Мы с Лидусей собирались в школу. На танцы. Вообще это называлось вечером отдыха старшеклассников. Директор такое название придумал. А на самом деле были обыкновенные танцы. Конечно, комитет комсомола вначале представлял какой-нибудь капустник или монтаж. Например, посвященный 9-му мая, как на сей раз. С монтажами приходилось мириться всем, иначе танцулек не видать. А нам, восьмиклассникам, и монтаж не был в тягость, лишь бы пропустили на вечер.

Собирались мы у меня дома. Мои родители возвращались с работы позже, чем Лидусины. И, естественно, не могли видеть, как мы неумело пачкаем тушью ресницы. Если бы наши предки узнали! Мой отец разорялся бы целый год. А тетя Маша отходила бы обеих мокрой, грязной тряпкой. Тем более, что сегодня Лидуся прихватила с собой мамину губную помаду и тени для век.

— Знаешь, чего скажу? — щебетала она перед зеркалом, слюнявя кудряшки на висках.

— Чего? — откликнулась я, спешно зашивая дырку в тонких колготках. Здоровущая дыра. Хорошо еще, что на пятке, в туфлях не видно будет.

— Ко мне вчера Широков подходил. Ну, Генка Широков из второго подъезда, — пояснила Лидуся, заметив мой непонимающий взгляд.

— И что? — равнодушно спросила я, опять склоняясь над колготками.

— И ничего, — обиделась Лидуся. Не понимала, почему я не разделяю ее энтузиазма. Впрочем, моментально остыла, сменила гнев на милость:

— Про тебя спрашивал.

— А…

Знаю я, что в таких случаях спрашивают парни. Ко мне вон сколько уже подходили. Интересовались Лидусей. Она становилась настоящей красавицей: серо-синие глаза в обрамлении густых черных ресниц, нежный румянец и вьющиеся кольцами темные волосы. И, как настоящая красавица, она была немножко взбалмошной. А во мне ничего такого нет. Особого интереса не представляю. Поэтому предпочитала не обсуждать подобные темы. Меньше комплексовать приходилось. Но разве Лидусю остановишь, если ей чего-то хочется? Это же танк. Правда, очаровательный, с цветами и оборочками. Кроме того, Лидуся с осени вздыхала по одному десятикласснику, звавшемуся Андреем Песковым. И темы, касающиеся весенних эмоций, грели ей душу.

— Знаешь, он так про тебя расспрашивал, так расспрашивал…

Я молча зашивала дырку и соображала, какую юбку надеть. Или брюки? Джинсов у меня нет. А брюки… Почти все девчонки будут в брюках. Сейчас модно. С клешем от колена или от бедра. Значит, лучше — юбку. А к ней зеленый батник, что подарил Никита на 8-ое марта.

— По-моему, он в тебя влюбился, — авторитетно заявила Лидуся, закончив наконец укладывать свои кудряшки.

— Все у тебя повлюблялись, — проворчала я, отбирая у нее тушь, поплевала на брусочек и стала елозить по нему зубной щеткой. — Как втрескалась в своего Пескова, так одну любовь кругом и видишь. Тебе не кажется, что нам еще рано влюбляться?

Лидуся обиженно заморгала накрашенными ресницами.

— Скажи лучше, где мы умываться после танцев будем?

— Как где? В школе, — она потянулась за флакончиком с духами. — В туалете.

— Ну, да, — хмыкнула я. — А если тебя твой Песков провожать пойдет?

Лидуся захохотала. Ей немного нужно было для веселья. Иной раз пальчик покажи, и смеяться будет дня три кряду. Сейчас она представила себе Андрюшу Пескова, разглядывающего ее вымытую до блеска физиономию. Конечно, ни о каком провожании она не мечтала. На танцах десятиклассники нас едва замечали. Но зато пэтэушники не давали проходу.

Сегодня мы с Лидусей оказались переборчивы с партнерами, поэтому почти все медленные танцы простояли в самом дальнем и темном углу. Лидуся наблюдала, как недоступный Песков увивается вокруг Заварихиной.

— У, Заварка! — бухтела Лидуся. — Припомню я тебе!

Грозила кулачком в ее сторону.

Мне весь вечер из солидарности пришлось простоять рядом с Лидусей, выслушивая ее комментарии и жалобы. Но на счет Заварихиной наши мнения совпадали. Ольга кокетничала с Песковым, не отцепляясь от руки Ивана. Бедная Шурочка Горячева готова была предать свою лучшую подружку страшной и мучительной смерти. Я и сама склонялась к аналогичной мысли. Но тут Лидусю осенила блестящая идея, которой она не преминула сразу же поделиться.

— Слушай, — закричала она мне прямо в ухо. Еще бы! Сквозь грохот музыки сейчас и качественный вопль не расслышишь.

— Давай покажем этой Заварке, чьи в лесу шишки?

Я развела руками. С удовольствием бы показала. Но как?

— Когда «белый» танец объявят, ты Ивана пригласи, а я — Пескова.

— Да Иван не пойдет. Откажет.

— Тебе? — удивилась Лидуся. — Никогда. А если заартачится, скажи ему, что мне помогаешь. И вот увидишь, побежит, как миленький. Только надо с ними совсем рядом встать, чтобы успеть перехватить.

Потанцевать с Иваном, помогая тем самым Лидусе, — совсем другой коленкор. Даже для себя самой прекрасное оправдание. Тем более для Ивана. И я поддалась на уговоры. Мысленно начала прорабатывать свои действия, забыв обо всем остальном.

Зазвучал медленный танец. Лидуся потянула меня за собой. Мы выбрались из своего нагретого угла и стали протискиваться поближе к намеченной цели. Тут-то меня и словил Широков.

— Можно? — спросил мягко. Только ответа ждать не стал, сразу взял за руку. Лидуся и здесь вовремя подсуетилась. За меня ответила ему согласием. Но предупредила, что отпускает любимую подругу лишь на один танец. А потом у нас важное дело. И сразу толкнула меня в спину. Я прямо-таки свалилась на Широкова. Оглянулась на Лидусю, свирепо сверкнув глазами. Исподтишка показала ей кулак. Широков не обратил внимания. Благодарно улыбнулся Лидусе и потащил меня за собой.

Я плелась за его спиной и сочиняла гневную речь, направленную против дорогой подруженьки. С какой стати она будет решать за меня, с кем мне танцевать?

Пока я злилась, Широков пробивал дорогу в центр актового зала.

— Все, Широков. Дальше не пойду.

Мне не хотелось, чтобы Иван увидел, как я танцую с другим.

— Меня, между прочим, Геной зовут, — огрызнулся вдруг Широков. Но остановился. Обхватил меня ручищами, как клешнями, затоптался на месте. Я старалась подстраиваться под его неловкие движения. Заодно попыталась исправить свою оплошность.

— Извини, Ген. Просто мы раньше не общались. Ты же меня на два года старше?

— На два, — подтвердил он, придвигаясь ближе.

Эта манера танцевать мне никогда не нравилась. Парень с девчонкой обнимались и, тесно прижавшись друг к другу, покачивались в такт музыке. Тем более, не хотелось обниматься с Широковым. Поэтому я незаметно отстранилась от своего партнера. Чтобы не способствовать возникающему интиму, снова бойко заговорила:

— Надо же! Живем столько лет в соседних подъездах, а я о тебе ничего не знаю. Ты чем сейчас занимаешься?

