодом. Я ни с того, ни с сего разозлилась. На себя. На него. И с пьяным нахальством бросила:

— За что, спрашиваешь, пили? А за любовь!

— Вообще? Или за чью-то?

Господи! Ему еще до тонкостей все объясни! Сам не понимает.

— За мою! — вызова у меня в голосе было хоть отбавляй. Он резко повернул голову. И я зажмурилась — так засверкал серо-синий перламутр на его лице. Открыть глаза сразу побоялась. В тишине показалось, Иван скрипнул зубами. Но голос его звучал тускло и устало:

— За Широкова? Хм…

Я удивилась. Мне и в голову не приходило увлечься Широковым. Неужели непонятно? Открыла глаза. Смотрела на этого ненормального с возмущением. Да как он только подумать такое мог! Я и Широков?! И опять разозлилась на Ивана. Села поудобней, изо всех сил стараясь держаться прямо. Подтянула колени чуть не к подбородку. Поза устойчивей. Что бы такое сделать? Ударить его, что ли? Или правду сказать? Сейчас-то море по колено. Отчаянная смелость охватила меня от макушки до самых пяток. Была, не была! Держись, дружочек!

— При чем тут Широков? Я тебя люблю, Ванечка!

Наступила тишина. Иван всматривался мне в лицо, как будто пытался прочесть в нем ответ на свои мысли. У меня голова начала кружиться от его взгляда. Захотелось отвернуться и снова лечь.

— Сейчас наболтаешь по пьяни, а потом жалеть будешь, — проворчал он через минуту. — Прежде, чем такие слова говорить, о последствиях подумай.

Я отрицательно покачала головой. Ну, что страшного случится? Посмеется он надо мной? Это уже было раньше. Прочь прогонит? И это проходили.

— А я еще раз говорю: «Подумай хорошенько»!

Ей-ей, он тоже начинал злиться. Поправил подушку. Надавил мне рукой на плечо, заставив сперва лечь, а потом и к стене повернуться. Я заметила, что он немного напряжен. С чего это? Так неприятно объяснение от нелюбимой девушки выслушивать? Но долго на эту тему размышлять не смогла. Помешали слезы, непрошено навернувшиеся на глаза. Из бетона он сделан, что ли? Один раз не поверил и больше не верит никогда. А если я никогда и не нравилась ему по-настоящему? Тогда для чего теперь унижаться? Но меня уже понесло. Слова выскакивали сами. Вся моя обида выплеснулась наружу вместе с ручейками соленых слез, сбегающих по щекам.

— Ты прав. Конечно, я еще пожалею. Да как! Стыдно ведь первой в любви признаваться. Особенно, если тебя этот человек не любит.

— Ты пьяна! Вот и городишь чушь! — поморщился Иван. А сам положил мне на плечо горячую, словно раскаленное железо, руку. Стыд все-таки всколыхнулся во мне. Но я сунула голову между подушкой и стеной и с необъяснимым глупым упорством продолжила:

— Да! Я сегодня пьяная! Потому и не боюсь тебе это говорить. Я тебя люблю, а ты меня нет. Слушай, слушай. Вот завтра протрезвею и от всего отпираться буду.

— Ты что там? Плачешь?

Он перегнулся через меня. Хотел удостовериться, наверное. Ну, уж нет! Я свернулась калачиком и постаралась втиснуть пылающее мокрое лицо в тоненькую щелку между стеной и кроватью. Только в пьяную голову приходят мысли о таких сложных экспериментах. Я уже горько раскаивалась в своей откровенности. Докатилась, голубушка! Навязываюсь. Спрятаться бы куда!

— Не трогай меня. Дай мне побыть одной. Я сейчас успокоюсь и домой пойду. И больше ни разу не взгляну на тебя. Честное слово.

Я что-то лепетала, все еще мечтая спрятаться. От кого? От Ивана? Он выковырял меня из моего смехотворного убежища. Встряхнул, как куклу.

— Ты соображаешь, что несешь? Я, между прочим, не железный!

— Да! — крикнула я. — Соображаю!

Такая злость, такое отчаяние накатили. Попыталась встать с кровати. Он не пустил.

— Тише!

— Пусти, дурак! Хотя бы вид сделал, что тебе приятно!

— Кать! Я тебя в последний раз предупреждаю!

Мне было непонятно, о чем это он? О чем предупреждает? Я затихла. Тоскливо смотрела на него. По щекам по-прежнему катились слезы. Ждала: вот сейчас обругает последними словами, посмеется, прогонит. И будет абсолютно прав. Но у него что-то дрогнуло в лице. Он вытер мне слезы своей горячей ладонью. Попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он и сам это понял. Пробормотал осипшим враз голосом:

— Все. Мое терпение кончилось. Ты не понимаешь, что делаешь. Ну, и ладно. Сама напросилась.

Ничего больше не пытался сказать, объяснить. Медленно, тяжело навалился, ища мои губы. Так вот он о чем… Я испугалась. Попыталась дергаться. Не дал. Прижал к кровати — не продохнуть…

Мы оба были как в горячке. Оба не понимали, что делаем. Лихорадочно, словно тонущие, цеплялись друг за друга, желая еще большей близости. Хотя вряд ли это было возможно. Никакие нормы, никакие запреты не могли помешать. Весь мир провалился в небытие. И только мы, сплетясь лианами, парили в недосягаемом поднебесье. Неразделимые, слившиеся в единое целое. Никогда не предполагала, что между мужчиной и женщиной все происходит именно так. Как? Кто ж его знает? Легко описать физическое действие, но как описать состояние души? Непонятное, завораживающее скольжение к дальнему, туманно синеющему берегу. И в это скольжение оттуда, из провалившегося в тартарары реального мира, вдруг вторгается острая физическая боль. О-о-о!

Я восприняла боль как должное. Как плату за восхитительный бред. Но не Иван. Он через минуту скатился с кровати. Сел на полу, повернувшись ко мне спиной. Рукой нашаривал свалившиеся на пол брюки.

— Ты что? — не поняла я, медленно возвращаясь в себя из глухого дурмана.

Минуту назад он был сильным и нежным одновременно, настойчивым и страстным. Шептал, задыхаясь, безумные слова. И вдруг резко переменился. Боялся взглянуть на меня.

— Ты что? — повторила, испуганная тем, что могла ненароком разочаровать его.

— Натворили мы с тобой дел, Катюха! — хрипло отозвался он, не оборачиваясь. Меня порадовало, что не назвал по имени и отчеству. Значит, не сердится.

— Черт меня дернул! Если б я знал, что ты еще девушка!

Вот тут я буквально онемела. Молчала потрясенно. Это что же получается? Не любит? Решил: Широков дорожку протоптал и теперь для всех свободно? А тут случай подвернулся и он, не будь дураком, воспользовался? Дрожащими руками стала приводить себя в порядок. Надела бюстгальтер и прочее белье. Застегнула и оправила юбку. Нашла в ногах кровати смятую, растерзанную блузку. Разгладила ее ладонями, как смогла. Слезла с кровати, застегивая на блузке пуговицы. Иван застегивал ремень, надевал майку. Озабоченно сказал:

— У тебя юбка в крови.

— Много? — равнодушно спросила я. Плевать было на юбку. Плевать было на кровь. На все вообще плевать…

— Несколько пятен. Надень что-нибудь Лидкино. А то у тебя вид, как будто ты на сене валялась.

Конечно, валялась. Не на сене, правда. На кровати. Но ведь валялась? И не одна, между прочим. С ним вместе. Или он забыл, как нетерпеливо срывал с меня одежду? Сейчас его вынужденная забота лишь разозлила.

— Обойдусь. Ты лучше покрывало застирай на кровати. Холодной водой.

Собрала покрывало и швырнула ему. Он едва успел поймать. Я надела босоножки и стремительно вышла в прихожую.

— Кать! Погоди!

Ждать не стала. Не могла. И не хотела. Схватила с подзеркальника свою сумку. Вылетела на лестницу, ненамеренно хлопнув дверью. Спустилась на один этаж. И стала вертеть на себе юбку, придумывая способы прикрыть пятна. Хорошо хоть, юбка темная. Все не так заметно. Про Ивана старалась не думать. Еще будет время побиться головой об стену.

Домой шла, прикрывая предательские пятна сумкой. Собственно, это был большой бумажный пакет с аляповатым рисунком и веревочными ручками. Эдакий пляжный вариант. Вздохнула с облегчением, только когда без приключений добралась до своей комнаты. Быстро собралась в ванную, юбку завернув в полотенце. Заглянула на кухню. Объявила родным, что плохо себя чувствую, кажется, приболела. Приму ванну и лягу. Пусть меня не трогают. Вид у меня, наверное, был еще тот! Мне поверили безоговорочно. И действительно, не лезли с расспросами. Ни тогда. Ни потом.

Я целую неделю не выходила из дома. Один раз съездила в институт, сдала последний экзамен. Все остальное время валялась в постели. Отказывалась нормально питаться, нормально общаться. У меня и вправду все болело. Здорово болело. Родители хотели вызвать врача. Совещались с Никитой по поводу непонятного вируса. До меня долетали обрывки их бесед. Но мне было наплевать на тревогу близких. Нормально я разговаривала лишь с Лидусей. По телефону. Не рассказывала ей ничего. Не хотела, чтобы она начала о чем-то догадываться. Лидуся думала — это у меня алкогольное отравление. Я ее не разубеждала. Строила из себя немного больную, но довольную жизнью девицу. Никиту удивляла такая смена настроений. И все же он оказался на высоте. Тактичность пересилила любопытство.

Я много передумала за эту неделю. Прислушивалась к себе. Стала женщиной, а никаких изменений за собой не замечала. Те же мысли, те же чувства, то же мироощущение. Плюс — душевная боль. Гнева не было. Я ни о чем не жалела. Хорошо, что первым оказался любимый человек. Плохо, что он меня не любит. У него есть другая. А если ребенок будет? Что ж. Сама виновата. И не надо сваливать на «табуретовку». Когда Иван обращался со мной по-хорошему, я для него готова была… Нет, не на все, конечно. Но на многое. Вот только страшно представить, как он обо мне теперь думает. Как о распущенной, доступной девице. Не иначе. И у него для этого есть все основания. Как же мне плохо!

Я размышляла о себе, о жизни, о любви. Не заметила, как собрался и укатил в очередной стройотряд Никита. Мама уехала в санаторий по профсоюзной путевке. Мы остались вдвоем с отцом. С ним оказалось нелегко. Выяснилось: мама и Никита являлись прекрасным буфером между нами. Теперь же мне приходилось принимать весь огонь на себя. Через пару-тройку дней я осознала, насколько трудно существовать рядом с махровым занудой. И пожалела маму. Несмотря на громкие скандалы, начала с утра до позднего вечера пропадать на улице. Ездила купаться на Борисовские пруды. Чуть не ежедневно таскалась в Царицыно. Всегда любила Царицынский парк. В этом же году там под каждым кустом сидели молодые художники. В одиночку и группками. Они выезжали на пленэр. Я выезжала на них. Бродила рядышком, разглядывала их работы. Слушала богемную болтовню. Это был совершенно другой мир. Не тот, в котором я жила всю свою жизнь. Столько непривычного, любопытного. На душе становилось легче. Это днем. По вечерам же мы с Лидусей бегали на танцы в «красный уголок», толкались в веселой компании на лавочке перед подъездом. Иногда раскручивали Широкова на кино. Больше я не ходила с Широковым одна. Всегда брала с собой Лидусю. Тому нашлась серьезная причина. Наверное, что-то неуловимое изменилось во мне. Генка почувствовал, стал распускать руки. И не он один. Я старалась держаться строго, поводов не давать даже мельчайших. И все-таки… Лидуся тоже заметила.

— Ты совсем другая стала. Похорошела. Даже голову как-то иначе поворачиваешь. И взгляд… такой… такой… Только… ты вообще-то здесь находишься или где?

Грустно усмехалась ей в ответ. Сказать правду — не поверит. Вот подметила она верно. Я находилась сама в себе. Во внешний мир вылезать боялась. Питалась дурацкими мечтами, закрывая глаза на реальность. Бурлящая вокруг жизнь становилась интересной и значительной лишь при случайных встречах с Иваном. Но он смотрел на меня хмуро и недобро. А я не могла прямо взглянуть ему в лицо. Краснела и отворачивалась. Не здоровалась. Старалась избегать.

Вернулась из Кисловодска мама. Затем объявился загоревший до черноты Никита. Привез ящик абрикосов и кучу денег. Съездил в ГУМ и купил мне в подарок супермодный купальник и сногсшибательный сарафан. Мы с Лидусей пользовались его подарками по очереди. Выглядели как манекенщицы. Отбоя от кавалеров не было. А потом наступил сентябрь. Начались занятия в институте. Появились дела и заботы.

Сначала я радовалась началу занятий. Но постепенно остыла. Учеба в сентябре казалась столь же обременительной, как и в мае. Почему? Никто в институте уже не вспоминал историю с Росинским. Отношения в нашей группе с первого дня занятий складывались прекрасные. Как будто никогда ничего не происходило. Как будто не мы три месяца назад подозрительно вглядывались в знакомые лица, лихорадочно решая для себя: «Неужели это он настучал?» Теперь все друг друга обожали. Делились летними новостями. Про Юрия Петровича, видимо, не помнил никто. Было тягостно осознавать, что прискорбный случай не оставил своего следа, не изменил нас хоть в малом. На перекурах ребята и девчонки мололи такое! Такие анекдоты рассказывали! Такие сплетни передавали! Не боялись никого и ничего. Забыли, что на любого можно настучать. Или провоцировали специально? Показывали свое бесстрашие? Но я думала, что все просто-напросто не хотят вспоминать и прекрасного преподавателя, и мерзкого стукача, заслоняются от воспоминаний. Это проще и легче. Неужели все так просто? Неужели этот кошмар представлялся кошмаром только мне? А, может, я и помню-то все, потому что буря, бушевавшая тогда в душе, привела меня к Ивану? Как ни крути, но получается — все вокруг нормальные, у одной меня «крыша поехала». Я начала сторониться однокурсников. Какая-то необъяснимая тоска навалилась.

В тот момент и поступило предложение от Лидуси устроить небольшой пикничок в овраге: напечь картошечки, посидеть у костерка, попеть песни под гитару. Мне никогда не нравились подобные развлечения. Но компания собиралась приятная. Почему бы и нет? Может, и тоска моя развеется? Только чтоб Широкова с собой не брать. Утомил он уже.

Лидусина затея удалась. Здорово оказалось и картошечки печеной поесть, подсмеиваясь над перепачканными золой веселыми лицами. И у костра посидеть. И песни хорошие послушать. Таких я раньше не слыхала. И не знала, что можно так замечательно играть на гитаре. Гитариста звали Славой. Был он маленьким, худеньким, со страшненьким сморщенным личиком. Но пел! Какой голос, какая музыкальность, какой артистизм! Почему я его раньше не знала? Почему раньше не слыхала этих песен? Слушала их не ушами, всем существом своим. Иногда Славик говорил:

— Это Окуджава. А вот это вещь Визбора.

Все казалось новым, интересным, необыкновенным даже. Тоска уходила, уступив место легкой печали.

Занятая новыми впечатлениями, я не заметила, как кто-то еще тихо подошел к нашему костру и сел на землю чуть позади меня. Через несколько минут до сознания дошло: рядом пристроились. Испугалась. Вдруг Широков разнюхал? Обернулась посмотреть. И наткнулась на сосредоточенный взгляд Ивана. Прелесть теплого сентябрьского вечера, душевной музыки, интимности костра улетучилась в один миг. Не то, что руки-ноги, спина напряженно застыла — не повернуться. Пришлось глубоко вздохнуть, делая попытку снять оцепенение. Славик завел новую песню:

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей…

Воспользовавшись тем, что внимание присутствующих было сосредоточено на Славике, Иван тихо заговорил прямо мне в ухо:

— Кать! Поговорить надо.

— О чем? — спросила шепотом, почти не разжимая губ. Он не удосужился объяснить, сказал только:

— Я сейчас пойду к нашему погребу и буду ждать тебя там. Ты минут через десять приходи.

Он встал и словно растворился в поздних сумерках. Я переваривала его слова. Зачем ему нужен этот разговор? И опять дурацкие приказы: «… надо… приходи…». Вот возьму и не пойду. Он и так испортил мне весь вечер. Одним своим появлением. К тому же довольно поздно. Вон и первые звезды появились. Ползай тут в овраге по его прихоти, ищи в темноте погреб, рискуя навернуться где-нибудь.

Пока я потихонечку наливалась злостью, ко мне пересела Лидуся. Поинтересовалась, что здесь делал ее брат и куда потом пропал? Мне на сей раз ни врать, ни утаивать правду не хотелось. Надоело. Ответила прямо, дескать, ко мне приходил, поговорить хочет, о чем — сама не знаю. Лидуся усмехнулась своим, непонятным для меня, мыслям:

— Припекло его все-таки. Пойдешь?

Я неопределенно пожала плечами.

— Иди, — она говорила очень серьезно. — Если зовет, значит, действительно нужно.

Почему-то именно сейчас мне не верилось Лидусе. Брата она любила. Всегда была на его стороне, всегда находила для него оправдания. Да и не могла она знать о наших с Иваном отношениях. Короче, не хотелось мне идти. Даже любопытство не проснулось. Или я боялась? Не важно. Решила: не пойду! Через полчаса передумала. Потянуло меня к Ивану, как магнитом.

Он лежал прямо на траве под кустом черемухи. Опирался на руку. Курил. Если бы не прохладный воздух и темнота, можно было решить, что он отдыхает. Поза уж больно расслабленная. Заметив меня, сухо проронил:

— Долго ждать заставляешь. Думал уже, не придешь.

Я подошла ближе. Но спросила делано спокойно, невольно копируя его манеру:

— Ну? Зачем звал?

— Сказал: «Разговор есть», — он похлопал по траве рядом с собой. — Садись. Или боишься?

Всем видом демонстрируя, что ничего не боюсь, и пытаясь одновременно унять дрожь в коленях, подошла. Села рядом с ним. От страха и неизвестности в считанные секунды покрылась холодным, липким потом. Надеялась, на сей раз обойдется без пылких объятий и смертельных обид. Только сейчас в голову пришло любопытное сравнение. Наши с Иваном отношения напоминали качели. Вверх-вниз, вверх-вниз…

Иван докурил. Затушил сигарету о землю и сел прямо. Задрал голову к небу. Глядя на чистые, яркие звезды, произнес:

— Ты перестала со мной здороваться. Обходишь десятой дорогой. Не надоело? Мне — так очень! Вот и хочу спросить, как мы дальше жить будем?

Говорил Иван спокойно и вроде несколько равнодушно, но впечатление складывалось, что он действительно намерен прояснить ситуацию до конца. Я растерялась. Не ожидала такой постановки вопроса. Он все еще периодически встречался с Шурочкой Горячевой. Но жениться на ней, как обещал перед армией, пока не собирался. Шурочка устала ждать. Потихоньку заводила новых поклонников. И вот теперь он хочет точно так же встречаться со мной?

— Ты что? Даже разговаривать со мной не желаешь?

Обида в его голосе была едва различима. Но она была. Я не поверила своим ушам. Повернулась посмотреть на него. Проговорила осторожно:

— Вовсе нет. Просто не понимаю, к чему ты клонишь?

Он придвинулся совсем близко. Крепко обнял. Заглянул мне в лицо.

— Нам давно пора быть вместе. Хватит изводить друг друга.

Его слова казались тяжелыми, выверенными до миллиграмма. И они испугали меня. Быть вместе — это ежедневные «качели», это его непереносимые приказы, это подавление моей воли, моих желаний.

— Нет!

Я сделала попытку вырваться. Иван обхватил меня двумя руками, точно спеленал.

— Да! — сказал, как припечатал. — Дать тебе волю, так ты всю жизнь потратишь, решая, хорошо это или плохо.

Сейчас мне стало не до решения такой дилеммы. Голова закружилась и дыхание перехватило. Зато Иван задышал чаще…

Мы лежали с ним на холодной траве и скользили, скользили к дальнему, туманно синеющему берегу. Все было иначе. Все случилось лучше, чем в первый раз. Осмысленнее, что ли? Красивее… И чудеснее… Я кусала губы, стараясь не стонать от удовольствия. Иван, делая большие паузы между словами, шептал мне:

— Вот так… Вот так, дорогая… Кричи, не бойся…

Его бессвязное бормотание казалось мне чужим. Это не мог говорить Иван. Он украл у кого-то взрослые слова и дарит их мне… Но, может, я чего-то просто не понимала?

Потом все тело было пустым и легким. Как воздушный шарик. Ничего больше не хотелось от этого мира, от этой жизни. Я получила все сполна и довольна этим.

Долго пребывать в блаженной истоме не дал Иван. Заставил одеться, застегнуться. Земля, мол, холодная, простудиться легко. Я одевалась и застегивалась, не стесняясь Ивана и его жадных взглядов. И он меня не стеснялся. Вел себя, словно мы давно женаты и между нами нет никаких тайн и секретов. Сам проверил на мне одежду: все ли в порядке? Потом завернул в свой пиджак.

Мы сидели с ним, обнявшись. Молчали. Смотрели на далекие звезды. От земли тянуло сильным холодом, и я начала мерзнуть. Заворочалась, меняя положение так, чтобы при этом Иван не размыкал своих рук.

— Мы уже один раз сидели… точно так же, — неожиданно вспомнил Иван. — Не забыла? Ты маленькая еще была. В яму для погреба свалилась, а я тебя вытаскивал.

— Угу…

И опять молчали. Опять смотрели на звезды. Так бы и просидела с ним всю ночь. Вспоминали бы, целовались… Только домой давно пора. Уже не слышно издалека смеха и гитарных струн. Наверное, все разошлись.

Домой так домой. Иван согласился, не споря. Мы долго отряхивали друг друга. Поминутно целовались. И домой пошли самой дальней, глухой дорогой, чтобы подольше побыть вдвоем. Держались за руки. Приникали друг к другу на минуту. И опять держались за руки. Сначала молчали, прислушиваясь к звукам наступающей ночи, к дальнему лаю собак. Потом потихоньку разговорились. О себе, конечно. О ком же еще? И я по своей наивности поинтересовалась, что мы будем делать дальше? Поженимся? Иван пустился в небрежные рассуждения о том, когда надо вступать в брак, а когда еще рано. Нам было рано. Это я поняла. Заниматься любовью не рано, а семью создавать — молоды еще. Земля начала медленно уплывать у меня из-под ног от таких его слов. Иван что-то объяснял. Я плохо слышала его. Как сквозь вату. Отчаяние разрасталось, разрасталось в груди. Ведь отдала ему все, что имела. А он пожалел мне свою бездарную свободу! Вместе с отчаянием росла боль. Именно боль толкнула меня на злой вопрос:

— Кстати… Ты поэтому нарушил свое обещание? Не женился на Шурочке? Молод еще?

Иван как споткнулся. Остановился. Снял руку с моего плеча. Долго вглядывался мне в лицо, желая понять, не шучу ли? А если шучу, то почему так зло? Решал для себя что-то. Наконец вздохнул:

— Давай раз и навсегда объяснимся по этому вопросу. И чтоб потом никаких недоразумений не было.

— Давай, — легко согласилась я, мучительно обдумывая в эту минуту очень нелегкий для себя шаг.

— Я когда-нибудь не держал свое слово?

— Всегда держал. Вот только с Шурочкой…

Он прервал меня нетерпеливым взмахом руки.

— Положим, я Шурку никогда не любил. Но я дал слово. И женился бы на ней. Это точно. Если бы она меня дождалась.

Ну и ну! Такая информация для меня была новостью. Правда, давно поговаривали: вроде, к Горячевой захаживает Игорь Данилюк из желтого дома, что возле хозяйственного магазина. Но я никогда их вместе не видела. А слухам и сплетням не верю с детства. Значит, Шурочка не дождалась?

— Но ведь и я не дождалась, хотя обещала. Конечно, ты сам тогда сказал, чтоб не ждала и не надеялась. Но все равно… С Широковым вот встречаюсь.

Иван расхохотался. Где-то в овраге отозвалось слабое эхо. Он обхватил меня и радостно закружил на месте.

— Ты-то как раз и дождалась, глупая.

Тут до меня дошло, какое ожидание он имел ввиду. Конечно. Я никогда никого, кроме Ивана, не хотела видеть рядом с собой. Широкову не позволяла даже в щечку себя чмокнуть и руку на плечо положить. Но разве это главное? Высвободилась из сильных, горячих рук Ивана. Ехидно поинтересовалась, почему же он продолжает гулять с Шурочкой? Получила развернутый ответ, какого, может быть, и сама не желала. Никогда не лезла к Ивану с глупой ревностью, не требовала у него бросить Горячеву, не выясняла отношения. Зачем мне это понадобилось теперь? Они с Шурочкой разобрались между собой сразу, как только Иван вернулся из армии. Встречаться продолжали, потому что так было удобно обоим. Правда один раз Шурочка не выдержала. Пришла к Ивану и сообщила о своей беременности. На это получила вежливый совет сходить и к Данилюку тоже. Надо точно выяснить, чей ребенок получится. Выяснилось совсем другое. Никакой беременности и в помине не было. Иван злился. Я недоумевала. Как он не видит, что Шурочка его любит. Коряво и уродливо, но любит. Кто пойдет на такой обман, не испытывая сильного чувства?

— Если женщина начинает шантажировать ребенком, от нее надо бежать, как черт от ладана, — вспылил Иван.

Мы уже стояли над оврагом. За неширокой дорогой, по которой машины днем-то редко проезжали, начинались дома. Огни окон были разноцветными, загадочными немного. Я смотрела на смутно белеющие в темноте дома, на чужие окна, за которыми шла другая, не похожая на мою, наверное, более правильная и более счастливая жизнь. Смотрела и набиралась смелости.

Иван в очередной раз полез целоваться. Отстранила его рукой. Сделала шаг назад.

— А если у нас будет ребенок?

И получила моментальный ответ. Он не задумался ни на секунду. Лишь нахмурился немного.

— Не маленькая. Аборт сделаешь.

— Понятно, — коротко вздохнула я. Медленно добавила, — Да ты не волнуйся. Не будет у меня ребенка. Может, с кем-то другим и будет, но не с тобой. Прощай, Ванечка!

Скинула его пиджак прямо на землю. Быстрым шагом пошла через дорогу.

— Кать! Ты что? — растерянно крикнул он вдогонку. Подобрал пиджак и бросился за мной. Догнал уже на другой стороне, возле домов. Схватил за плечо, резко повернул к себе. Перевел дух.

— Ты что?

— Ничего, — нетерпеливо сбросила его руку со своего плеча.

— Да ты знаешь, что я с детства…

Перебила его, держась из последних сил, чтобы не разрыдаться:

— И я с детства. Только кончилась наша любовь, Иван Васильевич. Вот сейчас и кончилась. И больше не будет. Никогда.

Он еще ничего не понимал, оскорбленный моими словами.

— Пожалеешь, — процедил сквозь зубы.

— Не бойся. Плакать не буду. Ты не подарок к Новому году.

Иван сплюнул на асфальт. Закинул пиджак на плечо, повернулся и пошел прочь, громко насвистывая мелодию песни «А нам все равно».

Я стояла и смотрела, как он уходил. И ненавидела его, себя… Потом двинулась в другую сторону. Завернула за угол ближайшего дома и расплакалась. Слезы у меня появлялись крайне редко. По пальцам можно пересчитать. И почти всегда из-за Ивана. Но уж этот раз будет последним! Так я решила. И правда, больше никогда не позволяла себе так распускаться. Зато тогда наревелась! На всю оставшуюся жизнь. С трудом успокоилась и еще долго ходила по плохо освещенным дворам, загадывая на фонари: «Придет прощения просить — не придет, придет — не придет». Нечего было загадывать. И так знала, что не придет, что все кончено.

У нашего подъезда неожиданно натолкнулась на Никиту. Он сидел на лавочке и курил. Подозвал меня жестом. И от души обругал. Бог знает, который теперь час. Отец рвет и мечет, мать плачет. Он, Никита, обегал все кругом, пока не догадался заглянуть к Лидусе. Та наладила его в овраг. Но возле дороги он увидел меня с каким-то парнем. Мешать не стал. Решил подождать возле дома. И уже вон сколько ждет!

— Это не Иван, случаем, был?

— Иван, — буркнула я, чувствуя себя виноватой.

— То-то мне показалось, что он.

Потом более мирно, даже с явно различимым участием в голосе, Никита спросил:

— Ну, что? Помирились?

Я отрицательно покачала головой.

— Наоборот. Рассорились окончательно. Сволочь он, твой Иван.

И пошла домой. Никита отшвырнул сигарету. Догнал меня. Пока мы поднимались на свой этаж, пытался вразумить непутевую сестру. Объяснял, что Иван — хороший человек и вообще классный мужик. Просто у меня характер — дрянь. Не умею с людьми ладить. Вся в себе. Чистоплюйка.

С одной стороны Никита прав. И характер у меня — дрянь, и с людьми трудно схожусь, и вся в себе. А с другой стороны… Я не стала растолковывать брату, как мне хотелось ясной и светлой любви, чистых человеческих отношений. И честных. Молча слушала его упреки. Только у самой двери в квартиру огрызнулась:

— Он и с Горячевой гуляет, и со мной хочет. Не много ему?

Никита кинулся на защиту друга:

— Да он с Горячевой только для того, чтобы ты ревновала. Тебя иначе разве проймешь?

— Меня и этим теперь не проймешь, — зло фыркнула я и открыла дверь своим ключом. Никита продолжал бубнить глупости. Мне было не до них. На пороге прихожей стоял белый, как полотно отец. Губы его тряслись, глаза казались бешенными.

И сама не знаю, как выдержала тот ад, который начался со слов отца, говорившего сдавленным от гнева голосом:

— Где ты была?

Закончился этот ад примерно через неделю. Закончился бойкотом. Родители перестали разговаривать со мной вообще. Чему, если честно признаться, оказалась страшно рада. Я мужественно перенесла все истерики и допросы. Упрямо сжимала губы и молчала. Ни одного слова в ответ не проронила. И вот теперь меня оставили в покое. Боже, как хорошо! Как замечательно чувствовать себя в полном одиночестве. Ходить, делать свои дела и думать, думать… Никто не лезет в душу. Ни перед кем не надо отчитываться в своих чувствах.

Вот здесь я ошибалась. Перед Лидусей отчитаться все же пришлось. И беседа эта получилась для меня не из легких.

Узнав, что мы с Иваном были близки, Лидуся обрадовалась. Даже по сохранившейся детской привычке в ладоши захлопала. Ее радовала перспектива породниться. Ее радовала отставка, полученная Шурочкой Горячевой. Ее радовало, что чувства Ивана оказались-таки взаимными. Они уж с тетей Машей и надеяться перестали. Вот это меня удивило. Разве тетя Маша в курсе? Лидуся развеселилась. А как же? Тетя Маша первая заметила. Давно еще. И рада была до небес. Я ей, видите ли, всегда была по душе. В отличие от Горячки. Да и Ванечка остепенится. А то глупостями занялся. Решил с завода уходить. Начал притаскивать домой запрещенную литературу. «Самиздат» называется. Друзья появились странные. Во-первых, намного старше его, образованней. Во-вторых, вроде эти друзья против законов идут. И называются не по-нашему — «диссиденты». Враги что ли? Страшно за брата. Да все молчат. И мать, и отец. Не смеют встревать, а то только скандалы получаются.

Я была удивлена. Не предполагала, что у нас в стране есть организованные диссиденты. Ну Сахаров, разумеется. Еще Солженицын. Но ведь они одиночки. Правозащитники, судя по всему, есть. Хоть тот же «Самиздат» взять. А вот организованные диссиденты? Не слыхала.

С «самиздатом» и я была неплохо знакома. В институте добрые люди просвещали. Удивилась, для чего Иван занимается подобными вещами. Зачем ему? Запрещенная литература плюс диссиденты. Он что, в тюрьму захотел? Под расстрел?

— Ты любишь его, — усмехнулась Лидуся. И еще раз повторила как бы самой себе:

— Любишь.

Я отвела глаза в сторону. Подумала немного. И согласилась. Но надежды Лидуси на пышную свадьбу с куклой на капоте машины и на тазик с традиционным салатом безжалостно развеяла в пух и прах. Иван жениться не думает.

Удивлению Лидуси не было предела.

— Спать с тобой хочет, а жениться — нет?

Я кивнула. Но не сказала ничего. Лидуся помолчала и повела логическую цепочку рассуждений дальше.

— А если залетишь?

— Твой брат недрогнувшей рукой отправит меня делать аборт.

— Что ты чепуху придумываешь?! Он тебя до смерти любит.

— Это не я придумываю. Это он так сказал.

— Он? — Лидуся расширила глаза и опять замолчала, теперь уже надолго. Ей трудно было поверить, что Иван мог сказать такое. А мне было трудно поверить, что Иван мог действительно любить меня.

Больше мы с Лидусей не обсуждали эту проблему. Но я без конца мысленно перемалывала все происшедшее. Если летом при встречах с Иваном жизнь сразу становилась для меня интересной и значительной, то сейчас она казалась надоевшей, ненужной. Я больше не избегала Ивана. Регулярно здоровалась с ним. Он каждый раз презрительно хмыкал. Да и вообще стал исчезать куда-то. Мы виделись все реже. Зато Широков окончательно приклеился. Ни на шаг не отходил. Раньше это частенько меня раздражало. Теперь стало безразлично. Широков? Ну, что ж. Пусть будет Широков. Какая разница?

Забывалась я в институте. Снова добросовестно взялась за учебу. Записалась на факультет общественных профессий, ходила на кустовые сборища КСП. Песни, которые пел тогда страшненький Славик, не давали мне покоя. Вот и училась петь, аккомпанируя себе на гитаре. Вообще, студенческая жизнь приучала на многие вещи смотреть проще. Большим знатоком отношений между мужчиной и женщиной слыла у нас Светка Николаева из второй группы. Вовка Соловьев говорил про нее:

— Николаева у нас могучий практик и великий теоретик.

Я слыхала, что у Светки была маленькая дочка. Слыхала, но не очень верила. Слишком часто ее привозили к институту и увозили оттуда разные мужчины на разных машинах, чаще иномарках. А ведь когда есть ребенок, тогда нет времени на «свободный полет». Впрочем, я могла и ошибаться. Что мне известно о жизни вообще и о Светкиной жизни в частности? Да ничего. Она модно и со вкусом одевалась, курила только импортные сигареты, всегда давала в долг столько, сколько просили, никогда не теребя должников. Деньги у нее не переводились. Еще она любила веселую компанию, любила выпить, предпочитая водку с томатным соком. Вот только училась от случая к случаю. Но ей везло. «Хвостов» у Светки почти не было. Стрекоза из басни Крылова. До наступления холодов, конечно. Такой она казалась. Мне всегда претили подобные «стрекозиные» натуры. А вот Николаева почему-то нравилась. Нравились ее доброжелательность, ее легкость в общении, ее умение «держать удар».

Николаева! — ругался при всех куратор курса Саша Пшеничкин, — Тебя отчислят за прогулы! Это я тебе точно обещаю!

Значит, планида у меня такая, Александр Васильевич, — легко, беззлобно отвечала Светка, широко раскрывая по-детски невинные серые глаза. Пшеничкин отворачивался от нее, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Окружающие тоже улыбались. Светка — сама непосредственность. И одновременно — сама искушенность. Ее не стеснялись, и потому к ней все ходили за советом. Дошла очередь и до меня.

Для такого дела мы сбежали с третьей пары. Сидели на скамейке перед институтом. Курили. После окончательного разрыва с Иваном я начала понемногу покуривать. Нагляделась на девчонок в институте и тоже за сигарету.

День был удивительно теплый и ясный для московского октября. Голуби пили из большой лужи коричневую воду, гортанно ворковали. Легкий ветерок гнал по асфальту мелкий мусор. Наверху, среди голых веток старых деревьев, галдели в своих гнездах вороны. Я говорила и говорила. Светка слушала, изредка поправляя пухлой рукой круто завитую «химию». Угощала меня сигаретами с ментолом. А потом посоветовала плюнуть на придурка. Любви в жизни много. На мой век хватит. А то, что переспала с ним, так это даже хорошо. Теперь опыт есть. Буду знать, чего от нас хотят мужики.

— А душа? — растерялась я.

