Начиналась последняя неделя моего отпуска. Почему-то отпуск всегда пролетал слишком быстро. Я и отдохнуть как следует не успевала. Только начнешь в себя приходить, а уже на работу пора.

Обычно мы отдыхали в Вербилках. Саня и Лидуся не могли заниматься своими шестью сотками по-человечески. Наезжали только в выходные дни. Вот и получалось, что каждое лето огородничали мы с Димкой и бабушкой. Как правило, сидели на даче до последнего. Но в этот раз вернулись в Москву на целую неделю раньше. Что нас так потянуло домой? Непонятно. Вообще-то бабушка прихварывала. Не мешало находиться поближе к врачам. Да и погода испортилась, пошли дожди. Вот мы и вернулись.

В воскресенье разбирали вещи, мылись, смотрели телевизор. И, соответственно, спать легли очень поздно. А в понедельник рано утром раздался телефонный звонок. Мне не хотелось вставать. Я пыталась уговорить себя, мол, ничего не слышу. Но телефон все трезвонил. Еще бабушка с Димкой проснутся! Делать нечего. Который теперь час? Семь? Восемь? Еле продрала глаза, побрела к телефону.

Звонила Лидуся. Возбужденная до нельзя.

— Катюсик! Объясни, что происходит?

— А что происходит? — поинтересовалась я и, прислонившись к холодильнику, закрыла глаза. Сквозь сон слышала Лидусино сообщение: по телевизору и по радио говорят невесть что, Горбачев заболел, власть взял в свои руки какой-то там комитет по чрезвычайным положениям. Или происшествиям? Непонятно, короче. В нем, в этом комитете, Язов, Павлов, Янаев, еще кто-то. Услышав фамилию Янаев, я перестала воспринимать Лидусины слова совсем. Этот человек чем-то неуловимо напоминал мне покойного мужа. Кстати, помнится и его Геннадием родители нарекли. Что? В Москве введено чрезвычайное положение? Ах, войска?

— Что это такое, а? Скажи, Катюсик?

— Что, что? — засыпая на ходу, пробормотала я. — Обыкновенный военный переворот.

— А нам что делать?

— Не знаю. Я спать хочу. Ты извини, ладно?

Повесила трубку. Вернулась в постель. Угрелась под одеялом. Стала благополучно проваливаться в сон. Но сквозь дрему вдруг ясно и четко прошли мысли: «Постой, постой! О чем это Лидуся говорила? По описанию — точно военный переворот. Но у нас? В Москве? Чепуха! Просто Лидуся испугалась и все перепутала. Хорошо, а с чего ей пугаться? Пугаться-то ведь тоже нужно с чего-то?!».

Я открыла глаза и села. Надо позвонить Лукиным и узнать все точно. Лучше расспросить Саню. Он мужик толковый. И с ним у нас частенько возникает полное взаимопонимание.

Пошла в ванную. Плеснула в лицо холодной воды. Взялась за телефон.

— Я ничего сам не понимаю, — взволнованно ответил Саня. — Мы сейчас к вам придем. Ты своих поднимай. И включи телевизор, радио. Там эти сообщения постоянно идут.

Я бросилась к телевизору. Включила. Немного послушала. Побежала одеваться, умываться. Делала это быстро. Шум разбудил бабушку и Димку. Они выползли в большую комнату. Ничего не понимали. Бабушка сердилась.

— Баб! — сказала ей жестко. — В Москве военный переворот. Сядь перед телевизором и слушай. Я пойду, скоренько завтрак сочиню. Сейчас Лукины придут.

Бабушка закрыла рот на середине своей возмущенной тирады. Ошарашено посмотрела на меня. Но в растерянности пребывала лишь несколько секунд. Погнала Димку одеваться. Сама накинула халат и устроилась перед телевизором.

Через час семейный совет бурлил вовсю. Надо немедленно решить, уезжать из Москвы или нет? Уезжать. Пересидеть смутное время на даче. Бог с ней, с работой. Всегда можно будет новую найти. Жизнь дороже. Бабушка, как человек опытный, прошедший лагеря и переживший Великую Отечественную, настаивала на срочных закупках. Сахар, соль, крупы, сухари, мыло, спички, водка. Еще лекарства, иголки с нитками. Сидели, считали, сколько есть денег у двух семей. Нас с Саней отправили по магазинам.