И до конца танца Широков подробно рассказывал о своем ПТУ, где учился на автослесаря. Еле-еле дотерпела до минуты, когда песня закончится. От Широкова сильно пахло табаком, немного — вином. И голос чуть гнусавый, и ладони влажные. Противно, короче. Едва только появилась возможность, мигом сбежала к Лидусе. Хотя… Могла бы и не торопиться. Во-первых, за медленным танцем запустили серию быстрых. А, во-вторых, Лидуся истерзала меня болтовней о Широкове. По ее мнению, мне не надо теряться, когда такой ценный кадр сам идет в руки. Генка симпатичный парень, и с ним вполне можно ходить в кино или на танцы. У других девчонок парни и того хуже.

Я слушала ее аргументы впол-уха. Глазами выискивала в толпе Ивана. Куда подевалась их компания? Вроде, только-только здесь были. Понятно, что увидеть нужного человека в полутемном зале среди танцующей орды крайне роблемноп. Но так хочется!

Лидуся все жужжала, жужжала над ухом. Разговор был неприятен и утомителен. Единственный мой довод, что Широков, кажется, выпивает, Лидуся небрежно отмела. Посоветовала мне присмотреться к ребятам. Все выпивают. А если начну постоянно встречаться с Широковым, то смогу условие поставить — пусть бросит пить. Захочет встречаться, так и бросит.

— Ага! Только шнурки погладит.

— Захочет, — убежденно протянула Лидуся. — Вон какими голодными глазами смотрит. На тебя так не смотрит даже…

Тут Лидуся запнулась. Посмотрела встревоженно глазами и замолчала. Меня это заинтересовало. Чтобы не спугнуть, полюбопытствовала якобы равнодушно:

— Значит, Широков голодными глазами смотрит? А кто еще?

Но Лидуся, видимо, поняла, что сболтнула лишнее.

— Мама твоя. Вот кто, — ответила туманно, поджала губы. Выпытывать у нее, кто еще кидает на меня стрстные взоры, дело бесперспективное. Если Лидуся не хотела говорить, никакие уловки и хитрости не помогали. Да она и времени мне не дала. Вернулась к обсуждению Широкова, заявив, что встречаясь с ним я ничего не потеряю, а помочь мне это сможет здорово. Помочь? В чем? Что еще за тайны Мадридского двора? Мое терпение лопнуло.

— Я знаю, почему ты так переживаешь за Генку. Он тебе нравится больше, чем какой-то там Песков. У него самый широкий клеш в целом районе. И везде цепочки: на шее, на руках, даже на штанах.

— Я за тебя переживаю, дурочка, — фыркнула Лидуся, среагировав скорее на замечание о цепочках, чем на мой тон. Она действительно, как сорока, любила все блестящее.

Мы вполне могли с ней рассориться на целый вечер. Но тут, к счастью, объявили «белый» танец. Мы встрепенулись и помчались выполнять свой план.

Лидуся оказалась права. Никаких объяснений не потребовалось. Иван без звука пошел со мной танцевать. Правда, его компания загоготала, когда я пролепетала приглашение. Но не он же! Вслед нам отпустили несколько плоских шуточек. Что-то там про килек. Или сикильдявок? Иван ухом не повел. Все равно, танец был испорчен. Благодаря издевкам я вдруг почувствовала себя мороженной треской. Руки и ноги стали негибкими, деревянными какими-то, ладони потели. Иван настороженно молчал. А мне ничего путного в голову не приходило. Поглядывала через его плечо на Лидусю, танцующую со своим Песковым неподалеку от нас. Лидуся блестела глазами, энергично болтала. Я завидовала ей ужасно. Столько свободы, непринужденности. Вот ведь везучая! Хотелось бы и мне так…

Иван заинтересовался моим повышенным вниманием к невидимому для него объекту. Спросил ворчливо:

— Куда ты все время смотришь?

— Да на сестру твою, — ответила я и взглянула ему в лицо.

Вот бывает так иногда. Смотришь в глаза человеку и ничего другого уже не видишь. Одни эти глаза. А все остальное исчезает неизвестно куда. И ты начинаешь тонуть в этих глазах, тонуть… А потом оказалось, что мы совсем близко. И Иван крепко меня обнимает. От него идет сильное, ровное тепло. Я чувствую это щекой, прижатой к его груди. И весь мир качается, качается…

Музыка внезапно кончилась. Мы все еще стояли, прижавшись друг к другу, когда рядом нарисовалась Шурочка Горячева. Подняла рыжие бровки. Сказала капризно:

— Нам всего несколько дней осталось, а ты танцуешь неизвестно с кем! Ну, Иван!

Он повернулся к Шурочке, одной рукой продолжая удерживать меня за талию. Не отпускал. Ответил ей будничным, скучным тоном:

— Иди на первый этаж. И жди меня возле раздевалки. Я сейчас приду.

Шурочка обижено шмыгнула носом. Постояла немного возле нас. Но сердить Ивана не посмела, ушла, красиво покачивая бедрами. Джинсы сидели на ней, как влитые.

Иван нерешительно взглянул на меня. Убрал руку с моей талии. Не уходил. Словно ждал чего-то.

— Почему вам несколько дней осталось? — я смотрела на него снизу вверх, с непонятной надеждой ожидая ответа.

— Мне скоро в армию идти. Повестка пришла.

Словно специально, начала греметь быстрая музыка. Горохом стучали дробные звуки ударника. Толпа вокруг скакала, прыгала, топала. Мы стояли в этой ревущей толпе, как в пустыне. Теснота и давка потеряли свое значение. Все вообще потеряло свое значение…

— Когда? — прошептала тоскливо. Думала, Иван меня не услышит. Но он услышал.

— Двенадцатого.

— А сегодня уже седьмое. Так скоро…

Отчаяние было готово брызнуть из меня слезами. Я отвернулась, чтобы он не заметил моей тоски. Закусила губу.

— Пойдем завтра в кино? Сможешь?

Иван приглашал меня в кино? Или мне послышалось? Даже повернуть голову в его сторону боялась. С четвертого класса мечтала с ним в кино сходить. И не надеялась давно. Выходит, мечты иногда сбываются.

— Пойдем.

— Катька! — он заставил меня повернуться, тряхнул за плечи. — Не расстраивайся. Два года — не сто лет. И не заметишь, как время пролетит.

— Угу…

— Значит, завтра, — Иван уже торопился. — Точно сможешь?

Я кивнула.

— Тогда увидимся. А сейчас мне надо с Шуркой кое о чем поговорить. Извини.

Он махнул рукой и пошел из зала, пробираясь сквозь танцующую толпу. Только тут до меня дошло, что он не сказал, где и во сколько встретимся. Значит, пошутил. Пригласил в кино, чтоб успокоить. Пожалел маленькую влюбленную дурочку. И правда, если хорошо подумать, то кто я такая? Малолетка. Мне даже пятнадцать всего через две недели будет. А Шурочка Горячева — взрослая девушка. В медицинском училище учится. Имеет право и замуж выходить. И по красоте мне с ней не равняться. Особенно теперь, когда Шурочка подстриглась и классно укладывается щипцами. Не знаю, каким средством она пользуется, но волосы у нее сейчас отливают нежным золотистым оттенком. А я до сих пор, словно первоклашка, хожу с косами. Отец не разрешает обрезать. Они болтаются, как веревки. Только мешают.