— Душа? — переспросила Светка серьезно. Прищурилась на неяркое солнце, усмехнулась горько. — Да кому из них наша душа нужна-то? Ты душу свою спрячь под подушку и больше никому не показывай.

Что-то было в ее ответе такое, что открыло мне Светку с другой стороны. За горечью слов почудилась не пережитая еще беда. Беда, которую тщательно скрывают от людских глаз. Но я не посмела спросить Светку об этом. Только ободряюще сжала ей руку.

— Ладно, подруга, пойдем, — поднялась со скамейки Николаева. Неторопливо убирала в шикарную замшевую сумочку сигареты. На меня не смотрела. Похоже, она уже пожалела, что позволила мне увидеть и понять так много.

Я сделала выводы. Разговор не удовлетворил меня, не успокоил. Но совету Николаевой последовать все же решила. Больше никто никогда не знал о моих истинных чувствах. Даже, когда выяснилось — мы с Лидусей накликали беду, и ребенок у меня все-таки будет.

Произошло это тихо и буднично. Понятный всем женщинам «первый звонок». И уж потом классические проявления беременности: легкая тошнота, головокружения, тяга к соленым огурцам. Вру. Соленых огурцов не хотелось. Хотелось малосольных. Испугавшись, помчалась после ноябрьских праздников в районную женскую консультацию. Наслушалась грубостей от участковой, по уши нахлебалась хамства в лаборатории. Но анализы были сделаны. Мои опасения подтвердились. Врач сразу предложила записать в очередь на аборт. Я ответила, что подумаю. Очередь была длинной, а времени у меня оставалось крайне мало. Нужно было решаться. И посоветоваться не с кем. Поехала к бабушке.

Дедуля недавно вернулся из очередной больницы. Чувствовал себя неважно. Бабушка не отходила от него ни на шаг, сдувала пылинки. Свою резкость и привычку командовать спрятала до лучших времен.

Я давно не была у них. Поняла это, лишь когда увидела безмерную радость стариков. И у меня язык не повернулся сказать, что заехала я только по делу. Просидела там до позднего вечера. Развлекала студенческими байками, помогала по хозяйству, смотрела старые фотографии. Дожидалась возможности без помех обговорить с бабушкой свою проблему.

Дедуля заснул около десяти. Мы не хотели его будить. Ушли на кухню. Пили кофе из тоненьких, китайского фарфора чашечек, каким-то чудом сохранившихся с дореволюционных времен. Говорили негромко. Надолго замолкали, если входили соседи по коммуналке. Ну, что это за разговор? И все же он помог. Решение было принято. Домой я поехала другим человеком.

На следующий вечер, не желая оттягивать, после ужина сообщила маме свою новость.

Случается, умудренные годами и нелегкими испытаниями люди иногда ошибаются. Или, может, бабушка плохо знала свою дочь? Скорее всего, последнее. Во всяком случае, поддержки мама мне не оказала. И женскую солидарность не проявила. Выслушала терпеливо, ни разу не перебив, не промолвив ни слова. По ее лицу нельзя было понять, как она отнеслась к тому, о чем я ей сообщила. Подумала, пожевала губами, собирая их в «куриную гузку». Мягко проговорила:

— Сиди, пожалуйста, здесь. Никуда не уходи.

И вышла. Я поняла, что мама меня предала, когда услышала из большой комнаты голоса: возмущенный — отца и оправдывающийся — мамин. Но делать нечего. Приходилось нести свой крест до конца. Сидела, смирно дожидаясь еще одного скандала. На кухню заглянул Никита.

— Кать! Это правда?

Ответить ему не успела. Сразу за Никитой вошел отец. Лицо его было усталым. Глаза смотрели холодно, отчужденно. Он не обратил никакого внимания на Никиту, прислонившегося к раковине, на маму, вставшую в дверях. Сел напротив меня. Начал без предисловия:

— Значит, ты ждешь ребенка?

Я кивнула. Думала, он сейчас кричать будет, ногами топать, оскорблять. Ничего подобного. Спокойно, ровно спросил:

— От кого?

Этого вопроса только и не хватало. Да отступать некуда. Ко всему, я устала бояться. Я больше никого и ничего не хотела бояться.

— От Ивана.

— От Ивана? — отец нахмурился, вспоминая. — Это от какого же? От Лукина, что ли?

— Да.

На кухне установилась мертвая тишина. Никита таращил глаза. Очевидно, не ждал от меня такого безрассудства. Мало того, что ребенок от Ивана, так еще и отцу прямо в этом созналась. Мама так и стояла в дверях, закрывая себе рот рукой. Я смотрела на ее побледневшее, подурневшее сразу лицо, на то, как она болезненно морщила лоб. И первый раз в жизни мне не было ее жаль, не было в душе никакой к ней любви, никаких дочерних чувств. Стоит рядом хорошо знакомая женщина, но не мама. Не моя мама.

Отец кашлянул, и я перевела глаза на него. Он по-прежнему казался ненормально, непривычно спокойным.

— Я предупреждал тебя, чтобы ты держалась от Ивана подальше?

— Предупреждал или нет? — переспросил с нажимом, не дождавшись ответа.

— Предупреждал.

— Ты не послушалась. Посчитала себя умней всех. Теперь пеняй только на себя. Пойдешь на аборт.

— Нет.

Я сказала это очень спокойно. И очень уверенно. Решила сохранить ребенка. И никто не мог заставить меня изменить решение. Во всяком случае, не отец. Он, видимо, это понял. И понял — кричать, давить, требовать бесполезно. Пошел на крайнее средство:

— Тогда уходи. Иди куда хочешь. К Ивану, на улицу — все равно. Мне ты больше не дочь.

— Алеша! — ахнула мама.

— Я не желаю ее видеть здесь. Любишь кататься, люби и саночки возить. И пусть теперь устраивает свою судьбу, как знает.

Ни слова не говоря, я встала и пошла к себе. Собирать вещи. Если отец надеется, что я испугаюсь, передумаю, то он ошибается. Мама посторонилась, давая мне дорогу, но за мной не пошла. Бросилась к отцу.

Из кухни доносились крики. Это Никита отчаянно ругался с отцом. Прислушалась. Мамы не слышно. Она опять уступила. Предала меня дважды за один вечер. Впрочем, мне было все равно. Пока на кухне шел бой, я быстро укладывала самое необходимое в большую спортивную сумку брата. Надеялась, Никита меня простит за столь мелкую и вынужденную кражу. Институтские учебники и кое-какие книги связала отдельной стопкой. На минуту оглянулась и присела на краешек своей кровати.

Вдруг вспомнилось, как маленькой я ни за что не хотела верить, что такая роскошная квартира — наша. Все ждала: вот вернется настоящий хозяин и выгонит нас на улицу. Это тогда. Но в последние годы наше жилище казалось мне тесным. Мы с братом мешали друг другу. Развернуться негде. И роскоши никакой. Паркет потемнел. Отец с братом его циклевали. Постоянно покрывали свежим лаком. А все не то… На потолке виднелись следы старых протечек. Эти следы почему-то не уничтожались свежей побелкой, через небольшое время проявлялись. Косяки потрескались. Постоянно трескалась и облезала краска на батареях, подоконниках. И кухня такая крохотная. И санузел… И вообще…

Из окна был виден Пролетарский проспект. За ним среди торчащих рогами ветвей голых деревьев шли неровные ряды таких же пятиэтажек, как наша. Никита называл их «хрущобами». Местами торчали девяти- и двенадцатиэтажки. Привычная, утомившая глаз, картина. И нечего было тогда бояться, что нас выгонят. Абсолютно все получали такие хоромы. Хоромы, где сквозняки гуляли по полу в любое время года, где слышны были даже легкие шаги в соседней квартире. И на улицу выгнал не чужой дядя, а родной отец.

Воспоминания еще теснились в голове, но я заставила себя усилием воли отогнать их, встать, взять вещи и выйти из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь. Ключи не брала. Они остались лежать на тумбочке в прихожей. Пусть родители знают: я не вернусь.

На улице оказалось темно, холодно и сыро. Шел мелкий моросящий дождь. В желтом свете фонаря было видно, как он сеется тончайшими пунктирными линиями. Воздух просто перенасыщен влагой. Стопка книг оттягивала руку. Я присела на мокрую лавочку. И тут ощутила свое одиночество. Так остро ощутила. До слез. Одна. Без дома. Без семьи. Без поддержки. Никому не нужна. Куда идти? Почему-то дома мне это в голову не пришло. К Лидусе не пойду ни за что. К остальным подругам тоже — Иван сразу все узнает. А мне не хотелось, чтобы он знал. Не хотелось видеть, как насмешка плещется в уголках его губ. Конечно. Прискакала шантажировать его будущим ребенком. Вот уж он повеселится за мой счет. Так куда мне идти? К бабушке? Но в карманах не нашлось даже пяти копеек на метро. Всю стипендию отдавала родителям. Они выдавали мне из нее по пять рублей в месяц на дорогу, на различные мелкие траты. Эти деньги кончались быстро и я перехватывала у Никиты. Иногда подрабатывала сама. Переводила с французского для знакомых. Но такое везение случалось редко. Да и платили мало. Может, дойти пешком до «Каширской», а там поплакаться контролерам в жилетку? Или «пострелять» денег у метро? В прошлом году у меня был такой случай. Как-то в марте ездила по делам на улицу Горького. Неожиданно, возвращаясь домой, встретила Колю Богатырева из нашей группы. Он затащил меня попить кофе в бар кафе «Молодежное». С другим бы ни за что не пошла. Но это был Коля Богатырев, любимец Росинского, все еще хранивший верность Юрию Петровичу. И вообще очень умный, очень порядочный и очень веселый человек. Моя искренняя симпатия к нему была взаимной. При случае мы протягивали друг другу руку помощи. Иногда делились мыслями, наблюдениями. А в тяжелые времена — последними бутербродами. Ему я не могла отказать. Вот и пошла. Мы взяли тогда по чашке. Еще удивлялись, какой сладкий и густой кофе подали. Потом вдруг выяснилось, что бармен перепутал, принес нам не кофе, а шоколадный напиток. Чашка кофе стоила сорок копеек, чашка шоколада — рубль десять. На кофе у нас деньги были, на большее — нет. Пришлось выворачивать все карманы и выгребать последние копейки. А потом я стояла за большой колонной у метро «Маяковская». Стояла и смотрела на Богатырева, который подбегал ко всем прохожим подряд с магической фразой:

— У вас двух копеек не найдется? Мне позвонить.

Многие останавливались, рылись в карманах и кошельках. Мы с Богатыревым хохотали до изнеможения, деля добычу за самой дальней телефонной будкой. Как лиса Алиса и кот Базилио из «Золотого ключика». Хватило обоим и на метро, и на автобус. Может, попробовать сейчас богатыревский метод? Во всяком случае, довольно сидеть у подъезда. И родители могут выйти, и Никита. И с Иваном легко столкнуться.

Я взялась поудобнее за связку с книгами. Взвалила на плечо сумку. Медленно пошла к автобусной остановке. На автобусе можно и «зайцем». Пройти успела не больше двадцати метров. Услыхала за спиной топот. Обернулась посмотреть, что за слон бегает во дворах по ночам? Меня догонял Широков.

Он заходил к нам домой. Хотел пригласить в кино на следующий день. Попал в разгар баталии между отцом и Никитой. Тут выяснилось, что непутевая дочь ушла-таки куда глаза глядят. Отец взъярился еще больше. И в запале все выложил Широкову. Генка не стал вникать в детали. Побежал искать меня.

Мы с Широковым битый час просидели на скамейке у хозяйственного магазина. Он уговаривал, я отказывалась. Разговор шел по замкнутому кругу. И продолжаться это могло бесконечно. Стоило прислушаться к Генкиным доводам. Других вариантов в тот момент почему-то не находилось.

Широков молол языком, как мельница. Я слушала и думала. В конце концов иного выхода мой усталый мозг так и не нашел. Взяла и согласилась. Генка отвозит меня к бабушке. День уходит на приведение в порядок растрепанных чувств. Послезавтра же мы идем подавать заявление в ЗАГС. Никто никогда не узнает, что ребенок не Широкова.

Дальше все завертелось так быстро! Я и подумать как следует ни о чем не успела. Мы съездили в ЗАГС. Потом побывали в гостях у Широкова. Генка представлял меня своим родителям. Глупая, надо сказать, затея. Я столько раз видела Генкиных родителей! И Генкины родители столько раз видели меня… Они почти все обо мне знали. Кроме моей личной жизни, разумеется. Тринадцать с лишним лет прожить в соседних подъездах и не иметь представления друг о друге? Так что церемония знакомства была пустой формальностью. Но, вероятно, формальностью необходимой. Этого хотел Генка, этого хотели его родители. Я не спорила. И была торжественно введена в такую же, как у нас, но только однокомнатную квартиру.

Все чистенько, аккуратненько. Не бедненько, но без особых претензий. Кругом половички, подушечки, салфеточки. Еще картиночки на стенах. На кухонном подоконнике — трехлитровая банка с чайным грибом и керамические горшки с пышной геранью. Огромный пушистый кот путался под ногами и тихо урчал. В комнате был накрыт стол. Кружевная деревенская скатерть. На ней — тарелки, лафитники, стеклянные салатницы с нехитрой снедью. Грибочки, сало, огурчики, квашеная капуста. И в центре стола — бутылка недорогого кагора.

Мы расселись за столом. Широковы смущались, суетливо подкладывали мне на тарелку еду, напряженно переглядывались. Кажется, старались понравиться. Генка волновался, подкашливал. От всего этого и мне было неловко. Я краснела и молчала, робко ковыряла вилкой отварную картошку. Потихоньку рассматривала комнату. Кусок не лез в горло, и я почти ничего не съела. От вина отказалась наотрез. Хозяева при этом довольно заулыбались. Предложили клюквенного морса. Генка вскочил из-за стола, торопясь за морсом, и опрокинул тарелку с грибами. Мы с его матерью одновременно ринулись собирать грибы с пола. В результате столкнулись лбами. Хорошенечко эдак столкнулись. И засмеялись. За нами начали хохотать мужчины. Смех разрядил атмосферу. Все почувствовали себя проще, заговорили свободно. И потом уже больше не смущались так. Из ящиков извлекли стопки фотографий бабушек и тетушек. Включили приемник — послушать музыку. Смотрины, судя по довольному лицу Генки, удались. Я понравилась его родителям.

И мне понравились будущие свекор со свекровью. Тихие, спокойные, ни во что не встревающие. Широков-старший работал на стройке крановщиком. Его жена — на почте. Они даже рады были, что Генка женится. Еще больше радовались скорому появлению «внука». Мне тогда показалось, что радовались они не из большой любви к малышам. Просто в разговоре все время проскальзывала не облеченная в слова надежда: вдруг Генаша остепенится, вдруг бросит пить? Меня это немного удивило. Мне не казалось, что он прямо-таки пьет. Генаша выпивает, да. Но пьет?

Генашей Широкова называла мать. И с этого момента я тоже стала так называть его. Он не противился. Он тогда вообще со всем соглашался.

Весь тот месяц с небольшим я жила у бабушки. На Пролетарский проспект наведывалась по необходимости. Не чаще раза в неделю. В основном, в консультацию. Никаких сведений о своей семье не имела. Бабуля несколько раз говорила по телефону с мамой и Никитой. О чем? Я ее не спрашивала. Она и так слишком нервничала. А дедуля радовался. Очень. Его не смущала ситуация. Впрочем, он почти ничего не знал. Мы скрывали от него истинное положение дел. Дедуля был слишком слаб для правды. И потом, пусть хотя бы один человек искренно радуется. Мне это казалось важным.

Каждый вечер на Сретенку приезжал Генаша. Начищенный и наглаженный. Благоухающий тройным одеколоном, от запаха которого просто выворачивало наизнанку. Трезвый. Он изо всех сил старался произвести на моих стариков хорошее впечатление. Дедуля оказался слишком доверчивым и попался на Генашину удочку. Немного огорчался, что уровень развития моего будущего мужа оставляет желать лучшего. Но ничего, Генаша еще молодой. Успеет развиться. А так — все просто замечательно. Другое дело — бабушка. Она Широкова раскусила сразу. После того, как он прощался до следующего вечера, она молча уходила на кухню. В одиночестве пила там крепкий кофе. Думала о чем-то, укоризненно покачивая головой. Я не выдерживала, приходила за ней. Ругалась: ну кто пьет кофе на ночь? Она слабо отбивалась. Говорила, всю жизнь пьет и ничего. И вдруг спрашивала меня:

— Может, ты передумаешь? Еще не поздно…

— Нечего тут думать, — отвечала я убежденно, наливая и себе чашку кофе.

— Не тот Гена человек. Не подходит он тебе. Слишком слаб, — размышляла она вслух. — Слаб. Да и пьет он, наверное. Ведь пьет?

— Не знаю, — врала я. Внутренне была согласна с бабушкой. Слаб для меня Генаша, не тот человек. Но вслух признаваться в своих ошибках не любила с детства. Пыталась подвести теоретическую базу под свое решение:

— Зато у него денег много. Семью прокормит.

— С каких это пор тебя стали волновать деньги? — интересовалась бабушка с некоторым оживлением. И получала от меня возмущенный взгляд.

Вообще мы с ней хорошо жили этот месяц. Душа в душу. Она только расстраивалась, что я выхожу замуж не за того, за кого надо. Зато по поводу Ивана наши точки зрения полностью совпадали. И это радовало. Бабушкина поддержка дорогого стоила. Мне просто необходимо было думать об Иване плохо. Иначе можно не выдержать, помчаться к нему. Обсуждая его с бабушкой, я лишь укреплялась в правоте своих поступков, укреплялась в неприязни к Ивану. Вот о моих родителях мы старались не говорить совсем. Обеим это было тяжело и неприятно.

Неожиданно пришла поддержка, откуда не ждали. Стала часто приезжать тетя Сима, мамина родная сестра. Я плохо помнила ее. В памяти смутно маячило, что, когда мы все жили на Сретенке, мама с ней сильно не ладила. Настолько сильно, что переехав на новую квартиру, мама порвала с ней всякие отношения. Естественно, я не любила тетю Симу. Не прислушивалась, если родители говорили о ней. Вроде бы она вышла замуж в какой-то подмосковный город. Вроде бы, навещает бабушку не чаще четырех раз в год. Мысленно возмущалась вместе с мамой, забывая, что мама появляется у бабушки еще реже, даже звонит лишь по великим праздникам. Впрочем, мама есть мама, а тетя Сима, вечно нападающая на нее, — просто фурия.

Теперь же выяснилось, что тетя Сима — милейший человек. Добрая, интересная, умная. У тети Симы была нелегкая жизнь: тяжелая работа, всем недовольный муж, вечное безденежье. Ко всему прочему еще и детей не было. Не могло быть. Но столь неблагоприятные обстоятельства отразились на ней весьма своеобразно. Пострадала только внешность. Тетка всегда была худощавой, сейчас стала просто тощей. Глаза казались ненормально большими. В коротко стриженных каштановых волосах пегими прядями выделялась седина. Зубы слегка пожелтели. Скорее всего, от курения. Тетя Сима курила слишком много. Смолила одну сигарету за другой. Но ей это даже шло, придавало своеобразный шарм. Хотя и без табака шарма у тети Симы хватало. Стоило ей улыбнуться, как лицо освещалось мягким светом, глаза становились глубокими, загадочными. При общении с этой женщиной забывались ее ненормальная худоба, ее желтые зубы, вечная сигарета в уголке рта. Как-то сразу чувствовалась ее душа — добрая и сильная одновременно. У тети Симы был только один серьезный недостаток. Слишком честна, прямолинейна. Не дипломатничала, говорила правду в лицо. И все не в бровь, а в глаз. Она немного напоминала мне бабушку. Наверное, бабушка в молодости была такой же. И сейчас это делало тетю Симу для меня еще более привлекательной. Мы с ней быстро подружились. Нашлись общие интересы. Кроме всего прочего, тетя Сима добровольно взвалила на себя часть хлопот по подготовке к свадьбе. Мы ничего не рассказывали ей. Но в этом не было необходимости. Кажется, она и так все поняла.

За неделю до свадьбы я поехала развозить приглашения. Их писала бабушка острым готическим шрифтом, отдающим стариной, на красивых двойных открытках. Мне они казались чудными. И чудными тоже. Все не верилось, что это моя свадьба. Вдруг накатил испуг. Захотелось отменить ее. Но пересилила себя. Нарочно взяла у бабушки из шкафа Плутарха. Дважды внимательнейшим образом перечитала жизнеописание Цезаря. И потом твердила про себя, как молитву: «Жребий брошен. Мосты сожжены. Рубикон перейден». В тот момент мне думалось — Цезарь прав. Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме.

И так, я отправилась с приглашениями по друзьям и знакомым. Домой зашла чуть ли не в последнюю очередь.

Дверь открыл Никита. Обрадовался. Но радость его была недолгой. Взял протянутую мной открытку, развернул, прочел. Изумленно посмотрел.

— Ты с ума сошла!

— Придешь? — я постаралась не дать ему углубиться в тему.

Он недовольно пожал плечами. Мрачнел прямо на глазах. Потом все-таки утвердительно кивнул.

— Конечно, приду. Куда я денусь?

Мы помолчали, испытывая неловкость. Я не могла так просто уйти. И, одновременно, не знала, что сказать. Никита спохватился первым.

— Слушай, а Иван знает?

— О чем?

Он замялся, покраснел.

— Ну… о ребенке? О том, что ты замуж выходишь?

Может, и к лучшему Никита завел этот разговор. Надо раз и навсегда разложить все по полочкам.

— О свадьбе — пока нет. Но непременно узнает. О ребенке… Для всех это ребенок Широкова. Для Ивана — в первую очередь.

Никита сделал приглашающий жест, посторонился — пропустить меня в квартиру.

— Зайди домой-то. И поговорим.

Я упрямо стояла на лестнице. Ничего не говорила. Не шевельнулась даже. Брат вздохнул, принимая мой выбор. Продолжил:

— Я полагаю, вам с Иваном надо объясниться. Он не откажется от своего ребенка. Он не такой человек.

— Мы уже объяснились. Раз и навсегда. И мне вовсе не хочется женить на себе Ивана под дулом пистолета.

— Но ведь ты его любишь?! — Никита выговорил это очень неуверенно. То ли робкий вопрос, то ли несмелое утверждение. И с надеждой ждал. Я в тот момент остро почувствовала, какой у меня замечательный брат, как сильно он за меня волнуется.

— Допустим.

— Что «допустим»?

— Допустим, люблю. Но это только мои проблемы. И ничьи больше. И предупреждаю, если ты хоть слово скажешь Ивану, ты мне больше не брат.

Жестоко было говорить Никите такие слова. Нечестно. Но по-другому нельзя. Иначе он тут же побежит к своему дружку, стараясь решить мои проблемы. Впрочем, я уже готовилась принести извинение за свой тон. Но тут из глубины квартиры послышался голос отца:

— Никита! Кто там? Скажи гостям, чтобы зашли! И дверь закрой! Дует!

С отцом встречаться не было никакого желания. Еще меньше хотелось видеть мать. Потому я быстренько попрощалась и, прыгая через ступеньку, помчалась по лестнице вниз. Никита кричал мне вслед, чтобы я не скакала, берегла себя.

Эта встреча была все-таки приятной. А еще предстояло зайти к Лукиным. Лидуся оказалась последней, к кому я шла с приглашением. Не потому, что я не хотела ее видеть. Напротив, собиралась просить Лидусю быть свидетельницей. Просто оттягивала время. Боялась. Боялась откровенного разговора с подругой. Боялась столкнуться с Иваном. У меня все внутри дрожало, пока я поднималась к ним по лестнице. Колени противно ослабели. Но вспомнила свою «молитву», пересилила себя. Смело позвонила. Отчаянно надеялась, что Ивана нет дома. Ведь может же мне повезти? Пусть бы он шлялся где-нибудь.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Иван собственной персоной. У него был усталый, замотанный вид. Под глазами залегли тени. Колечки волос у лба и на висках казались слипшимися.

Он немного растерялся. Не ожидал. Сказал почти мирно:

— Привет. Зачем пришла?

— Лида дома?

— Нет ее. Они с матерью поехали в центр. Лидке сережки покупать.

Он успел прийти в себя. Прислонился плечом к дверному косяку, будто расположился надолго. Скрестил руки на груди. Приготовился к чему-то? Я вовсе не собиралась торчать перед его глазами больше трех минут. Протянула ему открытку.

— Тогда передай ей вот это. И скажи, что я еще буду звонить сегодня вечером.

Сделала слабое движение рукой на прощание. И пошла. Боковым зрением видела: Иван полюбопытничал, сунул нос в открытку. Почти сразу же позвал:

— Катерина Алексеевна!

Я остановилась. Повернула голову и посмотрела на него вопросительно.

— Значит, замуж выходишь? Ну, поздравляю… Так торопишься за Широкова, чтобы мне насолить?

Для меня наступил самый трудный, самый ответственный момент, когда нельзя было допустить ни малейшей фальши. Набрала побольше воздуха в легкие. Постаралась быть простой и спокойной.

— В общем, нет. Просто нас время поджимает.

— Что значит «поджимает»?

— Мы с Генашей ребенка ждем.

— Что?

— Ребенок у нас будет.

Я незаметно перевела дух. Уф! Сказала. Я и хотела сама ему сказать. Не думала, что такая возможность появится. И все же мне это было нужно. А то услышит от кого-нибудь и начнет думать, чей ребенок? Может, Широкова. А, может, его, Ивана? Ну, а раз сама сказала, значит, и думать нечего. Все знают — я не люблю врать. Да-а-а… Вот только легче мне от этого не стало. Наоборот, словно свинцовая тяжесть легла на грудь, не давала дышать. Вот он, Рубикон. Перейден. И назад пути уже не будет. Иван это еще только начинал осознавать. Все его мысли читались по лицу так же ясно, как если бы он их высказал.

— Ты врешь!

Он пока не верил. Не хотел верить. Стоял беспомощный. Но уже накатывала на его лицо злоба, ярость какая-то.

— Зачем мне врать? — я равнодушно пожала плечами. Сейчас уже можно было не кривить душой, говорить чистую правду.

— Вот рожу, тогда и увидишь.

И пошла, пошла побыстрее вниз. Если бы могла в тот момент бежать, бежала бы. Да ноги не слушались. Страшно было оглянуться, увидеть глаза Ивана. Горько и больно было осознавать, что он потерян для меня навсегда. Я сама, своими руками построила стену, которую он не смог да и не захотел бы преодолевать.

Всю ту ночь пролежала без сна. Смотрела на высокий потолок, по которому сполохами пробегали отсветы фар изредка проезжающих по Сретенке автомобилей. Мучительно переживала потерю. Будущая жизнь представлялась скучной, пустой, утомительной. Без Ивана я не могла ощущать себя самой собой. Без Ивана меня просто не было…

Все последующие дни ходила разбитая. Не плакала, нет. Ведь обещала себе никогда больше не плакать из-за Ивана. Слово держала. Но… была заторможенная какая-то. До меня все доходило с небольшим опозданием. Хорошо, что Генаша списывал это на беременность.

Саму свадьбу почти не запомнила. Справляли ее в том же пресловутом «Дачном». На первом этаже. Так подешевле.

Гостей получилось немного. И веселья тоже. Правда родители мои пожаловали-таки. Никита мне потом растолковал. Они были просто счастливы подобным решением проблемы. Хотели помириться. Ну, хотели или не хотели, а я им такой возможности не дала. Держалась в стороне. Кроме всего прочего, моей матери не понравилось присутствие на свадьбе тети Симы. Мама пыталась высказать мне свое возмущение тем, что ее сестра распоряжалась и была почетным гостем, сидела рядом с молодыми в отличие от родителей. Кому бы возмущаться! Деньги на свадьбу дали Генашины предки и тетя Сима. Мои ни копейки не потратили. Добывала машины, фотографа, цветы, заказывала ресторан тетя Сима. Морально меня поддерживала тоже тетя Сима. Короче, заменила мать. Поэтому, когда мама начала высказывать мне свое отношение, я, не дослушав, демонстративно отвернулась и сразу отошла в сторону. Приткнулась к тетке.

Праздник шел своим чередом. Чинно, благопристойно. Вроде, ничего. Но ближе к ночи Лидуся, уже изрядно под шафе, улучила момент. Вытащила меня в холл. Оглянулась, убедилась — мы одни. Быстро-быстро, чтобы я ее не перебила, затрещала:

— Ой, а Ванечка-то… Всю неделю пьет. Не просыхает. Драться ко всем лезет. И без всякого повода. Соседи два раза милицию вызывали. А он снова… Как с работы придет, так за бутылку… Совсем чумной стал…

Она еще что-то тараторила. Наверное, важное и интересное для меня. Я не слышала. По улице, за большим зеркальным окном, прошел и остановился напротив меня Иван. Смотрел мутным, недобрым взглядом. Весь какой-то расхристанный. Видно, что сильно пьяный. Лицо нездоровое, опухшее. Или это перепады света и тени делали его лицо таким? В сердце сразу сильно кольнуло. Смятение стало затапливать душу тяжкой волной. Я вцепилась пальцами в фату. Сглотнула слюну.

— Ой, Ванечка, — заметила его Лидуся. — Иди сюда, к нам… Иди же…

Повернулась ко мне. Кажется, хотела что-то спросить, но не успела. Все поплыло у меня перед глазами. Я взмахнула руками, пытаясь уцепиться… За что? За воздух?

Со слов Генаши знаю, что надолго потеряла сознание. Гости быстро разбежались, а мне вызвали «скорую». Слава богу, обошлось без выкидыша. Этого бы я не перенесла. Через пару часов Генаша в такси отвез меня на Сретенку, к бабушке. Уговаривал не волноваться. Это, дескать, от переутомления. У беременных случается. Он слышал. Я его не переубеждала. Пусть думает, как ему нравится. Радовалась — молодец, догадался увезти меня к бабушке.

Мы там и обосновались. Жили в бабушкиной коммуналке, пока не родился Димка. До родов я регулярно звонила Никите и Лидусе. От них и узнала, что через месяц после моей свадьбы Иван ушел с завода. Завербовался к нефтяникам и уехал в Тюмень.

— Родителям помогать решил, — объяснила Лидуся. — Там деньги большие зашибают. Может, еще и машину купит…

— Это он из-за тебя, — выдал свою версию Никита. — Знаешь, по принципу «с глаз долой — из сердца вон»?

Я не знала, кому из них верить. Но мне стало легче. Теперь не столкнемся где-нибудь случайно. Может, действительно расстояние и время помогают?

 

СЕЙЧАС

На зимние каникулы я возила свой класс в Питер. Что-то вроде общеобразовательной экскурсии. Сначала хотела оставить Димку у свекрови. Но, во-первых, та давно маялась стенокардией. Где больному человеку уследить за шустрым подростком? Во-вторых, свекровь в последние годы не вылезала из церкви. Пыталась втягивать в религию и Димку. Мало ли что она втемяшит ему в голову, пока меня не будет. В общем, я побоялась.

После разговора, что состоялся у нас с сыном под Новый год, мы почти не общались. Только по необходимости. Димка злился на меня. Я же набиралась решимости для кардинального объяснения с сыном. Поездка в Питер дала мне небольшую отсрочку. Прекрасный город. Там чудные музеи. Столько всего интересного, нового. Меня просто распирало. Везде хотелось побывать, все осмотреть. Жаль, времени мало, не уложиться. Кроме того, нужно было присматривать за группой из пятнадцати человек, не считая Димки. Всем по шестнадцать. Все шустрые, все о себе высокого мнения. Да и поездку в другой город восприняли, как рывок к свободе. Так что у меня хлопот хватало. Выше носа. А еще у моих ненаглядных деток почему-то именно в январе, вопреки всем календарям, неожиданно началась весна. Они там, в Питере, как нарочно, поголовно перевлюблялись друг в друга. Без конца приходили ко мне «поплакаться в жилетку» и посоветоваться. Как известно, с подростковой влюбленностью шутить нельзя. Приходилось с наисерьезнейшим видом выслушивать и… слегка тормозить. Та еще задача! Короче, мне некогда было объясняться с Димкой. И ему проще. Мы с одной стороны вместе, а с другой — он, вроде, сам по себе. Мое положение позволяло не задумываться, правильно ли поступаю по отношению к сыну? Честно говоря, я забралась в себя и закрылась от реальности. Наслаждалась Ленингра…, то есть Питером, его широкими, прямыми проспектами, горбатыми мостиками, стальной лентой Невы. И низким серым небом, как бы охватывающим насыщенный морским воздухом город со всех сторон. Оно, это небо, будило мечты о необъятных просторах и дальних странствиях. Я беспрестанно любовалась им. А еще думала, думала. Решала для себя важные и сложные проблемы, которые появились так неожиданно и оказались такими срочными. Возвращение в Москву могла сравнить только с катастрофой. И эта катастрофа неумолимо надвигалась.

Мы ехали обратно в плацкартном вагоне. Ребята долго не могли угомониться. Бегали друг к другу в гости, шумели. Ухитрились изрядно выпить в туалете. Потом пели под гитару глупые эстрадные песни, взрываясь хохотом по малейшему пустяку. Пока не пришел толстый, иссиня небритый проводник. Он страшно орал на них, употребляя нецензурщину и лагерный жаргон. И я с ним поругалась. Но уж затем на полном основании рявкнула своему «детскому саду»:

— Всем спать!

Детки сразу как-то сникли. Еще немного потолкались, но совсем тихо. И незаметно улеглись по полкам. Через час они мирно посапывали. А я слушала монотонный перестук колес. Смотрела на проплывающие мимо занесенные снегом черные деревни, унылые поля, провода, тянущиеся толстыми нитями от столба к столбу. И опять все думала, думала… Понимала, никуда не убежать, поезд везет меня к Ивану, к нашей с ним многолетней неразберихе. Понимала, что пора с этой неразберихой покончить. А как это сделать? — не понимала. Несколько раз выходила в тамбур покурить. Но быстро там замерзала и поспешно возвращалась на свое место.

Под утро неожиданно появился Димка. Он пришлепал ко мне босиком, завернувшись в тонкое казенное одеяло. Смотрел немного сонными глазами. Побледневший, взлохмаченный. Надо было отругать его, что пришел босым. Язык не повернулся. Сын пришел-таки ко мне. Сам. И сказал непривычно теплым голосом:

— Мам, ты так и не ложилась?

Я улыбнулась ему и подвинулась, освобождая место. Он пристроился рядом. Подтянул колени к подбородку, поплотнее закутался в одеяло. Мне хотелось обнять его, взлохматить и без того растрепанную шевелюру… Не посмела. Большой уже. Возмущаться будет, обидится.

— Мам, — тихо промычал Димка. — Давай поговорим?

Наверное, бессонная ночь сделала меня уступчивой.

— Давай, — согласилась я. И сразу стало легче на душе. А ведь так боялась этого объяснения. До спазмов в желудке.

— Ты спрашивай. Все, что сумею, расскажу. Без всяких попыток оправдаться.

Мы долго сидели рядышком. Тихо беседовали. Никому и никогда я еще не рассказывала о себе столько. И причем, одну только правду. Все мое детство, вся юность прошли перед ним. С друзьями и врагами, со слезами и смехом, с дурацкой отвагой и необъяснимой трусостью. И с любовью, всю жизнь не отпускавшей меня. Димка зачаровано слушал. Не перебивал. Лишь изредка осторожно задавал вопросы. Наверное, хотел уточнить что-то для себя. За окном давно рассвело, а мы все еще говорили.

По вагону начали ходить пассажиры с полотенцами, мыльницами и зубными щетками. Кто-то раскладывал на столике нехитрый завтрак: вареные яйца, бутерброды с сыром, дешевые консервы. Кто-то собирал со своей полки постельное белье. Толстый небритый проводник сновал туда-сюда. Ногой поправлял завернувшуюся в разных местах ковровую дорожку. Разносил теплый чай, неся сразу по пять стаканов в каждой руке. Пора было будить своих гавриков. Скоро Москва. Я погнала сына одеваться, умываться, сдавать проводнику постель. Димка был крайне недоволен тем, что наш разговор пришлось отложить. Меня это удивляло. Разве мы не закончили? Разве я не выложила ему все, как на духу? Всю историю наших с Иваном отношений, начиная от первой встречи и заканчивая последней тихой ссорой? Чего ж ему еще от меня надо? И все размышляла над этим до самой Москвы, осуществляя контроль за своими подопечными чисто автоматически.