К обеду снова собрались вместе. Решали, как будем выезжать на дачу. Бабушка слушала споры тихо. Лицо ее побледнело, а подглазья чернели. Она нервничала. И боялась. Не за себя боялась, за нас. Мы плохо себе представляли подобные катаклизмы. Она их прошла.

Заглянула соседка Клавдия Петровна. Поохала. Сообщила, что ее сын поймал какую-то радиостанцию. Кажется, «Эхо Москвы». Никогда не слышали. Так вот, там все по правде говорят. Но ловить нужно на ламповый радиоприемник. Другие не берут. У меня как раз стояла «Ригонда». Саня бросился настраивать. Сигнал был слишком слабый, скрывался за шумами.

— Глушат, сволочи, — ругнулся Сашка. Побежал домой и приволок минут через пятнадцать длинный кусок обмоточной проволоки. Один ее конец воткнул в приемник, другой выбросил на улицу через балкон. Слышимость стала лучше.

Мы сидели возле старенькой «Ригонды», по очереди прижимаясь ушами к динамикам. Замерев, внимали. Боялись пошевелиться, шумно вздохнуть. Вдруг пропустим самое важное? Саня помаялся-помаялся и заявил, что надо ехать туда, к Белому дому. Раз народ туда идет, значит, там можно будет получить полную информацию. Лидуся закричала на мужа. Она не пустит его никуда. А если убьют? Чепуху кричала, в общем-то. Саня тоскливо и жалобно смотрел на меня. И я приняла решение. Выдала его безапелляционным тоном. Мы поедем туда вдвоем с Сашкой. Лидуся с дочкой и тетей Машей пусть сидят у нас. Мало ли что? Вместе не так страшно. Да и бабуля у меня человек опытный и решительный. А мы с Саней им будем звонить. К вечеру вернемся, тогда будем решать, как поступить дальше. Со мной Лидуся спорить не посмела. Только косилась обиженно.

Мы с Саней довольно быстро собрались. И поехали. Спокойно, по-деловому. Всю дорогу молчали, изредка перебрасываясь короткими фразами. Каждый думал о своем. Похоже, мы оба боялись. Что там ждет впереди? Вдруг военные действия начнутся или что-нибудь еще? Неизвестность пугала.

Пока вокруг все шло относительно спокойно. В одних местах люди спорили и митинговали. В других шутили — зло и не очень. В третьих — невозмутимо занимались своими делами. На «Баррикадной» было покруче. Сновали какие-то люди с листовками. Группками стояла милиция, еще никого не трогая.

У Белого дома народа оказалось не густо. Но со всех сторон к нему неторопливо шли, стекались люди. Кое-где вспыхивали драки на политической почве. Ненадолго. Дерущихся моментально растаскивали. Вот где шуму-то! Мы толкались там часа три. Насмотрелись, наслушались. После этого выбрались к метро, туда, где поспокойней. И все неторопливо обсудили. Поразительно, до чего в тот момент мы с Саней одинаково думали. Это было приятно. Грело душу и успокаивало. Совместно выработанное решение казалось единственно правильным. Мы поехали домой, гораздо более уверенные. Я все удивлялась, как наши с Сашкой размышления совпадали. Почти у самого дома спросила его:

— Слушай, Сань! А чего ты ко мне в детстве надирался? Смотри, какое у нас сейчас понимание.

— А ты в детстве вредная была, — улыбнулся Саня. — До омерзения. И задавалась.

— Теперь не задаюсь?

— Иногда.

Мы рассмеялись. И это было последнее спокойное мгновение.

Я думала, с Лидусей будет инфаркт или что похуже, когда Саня изложил ей наши соображения. Она буйствовала раненым слоном. Визжала: «Не пущу!». Потом угомонилась. Димке поручили отпаивать ее валерианкой. Она покорно принимала от него капли, изредка всхлипывая. Тетя Маша молча плакала. Бабушка казалась спокойной, деловитой.

— А что ж! И правильно!

— Но ведь ночь скоро, — слабо скулила Лидуся. — Пусть, если им так неймется, с утра едут.

— Неизвестно, что утром будет, — отрезала бабушка. — Езжайте, ребятки, сейчас по-другому нельзя.