Настроение вконец испортилось. Музыка стала раздражать. Я вдруг заметила, что меня довольно сильно толкают. Неприятно. И этот дружный топот стольких ног… Решение уйти домой появилось внезапно, но в тот момент казалось самым верным. Пусть Лидуся без меня здесь побудет. Она так рада, ей сегодня везет. Я своим видом лишь настроение испорчу.

Побрела в туалет. Хорошо, что девчонки, которые курили там потихоньку, сразу выбросили свои сигареты в открытое окно и ушли. Я подождала, пока табачный дым вытянет, закрыла окно. Умывалась долго, с наслаждением. Холодная вода помогла привести в порядок растрепанные чувства. Потом спустилась вниз. В раздевалке минут десять искала свою куртку. Ивана с Шурочкой здесь не было. Наверное, ушли гулять. Вечер-то ничего себе, теплый. Вышла на улицу, оглянулась — никого. С наслаждением вздохнула полной грудью свежий вечерний воздух.

— Катюсик! Подожди!

Лидуся догнала меня. Тоже чисто умытая. Понятно. Значит, возвращаться в школу на вечер не собирается. А как же ее Песков?

— Лидусь! Зря ты за мной пошла. У тебя все так классно выходило.

— Ты про Пескова? — Лидуся затанцевала на мостовой. — Никуда… он теперь… не денется… Свидание назначил… Даже хорошо… что я раньше… ушла… Это его заденет…

Она вальсировала, делая небольшие паузы между словами. Видимо, считала про себя: раз-два-три, раз-два-три. Руки раскинула так, словно хотела обнять весь мир. Меня удивило, что она ничего не спросила про мое бегство с танцев. Это было не в ее характере. Впрочем, и к лучшему, что не спросила. Все равно я бы правды не сказала. А так она сама веселилась и меня развеселила немного. Я подхватила Лидусю, и мы плавно закружились, фальшиво распевая старинный вальс.

Дотанцевать нам не дал Широков. Выследил он нас, что ли? Догнал с радостным окриком. Пошел рядом, куря сигарету за сигаретой. Вертел длинноволосой головой. Несуразная челка мешала ему видеть то меня, то Лидусю. Он пятерней откидывал ее назад, но она тут же падала на глаза. Лидуся тихонько хихикала. Я старалась отводить взгляд. Уж больно походил сейчас Широков на молодого петушка с режущимся голосом. Лидусю это смешило. Меня — бесило. И глупый разговор, которым он мурыжил нас всю дорогу, тоже раздражал. Мы еле от него отвязались, с три короба наплетя о срочных делах. Он ушел, заметая необъятными клешами дорожную пыль. Лидуся посмотрела Генке вслед и, вздохнув, сказала:

— Все-таки он дурак!

Я только удовлетворенно хмыкнула.

Мы расстались с Лидусей, и на меня опять накатила тоска. Дома мне показалось неуютно. Одиноко. Никто не посмотрел в мою сторону. Как всегда родители пили чай на кухне и о чем-то тихо разговаривали. Как всегда Никита сидел за учебниками. И так, наверное, будет вечно. Я прошлась по комнатам, постояла у полок с книгами. Нет, читать не хотелось. И ничего не хотелось. Может, завести себе дневник и записывать туда разные события из своей жизни? Да событий-то никаких нет. Каждый день одинаков. Интересно, а в других семьях? То же самое? Утром люди идут на работу. Вечером возвращаются, готовят ужин. Проверяют уроки у детей. Ложатся спать, а утром снова идут на работу. Ну, и для чего мы существуем? Есть, спать, производить потомство? Вообще, кто и для чего создал человека? Мысли были интересные. Стоило подумать.

Я думала об этом, когда засыпала. И когда проснулась, опять… Умывалась, завтракала, собиралась в школу и думала. В школе три урока подряд сочиняла вирши о бессмысленности человеческого существования. Лидуся не одобряла темы, выбранной мною для размышлений. Пожимала плечами и фыркала. По ее мнению, раз тебе жизнь дали, то и живи себе на здоровье. О чем тут думать? Но тормошить она меня не стала. Фланировала в стороне, легко общаясь с девчонками из нашего класса. В другой раз я бы изошлась ревностью, видя, как радостно она общается с кем-то, кроме меня. Сегодня мне это было безразлично. Первый раз в жизни я писала стихи. И не глупые четверостишия о любви, которые Лидуся собирала и записывала в специальную тетрадку с рисунками и вырезками из журналов. Я пыталась написать нечто серьезное. Во всяком случае, мне так казалось.

Потом нас отпустили домой. День был предпраздничный, и уроки сократили. С Лидусей мы расстались еще в школе, в раздевалке, так как на дворе околачивался Широков. Я испугалась, что он поджидает меня. Не хватало только всю дорогу до дома видеть его водянисто-серые глаза и слушать хвастливые рассказы о глупых приключениях. И эти его длинные волосы… Челка свисает аж до нижней губы. Лидуся пожалела меня и увела Широкова за собой. Не знаю, что она ему напела, но он все-таки потащился за ней, изредка оглядываясь. Я смотрела на них из окна раздевалки и нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Мне хотелось скорей вернуться к своим стихам. А вдруг у меня и поэма получится?

Поэма не получилась. Дома вдохновение по неизвестной причине иссякло. Я запихнула листочки со своими стихотворными упражнениями подальше. Туда, куда Никита никогда не лазил, а, следовательно, не мог на них наткнуться и повеселиться за мой счет. Потом решила не бездельничать. Иначе мое настроение съест меня. Помыла посуду, прибралась в квартире, сходила в магазин. Дальше делать было нечего. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, взялась за Чехова. Читала «Цветы запоздалые». Я и раньше эту вещь читала, но воспринимала по-другому. Сегодня она проходила сквозь сердце, наполняя все существо грустью и пониманием.

В четыре часа неожиданно зазвонил телефон. Взяла трубку, ничего не подозревая. Вся еще была в чеховской повести.

— Привет, — послышался в трубке голос Ивана. — Ты готова?

— Готова? — растерялась я. — К чему?

— Как к чему? Мы же договорились сегодня в кино пойти. Или ты передумала?

Судя по интонациям, Иван рассердился. А мне вовсе этого не хотелось. Тем более, что все вдруг волшебным образом изменилось. Мир засверкал и запереливался радужными цветами. О Чехове я забыла моментально. К чему погружаться в тоску, когда жизнь на самом деле удивительна и прекрасна?

В нашем районе было два хороших кинотеатра. Но Иван повел меня в Москворечье, в какой-то маленький клуб. Там шел старый итальянский фильм «Дни любви» с Марчелло Мастрояни и Мариной Влади.

Мы пошли пешком. Через овраг. До начала сеанса оставался целый час. Времени прогуляться вполне хватало. Кроме того, вряд ли кто мог нас увидеть здесь и донести моему отцу.