Хорошо, что многих ребят родители встретили на вокзале. Остальные разбежались муравьями, едва выскочили из автобуса у АТС. Димка только и ждал этого. Не успели мы остаться одни, как он плюхнул наш чемодан на притоптанный грязный снег. Остановился и, смущаясь, но так, словно и не было перерыва в разговоре, спросил:

— А как же мне теперь его называть? Папой?

Разумеется, он спрашивал про Ивана. Это я поняла. А как называть? Такие детали мне в голову раньше не приходили. Еще десять дней назад я вообще ничего не собиралась рассказывать сыну. Была категорически против их встреч. А сейчас приходится размышлять, как Димке называть Ивана? И в самом деле, как? Дядей Иваном? Но он ему не дядя. Может, по имени и отчеству? Иваном Васильевичем? Это родного-то отца! Да и звучит как-то нелепо. В голову сразу приходит один исторический персонаж: Иван Грозный. Кстати, Ванечку пытались так называть. Давно. Еще в школе. В основном за глаза. Но кличка почему-то не прилипла. Все же по имени и отчеству — не хорошо. Так… Ни одно, ни другое не подходит. Но папой! Нет, никогда! Открыла рот, чтобы сказать об этом сыну. И вдруг услышала собственный голос:

— Не знаю, Дим. Этот вопрос вы должны решить сами. Без меня.

— Но, мам! — заволновался Димка. — Как ты не понимаешь?! Мне же неудобно первым к нему с этим обратиться!

— А разве…

— Не он мне сказал? — перебил Димка. — Ну, я же тебе говорил, что не он.

Сплюнул. Поддел ногой большой кусок спрессованного в ком желтоватого снега. Взялся за чемодан. Я торопилась следом, едва поспевая. С жадностью втягивала в себя морозный воздух.

Только дома окончательно решилась. Не дала Димке даже раздеться. Едва мы захлопнули дверь, едва он поставил чемодан на пол в прихожей, как я налетела:

— Дима! Скажи честно, кто тебе проболтался?

Димка помялся, гудя что-то нечленораздельное. Специально включила свет. Хотела видеть выражение его лица. Он зажмурился от неожиданности. Потряс головой. Не отвечая, стал расстегивать куртку. Думает, у него пройдет этот номер. Как бы не так. Встала на пороге, схватилась руками за косяки — перекрыла дорогу в комнату. С места не тронусь пока не сознается.

Димка знал меня хорошо. Жалобно моргал. Мать бессовестно поставила его в идиотское положение. Да куда ему со мной тягаться?! Ему такую закалку целый век приобретать надо.

— Дима! Я жду!

Димка шмыгнул носом. Отвел глаза. Смотрел в угол. Неловко признался:

— Чего пристала? Ну, тетя Лида сказала… Ну, и что?..

Та-а-ак! Значит, Лидуся! Я опустила руки. И Димка моментально этим воспользовался. Прошмыгнул на кухню. Больше не стала его дергать, допытываться. Раз сознался, значит, чуть погодя сам подробности изложит, не вытерпит. До чего он на Никиту похож. И не только внешне. У Никиты в детстве тоже выдержки не хватало, но только в определенных случаях. У Димки — постоянно. Все же слабоват у меня пацан. Ему действительно необходим отец. Без крепкой мужской руки так на всю жизнь и останется слабаком.

Мы ужинали, пили чай. Димка повествовал. Когда объявился Иван, тетя Лида волноваться начала. Каждый день подстерегала Димку на улице, но неудачно. Димка на улице редко бывал один. Все с приятелями. Только раз у нее была пара минут, за которые тетя Лида успела сообщить, что у Димки есть еще отец. Тот, который умер, он не родной. А родной жив и вполне здоров. Димка онемел. Но подлетели его приятели, и тетя Лида распрощалась. Тогда Димка стал часто наведываться к Лукиным в надежде выпытать у тети Лиды, кто ему родной отец. Димке не везло. Всякий раз дома оказывались либо дядя Саня, муж тети Лиды, либо ее брат. Ну, она и затеяла сложную комбинацию. Пусть, мол, твоя мама к нам зайдет, я с ней поговорю. А там посмотрим. Или она сама тебе расскажет, или уж я. Вот Димка и настаивал на посещении Лукиных. Это когда я потом заболела. Он ведь не знал, что так получится. Кстати, тогда ему тоже пришлось к тете Лиде бежать. Вернее, не к тете Лиде, а к бане Мане.

Баней Маней мой сын называл тетю Машу. Причем с пеленок. Та сама виновата. Вечно, как увидит его, расплывется в улыбке. Как же! Первый внук! Сюсюкает:

— Иди, миленький… Иди к бабе Мане…

Маленький Димка почему-то не выговаривал слово «баба». У него получалось «баня». А потом уже и ленился говорить правильно. Так и повелось. Тетя Маша у него до сих пор «баня Маня». И, наверное, останется ею до скончания века. Вот к ней-то он и ринулся за помощью. Лидусю не любил, не хотел говорить, что мне плохо. Помощи ждал от бани Мани. Получилось наоборот. Та лишь руками всплеснула, мелко затряслась. Лидуся же моментально собралась, подхватилась и помчалась к нам. Следом за ней помчались Димка с Иваном. Пока Иван перекладывал меня на диван, вызывал «скорую», открывал форточки, Димка бесился. Что это чужой дядька здесь распоряжается? Лидуся сочла момент удобным. Увела Димку на кухню. Тихо, спокойно растолковала, что не чужой это дядька ему, а родной отец. Она же, Лидуся, самая, что ни на есть, родная тетка. Не говорили об этом Димке раньше по весьма уважительным причинам. Каким? Вот маме полегчает, и она сама все растолкует. Димка ждал. Правда, терпения не хватало. Снова начал бегать к Лукиным, вызнавать подробности у «самой, что ни на есть, родной» тетки. Заодно приглядеться к негаданно объявившемуся родному отцу. Отец ему нравился. Даже очень. И тетя Лида — во! Мировая у Димки тетка. Только сюсюкаться любит. Вообще, у Лукиных здорово, душевно. Но ожидания Димки не оправдались. Никто ничего не рассказывал. Лидуся как-то обрисовала нашу с Иваном историю в общих чертах. О подробностях умалчивала.

Я слушала рассуждения сына и про себя улыбалась. Если Лидуся считала необходимым молчать, то ее хоть в застенках гестапо пытай, ни звука не услышишь. Кремень. Да и не знала она деталей. Не могла знать. Зря она, конечно, Димку в эту историю втравила. Ну, ничего не поделаешь. После драки кулаками не машут.

Димка уловил перемену в моем настроении. Очертя голову, кинулся укреплять завоеванные позиции.

— Можно, я к ним и дальше ходить буду?

Кивнула ему головой и встала к раковине. Мыла посуду.

— Мам! А он с нами жить будет?

— Это еще зачем?

Не повернулась. Боялась, что сын увидит у меня в глазах слезы.

— Но он же мне отец!

— Не все отцы живут со своими детьми. Тебе это хорошо известно. Кроме того, мы с ним не женаты. И пока, слава Богу, не собираемся.

— Тогда пусть так заходит. В гости, ладно? Ты не волнуйся. Я сам ему скажу.

Я вытерла последнюю ложечку и повернулась к Димке. Он смотрел так отчаянно! Забывшись, провела мокрым полотенцем по своему лицу. Господи! За что мне это все? И сына-то как жалко. Вздохнула.

— Ладно. Пусть навещает тебя. Пусть к тебе приходит.

— Зачем только ко мне? — испугался Димка. — И к тебе тоже. К нам. Да?

Последний бастион в моей обороне рухнул от его таких жалобных слов.

— Да, — согласилась обреченно.

Больше мы с сыном эти вопросы не обсуждали. Как ни странно, я почувствовала облегчение. Никита был прав, когда убеждал меня поставить Димку в известность. Мне давно надо было это сделать. Вон как он сразу повеселел. Беспрекословно выполнял все мои «ценные» указания. Что-то мурлыкал себе под нос. С начала третьей четверти вдруг засел за учебники. Неужели учиться надумал? Через три дня после возвращения из Питера привел в гости ту самую Ларису Коновалову. Это ничего, что я ее знала. Это ничего, что Лариса у Димкиной матери одни тройки по литературе имела. Но нужно же ему было представить Ларису официально?! Кажется, он ее и к Лукиным водил. Во всяком случае, Лидуся в субботу поделилась со мной своими впечатлениями от Димкиной пассии. Заодно напомнила, мол, завтра воскресенье, и Иван придет с сыном повидаться. Когда? После обеда. Часам к четырем. Ах да, его любимое время. Почему Димка не предупредил? У Димусика дел очень много, мог и забыть. Лидуся смотрела на меня невинными глазами.

Бог мой, как неудачно! Придется Ивана на ужин оставлять. А значит, придется у плиты стоять полдня. Еще хорошо помнила, как Иван любил вкусно поесть. Но мне почему-то и в голову не пришло, что я вовсе не обязана его кормить. Приглашение к столу само собой разумелось. Вот незадача-то. Обычно по воскресеньям я почти ничего не готовила. Перебивались с Димкой кашами, омлетами и бутербродами с чаем. Это был день отдыха, когда позволено поспать до одиннадцати, полежать два часа в ванной, посмотреть телевизор или почитать книгу, иногда прогуляться. Надеюсь, Иван не думает наносить нам визиты каждое воскресенье?

Кто знает, что думал об этом Иван? Но в воскресенье он пришел без пяти минут четыре.

Я с утра готовила плов, пекла печенье и яблочный пирог к чаю. Убирала квартиру. Приводила в порядок Димку и себя. Хлопот было много, и подумать о предстоящей встрече совсем не получалось.

Едва в дверь позвонили, Димка метнулся в прихожую — открывать. А у меня опустились руки. Какая-то пустота образовалась в области сердца. Я с места не сдвинулась. Не могла себя заставить. Стояла и слушала их разговор в прихожей. Но, кажется, не поняла ни одного слова. Мысли расползались киселем. Никак не сосредоточиться.

Иван осторожно вошел в комнату. В сером пушистом свитере, в модных брюках. Нарядился. Готовился к встрече не меньше нас? Он быстро и почти незаметно осматривался, произнося традиционные фразы.

— Здравствуй. Как ты? Все нормально? Как Дима?

Я что-то отвечала ему. Он кивал, продолжая осматриваться. У меня в голове пошли косяком странные мысли. Вероятно, профессиональная привычка сработала? Но показалось, что Иван стал более грамотно говорить, более точно формулировать свои мысли, вообще сильно развился. Чего я, собственно, от него вовсе не ожидала.

Димка подошел ко мне. Быстро укоризненно взглянул, перевел взгляд на отца и нахально заметил:

— А что это вы стоите, как два столба? Может, на кухню пойдем? Чай пить?

Иван хохотнул. Я, наоборот, растерялась. И вдруг засуетилась, засуетилась. Пока Иван не положил мне на плечо тяжелую, горячую руку и не сказал:

— Остынь. Все нормально.

Мы провели милый семейный вечер. Каждый смущался и старался скрыть свое смущение изо всех сил. Болтали о ничего не значащих вещах. Димка рассказывал анекдоты о Жириновском, которые гуляли в подростковой среде. Иван немногословно вспоминал о смешных случаях из своей жизни. За этими разговорами я не углядела, как Иван починил на кухне давно текущий кран. Димка ему помогал с выражением сосредоточенной ответственности на лице. Во время ужина Иван интересовался, собираемся ли мы делать ремонт квартиры? Отвечал ему в основном Димка. Я лишь вставляла какие-то междометия. Плавала в тумане. Все до меня доходило, как до жирафа из старого анекдота. Видимо, не просто было переварить факт присутствия Ивана за нашим столом. Случались моменты, когда начинало казаться, что так было всегда, что каждый вечер мы втроем садимся ужинать, обсуждая проблемы ремонта, финансов, летнего отдыха. Но я трясла головой, и морок отступал, прятался, дожидаясь новой минуты моей душевной слабости.

За чаем стало еще хуже. Яблочный пирог удался, и Димка с Иваном расхваливали его самым бессовестным образом. В результате кусок не лез мне в горло. Я только пила чай. Одну чашку за другой. Самого Ивана обставила, чем немало его удивила. Вообще мне все время хотелось уйти от них в маленькую комнату. Подумать, прийти в себя. Но разве можно постыдно дезертировать, когда напротив переливается серо-синий перламутр его глаз и плещется в уголках его губ усмешка?

Нет, это не был семейный вечер. Парламентские переговоры — вот что это было. Я признала свое поражение, пошла на изрядные уступки. Иван ситуацию отлично понимал, именно потому усмехался. Не понимал он только одного: белый флаг ему навстречу никто пока вывешивать не собирается.

Впрочем, мы спокойно, по-дружески попрощались с ним. Он хлопнул Димку по плечу, обещая заходить почаще. Еще не хватало! Можно подумать, что без «воскресного папы» у нас жизнь будет скучная.

Едва за Иваном закрылась дверь, как я вздохнула с облегчением. Только теперь, когда напряжение спало, почувствовала, что оно цепко держало меня всю вторую половину дня. Посуду решила пока не мыть. Пошла и шлепнулась на диван, блаженно расслабившись.

Димка появился в комнате, торжественно сияя глазами.

— Вот видишь, мам! Совсем не страшно. А ты боялась.

Я слишком устала. И мне было лень объяснять сыну, что боялась я не Ивана. Боялась себя… Весь вечер казалась себе шестнадцатилетней влюбленной девочкой. И эта девочка весь вечер ждала неизвестно чего. Но не признаваться же в своей глупости сыну? Да и мал Димка еще. Не поймет разных тонкостей.

Тонкостей он, конечно, не понимал. Зато просек кое-что другое. Например, свои расширившиеся финансовые возможности. Иван подкинул ему денег на разную мелочевку. Теперь сын дефилировал по квартире и строил грандиозные планы.

— Мам! — кричал он вдруг из кухни, где ни с того ни с сего взялся за мытье посуды. — Давай поедем с ним на машине в Суздаль. Он звал. Говорит: «Там здорово»!

У Ивана, оказывается, была своя машина. Темно-вишневый «жигуль» последней модели. Я и не подозревала. Видела эту машину во дворе. Она появилась недавно. Но с возвращением Ивана как-то не связывала. А Димка знал об этом уже давно.

— Посмотрим, — лениво отзывалась я, точно зная, что никуда ни за какие коврижки с Иваном не поеду. Просто не разрешу себе и все. И тут же помимо моей воли в голове возникала фантастическая картина, как мы втроем едем в Суздаль. В темно-вишневой машине. И по заснеженной дороге. Суздаль — это интересно. Я тоже там никогда не была.

— Мам! — опять кричал Димка, появляясь в комнате с кухонным полотенцем в руках. — А еще он звал нас летом в Крым. Поедем?

Ну, Крым — это уже слишком. И потом, Крым ведь теперь «заграница». Я так и сказала Димке. Думала, он сникнет, обидится на меня. Ничего подобного. Димка ехидно улыбнулся и снисходительно, с отцовскими интонациями заметил:

— Ладно. До лета далеко. Двадцать раз еще передумаешь.

Действительно. До лета надо дожить. А у меня были все основания считать, что не доживу.

Чуть ли не с начала третьей четверти в моем классе пошли ЧП. Одно за другим. Сначала избили Шурика Перепелицына. Из-за Тани Гаврилкиной. Гаврилкина раньше встречалась с Фроловым из параллельного класса. И вдруг переметнулась к Шурику. В Питере они не расцеплялись. Стоило мне отвернуться, эти новоявленные Ромео и Юлия присасывались друг к другу, как пиявки, в полной уверенности, что классная ни ухом, ни рылом… Мне не хотелось оказаться слоном в посудной лавке. И несмотря на то, что подобное поведение претило моей натуре, я была «слепой» и «глухой». Вдруг там и впрямь любовь? Ученички мои были более бестактны. Они широко обсуждали амуры Гаврилкиной. Слухи докатились до Леньки Фролова. А потом он все увидел собственными глазами. Когда же я проявила вполне обоснованное беспокойство, и он, и его дружок Макаров, нахал и грубиян, оба, забыв о своем бандитском имидже, искренно уверяли меня, мол, все в порядке. По их заверениям Гаврилкина сама объяснилась с бывшим кавалером, и конфликт исчерпан. Я и успокоилась немного. По крайней мере, Ленька находится в относительном душевном равновесии. Как бы не так! Фролов, видимо, не сумел перенести Татьяниной измены. Он подключил к этому делу своих взрослых приятелей. Те пришли в школу, на одной из перемен поговорили с Шуриком, после чего скрылись непойманными. Теперь Перепелицын лежал дома с тяжелым сотрясением мозга и сломанным носом. Из ложной гордости отказывался от всего сразу: от лечения в стационаре, от помощи родителей и от посещений друзей. Гаврилкина плакала по вечерам у меня в кабинете. Просила посодействовать. Шурик никого не хотел видеть. Я собралась, поехала к нему. Потом еще раз. И еще. Гаврилкина повеселела. Зато помрачнел наш директор. Ему звонили из 56-го отделения милиции. Жаловались. Родители Перепелицына написали заявление в инспекцию по делам несовершеннолетних. Сам же Шурик о своих приключениях в качестве камикадзе разговаривать отказывался наотрез. Особливо в милиции. Полагаю, не хотел прослыть доносчиком. «А классная руководительница, хулиганка, его поддерживает», — ябедничал какой-то капитан. И мне пришлось неделю доказывать Валерию Петровичу, что у каждого мужчины, пусть даже юного, должно быть чувство чести. И в этом я Перепелицына поддерживаю. Парень должен уважать себя. Уважать за конкретные поступки. Вот Фролова я не поддерживаю. Свидетелей против него у нас и без Шурика хватит. А 56-ое отделение нарушает все законы. Милиция не имеет права таскать Шурика на допросы без родителей или учителей, да еще в таком тяжелом состоянии. Валерий Петрович ничего не стал предпринимать. Я тем временем тихо прижала Леньку Фролова, надавила на него своими методами. И он раскололся, как орех. Выдал своих наемников. Эти истовые поборники справедливости в любви оказались нашими бывшими учениками. Я подкатилась с шоколадкой к секретарю директора Вере Ильиничне. И она, оглядываясь по сторонам, выдала мне из архивов классные журналы за прежние годы. Просила вернуть не позже, чем через два часа. Ха! Найти адреса фроловских дружков и выписать их было делом десяти минут. После чего целый вечер оказался потрачен на громкие скандалы по указанным адресам. Перепелицын несколько дней подряд принимал у себя ходоков, приносивших свои извинения и все почему-то поодиночке.

Не прошло и трех дней после этого, как на первом уроке распахнулась дверь в мой кабинет и я увидела залитую слезами маму Ромки Петрова. Ромка ушел из дома. Я усадила Светлану Игоревну на последнюю парту, где она и просидела с утра до позднего вечера несколько дней подряд. В милиции не принимали заявление о пропаже мальчика. Временно ИДН не работала. Наша опытнейшая Карасева, с которой мы много лет жили душа в душу, понимая друг друга с полувзгляда, внезапно ушла на работу в ОВИР, а нового инспектора еще не прислали. Пришлось идти обычным путем. Но в дежурке нам с Петровой популярно объяснили, что примут заявление только тогда, когда мальчик будет отсутствовать не меньше недели. Мои доводы, что за эту неделю Ромка вполне может влипнуть в какую-нибудь омерзительную историю или даже погибнуть, никого не волновали. Попытки добраться до высокого милицейского начальства дали негативный результат. Из 56-го отделения милиции снова был звонок директору школы с жалобой на классного руководителя. И снова Котов вызывал меня на ковер. Объяснил, что поиски Ромки не мое дело, и объявил выговор за поведение, недостойное звания учителя. Я не обратила на выговор внимания. Первым делом нужно найти Ромку. Бегала по району сама и гоняла своих учеников, но зато Петрова мы отловили, и в субботу он вернулся домой. Светлана Игоревна мне врала, когда рассказывала о причинах, побудивших ее сына покинуть родные пенаты. В семье Перепелицыных обстановка складывалась неблагоприятная. И, между прочим, явно не по Ромкиной вине. Скорее вина лежала на Ирине Игоревне и ее супруге, которого я, как ни старалась, видела всего один раз за пять лет. Впрочем, разбирательство с ней и с Ромкой оставила на потом.

Новое происшествие отвлекло внимание. Леля Козлов подрался с девятиклассником. Подрался из-за пустяка. Разбил ему губу, бровь и поставил синяк под глазом. Чепуха, вроде. Кто так не дрался? Но у этого девятиклассника мама работала в районной поликлинике, а папа оказался начальником отдела по борьбе с особо опасными преступлениями или что-то в этом роде. Они зафиксировали синяки и ссадины сына как серьезные телесные повреждения, написали заявление в ИДН. Все сделали грамотно. Не придерешься. Новый инспектор ИДН, Боголюбцева Елена Викторовна, высокая полная дама постбальзаковского возраста, убедила меня, что Козлову грозит 1О8 статья: от 3-х до 8-и лет. Направила к родителям потерпевшего. Я помчалась. Убеждала, упрашивала, плакала. Добилась только одного. Они написали заявление на имя директора школы, что классный руководитель 1О-го «Б» шантажировал их и угрожал расправой. И снова — на ковер к директору. Снова объяснительные записки, грубые разбирательства, оскорбления на планерках. Но тут судьба пожалела меня. Случайно в магазине я встретила старого знакомого, которого не видела со школьной скамьи, — Юлика Самохина. Он был не таким толстым, каким обещал вырасти, скорее солидным. И не таким рыжим. Очки в тонкой дорогой оправе не портили его полное белое лицо, наоборот, добавляли шарма. К радости встречи прибавилась еще одна радость. Юлик оказался юристом. Это было некрасиво с моей стороны, но я беспардонно воспользовалась случаем. Вместо светлых воспоминаний о детстве получила часовую консультацию. И притом, по старой дружбе, бесплатно. После чего на следующий же день поехала в центр. На последние деньги купила сборники гражданского и уголовного кодексов. Два вечера проковырялась, делая выписки. И с этими выписками рванула в милицию. Между прочим, использование служебного положения тоже преследуется по закону. Я трясла мою милицию несколько дней. От них только пух и перья летели. Не боялась в те дни ни бога, ни черта. Котов от меня прятался. В результате все заявления были аннулированы. Милицейский начальник втихую принес мне извинения в кабинете у Котова. Обидно, что не на планерке. А то как оскорблять, так на глазах у всех, а как прощения просить, так по-партизански. Родители побитого ученика вдруг обратились с униженной просьбой позаниматься с их оболтусом по своим предметам дополнительно. Не бесплатно, конечно. За хорошие деньги. Мальчику скоро в школу милиции поступать. Отказалась наотрез и с огромным наслаждением. Козлова, правда, поставили на учет в милицию. Но это ведь не в тюрьму идти на несколько лет. Тем более, сам виноват. Не дерись. Мама Козлова принесла мне в подарок французские духи в черном замшевом мешочке-футляре. Я махнула рукой на свои принципы и впервые в жизни приняла подарок. А что? По-моему, заслужила.

Дальше стало полегче. Мелочевка всякая. То Виткова подделала подпись мамы в дневнике, то Рязанцев нахамил физику, то дура Фиркович написала в тетради по истории матерные стихи про историчку и ей же сдала эту тетрадь на проверку. За всей этой круговертью я почти не вспоминала о личных проблемах. Домой приходила поздно. Сына видела мало. Ивана не видела вообще. Нет, конечно, замечала следы его присутствия в нашем доме. Во-первых, то, что много лет требовало ремонта или починки, теперь оказывалось в порядке. Во-вторых, кухня однажды оказалась покрашена масляной краской приятного, теплого, золотистого цвета. Ну и запах, соответственно… Сплошная головная боль. В-третьих, в прихожей у холодильника стояли мужские домашние тапочки. На глаз определила размер. Очевидно, 45-й. Поинтересовалась у Димки:

— Это еще что такое?

Он только ухмыльнулся. Непривычно для меня неторопливо пояснил:

— Их отец надевает, когда приходит.

— И часто он приходит?

— Чаще, чем ты.

Я сделала Димке страшные глаза. Погрозила кулаком. Но разбираться ни с Димкой, ни с Иваном не стала. Не до них было. Нашли люди друг друга и слава Богу!

Иван, наверное, ждал каких-то шагов с моей стороны. Поскольку не дождался, начал действовать сам.

В середине марта я опять свалилась. Дело было так. У меня шел урок литературы в одиннадцатом классе. Урок интересный. Сама увлеклась, азартно провоцировала ребят пошевелить мозгами. Они необычно легко шли на мои провокации. Вдруг открывается дверь кабинета и на пороге вырисовывается Гаврилкина. Круглые глаза. Вытянутое лицо.

— Екатерина Алексеевна! Вы только не волнуйтесь…

Разноцветные блесточки побежали у меня перед глазами. После зимних каникул все ЧП в моем родненьком классе начинались этой глупой фразой «Екатерина Алексеевна! Вы только не волнуйтесь!». Организм не выдержал нового потрясения. Я потеряла сознание прямо за учительским столом. Хорошо еще, что сидела.

В беспамятстве пребывала не долго. Минуты три, не больше. Очнулась от шума и гвалта. Выплывала, как из глухого черного сна, постепенно улавливая гневные выкрики столпившихся вокруг меня ребят.

— Дура ты, Гаврилкина! Не могла осторожнее сказать?

— Да я же еще ничего не сказала! — блеющим голосом оправдывалась Танька.

— Что там у вас опять случилось? Смотри, до чего Катерину довели!

— Да ничего не случилось! — почти плакала Гаврилкина. — У нас контрольная по биологии. Вопросы вот. Меня ребята к маме Кате послали, чтобы ответить помогла. Вопросы больно дурацкие.

— Нет, Гаврилкина, ты все-таки дура!

— Да весь их класс — дураки!

Меня шлепали по щекам, обрызгивали водой. Кто-то побежал за медсестрой, кто-то — за завучем. Лидия Григорьевна пришла первой. Недовольная тем, что я, как кисейная барышня, трепетно рухнула в обморок на глазах учеников, она брезгливо бросила мне:

— Идите сейчас домой. Вызовите врача. Если вы так больны, нечего в школе работать.

Я дождалась ее ухода. На суровые слова не обиделась, но и в добрые намерения не поверила. Теперь у Лидии Григорьевны будет прекрасный повод проехаться по моей персоне на планерке. Да? Как бы не так! С трудом, но урок довела. Хотя ребята были слишком возбуждены, остывали медленно.

Потом пришла медсестра Марина. Принесла какие-то таблетки. Я их выпила. На перемене, закрывшись в кабинете, полежала прямо на парте. Стало легче. И домой решила не ходить. Доработать спокойно. Тем более, что оставалось всего три урока.

Домой не пошла и потом. Меня вызвал Котов. Сначала ругал, что работаю на износ. Завуч уже успела сообщить ему про обморок. Потом хвалил за ответственность, за хорошую работу. Обещал грамоту. И еще премию. И вдруг спросил:

— Ну, как? Ты подумала над моим предложением?

— Над каким?

— О, Господи! Замуж за меня пойдешь или нет? Учти, я уже развелся.

Я устало обвела взглядом директорский кабинет. Похоже на квартиру. Стенка темного дерева с зеркальными стеклами. Цветной телевизор. Музыкальный центр. Видеомагнитофон. Ксерокс. Низкие мягкие кресла. Гармонию нарушал только старый обшарпанный сейф, выкрашенный красно-коричневой краской. Интересно, зачем это все в директорском кабинете? И сколько денег на это угрохано? Раньше почему-то не обращала внимания, не задумывалась. Вон в туалете у мальчиков на третьем этаже стекло разбито. Целых два месяца. У школы нет денег, чтобы вставить новое. Да-а-а… Неплохо Котов устроился. Посмотрела на него. Он терпеливо ждал.

— Я ведь уже сказала: «Не пойду».

Он усмехнулся. Сунул руки в карманы. Это у него любимая поза для приватных бесед. Сказал гнусаво:

— Ну, да. Старая любовь не ржавеет. Лукин вернулся, и тебе больше никто не нужен.

У меня поплыли перед глазами цветные блесточки. Начался звон в ушах. Зря не пошла домой, когда Лидия Григорьевна меня отпускала. Медленно ответила Котову:

— Не понимаю, при чем здесь Лукин?

Котов достал из ящика стола пачку сигарет. Закурил. Мне предложить и не подумал. Придвинул ближе пепельницу. Вот гад. Нас, курящих училок, гоняет даже из подвала. А сам нахально, в открытую, курит прямо у себя в кабинете.

— Кажется, в январе я вас видел. Точно, в январе. За сигаретами к киоску ходил. И на остановке у АТС видел тебя с Димкой, с Иваном. Вы куда-то ехали. Всей семьей, так сказать.

— Это мы на кладбище ехали, — вспомнила я. — У меня бабушка с дедушкой, а у Ивана отец рядом похоронены.

— На кладбище? В январе? — театрально изумился Котов.

— Ну, и что? Захотели и поехали. А вообще, это мое личное дело.

Хлопнула ладонью по столу. Встала. Вышла, не попрощавшись. Немного постояла в вестибюле, размышляя, что делать дальше? Так ничего и не решив, заглянула к Татьяне в библиотеку. Выпила у нее чаю. Кофе мне запретили. Поболтала с ней немного и пошла к себе в кабинет — проверять тетради. Домой не торопилась. Отвыкла за два месяца приходить домой вовремя.

Наверное, у меня было какое-то предчувствие. Поэтому и не торопилась домой. Когда все-таки добралась туда — остолбенела. Дома меня ждали. Встревоженный Димка и Лукины всем семейством. Даже баня Маня заявилась. Оказывается, история с обмороком дошла все-таки до Димки. Он после школы прямой наводкой отправился к Лукиным — кляузничать на меня отцу и Лидусе. Ивана дома не было. А у Лидуси случился выходной или отгул, или нечто в этом роде. Они дождались возвращения с работы Сани и Ивана. Потрапезничали. И все вместе отправились к нам — воздействовать на непутевую Димкину мать.

Такой «пилежки» я не испытывала за всю свою жизнь ни разу. Одновременно пять человек долбили меня, как дятлы сухую лесину. Ругали на все корки. Ничего не оставалось, как покорно терпеть и со всем соглашаться. Тем более, что мне слова вообще не давали.

Меня уложили. Накормили ужином. Пока я ела, семейный совет распивал чаи и решал, как нам с Димкой жить дальше. На прощание меня предупредили, чтобы на работу утром не выходила. Они мне врача сами вызовут, поскольку не слишком доверяют. И вообще, я теперь у Лукиных на строгом контроле. Димка пошел провожать гостей на улицу.

После их ухода я сразу уснула. Спала беспокойно, тяжело. Только под утро стало легче. И приснился мне странный сон. Никогда не запоминала своих ночных видений. Они забывались, едва я спускала ноги с кровати. Но это! Такое яркое и отчетливое, оно просто потрясло меня своей реальностью. Снилась просторная, светлая горница в крепком деревенском доме. Окна распахнуты настежь. Легкий ветерок раздувает белые кисейные занавески. День ясный, ласковый. Пахнет не то сиренью, не то черемухой. За большим овальным столом, расположенным у открытого окна и покрытым белоснежной льняной скатертью, мы с Лидусей, не торопясь, пьем чай. Где-то у меня за спиной — Иван. Собирается уходить. Я краем глаза замечаю, как он стоит в дверях. Слышу его голос:

— Скоро вернусь. Вы меня дождитесь.

Лидуся кивает в ответ. Я молчу. Он тогда повторяет специально для меня:

— Слышь, Кать? Очень прошу, дождись. Без меня не уходи.

И я, испытывая странную неловкость, так же, как и Лидуся, киваю ему головой.

Потом картина меняется. Садовая дорожка, заросшая высокой травой. Впереди калитка из зеленого штакетника. Она — моя заветная цель. Я знаю, что мне нужно незамеченной добраться до калитки и выйти, тогда все будет в порядке, будет, как мне хочется. Удачно преодолеваю почти все расстояние. Остается всего два небольших шага, когда мне на плечо неожиданно ложится тяжелая, горячая рука и голос Ивана произносит:

— Ведь я же тебя просил. Я тебя по-хорошему просил меня дождаться. Ты же мне обещала. А сама? Удрать надумала?

Надо ответить ему. Но что? Сказать мне нечего. Действительно, он просил. Действительно, я обещала. Стыд переполняет меня. Стыд и неловкость.

Я проснулась в холодном поту, в панике отгоняя видение и медленно соображая — это только сон. Кинула беспокойный взгляд на часы. Хотела вскочить. Но вспомнила вчерашний вечер и немного успокоилась.

С кухни доносились разные утренние звуки: фырчанье чайника на плите, шум льющейся из крана воды, звяканье чайной ложечки о стакан. Догадалась, что это Димка осторожно, боясь разбудить меня, завтракает перед школой.

В дверь позвонили. Димка прямо в трусах и футболке пошлепал открывать. По дороге посмотрел на меня, буркнул:

— Ты не волнуйся, мам. Это отец пришел. Он вчера обещал.

Я плотнее закуталась в одеяло. Смотрела на то место, где мгновение назад стоял сын. Удивлялась. За глаза Димка храбро назвал Ивана отцом. Ни разу не споткнулся на этом слове. В глаза же говорил Ивану вежливо-неопределенное «Вы». Почему? Стеснялся? Не мог привыкнуть?

Это действительно оказался Иван. Вошел в комнату, блестя глазами. Чисто выбритый. С влажными еще колечками волос на висках и у лба. Весело поздоровался:

— Доброе утро.

По-хозяйски прошел к окну. Раздернул шторы. Распахнул форточку. Деловито заметил Димке:

— Ты в школу не опоздаешь? Собирайся скорей.

Димка радостной мухой полетел по комнате, собирая свои манатки. Иван повернулся ко мне.

— Завтракать пора.

Я высунула нос из одеяла:

— Не хочу.

Действительно не хотела. Обычно перед работой выпивала чашку кофе. И только. У Ивана лицо сделалось лениво-наглым, в уголках губ заплескалась насмешка.

— Я тебя и спрашивать не буду, чего ты хочешь. Это я раньше дураком был. Всю жизнь ходил у тебя на поводке. Хотела ты меня видеть — вот он, я, рядом. Не хотела — исчезал. Теперь довольно. Походи и ты в моей упряжке.

Мне бы поругаться с ним. Да слишком заразительно сиял серо-синий перламутр его глаз. Промолчала. Молчать было выгодно. Так проще скрыть неизвестно по какой причине возникшую и лавиной нараставшую радость. Позволила принести себе халат, помочь умыться. Позволила приготовить себе яичницу на сале, хотя терпеть ее не могла. Даже покормить себя в постели позволила.

Иван что-то делал все время. Готовил завтрак, мыл посуду, вытирал пыль, подметал, менял набойки на моих демисезонных туфлях, прибивал, привинчивал. И говорил, говорил… Без остановки. Всегда он был довольно скуп на слова. А тут такое словоизвержение! Нечаянно меня осенило: он боится замолчать, боится тишины между нами. Сама не знаю почему, пришла ему на выручку. Спросила сначала, пойдет ли он на работу? Нет, не пойдет. Взял неделю за свой счет по семейным обстоятельствам. Потом мне стало интересно, где он пропадал столько лет и чем занимался? Ну… где он только не был. Нефть добывал. Тайгу валил. Шоферил немного. Успел институт закончить.

— Вечернее отделение, правда. И не московский, — смущенно отвернулся Иван.

— И я вечернее заканчивала, — мне хотелось подбодрить Ивана.

— Ты училась, потому что тебе это нравилось. А я, потому что хотел доказать сам себе, что ничуть не хуже тебя.

Он хуже меня? Такое мне в голову никогда не приходило. И уж никогда бы не подумала, что Иван мог комплексовать. Всегда такой уверенный в себе, самодостаточный. Оказывается, комплексовал. Да еще как. Но это все в прошлом. Дурь уже вся вылетела. Сейчас он занимался компьютерами в одной частной фирме. Неплохо зарабатывал. Подумывал, а не начать ли собственное дело? В новые русские что ли захотел?

— Да, — вздохнула я, — интересная у тебя была жизнь.

— Интересная, — согласился он уныло. — Я ведь даже женат был.