Она сама уложила нам рюкзак. Вещи упаковала в целлофановые пакеты. Собрала так, словно мы должны были идти по этапу. Тогда мне это казалось лишним. Через несколько часов я поняла, как она права. Я вот отказывалась брать с собой Санину саперную лопатку. Мне не хотелось лишнюю тяжесть тащить. Не на год же собираемся. Ясность будет, скорее всего, к утру. Завтра днем мы вернемся. И я отбрыкивалась от этой лопатки. Бабушка настаивала. А лопатка очень пригодилась, когда ставили палатки комитету солдатских матерей. И пригодились запасные шерстяные носки, резиновые сапоги, дедушкина плащ-палатка, топор… Единственное, о чем мы забыли, это о сигаретах. Но у Белого дома проблем с табаком не возникало. Там угощали пачками и даже целыми блоками.

Вообще, ненормальные были дни. Становилось то страшно, то весело. В Белом доме в одном из подъездов записывали в так называемую «народную оборону». Саня побежал туда. Записать себя и меня. Вернулся огорченный. Женщин не брали. Только мужчин, прошедших различную военную подготовку. Он без меня соваться не стал. Ладно. Мы и так здесь посидим. Авось, пригодимся.

Сидели мы на земле возле ограды парка. Устроились по-походному, со знанием дела. Сашка часто шнырял по окрестностям, узнавал новости. Я никуда не уходила. Караулила удобное место.

Были моменты, когда, оставаясь одна, спрашивала сама себя: «Зачем я здесь? Народу много. И без меня обойдутся. А у меня маленький Димка». Но эти мысли быстро вытеснялись другими. Я всю жизнь чего-то боялась. Например, отца. Первую учительницу и пионервожатых. Комитет комсомола. Стукача в институте. Боялась высказывать свои мысли, если они не совпадали с общепринятым мнением. Боялась одеваться в соответствии со своим вкусом. Боялась жить не «как все». Одни маленькие и большие страхи. И если с маленькими удавалось кое-как справляться, то с большими даже и не боролась — бесполезно. Они гнездились глубоко в сознании, вылезая на поверхность лишь изредка. И все же определяли мою жизнь, мое поведение, мои успехи и неудачи, мое самочувствие… Много лет назад я впервые столкнулась с необходимостью победить свой страх, чтобы устроить личную жизнь по своему разумению. И восстала против отца. Мне казалось, больше никогда ничего бояться не буду! Но прошло время и выяснилось: побежден только один страх и, причем, не самый главный. Вся окружающая жизнь была полна привычными боязнью и ложью, в которых существовали абсолютно все. А моя сшибка с отцом получилась для меня только прелюдией. Вот теперь — главная схватка с собой, со своей трусостью, со своей привычкой жить во лжи. И не только за себя. За Димку. За других, таких же, как он. Чтобы росли, не зная лагерей и этапов, не зная «волчьих билетов» и травли общества, не зная даже тех страхов, какие знала я. Здесь, у Белого дома, мне тоже было страшно. Иногда — очень. Но это был другой, непривычный страх. Я копалась в себе, пытаясь понять его природу. И не понимала. Вероятно, это была боязнь за других, не за себя?

Саня возвращался и я забывала о своих раздумьях. Вдвоем мы не скучали. Нам было о чем поговорить. Свободного времени оказалось в избытке. Мы воспользовались этим. Много рассказывали: каждый о себе. Как бы заново открывали для себя друг друга. И удивлялись, почему раньше не могли найти общего языка, если так похожи? Теперь-то точно находили. Где уж тут скучать? Да и вполне достаточно общались с различными людьми. Все из-за Саниной коммуникабельности. Скоро стали выделять постоянных соседей. Почему постоянных? Люди толпились кругом, передвигались, менялись местами. Особенно много молодежи. Молодежь скандировала какие-то лозунги, кричала оскорбления в адрес коммунистов, пела под гитары наспех сочиненные неуклюжие песни, хаотично перемещалась. Но молодежь тусовалась, она приходила и уходила. А люди нашего возраста и старше приходили и оставались. Окапывались надолго. Как и мы с Саней. «Потерянное поколение времен застоя» — так нас стали называть. И вот это самое «потерянное поколение» назад пути для себя уже не видело, уже никуда не собиралось уходить от Белого дома, что бы ни ождало впереди. Все эти люди, наверное, как и я, устали бояться и лгать. Пришли сюда победить свой страх. И остались.

