Димка смотрел телевизор. Весь скрючился. Ноги выше головы, на животе — тарелка с печеньем. Знал, что мне не нравится подобная расхлябанность. Знал и делал назло. Всего за несколько дней мой сын неузнаваемо изменился. Нормальный, веселый и порывистый мальчик превратился в злого, дерганного подростка. Неужели так среагировал на мою взвинченность?

— Дима! Сядь правильно. Иначе заработаешь горб.

Димка ничего не ответил. Скорчился еще больше. Я смотрела на него и заводилась. Только замечаний больше не делала. По школьному опыту знаю — бесполезно. До откровенной грубости за эти четыре дня Димка пока не докатился. Молчал. Не хотел общаться. Но, кажется, именно к этому все идет. Грубости и хамства от него я не перенесу. Все эти годы сын, — ласковый, покладистый, — был светом в окошке, самым важным для меня человеком. Ради Димки пришлось отказаться от всей прошлой жизни, от самой себя. Потерять его — значит потерять все. Вот и молчу. Жду, когда у него накипит. Может, выкричится, выплеснется и мир между нами восстановится?

Заверещал телефон. Это Лидуся позвонила. Обычно она набирала наш номер по понедельникам и средам. А по субботам приходила в гости. Но сегодня, если мне память не изменяет, четверг?

— Катюсик! У тебя ведь завтра только два урока?

— Да.

— Значит, время есть. Приходи сейчас ко мне.

Я чуть было не поинтересовалась: «Для чего?» Хорошо, вовремя остановилась. Не успела обидеть человека. И так всю жизнь, сама того не замечая, обижала.

К Лидусе не ходила давным-давно. Это, потому что тетя Маша сердилась. Не могла простить мне вынужденного притворства перед Димкой. Ей хотелось слышать от меня «мама», а от Димки «бабушка». Но я до сих пор не считала возможным ворошить старые грехи. У меня нестерпимо болела душа, все существо мое корчилось, когда я заглядывала к Лукиным. То единственное, чего мне хотелось, в чем заключалось мое счастье, было неразрывно связано с этой семьей и утеряно мной навсегда по собственной дурости. Не вернешь, не исправишь. Лукины обижаются, но, по крайней мере, не догадываются о моих мучениях, не жалеют меня. Я боялась их заботливого сострадания. Еще совершенно невыносимо было смотреть на Лидусино счастье. У нее хороший, любящий муж, прелестная дочка. Мир и лад в семье. Искренняя радость за Лидусю не мешала обиде на весь мир и на себя заполнять мою душу.

— Давай, лучше ты ко мне?!

— Я уйти из дома не могу, а ты очень нужна.

Колебалась недолго. Сейчас лишь три человека в моей жизни были дорогими и близкими: Димка, Лидуся и Никита. Родители не в счет. Мы, конечно, теперь встречаемся иногда. Но я так и не смогла простить им прошлого. А отец до сих пор возмущен моим поведением в 91-м году. Называет меня не иначе, как «ельциноидной дерьмократкой». И они, и я сохраняем дипломатические отношения исключительно ради Димки. Во всяком случае, Лидуся мне гораздо ближе их. Она всегда при нужде подставляла свое плечо. Без всяких просьб, между прочим. И всегда кстати. Сама же о помощи не просила ни разу.

— Ты одна? — осторожно спросила я.

— Одна, одна, — поторопилась с ответом Лидуся. Знала точно, лишь при таком условии я соглашусь придти.

— Хорошо. Сейчас забегу.

Повесила трубку. Посмотрела на сына. Как он? Димка выглядел хмурым и встревоженным. Явно прислушивался к моему разговору с Лидусей.

— Чего уж, — буркнул мне, насупившись. — Иди.

Я стояла, не решаясь оставить его одного. Он не слишком жаловал Лидусю. Обычно бывал недоволен нашими встречами. А тут, к моему изумлению, проворчал:

— Чего стоишь? Иди. Она же тебя ждет.

Вот. Даже сын меня подталкивал. Пришлось надевать плащ и туфли.

— Мам! — напомнил Димка. — Ты фартук забыла снять.