Сказал и замолчал. Смотрел на меня встревоженно, словно ждал чего-то. Невидимая игла проколола мне сердце. Свет начал тускнеть. Медленно навалилось равнодушие. Иван не дождался моего вопроса. Стал рассказывать сам. Я слушала Ивана, пытаясь по скупому рассказу представить его семейную жизнь. Но волновало другое. Любил ли он ту женщину? Красивая ли она? Умная? Вдруг оказалось, что давно не слушаю его. Думаю о своем, стараясь восстановить душевное равновесие. А чего я хотела? Чтобы он весь век бобылем маялся и по мне вздыхал? Нельзя быть эгоисткой до такой степени. Постаралась взять себя в руки и прислушаться к тому, что излагал Иван. Уловила только последние фразы:

— Так и разошлись. Не смог я с ней жить. Не любил.

— А дети? — вырвалось у меня. — Дети у вас были?

— Ты что? — нахмурился Иван. — Совсем меня не слушала? Не было у нас детей. Детей хочешь от любимой женщины, а не так…

Радость хлынула на меня девятым валом. Затопила и понесла, понесла… Я чуть-чуть себя не выдала. С трудом удержалась. Нечего ему об этом знать.

— Ну, а ты? — Иван присел ко мне на диван, накрыл мою ладонь своей, тяжелой и горячей. — Как ты жила?

Как? Я задумалась.

 

ТОГДА

С 81-го года посыпались похороны в Политбюро и в правительстве. Это время в народе так и называлось — «ППП» — «пятилетка пышных похорон». Нет, были, конечно, еще и Олимпиада, и Игры доброй воли, и Всемирный фестиваль молодежи. Но ни за праздниками, ни за перипетиями общественной и политической жизни в стране мне следить было некогда. У меня была своя, личная «ППП». Похороны правда не пышные, а совсем простые. И начались на год раньше.

Сначала умер мой дедушка.

Мы с Генашей до рождения Димки жили на Сретенке. Тяжеловато приходилось. Теснились вчетвером в шестнадцатиметровой комнате.

Дедуля болел. Часто у бедняги не хватало сил без посторонней помощи дойти до туалета. И ел он с трудом. Ложки, вилки, ножи казались ему чугунными. Он их постоянно ронял на пол. Кто-нибудь из нас молча подбирал прибор, протирал его чистой салфеткой и опять вкладывал дедушке в руку. Два раза в день приходила медсестра, делала уколы. После уколов дедуля долго лежал, не в силах подняться. Ему было трудней, чем нам. И все же он бодрился. Весело дожидался правнука или правнучки. Зато соседи по коммуналке смотрели косо. Потихоньку, но весьма изощренно трепали бабушке нервы. И тогда она сделала ход конем.

Никита собирался жениться и перебираться к жене. Мои родители оставались вдвоем. Бабушка предложила им родственный обмен. Тем более, что коммуналка на Сретенке скоро подлежала расселению. Не знаю, какие еще доводы приводила бабушка. Я при разговоре не присутствовала. Может, она чем-то надавила на них? Не знаю. Но факт остается фактом. Они согласились. И мы стали готовиться к переезду. Генаша бегал по коммунальным инстанциям: брал справки, оформлял документы. Ждали только свадьбу Никиты. Ждали все. Кроме меня. Я это событие воспринимала, как окончательную потерю брата. Невеста его мне нравилась. Даже очень. Никита несколько раз привозил ее к нам на Сретенку. И все-таки…

Судьба сжалилась надо мной. За день до бракосочетания Никиты меня увезли в роддом. Немного раньше срока. Там, на 2-ой Миусской, я провалялась целых пятнадцать дней. Это потому, что мне делали кесарево сечение. Димка во время родов повернулся неправильно. С ним вообще были сплошные неприятности. И я все эти дни сходила с ума: выживет ли? Его целую неделю не приносили на кормление. То переливание крови ему нужно сделать, то еще что-нибудь.

Когда нас с ним наконец выписали, обмен уже состоялся. Я с сыном прямо из роддома отправилась на Пролетарский проспект.

Генаша все устроил лучшим образом. И кроватка, и коляска, и ванночка, и куча пеленок, подгузников, распашонок. И даже большой зеленый горшок с крышкой. Он обо всем позаботился под мудрым руководством бабушки. Приехал забирать нас с огромным букетом цветов. Медсестре, которая вынесла нам сына, не положенную трешку, — щедро отвалил пятерку. Всю дорогу в машине делал «козу» малышу и называл его Саней.

— Почему Саня? — возмущалась я.

— А кто? — расстроено спрашивал он.

— Дмитрий!

— Хорошо, — покорно соглашался Генаша. — Пусть будет Димкой.

Как-то очень давно Иван в моем присутствии сказал Лидусе, что ему нравится имя Дима, и он бы назвал так сына. У нас с Иваном тогда еще ничего не было. Сама не знаю, почему мне это запомнилось? Теперь вот всплыло в памяти. Сын Ивана? Ивана. Пусть носит имя, которое дал бы ему отец. Но, конечно, Генаше я этого не сказала. Мне с ним и так приходилось нелегко. Он жаждал африканских страстей, а подобного я не могла дать даже Ивану. И общий язык у нас с Генашей никак не находился. Мы были настроены на разные волны. Не понимали друг друга в элементарном. А уж делиться с ним такими вещами? Упаси, Бог! Впрочем, я изо всех сил старалась быть ему хорошей женой. Старалась подладиться под его образ жизни, под его образ мыслей, хотя испытывала из-за этого омерзение к самой себе. Никогда не противоречила. Легко уступала самым дурацким требованиям. Почему не могла так вести себя с Иваном? Тогда у нас все срослось бы. Но не могла. А с Генашей — пожалуйста. Как прикажете. По его требованию взяла в институте академический отпуск с расчетом впоследствии перевестись на вечернее отделение. Дома из последних сил готовила, убирала, стирала, гладила. Каждый день Генаша получал чистое белье и рубашку. Спасибо бабуле. Я бы не справилась, если бы не она. Помогала мне и за Димкой ухаживать, и за мужем. А ведь у нас был еще больной дедушка!

Бедный дедуля! Вместо отдыха по ночам он первый полз на Димкин крик. Поднять его из кроватки не мог, до того уже был слаб. Но тоненьким фальцетом уговаривал:

— Потерпи, сынок, потерпи. Мамка сейчас придет. Вот я тебе песенку спою.

И совал Димке бутылочку с подслащенной водой.

Димка рос и крепчал. Дедушка слабел. Как будто одна жизнь забирала силы у другой. Я не могла на это смотреть. В пух и прах разругалась с бабушкой, мужем и свекровью, но стала оформлять документы в ясли. Сыну исполнился год. Уже проще.

А через два месяца дедушка умер. Нет, сказать, что умер, нельзя. Он тихо угас. Заснул однажды вечером, а утром не проснулся. Лежал с умиротворенным лицом, весь какой-то просветленный. Бабушка целый день просидела подле его тела, не слыша и не видя ничего. Держала дедушку за руки, что-то еле слышно без остановки говорила ему. Я была бессильна оторвать бабушку от дедули. Смотрела на нее и даже плакать не могла. Слезы застревали в горле. Но примчалась тетя Сима и сумела увести бабушку на кухню.

За тетей Симой ближе к вечеру приехали Никита с Наташкой и мои родители. Все они неслышно перемещались по квартире, говорили тихими монотонными голосами. Как будто опасались разбудить дедушку. Мы с Генашей, вспотевшие, бестолково метались, принимая в своем доме сразу столько людей.

Свекор со свекровью предпочли остаться в стороне. До похорон они заглянули к нам только раз. И довольно быстро ушли, не предложив своей помощи. Возможно, не хотели мешать? Решили, что помощники и без них найдутся? А может, не посчитали моего дедушку своим родственником… Я не обиделась. Наоборот, восприняла это с облегчением. За прошедший год мы с Генашиными родителями так и не сошлись ближе. Что-то необъяснимое мешало. Генка заглядывал к ним через день, а я носила им Димку раз в неделю. Отношения были мирные и доброжелательные, но не более того. К нам же за весь год Широковы выбирались раза три. И то не слишком охотно. По-моему, из-за бабушки. Свекровь моя, дражайшая Татьяна Ивановна, в ее присутствии тихо обмирала, остро осознавая свою ничтожность. Напрасно. Бабуля относилась к Татьяне Ивановне очень уважительно и по-доброму, вела себя корректно. Только раз высказалась резковато. Это когда разговор зашел о церкви, о вере, и свекровь на неосторожное высказывание Генаши вдруг зашипела злобной гусыней. Все очень удивились. Но скандала так и не получилось. Бабушка свела недоразумение к шутке, и с тех пор была еще более осторожна, предупредительна. Уж не знаю, чем она пугала мою свекровь? А теперь, в эти дни бабушка не смогла бы напугать и последнего таракана.

Вообще это были печальные дни. В моей памяти они как бы стоят в стороне от всех остальных.

Никита с Генашей все сделали, обо всем договорились. Муж тети Симы и мой отец предпочитали ни во что не вмешиваться, изначально самоустранились. Зато на кладбище отец первым сказал речь. Из его слов следовало, что дедушка был прекрасным, добрым и отзывчивым человеком, которого страшные удары судьбы так и не сломили. Это правда. Дедушка был чудесным человеком. Но не мой отец должен говорить такие теплые, такие хорошие слова на панихиде. Мой отец, всю жизнь презиравший дедушку, считавший его недорезанным буржуем, не имел на эти слова никакого права. Мама рыдала все время, но по-моему, может быть, не слишком правильному, мнению и она не очень-то имела право так вести себя. Она давно совершенно забросила своих родителей. Не интересовалась ими, совсем не навещала. Может, потому что старики жили со мной? Не важно. Она звонила-то им раз в полгода. В отличие от тети Симы.

Гроб заколотили. На полотенцах подняли и опустили в яму. Бабушка забилась у меня в руках. Тетя Сима на помощь прийти не могла. Держала маленького Димку. И я не без труда справилась, из последних сил стискивая бабулю. Присутствующие медленной вереницей проходили мимо нас с бабушкой, бросая в яму горсти земли. Сухая глина дробно стучала о крышку гроба. Потом рабочие взялись за лопаты. Работали быстро. Их крепкие волосатые руки так и мелькали перед глазами. Закончив, взяли деньги, бутылку водки и ушли, громко переговариваясь.

Бабушка никому не дала положить цветы. Едва отошли рабочие, она легла на свежий холмик, обхватив его руками. Все смотрели на меня, ждали моей реакции. А я не стала ничего делать. Пусть бабушка простится как хочет. Имеет полное право.

Вот в столь деликатный момент отец с жалким, потерянным видом и сделал неловкий разворот ко мне, собираясь подойти. Нашел же время. Я, закусив губу, отвернулась. Больше он никогда не пытался сблизиться. Никита меня страшно за это ругал. Говорил, что отец жалеет обо всем случившемся, хочет помириться, хочет чаще видеться с внуком. Я с негодованием возражала. Еще слишком свежа была обида. Трудно было поверить брату. Вместо меня говорил мой тогдашний максимализм. Не о случившемся отец горюет, а о своей потерянной над дочерью власти. С внуком ему общаться? А от кого этот внук? Разве не отец хотел отправить меня на аборт? Разве не он выгнал меня на улицу, а мать его поддержала? Никита махнул рукой, не желая расстраиваться еще больше.

После похорон все быстро разъехались. Съезжались еще два раза. На девять дней и на сорок. Хлопоты эти упали на нас с Генашей. Его родители опять не предложили своей помощи, хотя поминать добросовестно приходили. Одна Лидуся помогала, но это было само собой разумеющимся.

Бабушка никакого участия не принимала. Она не принимала участия даже в жизни. Все дни проодилав в маленькой комнате у окна. О чем-то своем думала. Когда ее звали за стол или напоминали, что пора готовиться ко сну, она вздрагивала, с трудом выбираясь из своей задумчивости.

Я не знала, как на нее повлиять. Однажды шла из магазина. В окно выглянула старая Борисова, по обычаю любопытничая сверх всякой меры.

— Катярина! — окликнула она меня, коверкая слова. — А чой-то Софь Кириллны во дворе не видать? Меня намедни наши женшыны пытали об том же.

Я ни с того, ни с сего взяла и пожаловалась бабке Даше на эту самую Софь Кириллну, которая и жить-то, вроде, больше не хочет. Та пожевала беззубым ртом, причмокнула, сморщила по-обезьяньи лоб. И вдруг выдала:

— А дело… Ей таперича какое-никакое важнеющее дело надоть. Глядишь, и оживет.

Бабка Даша оказалась права. Я устроилась в школу пионервожатой. Димку специально забрала из яслей. Без зазрения совести бросила его на бабушку. Той ничего не оставалось делать, как прекратить свое сидение у окна. Малыш требовал слишком много внимания. Он начинал активно ходить. Весело щурил глазки, пуская огромные пузыри из слюней. Что-то лопотал. Бабушка стала оживать на глазах. Зато меня подстерегал новый удар. В декабре погиб Вовка Соловьев из моей старой группы.

Погиб Вовка Соловьев! Попал под поезд. Или сам бросился? Я долго не могла понять. Но помчалась к его матери, которая осталась совсем одна. Как-то так получилось, что из всей нашей группы только у меня уже был опыт похорон. И все дела по организации свалились на меня, хотя я и сама многого не знала. Впрочем, это никого не трогало, и пришлось мне впрягаться. Не бросать же Вовкину мать? Она и так оказалась на грани тихого помешательства. Ничего не видела, никаких слов не слышала, только все твердила:

— Вовочка, сыночек, за что?..

Вовкину смерть я перенесла едва ли не тяжелее, чем дедушкину. Дедушка был старым, прошел сталинские лагеря, долго болел. А Вовка — молодой, веселый, полный сил. И так нелепо погиб! Бросился под поезд. Из-за чего? Об этом знал только он сам. Но наша группа на поминках только о суициде и говорила. Бесконечно спорили. Выискивали виновных. Я смотрела на них со странным чувством. Казалось, что ребята на сцене старательно и азартно, но не слишком умело разыгрывают драму, а я наблюдаю за ними из темного, совершенно пустого зала. Лишь Коля Богатырев, кажется, разделял мои чувства. Изредка с грустным пониманием усмехался, глядя мне прямо в глаза.

Всю зиму потом приходила в себя. Генаша возмущался. Считал — работа и беды ближних отнимают меня у семьи. Это он врал, конечно. Все свободное время я старалась быть дома, с семьей. Просто свободного времени почти не было. Да и тягостно жить с нелюбимым человеком. Днем куда ни шло. А вот по ночам! У меня всегда была куча отговорок: устала, плохо себя чувствую, от запаха спиртного меня тошнит и так далее. Но если отговорки не помогали, то я крепко закрывала глаза и представляла себе, что это я с Иваном. Помогало. Но не очень. Ощущения совсем не те. Иногда меня прямо выворачивало наизнанку. Что значит — сердцу не прикажешь. Но все-таки как-то держалась. Старалась изо всех сил. Генаша по-своему тоже старался. Например, старался удерживаться от рюмки. Иногда успешно. Иногда не очень. Так… попивал… Но весной сломался. Запил. Не перенес смерти отца.

Свекор умер в середине мая. Простудился на работе. К врачу не пошел. Лень было. Болел на ногах. Ну, и, как осложнение, заработал воспаление легких, плеврит. Весь апрель кашлял и хрипел на вздохе, хватался за сердце. Когда свекровь погнала его к врачу, было слишком поздно. Он пролежал в больнице всего неделю и умер в реанимации.

Свекровь приняла его смерть покорно. Плакала потихоньку. Никита, примчавшийся помогать, грустно констатировал:

— Ты у нас, Катюха, если так дальше пойдет, станешь главным специалистом по похоронам.

Действительно. Свекра я хоронила с полным знанием дела. От свекрови и мужа помощи не было никакой. Генаша не вылезал с кухни. Сидел там с бутылкой, пьяно бухтел себе под нос. Свекровь молилась у нас в маленькой комнате. Я раньше и не подозревала, что она истово верующая.

Ну, верующая или не очень, а делать свекровь ничего не собиралась. Как впрочем и ее сын, мой муженек то есть. Получалось, хоронить придется мне, больше некому. От родни пришли телеграммы: «… будем к погребению…». Вот так. И что делать? Я решила: пусть себе свекровь плачет спокойно. Мне-то плакать некогда. Хотя желание уронить слезу возникало. Почему нет? Покойный свекор был тихим, безвредным. Особой симпатии ко мне не проявлял, но и не обижал никогда. Мы с ним ладили. Если его близкие в скорбный час решили умыть руки, то пусть хотя бы сноха проявит о нем последнюю заботу.

Помогали мне бабушка и как всегда Никита с Лидусей. Лидуся вообще была на высоте. Но скорбные дни прошли. Никита вернулся к жене и к физике. Лидуся занялась устройством своих личных дел. А я осталась с невыходящим из «штопора» мужем. Это было трудно еще и потому, что с осени пришлось взять часы. Поначалу в 4-5-х классах. Вечерникам с третьего курса настоятельно рекомендовалось преподавать. У меня третий курс был уже за плечами. Вот так и крутилась. Школа, маленький Димка с бабушкой, тетради на проверку, институт и пьющий муж. Сперва я боролась за Генашу. Боролась отчаянно. Уговаривала, упрашивала. Бегала за помощью к Татьяне Ивановне. Та советовала уступать Генаше, дескать, будет лучше. Я уступала. Старалась ублажить во всем. Сама предлагала себя в постели. Только бы ему дома было хорошо, только бы он не ощущал потребность выпить. Потом начался новый этап. Я находила его в гостях у приятелей, у винного магазина. Отбирала и прятала деньги. Убеждала лечиться, скандалила, грозя разводом. Умоляла и снова скандалила. Он плакал, стоял на коленях, бил себя кулаком в грудь и клялся страшными клятвами. Завязывал в очередной раз. Но держался недолго. И снова плакал, снова стоял на коленях, снова униженно просил прощения.

Светлым пятном за весь тот год стала только Лидусина свадьба. Я хорошо отдохнула и повеселилась. Смеялась над Лидусей. Она после школы встречалась со многими. Красивая. Вот за ней и ухлестывали. А замуж вышла за кого бы вы думали? За невысокого, худенького, не слишком привлекательного и интересного Сашку Мирного. За эту вредину. Правда фамилию его не взяла. Хохоча, заявила, что такая фамилия не подходит к ее характеру. Сашка млел возле Лидуси и обожал весь мир. Меня он умилял такой своей трепетностью. И представить раньше подобного не могла. Помнила Сашку дерганным, вредным, вечно нарывающимся на неприятности парнишкой. Немудрено. Мать у него попивала. Отец и попивал, и хулиганил. Во дворе Сашку не больно жаловали. Вот он и выживал в этом неласковом к нему мире за счет своей вредности, настырности. Теперь, похоже, исчезла необходимость защищаться, атакуя. Жизнь повернулась к обозленному человеку своей доброй стороной. И Сашка был счастлив. Сашка сиял. Душа его пела так громко, что все окружающие явственно слышали эту песню.

Я искренно радовалась за Лидусю, за Сашку. Дай Бог им счастья! Еще радовалась за себя. Во-первых, Генаша умудрился не напиться. Вел себя вполне достойно и, следовательно, не испортил людям праздник. Во-вторых, на свадьбе не было Ивана. Я слыхала, как кто-то из гостей спросил про него у Василия Сергеевича. Тот, огорченно вздохнув, дернул рукой:

— А-а-а… Деньги присылает регулярно. Иногда пишет. А так… Отрезанный он ломоть, чего говорить? Вот только дочка и радует.

Он не стал больше ничего говорить о сыне. Слишком больную тему затронул бестактный гость. Но гость не знал, да и не мог знать, что Иван дважды чуть не загремел в тюрьму за политику. Еле-еле выкрутился. Хорошие люди помогли. И снова взялся за старое. Одно лишь чудо могло изменить этого нежелавшего меняться Робин Гуда, пытавшегося добиться справедливости в мире. Конечно, Василий Сергеевич любил сына, хотел им гордиться. Не получалось. Только страдал из-за его непутевости. Напрасно надеялся, что Иван одумается, успокоится, остепенится. Он не понимал сына, не хотел понимать. Иногда злобно бурчал:

— Пусть Ванька где-то там болтается, правдолюбец, а не здесь, не у меня на глазах. Ну скажи, чего ему не хватает?

За его бурчанием были слышны горечь, боль. Иван не оправдал надежд отца. Не обзавелся семьей, не сделал карьеру, не покоил старость родителей. Потому Василий Сергеевич и злился.

Мне очень хотелось в тот момент подойти к дяде Васе, погладить его по плечу, заслонить от любопытного гостя. Не получилось. Вместо меня подошла тетя Маша. Протянула мужу рюмку с вином. Василий Сергеевич принял рюмку, подмигнул гостю и поплыл к столу. Праздник у дочки все-таки!

Мы шли домой со свадьбы. Было так холодно, что даже зубы мерзли. Генаша возмущался. Наверное, его стопкой обнесли, не иначе. А то с чего ему бурлить? Генашу не устраивала Лидусина причуда выйти замуж зимой. Причем, в самые сильные морозы. Его смешил Мирный, влюбленный в Лидусю до идиотизма. Как будто он сам в прошлом не бегал за моей юбкой, точно приклеенный. Его возмущали гости — деревенские какие-то. Ну, да. А сам он интеллигент в энном поколении, ни больше, ни меньше? В другой раз я бы непременно попросила мужа заткнуться. Оскорбилась бы за подругу. Но сегодня шла молча. Смотрела на парок, вылетающий у Генаши изо рта, и мысленно представляла себе, что Иван приехал на свадьбу и вот мы с ним встретились.

Я никогда не забывала Ивана. Но последние годы были для меня такими трудными, хлопотными. А он куда-то исчез. И обо мне, наверное, совсем забыл. Я мало думала о нем. Мечтать о нем не позволяла себе вовсе. А тут размечталась. Да как! Делала это долго, со вкусом. Придумывала наши с ним встречи, разговоры. Хорошие разговоры. Без ссор. Придумывала как скажу ему о своей любви. Это ничего не значит, что мало думала о нем. Он всегда жил в моей душе, в моем сердце. И никого кроме него. Короче, я действительно мечтала. Неделю, не меньше. Пока у Генаши не начался очередной запой. И как раз в этот момент Димка заболел тяжелейшим гриппом. Все мечты разом вылетели из моей дурной головы. Димкину болезнь восприняла как наказание за мысли об Иване. Сходила с ума от сознания своей вины и от тревоги за сына. Димке становилось все хуже. Лекарства не помогали. Участковый врач разводил руками: надо, дескать, ждать кризиса. Еще и супруг в который раз закуролесил. Сын в горячке, а Генаша у магазина в очереди за бутылкой стоит. Терпение мое лопнуло. Дождалась минутного просветления у мужа и велела ему убираться, откуда пришел. Никакие слезы его и стояния на коленях не помогли.

Генаша убрался, как было велено. А через несколько дней притащилась свекровь. Ломая руки, упрашивала простить «Геночку». Без меня и Димки он, дескать, совсем пропадет. Сопьется окончательно. Мне не жаль было «Геночку». Я пожалела больную стенокардией свекровь. Генаша вернулся домой, побитым псом. И до июля месяца ни капли в рот не брал.

Мы с бабушкой облегченно вздохнули. Появилась смутная надежда, что семья в конце-концов сложится. Недаром в народе гуляет поговорка: «Стерпится — слюбится». Все повеселели. Стали строить планы. Решили на август снять дачу где-нибудь в ближнем Подмосковье.

Но тут в начале июля звонит нам ревущая белугой Лидуся.

— Кать… Приходи…

— Что случилось? — испугалась я. Не могла припомнить, чтобы Лидуся когда-либо плакала. А уж реветь навзрыд?!

— Папаня умер… — Лидуся захлебывалась и икала.

— Как умер? Я его утром видела. Он из магазина шел.

— Ну, да… А перед обедом умер. Сначала покраснел… потом посинел…и упал… Соседка скорую вызвала. Те приехали, посмотрели и говорят: «Умер»…

— Подожди. Не делай ничего. Я сейчас прибегу!

Бросила трубку. Забегала по квартире, соображая, что необходимо с собой взять. Вышла в прихожую. Стала надевать босоножки. Из маленькой комнаты выглянула бабушка. Она там читала Димке сказки и одновременно учила его французскому языку. Спросила строго:

— Катя! Что происходит?

— Бабушка! — я подошла к ней ближе. Одна босоножка на ноге, другая — в руках.

— Бабушка! Василий Сергеевич умер! Скоропостижно. Лидуси отец.

— Господи, помилуй! — охнула бабушка и мелко закрестилась, что делала на моей памяти всего несколько раз.

Генаша, который до этого спокойно сидел на диване и читал газету, оторвался от чтения. Без причины злобно спросил:

— И что? Теперь ты рванешь к Лукиным? Без тебя там не обойдутся?

Мы с бабушкой разом уставились на него. Не ожидали. Как он смеет так говорить? У меня от обиды слезы навернулись на глаза. Генаше это не понравилось. Он отшвырнул газету, вскочил с дивана.

— Что плачешь? Небось, когда умер мой отец, ни слезинки не проронила?

Лицо у него перекосилось. Нижняя губа задергалась и отвисла. Вот питекантроп! Сказала ему холодно, стараясь унять дрожь во всем теле:

— Если бы я плакала, кто бы твоего отца хоронил? Уж, конечно, не ты. Тебя тогда от бутылки оторвать нельзя было. А твою мать от икон.

Зачем сказала? Молчала столько времени, ну и молчала бы дальше. Генаша от моих слов взорвался атомной бомбой.

— Мне плевать, кто там умер. К Лукиным ты не пойдешь.

— Побойся Бога, Гена, — вмешалась бабушка, пока я надевала вторую босоножку. — Когда дедушка наш умер, когда твоего отца хоронили, Лида первая прибегала. И помогала до конца.

— А мне плевать! — взвизгнул Генаша. — Никуда Катька не пойдет!

— Нет, пойду, — отрезала я.

Совершенно непонятно, с чего у Генаши началась истерика. Вроде, не пил? Но то, что это истерика, не было ни малейших сомнений. Он бросился в прихожую. Навалился спиной на входную дверь. Мелко дрожал. Я вышла следом. Посмотрела на него. Н-да! Карикатура на человека, не человек. Сказала ему спокойно, но с нарастающей, глухо клокочущей яростью:

— Дядя Вася меня маленькой на коленях держал, называл дочкой. Тебя тогда у нас еще и в помине не было. Уйди с дороги, урод. Или я снесу тебя вместе с дверью.

Генаша испугался. Никогда еще не видел меня во всей прелести моего характера. С ним я всегда сдерживалась. Но тут… Он собирался отойти в сторону, да почему-то замешкался. Я не стала ждать. Отшвырнула его, как котенка.

— Ты не мужик! Ты — так… мужичонка поганый!

И хлопнула дверью. Больше о нем не думала. Думала о Лидусе и о тете Маше. И правильно сделала.

Обе они сидели в большой комнате у раскрытого настежь балкона. Тряслись и плакали. Василий Сергеевич, вытянувшись, лежал на тахте. И впрямь весь иссиня-красный, распухший. Руки сложены на груди, на глазах — медные пятаки. Оказывается, соседки постарались. Они толпились на кухне, неторопливо перешептывались. Меня ждали, что ли? Я позвонила Никите на работу. Жара в последние дни стояла страшная. Оставлять Дядю Васю дома было нельзя. Вызвала перевозку. Лидусю с бумажкой от «скорой помощи» отправила в поликлинику за справкой. Позвонила в ЗАГС — узнать, как они работают завтра. Нужно ведь свидетельство о смерти получить. Напоила тетю Машу валерианкой и уложила в маленькой комнате на диване. Она все цепляла меня за руки:

— Доченька… Как же так? Доченька…

Лидусиного Сани все еще не было. Ехал домой. В самый час пик. Я не стала его дожидаться. Дала указания соседкам. Взяла у тети Маши адрес Ивана. Пошла на почту — дать телеграмму-молнию. У меня ее не хотели принимать без справки. Не на ту напали! Все сделали, как миленькие. Но попотеть пришлось. Когда вернулась, Лидуся с Саней уже были дома. Мы дождались перевозку. А только она уехала, появился Никита. Сели распределять обязанности на завтра. Потом, дождавшись ухода Лиды, Саня тихо просил нас с Никитой остаться ночевать у них. Боялся, не справиться с двумя раздавленными горем женщинами. Я звякнула домой. Сообщила бабушке, что домой не приду, останусь у Лукиных.

— А что ж! И правильно. Так и надо, — поддержала она. Потом осторожным шепотом проинформировала:

— Гена бутылку где-то достал. Пьет на кухне.

— Это потом, — в сердцах отмахнулась я. Бросила трубку. Генашино самолюбие действительно могло подождать. У меня впереди было много работы, много хлопот. Плакать-то некогда.

На следующий день несколько раз выкраивала время, чтобы забежать домой, поцеловать сына, сообщить новости бабушке. Генаша на работу не ходил. Привел в дом двух собутыльников и, по словам бабушки, они целый день соображали «на троих». Я не стала их разгонять. По крайней мере, муженек не на улице зашибает. А воспитательную работу допустимо отложить на день-два.

И снова бежала по срочным делам. Так завертелась, закрутилась, что пропустила приезд Ивана. Он приехал утром на третий день. Мы ждали автобус из морга. Тетя Маша с Лидусей уехали туда. Я осталась дома — готовить все необходимое к прощанию и поминкам. В коридоре послышались голоса. Мне показалось, это вошел Никита, который тоже уехал в морг. Засуетилась еще больше. Ой, приехали, а у меня не все готово. Боялась не успеть. Метнулась на кухню за заранее приготовленными табуретками. Хотела тащить их на лестничную клетку. Да так и замерла с табуретками в руках. На кухню вошел Иван, неся спортивную сумку и большой венок. Удивился, увидев меня. Поставил свои вещи на пол. Попробовал что-то сказать. И… не смог. Усталый, небритый. С синяками под глазами. Губы его дрогнули. Дернулся мускул на лице.

В один миг я забыла все обиды. Шагнула к нему. И мы крепко обнялись. Как брат с сестрой. Или мне так показалось? Горе помирило нас. Ненадолго, к сожалению. Но тогда я этого не знала. Через минуту аккуратно высвободилась из его рук. В голову полезли неуместные мысли. И я испугалась самой себя. Поспешно усадила его за стол. Сделала большую кружку крепкого сладкого чая и два бутерброда. Есть Иван не стал, а за чай схватился. Достал из кармана пачку сигарет.

— Куришь?

Я кивнула. Закурила вместе с ним и стала рассказывать о смерти Василия Сергеевича все, что знала. Он молча слушал. Смотрел на меня беспомощными глазами. Я все говорила, говорила… О встрече с дядей Васей у магазина, о соседках с пятаками, о наглых мужиках с перевозки, о тете Маше…

— Эх, Катька! — вдруг сказал Иван. Всхлипнул как-то странно. Не знаю, почему так получилось, но он спрятал лицо у меня на груди. Наверное, чтобы не показывать свои слезы. А я крепко прижимала его к себе. И гладила, гладила… По волосам, по спине. Как делала, когда утешала Димку. Никого роднее Ивана сейчас для меня не было. И еще не было для меня горя тяжелее, чем вот это его горе…

На кухню все время кто-нибудь заглядывал. Но, увидев нас в такой позе, на цыпочках уходили. А потом пришел автобус. В квартиру зашли тетя Маша с Никитой. Тетя Маша с утра держалась неплохо. Теперь, едва увидев Ивана, зашлась в истерике. Повисла на нем, шепча:

— Ванечка… Ванечка…

И зарыдала. Я не могла смотреть на них, у меня самой начиналась истерика. Хорошо, что еще многое надо было сделать. Занялась самым срочным.

Накануне на семейном совете мы решили: я на кладбище не поеду, останусь дома командовать соседками, помогающими с поминками. Иван поломал все наши планы.

— Почему не едет? — удивился он. Повернулся ко мне и скомандовал, как делал это много раз в детстве:

— Ну-ка, снимай фартук! Ты что? Чужая? И давай быстрее. Мы всех задерживаем.

Я растерялась. Остальные приняли его слова невозмутимо, точно само собой разумеющиеся. Иван не стал ждать, пока я приду в себя. Снял с меня фартук и крепко взял за руку. Окружающие сделали вид, что ничего не заметили, что иначе и быть не может. Вероятно, ему так было спокойней? А я обмирала рядом с ним, чувствуя его горячую, крепкую ладонь. Он держал меня рядом всю дорогу. И даже на кладбище. Отпустил только тогда, когда Саня протянул ему стопку водки — помянуть отца. И уж тут нас незаметно отнесло друг от друга. Ну, а вернулись, уже было не до того. Сплошная карусель.

Кормили гостей в две смены. Нужно было резать, посыпать, мешать, подавать, мыть посуду. Я и не присела ни разу. Тетя Маша все расстраивалась, что у меня никак не получается сесть за стол и помянуть Василия Сергеевича по обычаю. Да, ладно, чего там! Успею еще.

Лидуся к вечеру выбралась ко мне на кухню. Приволокла полбутылки водки и стопки. Только она налила, только мы сели. Явление Христа народу! Пьяный муженек собственной персоной. Генаша явился забирать беспутную супругу домой.

Я так устала. Маковой росинки с утра во рту не было. Руки-ноги гудели, не слушались. Тут не до политесу.

— Пошел ты, — только и обронила мужу.

Что началось! Кричит. Руками размахивает. Драться лезет. Ночь, видите ли, на дворе, домой давно пора. И вообще! Нечего мне здесь делать. На шум выскочил Никита. Попробовал уговорить Генашу, утихомирить. Только масла в огонь подлил. Сделал попытку выступить в качестве миротворца и Саня. Не тут-то было. Тогда они вдвоем попытались выдворить Генашу с кухни. Я делала вид, будто меня это не касается. Выпила с Лидусей одну стопку водки за упокой души дяди Васи, потом другую. Генаша рассвирепел. Пытался дотянуться до меня, схватить, ударить. Его еле удерживали. В дверях кухни начал толпиться народ. Переговаривались, комментируя. Давали советы. И вдруг замолкли. Расступились.

— Ну, — тяжело и немного пьяно спросил возникший на пороге Иван, — что за шум?

Генаша моментально присмирел. Похоже, он спешно просчитывал ситуацию. Они в разных весовых категориях. Но он пьян и Иван — выпимши… Договориться можно. Я читала это в его мутных, покрасневших глазах. Слишком хорошо знала проспиртованные мозги своего мужа. Иван тем временем пошептался с Саней, потом с Никитой. Те быстренько погнали любопытных за стол, еще раз помянуть покойного, царство ему небесное! Лидуся бочком выбралась с кухни. Если я хорошо знала мужа, то она хорошо знала своего брата. Мы остались втроем.

— Ну, что, Ген? — спросил Иван спокойным, будничным тоном, неторопливо закатывая рукава рубашки. — Поговорим?

— Ага! — охотно согласился Генаша.

Ну, дурак! Вот дурак! Купился, как сопливый пацан, на кажущееся спокойствие Ивана. Лично я ничего страшнее этого будничного тона не знала. Ведь он же сейчас просто убьет Генку. И все.

— Иван! — бросилась к нему. — Я тебя прошу… Я тебя умоляю! Не надо!

— Не лезь! — обронил мне Иван. Обнял Генашу за плечи и повел на лестницу. Я отправилась за ними. Они быстро спустились и вышли на улицу. Встали друг против друга. Я остановилась за спиной Ивана. Вмешиваться не смела, но мимикой показывала мужу, чтобы унялся.

— Так чего ты хотел, Гена? — насмешливо полюбопытствовал Иван.

— Я? — Генаша, кажется, испугался. Неуверенно пробормотал:

— Да я, Вань, ничего… Катьку хотел домой забрать…

— Катьку? Домой? — интонации у Ивана становились все спокойнее, все будничней. — И для этого ты на поминки пришел? Не пособолезновал? Отца моего не помянул? Скандал устроил? Жену бить хотел?

— Я не… я не… — глотал слюну Генаша

— Ну, вот тебе «Катьку»! — Иван размахнулся и не очень сильно двинул ему справа. Генаша едва устоял на ногах. Голова его мотнулась. Из носа закапала кровь.

— Вот тебе «домой»! — Иван уже сильней двинул ему слева.

Мой муж тихо икнул и рухнул в кусты. Хорошо, не на асфальт. Я бы не пережила, сядь Иван из-за меня в тюрьму.

— Хватит ему, — выдавила из себя блеющим голосом. — Не надо больше, Ваня.