Почему-то именно в этот день погода не радовала. Если вчера было тепло и пригревало солнышко, то сегодня оказалось намного холоднее. Низкие рваные тучи неслись по серому небу, как рыскающие волчьи стаи. Ветер был пронзительным, резким, сырым. Мою куртку продувало насквозь. А Иван шел в одном пиджаке. И хоть бы хны! Я иногда косилась на него. Как он не мерзнет? Мне — так очень холодно. Странно. Вообще сегодня все представлялось странным. Эта дорога через овраг… Сырая земля под ногами. В ней оставались неглубокие отпечатки обуви. Один раз я оглянулась назад. За нами тянулась двойная цепочка следов. Не Шурочки Горячевой, а моих. Моих и Ивана. Сразу же отвела глаза. На Ивана смотреть стеснялась, разглядывала высокие хвосты сухой полыни. Кое-где под кустами еще лежало немного черного, ноздреватого снега. Из-под него пробивались острые, тоненькие иголочки молодой травы. Бледно-зеленые трубочки мать-и-мачехи небольшими кучками росли на пригорках. Скоро распустятся…

Разговор у нас с Иваном никак не клеился. Мы оба стеснялись не пойми чего. Сказав фразу или две, надолго замолкали. Натянуто поговорили о Никите, о вчерашних танцах. О главном, о том, что он через несколько дней уходит в армию, не заговаривали. Но это так и витало в воздухе. Когда шли по длинному, узкому мосту через Чертановку, у меня случайно подвернулась нога. Иван успел поддержать за локоть. Я на секунду замерла, затаив дыхание. И он тут же этим воспользовался. Его пальцы скользнули от локтя вниз, к запястью, и крепко сжали мою ладонь. Так мы и пошли дальше, держась за руки. Я сначала смущалась, краснела и молчала. На его вопросы отвечала односложно. Но, подходя к клубу, чувствовала себя уже намного свободней. Как будто много лет ходила, держась за его руку.

Клуб был мне хорошо знаком. Лидуся бегала сюда на занятия по музыке. А я почти всегда сопровождала ее. Вот только в кинозале не была ни разу. Он оказался маленьким, тесным и душным. Зато билеты — на последний ряд, как у взрослых. Впрочем, сесть можно было куда угодно. Народу мало.

Фильм мне понравился. Веселый и интересный. И все же я смотрела его кусками. Из-за того, что периодически забывала поглядывать на экран. Сначала Иван в темноте взял мою руку и долго грел в своих ладонях. Потом стал поглаживать мне пальцы. Потом придвинулся совсем близко и прислонился к моему плечу. С каждым новым его действием я испытывала новые ощущения. Ну, совершенно новые. Долго их переваривала, решая для себя: хорошо это или плохо? Легкая тревога переполняла душу. Может, так нельзя? Может, так мне еще рано? Но когда Иван отнял свою руку, я безумно расстроилась. Правда, только на секунду, потому что он сразу обнял меня. Больше не хотелось обдумывать, хорошо это или плохо, можно или нельзя. Я просто прижалась теснее. Положила голову ему на плечо. И было мне при этом замечательно. Сладко и приятно. А еще неизвестно откуда возникло чувство защищенности, надежности. И мне не хотелось расставаться с этим замечательным чувством. Мы так и домой пошли — не расцепляясь. Иван крепко прижимал меня к себе. Я не протестовала. Ловила последние минуты удивительной гармонии между нами.

Только недалеко от дома Иван убрал руку с моего плеча. Спросил негромко:

— Тебя проводить?

— Что ты?! — испугалась я. — Если кто увидит и отцу скажет, меня дома убьют.

— Ну, и трусиха же ты, — покачал головой Иван, вздохнул. — Ладно… А завтра увидимся?

— Не-а…

— Почему? — он явно расстроился. — Поехали бы в Парк Горького. На аттракционах покатались…

— Не могу, — вздохнула огорченно. — Завтра мы всей семьей к бабушке едем. Дедушку опять в больницу положили. И она одна. Давай послезавтра?

— Давай, — Иван ласково усмехнулся. — Я тебе звонить не буду, чтоб не подвести. Зайди за мной сама. После обеда.

— Договорились.

Мне не хотелось уходить просто так. Переминалась с ноги на ногу и все не могла решиться. Потом махнула рукой на свои сомнения. Поднялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. И тут же помчалась прочь, испугавшись собственной смелости. По дороге обернулась — кивнуть на прощание. Иван смотрел мне вслед, держась рукой за ту щеку, куда я его чмокнула. Ну и дела!

Все было так странно и нереально. Зато собственный дом показался мне реальным до головной боли. Я пришла вовремя. Как раз к ужину. Каждый день так приходила. Но мне никогда еще не доводилось скрывать от близких свою радость. Двойку или запись в дневнике, или другие провинности — приходилось. А вот радость — никогда. В тот вечер я выяснила для себя, что это невероятно трудно. Намного труднее, чем скрыть горе. Если блестящие глаза и румяные щеки вполне объяснялись прогулкой на весьма свежем воздухе, то внезапно зазвеневший голос, возбуждение и одновременно мечтательная задумчивость меня подвели. Мама и Никита посматривали с подозрительным вниманием. Хорошо, папа ничего не заметил. Бурчал себе под нос что-то о зарплатах и уравниловке. Мне повезло. Обошлось без настойчивых расспросов мамы и жесткого папиного допроса. Да и я постаралась поменьше общаться с близкими этим вечером. Сразу после ужина забралась в ванну. Мылась целых два часа. Не столько мылась, конечно, сколько мечтала. А оттуда юркнула в постель. На попытки Никиты выведать в чем дело, ответила дрожащим голосом:

— У меня голова болит. Отстань, а?

Ничего лучшего придумать не смогла. Повернулась к стенке. Сделала вид, что сплю. А заснуть не получалось еще очень долго. Все мерещился Иван. И то, как мы прощались. И сами по себе придумывались слова, которые могли бы сказать он или я, но которые почему-то не прозвучали.

Среди ночи меня вдруг что-то дернуло встать. Стараясь не разбудить Никиту, спавшего всегда очень чутко, я разыскала те глупые стихи о бессмысленности человеческого существования, сочиненные накануне. Разыскала и порвала на мелкие клочки. Человек существует для счастья! Вот!

Утром меня, естественно, с трудом разбудили. Надо было собираться к бабушке. Вставать не хотелось. Но вспомнила об Иване, вскочила, как ошпаренная.

Хотелось, чтобы поскорее пролетел этот день. Ох, как хотелось. Как все дрожало во мне от радостного нетерпения! И уже немного не верилось, что мы вчера действительно ходили в кино и держались за руки, и что Иван на самом деле меня обнимал. Меня, а не Горячеву. Словно приснилось… Я беспрестанно выглядывала в окно. Надеялась хоть издали увидеть Ивана. Так и не увидела. Утро тянулось, тянулось… Мы бесконечно долго завтракали. Невыносимо медленно наряжались. Потом полчаса топтались в дверях, проверяя, не забыли ли чего. А дорога в центр окончательно привела меня в уныние. И только у бабушки время пошло быстрее.

Не успели мы переступить порог коммуналки на Сретенке, как начались бесконечные споры по каждому поводу, шепот и оглядки. Все это занимало мое внимание, отвлекало. Кроме того, бабуля в отличие от родителей поняла все, едва взглянула на меня, и к вечеру увела на кухню. Усадила на старинный табурет и безапелляционно заявила:

— Ты влюбилась. Не отпирайся.

У бабули были такие глаза… Я все выложила ей, как на духу: и про погреб для картошки, и про пуговицу, и про поцелуй в подъезде, а теперь вот про кино и армию. Ну, кому-то ведь можно рассказать? Если Лидусе и Никите не могу, то хотя бы бабушке. Есть предел для любой тайны.

Бабушка слушала внимательно, иногда покачивая головой. Не ругалась, не обвиняла. С сожалением произнесла:

— Как я тебе завидую.