И верно, забыла. Сняла фартук, но идти на кухню поленилась. Повесила его в ванной, поверх банного полотенца. Тянула время, размышляя, не забыла ли еще чего? Ну, не хотелось мне туда идти!

Однако пошла. На улице задрала голову и посмотрела на наши окна. Димка из кухни наблюдал за мной. Бледный и всклокоченный. Недоброе предчувствие кольнуло вдруг сердце.

Иногда расстояние между Лидусиным подъездом и моим казалось крохотным. Сегодня же оно почудилось мне непреодолимым. Изнывая от необъяснимой тревоги, я поднялась на второй этаж. Позвонила в 47-ю квартиру.

— Заходи, открыто, — крикнула из-за двери Лидуся. Ее голос был приглушен льющейся водой. Стирает она, что ли? Я вошла. Заглянула в ванную. Так и есть. Стирает.

— Проходи в комнату. Я сейчас.

Лидуся сдула со лба влажное колечко темных волос. Руки по локоть в мыльной пене. Лицо в бисеринках пота. Но ни руки, ни лицо вытирать она не стала, снова занялась стиркой. Предупредила, чтоб я туфли не снимала. У них, дескать, грязно. И по полу дует.

Какие тут туфли?! Я только заглянула в большую комнату и сразу лишилась способности шевелиться. Вообще. Язык присох к гортани. Такого предательства от Лидуси не ждала. И ведь как чувствовала!

— Наконец-то, — сказал Иван.

Он сидел за столом. Пил чай с вареньем. Не улыбался. Но, кажется, и не злился. Такой знакомый… До мельчайшей черточки… И такой чужой…

— Не стой столбом, проходи, — он протянул руку к серванту и, не вставая с места, достал еще одну чашку. Для меня, наверное. Я перевела дух. Кто бы мог подумать, что Лидуся столь коварна?! И что мне теперь делать? Сбежать? Извиниться и уйти под благовидным предлогом. Можно даже без предлога. Нет, сбежать — это как-то по-детски. Сесть рядом и спокойно пить чай? Да я подавлюсь первым же глотком.

Иван не стал дожидаться, пока хоть какое-нибудь решение созреет в моей голове. Спокойно поднялся, подошел, приобнял за талию. Меня в жар кинуло от одного его прикосновения. Он не заметил. Повлек к столу, по дороге терпеливо объясняя:

— Стесняться не нужно. Ты здесь свой человек. Мы в некоторой степени даже родственники.

Я вздохнула поглубже и с вызовом спросила:

— А кто тебе сказал, что я стесняюсь?

— Сам вижу, — отозвался он, усаживая меня на стул. Сел напротив. Подперев щеку рукой, долго вглядывался. Словно искал в моем лице что-то очень нужное для себя. Наконец рассмотрел. Со вздохом сказал:

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Долго же ты ко мне шла.

Он наливал мне чаю. Покрепче. Еще помнил такие мелочи. Я разглядывала рисунок на скатерти — крупные золотистые и сиреневые цветы, — собиралась с мыслями. Долго, говорит, шла? Он этого не знает. Да и не может знать. Я шла к нему всю свою жизнь. Но не преодолела и половину пути. Страх — сильное чувство. Иногда он бывает даже сильней любви.

— Ты с каким вареньем любишь?

— Что?

— Я спрашиваю: с каким вареньем ты любишь пить чай? И не волнуйся ты так. Никто тебя здесь не съест. Нам давно надо поговорить. Вот и все.

— О чем?

Спросила его и тот час же подумала — сейчас скажет: «О нас». В памяти моментально всплыл недавний разговор с Котовым. Неужели все мужики одним миром мазаны?

— О Димке.

О Димке. Вот. Вот оно. То, чего я так боялась. Теперь уже не пронесет, как двенадцать лет назад. Видимо, судьба решила расставить точки… Впрочем, и я не вынесу той неопределенности, которая возникла за последний месяц. Одно неосторожное слово, взгляд — и я сорвусь. Не важно чье это будет слово, чей взгляд. Сейчас необходимо сдержаться, не утратить контроль над собой.

Внутренне собралась, сосредоточилась. Бросилась в атаку, стараясь выглядеть вежливой и спокойной:

— Почему тебя интересует мой сын?