Иван повернулся ко мне. Подошел ближе. Сделал короткую паузу и потом хрипло сказал:

— Еще разочек назови меня так… и я твоего Генку всю жизнь на руках носить буду, пылинки с него сдувать… Ну, назови же…

— Что ты, Ваня? Ванечка! Успокойся…

Подняла руку. Хотела отряхнуть мелкую соринку, прилипшую к его щеке. Он поймал мою ладонь, притронулся к ней губами. Жадно глядел мне в глаза…

Я знала, что сейчас все соседи прилипли к окнам, рассматривая нас с Иваном. Знала, что в дверях подъезда толпятся любопытные из числа пришедших на поминки. Но мне было наплевать. Пусть народ интересуется на здоровье. И сплетничает сколько влезет. Не все же телевизионными страстями пробавляться. А у меня только и есть этот миг, когда вот так — глаза в глаза, и больше никого в этом мире нет, кроме нас двоих…

В кустах зашевелился, заворочался, застонал Генаша. Иван оторвался от меня. Подошел к Генаше. Наклонился и одним сильным рывком поставил его на ноги. Спросил с участием:

— Ты сам-то до дома дойдешь?

Покачал головой. Сказал мне через плечо:

— У тебя с ним сейчас много возни будет. Я тебе помогу немного.

Подхватил Генашу под руки и поволок к нашему подъезду. Дотащил его до двери в квартиру. Зайти в гости и познакомиться с бабушкой отказался.

— Вы сейчас Генкой займитесь. Я к вам завтра приду.

Убрал мне за ухо длинную прядь, выбившуюся из закрученной на затылке косы. Подмигнул и пошел. Как будто и не было того момента между нами. Момента истины…

Я смотрела ему вслед. Смотрела и понимала: чудес не бывает. И прекрасный рыцарь в блестящих латах не увозит на белом коне женщину в рубище. Он скачет вдаль. Как в том моем далеком детском сне.

Я волоком втащила супруга в прихожую. А там уже вдвоем с бабушкой уложили Генашу на диван. Все лицо его было в крови. И голубая рубашка на груди запачкана крупными кровавыми пятнами, а на спине и боках — землей. Бабушка понесла рубашку и майку в ванную. Замачивать в холодной воде с порошком — верное средство. Я устроилась рядом с Генашей. Поставила на пол таз с водой. Мокрым полотенцем вытирала ему лицо, смывая кровь и грязь. Присматривалась внимательно. Особых повреждений на лице у Генаши не замечалось. Немного распухли губы и нос. Еще под глазом синяк обозначился. Повезло Генаше. Пожалел его Ванечка.

Генаша поскуливал. Тихо, словно про себя, матерился. Мне было скучно его слушать. Заглянула к Димке. Поцеловала спящего сына. Пожелала бабушке спокойной ночи. Постелила себе на полу возле дивана. Пьяный муж всегда вызывал у меня непреодолимое отвращение. Легла. Хотела вспомнить весь день. Обдумать происшедшее, заглянуть в себя. Но, видимо, сильно устала. Уснула мгновенно.

На следующий день Иван, как и обещал, нанес визит. В свое любимое послеобеденное время. Генаша был на работе. Вчерашнее помутнение рассудка у него прошло. Жизнь вошла в привычную колею. Да и новый день с беспощадной яркостью высветил бессмысленность моих надежд. Наверное, поэтому меня не покидало чувство, что я делаю нечто запретное. Сидела как на иголках. Зато бабушка ощущала себя излишне раскованно. Давно я не видела ее тв отличном настроении. Она достала свои лучшие чашки из китайского фарфора. И все сетовала, что одна чашка разбилась при переезде. Чашку, конечно, склеили. Но пить из нее уже нельзя. Да и вид не тот. Потом бабушка притащила бутылку кубинского рома, подаренного ей Никитой. Налила нам в чай этого рома чуть не по столовой ложке. Я пропустила момент, когда у бабули на плечах оказалась шалька из черных кружев, а волосах старинный черепаховый гребень. По всему было видно — Иван произвел огромное впечатление на мою бедную бабку, уставшую от Генашиных выбрыков. Она мило болтала с ним минут сорок. Совсем забывшись, пересыпала свою речь французскими выражениями. Иван только вздыхал жалобно. Я тихонько ему переводила. Бабуля конфузилась от того, что ставила нашего гостя в неловкое положение. Изящно извинялась. И через минуту снова забывалась, переходя на французский. Потом она, театрально всплеснув руками, вспомнила, что неплохо бы перед ужином прогулять Димку. Иван спросил, сколько лет моему сыну? Я безбожно солгала, убавив его возраст на месяц. У бабушки при этом вытянулось лицо и глаза полезли из орбит. Иван этого, кажется, не заметил. Все равно. Я глянула на бабушку так, что она мигом собрала Димку и увеялась вместе с ним на улицу.

— У тебя замечательная бабушка, — заметил Иван, как только захлопнулась входная дверь.

— Угу, — согласилась я.

— И отвратительный муж.

— Что поделаешь? Какого Бог послал.

— Бог послал? — Иван усмехнулся. — Четыре года назад мне казалось, ты сама его выбрала. Хотя… Столько времени прошло. Я мог и напутать.

Он вдруг перегнулся через стол. Положил свою ладонь на мою руку. И заговорил мне в лицо. Жарко, горячо.

— Кать! Плюнь ты на этого алкаша-похметолога. Разводись!

Я онемела. Смотрела ему в глаза. Прямо в его серо-синий перламутр. Не могла понять, что это с ним? Иван продолжал настойчиво:

— Поженимся, Кать! А? Я Димку усыновлю.

Странные мысли замелькали в моей тупой башке. Иван хочет усыновить родное детище. Может, сказать ему тогда, что Димка от него, а не от Широкова? Нет, не поверит. Ему не докажешь. А если докажешь, то будет еще хуже. Развернется и уйдет. Не простит мне такого обмана. Что касается усыновления, то это он сейчас красиво говорит. А потом наступит момент, когда он меня попрекнет Димкой. Терпеть подобные выходки от Широкова я могла. Спокойно выслушивала пьяные оскорбления, что нагуляла пацана, что Димка — пащенок Ивана. Но услышать нечто подобное от Ванечки?

— А ты сможешь смотреть на моего сына, как на своего? — спросила, закусив губу. — Сможешь не попрекать нас Широковым? Только честно!

Сжавшись от страха, ждала ответа. Про себя молилась неизвестно кому: «Пусть скажет „да“! Ну пусть скажет…». Иван опешил. Сел на место. Прикрыл глаза. С минуту молчал, обдумывая мои слова. Совещался сам с собой. Потом распахнул свои невозможные очи, взглянул прямо. И честно ответил:

— Не знаю… Нет, наверное… Нет, не смогу.

Ну, вот. А туда же. «Разводись… поженимся…». Не боль, нет, горечь захлестнула мою душу. Лучше я при своем останусь. Отвернулась к окну. Произнесла, не глядя на Ивана:

— Давай забудем про это, Иван. У тебя своя жизнь, у нас с Димкой своя.

— «Но я другому отдана. Я буду век ему верна…» — пробормотал Иван, поднимаясь.

— Что? — вскинулась я.

— Так. Ничего. Школьные уроки по литературе вспомнились.

Он направился в прихожую. Я за ним. У дверей он остановился.

— Ну, хоть поцелуй меня на прощание.

Не стерпела. Подошла к нему. Прижалась. Как будто из дальнего странствия воротилась наконец домой, так хорошо мне было в его сильных, горячих руках, так спокойно. И теплый, чуть солоноватый привкус его губ показался знакомым до боли, до слез. Ох, как мне не хотелось, чтобы этот поцелуй кончался. И он все длился, длился, пока хватало дыхания. А потом Иван сам разжал мои руки. Сказал на прощание:

— Эх, Катька ты, Катька!

Ушел, с силой захлопнув за собой дверь. Я медленно опустилась на пол у порога. Без чувств, без мыслей. И сидела так до возвращения бабушки с Димкой.

Бабушка сразу же поинтересовалась, ушел ли Иван? Сообщила, что Иван ей очень понравился. Это именно такой мужчина, который мне нужен. Мы бы с ним выглядели красивой парой. Вот- вот. Выглядели бы. Я отмолчалась. Бабушка прекрасно все поняла. Больше ни о чем в тот день не спрашивала и никаких соображений не высказывала. А на следующее утро предложила, пока хорошая погода, съездить всей семьей на Борисовские пруды. Без Генаши, разумеется. Тому надо было на работу.

Я нехотя согласилась. Отпуск все-таки. Можно и съездить. С другой стороны, хотя Лидуся и сообщила накануне вечером по телефону об отъезде Ивана, мне не верилось. Вдруг не уехал? Вдруг передумает и зайдет? Необходимо было увидеть его еще разочек. Самый последний. Впрочем, надеждой себя не тешила. Поэтому повезла бабушку и сына купаться.

Купался-то, собственно, один Димка. Плескался на мелководье, играл камушками и щепками. Повизгивал от удовольствия. Мы с бабушкой сидели на травке неподалеку, приглядывали за ним, беседовали.

Бабушка все еще была под впечатлением от Ивана. И совсем он не такой, как я о нем рассказывала. Не наломала ли я в свое время дров? Поторопилась за Генашу выйти. Не к Генаше надо было бросаться, а к Ивану идти и правду рассказать. Скорее всего, мы с Иваном просто не поняли друг друга. Ну, не знаю, что я тогда должна была понять? Мне было прямо сказано: «Жениться не буду». Да и вообще, чего теперь вспоминать? Все равно не исправить. Бабушка качала головой, считала: Иван тогда нарочно так говорил, не хотел показывать, как сильно любит.

— Ведь он тебя любит. Это сразу видно. И ты его любишь.

Люблю, не люблю… Какая теперь разница? Жизнь нас развела. Вот и все. На том мы с бабушкой и остановились. Иногда она вспоминала Ивана. Очень деликатно. Я делала вид, что не обращаю внимания. Тем более, что жить становилось все труднее. Тут уж не до воспоминаний.

Генаша пил. После похорон Василия Сергеевича многие Генашины собутыльники дразнили его:

— Слышь, Ген? Расскажи людям, как тебе Ванька Лукин по морде съездил!

Генаша бесился, лез драться и пил все больше и больше. Зарабатывал он много, однако почти все пропивал. Мне пришлось взять кучу часов в школе. Впереди были госэкзамены. Я заканчивала институт. А тут еще Лидуся. При Андропове она пару раз попала в облаву в универсаме. Схлопотала крупные неприятности на работе. И я взялась ходить по магазинам за две семьи.

Моя профессия позволяла мне оказаться у прилавка в рабочий полдень. И отстаивать бесконечные очереди. Кроме того, товары повышенного спроса, вроде гречки, масла, колбасы выбрасывали на прилавки почему-то днем. К вечеру почти ничего не оставалось. Пустые полки. Все выгребали «мешочники». «Мешочниками» их называл Саня Мирный. Мы прекрасно понимали жителей Подмосковья, у которых в магазинах валялись только плавленые сырки трехлетней давности и макаронные изделия всех видов и сортов. Понимали и, тем не менее, злились на них. Они толпами приезжали в Москву. Причем, днем. В очередях занимали сразу по несколько мест. Продукты брали мешками, выгребая все, что есть. В результате, например, сливочное масло больше, чем по 3ОО г, на руки продавщицы не давали, если конечно случался завоз масла. То же и с колбасой, мясом, сыром. Только нормы разные. Меня правда ситуация быстро научила хитрить. Я стала поступать, как «мешочники». Занимала в одной очереди пару мест и мчалась в другую. Впрочем, проблемы добычи продуктов утомляли, но не больше. Проблемы в школе злили. Я считалась молодым специалистом. Кто не знает, что на молодых специалистов сыплются все шишки? Не уследила за классом во время урока — сама убирай кабинет. Забрали у тебя стулья и парты для праздника — обратно тащи их на своем горбу. Прогулял ученик урок — виновата ты, не смогла заинтересовать. И преподаватель ты плохой. И классный руководитель никудышный. И документацию вести не успеваешь. И так далее, и так далее… На педсоветах ты главное пугало. Если кто из старых учителей делился опытом, то делал это эпизодически и потихоньку. Я проходила школу выживания, сцепив зубы, глотая незаслуженные обиды и упрямо прогрызая свое место под солнцем. Одновременно старалась учиться главному — преподавать свои предметы и любить учеников. Получалось это медленно, с трудом, с неожиданными срывами.

Из школы, из института — домой. От одних проблем к другим. Хорошо, кое с чем помогали Лукины. Например, со шмотками. У Сани на предприятии еженедельно бывали распродажи, и мне не надо было тратить время на поиски ширпотреба, одежды, обуви. А цены весьма умеренные. Кроме того, Саня сумел взять машину — подержанный «москвич». Если куда надо — без проблем. Еще они с Лидусей получили садовый участок в шесть соток по Савеловской железной дороге. Мы вместе начали его осваивать. Теперь было куда выехать летом. Иногда казалось, жизнь постепенно устраивается, входит в наезженную колею. Но так казалось недолго. Генаша пил и пил. Порой мне хотелось убить его, порой — себя. Считала: это моя вина, что он так пьет. Бабушка с Никитой и Лидусей протестовали. Советовали не изводиться. Всем хорошо известно, что Широков с шестнадцати лет идет по этой дорожке. Если бы не я, он спился бы еще раньше. Меня уговоры близких успокаивали мало. В редкие минуты, когда у Генаши начиналось просветление, я унижено просила его лечиться, лечь в стационар, зашиться, на худой конец. Он соглашался. Тянул несколько дней. И снова уходил в запой. В конце-концов я плюнула на него. Если приходил домой пьяным, молча кормила его обедом, укладывала спать. Себе стелила на полу. Разговаривала с ним вежливо, по-хорошему. Но только в меру необходимости. Казалось, вот закончу институт, сдам госэкзамены, тогда станет легче. Хоть в чем-то будут руки развязаны. И за мужа возьмусь крепче. Ничуть не бывало. Только вечера немного освободились. Больше стала общаться с сыном и бабушкой.

Димка подрастал. Начинал понимать многое. Однажды бросился за меня заступаться. Это когда у Генаши начался приступ пьяного гнева. Он сначала припомнил мне все мои грехи, потом полез драться. Димка выскочил вперед, прикрывая меня собой, и кричал, захлебываясь словами:

— Не тложь, маму, не тложь… Ты плохой! Мама холосая!

Генаша замер от потрясения. Затрясся. Полез, вдрызг пьяный, к Димке:

— Что ты, сыночек? Что ты? Я не хотел…

Мы с бабушкой с трудом прекратили эту безобразную сцену. Увели малыша в маленькую комнату, долго успокаивали.

— Довольно, — решила бабушка. — Разводись!

Я уныло согласилась. Хотела только нормально отпраздновать Димкино пятилетие.

Отпраздновали. Так хорошо, что поговорить с Генашей о разводе не успела. Он ушел в запой. Гудел больше месяца. Догуделся! Однажды вечером шел с Кантемировской от друзей, таких же алкашей, как он сам. Переходил Пролетарский проспект. И его сбила машина. Насмерть. Машина умчалась. Никто из видевших аварию номера не запомнил. Это чепуха, что пьяных бог бережет. Генашу вот не поберег. Или это бог мне посочувствовал?

Я была в состоянии оцепенения. Не плакала. Ходила, что-то делала, разговаривала. Первый раз за последние годы почти не принимала участия в похоронах. За меня работали другие. Бабушка старалась во всем опекать. Слыхала краем уха, как она на кухне говорила Сане и Никите:

— Ничего, ничего. Это у нее пройдет. Просто потрясение большое.

Странная у меня бабушка. Какое же потрясение? Всего-навсего резкая смена ощущений. Раньше, словно на скором поезде мчалась: давай, давай, быстрее, быстрее… А теперь — как будто с этого поезда соскочила. Стоп! Приехали. Что дальше? Понимала — вот она, свобода. А как ей распоряжаться, свободой этой? — не понимала. Почему-то возле меня все время отиралась свекровь. Ей казалось, я умираю от горя. Того и гляди, беда какая стрясется. Вот и караулила, чтобы эту изобретенную ею беду предупредить. Сама она держалась отлично. Вздыхала изредка, вытирая белым платочком слезинки в уголках глаз. По мужу в свое время Татьяна Ивановна убивалась гораздо больше, чем сейчас по сыну. И никаких признаков стенокардии. Вот странно. Может, она давно решила для себя, что Генаша добром не кончит? Заранее отгоревала по нему? Мне все это было тяжело и неприятно. Тем не менее, именно свекровь стояла со мной, когда гроб с телом мужа вынесли из подъезда и поставили у автобуса, чтобы все желающие могли посмотреть в последний раз, проститься. Именно она поддерживала меня под локоть на кладбище.

Потом я стояла возле засыпанного цветами холма. Тупо смотрела на рыжую глину, виднеющуюся из-под цветов. Думала. Для чего мучалась эти шесть лет? Для того, чтобы Генаша так бездарно закончил свою жизнь? В этом моя вина. Моя. Не надо было выходить за Широкова замуж. А если вышла, должна была полюбить. Заставить себя забыть Ивана и полюбить Генку. Он бы тогда не пил. Или все равно пил? Да и сердцу не прикажешь. Не слушает оно наших приказов, сердце-то… Уж я это хорошо знаю. Выходит, виновата, что муж погиб. Только я одна и виновата.

Все столпились поодаль. Ждали меня. А мне не хотелось никуда идти. Все стояла, смотрела, думала. Не могла заставить себя пошевелиться. И надо было в тот момент, чтобы меня никто не трогал, чтобы оставили в покое… Нет, именно свекровь, очевидно, посчитавшая себя самым близким человеком, вышла из толпы, смело взяла меня за руку и потащила за собой, приговаривая:

— Ну, будет, деточка, будет… Ты дома поплачешь и полегчает. Ты вон какая молодая. Тебе еще жить и жить. Поплачь лучше, поплачь.

В тот момент мне хотелось ударить ее чем-нибудь тяжелым. С чего это она вдруг стала такой смелой, настырной? Может, муж и сын подавляли ее натуру? А теперь некого было стесняться? И почему близкие не догадались прогнать ее от меня подальше? Хотя бы та же Лидуся? Наверное, боялись нарушить приличия. Она ведь одно из главных действующих лиц, мать новопреставившегося. Вероятно, поэтому и бабушка, и Никита, и остальные старались делать вид, что не замечают, как она потихоньку весь день таскала купленную не на ее деньги водку на лестничную клетку. Там толпились бывшие Генашины собутыльники. Никита с Саней или мой отец периодически их разгоняли. Они через некоторое время опять возвращались. Сползались, как тараканы. И свекровь снова тайком выносила им бутылки.

Потихоньку отметили девять дней и сорок. Дальше бабушка наладила мою свекровь домой. И правда, что у нас-то жить? У нее квартира в соседнем подъезде. Не на краю света. Да и дела у свекрови были. Она ходила в общественницах при церкви. При какой? Понятия не имею. Ездила куда-то в Коломенское. Подолгу там пропадала. Зато меня она постепенно оставила в покое. Кстати, весьма вовремя. Я начала понемногу приходить в себя. И, по своему дрянному характеру, могла со всей силой сорвать на ней свое раздражение.

Прежняя жизнь закончилась. А новая все никак не начиналась. Я отдала свекрови вещи покойного мужа, его фотографии. Затем мы с бабушкой и Лидусей выскребли всю квартиру, сделали перестановку мебели. В доме стало лучше, светлей, уютней. Но ничего нового не происходило. Я не знаю, чего хотела. Уже устала чувствовать свою вину перед Генашей. Устала казнить себя. Хоть капелька радости мне бы не помешала. А радость я связывала только с Иваном. И я ждала Ивана. Сама случайно видела письмо Лидуси к брату, где она сообщала о смерти Генаши. Вот и ждала. Думала, теперь он появится. Если любит, то приедет за мной. Бегала на каждый звонок в дверь или по телефону. На улице внимательно вглядывалась в прохожих. Стала чаще заходить к Лидусе. И разок не вытерпела, осторожно спросила, что пишет ее брат? Когда собирается навестить близких? Лидуся виновато отвела глаза в сторону.

— Пишет, что не приедет. Не собирается. У него свои дела.

Но почти сразу оживилась, стрельнула в меня глазами и задала встречный вопрос:

— Кать! Ты способна один раз в жизни ответить честно?

— Способна, — замялась я, немного встревоженная Лидусиной интонацией.

— Ответь, Димка чей сын? Широкова или Ванечки?

Странно, что Лидуся поинтересовалась этим впервые за столько лет. К чему бы это? Вообще-то, именно она имела право знать правду.

— Ивана, — не слишком охотно созналась я.

— Я так и думала, — почему-то расстроилась Лидуся.

Она весь вечер уговаривала меня, уверяла, дескать, никто не будет знать правду, кроме нее и, разумеется, тети Маши. Ведь имеет право тетя Маша знать про внука? Будут у Ивана еще дети или нет, никому не известно. Неизвестно так же, вернется ли когда-нибудь домой сам Иван. А тут целый внук. И под самым носом. Утешение-то какое?!

Мне было и смешно, и грустно слушать Лидусю. Кто-кто, а уж тетя Маша хорошо знала, чей Димка сын. Догадалась по неуловимым для остальных признакам. Прямо она мне об этом не говорила, но намекать намекала изредка. И откровенно проявляла свою любовь к малышу. Что изменится, если Лидуся поставит ее в известность? Я уступила. Если рядом со мной не будет Ивана, то пусть хотя бы будут его близкие. На том и порешили. Главное, чтобы Димка ничего не знал.

Для себя я постановила: Ивана мне больше не нужно. Не ждать его. Не страдать. Не плакать. Появится — прогнать вон. Надо было вовремя возвращаться. А найдется хороший человек по сердцу, выйти замуж. Лидусе я об этом, конечно, не сказала. К чему? Она радовалась племяннику, тому, что мы теперь родня.

Вот так мы и стали жить дальше. Почти как одна семья. Благополучно перенесли антиалкогольную компанию. Саня у Лидуси оказался человеком стойким. Не в пример своим родителям спиртного избегал. И всеобщему ажиотажу не поддался. Водочные талоны продавал. Еще где-то умудрялся подрабатывать. Деньги были очень нужны. У них как раз родилась дочка. И они в порыве счастливого великодушия назвали ее Катериной. А меня пригласили в крестные. Я легко согласилась. Иногда усмехалась про себя. Десять лет назад представить себе не могла, что буду стоять в церкви со свечкой в руках, неумело крестясь на протяжении всего часового обряда. Тогда и заикнуться об этом было стыдно, неловко, даже страшновато. Из комсомола в два счета вышибут. Никуда не поступишь, и вообще… Теперь стройные ряды ВЛКСМ кривели на глазах, в судорогах пытаясь хотя бы сохраниться. Мы с Лидусей потихоньку вообще забыли, что еще комсомолки. Лидуся носилась с грандиозной идеей организовать семейный подряд. Я отбрыкивалась. Все эти разговоры о семейных подрядах, о кооперативных кафе казались мне смешными. Не так нас воспитывали. Кто-то, может, и сумеет перестроиться. Но не мы. И шутка «От лампочки Ильича до прожектора перестройки» не выглядела удачной. Пока не грянул XXVII съезд КПСС.

Мы смотрели его все вместе: Лукины, бабушка, я, маленький Димка, который не понимал, зачем столько времени торчать у телевизора. Трансляция была прямой. Без купюр и заставок.

— Все, — сказал мне Саня, когда трансляция прервалась. — Ельцин — политический труп. Его сделали.

— Почему труп? Почему труп? — заволновалась Лидуся.

— Жаль, — вздохнула бабушка.

Я смотрела на них и понимала то, чего они пока не хотели понять. Прежняя жизнь в стране заканчивалась. И не важно, станет ли еще недавно никому не известный Ельцин политическим трупом или не станет. Назад-то не повернешь. Плотина рухнула. Вообще эти события заставили меня на все взглянуть по-другому. Раньше, когда я чего-то не понимала или была с чем-то не согласна, убеждала себя в том, что я просто дура, по своей малообразованности не понимаю сути. И нечего с этим лезть к другим, выставлять напоказ свою тупость. Как, например, делал Иван. Если «наверху» что-то делают, а мне непонятно, то это мои проблемы. «Наверху» умные люди. Знают как и что лучше меня. Самоуговоры у меня приключались часто. Наиболее сильно проявилось, когда в Афганистан ввели наши войска. Зачем? Ведь это вмешательство во внутренние дела другой страны. Чем мы тогда лучше США? Пусть афганцы сами разбираются. Но молчала. Никому ничего не говорила. Что я об этом знаю? Полная информация только у правительственных структур, следовательно, им виднее. Потом вот эти ускорение, перестройка, гласность. Считала — это делается специально. «Верхи» выпускают «пар», а то, не дай бог, «котел» взорвется. Затем постепенно «закрутят гайки». И опять молчала. Не высовывалась. Тем более, что у нас в школе парторганизация разгулялась вовсю. Приказы директора не вывешивались без согласия парторга Хвостовой, которая стала совать свой утиный нос во все дела. Наша тогдашняя директорша, Морозова Нина Ивановна, пасовала перед напористой Хвостовой. Да и проверки сыпались на школу одна за другой. В каждой комиссии обязательно были представители райкома. Все чему-то учили, приказывали, за что-то ругали. Администрация постоянно находилась на грани инфаркта. Сплошная показуха и процентомания. И руководящая роль партии. А так хотелось от души дать пинка всем этим людишкам. Для ускорения и перестройки. Только мешали честно жить и честно работать.

И вот прогремел XXVII съезд. Не только мы, вся страна сидела у телевизоров. Везде вспыхивали обсуждения и споры: на работе, в транспорте, в очередях, во дворе. Иван был прав, а я неправа. Он не боялся самостоятельно думать и говорить, что думает. Всегда поступал честно. Я же, пусть бессознательно, но лгала и притворялась. Из страха, конечно. А теперь бояться нечего. Теперь все изменилось. И менялось ежедневно, ежечасно. Стыдно отрицать очевидное и как страус прятать в песок голову. Я поняла, назад пути уже не будет. Не только для меня, для всех. Вся огромная страна забурлила, заволновалась. И волновали людей не столько пустые прилавки и отсутствие всенародно обожаемой вареной колбасы. Волновало нечто иное. Казалось, в людях проснулось чувство собственного достоинства, как проснулось оно во мне. Я вдруг поняла: я не дура, не быдло, не винтик. Нет. Я умный, грамотный, и честный человек. И стала выдавливать из себя раба. Медленно, с трудом… Почему бы не попытаться стать хоть капельку похожей на Ивана?! Ведь еще не поздно?! На работе все остолбенели, когда я не дала облить грязью и затравить двух историков, вполне заслуживающих уважения и как люди, и как педагоги. С той минуты для меня в школе началась война не на жизнь, а на смерть. Война с непрофессионализмом, беспардонностью, хамством, ложью. Отпор мои недруги получали всегда незамедлительно и на полную катушку. Меня оставили в покое. Стали побаиваться и уважать. Морозову трясло, если на педсовете я готовилась открыть рот. Зато дома я отдыхала. Много возилась с Димкой. До поздней ночи пила с бабушкой крепкий кофе. И слушала ее, слушала. Это были не сказки Никиты об истории семьи, которые в детстве он рассказывал мне на ночь вместо страшных историй. Это были свидетельства очевидца, который много лет, почти всю жизнь, не смел подать голос. Бездна темного и страшного открывалась в этих беседах. И бездна сильного, жизнеутверждающего. Бабушка как будто передавала мне свой дух, свою веру. Жизнь действительно стала похожа на кипящий котел. И я варилась, варилась в этом котле… Приобретала закалку. С мечтой о личном счастье пришлось проститься. Ну, что ж! Я теперь жила для Димки, для бабушки, для своих учеников — для людей.

 

СЕЙЧАС

Я проболела неделю. И всю эту неделю Иван появлялся у нас в восемь часов утра. Уходил в одиннадцать вечера.

Сразу как-то заметно стало присутствие мужчины в доме. Атмосфера другая, что ли? Запахи, и те изменились, не говоря обо всем остальном. Разные мелкие вещи вдруг поменяли свое местоположение. То я не могла найти газетницу. И Димка пояснял, что отец перевесил ее в прихожую. То обнаруживала, что тряпочки-прихваточки на кухне переехали с одной стены на другую.

— Теперь они к плите ближе, — оправдывался Иван.

То мыльница в ванной оказывалась привинченной с другой стороны от раковины.

Я перестала чувствовать себя свободно. После душа не ходила в халате, как раньше. Торопилась переодеться, привести в порядок ногти и волосы, сразу просушить полотенца. Всю жизнь, выполняя домашние дела, напевала разные песенки. Сейчас молчала. Стеснялась Ивана. Не курила по утрам натощак. Не смотрела телевизор с бутербродом в руках. Не ходила по ледяному полу босиком. И много-много всяких других «не». Это было непривычно. Сильно стесняло. Я мечтала побыстрее выздороветь. Намекала Ивану, что он может уходить от нас и пораньше. Часов в девять, например.

— А чай? — добродушно удивлялся Иван.

Он ввел в нашем доме новую традицию — на ночь глядя чаевничать. Натащил из дома сушек, конфет, варенья. Димка, простите за грубость, обжирался сладким. И потому блаженствовал. Быстро перенимал у отца разные привычки и ухватки. Но по-старому обращался к Ивану вежливо-неопределенно: «Вы», — уклоняясь от точных определений. Иван старался не замечать этого, как старался не замечать моей настороженности.

Хорошо, что мы избегали всякого выяснения отношений. Общались чисто по-дружески. Привыкали к новому положению. Я немного успокоилась. Газетница, тряпочки-прихваточки — это чепуха. Главное, особо сильных перемен, скорее всего, не предвидится. Все хорошо, все нормально, все спокойно. Но… Что-то зудело у меня внутри. Такое чувство обычно испытывает человек, которому в удобные туфли попал мелкий камешек, а вытряхнуть его не получается. Чувство дискомфорта, вот!

Может, неопределенность нашего общего положения мешала мне успокоиться окончательно? Бог его знает. Но, конечно, я старалась не показывать свои эмоции. Боялась обидеть Димку, Ивана. Они оба были довольны друг другом, сложившейся ситуацией, моей непривычной покладистостью. Урчали, как сытые коты. Позволяли себе принимать любые решения без моего участия. Иногда даже в известность не ставили. Откровенно командовали. Что ж. Я и попыток сопротивляться не делала. Это было затруднительно: двое мужчин против одной женщины, к тому же не вполне здоровой. Но я терпеливо ждала своего часа. Накапливала силы и готовилась к тому моменту, когда условия позволят мне взбунтоваться. Одновременно готовилась к большой разборке с Лидусей. Долго откладывала этот разговор из-за свистопляски в школе. Но откладывать его и дальше вовсе не собиралась. Ждала только, когда меня выпишут.

Событие это произошло через неделю. Уход мне был обеспечен такой, что я не могла не выздороветь в кратчайшие сроки. В понедельник пошла к врачу, а во вторник — на работу. И сразу пропал Иван. В понедельник вечером попрощался, как обычно, и больше не появлялся. Ни телефонного звонка, ни записки. Никаких объяснений. Димка сначала интересовался:

— Отец был? Он не звонил?

Потом перестал. Мало разговаривал. Ходил, поджав губы. Злился на весь свет. И я не выдержала. Помчалась к Лукиным ругаться с Иваном. Интересно, для чего Димку посвятили в семейные секреты? Для того, чтобы Иван его вот так бросил?

К счастью, у Лукиных дома оказались только тетя Маша и маленькая Катюшка. Это меня немного остудило. Не ругаться же со старым и малым, абсолютно непричастными к Димкиной беде? И хорошо сделала, что успокоилась. Даже рот не успела раскрыть, как тетя Маша посетовала:

— А Ванечка-то в командировке. В понедельник от вас вернулся, начальству своему позвонил и сразу стал собираться. Ночью и уехал.

— Куда?

— А в Ростов куда-то. На Дону.

— Но предупредить он мог? — вскинулась я. — Димка весь белый ходит!

— Так он вас будить не хотел. Думал, вы сами нам во вторник позвоните, а вы вон только когда всколыхнулись, — обидчиво проговорила тетя Маша. Демонстративно отвернулась. Поджала губы. Точь-в-точь, как Димка.

— Не нужен вам, видать, Ванечка…

Я смотрела на тетю Машу и видела ее насквозь. Видела все ее хитрости. Поэтому не стала ее разубеждать. Пусть думает себе, что хочет. Спросила только, когда у Лидуси очередной свободный день. У них на АТС недавно ввели гибкий график, и я постоянно путалась. Получила ответ и отправилась домой. Надо же сына успокоить?!

Димка выслушал сообщение молча. До потолка не прыгал, оставался хмуро-сосредоточенным. Но по еле уловимым нюансам было видно, что камень с его души свалился. Нарочито-равнодушно спросил меня:

— И когда он вернется?

— Не знаю, Дим. Недели через три, если все в порядке будет.

— А-а-а…

По тому, как держался Димка, поняла: сын рад, что Иван его не бросил, и в то же время огорчен длительным отсутствием отца, к которому успел привыкнуть. Я, напротив, была довольна. У меня есть не меньше трех недель на принятие окончательного решения. И это время надо использовать с толком. Хотя бы разобраться с Лидусей.

Сразу разобраться с Лидусей не получилось. Начались весенние каникулы. У меня по всем классам была не оформлена документация за третью четверть, не выставлены оценки. И я несколько дней подряд, с утра до вечера, не разгибаясь, сидела в школе над журналами и отчетами. Хотелось еще кое-что сделать в кабинете.

Лидия Григорьевна попыталась наехать на меня. Дескать, в весенние каникулы я позволила себе бездельничать, не провела ни одного мероприятия с классом. Получила совет не приставать, а то ведь могу обидеться, принести из поликлиники справку, по которой мне вообще нельзя быть классным руководителем. Лидия Григорьевна была задета. Сразу настучала на меня Котову. Котов вызвал к себе и целый урок читал нотацию. Я делала вид, что слушаю. Сама тем временем соображала, на какую стену в своем кабинете лучше всего повесить портреты русских классиков, которые мне достал папа Шурика Перепелицына. Напоследок благосклонно приняла от Валерия Петровича комплимент своему цветущему виду. И покинула кабинет директора с чувством гладиатора, неожиданно завоевавшего свободу.

Комплименту Котова, надо сказать, не удивилась. Все наши дамы находили меня похорошевшей. А моя Татьяна, не постеснявшись, брякнула:

— Можно подумать, что ты не на больничном сидела с гипертонией, а на югах отдыхала. Да еще и роман крутила с каким-нибудь командировочным.

— Крутила, — призналась я откровенно. — С Димкиным отцом.

— Знаю, — улыбнулась Татьяна.

— Откуда?

— Да ходят тут разные слухи, — туманно ответила она.

Мы потом часа полтора пили чай и кофе. Обсуждали последние события моей жизни. Пришли к выводу: пусть эти события идут своим чередом. Что бог ни делает, все к лучшему.

Каникулы закончились. Опять пошли нескончаемой чередой уроки, мелкие происшествия в родном классе, склоки в педколлективе. Началась подготовка к экзаменам. До Лидуси я смогла добраться только перед самым возвращением Ивана. Складывалось впечатление, что Лидуся от меня прячется. Не хочет видеть и слышать. Может, обиделась? Но за что? За брата? Так не ей обижаться.

Я все равно ее поймала. Заявилась к Лукиным домой. Нахально попросила Лидусю собраться и идти к нам. Без нее ни за что не уйду, ночевать останусь, поселюсь у Лукиных навеки, а своего добьюсь. Лидуся прелприняла попытку сослаться на племянника. Не тут-то было! Димку я заранее выдворила из дома на весь вечер. Заняла денег и купила им с Ларисой билеты на концерт «Соляриса». Так что Димке предстояло три часа любоваться оплывшей физиономией Витьки Ремизова. Плюс время на обратную дорогу из центра и провожание Ларисы. Вернее, не провожание, а топтание у ее подъезда.

Лидусе ничего не оставалось делать. Она покорно собралась и поплелась вслед за мной. Казалось, ее на гильотину вели, так она страдала по дороге.

Дома я устроила ее в большой комнате. В мягком кресле. Принесла на жостовском подносе чай и разные сласти, оставшиеся от Ивана. Димка перебьется. Короче, ублаготворила Лидусю, как самого дорогого гостя. Она выглядела обескураженной. Это было то, что мне нужно, чего добивалась. И я не дала ей опомниться, прийти в себя. Спросила сладким голосочком:

— Теперь поговорим наконец? Выясним кое-какие подробности?