В первую ночь своего «белодомовского сидения» я страшно мерзла. Не спасали ни чай, ни кофе, которые мужчины и женщины преклонного возраста разносили в эмалированных ведрах и обычных чайниках, угощая всех подряд. Одна дама из комитета солдатских матерей пригласила меня в палатку и потихоньку угостила спиртом. Выпивших у Белого дома практически не было. Если кого-то начинали подозревать в употреблении горячительного напитка, то сразу под руки выводили за оцепление, подальше, к метро. Назад уже не пускали. А мне необходимо было согреться. И я была благодарна наблюдательной и отзывчивой даме. Но после принятия этих пятидесяти грамм долго сидела в палатке. Гоняла во рту жевательную резинку. Вела себя мышью. Обошлось. Никто не заметил. К полному разочарованию, спирт помог ненадолго. Через два часа зубы у меня опять выстукивали барабанную дробь.

Саня ушел бродить по округе. Потом прибежал и потащил меня к разбитому киоску с мороженым. По дороге уверял, что сейчас я согреюсь и даже смогу поспать.

Он привел меня к костру, подле которого сидело человек десять мужчин разного возраста и молоденькая девушка. У девушки волосы были протравлены пергидролью и торчали мочалкой. Но улыбка приятнейшая. Звали ее Аней, и впоследствии мы подружились. Ни в начале нашего знакомства, ни после я так и не сумела понять, что же Аню толкнуло пойти к Белому дому? Политика была ей безразлична. Она вообще мало чем интересовалась. Может, тут не последнюю роль сыграла свойственная молодежи любовь к авантюре? Ну, все равно.

Нас радушно приняли. Потеснились, освобождая место у огня. С любопытством расспрашивали. Это оказался отряд той самой «гражданской обороны», куда женщин не брали. Как там Аня оказалась? — неизвестно. Почему-то отряд назывался сотней. Имел цифровое обозначение и свою задачу.

Мы грелись возле этого костра всю оставшуюся часть ночи, по очереди кемаря на садовой скамейке, которую мужчины притащили из парка. А утром наши с Саней фамилии были внесены в списки «гражданской обороны». Так мы оказались в пятьдесят пятой сотне, которую не покинули до самого конца этих странных событий.

Задача у нашей группы была простая: охранять неширокую улицу, ведущую к Белому дому вдоль парка. Никого не пропускать. В принципе, не сложно. Улицу перегородили двумя большими бетонными блоками и грузовыми машинами. Саня вместе с остальными мужчинами ходил спускать шины у грузовиков. А когда у Белого дома остались шесть танков, мы нахально посчитали один из танков своим. Танкистов взяли под опеку: кормили, поили, угощали сигаретами, развлекали. В особом восторге была Аня. Она почти не слезала со скользкой брони. И в конце-концов получила прозвище «Анка-пулеметчица». Кто-то раздобыл ей шинель. Слишком большую для хлипкой девушки. Аню это не смущало. Пусть шинель болталась на ней, как на палке, зато прекрасно отпугивала любопытных. После чего мне посоветовали раздобыть и себе такую же. Я не стала суетиться. Облачилась в дедушкину плащ-палатку. Тем более, что периодически шел дождь. Вся земля размокла. Траву в округе быстро вытоптали, и теперь под ногами чавкала жирная глина. К плащ-палатке, спасибо бабушке, добавились резиновые сапоги.

В ночь с двадцатого на двадцать первое стреляли. Издалека трассы выглядели зеленоватыми пунктирными линиями. Кто-то на балконе Белого дома в мегафон предложил всем лечь на землю. Ребята из нашей сотни захохотали. Но вообще-то мы внимательно прислушивались к тому, что вещали с балкона каждый час. Это был единственный верный источник информации. То, о чем говорилось в толпе, казалось ужасным. Время от времени кто-нибудь из наших ребят покидал «родную заставу» и через час возвращался со свежими слухами. В Москве везде танки. Народ из троллейбусов строит баррикады. Эти гады-гэкачеписты заказали невероятное количество наручников. Потом Валерка Хренов, успевший раздобыть себе камуфляжную форму и совершавший по заданию штаба гражданской обороны разведывательные рейды, принес страшную весть. В тоннеле под Арбатской площадью произошла трагедия. Народ пытался остановить БТР-ы. Есть человеческие жертвы. В одних стреляли, других просто размазали БТР-ми по стенке тоннеля. Бесшабашного до того момента Хренова трясло, пока он рассказывал нам кошмарные новости. Мы молча слушали. Не перебивали. Не задавали вопросов. Вглядывались в его побледневшее, усталое лицо и отчаянно надеялись, что он врет. Или сам ничего толком не знает. Но нет, склонный к безобидным преувеличениям, сейчас Валерка не врал. Не похоже было. Стало страшно. Вот они, военные действия. Начались. Час-два — и до нас докатятся. Далекое воспоминание детства вдруг промелькнуло, исчезло, а затем снова, уже неторопливо и основательно выплыло из глубин памяти, заслонив на какую-то минуту действительность.