Иван пристально посмотрел мне в лицо. Я даже зажмурилась — так переливался серо-синий перламутр его глаз.

— Потому, что он и мой сын тоже.

Ответ прозвучал довольно сухо и враждебно. Подобной прямоты я не ожидала. Предполагала дипломатические хитросплетения вокруг мучительной темы. Иван же брал быка за рога. Выходит, он знает? Интересно, откуда? Неужели Лидуся нарушила все свои страшные клятвы? Нет, надо отпираться. Димка — сын Широкова. У него так и в метрике записано. Кто, кроме меня, может точно знать, от кого я родила? Ничего Иван не докажет.

Пока я лихорадочно соображала, какие доказательства предъявить, Иван внимательно за мной наблюдал. И, кажется, посмеивался в душе. Неожиданно фыркнул:

— Не вздумай отпираться. Не прокатит.

Я покосилась на него. С какой это радости он вдруг развеселился? Тем не менее, заготовленную речь произносить не стала. Знала его хорошо. Раз так уверен, значит, самые убедительные аргументы его не прошибут.

— Ладно. Пусть так. Но Димка пятнадцать лет прожил с мыслью, что он — сын Широкова. Даже помнит его. Димка такой нервотрепки не заслужил. Зачем его баламутить? Зачем отбирать память об отце?

— Об алкоголике, — безжалостно поправил меня Иван. И вдруг вскипел:

— А я, значит, это заслужил?!

Всю его веселость, как корова языком слизнула. Или веселость была показная? Он с грохотом отодвинул от себя чашку. Вскочил. Сунув руки в карманы, мерил комнату широкими шагами, зло поглядывал на меня.

Я помнила Ивана другим. Уверенным в себе. Немногословным. В минуты бешенства его речь становилась ленивой, с обыденными, будничными интонациями. А тут… Он просто бушевал. Извергался вулканом. Димка растет без отца! Сам Иван много лет кочует по жизни без семьи и пристанища, в то время, как у него такой замечательный сын! И все из-за моей фанаберии! Он так и выразился: «фанаберии», при этом презрительно передернув плечом. Если бы даже очень хотелось, мне все равно не удалось бы вставить ни слова — такой могучий поток «горячей лавы» на меня выплеснулся. Огненные брызги — фонтаном во все стороны. Меня этот всплеск поверг в растерянность. Подобного и представить себе не могла. Потому молча слушала эту прокурорскую речь. Долго слушала. Только все когда-нибудь заканчивается. Начал иссякать и Иван. И вот тут я совершила непростительную глупость. Отпила давно остывшего чаю и светским тоном заметила:

— А кто тебе мешал жениться? Нарожать детей? Уж во всяком случае, не я.

Иван словно споткнулся. Замер на месте, хлопая ресницами. Растерянно облизал губы. Моя рука непроизвольно потянулась к вазочке с печеньем. Странно. Есть не хотелось вовсе.

— Катя! — наконец сказал Иван внезапно осипшим голосом. — Ты что? Ничего не понимаешь?

— А что нужно понять? — сварливо отозвалась я.

— Так!

Он плюхнулся на свое место. Придвинул чашку с недопитым чаем. Отпил и поморщился. Ну, ясно, чай холодный. Холодный чай Иван с детства терпеть не мог. Вот и теперь пить не стал. Смотрел в никуда. Барабанил по столу пальцами. Словно решал для себя нечто очень важное.

У меня в висках застучало, заломило. Цветные блесточки побежали перед глазами. Но виду не подала. Сидела, как на дипломатическом приеме. Вежливо попивала чаек. Бабушка сейчас могла бы гордиться мной. Но бабушки не было на этом свете уже два года. И такой горькой оказалась эта потеря, что и придумать нельзя. Самая горькая из потерь. Она жила со мной последние годы. Помогала растить Димку. Вот когда довелось понять, почему Никита всю жизнь тянулся к бабуле. Димка тоже тянулся к ней. И невообразимо тяжело перенес ее смерть. Конечно. Бабушка через многое прошла в этой жизни, понять могла абсолютно все. После того, как умер дедушка, она смягчилась. Что ни в какую не принимала раньше, стала принимать. Да как! С неподражаемым юмором. Сильной женщиной была наша бабушка. Теперь таких не сыщешь.