Меня это потрясло. Значит, мне можно влюбляться? Даже если до совершеннолетия далеко? Значит, это не стыдно? Бабушка помянула Шекспира. Что-то там о бедной Юлии. Я была не согласна. Не причем здесь вовсе Ромео и Джульетта. Нельзя сравнивать обычаи средневековой Италии, да еще в представлении Шекспира, с моралью рядового советского человека. Джульетта в свои тринадцать была девушкой. Я в свои неполные пятнадцать в глазах окружающих — подросток. И так трудно совместить свои ощущения с представлениями взрослых. Бабушка же заняла совсем другую позицию. По ее мнению, только любовь и стоила трудов и жертв. Но бабуля все-таки подбросила ложку дегтя в бочку с медом:

— К сожалению, у меня нет полной уверенности, что ты не потеряешь голову. При таком-то воспитании…

Что она хотела сказать, я не совсем поняла. Или совсем не поняла? Но спросить постеснялась. Думала над ее словами весь вечер. А потом решила не ломать голову. Само собой как-нибудь выяснится. С тем и спать легла, ожидая следующего дня не столь в радостном, сколь в тревожном волнении.

Встала, как обычно. И до обеда промаялась. Трудно провести с родителями полдня, если привык их видеть лишь по вечерам. Все им не нравилось, все не устраивало. Не так посмотрела, не то сказала. Меня еще и гоняли постоянно. То посуду помой, то за хлебом пойди, то помойку вынеси, то уроки садись делать. Никите повезло больше. Он спал до часу дня и никто его не трогал. Мама не хотела в праздник даже мелких конфликтов. Отец уважал статус Никиты. Студент Физтеха — это вам не фунт изюма, как любил повторять дедушка. А я? Я что? Среднестатистическая школьница. В душе могла бунтовать сколько угодно, но вслух… Упаси боже! Малейшие признаки моего бунта подавлялись отцом нещадно. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Никита мог возмущаться сколько угодно, но не я… Сегодня же мне приходилось самой подавлять свой норов. Любое необдуманное слово — и меня запрут дома. И тогда мы встретимся с Иваном. А без этой встречи — все равно, что без кислорода, — задохнуться можно. Еще неделю назад и представить такое себе было немыслимо. А сейчас — это самое главное для меня.

Я отправилась к Ивану после обеда, как он просил. Отцу сказала, что иду к Лидусе. Долго не ковырялась и лучшее платье не надела. Не хотела, чтобы родители обратили внимание. И не хотела, чтобы Иван понял про меня все сразу.

Ноги тряслись, когда я поднималась по лестнице к квартире Лукиных. И рука тряслась, пока я нажимала кнопку звонка. Нажала и замерла. Сердце забилось где-то в горле. От волнения пересохли губы. Приходилось их постоянно облизывать.

За дверью послышался грохот, как будто стул упал. Затем быстрые шаги. Я прислонилась к стене. Боялась упасть. Только сейчас кое-какие соображения пришли мне в голову. Что скажет Лидуся? И как на все это посмотрят тетя Маша с Василием Сергеевичем? Нет, нельзя мне к ним… Уходить надо. И быстро.

Дверь распахнулась. Иван… Стоял такой… В новой голубой рубашке. В новых джинсах. Крепкий. Плечистый. А уж красивый… Тревожно и радостно смотрел мне в глаза.

— Думал, не придешь. Заходи.

— Не-е-е… — я замотала головой и начала пятиться назад. Никак не предполагала, что придется заходить. Считала, мы сразу пойдем гулять. Туда, где нас никто не встретит. Специально оделась потеплее.

— Да входи, не стесняйся. Мать с Лидкой в деревню дернули. А батяня спит. С утра хороший.

Он взял меня за руку и потянул к себе. Я смотрела, смотрела ему в глаза и сама не заметила, как шагнула вперед. Иван сразу же захлопнул за мной дверь и потащил дальше. Мы на цыпочках, чтоб не будить Василия Сергеевича, прошли через большую комнату и очутились в маленькой. Сколько раз я бывала здесь? Миллион, наверное. Но сейчас эта комнатка показалась мне незнакомой. Просто чужая планета. Иван похлопал рукой по дивану, пригласил:

— Садись.

— Ага, — ответила я. Но не села. Отошла к кладовке и осталась стоять там. Прикидывала мысленно, чем мы можем сейчас здесь заниматься? Музыку слушать? Так у него отец за стенкой спит. Чай пить? Это на кухне. Можно фотографии посмотреть. И еще поговорить. Вот только о чем?

— Я соскучился, Катька! — сказал Иван и подошел почти вплотную. Опустил мне на плечи свои тяжелые руки. Я занервничала. Но было уже поздно. Его лицо придвигалось, придвигалось… И удрать некуда.

Через минуту мы целовались. Взахлеб. Почти, как тогда, в подъезде. Сначала я пыталась вырваться. Больше, потому что не хватало воздуха. А потом сникла, подчинилась. И уже сама не могла оторваться. Голова кружилась, и какая-то непонятная слабость разливалась по всему телу.

— Ты будешь меня ждать? — неизвестно для чего шепотом спрашивал Иван между поцелуями.

— Буду, — так же шепотом отвечала я. И он снова тянулся ко мне.

Мы так и целовались. Возле открытой кладовки, где на полках рядами стояли трехлитровые банки с огурцами и помидорами домашнего консервирования. Целовались стоя. Целых два часа. Совсем близко находился диван, но мы почему-то не присели ни разу. И только когда в большой комнате на тахте заворочался Василий Сергеевич, отскочили друг от друга.

Волосы у Ивана были всклокочены, в глазах плавал туман. Я испугалась, что выгляжу не лучше. Но попросить зеркало постеснялась. Руками провела по косам, проверила их.

— Мне пора.

— Я провожу немного? — нерешительно спросил он.

Молча кивнула. Мне тоже не хотелось с ним сейчас расставаться. Но что делать? Прошла в темную прихожую. И лишь тогда обнаружила, что даже куртку не снимала, когда пришла, даже не расстегнулась.

Иван прихватил со стула пиджак и прошел ко мне. Начал было открывать входную дверь, вдруг передумал. Нашарил меня в темноте. И опять мы целовались, потеряв чувство времени. И опять шепот.

— Завтра проводы. Ты придешь?

— Не знаю, Ванечка.

Он перестал меня целовать. Я испугалась. Неужели обиделся? На что?

— Странно, — вполголоса пробормотал Иван. — Когда мать меня называет Ванечкой или Лидка, или Шурка Горячева пытается — мне противно. А вот ты сейчас сказала и, вроде, ничего… Даже приятно.

— А Шурочка Горячева тоже на проводы придет? — вдруг расстроилась я. Как можно было забыть про Шурочку и их многолетний роман с Иваном?

— Конечно, придет, — отозвался герой Шурочкиного романа. — Она мой друг.

— Она твоя девушка, — возразила ему с обидой. Сама стала пытаться открыть входную дверь. Но замок не слушался. А, скорее, руки тряслись.

— Моя девушка — ты. И куда это ты собралась?

Он прервал мои попытки справиться с замком. Развернул к себе. Ждал ответа.

— Домой собралась. Кое-кто меня проводить хотел.