Перед глазами встал солнечный осенний день. Один из тех чудных дней «бабьего лета», прелесть которых остро ощущаешь даже в детстве. Мне было тогда двенадцать лет. Помнится, мы играли в «штандр». Или в «вышибалы»? Играли большой шумной компанией. Азартно. И потому ничего сначала не видели. Только отчаянная матерная ругань заставила нас остановиться. А непонятная возня, звуки ударов — обернуться. Совсем рядом дрались взрослые пьяные мужики. Довольно знакомая картина. И дерущиеся оказались хорошо знакомыми людьми. Но что-то в этой драке выглядело не так, непривычно. И потому мы не вернулись к игре, а стояли и смотрели, раскрыв рты. Хотя и рассмотреть толком что-либо было трудно. Мужики сгрудились в кучу. Тяжело матерясь, размеренно наносили удары невидимому для нас противнику. Потом над их головами взлетела чья-то рука и сверкнула на солнце. Уже после стало понятно, что сверкнула не рука, блеснул нож, стиснутый в руке. Но тогда никто из нашей команды ножа не заметил. Просто глаза сами собой следили, как опускалась эта рука — медленно и неотвратимо. Раздался глухой удар. И сразу наступила оглушительная тишина. Дерущиеся замерли. В этой страшной тишине прозвучал чей-то сдавленный стон. Мужики качнулись назад. Все так же молча расступились, пряча перекошенные ужасом лица. И мы увидели дядю Борю Саллахутдинова из нашего подъезда. Малорослый, крепенький, вечно пьяный татарин в несвежей белой рубахе навыпуск нетвердо стоял на широко расставленных ногах. Слегка покачивался. В спине у него торчал нож. Большой кухонный нож с деревянной ручкой. Это было так… так… Мы ошеломленно молчали. Дядя Боря тем временем завернул за спину левую руку и сам выдернул нож. Не упал. Стоял, слегка покачивался. В спине у него сквозь белую рубаху зиял красный треугольник.

— Кровь, — прошептал трясущимися губами Котов.

— И мясо, — тихо согласился Ремизов.

Они еще что-то обсуждали полушепотом, но я не слышала их. Плыла в тумане. И в этом тумане с трудом видела, как засуетились, забегали люди. Кто-то побежал вызывать «скорую», кто-то — за бинтами и ватой. Дядя Боря наконец упал. Его поднимали, держали. И все боялись, что земля с газона, куда он завалился, случайно попадет в рану. Потом надрывно сигналя примчалась «скорая помощь». Беднягу уложили на носилки. Увезли. А народ долго не расходился. Соседи стояли возле просыхающей на асфальте лужи крови и судачили, судачили. Я все никак не могла выплыть из одуряющего тумана. Кто мне был дядя Боря? Да никто. Сосед с пятого этажа. Я даже с его детьми, с Витькой и Алькой — моими ровесниками — никогда не общалась. А тут испугалась за него. Испугалась, что умрет. И этот кошмар терзал меня весь день. Только вечером, когда Алька вышла во двор и сообщила, что отец будет жить, туман в моем сознании стал рассеиваться.

И вот сейчас, когда Валерка рассказывал о происшествии, давно забытый ужас вновь охватил меня. Я боролась с собой изо всех сил, пытаясь стряхнуть липкий, леденящий мозги и душу туман.

Мужчины принялись учить Аню и меня, как быстро приготовить «коктейль Молотова» и куда лучше швырять бутылку с этим «коктейлем». «Дети полка» лет десяти-одиннадцати, которых в нашей сотне было трое, отправились добывать бутылки из-под вина с узким длинным горлышком. Их держать удобней. Еще Астащенко-младший, в той, вчерашней жизни, как и его отец, работавший агрономом, объяснял нам, куда следует пихнуть арматурный прут, чтобы танк или БТР больше не смогли перемещаться в пространстве. Астащенко-старший издалека гордо наблюдал за сыном, притворяясь, что смотрит не на него, а на молодых и хорошеньких женщин. Мы, молодые и хорошенькие, но чертовски уставшие, стояли с арматурными прутьями в руках, внимательно запоминали. Танкисты хохотали, глядя на это зрелище. Не знаю, что смешного они нашли. Нам с Аней было не до смеха.