— Значит, так, — прервал мои размышления Иван. — Договориться мы с тобой не смогли. Пытаться еще раз? По-моему, не стоит.

— Не стоит, — подтвердила я, поднимаясь.

— Насмерть стоять будешь? — осведомился он недоброжелательно. — Как защитник Севастополя?

— Как мать, — поправила его, стоя уже в коридоре и снимая с вешалки плащ.

Иван вышел из комнаты. Подошел и отобрал плащ. Помог надеть. Бог мой, какая галантность! Где только нахватался?

— Я провожу, — сказал тихо.

— Не надо, — так же тихо ответила ему.

Мы стояли в маленькой, тесной прихожей. Смотрели друг на друга. В ванной Лидуся с шумом и грохотом стирала белье. Устроила провокацию, а теперь даже носа не высунула попрощаться. Впрочем, мне сейчас было не до Лидусиных происков. Щеки полыхали, и на лбу стали появляться капельки пота. Что же это у них так душно? Не проветривают квартиру?

Молчание затянулось. Еще можно было все исправить. Шагнуть к Ивану. Прижаться щекой к его широкому плечу. Сказать… Что? Что сказать? Нет у меня таких слов. Растеряла за прошедшие годы. Да и стыдно. В моем-то возрасте навязываться мужчине? Я и в семнадцать лет не могла это сделать, а теперь — подавно…

Иван пошевелился. Момент, такой благоприятный для меня, был упущен. Если Иван и ждал чего-то, то не дождался. Мы все так же молча вышли из квартиры. Спустились по лестнице. Молча шли к моему подъезду. На улице похолодало. Свежий ветер остудил щеки. Голова больше не кружилась, прекратился звон в ушах. Я почувствовала себя хорошо, повеселела. Присутствие Ивана уже не угнетало. Мне вдруг стало жаль его. Он немного подмерзал, идя в одном пиджаке.

У двери в парадное Иван остановился.

— Все. Дальше не пойду. А то сорвусь и наделаю глупостей, — пояснил с тоскливой снисходительностью.

Вот за что всегда уважала Ивана, это за честность. Никогда не кривил душой, не лгал, не изворачивался. Как думал, так и поступал. И обещания свои всегда выполнял. Я была благодарна ему в этот миг. Рука сама собой потянулась к его лицу — дотронуться. Но я вовремя спохватилась, отдернула руку. Повернулась и пошла.

— Катерина Алексеевна! — раздалось за спиной.

Я обернулась.

— Ты сказала, что будешь стоять насмерть? Как мать?

Сердце оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Ничего не изменилось. Я не девчонка, ему уже под сорок. А словно и не было этих лет разлуки. Мы опять стояли друг перед другом враждебные, разделенные глухой стеной непонимания.

— Да, сказала!

— Так я тебя предупреждаю: я сам буду разговаривать с Димкой. Найду способ. Даже если сердобольная мамаша запрет его дома.

— Только попробуй.

Но я понимала, мои слова никакого действия не возымеют. Конечно, он найдет способ. Что я, Ивана не знаю? Бросилась к двери, не желая больше слышать его тяжелых, злых слов, не желая видеть его самого.

Между первым и вторым этажом остановилась отдышаться. И тут с пронзительной ясностью вспомнился его первый поцелуй. Вот здесь. На этом самом месте. Вспомнились тепло и чуть солоноватый привкус его губ. И как я испугалась.

Снова стало жарко. Затылок налился свинцовой тяжестью. Ноги, будто кто-то их набил ватой, не хотели слушаться. Я опустилась на грязную ступеньку. Сквозь гул в голове медленно и четко выплывала мысль: опять струсила. Конечно. Говорила с Иваном о Димке, а думала совсем о другом. О нем. Об Иване думала. О его руках. О его губах. Вот встал бы он, подошел, обнял. И никакие слова уже не нужны… Иван не сделал этого. А у самой духу не хватило. Струсила…

Когда я доставала из кармана ключи от квартиры, меня затошнило. Да так сильно. Боялась, вырвет прямо у порога. Распахнула дверь, влетела в ванную и склонилась над раковиной. Ничего! Тогда засунула два пальца поглубже в рот. Старое, испытанное еще в студенческие времена средство. И опять ничего. Правда, тошнота немного отступила. Может, это у меня аллергия на Ивана так проявляется? Умылась холодной водой и, не заглядывая в зеркало, прошла в комнату.