Ну, почему, почему мы стоим в темноте? Конечно, в темноте целоваться и лучше, и приятней, чем на свету. И не так стыдно. Но зато посмотреть в глаза Ивану не получается. Ничего не разглядеть. Вдруг он врет?

— Глупая. Зачем мне врать?

И снова его руки, снова его губы. Только на этот раз все серьезней. Я проваливаюсь куда-то в беспамятство… В омут, названия которому не придумано… Это пугает. Из последних сил вырываюсь. Иван неохотно отпускает меня. Мы оба тяжело дышим. Непонятная сила, темная и страшноватая, задела нас.

На лестнице Ванечка влез в пиджак. Закурил. Смотрел на меня беспокойным взглядом. Я ждала. Наверное, сказать что-то хочет. Он протянул руку и заправил мне за ухо выбившуюся из косы прядь.

— Так ты придешь завтра?

— Меня не пустят.

— А ты на один часок приди. И не говори своим, куда пошла. На улицу, гулять. И все.

— Я постараюсь.

— Пожалуйста, приходи. Это очень важно, — попросил он, неизвестно почему волнуясь. Я смотрела на него и сама начинала волноваться. Закусив губу, кивнула ему головой.

На улице холодно, сыро, неуютно. Мелкий дождик накрапывал. Но мне было так хорошо, что я не шла — летела по прямой, словно в воздухе парила. Улыбалась своим мыслям. И ни о чем не думала, кроме Ивана и его поцелуев. Губы у меня болели. Казалось, они — деревянные. А мне хотелось еще, еще…

В квартиру ввалилась с шумом. Знала, что кроме брата дома никого нет. Родителей на сегодняшний вечер пригласили к себе их знакомые с Кантемировки. Красться не было резона.

Никита вышел в прихожую. Из-за производимого мною шума, надо думать. Может, перепугался? Посмотрел на меня и вдруг нахмурился. Интересно, чем он недоволен? Я пропадала не больше трех-четырех часов. Время еще детское.

Но Никиту, как выяснилось, волновало кое-что другое.

— Не рано ли начинаешь? — голос у брата был сухой и враждебный.

— Что начинаю? — забеспокоилась я, встревоженная его тоном.

— Целоваться не рано начинаешь? — процедил Никита.

— С ума сошел? Думай, что говоришь! — я очень постаралась обидеться, но встревожилась еще больше.

— Это ты думай, что делаешь!

— Да с чего ты взял?

Никита усмехнулся:

— Ты на себя в зеркало взгляни. У тебя губы синие и распухшие. Или считаешь, у брата совсем опыта нет?

Вот чего не знаю, того не знаю. Никита давно не делится со мной. О его личной жизни только догадываюсь. Может, у него и впрямь опыт есть. Может, весьма богатый. Я исподлобья посмотрела на брата и отправилась в ванную комнату, к зеркалу. Точно. Опыт у брата есть. Хотя и без опыта догадаться не трудно. Губы у меня, как у негритянки. Но не синие, лиловые какие-то.

Пока я решала, что предпринять, Никита сунул нос в ванную.

— Полотенце намочи, — посоветовал сурово. — Холодной водой. И прикладывай к лицу. Поможет. Закончишь, приходи на кухню. Разговор есть.

Он прикрыл за собой дверь.

Я приводила в порядок лицо и слышала, как Никита зажигал на кухне газ, гремел чайником. Выходить к нему не торопилась. Нужно было постараться до прихода родителей ликвидировать на лице следы преступления. И, конечно, хотелось оттянуть неприятный разговор с Никитой. Судя по его словам, а главное, по интонации, с какой эти слова произносились, скандала не избежать. Наверное, чайник успел остыть и вскипеть не менее двух раз. Никита грозно покашливал предупредительным кашлем. Но только, когда губы приобрели чувствительность, стали мягкими, я решилась вылезти из своего убежища. Пришла на кухню, по дороге внимательно разглядывая трещины в полу.

— Садись, — скомандовал Никита. — Пей чай. Он давно остыл.

Я покорно пристроилась за столом. Схватилась за чашку с чаем, как за спасательный круг. На брата так и не посмотрела. Ждала, что будет дальше. И боялась. Мы никогда раньше не ссорились. И никогда Никита подобным образом со мной не разговаривал. Всегда все понимал. Что же я такое натворила, если он злится на меня чуть не первый раз в жизни?

— Ну, и с кем ты так мило время провела?

Ответа не последовало. Всем своим видом показывала брату: «Не скажу!» Уперлась не из вредности. Не хотела, чтобы он знал про нас с Иваном. Не хотела, чтобы вообще кто-то об этом знал. Вот и молчала.

Для Никиты это оказалось новостью. Если я иногда и не делилась с ним своими приключениями, то и не упиралась, не врала. Спрашивал — отвечала честно и прямо. Так что сейчас мое упорное молчание его поразило. И задело самолюбие. Никита рассердился не на шутку. Он упрашивал, угрожал, стыдил. Впустую. Зря потратил кучу времени. От меня не дождался ни слова. Как последнее средство, выдал устало:

— Не хочешь говорить — не надо. Я к Ивану пойду. Для меня он все живо разузнает.

Господи! Этого еще не хватало! К Ивану он пойдет! Иван — человек честный, врать Никите не будет. Лучше уж самой признаться. Я вздохнула, словно собиралась прыгнуть в холодную воду. Виновато посмотрела брату в глаза и жалобно проскулила:

— Не надо к Ивану…

— Ага! Испугалась, — обрадовался Никита.

— Ничего не испугалась, — буркнула в ответ, начиная тихо ненавидеть себя и весь свет впридачу. — Я с ним целовалась. С Иваном…

Никите полагалось протяжно присвистнуть в этот момент. Обычно он так и поступал, если бывал сильно удивлен. Но на сей раз почему-то не присвистнул. Ошарашено молчал. Молчал долго. Мне это очень понравилось. Мстительная усмешечка сама заплясала на моих распухших губах. Хотел знать? Пожалуйста. Теперь пусть сидит и переваривает. И к Ивану пусть идет. На здоровье. Сейчас уже терять нечего. Может, Иван ему доходчивей объяснит мое поведение? Встала, взяла свою чашку, прошла к плите. Спросила нарочито спокойно:

— Тебе кипятку подлить?

Никита кивнул. Протянул свой бокал. Глотнул горяченького и только тогда пробормотал:

— Я и знал, что когда-нибудь этим все кончится. То-то он через меня приглашение на проводы тебе передал.

— Откуда ты мог знать? — дернула плечами. — Я и сама до мая ничего не знала.

— Откуда, откуда… — проворчал Никита. — От верблюда. Слишком много внимания Иван тебе уделял.

— Какое там еще внимание? — мне стало смешно.

— Такое, — передразнил Никита. — Кто за тебя всегда заступался? А? Папа Римский? Кто про тебя всегда спрашивал? Всегда был в курсе твоих дел? Кто рядом постоянно околачивался?

Тут смеяться мне расхотелось. Это что же получается? Иван у Никиты про меня спрашивал? Наверное, у Лидуси тоже… Я налила и себе горяченького. Немного отпила. Рядом, значит, постоянно околачивался? Вот это уже беспардонное вранье.

— Не вранье вовсе, — теперь подсмеивался Никита. — Честное слово, все время рядом ошивался. Только вы, миледи, замечать его не изволили. Я уж и сомневаться начал, а заметишь ли?