Через несколько часов тревога улеглась. Поступили новые, более точные сведения. Погибло не восемь человек, а трое. Все — молоденькие мальчики. А БТР-ы не прошли. Их остановили. Потом и совсем развернули. Но вот в Кубинке высадился танковый десант. Полным ходом идет на Москву. И сразу кто-то кричал, что зато Кантемировская дивизия на нашей стороне.

У меня все смешалось в голове: лица, события, день, ночь. Хотелось спать. Ноги и руки наливались свинцовой тяжестью. Иногда от усталости я хотела реветь. Тогда начинало казаться, что наше пребывание здесь бессмысленно. Ну что мы можем против танков? У нас ведь кроме арматурных прутьев и десятка бутылок с бензином ничего нет. Достаточно взвода солдат с автоматами, чтобы разогнать всех собравшихся у Белого дома. И танки не нужны. Подобные мысли кого угодно повергнут в тоску. Эта грандиозная попытка хоть что-нибудь изменить в нашей жизни представлялась мне безнадежной. И спасал меня только неуемный Валерка Хренов. С ним вечно приключались непонятные и смешные истории. Он по горячим следам делился со мной своими приключениями. Я хохотала. И усталость ненадолго отступала. И наше общее дело не казалось больше безнадежным. Раз у меня, у Ани, у Астащенко, у Сашки, у многих других есть силы смеяться — значит не все потеряно.

Уходила постепенно и неопределенность. Это странное гражданское противостояние близилось к концу. Двадцать первого часть гэкачепистов полетела в Форос. Мириться с Горбачевым. Дураки. Им надо было мириться с народом. В Форосе их и прижали. В нашей сотне делались долгосрочные прогнозы. Хренов громко, на всю площадь, кричал: «No pasaran!». Все немного расслабились. Между бетонными блоками, перегородившими улицу, постоянно горел костер. Мы почти не отходили от него. Сидели кружком и рассказывали анекдоты. Да, именно анекдоты. Хохотали от души. В один из таких взрывных моментов мы дружно откинулись от огня и вдруг замерли. Между блоками и оградой парка цепочкой шли высокие, накачанные парни в камуфляжной форме необычного фасона и расцветки. Шли по доскам, битому стеклу, различным железкам, ступая неслышно, как тени. Словно плыли по воздуху над всем этим мусором. Ни шороха, ни какого-либо другого звука. У всех на поясе висела маленькая сумочка, похожая на сумку-«банан». И каждый держал правую руку в кармане, видимо, пряча что-то. Мы просто оцепенели. Молча следили за этими парнями. Только Хренов, почти не разжимая губ, прошептал:

— Это «Альфа». Это настоящие профи…

Он дождался, пока «профи» пройдут. Вскочил и полетел к нашему сотнику Володе. Пошептался с ним. Володя помчался в Белый дом, а Хренов — туда, откуда пришли эти качки. И пропал…

К нам приходил начальник штаба гражданской обороны. Невысокий, бритоголовый, крепко сбитый мужик в камуфляжке. Расспрашивал. Потом совещался с Володей. Они сходили до перекрестка. Обнаружили там грузовики с такими же парнями. Начали сновать туда-сюда. Вели переговоры. Хренова все не было. Грузовики с накачанными парнями удалось уговорить отъехать назад на целый квартал. Ту группу, что прошла мимо нас к Белому дому, благополучно завернули к родным грузовикам. Понятия не имею, как это удалось? Но удалось. И они, эти «профи», уходя, довольно тепло попрощались с нами. Шли теперь свободно, гремя досками и битым стеклом на всю катушку.

Валерка Хренов вернулся через несколько часов. Побитый, униженный и оскорбленный. Оказывается, возвращаясь к нашей баррикаде, попал в плен к другой сотне. Был крепко избит и долго доказывал, что он свой. Пока его не сдали тому самому начштаба. Мы плакали от смеха, когда Хренов выражал свое возмущение действиями дураков из соседней сотни.

И вот тут-то я увидела Ивана. Это был Иван. Никаких сомнений. Сначала я растерялась и ничего не предпринимала. Стояла и смотрела на него. Однако, все-таки рванулась в толпу, стремясь оказаться поближе к нему, разглядеть до мельчайшей черточки.