— Какие? — опешила Лидуся.

Я моментально бросилась в образовавшуюся «брешь», пока Лидуся растеряна.

— То, что ты Димке сказала, кто его отец, — ладно. Бог тебя простит. И я прощу. Но чего я тебе никогда не прощу, так это, что ты проболталась Ивану. По какому, спрашивается, праву?

— Проболталась Ивану? — еще больше растерялась Лидуся.

— Конечно, — хмыкнула я. — От кого еще он мог узнать, что Димка его сын? Он ведь только с родными переписывался.

— Вот уж не знаю, — беспомощно вздохнула Лидуся, начиная оправдываться. — Я ему точно не говорила.

— Ну, да! Так я тебе и поверила!

— Честное слово, Катюсик! — заволновалась она. — Ты же меня знаешь. Я, кроме Димки и мамули, никому не говорила.

Она широко раскрыла глаза. Зрачки стали большими, заполняя радужку. Румянец выступил на бледных щеках. Все признаки полной искренности. Она говорила правду. Я слишком хорошо ее знала. Ничуть не усомнилась.

— Откуда тогда он знает? Неужели Генаша?

— Да, нет, — задумчиво проговорила Лидуся. — Скорее всего, сам догадался.

— Не мог он сам догадаться!

Лидуся помолчала. Подумала о чем-то, нерешительно поглядывая на меня. И вдруг призналась:

— Катюсь! Я ведь не от тебя первой про Димку узнала. Помнишь, я тебя просила правду сказать?

Конечно, помню. У меня память исключительная. Но Котов, например, тоже знал. И все Генашины дружки знали. Они и просветили Лидусю.

— Ага! Как же! — саркастически усмехнулась Лидуся. — Мне только и дела было, что из алкашей сплетни вытряхивать. Про Димку мне Ванечка написал. А я ему, дура, не поверила. К тебе пошла узнавать.

Иван? Но откуда? Этого не понимала и Лидуся. Предполагала только. Когда Генаша умер, она написала брату письмо. Всегда переживала за нас. Видела и понимала больше, чем два близких ее сердцу осла. Думала, Иван примчится. Но он не примчался. Написал, мол, недавно женился, пытается изменить свою жизнь, забыть обо мне. А в конце письма спрашивал почему-то, когда день рождения у Димки? Может, поздравить хотел? Лидуся не знала о том, что я солгала Ивану, уменьшив Димкин возраст на месяц. Никакого подвоха в вопросе брата не усмотрела, ответила честно. Следующее послание от Ивана было полно гнева, горечи, возмущения. Он утверждал, что Димка его сын, и что я, гадкая женщина, поломала жизнь всем троим: нам обоим и нашему сыну. И еще писал, что знать меня больше не хочет.

— Я не знаю, почему Ванечке вдруг приспичило поинтересоваться днем рождения Димки, — вздохнула Лидуся. — Но он, наверное, подсчитал все по времени и, зная твой пакостный характер, понял.

Ну, конечно. Так, скорее всего, и было. Подсчитал. Сделал правильные выводы. Это Лидуся недоумевала, почему Иван заинтересовался днем рождения Димки. Я-то знала. Хорошо знала. Отлично помнила, как при последнем нашем с ним разговоре он спросил меня об этом. На следующий день после похорон Василия Сергеевича. И я солгала. У бабушки от моей откровенной лжи непроизвольно вытянулось лицо. Мне казалось, он бабушкиной мимики не заметил. Выходит, ошибалась. Выходит, все заметил. И, похоже, странность нашего с бабушкой поведения не давала ему покоя, если, пусть через два года, но он решил-таки разобраться, что к чему.

Мы с Лидусей пили чай еще долго. Она говорила и говорила. Я слушала. Мычала иногда что-то нечленораздельное. Мне бы и хотелось успокоить подругу, да нечем было. Лидуся всей душой жаждала примирения между мной и Иваном. Жаждала свадьбы, счастливого, как в сказках, конца.

— Ну, да, — пробормотала я наконец что-то более или менее внятное. — Они жили долго и счастливо, и умерли в один день.

— Почему нет?

— Так не бывает, Лидуся! В жизни так не бывает.

— Но почему?

Потому, что это жизнь. Все течет, все меняется. Изменяется наша жизнь — изменяемся и мы сами. Отдаляемся друг от друга. Нас прежних давно нет, а нас новых мы совершенно не знаем. И любим не реальных людей, любим образы, которые придумали себе сами. Начинаются недоразумения. С годами только больше преград вырастает. Преград психологического свойства. Нет, правы были древние, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

— Не знаю, кто и как изменяется с годами, — возмущенно заметила Лидуся, поднимаясь с кресла. — Не знаю. Наверное, ты права. Наверное, мы действительно изменяемся. Но то, что ни ты, ни твой поганый характер ни капельки не изменились — это точно.

Она стала собираться домой, недовольно брюзжа. Брюзжание ее показалось мне довольно смехотворным. В самом деле, что за чушь? Я, дескать, не умею ценить сегодняшний день. Вся в прошлом. Если и вспоминаю, то далекие семидесятые годы. Просто упиваюсь своими воспоминаниями. Любовно перебираю их на ладони. Тогда, мол, и трава была зеленее, и вода мокрее, и сахар слаще. Потому Ивана простить не могу, что вся — в прошлом. А сейчас что? Хуже? Жизнь, конечно, здорово изменилась, не такая простая, как раньше. Зато интересная. И есть еще время на все: оглянуться вокруг, расправить плечи, ошибки свои исправить, влюбиться наконец. Тогда и трава для меня снова станет зеленой, а сахар сладким.

Я нехотя отбивалась. Ну чего Лидусе от меня, старой коровы, нужно? Семидесятые годы вспоминаю? Да. Не потому, что сейчас жить не интересно. Просто все самое лучшее, что случилось со мной, осталось там. И не было тогда особых забот и печалей. А что мне вспоминать? Восьмидесятые? Бесконечную череду смертей, укравших мои лучшие годы? Пьяного мужа? Километровые очереди? Безденежье? Постоянное чувство вины и невыполненного долга? Что?

— Можно подумать, у тебя одной жизнь была трудная! — возмущенно фыркнула Лидуся.

— Нет, не у меня одной, — кивнула я, соглашаясь. — Просто каждый скрашивает себе существование по-своему. Я вот скрашиваю его воспоминаниями.

— Да не надо ничего вспоминать! Смотри лучше вперед! Еще сколько хорошего может случиться, — рассердилась вконец Лидуся.

И сердилась на меня потом еще долго. Я не очень переживала из-за ее надутых губ. Была занята. Обдумывала наш с ней разговор. Мысленно спорила с ней и с самой собой, разбивая в пух и прах то свою, то ее позицию. И была так поглощена столь увлекательным занятием, что испытала шок, когда вернулся Иван. Не смогла оказать достойного сопротивления.

В тот день Димка пошел из школы домой, как всегда, в обычное время. И вдруг прискакал обратно минут через сорок. Нашел меня. Стараясь не выказать радость, сквозившую в каждом движении, выпалил скороговоркой, что баня Маня налепила пельменей, и обедать он будет у Лукиных. Ужинать, вероятно, тоже.

— Можно?

Его «можно» было сказано лишь для приличия. По тону ясно. Даже если не разрешу, все равно по-своему сделает. Он всегда любил пельмени. Пельмени, которые лепила баня Маня, просто обожал. Тем более, что видел их раза три в год, не чаще. Но такая несусветная радость? Да еще тщательно скрываемая. Словно Лариса ему в любви объяснилась. Непонятно. Впрочем, пусть торчит у бабки. Мне на сегодня забот меньше. Вечернюю трапезу не готовить. Димка у Лукиных поест, а я бутербродами обойдусь. И домой можно не торопиться.

Домой не торопилась. Клеила карточки для раздела дидактических материалов. Проверяла тетради. Привела в порядок стоечки с диафильмами по литературе. Выпросила у школьного мастера Каюмыча горсть мелких гвоздиков и прибила к полу отстающий линолеум. Про себя прикидывала: Димка у Лукиных, наверное, и телевизор смотреть будет, раньше половины одиннадцатого домой не вернется. Стоит позвонить Юлику Самохину. Я ему еще зимой обещала.

Вот такая усталая, но довольная прошедшим днем, вернулась к восьми вечера домой. Открыла дверь. Пристроила сумки на тумбочку. И растерялась. С кухни доносились странные звуки: звон посуды, стук дверок у полок, какое-то покашливание. Это что? Димка еду себе соображает? Не остался у Лукиных? Почему? Не стала раздеваться. Помчалась на кухню, справиться у сына, что произошло. И… застала у плиты Ивана в фартуке. От неожиданности застыла на месте, хлопала глазами. Интересно, от чего я опешила? От вида здоровенного мужика в женском фартучке с красными оборочками, стоявшего у плиты? Или от того, что этот мужик вернулся из командировки и теперь хозяйничал на моей кухне?

— Тебя родители не учили, что когда приходишь домой, надо снимать пальто и переобуваться? — спросил Иван через плечо, колдуя над сковородкой. Не поздоровался, сразу указывать принялся. Ну, что за человек!

— Здравствуй, Иван.

— Плохо поздоровалась, — ворчливо откликнулся он и что-то вылил на курицу, лежащую в сковороде. Не знаю, какую гадость он вылил, не успела разглядеть. Зато курицу разглядеть успела. Сразу после его манипуляций по кухне поплыл одуряющий аромат. Я чуть слюной не поперхнулась. В желудке противно заныло. Занятая ощущением острого голода, ответила Ивану машинально:

— Что значит «плохо поздоровалась»? По-моему, нормально.

Сама разглядывала курицу, мечтая о целой ножке сразу. Да еще исподтишка поглядывала на Ивана. Тот вывалил на золотистую спинку вожделенной птицы необычно густой соус с темными вкраплениями, разровнял его ложкой. Накрыл сковороду крышкой и убрал огонь. Повернулся ко мне.

— Я тебя пятый час дожидаюсь. В который раз еду подогреваю. Сам, между прочим, готовил. А ты мне: «Здравствуй, Иван».

Я заулыбалась до ушей. До чего он был великолепен в эту минуту! Большой, сильный, широкоплечий. И в нелепом фартучке с оборками. А уж тон-то у него, а уж тон… Спросила, стараясь не хохотнуть:

— И как я должна была поздороваться?

— Ну, во-первых, не Иван, а Ванечка, — пояснил этот змей, снимая фартук.

— Во-вторых, «наконец-то ты вернулся», — продолжил он, подойдя совсем близко и расстегивая мне пуговицы на пальто. Я непроизвольно отшатнулась и оказалась припертой к стене.

— В-третьих, «я без тебя чуть не умерла от тоски», — совершенно серьезно учил Иван, сбрасывая мое пальто прямо на пол. Я попыталась шмыгнуть у него под рукой. Ничего не получилось.

— А в-четвертых, ты должна была меня поцеловать, — закончил он свою лекцию и прижал меня к стене.

Бог мой! Я и забыла совсем, как надо целоваться. В голове началось разжижение мозгов. Ноги в коленях ослабли. Э-э-э… Так нельзя! Нельзя ему этого позволить.

— Ум-м-м-м… — промычала я.

— Что? — встревоженно спросил Иван, отрываясь от моих губ. Выглядел в тот момент немного испуганным.

— У тебя курица сгорит! — ляпнула ему первое, что пришло в голову. Ерзала в его руках, стараясь вывернуться. Пыталась восстановить контроль над ситуацией. Иван не пошелохнулся. Покачал головой, ехидно заблестев серо-синими глазами. В уголках его губ плескалась усмешка.

— Не сгорит. Ей еще минут десять париться. А тебе посоветую: не трать время, изобретая всякие заморочки. Я не Широков. Со мной такие фокусы не проходят.

Не проходят. Это факт. Я перестала сопротивляться. Можно же раз в десять лет позволить себе расслабиться?

Если бы Иван не обнимал меня так крепко, я бы не удержалась на ногах. Словно он губами выпил меня до самого донышка. Провалился куда-то весь мир. Я и о сыне забыла. Веки стали сонно-тяжелыми. Сил в теле не осталось вовсе. Почему его близость всегда так на меня действует? Сейчас вот я была готова на все. Не то, что согласна или не согласна, а просто бери меня, тепленькую, и делай, что хочешь. Не пикну. Вот бы научиться бороться со своей этой слабостью! Дожила почти до тридцати пяти, а так и не научилась. Потому мы и целовались на кухне у раковины, как незрелые юнцы, — взахлеб, без отрыва. И курица бы точно сгорела, но Иван не мог упустить случай похвастаться своими кулинарными способностями. Я же и в самом деле сильно проголодалась.

Мы в четыре руки накрыли стол. Иван притащил из комнаты большую, оплетенную соломой бутыль. Таких я не видела, наверное, лет двадцать. Он пояснил, что это отличное домашнее вино, которое ему подарили, как представителю фирмы, в виде небольшого презента.

Вино действительно оказалось превосходным. Стыдно сознаться, но мы пили его стаканами. И под него курица исчезала с тарелок стремительно. Иван рассказывал о своей поездке, о Ростове-на-Дону. Я ловила себя на мысли, что не очень-то и слушаю его, попросту любуюсь. Мне только кажется, или у него лицо и впрямь немного подзагорело?

Закончив с курицей, Иван внимательно посмотрел на меня, как будто прикидывал план действий.

— Давай еще по стаканчику?

— Нет, — я помотала головой. — Хватит. Завтра на работу. Вот сейчас посуду надо мыть. А твое коварное вино меня уже обезручило и обезножило.

— Какая посуда? — удивился он. — О чем ты? После работы людям надо отдыхать. Пойдем, я тебя положу.

Этого еще не хватало! Он меня, видите ли, положит. И сам рядом пристроится. Зря что ли спаивал? Я показала ему маленький, аккуратненький кукиш. Он рассмеялся и спросил:

— Ты сама-то до дивана дойдешь?

Я демонстративно встала. Сделала танцевальное па. Голова кружилась и слегка пошатывало. Конечно, весь день ничего не ела. Курица от опьянения не спасет. Главное, чтобы Иван ничего не заметил. Хотя, вряд ли. Иван с интересом наблюдал за мной. Посмеивался, не делая ни одного движения. Я довольно уверенно произвела почти изящный пируэт и, показав ему язык, пошла в большую комнату. Села там на диван, блаженно вытянув ноги. Иван появился на пороге почти следом за мной. Все еще улыбаясь, смотрел на меня. Голова моя показалась мне вдруг потяжелевшей. Может, это просто коса, закрученная на затылке, тянет голову вниз? Я подняла руку и стала выбирать из волос шпильки, дабы избавиться от ощущения тяжести.

— Погоди, — вдруг остановил меня Иван.

Удивленно посмотрела на него. Рука с очередной шпилькой замерла в воздухе.

— Ничего, если я сам? — попросил он.

— Зачем, Ванечка? Это нетрудно. Справлюсь как-нибудь.

Иван неторопливо подошел и сел рядом. Отобрал шпильки. Посмотрел мне прямо в глаза. Серьезно пояснил:

— Я никогда не видел тебя с распущенными волосами. А хотел, между прочим. И раньше мечтал, что когда-нибудь сам твои косы расплету.

Мечты иногда сбываются. Должны сбываться. В детстве я мечтала сходить с ним в кино. И пошла. Вдруг теперь его очередь?

Пока я приходила в себя от его откровенности, он очень осторожно вынимал шпильки из моей косы, складывая их на журнальный столик. Подержал косу в руках, как бы прикидывая, не стала ли она легче, короче, чем была. И только тогда стал расплетать. Черт! Он делал это с такой нежностью, что я боялась пошевелиться, взглянуть на него. Наверное, со стороны мы выглядели так же глупо, как герои сентиментальной мелодрамы. Но мы были одни. Нас никто не видел. И можно было вести себя естественно, ничего не опасаясь и никого не стыдясь.

Коса была распущена. Тяжелые пряди, смятые плетением, рассыпались по спине, плечам, закрыли лицо. Даже краем глаза я больше не видела Ивана. Но не хотела и легонько тряхнуть головой, чтобы откинуть с лица волосы. Вдруг хрупкое ощущение нежности пропадет, исчезнет от одного неловкого движения?

Казалось, время застыло. И пропали все звуки: неспешное тиканье бабушкиных настенных часов, крики молодежи во дворе, хрипенье старенького телевизора за стеной у соседей. Иван сам убрал мне волосы с лица. Заправил непослушные прядки за ухо. Я повернулась к нему. Щеки мои горели.

— Кать! — негромко произнес он, каким-то чудом не разрушив хрупкой тишины вокруг нас.

— М-м-м..?

— Кать, это ты?

Я грустно улыбнулась. И он грустно улыбнулся мне в ответ.

— Я очень постарел?

Морщинки у глаз — лучиками. Две глубокие складки от крыльев носа к уголкам рта. Седина в темных колечках волос на висках и у лба. Помудревшие, спокойные серо-синие глаза. А больше ничего, ну, ничегошеньки не изменилось.

— Что ты, Ванечка?!

— Тогда иди сюда, — мягко и ласково скомандовал он. И неожиданно сильно потянул к себе.

И опять, как когда-то давно, на меня нахлынуло ощущение, что из дальних странствий я наконец воротилась домой. Так хорошо, так спокойно было в его больших, крепких, горячих руках. Такими знакомыми были тепло и чуть солоноватый привкус его губ. И только совершенно непривычно рассыпались мои косы у него между пальцев, прилипая к щекам, плечам и мешая мне видеть его невозможные очи.

Мы скользили, скользили к дальнему, туманно синеющему берегу. И в памяти всплывали его давние слова: «Вот так… вот так, дорогая… кричи, не бойся…». Но тогда, в восемнадцать лет, мне было стыдно кричать. Я кусала губы, пытаясь сдержаться. А сейчас мне ничего не было стыдно. И я кричала, впиваясь пальцами ему в плечи. А он только целовал меня и шептал хрипло: «Спасибо, родная… вот так… спасибо…».

Туман еще плавал в глазах у Ивана, как он плавал в моей голове. Мы лежали на диване мокрые от пота, дрожащие, как мыши. На полу в беспорядке валялась скомканная одежда. Ярко горел свет. Тикали бабушкины настенные часы. Пронзительно кричала во дворе за окном молодежь. Хрипел старенький телевизор у соседей. Не было больше хрупкой тишины вокруг нас. Да и не нужна она была больше. Все встало на свои места. Дальше обязательно жизнь пойдет хорошо и правильно.

Иван поцеловал меня в голое плечо. Потянулся так, что хрустнули косточки. И лениво произнес:

— Вот теперь нормально.

— Что «нормально»? — так же лениво откликнулась я. Похоже, мы в эту минуту чувствовали и воспринимали одинаково. Но уверенности у меня не было.

— Все. Все нормально.

Больше ничего не объяснял. Не удосужился. Лишь заметил с усмешкой:

— Может, нам хватит валяться? Надо когда-нибудь и посуду помыть.

— Ага.

— И постель постелить…

— Какую постель? — подскочила я. Села, сжавшись в комочек. Стеснялась своего непристойного вида. Вот Иван ничего не стеснялся. Перегнулся через меня. Подобрал с пола свою рубашку и накинул мне ее на плечи. Сел точно так же, крепко обнял.

— Нашу с тобой постель.

— Ты с ума сошел! — я начала вырываться. — Сейчас Димка придет. И что он увидит?

— Увидит, что мама с папой очень любят друг друга.

Я усилила свои неуклюжие попытки освободиться. Иван хохотал и стискивал меня еще крепче.

— Пусти меня, сумашедший! Это вовсе не смешно.

— Если ты будешь так дергаться, то мне опять захочется. Ну, вот! Вот, пожалуйста…

Я замерла. Смотрела на Ивана круглыми от испуга глазами. Он что? Специально надо мной издевается?

— Что «пожалуйста»? — переспросила его упавшим голосом.

— Как и говорил… Мне опять хочется…

— Постой… подож… Димка…

Иван на мгновение отстранился. Посмотрел ласково.

— Да не бойся ты так, трусиха. Не придет Димка. У сестры ночевать останется. Мы с ним сразу договорились.

И не стал дожидаться, пока я переварю его сообщение. И не дал мне слова сказать. Навалился гранитной глыбой…

А потом, уже ночью, мы мыли посуду. Он в моем банном халате, а я в его мятой рубашке. Стояли под душем. Стелили постель.

Я иногда почитывала так называемую дамскую прозу. Любовные романы, если проще. Мне их Татьяна приносила. Иногда посматривала мыльные оперы и простенькие мелодрамы по телевизору. Хоть и стыдилась в этом сознаться. Вроде, умный человек, а потребляю такую дешевку… Но я ведь одинокая женщина. Эта «дешевка» скрашивала мое существование. И одновременно раздражала. Я не верила, что такое случается в жизни. Особенно, если речь заходила о ночи любви. Ну, кто будет заниматься любовью целую ночь?! Это ведь никаких сил не хватит. И потом, а спать-то когда? Хм! Иван растер мой скепсис в мелкую пыль. У нас с ним была настоящая ночь любви. Где только силы черпали? Под утро, когда рыжее неяркое солнце высунуло свой бок из-за уходящих вдаль домов, мы, вместо того, чтобы поспать хоть часок перед работой, полуодетые вылезли на балкон — встречать рассвет. И ведь не подумали о возможности в два счета простудиться. Дрожали от холодного, сырого воздуха, теснее прижимаясь друг к другу. Но не уходили. Смотрели, как апрельское утро медленно вступает в свои права, высвечивая бледнеющее небо…

Потом завтракали, дурачились подростками. Я не привыкла по утрам есть. Выпивала чашку кофе и все. Иван решил изменить существующий порядок. Дожидался, когда мой рот по каким-либо причинам приоткроется. Сразу пихал туда кусочек хлеба с колбасой и накрывал своей тяжелой, горячей ладонью, чтобы не выплюнула. Я давилась. Вынуждена была глотать. И мы хохотали. С трудом расстались. Каждому надо было на работу. И оба изрядно опаздывали.

Если не считать страха встретиться со все уже понимающим сыном лицом к лицу, то можно смело сказать, что я просто парила по школе, распространяя вокруг себя нестерпимое сияние счастья. Школьный народ расступался, давая мне зеленую улицу для свободного парения, и, недоумевая, глядел в след. Татьяна при встрече заметила, улыбаясь:

— Что-то ты сегодня легка. Перо вставить, так и полетишь.

Чудачка! Я уже летела. Димка смотрел на меня издалека. Близко не подходил. Проявлял тактичность. Но при этом мой маленький змееныш понимающе улыбался. Я отворачивалась в смущении.

В тот день у нас была очередная планерка. Еле ее отсидела. Ни с кем не спорила, не ругалась, никого не задирала. Но зато никого не видела, ничего не слышала. Сразу после планерки рванулась домой. Не стала курить с Татьяной. Торопилась. Нужно же по магазинам. И ужин для своих мужчин изобрести. И квартиру прибрать.

Никогда, наверное, я не занималась домашними делами с таким вдохновением. Чтобы Димка надо мной не подсмеивался, выгнала его на улицу. Пусть гуляет. Погода хорошая. Весна началась. Самое время пропадать во дворе.

Но Димка тоже не дурак. Перехитрил меня. Дождался отца на улице и вернулся вместе с ним.

Когда в дверь позвонили, я бросилась открывать. Думала встретить Ивана так, как ему хотелось бы. Открыла дверь и сникла. Рядом с Иваном стоял Димка. Ну, вот. Ни обнять Ивана, ни поцеловать, ни сказать, как соскучилась за день. Я посмотрела на Димку убийственным взглядом и сделала шаг назад, освобождая им дорогу.

— Только не говори мне: «Здравствуй, Иван», — предупредил ядовитый скорпион с серо-синими глазами, пропуская вперед сына. Шагнул вслед за Димкой. Протянул руку и, ухватив меня за бок, подтянул к себе. Впился губами, как клещ. Димка сдавленно хихикнул, стрельнул в нас глазами и скрылся на кухне. Загремел там крышками. Я еле вырвалась. Зашипела гадюкой:

— Честное слово, Ванечка, убью за такие вещи.

— Давай, — он согласно кивнул и снова поймал меня.

Димка вежливо кашлянул, заглядывая в прихожую. Убедился, что отец вовсе не собирается заканчивать с поцелуями. Пробурчал недовольно:

— Конечно. Некоторые могут теперь и без еды обходиться. А мне как быть? Есть-то хочется!

Тут мы оба не выдержали, расхохотались.

— Вот! — опять заворчал Димка. — Расцепились наконец. Ужинать мы сегодня будем или как?

Они мыли руки. Кажется, Иван еще заставлял Димку вымыть шею. Димка что-то верещал по этому поводу. Я накрывала. Внимательно прислушивалась к их возне в ванной. В душе тихо нарастало радостное возбуждение. Хотелось болтать и смеяться. Но за столом больше отмалчивалась. Давала возможность Димке всласть пообщаться с отцом. И потом весь вечер, проверяя тетради, готовясь к урокам, смотрела, как они ползают по полу с какими-то бумажками, самодельными схемами на обгрызенных листочках, о чем-то гудят. Я не лезла к ним. Ни о чем не спрашивала. Что поделаешь? Димка имеет право на Ивана больше, чем я. Сам Иван изредка поглядывал на меня. Подмигивал. И опять склонялся к Димке.

После обязательного вечернего чая он спокойно, но твердо посоветовал Димке готовиться ко сну. Тот недовольно зафырчал. Тем не менее, послушался, пошел в свою комнату.

Иван засиял глазами. Дождался. Угу! Как же! Что я, Димку не знаю? Рано Ванечка радоваться начал. Руки ко мне не успел протянуть, как сын в одних трусах пришлепал на кухню. Ему срочно что-то узнать понадобилось. И потом он так и ходил до двенадцати ночи. То зубы забыл почистить. То пить захотелось, то в туалет… Иван чуть зубами не скрипел. Еле сдерживался.

— Привыкай, Ванечка, — ехидно посоветовала я. — Он еще долго любопытничать будет. Пока не освоится. А сегодня раньше часа нам вообще нет резона укладываться.

— Интересно, — задумался вслух Иван, — как же мы тогда высыпаться будем?

— А никак, — улыбнулась я. — Наш сын считает, что у родителей личной жизни быть не должно.

— Придется лечить пацана, — прищурился Иван. — А пока давай поговорим о чем-нибудь.

Мы тихо беседовали. Ждали, когда Димка заснет. И все было замечательно. Все было отлично. До тех пор, пока у Ивана не родилась идея после того, как распишемся, устроить себе небольшое свадебное путешествие. Дня на три-четыре.

Распишемся? Иван сказал об этом просто, словно регистрация в ЗАГС-е сама собой разумелась. Я так не считала. Мне моя свобода была дорога. Торопиться некуда. Надо попробовать ужиться вместе. Раньше мы больше двух дней рядом не выдерживали, ссорились. И причем, ссорились смертельно. Иван это забыл? Я — нет. Ладно, бог с ними, с ссорами. Я-то их переживу как-нибудь. Не в первый раз. А вот Димка? Нет, никакого ЗАГС-а. Да и не хочу больше себя связывать. Слишком привыкла быть сама себе хозяйкой. А если родится ребенок? Не родится. Уж я об этом позабочусь. Сейчас с этим проще пареной репы. Мало ли, что Иван хочет. Зато я не хочу.

Он, видите ли, теперь возжелал дочку. Не видел, как растет Димка. На руках не носил. Получил взрослого парня. Еще несколько лет и сын — отрезанный ломоть. Женится и уйдет к жене. Теперь это модно. Мы-то пока молодые. Не очень, конечно. Но все-таки… Надо дочку. Девочки от родителей никуда не уходят. Я? Ну, я — исключение.

Ивану надоело со мной препираться. Распишемся и девочку родим. Точка.

Ну, нет! Не согласна. Я смотрела на Ивана, потихоньку закипая. Рожать мне, не ему. А это значит, пройти через второе кесарево сечение. Пеленки и все прочее тоже мне. И потом… Это он сейчас так меня улещает. А подойдет случай и после какой-нибудь добротной ссоры он возьмет да исчезнет на много лет. И я останусь с двумя детьми на руках? Это при нынешних условиях, когда и одного ребенка поднять крайне трудно? Второго Широкова с эдаким завидным приданым не подцепишь. Впрочем, с меня и одного Генаши за глаза хватило.

Вот тут-то Иван и завелся по-настоящему. Наверное, упоминание о Генаше подействовало на него, как на быка красная тряпка. Он заговорил медленно, со спокойными, будничными интонациями. По его мнению, никто не гнал меня тогда к Широкову. Он до сих пор не понимает, почему я не пришла к нему, к Ивану, и не сказала честно, что жду ребенка. Да? А что он мне заявил, когда мы шли из оврага? И я процитировала дословно, так как никогда не забывала тех его слов:

— Если женщина начинает шантажировать ребенком, от нее надо бежать, как черт от ладана.

Иван возмутился. Нашла, что вспомнить! Он-то о Горячевой говорил. Не обо мне. И что жениться не хотел, тоже чепуха. Ну, мало ли, что он там болтал? Да он готов был бежать расписываться впереди паровоза. Только ведь еще существовал драгоценный папочка, которого я боялась, как огня. Сначала бы согласилась выйти за Ивана, а потом бы испугалась папочки и передумала. Иван возмущенно махнул в раздражении рукой, не давая мне встрять. Он до сих пор уверен, что папочку я очень любила, а его, Ивана, не очень. Месяцами могла в его сторону не смотреть.

Мне стало обидно. Я не смотрела? Да я только его одного и видела. Никого больше.

Иван был не согласен. Что-то не замечал такого. Даже моя лучшая подруга не замечала. От которой я, кстати, многое скрывала. Он был потрясен, когда узнал от Никиты, что я из дома ушла. И то, наверное, потому что надоело папочкин диктат выносить. Он криво усмехнулся. И эта его усмешечка задела меня больше всего.

— Папочкин диктат? — взорвалась я. — Да он меня на улицу выгнал, в чем была, когда узнал, что ребенок от тебя и аборт я не собираюсь делать.

А дальше ссора покатилась, как снежный ком с горы. Иван непримиримо заявил, что вот тогда мне и надо было к нему идти, а не к Широкову. Он бы с ума сошел от счастья. А я к Широкову помчалась. От того, что не верила Ивану и не любила его.

От таких его слов я просто в фурию превратилась. Не любила? Да это Иван меня не любил. Генка, например, знал, что ребенок Ивана, и все равно принял его за своего сына. А вот мой Ванечка драгоценный на такое не решился. Ни тогда, перед свадьбой, ни позже. Сказал бы он мне: «Брось все и иди за мной. Твой ребенок — мой ребенок». И бросила бы. И пошла бы за Иваном хоть на край света, хоть босиком по снегу. Так ведь не сказал же? Ревностью исходил? Вранье это все. Просто не любил по-настоящему.

Иван оскорбился. Встал из-за стола. Сунул руки в карманы брюк. Сказал спокойным, будничным тоном:

— Я всегда тебя любил. Всю жизнь. Как умел, так и любил. В 91-м встретил тебя у «Белого дома». Ты меня и не заметила. Мимо прошла. Выглядывала кого-то. А я тебя потом искал, как проклятый. Домой вернулся, места себе не находил. Через неделю сказал жене: «Давай разводиться. Не могу. Другую люблю.» Развелся. В Москву перебрался, два года квартиру снимал. Все решиться не мог на глаза тебе показаться. Решился наконец. На свою голову… В общем, так. Я сейчас жить к сестре пойду. Ты все обдумай хорошенько. И если действительно любишь — пойдешь со мной в ЗАГС. Нет — значит нет. Значит, нечего мне больше в Москве делать.

Он закончил свой километровый монолог, обошел меня и направился в прихожую. Оделся. Ушел, громко хлопнув дверью. На шум выскочил Димка. Совершенно сонный, ничего не понимающий.

— Ма! Что случилось? Кто так дверью грохнул?

— Отец.

— Зачем?

— Ни за чем.

— А где он?

— Ушел.

— Куда?

— Назад. К тете Лиде, — ответила я и заревела. И рыдала долго, захлебываясь, размазывая слезы по лицу.

 

ТОГДА

Начиналась последняя неделя моего отпуска. Почему-то отпуск всегда пролетал слишком быстро. Я и отдохнуть как следует не успевала. Только начнешь в себя приходить, а уже на работу пора.

Обычно мы отдыхали в Вербилках. Саня и Лидуся не могли заниматься своими шестью сотками по-человечески. Наезжали только в выходные дни. Вот и получалось, что каждое лето огородничали мы с Димкой и бабушкой. Как правило, сидели на даче до последнего. Но в этот раз вернулись в Москву на целую неделю раньше. Что нас так потянуло домой? Непонятно. Вообще-то бабушка прихварывала. Не мешало находиться поближе к врачам. Да и погода испортилась, пошли дожди. Вот мы и вернулись.

В воскресенье разбирали вещи, мылись, смотрели телевизор. И, соответственно, спать легли очень поздно. А в понедельник рано утром раздался телефонный звонок. Мне не хотелось вставать. Я пыталась уговорить себя, мол, ничего не слышу. Но телефон все трезвонил. Еще бабушка с Димкой проснутся! Делать нечего. Который теперь час? Семь? Восемь? Еле продрала глаза, побрела к телефону.

Звонила Лидуся. Возбужденная до нельзя.

— Катюсик! Объясни, что происходит?

— А что происходит? — поинтересовалась я и, прислонившись к холодильнику, закрыла глаза. Сквозь сон слышала Лидусино сообщение: по телевизору и по радио говорят невесть что, Горбачев заболел, власть взял в свои руки какой-то там комитет по чрезвычайным положениям. Или происшествиям? Непонятно, короче. В нем, в этом комитете, Язов, Павлов, Янаев, еще кто-то. Услышав фамилию Янаев, я перестала воспринимать Лидусины слова совсем. Этот человек чем-то неуловимо напоминал мне покойного мужа. Кстати, помнится и его Геннадием родители нарекли. Что? В Москве введено чрезвычайное положение? Ах, войска?

— Что это такое, а? Скажи, Катюсик?

— Что, что? — засыпая на ходу, пробормотала я. — Обыкновенный военный переворот.

— А нам что делать?

— Не знаю. Я спать хочу. Ты извини, ладно?

Повесила трубку. Вернулась в постель. Угрелась под одеялом. Стала благополучно проваливаться в сон. Но сквозь дрему вдруг ясно и четко прошли мысли: «Постой, постой! О чем это Лидуся говорила? По описанию — точно военный переворот. Но у нас? В Москве? Чепуха! Просто Лидуся испугалась и все перепутала. Хорошо, а с чего ей пугаться? Пугаться-то ведь тоже нужно с чего-то?!».

Я открыла глаза и села. Надо позвонить Лукиным и узнать все точно. Лучше расспросить Саню. Он мужик толковый. И с ним у нас частенько возникает полное взаимопонимание.

Пошла в ванную. Плеснула в лицо холодной воды. Взялась за телефон.

— Я ничего сам не понимаю, — взволнованно ответил Саня. — Мы сейчас к вам придем. Ты своих поднимай. И включи телевизор, радио. Там эти сообщения постоянно идут.

Я бросилась к телевизору. Включила. Немного послушала. Побежала одеваться, умываться. Делала это быстро. Шум разбудил бабушку и Димку. Они выползли в большую комнату. Ничего не понимали. Бабушка сердилась.

— Баб! — сказала ей жестко. — В Москве военный переворот. Сядь перед телевизором и слушай. Я пойду, скоренько завтрак сочиню. Сейчас Лукины придут.

Бабушка закрыла рот на середине своей возмущенной тирады. Ошарашено посмотрела на меня. Но в растерянности пребывала лишь несколько секунд. Погнала Димку одеваться. Сама накинула халат и устроилась перед телевизором.

Через час семейный совет бурлил вовсю. Надо немедленно решить, уезжать из Москвы или нет? Уезжать. Пересидеть смутное время на даче. Бог с ней, с работой. Всегда можно будет новую найти. Жизнь дороже. Бабушка, как человек опытный, прошедший лагеря и переживший Великую Отечественную, настаивала на срочных закупках. Сахар, соль, крупы, сухари, мыло, спички, водка. Еще лекарства, иголки с нитками. Сидели, считали, сколько есть денег у двух семей. Нас с Саней отправили по магазинам.