Димка все еще смотрел телевизор. И та же поза. И та же тарелка на животе. Только печенья почти не осталось. Вот ведь сластена.

— Вернулась? — деланно равнодушно спросил сын.

Мне вдруг стало любопытно, а чего это он заинтересовался моими делами? К Лидусе чуть ли не погнал. Ох, не спроста…

Не дождавшись ответа, Димка на минуту оторвал свой ясный взор от телевизора. Почти сразу же тарелка с печеньем полетела на пол. Я хотела отругать его. И не смогла. Димка смотрел так испуганно.

— Мам! Что с тобой?

Со мной были головокружение, звон в ушах, тошнота. Но это же на лбу не написано?

— Мам! Ты вся красная! Вся-вся! Как бурак!

— Это я сейчас в ванной постояла. Головой вниз. Вот кровь к щекам и прилила.

— Да ты сама посмотри! — волновался Димка. — У тебя, что щеки, что руки — одного цвета!

Я подняла руки к лицу. Посмотреть. Звон в ушах усилился и все вокруг поползло куда-то в темноту.

…Сон не хотел меня отпускать, давил мягкой лапой. Поэтому просыпалась я долго, медленно вспоминая происшедшие накануне события. Была у Лидуси. Там тихо повздорила с Иваном. Пришла домой и потеряла сознание. Окончательно пришла в себя, когда Лидуся встречала врачей «скорой», а Димка тихо плакал в углу между окном и диваном. Там, где раньше стоял торшер. Сидел на полу и плакал, как маленький. Хорошо, что Ивана не было. Я и так стеснялась. Меня осматривали два молодых фельдшера. Диагноз поставили преглупейший: гипертонический криз. Вкатили пару уколов. Посидели полчаса, напугали больницей. Велели утром непременно вызвать врача и уехали с чистой совестью. Лидуся изобретала на кухне какую-то еду. Димка в своей комнате готовился ко сну. Я лежала, подремывая, и размышляла. Гипертония. Это у меня? Хм, шуточки, однако. Да я за всю свою жизнь ничем не болела. Если не считать того случая, когда папочка меня первый раз выпорол, то один раз была ангина и один раз грипп. Давно. Еще в детстве. На мне пахать можно. Какая тут гипертония?! От чего? На нервной почве, что ли? Как заснула, не помню. Но чай мы с Лидусей не пили. Это точно. Почему же на столе чайные чашки стоят?

Солнечный луч скользнул по лицу. Я повернула голову, чтобы свет не бил в глаза, взглядом наткнулась на часы. Старинные бабушкины настенные часы. С маятником и курантным боем. Стрелки показывали половину одиннадцатого. Мамочка моя! На работу проспала! На оба урока! Никогда со мной такого не было. Что теперь делать? Вот Котов-то порадуется. Такой козырь ему в руки дала.

Я резко села и сразу почувствовала, как кружится голова. Краем глаза заметила возле дивана табуретку. На ней — тарелка, накрытая чистой льняной салфеткой, и бумажка. Потянулась сначала за бумажкой. Так и есть. Записка от Димки. «Мама! Не вставай пожалуйста. Тетя Лида вызовет тебе врача. А я предупрежу завуча. Завтрак на табуретке. Ни о чем не волнуйся. Дима.» В носу предательски защипало. Неужели сын достаточно вырос, чтобы оставлять подобные записки? Мне казалось, он еще настоящий цыпленок. Или просто родителям свойственно видеть своих детей маленькими до самой их старости?

Ладненько. Раз в школу можно не ходить, я решила до прихода врача поработать над конспектами для уроков. Все равно наша участковая раньше трех часов дня не явится. Бабушка перед смертью часто болела, и мне довелось близко познакомиться с причудами районной поликлиники и участкового врача.

Я уселась на диване поудобней. Обложилась со всех сторон необходимыми материалами. И задумалась. Но если бы о конспектах…