Я не ответила. Обдумывала сказанное братом, прихлебывая горячий чай. Иван несколько лет крутил роман с Шурочкой Горячевой. Как он мог рядом ошиваться? Моя память выталкивала из своих глубин давно забытые эпизоды. Никогда раньше не придавала значения всяким мелочам. Раз поздно возвращалась из школы. Зимой еще. И неожиданно встретила Ивана. Он меня до дома тогда проводил, а то совсем темно было. В прошлом году тоже несколько незначительных случаев произошло. Сразу и не вспомнить.

Мысли Никиты тем временем изменили направление.

— Послушай, Катюха, что я тебе скажу. У Ивана, по всей видимости, это серьезно.

Я хотела сообщить, что у меня тоже серьезно. Рот раскрыла. Но Никита жестом остановил меня.

— Черт… Не знаю, как сформулировать поточнее. Материя больно тонкая. В общем, он мужик, что надо! И с ним нельзя шутки шутить. Не поймет. Лично я, как брат, не против. Любите друг друга на здоровье. Но ты сначала себя спроси. У тебя это как? По-настоящему? И если не очень, то лучше эту бодягу не начинай.

Его пылкий монолог был неожиданно прерван. Звук открывающегося замка известил нас о появлении родителей.

— После договорим, — тихо произнес Никита. Сразу преувеличено громко стал рассказывать о приближающейся весенней сессии и о чудачествах преподавателей.

Уже когда легли спать, Никита шепотом позвал:

— Кать! Ты спишь?

— Почти, — сонно пробормотала я.

— Он на проводы тебя звал.

— Знаю.

— Пойдешь?

— А ты как думаешь? — разозлилась по-настоящему. Демонстративно повернулась лицом к стене, давая понять — разговор окончен. Никита мне не верил. Он, видите ли, считал, что у Ивана — серьезно, а я — так, в куклы играю… Кто бы знал, сколько слез было пролито из-за тех самых «кукол». И, наверное, еще будет пролито. Что-то мне подсказывало это. Вполне достаточно существования Горячевой, например. Молодежь где-то строила БАМ, выносила с пахотного поля бомбы, на худой конец, морально и материально поддерживала чилийцев. Я же ничего знать не хотела, кроме Ивана. Наш комсорг, Валера Чертов, еще в апреле заявил, что меня зря в комсомол приняли — полное безразличие к тому, чем живет страна и все нормальные советские люди. Платить же взносы по две копейки за месяц любой дурак может. Ну и пусть! Для меня важнее очередной привод Ивана в милицию, а не американка Дэвис, защищающая чьи-то там права. Что теперь сделаешь, если я такая? Значит, из меня не получилась ни настоящая комсомолка, ни нормальный советский человек. Мещанка из меня получилась. Прямо-таки хрестоматийная. Ну и Бог с ним! Тут Иван в армию уходит. Без него целых два года жить — подохнешь раньше. И проводы уже завтра. Тоска-а-а…

На проводы я не попала. Может, сама себя чем-нибудь выдала. Может, у отца шестое чувство негаданно появилось. Только он, увидев, что мы с Никитой собираемся уходить, вдруг спросил:

— Куда это вы на ночь глядя отправляетесь?

— Я гулять иду, — поторопилась выдать папочке заранее приготовленный ответ. Старательно отводила глаза. Никогда еще не врала.

— А я — к Ивану на проводы, — заявил Никита, недобро глядя на отца.

Отец помолчал. Похоже, обдумывал ситуацию. Кивнул Никите:

— Ты можешь идти. Только не напивайся.

Повернулся ко мне и сказал, как отрезал:

— А ты, Катерина, дома посидишь. Хватит гулять. Экзамены на носу. Пора готовиться.

— Ну, пап!

— Нет!

Я канючила и упрашивала, готовая зареветь. Никита не уходил. Ждал меня. Нервничал из-за непредвиденного опоздания. С трудом сдерживался. Его коробили подобные сцены. В такие минуты Никита ненавидел отца и презирал меня. Я, как правило, обижалась на брата. Но сейчас на карту было поставлено слишком многое, чтобы еще и на Никиту реагировать. А ради Ивана готова всякое унижение стерпеть. Ха! Отца ничто пронять не могло. Он оставался непреклонен. И тогда Никита не выдержал, попытался вмешаться. Взял и сказал, что меня тоже пригласили, что меня тоже будут ждать. Наверное, решил: отец не будет скандалить, раз приглашение официальное. Куда там! Лишь подлил масла в огонь. Я оказалась и неблагодарной, и дрянью, связавшейся с разными проходимцами, и жизнь свою закончу, как пить дать, под забором, и многое, многое другое. Отец бушевал долго. Когда выдохся, просипел:

— Иди. Иди, если хочешь. Но ты мне после этого не дочь!

Я в отчаянии посмотрела на Никиту. Ну, пусть он придумает что-нибудь! Тот, как будто ждал сигнала, высказался сразу:

— Пошли. Отец успокоится и поймет, что не прав.

Легко было Никите так говорить. Отец давно не имел над ним реальной власти. А мне идти наперекор оказалось не под силу. Струсила. В очередной раз струсила. Испугалась потерять отца. Что могу потерять Ивана, как-то в голову не приходило. Помотала головой и ответила брату:

— Ты иди, Никита. Извинись там за меня. Я не пойду.

Он не стал меня уговаривать. Напомнил прохладненько:

— Я вчера тебя предупредил. Такими вещами не шутят. Но, кажется, мои слова ты не приняла к сведению. Теперь пеняй на себя.

Ушел, громко хлопнув дверью. Отец аж затрясся. Чтобы не видеть его перекошенного лица, ушла к себе в комнату. Рухнула на кровать. Уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Разбудила меня мама. Было около полуночи. Я, наплакавшись, заснула прямо в одежде на неразобранной постели. А она терпеть таких вещей не могла, называла их цыганщиной. Вот и разбудила меня. Заставила встать, раздеться, почистить зубы. Пока я стелила постель, раздевалась и совершала другие процедуры, она читала мне мораль. Тихо, убедительно, настойчиво, въедливо. Мне всего лишь четырнадцать. Через полторы недели пятнадцать. Да. Но не выросла пока, чтобы ходить на проводы к взрослым парням. Пусть всего на часок. И в качестве кого? Должна сама представлять, как и что обо мне будут говорить гости Ивана. Соседи тем паче. Не хочу же я так опозорить свою семью. А любовь здесь совсем не при чем. Какая еще любовь может у меня быть в моем возрасте? Все это сказки, глупые выдумки. Начиталась разной литературы, вот и дурю. Кроме прочего, надо иметь достоинство. Девичью честь никто пока не отменял. Потом никому ничего не докажешь. И папа прав. С его мнением надо считаться. Папу надо уважать и слушаться. Придет когда — нибудь мое время. Тогда родители помогут мне сделать правильный выбор.

«Кузнецкий мост и вечные французы…», «…злые языки страшнее пистолетов.», «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…». Все это уже было, было. Грибоедовские строки возникали в моей голове сами по себе, как едкие комментарии к маминым словам. А мама зудела, зудела… Не понимала меня. Не хотела понять. Почему? Стояла на стороне отца. Хорошо. Пусть мне нельзя туда пойти. Пусть неприлично. Посочувствовать-то можно? Утешить? Она сама дружила с отцом с седьмого класса. Мне бабушка давно рассказывала. Отец после седьмого класса ушел из школы и устроился на работу, но мама не перестала с ним дружить. Это никогда не нравилось ни бабушке, ни дедушке. И отец им не нравился. Однако они не встревали. Не запрещали. Что же мама-то? Не помнит, какой была сама?