К обеду снова собрались вместе. Решали, как будем выезжать на дачу. Бабушка слушала споры тихо. Лицо ее побледнело, а подглазья чернели. Она нервничала. И боялась. Не за себя боялась, за нас. Мы плохо себе представляли подобные катаклизмы. Она их прошла.

Заглянула соседка Клавдия Петровна. Поохала. Сообщила, что ее сын поймал какую-то радиостанцию. Кажется, «Эхо Москвы». Никогда не слышали. Так вот, там все по правде говорят. Но ловить нужно на ламповый радиоприемник. Другие не берут. У меня как раз стояла «Ригонда». Саня бросился настраивать. Сигнал был слишком слабый, скрывался за шумами.

— Глушат, сволочи, — ругнулся Сашка. Побежал домой и приволок минут через пятнадцать длинный кусок обмоточной проволоки. Один ее конец воткнул в приемник, другой выбросил на улицу через балкон. Слышимость стала лучше.

Мы сидели возле старенькой «Ригонды», по очереди прижимаясь ушами к динамикам. Замерев, внимали. Боялись пошевелиться, шумно вздохнуть. Вдруг пропустим самое важное? Саня помаялся-помаялся и заявил, что надо ехать туда, к Белому дому. Раз народ туда идет, значит, там можно будет получить полную информацию. Лидуся закричала на мужа. Она не пустит его никуда. А если убьют? Чепуху кричала, в общем-то. Саня тоскливо и жалобно смотрел на меня. И я приняла решение. Выдала его безапелляционным тоном. Мы поедем туда вдвоем с Сашкой. Лидуся с дочкой и тетей Машей пусть сидят у нас. Мало ли что? Вместе не так страшно. Да и бабуля у меня человек опытный и решительный. А мы с Саней им будем звонить. К вечеру вернемся, тогда будем решать, как поступить дальше. Со мной Лидуся спорить не посмела. Только косилась обиженно.

Мы с Саней довольно быстро собрались. И поехали. Спокойно, по-деловому. Всю дорогу молчали, изредка перебрасываясь короткими фразами. Каждый думал о своем. Похоже, мы оба боялись. Что там ждет впереди? Вдруг военные действия начнутся или что-нибудь еще? Неизвестность пугала.

Пока вокруг все шло относительно спокойно. В одних местах люди спорили и митинговали. В других шутили — зло и не очень. В третьих — невозмутимо занимались своими делами. На «Баррикадной» было покруче. Сновали какие-то люди с листовками. Группками стояла милиция, еще никого не трогая.

У Белого дома народа оказалось не густо. Но со всех сторон к нему неторопливо шли, стекались люди. Кое-где вспыхивали драки на политической почве. Ненадолго. Дерущихся моментально растаскивали. Вот где шуму-то! Мы толкались там часа три. Насмотрелись, наслушались. После этого выбрались к метро, туда, где поспокойней. И все неторопливо обсудили. Поразительно, до чего в тот момент мы с Саней одинаково думали. Это было приятно. Грело душу и успокаивало. Совместно выработанное решение казалось единственно правильным. Мы поехали домой, гораздо более уверенные. Я все удивлялась, как наши с Сашкой размышления совпадали. Почти у самого дома спросила его:

— Слушай, Сань! А чего ты ко мне в детстве надирался? Смотри, какое у нас сейчас понимание.

— А ты в детстве вредная была, — улыбнулся Саня. — До омерзения. И задавалась.

— Теперь не задаюсь?

— Иногда.

Мы рассмеялись. И это было последнее спокойное мгновение.

Я думала, с Лидусей будет инфаркт или что похуже, когда Саня изложил ей наши соображения. Она буйствовала раненым слоном. Визжала: «Не пущу!». Потом угомонилась. Димке поручили отпаивать ее валерианкой. Она покорно принимала от него капли, изредка всхлипывая. Тетя Маша молча плакала. Бабушка казалась спокойной, деловитой.

— А что ж! И правильно!

— Но ведь ночь скоро, — слабо скулила Лидуся. — Пусть, если им так неймется, с утра едут.

— Неизвестно, что утром будет, — отрезала бабушка. — Езжайте, ребятки, сейчас по-другому нельзя.

Она сама уложила нам рюкзак. Вещи упаковала в целлофановые пакеты. Собрала так, словно мы должны были идти по этапу. Тогда мне это казалось лишним. Через несколько часов я поняла, как она права. Я вот отказывалась брать с собой Санину саперную лопатку. Мне не хотелось лишнюю тяжесть тащить. Не на год же собираемся. Ясность будет, скорее всего, к утру. Завтра днем мы вернемся. И я отбрыкивалась от этой лопатки. Бабушка настаивала. А лопатка очень пригодилась, когда ставили палатки комитету солдатских матерей. И пригодились запасные шерстяные носки, резиновые сапоги, дедушкина плащ-палатка, топор… Единственное, о чем мы забыли, это о сигаретах. Но у Белого дома проблем с табаком не возникало. Там угощали пачками и даже целыми блоками.

Вообще, ненормальные были дни. Становилось то страшно, то весело. В Белом доме в одном из подъездов записывали в так называемую «народную оборону». Саня побежал туда. Записать себя и меня. Вернулся огорченный. Женщин не брали. Только мужчин, прошедших различную военную подготовку. Он без меня соваться не стал. Ладно. Мы и так здесь посидим. Авось, пригодимся.

Сидели мы на земле возле ограды парка. Устроились по-походному, со знанием дела. Сашка часто шнырял по окрестностям, узнавал новости. Я никуда не уходила. Караулила удобное место.

Были моменты, когда, оставаясь одна, спрашивала сама себя: «Зачем я здесь? Народу много. И без меня обойдутся. А у меня маленький Димка». Но эти мысли быстро вытеснялись другими. Я всю жизнь чего-то боялась. Например, отца. Первую учительницу и пионервожатых. Комитет комсомола. Стукача в институте. Боялась высказывать свои мысли, если они не совпадали с общепринятым мнением. Боялась одеваться в соответствии со своим вкусом. Боялась жить не «как все». Одни маленькие и большие страхи. И если с маленькими удавалось кое-как справляться, то с большими даже и не боролась — бесполезно. Они гнездились глубоко в сознании, вылезая на поверхность лишь изредка. И все же определяли мою жизнь, мое поведение, мои успехи и неудачи, мое самочувствие… Много лет назад я впервые столкнулась с необходимостью победить свой страх, чтобы устроить личную жизнь по своему разумению. И восстала против отца. Мне казалось, больше никогда ничего бояться не буду! Но прошло время и выяснилось: побежден только один страх и, причем, не самый главный. Вся окружающая жизнь была полна привычными боязнью и ложью, в которых существовали абсолютно все. А моя сшибка с отцом получилась для меня только прелюдией. Вот теперь — главная схватка с собой, со своей трусостью, со своей привычкой жить во лжи. И не только за себя. За Димку. За других, таких же, как он. Чтобы росли, не зная лагерей и этапов, не зная «волчьих билетов» и травли общества, не зная даже тех страхов, какие знала я. Здесь, у Белого дома, мне тоже было страшно. Иногда — очень. Но это был другой, непривычный страх. Я копалась в себе, пытаясь понять его природу. И не понимала. Вероятно, это была боязнь за других, не за себя?

Саня возвращался и я забывала о своих раздумьях. Вдвоем мы не скучали. Нам было о чем поговорить. Свободного времени оказалось в избытке. Мы воспользовались этим. Много рассказывали: каждый о себе. Как бы заново открывали для себя друг друга. И удивлялись, почему раньше не могли найти общего языка, если так похожи? Теперь-то точно находили. Где уж тут скучать? Да и вполне достаточно общались с различными людьми. Все из-за Саниной коммуникабельности. Скоро стали выделять постоянных соседей. Почему постоянных? Люди толпились кругом, передвигались, менялись местами. Особенно много молодежи. Молодежь скандировала какие-то лозунги, кричала оскорбления в адрес коммунистов, пела под гитары наспех сочиненные неуклюжие песни, хаотично перемещалась. Но молодежь тусовалась, она приходила и уходила. А люди нашего возраста и старше приходили и оставались. Окапывались надолго. Как и мы с Саней. «Потерянное поколение времен застоя» — так нас стали называть. И вот это самое «потерянное поколение» назад пути для себя уже не видело, уже никуда не собиралось уходить от Белого дома, что бы ни ождало впереди. Все эти люди, наверное, как и я, устали бояться и лгать. Пришли сюда победить свой страх. И остались.

В первую ночь своего «белодомовского сидения» я страшно мерзла. Не спасали ни чай, ни кофе, которые мужчины и женщины преклонного возраста разносили в эмалированных ведрах и обычных чайниках, угощая всех подряд. Одна дама из комитета солдатских матерей пригласила меня в палатку и потихоньку угостила спиртом. Выпивших у Белого дома практически не было. Если кого-то начинали подозревать в употреблении горячительного напитка, то сразу под руки выводили за оцепление, подальше, к метро. Назад уже не пускали. А мне необходимо было согреться. И я была благодарна наблюдательной и отзывчивой даме. Но после принятия этих пятидесяти грамм долго сидела в палатке. Гоняла во рту жевательную резинку. Вела себя мышью. Обошлось. Никто не заметил. К полному разочарованию, спирт помог ненадолго. Через два часа зубы у меня опять выстукивали барабанную дробь.

Саня ушел бродить по округе. Потом прибежал и потащил меня к разбитому киоску с мороженым. По дороге уверял, что сейчас я согреюсь и даже смогу поспать.

Он привел меня к костру, подле которого сидело человек десять мужчин разного возраста и молоденькая девушка. У девушки волосы были протравлены пергидролью и торчали мочалкой. Но улыбка приятнейшая. Звали ее Аней, и впоследствии мы подружились. Ни в начале нашего знакомства, ни после я так и не сумела понять, что же Аню толкнуло пойти к Белому дому? Политика была ей безразлична. Она вообще мало чем интересовалась. Может, тут не последнюю роль сыграла свойственная молодежи любовь к авантюре? Ну, все равно.

Нас радушно приняли. Потеснились, освобождая место у огня. С любопытством расспрашивали. Это оказался отряд той самой «гражданской обороны», куда женщин не брали. Как там Аня оказалась? — неизвестно. Почему-то отряд назывался сотней. Имел цифровое обозначение и свою задачу.

Мы грелись возле этого костра всю оставшуюся часть ночи, по очереди кемаря на садовой скамейке, которую мужчины притащили из парка. А утром наши с Саней фамилии были внесены в списки «гражданской обороны». Так мы оказались в пятьдесят пятой сотне, которую не покинули до самого конца этих странных событий.

Задача у нашей группы была простая: охранять неширокую улицу, ведущую к Белому дому вдоль парка. Никого не пропускать. В принципе, не сложно. Улицу перегородили двумя большими бетонными блоками и грузовыми машинами. Саня вместе с остальными мужчинами ходил спускать шины у грузовиков. А когда у Белого дома остались шесть танков, мы нахально посчитали один из танков своим. Танкистов взяли под опеку: кормили, поили, угощали сигаретами, развлекали. В особом восторге была Аня. Она почти не слезала со скользкой брони. И в конце-концов получила прозвище «Анка-пулеметчица». Кто-то раздобыл ей шинель. Слишком большую для хлипкой девушки. Аню это не смущало. Пусть шинель болталась на ней, как на палке, зато прекрасно отпугивала любопытных. После чего мне посоветовали раздобыть и себе такую же. Я не стала суетиться. Облачилась в дедушкину плащ-палатку. Тем более, что периодически шел дождь. Вся земля размокла. Траву в округе быстро вытоптали, и теперь под ногами чавкала жирная глина. К плащ-палатке, спасибо бабушке, добавились резиновые сапоги.

В ночь с двадцатого на двадцать первое стреляли. Издалека трассы выглядели зеленоватыми пунктирными линиями. Кто-то на балконе Белого дома в мегафон предложил всем лечь на землю. Ребята из нашей сотни захохотали. Но вообще-то мы внимательно прислушивались к тому, что вещали с балкона каждый час. Это был единственный верный источник информации. То, о чем говорилось в толпе, казалось ужасным. Время от времени кто-нибудь из наших ребят покидал «родную заставу» и через час возвращался со свежими слухами. В Москве везде танки. Народ из троллейбусов строит баррикады. Эти гады-гэкачеписты заказали невероятное количество наручников. Потом Валерка Хренов, успевший раздобыть себе камуфляжную форму и совершавший по заданию штаба гражданской обороны разведывательные рейды, принес страшную весть. В тоннеле под Арбатской площадью произошла трагедия. Народ пытался остановить БТР-ы. Есть человеческие жертвы. В одних стреляли, других просто размазали БТР-ми по стенке тоннеля. Бесшабашного до того момента Хренова трясло, пока он рассказывал нам кошмарные новости. Мы молча слушали. Не перебивали. Не задавали вопросов. Вглядывались в его побледневшее, усталое лицо и отчаянно надеялись, что он врет. Или сам ничего толком не знает. Но нет, склонный к безобидным преувеличениям, сейчас Валерка не врал. Не похоже было. Стало страшно. Вот они, военные действия. Начались. Час-два — и до нас докатятся. Далекое воспоминание детства вдруг промелькнуло, исчезло, а затем снова, уже неторопливо и основательно выплыло из глубин памяти, заслонив на какую-то минуту действительность.

Перед глазами встал солнечный осенний день. Один из тех чудных дней «бабьего лета», прелесть которых остро ощущаешь даже в детстве. Мне было тогда двенадцать лет. Помнится, мы играли в «штандр». Или в «вышибалы»? Играли большой шумной компанией. Азартно. И потому ничего сначала не видели. Только отчаянная матерная ругань заставила нас остановиться. А непонятная возня, звуки ударов — обернуться. Совсем рядом дрались взрослые пьяные мужики. Довольно знакомая картина. И дерущиеся оказались хорошо знакомыми людьми. Но что-то в этой драке выглядело не так, непривычно. И потому мы не вернулись к игре, а стояли и смотрели, раскрыв рты. Хотя и рассмотреть толком что-либо было трудно. Мужики сгрудились в кучу. Тяжело матерясь, размеренно наносили удары невидимому для нас противнику. Потом над их головами взлетела чья-то рука и сверкнула на солнце. Уже после стало понятно, что сверкнула не рука, блеснул нож, стиснутый в руке. Но тогда никто из нашей команды ножа не заметил. Просто глаза сами собой следили, как опускалась эта рука — медленно и неотвратимо. Раздался глухой удар. И сразу наступила оглушительная тишина. Дерущиеся замерли. В этой страшной тишине прозвучал чей-то сдавленный стон. Мужики качнулись назад. Все так же молча расступились, пряча перекошенные ужасом лица. И мы увидели дядю Борю Саллахутдинова из нашего подъезда. Малорослый, крепенький, вечно пьяный татарин в несвежей белой рубахе навыпуск нетвердо стоял на широко расставленных ногах. Слегка покачивался. В спине у него торчал нож. Большой кухонный нож с деревянной ручкой. Это было так… так… Мы ошеломленно молчали. Дядя Боря тем временем завернул за спину левую руку и сам выдернул нож. Не упал. Стоял, слегка покачивался. В спине у него сквозь белую рубаху зиял красный треугольник.

— Кровь, — прошептал трясущимися губами Котов.

— И мясо, — тихо согласился Ремизов.

Они еще что-то обсуждали полушепотом, но я не слышала их. Плыла в тумане. И в этом тумане с трудом видела, как засуетились, забегали люди. Кто-то побежал вызывать «скорую», кто-то — за бинтами и ватой. Дядя Боря наконец упал. Его поднимали, держали. И все боялись, что земля с газона, куда он завалился, случайно попадет в рану. Потом надрывно сигналя примчалась «скорая помощь». Беднягу уложили на носилки. Увезли. А народ долго не расходился. Соседи стояли возле просыхающей на асфальте лужи крови и судачили, судачили. Я все никак не могла выплыть из одуряющего тумана. Кто мне был дядя Боря? Да никто. Сосед с пятого этажа. Я даже с его детьми, с Витькой и Алькой — моими ровесниками — никогда не общалась. А тут испугалась за него. Испугалась, что умрет. И этот кошмар терзал меня весь день. Только вечером, когда Алька вышла во двор и сообщила, что отец будет жить, туман в моем сознании стал рассеиваться.

И вот сейчас, когда Валерка рассказывал о происшествии, давно забытый ужас вновь охватил меня. Я боролась с собой изо всех сил, пытаясь стряхнуть липкий, леденящий мозги и душу туман.

Мужчины принялись учить Аню и меня, как быстро приготовить «коктейль Молотова» и куда лучше швырять бутылку с этим «коктейлем». «Дети полка» лет десяти-одиннадцати, которых в нашей сотне было трое, отправились добывать бутылки из-под вина с узким длинным горлышком. Их держать удобней. Еще Астащенко-младший, в той, вчерашней жизни, как и его отец, работавший агрономом, объяснял нам, куда следует пихнуть арматурный прут, чтобы танк или БТР больше не смогли перемещаться в пространстве. Астащенко-старший издалека гордо наблюдал за сыном, притворяясь, что смотрит не на него, а на молодых и хорошеньких женщин. Мы, молодые и хорошенькие, но чертовски уставшие, стояли с арматурными прутьями в руках, внимательно запоминали. Танкисты хохотали, глядя на это зрелище. Не знаю, что смешного они нашли. Нам с Аней было не до смеха.

Через несколько часов тревога улеглась. Поступили новые, более точные сведения. Погибло не восемь человек, а трое. Все — молоденькие мальчики. А БТР-ы не прошли. Их остановили. Потом и совсем развернули. Но вот в Кубинке высадился танковый десант. Полным ходом идет на Москву. И сразу кто-то кричал, что зато Кантемировская дивизия на нашей стороне.

У меня все смешалось в голове: лица, события, день, ночь. Хотелось спать. Ноги и руки наливались свинцовой тяжестью. Иногда от усталости я хотела реветь. Тогда начинало казаться, что наше пребывание здесь бессмысленно. Ну что мы можем против танков? У нас ведь кроме арматурных прутьев и десятка бутылок с бензином ничего нет. Достаточно взвода солдат с автоматами, чтобы разогнать всех собравшихся у Белого дома. И танки не нужны. Подобные мысли кого угодно повергнут в тоску. Эта грандиозная попытка хоть что-нибудь изменить в нашей жизни представлялась мне безнадежной. И спасал меня только неуемный Валерка Хренов. С ним вечно приключались непонятные и смешные истории. Он по горячим следам делился со мной своими приключениями. Я хохотала. И усталость ненадолго отступала. И наше общее дело не казалось больше безнадежным. Раз у меня, у Ани, у Астащенко, у Сашки, у многих других есть силы смеяться — значит не все потеряно.

Уходила постепенно и неопределенность. Это странное гражданское противостояние близилось к концу. Двадцать первого часть гэкачепистов полетела в Форос. Мириться с Горбачевым. Дураки. Им надо было мириться с народом. В Форосе их и прижали. В нашей сотне делались долгосрочные прогнозы. Хренов громко, на всю площадь, кричал: «No pasaran!». Все немного расслабились. Между бетонными блоками, перегородившими улицу, постоянно горел костер. Мы почти не отходили от него. Сидели кружком и рассказывали анекдоты. Да, именно анекдоты. Хохотали от души. В один из таких взрывных моментов мы дружно откинулись от огня и вдруг замерли. Между блоками и оградой парка цепочкой шли высокие, накачанные парни в камуфляжной форме необычного фасона и расцветки. Шли по доскам, битому стеклу, различным железкам, ступая неслышно, как тени. Словно плыли по воздуху над всем этим мусором. Ни шороха, ни какого-либо другого звука. У всех на поясе висела маленькая сумочка, похожая на сумку-«банан». И каждый держал правую руку в кармане, видимо, пряча что-то. Мы просто оцепенели. Молча следили за этими парнями. Только Хренов, почти не разжимая губ, прошептал:

— Это «Альфа». Это настоящие профи…

Он дождался, пока «профи» пройдут. Вскочил и полетел к нашему сотнику Володе. Пошептался с ним. Володя помчался в Белый дом, а Хренов — туда, откуда пришли эти качки. И пропал…

К нам приходил начальник штаба гражданской обороны. Невысокий, бритоголовый, крепко сбитый мужик в камуфляжке. Расспрашивал. Потом совещался с Володей. Они сходили до перекрестка. Обнаружили там грузовики с такими же парнями. Начали сновать туда-сюда. Вели переговоры. Хренова все не было. Грузовики с накачанными парнями удалось уговорить отъехать назад на целый квартал. Ту группу, что прошла мимо нас к Белому дому, благополучно завернули к родным грузовикам. Понятия не имею, как это удалось? Но удалось. И они, эти «профи», уходя, довольно тепло попрощались с нами. Шли теперь свободно, гремя досками и битым стеклом на всю катушку.

Валерка Хренов вернулся через несколько часов. Побитый, униженный и оскорбленный. Оказывается, возвращаясь к нашей баррикаде, попал в плен к другой сотне. Был крепко избит и долго доказывал, что он свой. Пока его не сдали тому самому начштаба. Мы плакали от смеха, когда Хренов выражал свое возмущение действиями дураков из соседней сотни.

И вот тут-то я увидела Ивана. Это был Иван. Никаких сомнений. Сначала я растерялась и ничего не предпринимала. Стояла и смотрела на него. Однако, все-таки рванулась в толпу, стремясь оказаться поближе к нему, разглядеть до мельчайшей черточки.

— Ты куда? — в один голос закричали мне Валерка с Аней. Я махнула им рукой. Отыскала глазами Саню. Кивнула ему и показала глазами в сторону Ивана. Он проследил за моим взглядом. Удивился. Кивнул в ответ, дескать, все понял. Потащил в сторону Валерку с Аней, на ходу объясняя им что-то. Меня же затолкали в толпе. Я отчаянно вертела головой, так как больше не находила Ивана. Пробралась к санитарному автобусу. И стояла там, лихорадочно шаря глазами по бесконечному множеству лиц. И вдруг увидела. Он был не один. Шел с бритоголовым начштаба прямо к нашей баррикаде. Они остановились между танком и бетонными блоками. Подозвали сотника Володю. Долго с ним разговаривали, резко жестикулируя.

— Катька!

Я оглянулась, раздосадованная. Бог мой! Из открытых дверей медицинского автобуса на меня смотрел Витька Ремизов. Постаревший и потасканный. Вот кого не ожидала встретить.

— Ты что здесь делаешь? — не сумела скрыть своего изумления.

— Вообще-то мы концерты на набережной даем. «Рок на баррикадах». Слышала?

— Про концерты? Да. Но на набережную еще ни разу не ходила.

— Ну, вот. А в промежутках я медикам помогаю. У меня среди них старые друзья нашлись. Они меня спиртиком греют. Заходи… отметим встречу…

Я не знала, как лучше поступить. Идти к своим и столкнуться с Иваном лицом к лицу? Или смотреть на него из автобуса? Взяла и полезла к Витьке. Он познакомил меня со своими друзьями. Пить я отказалась. Посидела минут десять, поболтала. Баррикада наша обозревалась частично. Меня это не устраивало. Не видно было Ивана. Поэтому попрощалась и вылезла на улицу. Возле танка уже никого не наблюдалось. Вот обида-то. Можно смело возвращаться.

— Ты где была? — встретила меня Аня.

— У медиков в автобусе сидела. Старого знакомого встретила. И он меня к медикам затащил.

— А тут без тебя такие классные мужики приходили!

Аня, как и я, была матерью-одиночкой. Совсем молодая, никаких комплексов. На отношения с мужчинами смотрела проще меня, намного проще.

— Ты про начальство? Я их видела. Зачем они притащились?

— Да на счет «Альфы», — встрял неизвестно откуда взявшийся Валерка. Из воздуха он что ли материализовался? Я поискала глазами Саню. Махнула рукой, подзывая. Как бы мимоходом заметила:

— Не люблю начальство. Если они еще на горизонте появятся, свистните мне. Я опять уйду к медикам.

И пошла к костру, не подозревая, что напророчила. Иван появлялся у нашей баррикады несколько раз. И с начштаба. И один. Я каждый раз успевала сбежать к медикам. Уводила с собой Саню. Не дай бог он с Иваном пересечется. Пока Сашка общался с медиками, я смотрела из окна автобуса. Ругала себя за трусость. И сама себя успокаивала. Не для того третий день нахожусь здесь, чтобы личные проблемы решать. Долго потом ходила молчаливая, отмахиваясь от Валерки с его рассказами и от Астащенки-младшего с его помидорами в условиях крайнего севера.

В три часа ночи на балкон Белого дома вышел Руцкой. Рявкнул в мегафон:

— Подлец Крючков арестован. Победа, товарищи! Победа! Все! Можете идти по домам!

Вместо ожидаемого «Ура» по площади, разрастаясь, покатился дружный хохот. Покатился и долго не затихал. Скорее, это было последствием напряжения, несколько дней гнездившегося в людях и теперь отпустившего их. Естественно, никто никуда не пошел. Три часа ночи. Метро закрыто. Наземный транспорт не ходит. Да и не хотелось сразу расставаться. До рассвета люди смеялись, хлопали друг друга по плечам, делились переживаниями и последними радостными новостями. Лишь в шесть часов утра начали расползаться. Площадь тихонько пустела. В семь часов ушли танки, защищавшие Белый дом. Мы их провожали, как родных. Пытались, несмотря на протесты, закинуть в люк еще хоть немного продуктов, газировки, сигарет. Аня плакала. И танкисты посадили ее на броню — прокатить напоследок.

Мы собирали с Саней свои вещи в рюкзак, когда появился Валерка Хренов с двумя бутылками кагора в руках.

— Мужики! Церковный! Освященный! Сам отец Глеб Якунин угостил!

Сотник Володя с сомнением разглядывал бутылки. Не верил, что они из церковных подвалов. Хренов его неправильно понял. Заклянчил:

— Грех за победу не выпить. Володь, а?

Смешно было слушать, как отчаянный Хренов по-детски пытался умаслить Володю. Володя оглянулся вокруг. Людей оставалось мало. От нашей сотни — меньше половины. Он махнул Хренову рукой:

— Давай!

Мы пристроились возле палатки комитета солдатских матерей. Неизвестно откуда появились пластиковые стаканчики. Хренов прямо-таки священнодействовал, разливая вино.

— Ну, за победу!

Мы чокнулись. И тут дикий вопль прорезал воздух над уже пустой площадью:

— Тревога! ОМОН на танках!

Пластиковые стаканчики попадали на заботливо кем-то расстеленную пять минут назад газету. Кагор вытекал из них густой рубиновой влагой.

Все куда-то побежали. Кто к баррикаде, кто к Белому дому. Я побежала на крик. Еле расслышала далеко за своей спиной громкие команды Володи:

— Сотня! Стройсь!

Но меня уже пронесло вперед. Я затормозила, собираясь вернуться назад, к строящейся сотне. Тут кто-то подхватил меня под руки. Кто-то уверено скомандовал над ухом:

— Быстро в цепь!

И я оказалась зажатой между двумя незнакомыми мне мужчинами.

— Цепь! В «замок»!

Все команды выполнялись автоматически. Суета моментально улеглась. Наступила тишина. Я перевела дух и оглянулась. Проезжую часть перед Белым домом через равное расстояние перегораживали четыре двойные цепочки. И все. Никого больше. Я оказалась в первом ряду первой цепи. Через несколько человек от меня стояла еще одна женщина. И во втором ряду — одна. Всего три женщины в цепочке.

Из подъезда вышла группа мужчин. Все военные. В форме. Только один в штатском. Они посовещались. Куда-то послали двух парней в камуфляжках. Парни скоро вернулись. Видимо, доложили обстановку. Тогда один из военных пошел к нам.

— Кто это? — тихо спросила я у соседа.

— Это Кобец, — так же тихо пояснил сосед, маленький пожилой человечек в очках с толстыми линзами, с синей береточкой на седой голове.

Кобец прошел перед нами, внимательно нас разглядывая. Я засмущалась, отвела глаза в сторону. И чуть не вскрикнула. Мужчина в штатском стоял совсем недалеко. И этим мужчиной в штатском был Иван. Разглядеть удалось даже свежую царапину на его щеке. Я засмотрелась. Боялась и надеялась одновременно, что вот сейчас он меня увидит. Чуть не упустила команды Кобеца:

— Всех баб — во второй ряд.

Он произнес это таким тоном, что мужчины ретиво принялись исполнять приказ. Мы упирались, как могли. А я попробовала ругаться. Понимала: нас хотят уберечь. Но из второго ряда Ивана не увидишь. Брыкнулась разочек. Нас все-таки выпихнули туда. И поставили вместе всех троих.

— Ладно, — прошептала новая соседка, женщина моих лет. — Хорошо, хоть во вторую цепь не выперли.

Снова побежали куда-то парни в камуфляжках. Вели переговоры? Вернулись минут через десять. И снова Кобец прошел перед строем. Не приказал, а своеобразно попросил, болезненно морщась:

— Всех женщин из цепочек убрать и отвести за ограду в парк.

Ага! Щаз-з-з! На сей раз мы сумели оказать достойное сопротивление. Вытурить нас не удалось. Кобец только досадливо махнул рукой. Мол, пусть эти дуры остаются, если им жизнь не дорога. И опять мы ждали. К баррикаде у памятника подъехала черная «Волга». Из нее никто не вышел. Только дверца распахнулась. И я видела, как Иван пошел к «Волге». Пока он о чем-то договаривался с сидящими в машине, я каждую секунду умирала от страха за него. Ведь неизвестно, кто сидит в этой чертовой машине и что за разговор там идет. Но паниковала напрасно. Он вернулся, сохраняя спокойное сосредоточенное выражение лица.

Военные совещались. К нам же вышла невысокая худая дама. Попросила полной тишины. Проинструктировала. Все арматурные прутья выбросить. Если танки пойдут, разойтись по обе стороны дороги, лечь на газоны. Активных действий не предпринимать.

После ее слов наступила гробовая тишина. Как-то сразу расхотелось шептаться, обмениваясь впечатлениями. Слышны стали работающие вдалеке мощные моторы. Потом наша инструкторша поинтересовалась носовыми платками. Таковых ни у кого не обнаружилось. Зато кто-то достал из кармана толстый отрывной блокнот с маленькими квадратными листочками. Блокнот быстро раздраконили, передавая листочки по рядам. И опять — тишина.

— Слушайте внимательно, — сказала худая инструкторша. — Повторять уже некогда. Если начнется газовая атака, намочите в луже ваши листочки, зажмите ими нос и, если получится, рот, бегите подальше. Вон туда. И ложитесь на землю лицом вниз.

Сказала, развернулась и ушла. Моментально вспыхнули шутки. Наша цепь как раз стояла посреди огромной лужи. Но веселье быстро замерло. Никто больше не подходил к нам и ничего не говорил.

Началось томительное ожидание. Напряжение возрастало быстро, а минуты истекали медленно. Они исчезали, вместо них появлялся страх. Все молчали. Ждали. Готовились. К чему? Может быть, к смерти.

Мне было страшно все время. С того самого момента, когда кто-то завопил про ОМОН на танках. Я отчаянно боялась показать это стоявшим рядом людям. Вспоминала сына, сцепив зубы. Мысленно прощалась с Димкой. И с бабушкой. Мысленно же просила у них прощения за то, что я здесь. Вроде как невольно предала своих близких. Оставила одних, бросила. Но я не могла иначе. Бабушка меня поймет, не может не понять. А вот Димка? Сейчас я боялась и за него. Весь тот страх, что я испытывала, грозил сломить меня, уничтожить. Как человека. Мне хотелось сбежать отсюда. Невзирая на позор, который я бы навлекла на себя. Но когда увидела Ивана, страх начал уходить. Ничего страшного. Бабушка найдет в себе силы простить меня. И сумеет все объяснить Димке. Ведь не только ради себя я здесь, но и ради него тоже. Ради его права самому решать, как надо жить. Вот и Иван тут. Димкин отец. Где мне еще находиться в трудную минуту, как не рядом с ним? «Жена да прилепится к мужу своему». Он мне не муж, правда. Но все равно что муж. Если что, то, по крайней мере, умрем вместе и за одно дело. И я не слушала Раю, свою соседку слева. Не слушала инженера-электрика Игоря Петровича, стоявшего справа. Смотрела на Ивана. Непонятная сила росла внутри меня и медленно побеждала страх.

Черная «Волга» наконец уехала. Мы ждали целую вечность. Потом выяснилось, что не больше двадцати минут. И вдруг пришел бритоголовый начштаба. Сказал шутливо, с балаганными интонациями в голосе:

— Все ребята, все! Можно расходиться. Не будет больше никакого ОМОНа. Не будет больше никаких танков. Ложная тревога.

Странным показалось в тот момент, что все закончилось. Последний час потребовал от людей такого напряжения сил, такого взлета души, что лица вокруг сейчас выглядели опустошенными, обессиленными.

Все тихо начали расходиться. Без шуток и легкого трепа. С отсутствующими взглядами. Я кинула последний взгляд на Ивана и пошла к рюкзаку, брошенному в парке возле палаток. Через минуту меня догнал Саня.

— Кать! Нашу сотню попросили остаться. Надо подежурить в оцеплении до десяти часов, пока Горбачев не приедет.

И всего-то два часа? Ладно. Надо так надо.

Мы стояли в оцеплении до десяти часов. Как назло сияло солнце. Начиналась жара. Мокрая одежда и обувь высыхали, дымились испарениями, коробились, причиняя большие неудобства. Вдруг навалились усталость и голод. Жажды не было. Газировку и сигареты нам периодически приносили. Затем выяснилось — Горбачев не приедет. Обещанный на смену московский ОМОН где-то застрял. И нас сначала попросили постоять до двух часов дня, до начала митинга. Потом — до его окончания.

Я, возможно, не выдержала бы, рухнула прямо на асфальт, не произойди со мной забавный случай, который дал небольшую разрядку.

На митинг начал собираться народ. Люди текли мимо нашего оцепления неторопливой рекой. И в этой реке я увидела свою Татьяну. Подругу с работы. Она шла рядом с парторгом Хвостовой. Слушала ее и крутила головой, разглядывая все подряд. И заметила-таки меня. Я помахала ей рукой. Видимо, Татьяна сказала об этом Хвостовой. Та моментально повернула голову в мою сторону. Прищурилась, вглядываясь. Стала выбираться из толпы к оцеплению. Справилась более или менее успешно. Татьяну тем временем относило толпой. Она кричала Хвостовой, звала ее. Хвостова делала вид, что не слышит. Обнимала меня, расспрашивала, ласково улыбалась. Я с трудом удерживалась от искушения сказать:

— Да пошли вы, Тамара Авксеньтьевна, к бабушке в рай.

Сил оставалось слишком мало. Тратить их на какую-то Хвостову? Еще чего! Напоследок Хвостова обняла меня за плечи и развернулась к толпе, гордо поглядывая по сторонам: все ли видят, что она лучший друг одного из защитников Белого дома? Едва Хвостова отошла, я негромко поделилась с Саней:

— Ей-богу, с трудом удержалась, чтоб не ударить ее.

— А кто это? — тут же встряла Анюта.

— Ты не поверишь, — хмыкнула ей в ответ. — Это наш парторг. Да еще сталинской ориентации.

То ли ребята слишком устали, то ли нервы у всех были на пределе, но после десятисекундного молчания сотня грохнула дружным хохотом. Гоготали до истерики. Никак не могли успокоиться. Володя даже прикрикнул. Дескать, на вас сейчас весь мир смотрит, а вы не способны элементарную дисциплину соблюсти. И правда, везде сновали иностранцы с теле- и видеокамерами, нацеливая на нас черные глазки своих съемочных аппаратов. Мы немного притихли. Валерка Хренов вытер выступившие от смеха слезы и медленно, сладенько-сладенько проговорил:

— Что же ты, солнышко, сразу нам не сказала. Ай-ай-ай… Нехорошо. С каким ветерком мы бы ее сейчас прокатили!

Сотня снова разразилась истерическим хохотом. Володя больше не кричал на нас. Не мог. Сам досмеялся до слез, до икоты.

В шестом часу вечера мы с Саней с трудом тащились к метро, еле переставляя ноги. Мечтали лишь о горячей ванне и мягкой подушке. Почти у самого метро Саня спросил:

— Слушай, Кать! А тогда у танка точно Иван был?

— Точно.

— Ты его хорошо разглядела? Ты его действительно видела?

Я устало посмотрела на Сашку, на этого Фому-неверующего.