Я засыпала, оскорбленная не столько запретом отца, сколько позицией матери.

Утро оказалось еще невыносимей, чем вечер. Меня разбудил Никита, вернувшийся домой без нескольких минут в восемь. Нетрезвый. Шумный. Интересно оказалось наблюдать за пьяным братом. Он остановился против моей кровати. Стоял, пошатываясь.

Я села на кровати, зевая и кутаясь в одеяло. Мерзла от чего-то. Утро казалось серым, тоскливым. Жить было не интересно.

— Проводили? — спросила равнодушно, лишь бы не молчать. Тишина пугала больше всего остального.

— Тебе не все равно? — язык у Никиты ворочался с трудом, заплетался.

— А как Иван?

Думала, Никита не ответит. Выкажет мне свое отношение мимикой, жестами. Но он ответил.

— От счастья, что ты не пришла, напился в дым. Во всеуслышание пообещал Горячевой жениться на ней после армии.

Он махнул рукой. Повернулся и пошел неуверенными шагами к своей кровати. Кое-как постелил, с трудом разделся. Уснул, едва коснувшись головой подушки.

Наступила тишина. Страшная. Очень страшная тишина. Она давила на уши, вызывала спазмы в голове. Звуки, раздававшиеся на кухне, как бы не долетали до меня, разбиваясь о невидимую стену. Иван от меня отказался… Конечно, сама виновата… Но почему он не может меня понять? Почему он всегда рубит сплеча?

Родители поочередно заглянули к нам в комнату. Попрощались до вечера. Сделали замечание. Напомнили, что опоздаю в школу, если не соизволю поторопиться. Ушли. И опять эта давящая тишина. Голова была пустой. Шарик для пинг-понга, а не голова. И душа пустая. Все стало ненужным, безразличным. Идти некуда… Делать нечего и не для чего… Жизнь кончилась…

В первом часу дня проснулся Никита. Морщась от головной боли, поинтересовался временем. Ахнул. Вскочил, забегал по комнате, собираясь в институт. Потом сообразил, что все равно опоздал напрочь. Я без интереса наблюдала за его метаниями. Наконец, он бросил суетиться. Сел ко мне на кровать, разглагольствуя о вреде алкоголя. И только тут обратил на меня внимание. Оглядел внимательно, все еще продолжая морщиться. Спросил, сколько я собираюсь сидеть вот так, в разобранной постели, неодетая? Не хочу ли прошвырнуться до школы, объяснить классной руководительнице свой прогул? Посоветовал повеситься. Или утопиться. Или выпрыгнуть из окна, оставив записку: «В моей смерти прошу винить…». Я не обращала на его слова никакого внимания. Слышала. Понимала. Но не воспринимала. Да и зачем?

Он долго изощрялся. А желаемого так и не достиг. Оцепенение мое не проходило. Никита плюнул и ушел на кухню. Наверное, завтракать. Или уж сразу обедать? Вдруг опять прискакал и сообщил, что Ивана пока никуда не отправили. Призывники сидят в военкомате и будут там сидеть в лучшем случае до вечера. Вполне можно постараться исправить содеянное. Шутник! Oн плохо знал Ивана. Столько лет был ему лучшим другом, а знал плохо. Я постаралась доходчиво объяснить Никите, какой у Ивана скверный нрав. Но идея успела захватить моего брата. Он растолкал меня. Заставил одеться, умыться и взашей вытолкал из дома, путано объяснив дорогу до военкомата.

Я шла сначала медленно, поеживаясь от сырого ветра. Потом все быстрее и быстрее. Нечаянный оптимизм Никиты наконец достиг цели. В душе затеплилась надежда. Иван не любил объясняться. Это я знала лучше, чем кто-либо. Но вдруг выслушает? Если любит? Я уже почти бежала, ничего не видя вокруг, тараня прохожих. Судьба в тот момент казалась благосклонной. На переходах, стоило только подскочить, сразу загорался зеленый глаз светофора. Люди шарахались в стороны, уступая дорогу.

У военкомата, который отыскался как бы сам по себе, курил пожилой офицер. Я назвалась сестрой Ивана. Он сразу поверил или сделал вид, что поверил. Крикнул кому-то в темную глубину распахнутого настежь парадного, чтобы позвали призывника Лукина. Иван тоже не замешкался, вышел через минуту. Офицер закончил курить, ушел в здание. И вот тут, как назло, язык у меня онемел.

Иван, стриженый под «ноль», нелепо выглядевший в старой коричневой курточке и тесных брючках, прищурившись, холодно осматривал двор. В мою сторону и глазом не косил. Я подошла совсем близко.

— Ну? Зачем пришла?

В душе словно оборвалось что-то. Возбуждение, несшее меня сюда, как на крыльях, разом угасло. Действительно, зачем?

— Тебя проводить. Попрощаться.

Он полез в карман курточки. Достал пачку «Примы», неторопливо закурил. Объяснил спокойным, будничным тоном:

— Я тебя вчера ждал. А ты папочки испугалась. Пришла сегодня. Тайком, наверное? Но сегодня, да еще тайком, мне не нужно. Ты опоздала. Так что катись отсюда. И побыстрее.

Стиснула руки в кулаки. До боли сжимала их, чтобы не разреветься. И не знала, какие слова надо сказать…

Иван повернулся и пошел прочь, отшвырнув подальше только что закуренную сигарету. Уходил неестественно прямой, неестественно спокойный. Не попрощался даже. От великого отчаяния крикнула ему в вдогонку:

— Я все равно буду тебя ждать!

Он остановился. Сделал оборот на сто восемьдесят градусов.

— Вали отсюда, сказал. И не жди. Не надейся.

Вот так. Значит, кончено. Мне это было известно, еще когда сломя голову неслась сюда. Но так хотелось верить Никите, а не себе… Очень хотелось… Я повернулась и побрела домой. На то, чтобы держать спину так же прямо, как Иван, не было сил. Слезы застилали глаза, лились по щекам, подбородку. Вытирала их обеими руками. Они продолжали литься. Как из бездонной бочки. Все вокруг казалось размазанным, неясным, потерявшим цвет и форму.

Целую вечность, ничего не соображая, я добиралась до дома. Позвонила в дверь. Никита, видимо, ждал. Открыл сразу. Понял все с полувзгляда. Да и что тут было не понять? Не сказал мне ни слова. Не пробовал утешать. Боялся тронуть. И за это ему спасибо. Никита знал меня лучше всех, сообразил — мне сейчас крайне необходимо побыть одной. Он и потом не утешал. Избегал при мне пусть ненароком упоминать об Иване. Когда получал от него письма, прятал так, чтобы я их не видела. Чудак. Мне за несколько дней было известно, когда придет очередное послание. Кишками ощущала. Находила письма, как бы он их ни прятал. Тайком прочитывала, выучивала наизусть. Но лишь первый год. Ведь Иван — это была совсем другая жизнь. Жизнь, которую, по трезвом размышлении, я себе запретила. Стремилась избавиться от ноющей боли в душе? Не хотела дополнительных унижений? Трудно сказать. Одно я решила твердо. У меня не хватило воли вовремя противостоять отцу. Зато хватит воли поставить жирный крест на своей любви.