— Я его и сегодня видела. Не веришь? Тогда вон, смотри! Сейчас в метро войдет.

Показала рукой. Саня встрепенулся. Стал смотреть в нужном направлении. Иван в этот момент как раз обернулся, прощался с кем-то. Не разглядеть его было невозможно. Саня развел руками, признавая мою правоту. Жалостливо посмотрел мне в лицо.

— Хочешь, я его догоню?

— Не надо. Едем-ка лучше домой, спать.

— Но почему, Кать?

— Видеть его с собой на одной баррикаде — это гораздо больше, чем просто встреча. Мне хватило с избытком. От перебора я сломаюсь.

Хорошо, когда в такие минуты с тобой не подруга, а друг. Ни одного вопроса, ни одного слова. Саня все понял. Понял и принял, уважая мои чувства. Обнял меня за плечи. Я обхватила его за талию. И так, поддерживая друг друга, мы медленно поковыляли к дверям, за которыми недавно скрылся Иван.

 

СЕЙЧАС

Утром Димка не разговаривал со мной. Смотрел зло и презрительно. Я было сделала попытку «навести мосты». И получила, как оплеуху, гневную тираду:

— Он из-за тебя ушел, да? Я знаю. Из-за тебя. Ты стала, как дедушка. Дед людей ненавидит, и ты туда же. Ты вообще… ты… ты… Ты — Медуза Горгона…

Не выдержал, сорвался. Со слезами на глазах бросился в свою комнату. А Медуза Горгона села за стол пить свой утренний кофе. С сигаретой. Пустота в душе поглотила Димкины обидные слова, как будто их и не было. Или бессонная ночь сказывалась?

Качели наших отношений с Иваном сделали рывок вниз. До чего знакомое состояние. Но на сей раз я окажусь в полном одиночестве. Если сын обозвал Медузой Горгоной, то, что мне выдадут Лидуся, Никита? Поддержки ждать неоткуда.

Однако я не чувствовала себя виноватой. Или чувствовала? А Иван? Он, что? Агнец божий? Сейчас он не только от меня сбежал, но и от сына. Нет, если по Гамбургскому счету, хороши мы оба. И как он, мужик, не смог понять моего, такого естественного стремления сохранить свободу? Слишком дорого она мне досталась для того, чтобы проститься с ней по первому требованию пусть даже Ивана. То, что дорого достается, дорого и ценится. Иван и представить себе не в состоянии мои ощущения. Выйти за него — значит опять стать зависимой, опять бояться… Чего? Да всего. Неосторожного слова или жеста. Непонимания. И бояться потерять Ивана. Пока он не со мной, мне бояться нечего…

Я ничего не решила, ни к чему не пришла. Просто проживала день за днем, как во сне. Димка на меня злился. Меня это мало трогало. Фонарный столб чувствует больше, чем я ощущала в те дни. Опять замаячил рядом Котов со своим дурацким планом. Татьяна пыталась узнать, в чем дело, поддержать, утешить. Я видела их, как сквозь пыльное стекло. Видела, как шевелятся их губы. Но смысл их слов не доходил до моего разума, до моего сердца.

Димка постепенно перестал злиться. И теперь смотрел на меня с некоторой опаской, как бы не понимая, что происходит. Он каждый день уходил к Лукиным и возвращался домой только ночевать. Ничего ему не говорила. Он достаточно вырос, имеет право выбора. Я проиграла Ивану сына. Что ж. Проигрывать тоже надо уметь. И я училась этому тяжелому искусству. Димку мое поведение, скорее всего, задевало. Он ждал каких-то разборок. Так и не дождался. Однажды не утерпел, спросил:

— Ты не против, что я у Лукиных все время?

— Нет.

Мне не хотелось говорить на эту тему. Вот о погоде можно. Или там о ценах на шмотки. Вру. Мне вообще не хотелось говорить с Димкой. Поэтому сделала единственно возможное. Достала учебники, методички, тетради и села готовиться к урокам. Отгородилась от сына, от своих и его проблем. Димка, обижено сопя, пошел в прихожую. Одевался. Опять уходил к Ивану. Но почему-то не слишком торопился. Вдруг вернулся.

— Мам!

Я подняла голову от учебников. Посмотрела на сына внимательно. Димка выглядел растерянным.

— Тебе что? Уже никто не нужен? Да? И я не нужен?

Постаралась объяснить ему, как взрослому:

— Дима… У меня сейчас нелегкий период… И лучше меня не трогать. Пока лучше не трогать… Иди куда шел…

Он подчинился. Но не сделал и трех шагов. Вернулся. Сел передо мной. Прямо на пол. Обхватил руками колени.

— Никуда не пойду.

Я молча посмотрела на него и опять склонилась над конспектами. Время шло. Димка упрямо сидел на полу, сверлил меня глазами. Пусть сидит, если ему так нравится. Хотя, по мне, будет лучше, если он уйдет. В последние дни мне понравилось быть одной. Тишина в квартире успокаивала. Я даже свет старалась не включать. Мягкие весенние сумерки, заполнявшие комнаты, создавали особый мир. Тишина и сумерки. И одиночество. Этого хотела уставшая душа.

— Мам! Ну, что ты как чужая?!

— Я не чужая, Дима. Я устала.

— От чего ты устала? От чего?

— От жизни…

Бросила свои книги и тетрадки. Все равно работать не получается. Неторопливо ушла на кухню. Курить. Димка поднялся. Пошел было за мной. Однако, беспокоить не решился. Беспомощно потоптался в дверях кухни. Ждал, когда докурю сигарету? Курила не спеша. Он не дождался. Ушел в конце-концов. Я все курила, глядя на неровные ряды «хрущоб» за Пролетарским проспектом, составляющих линию горизонта. Давно не было моста через запруженную Чертановку, по которому мы с Иваном шли в Москворечье той давней весной. Овраг срыли, запруду засыпали. Мост канул в Лету. На его месте возвышались блочные, отделанные кафельной плиткой дома-башни. Вот так же и моя жизнь: все хорошее срыто и засыпано. Впервые безразличие охватило все мое существо. Некуда спешить. Нечего дожидаться. Не за что бороться. И странное спокойствие снизошло вдруг в сердце. И стало хорошо.

Хорошо стало только мне. Остальным, по всей видимости, не слишком. Ко мне все время кто-нибудь приставал. Пытались тормошить. Меня это раздражало. Я начала прятаться. В школе после уроков закрывалась в кабинете. На стук не отзывалась, замирала. Пусть думают, что меня нет. Дома отказывалась подходить к телефону. Никому не открывала дверь. У Димки есть ключи, а остальные перебьются.

Сын пытался поругаться со мной. Кричал. Я безмолвно выслушивала от него обидные, оскорбительные слова и уходила пить крепкий кофе из бабушкиной чашки китайского фарфора. Не обижалась. Не реагировала. Иногда в моей пустой, как погремушка, голове рождалась необыкновенно заманчивая идея. Например, уйти в монастырь и предаться там тихому созерцанию. Или сменить место жительства. Переехать в глухую, полузаброшенную таежную деревню, где мало людей и много живой, не искалеченной пока природы. Такие идеи посещали меня обычно к вечеру. А утром, под напором яркого света и жестокой реальности дня, таяли.

В один из дней приехал Никита. Ему открыл Димка. Они о чем-то тихо переговорили в прихожей, и Никита почти на цыпочках прошел в комнату. Я читала «Испанскую балладу» Фейхтвангера. Последний раз бралась за нее перед замужеством. Потом в трудах и хлопотах напрочь забыла. А напрасно. Прекрасная вещь. Вот теперь я о ней вспомнила и перечитывала, испытывая тихое удовольствие. Мне не хотелось отрываться. Мне не хотелось видеть Никиту. Не знаю, кто его вызвал на сей раз: Иван или Димка. Но то, что Никиту опять использовали в качестве скорой психологической помощи, было совершенно очевидно. Тем не менее, я решила пройти и горячую братскую обработку, раз иначе нельзя. Если он хочет, пусть ругается. Потерплю. Зато уж потом меня точно оставят жить спокойно.

Никита не ругался. Он вполне мирно попросил чаю. И долго рассказывал о своих делах, о том, что следовало бы уйти из Академии, искать новую работу. Жить не на что. В Академии платили не зарплату, а пособие по безработице. Уезжать из страны не хочется, а здесь физики пока без надобности. И не нужны будут еще очень, очень долго.

Я вспомнила, что старинный знакомый Андрюша Песков тоже бросил свою физику. Или математику? Пытается влиться в рыночные отношения. С одним из приятелей устанавливает домофоны желающим. Неплохо ребята зарабатывают. Им, вроде, еще люди требуются. Если Никита хочет, могу с ними переговорить, посодействовать. Мы довольно часто пересекаемся. У Пескова дочка в нашей школе учится.

Я успокоилась и расслабилась. Хорошо было вот так сидеть с братом. Пить кофе, курить, говорить о разностях тихими, мирными голосами. Мы еще немного поболтали о Наташке, о трениях Никиты с тестем и тещей. Пришла пора и расставаться. Дело шло к ночи. Никита и сам это понимал. Вроде засобирался домой. Вдруг опять опустился на табурет.

— Ну, а ты-то как? Все обо мне, да обо мне. А о себе ни слова.

— Да чего говорить? Я как все…

— Я слыхал, ты тут опять развоевалась? — Никита принял правильное положение за столом. По-ученически сложил руки на столешнице. Спокойствие, возникшее неделю назад, почему-то вдруг стало покидать меня.

— Воевала? С кем? — сделала удивленное лицо.

— С Иваном, — уточнил Никита. Прищурился. Значит, предельно внимателен. Готов получить информацию, переработать, проанализировать и сделать свои выводы. И я схитрила. Решила не давать Никите никакой информации к размышлению.

— Воевала? — переспросила задумчиво. — Не больше, чем всегда.

Никита понял мою хитрость. Понял, что рассказывать ничего не буду. И пошел другим путем. Набил, понимаете ли, на экспериментах руку у себя в Академии.

— Тебе не кажется, Кать, — начал он нейтральным тоном, — что ты просто не можешь жить спокойно? Просто физически не в состоянии?

Я чуть не поперхнулась глотком кофе от такого беспардонного заявления. Вытаращилась на брата. Он, хитрец, сделал паузу. Не услышав ответа, продолжил:

— Мне до сих пор не понятно, зачем воевать с человеком, которого любишь?

— Все-то ты знаешь. Люблю, не люблю… — я неприязненно взглянула на брата. — А тебе никогда не приходило в голову, что это я не с ним, это я с собой воюю?

Никита оценил мое заявление. Но выводы сделал странные.

— Чтобы ненароком на шею Ивану не броситься? — спросил, неожиданно повеселев. — Ну, и характер у тебя, сестренка! Ладно. Поеду. Домой пора. Уже поздно.

Я растерялась. Готовилась к очередной проработке, а ее по неизвестной причине отменили. Почему?

— Ты не будешь меня пилить? — пошла следом за братом.

Никита обернулся. В зеленых глазах прыгали лукавые чертики. Голос тоже был лукавым:

— А зачем? Как говорят америкашки, ты уже большая девочка. Сама знаешь, что делаешь.

Он весело попрощался. Уехал. Я осмысливала изменение в настроении брата. И не понимала. Зато хорошо поняла, что Никита потом общался с Димкой. Наверное, и с Лукиными тоже. Димка как-то странно подобрел, повеселел. Перестал злиться, говорить обидные вещи. Лидуся, словно никогда ничего не происходило, позвонила сперва в понедельник, потом в среду. В субботу собиралась заглянуть ко мне на чашку чая. Жизнь вошла в наезженную колею. Я облегченно вздохнула. Расправила плечи. Вдруг заметила, что на дворе вовсю хозяйничает весна. Кажется, у ленинградской писательницы Аллы Драбкиной я когда-то читала про чувство первой весны? Это когда человек живет, живет, встречает весну за весной, радуется, но нет для него в весне особой остроты, особой прелести. Потом, словно обухом по голове, — весна, — и человек очумел. А дальше опять из года в год: ну, весна и весна. И вдруг какой-нибудь случайный запах, звук, цвет той, первой… И снова для тебя все, как тогда, как в первый раз. Мне почему-то вспомнилась весна моих десяти лет. Нас еще принимали в пионеры. Сейчас вот точно так же шел апрель. Нежный и солнечный. С каменного козырька над нашим подъездом маленьким водопадом бежала капель, вспыхивая в лучах солнца всеми цветами радуги. Точно так же чернели и оседали сугробы, растекаясь худосочными ручейками грязной воды. В ясном, чистом небе высоко-высоко носились стаи белых голубей. Идя домой, я застывала на месте, задирала голову к небу и стояла так долго. Любовалась. Замирала и у подъезда. Зачарованно смотрела на радужную капель. В такие минуты казалось, что мне все еще десять лет и впереди целая огромная жизнь из сплошной череды праздников. Но проходил кто-нибудь из соседей, кивая вместо приветствия головой, или подбегал Димка, и я возвращалась к действительности. Только в душе, на самом ее донышке, все еще тихонько бурлила радость, пуская свои шипучие пузырьки. Жить стало лучше. Лучше стали дела, самочувствие, работа. Качели наших с Иваном отношений непременно должны были начать свое движение вверх. Иначе зачем же такая весна вокруг?

Я шла из магазина, улыбаясь своим мыслям. Завтра суббота. Придет выпить чаю Лидуся. Я передам через нее Ивану, что согласна… Попробуем быть вместе…

Все еще улыбаясь, открывала дверь квартиры, когда по лестнице взлетел взъерошенный Димка.

— Мам! Отец уезжает!

Сумки выпали из моих рук. Я смотрела на сына, и паника быстро заполняла мою душу. Не дождался. Не хочет больше унижаться. Не помиримся никогда…

— Ну, что ты стоишь?! — заорал на меня Димка. — Беги же скорей! Он ведь сейчас уходит! Останови его. Прощения попроси.

На меня как столбняк напал. Оцепенела.

— Да не стой ты так! Беги! Ведь опоздаешь!

Димка схватил меня за руку, потянул за собой вниз, борясь с моим несвоевременным оцепенением. И тащил так всю дорогу. Сам бежал и меня заставлял. Я запыхалась. Не поспевала за шустрым сыночком. У квартиры Лукиных, пока Димка колотил в дверь, забыв про звонок, попробовала перевести дух. Воздух вошел в легкие острыми иглами, причиняя боль.

Дверь нам открыла Лидуся. И сразу отвернулась, не желая глядеть на меня. Мне сейчас было не до ее партизанских маневров. Я стремительно прошла в комнату и споткнулась, увидев как Иван застегивает замки на большом сером чемодане. Он быстро взглянул на меня. Перевел взгляд на Димку. Спросил безразлично:

— Попрощаться пришла?

Ответить я не смогла. Пошевелила губами, как рыба в аквариуме. Ни звука не получилось. Иван между тем поставил чемодан на пол, рядом пристроил несколько больших коробок и большую сумку на колесиках. Саня называл такие сумки «мечтой оккупанта». «Оккупантами» он давным-давно окрестил «челноков». Господи! Какие дурацкие мысли лезут в голову. Про сумки, про «челноков». Нашла время! Усилием воли отогнала прочь всю эту чушь, пропустив момент, когда Иван успел накинуть кожаную куртку.

— Дим! Ты мне поможешь с вещами?

Он разговаривал с сыном, старательно избегая смотреть мне в глаза. Димка схватил «мечту оккупанта», потащил к двери. Лидуся с дочерью, Саня, тетя Маша стояли в узком проходе между кухней и прихожей. Смотрели на нас с Иваном со странным любопытством. Я застеснялась. Повернулась к Ивану.

— Значит, уезжаешь?

— Да, — буркнул он, все еще не глядя на меня.

— Можно я провожу?

— Проводи, — Иван пожал крутыми плечами. Потом посмотрел на своих близких.

— Ну, с вами я не прощаюсь. Забегу на днях. Расскажу, как устроился.

И он внезапно подмигнул Лидусе. Та закусила губу и уставилась в пол. Саня, наоборот, вперил взгляд в потолок. Что-то тут было не так. От меня явно что-то скрывали. Правда, тетя Маша с Катюшкой смотрели торжественно и серьезно. Иван подошел к ним. Чмокнул в щеку мать, пожал руку Сане, легонько щелкнул пальцем по носу Катюшку. Пошел на выход. Я двинулась следом. Лукины остались на месте. Бывают ведь тактичные люди. Лишь тетя Маша неизвестно почему с облегчением вздохнула. Осенила нас крестом.

На лестнице я тихонько спросила, боясь, что в голосе зазвенят невыплаканные слезы:

— Куда ты едешь?

Площадка между лестничными маршами показалась Ивану вполне удобным для разговора местом. Он поставил на заплеванный пол чемодан и коробки. Серьезно посмотрел и серьезно сказал:

— Есть одна женщина, которая любила меня много лет. И все эти годы ждала. Я к ней еду. Если тебя так любят, разве позволительно пройти мимо?

— Понятно, — прошептала я. Ни о чем больше не спрашивала. Моргала глазами, стараясь прогнать выступающую на ресницах влагу. В конце-концов, разве Иван не достоин любви? Разве не может быть еще женщины, которая любила бы его не меньше, чем я? Что мне известно про его жизнь?

Димка ждал нас у подъезда. Смотрел, что делает Иван, и делал то же самое. Я думала, они пойдут к машине, которая стояла слева. Но они повернули направо. Не сразу до меня дошло, что мы идем к нам домой. Зачем?

Поднялись по лестнице. Возле двери Иван споткнулся о валявшиеся сумки. Удивился:

— Надо же! Сумки кто-то бросил…

— Это я… Это мои сумки…

Суетливо бросилась подбирать их. Схватила в охапку, прижала к груди. Иван поставил свою поклажу перед дверью.

— Дим! — раскрыл ладонь. — Ключи отцу сдай!

— Держи, пап, — Димка порылся в кармане, вложил в протянутую к нему руку ключи.

Я ошарашено смотрела на сына. Он сказал Ивану «Папа»! Сказал или мне послышалось? Иван в это время открыл дверь и стал заносить вещи.

— Ты что делаешь? — зачем-то спросила его, болезненно пытаясь осмыслить происходящее.

— Я здесь жить буду, — нахально улыбнулся Иван. — Я тебе пять минут назад объяснил. По-моему, вполне достаточно. И так все ясно.

По-прежнему прижимая к груди сумки, опустилась на пол у порога, не веря происходящему. Сидела не шевелясь. Потрясение, вызванное его предполагаемым отъездом, было слишком велико, чтобы пройти бесследно.

— Ну что ты сидишь на грязном полу? — возмутился Иван, наклоняясь ко мне. — Вставай!

Я смотрела на него и улыбалась во весь рот. Мне не хотелось вставать. Мне не хотелось никуда идти. Хотелось сидеть вот так вечно, смотреть, как переливается серо-синий перламутр его невозможных глаз, как плещется в уголках его губ усмешка. По щекам у меня бежали слезы. Первый раз в жизни — от радости! Честное слово!

— Понимаю, — Иван откровенно смеялся. — Тебя никогда не носили на руках, и ты хочешь попробовать именно сейчас.

Он просунул руки мне под спину, под колени. С трудом выпрямился, стараясь удержать одновременно и равновесие, и меня.

— Тяжела ты, шапка Мономаха!

И дальше уже легко понес в дом. Теперь наш дом.

 

ЭПИЛОГ

Летом воскресный день надо обязательно проводить с семьей. Желательно на даче. Только об этом и твердила тетя Маша Димке в последнее время. Как же! Послушал он ее! В июле он собирался вопреки моему мнению и при полной поддержке отца отбыть в трудовой лагерь. Поэтому июнь хотел отгулять, как заблагорассудится. Я возмущалась. Мой папочка, который на удивление спокойно воспринял появление возле меня Ивана, ожидаемой помощи не оказал, побаиваясь конфликта с новым зятем. Видимо, Иван потряс его своим спокойствием и невозмутимостью. Во всяком случае, мои родители за два последних месяца приезжали к нам уже дважды. Если учесть, что раньше подобные события происходили раз в год, то надо думать, Ивана через столько лет наконец признали достойным. Поэтому и в действия его предпочли не вмешиваться. Если он позволяет сыну бездельничать, пусть. Это его сын.

Хорошо хоть, что дальше поджаривания на солнышке у Борисовских прудов в компании Ларисы Коноваловой и парочки приятелей Димкина фантазия не простиралась. Иван только презрительно хмыкал. Вмешиваться не считал необходимым. Давал сыну время освоиться с новым семейным положением. Мне такой возможности не предоставил. В мае мы с ним активно трудились на даче у Лукиных. Сейчас начался период культурного отдыха. Так хотелось Ивану.

В эту субботу гуляли в Царицынском парке. Катались на лодке. Гребли по очереди. Разными физическими нагрузками и упражнениями Иван пытался укрепить мое пошатнувшееся здоровье. Я так ухайдакалась на веслах, что сегодня с утра устроила забастовку. Выставка икон прекрасно без меня существовала годами и еще неделю потерпит. Ни до какого Коломенского ноги мои не дойдут. Они завяжутся в узелок, и я рухну по дороге. А Ивану придется тащить меня на руках. Иван смеялся. На руках? Легко. Хоть всю жизнь. Но так ведь и ноги могут атрофироваться. Придется покупать инвалидную коляску.

Коляска коляской, а Иван меня все-таки пожалел. И теперь мы не хуже сына жарили на солнышке пятки. Только место выбрали поукромней. В овраге. Возле погреба для картошки. Обоих туда тянуло, словно магнитом.

Как заправские буржуи набили корзинку для пикников, то бишь, сумку на колесиках бутербродами и газировкой, полотенцами, детективами. И отправились к погребу на весь день. Играли в бадминтон. Брызгались мутной, грязноватой водой из Чертановки. Возились. Есть почему-то не хотелось. Только пили. Часам к трем угомонились. И теперь валялись на стареньком байковом одеяле, в которое я когда-то заворачивала грудного Димку. Подремывали.

— Вань… — лениво растягивая звуки, позвала я, — а, Вань!

— М-м-м… — сердито отозвался Иван. Не любил, когда его так называли. От меня хотел слышать исключительно «Ванечка».

— Я спросить хотела…

— Спрашивайте — отвечаем, — пробормотал он, не открывая глаз.

— А почему мы с тобой сюда пошли? Могли бы вслед за сыном отправиться.

Вслед за сыном я, конечно, не отправилась бы. Но ведь существовало много уголков, где приятно искупаться и позагорать.

— Элементарно, — Иван открыл один глаз. — Это священное место. Здесь ты в меня влюбилась.

— Здесь? — возмутилась я. — Это когда же?

Иван фыркнул и стал убедительно доказывать, что влюбилась я в него, когда он вытаскивал меня из ямы. Иначе зачем я потом так радовалась ему, так улыбалась из окна? Когда? А когда болела. Ну, не знаю. На мой взгляд, влюбилась я в него гораздо позже. Может, в четвертом классе. Что? Пуговица? Тогда в первом. Или еще раньше. Не помню.

— А ты когда?

— Не знаю, — Иван приподнялся на локте, пригладил свободной рукой колечки волос на висках и у лба. — Наверное, всегда.

— Так не бывает.

— Очень даже бывает, — он протянул руку и подгреб меня поближе. — В тот день вы переезжали. Я у вашего подъезда сидел. Ты ко мне подошла. Заметь, сама подошла. Я тебя не звал. На тебе еще платье было… Красивое такое… Белое, в синий горох. С бантом. И косы… Твои косы сразили меня наповал!

— Я не к тебе подошла. Я щенка хотела посмотреть. Как его звали? Не помню…

— Щенка? Чарли.

— А куда он потом делся? Я помню только, что вы с Лидусей его постоянно по всему микрорайону ловили.

— Он хитрый был… — Иван мечтательно улыбнулся. И я испугалась, что он сейчас опять заговорит о собаке. Димке очень хотелось иметь собаку. Иван его активно поддерживал. Я отчаянно сопротивлялась их прихоти. С собакой столько мороки. Все заботы в результате на меня свалятся. Вот и отругивалась. Но сегодня ругаться не хотелось.

— У него чумка была, — вспомнил Иван. — Лидка целый день ревела, когда он умер. Мы его вон под тем кустом похоронили.

Иван замолчал. Теперь трудно было представить, что Лидуся могла реветь, да еще целый день. На моей памяти такое случилось только раз. В день смерти Василия Сергеевича. У моей золовки замечательный характер: легкий, веселый. И труженица она необыкновенная. Я закрыла глаза и представила себе Лидусю. Вспомнила ее довольное лицо в ЗАГСе, когда мы с Иваном расписывались. Можно было подумать, что это она замуж выходит. Гордость так и распирала ее легкие. Еще бы! Все вышло, как она хотела. Между прочим, выяснилось, что она немало потрудилась ради счастья брата. Если не говорить о неудачных попытках нас свести, то мнимый отъезд Ивана был ее рук делом. Никита только план предложил. А Лидуся этот план разработала до мельчайших деталей. Заставила всех выучить свои роли. Требовала настоящего актерского мастерства. Даже от маленькой Катюшки. Особенно тяжело пришлось моему сыну. У него никак не получалось изобразить горе и панику. Димка начинал и срывался на смех. Его Лидуся мучила целую неделю. Могу себе представить их самочувствие, когда после стольких мытарств и подготовки я так и не стала просить у Ивана прощения, не стала его удерживать. Вместо публичного раскаяния и посыпания головы пеплом пошла его провожать. Хорошо, Иван на ходу перестроился. Ну, Иван-то меня лучше всех знал. И в конечном итоге все сделал правильно. А мог бы, кстати, с самого начала сообразить, что не буду его упрашивать. Все-таки чудные они, Лукины…

— Кать!

— А?

— Тебе тут какой-то Хренов звонил…

— Ну? — я открыла глаза и села. — Что говорил?

Иван внимательно посмотрел на меня и нахмурился.

— Я ревную, между прочим.

Что Иван ревнует меня к каждому столбу, я и без его подсказок знала. Успела за полтора месяца убедиться. Но Валерка — это совсем другое дело!

— Не ревнуй. Валерка — боевой друг. Если бы не он, я бы в 91-м у Белого дома точно концы отдала.

— И теперь вы поддерживаете отношения?

Мы действительно изредка перезванивались. Валерка, как в 91-м завелся, так и остановиться не мог. Обычная жизнь казалась ему скучной. Он состоял действительным членом «Живого кольца». Зачем-то бегал в офицерский «Щит». Не на разведку ли? И обязательно — к демроссовцам. В 93-м регулярно звонил мне с Тверской и от Белого дома, где помогал таскать раненых и убитых. Сообщал новости. Жалел, что нас с Саней рядом нет. Но бабушка к тому времени отошла в мир иной. Оставить Димку было не с кем. Лидуся отказалась наотрез. А насчет Сани Валерка ошибался. Саня тоже сначала торчал на Тверской, потом у Белого дома, и каждый час звонил мне оттуда. Просто они с Валеркой не пересеклись.

— Послушай, а разве ты не поддерживаешь отношения со своими боевыми друзьями?

— С кем?

— Ну, хотя бы с тем же начштаба?

— С Володькой-то? — Иван задумался. И вдруг сел. Потряс головой. Посмотрел на меня подозрительно.

— Постой, постой! А ты откуда про него знаешь?

Нет, определенно женщина не умеет хранить секреты. Рано или поздно они невзначай срываются с языка. И тогда возникают разные неприятности. Потому я сделала вид, что не расслышала мужа. Откинулась на одеяло, закрыла глаза. Хотя понимала бесполезность своего маневра. Иван теперь не отцепится.

— Катерина Алексеевна! Ты хвостом не крути! Быстро сознавайся!

— В чем, Ванечка? — попыталась я подольститься. Но глаза не открывала. Побаивалась. Раз назвал по имени и отчеству, значит, сердиться начинает.

— Ты меня у Белого дома видела? Ну?

— Что «ну»? Что «ну»? — я капризно надула губы. — Ну, видела. Сто раз, наверное. И что из того?

— И не подошла? — интонации у Ивана становились все спокойнее, все будничней. Гроза надвигалась прямо на меня. Уже посверкивали молнии, погромыхивал гром. Такие грозы обычно оканчивались полным отчуждением на несколько лет. Сейчас я допустить этого не могла. Не имела права. Вот и сделала по-змеиному неожиданный и быстрый бросок Ивану на шею. Повалила на одеяло. Заглянула в сердитые серо-синие глаза. Заискивающе улыбнулась.

— Но пойми, я ведь не свои личные проблемы там решала. Не за тем туда пришла.

— Угу… — Иван еще сердился, но уже, вроде бы, меньше. Ему льстило, что я первая его обнимаю.

— И потом, ты бы меня оттуда прогнал!

— Это точно. Прогнал бы.

Иван сделал одно неуловимое движение и мы перекатились. Теперь я лежала, а он нависал надо мной сверху. Так ему удобней было читать жене нотацию. Что я себе вообразила? Что пишу историю страны? К Белому дому все шли решать свои личные проблемы. Просто эти личные проблемы совпали у множества людей и, следовательно, стали проблемами всего общества. А выгнать он меня оттуда точно выгнал бы. Факт. Помчалась, как мужик, туда, где жарче. Хорошо, что все обошлось фарсом. Так это потом стало ясно. Много позже. А сначала о чем я думала? О сыне не подумала совсем. Ясно, как божий день. Вот если бы убили, с кем бы Димка остался? А он подумал. Лично он первым делом о нас думал. Потому и пошел. Он у Белого дома нас с сыном защищал. А женщине там было не место. И неужели не боялась?

— По-настоящему страшно только один раз стало, — честно созналась я. — Двадцать второго утром. Когда все только-только разошлись. И вдруг тревога.

— А ты все еще там была? — изумился Иван. — Где же ты прыгала, что я тебя не видел?

— У самого твоего носа, Ванечка, — поддразнила его. И попыталась поменять положение. Теперь моя очередь смотреть на него сверху. Не тут-то было. Иван спокойно пресек мои трепыхания. Возобновил допрос:

— И где же?

— В первой цепочке. Сначала в первом ряду. А потом Кобец ругаться начал, и я во второй ряд перебралась. Но на тебя постоянно смотрела. Ты там самый красивый был.

— Сумасшедшая, — поставил диагноз Иван и полез целоваться.

Кажется, гроза прошла мимо. А сколько уже таких гроз было! И сколько еще ждет впереди?! Я не вытерпела, поделилась своими мыслями с Иваном. Лучше бы промолчала. Он воспользовался случаем и сразу стал излагать свой взгляд на наши отношения. И ссорились, и будем ссориться, пока я не научусь подчиняться. До тех пор, пока сама не пойму, что подчиняться тоже может быть приятно. Для чего существуют широкие мужские плечи? Чтобы женщина пряталась за ними, как за каменной стеной. Взамен от нее требуется подчинение и ласка. А вот у нас никогда ничего не получалось из-за моей фанаберии. То, что жизнь в нашей стране ставит женщину в положение: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», — Иван учитывать не хотел. Женщина, по его мнению, обязана быть женщиной. Остальное все — отговорки. Вот поди ж ты, докажи ему что-нибудь!

— Знаешь что? — перебила я его лекцию. — Ты эту лапшу вешай на уши другим. Сознайся честно хоть сам себе: тебя не косы мои привлекли, ты в меня за мою, как ты выражаешься, «фанаберию» втрескался.

Иван на секунду замер, обдумывая услышанное. И не ответил. Полез целоваться, рот таким образом зажимать. Конечно, кому захочется про себя правду слушать? Да я, в принципе, не против была. Столько лет потеряно. Надо упущенное наверстывать. Можно и на ночь здесь остаться. Да только Димка с ума сойдет.

Мы долго с наслаждением наверстывали упущенное. Я начала было склонялась к предложению Ивана заняться созданием дочки. И чем скорее, тем лучше. Но легкий треск в кустах черемухи и доносившиеся из этих кустов голоса заставили нас отложить задуманное. Мы притихли. И я явственно различила голос Ромки Петрова. Он переругивался с какой-то девочкой. Хорошо было слышно каждое слово. Прижала палец к губам Ивана. Шепнула ему на ухо:

— Помолчи немного, а? Это мой ученик. Хочется послушать, что у него там опять стряслось.

Иван сделал возмущенное лицо, а мешать мне все-таки не стал.

Чудно было подслушивать в первый раз. Но интересно. Девочка обвиняла Ромку во всех грехах. Особливо в неверности и ненормальной любви к женскому полу. Да и что с него требовать, если его классная руководительница, старая кляча, среди бела дня у всех на глазах валяется с мужиком. Каков поп, таков и приход. И, значит, Ромка не лучше. Ромка гневно поправлял свою Дульцинею, что не с мужиком, а с мужем. Классная недавно замуж вышла. Вроде бы, за родного Димкиного отца. У них с Димкой теперь и фамилия другая. И место тут весьма глухое. И причем здесь, собственно, он, Ромка Петров? У классной своя свадьба, у Ромки с Олей — своя. Хотя, между прочим, классная у них — что надо. Такую еще поискать. А глупая Олька ничего не понимает. Так, девочку зовут Оля. И ума у нее маловато, потому что она злобно поинтересовалась, а с кем это он вот точно так же, как его классная, валялся в Царицынском парке у лодочной станции? Возмущенный Ромка пытался доказать свою полную невиновность. И привычки он не имеет валяться. И в Царицыно уже год не был. И нет у него никого, кроме Оли. А с Людкой Шагановой он и не целовался никогда. Тем более, в школе. Они с парнями старую мебель таскали. Лидяша-завуч заставила. Ему соринка в глаз попала, а руки грязные были. Вот Людка и помогла соринку из глаза вытащить. Он же не виноват, что с какого-то ракурса это интимно выглядело.

Тут Иван заворочался, меняя положение. У него рука затекла. Я отвлеклась и не расслышала окончание разговора. Зато теперь все было видно, так как мы с Иваном легли на животы, подперев головы руками.

Сначала раздался невнятный крик, в котором трудно было расслышать отдельные слова. Потом кусты затрещали, словно сквозь них продирался лось. И к погребу выскочила Ромкина девочка, в которой я с удивлением узнала ничем не примечательную Семенову из параллельного класса. Людка Шаганова, на мой консервативный взгляд, больше подходила высокому, смазливому и неглупому Петрову. Впрочем, кому что нравится. Сердцу не прикажешь.

Семенова обернулась к черемухе, со слезами на глазах и в голосе выпалила:

— Можешь встречаться с кем хочешь, Петров! Я тебя больше знать не хочу!

И помчалась, не разбирая дороги. Наверное, слезы застилали ей глаза. Петров выбрался из кустов следом. Громко крикнул ей вдогонку:

— Эй, Семенова! Ты про меня теперь вообще забудь! И сны даже про меня не смотри!

Повернулся и заметил, что мы смотрим на него. Поздоровался срывающимся голосом. Начал оправдываться.

— Ты вот что, Рома, — перебила его мягко. — Сейчас иди домой. Успокойся, чаю попей. А завтра мы с тобой обо всем и поговорим по душам.

В глазах у Петрова стояла такая тоска, что у меня сердце сжалось. Ромка кивнул и побрел в сторону, прямо противоположную той дороге, по которой умчалась ревущая Семенова. Мы молча следили за ним глазами. Когда он скрылся за невысокой горкой, Иван поменял положение. Лег на спину, закинув руки за голову. Смотрел в высокое безоблачное небо. И вдруг фыркнул:

— Да… Жизнь продолжается…

— Ты про что? — спросила я, думая в эту минуту о Петрове и Семеновой. И о том, как их лучше мирить.

— Мы стареем, дети растут… И у них те же самые проблемы, что были у нас…

Я не ответила, думая над его словами. От чего-то стало обидно, что действительно стареем, а вроде еще и не жили как следует. Вот например, я не чувствовала себя на свой возраст. В душе ощущала себя на… На сколько? На шестнадцать? На четырнадцать?

Иван внимательно посмотрел на меня. Легким жестом заботливо заправил мне за ухо выбившуюся из косы прядь. Спросил озабочено:

— Ты из-за чего расстроилась?

Я жалко улыбнулась. Передернула плечами.

— Старой не хочется быть.

Он подвинулся ближе. Притянул к себе. Крепко обнял.

— Дурочка. Я не так выразился. Ну, какие мы старые? Мы просто взрослей стали, опытнее. Вот и все. А так… Сама подумай. Ведь у нас с тобой все еще только начинается. У нас все еще впереди…

Москва, ноябрь 1995 — сентябрь 1997 гг.