— Ты куда? — в один голос закричали мне Валерка с Аней. Я махнула им рукой. Отыскала глазами Саню. Кивнула ему и показала глазами в сторону Ивана. Он проследил за моим взглядом. Удивился. Кивнул в ответ, дескать, все понял. Потащил в сторону Валерку с Аней, на ходу объясняя им что-то. Меня же затолкали в толпе. Я отчаянно вертела головой, так как больше не находила Ивана. Пробралась к санитарному автобусу. И стояла там, лихорадочно шаря глазами по бесконечному множеству лиц. И вдруг увидела. Он был не один. Шел с бритоголовым начштаба прямо к нашей баррикаде. Они остановились между танком и бетонными блоками. Подозвали сотника Володю. Долго с ним разговаривали, резко жестикулируя.

— Катька!

Я оглянулась, раздосадованная. Бог мой! Из открытых дверей медицинского автобуса на меня смотрел Витька Ремизов. Постаревший и потасканный. Вот кого не ожидала встретить.

— Ты что здесь делаешь? — не сумела скрыть своего изумления.

— Вообще-то мы концерты на набережной даем. «Рок на баррикадах». Слышала?

— Про концерты? Да. Но на набережную еще ни разу не ходила.

— Ну, вот. А в промежутках я медикам помогаю. У меня среди них старые друзья нашлись. Они меня спиртиком греют. Заходи… отметим встречу…

Я не знала, как лучше поступить. Идти к своим и столкнуться с Иваном лицом к лицу? Или смотреть на него из автобуса? Взяла и полезла к Витьке. Он познакомил меня со своими друзьями. Пить я отказалась. Посидела минут десять, поболтала. Баррикада наша обозревалась частично. Меня это не устраивало. Не видно было Ивана. Поэтому попрощалась и вылезла на улицу. Возле танка уже никого не наблюдалось. Вот обида-то. Можно смело возвращаться.

— Ты где была? — встретила меня Аня.

— У медиков в автобусе сидела. Старого знакомого встретила. И он меня к медикам затащил.

— А тут без тебя такие классные мужики приходили!

Аня, как и я, была матерью-одиночкой. Совсем молодая, никаких комплексов. На отношения с мужчинами смотрела проще меня, намного проще.

— Ты про начальство? Я их видела. Зачем они притащились?

— Да на счет «Альфы», — встрял неизвестно откуда взявшийся Валерка. Из воздуха он что ли материализовался? Я поискала глазами Саню. Махнула рукой, подзывая. Как бы мимоходом заметила:

— Не люблю начальство. Если они еще на горизонте появятся, свистните мне. Я опять уйду к медикам.

И пошла к костру, не подозревая, что напророчила. Иван появлялся у нашей баррикады несколько раз. И с начштаба. И один. Я каждый раз успевала сбежать к медикам. Уводила с собой Саню. Не дай бог он с Иваном пересечется. Пока Сашка общался с медиками, я смотрела из окна автобуса. Ругала себя за трусость. И сама себя успокаивала. Не для того третий день нахожусь здесь, чтобы личные проблемы решать. Долго потом ходила молчаливая, отмахиваясь от Валерки с его рассказами и от Астащенки-младшего с его помидорами в условиях крайнего севера.

В три часа ночи на балкон Белого дома вышел Руцкой. Рявкнул в мегафон:

— Подлец Крючков арестован. Победа, товарищи! Победа! Все! Можете идти по домам!

Вместо ожидаемого «Ура» по площади, разрастаясь, покатился дружный хохот. Покатился и долго не затихал. Скорее, это было последствием напряжения, несколько дней гнездившегося в людях и теперь отпустившего их. Естественно, никто никуда не пошел. Три часа ночи. Метро закрыто. Наземный транспорт не ходит. Да и не хотелось сразу расставаться. До рассвета люди смеялись, хлопали друг друга по плечам, делились переживаниями и последними радостными новостями. Лишь в шесть часов утра начали расползаться. Площадь тихонько пустела. В семь часов ушли танки, защищавшие Белый дом. Мы их провожали, как родных. Пытались, несмотря на протесты, закинуть в люк еще хоть немного продуктов, газировки, сигарет. Аня плакала. И танкисты посадили ее на броню — прокатить напоследок.

Мы собирали с Саней свои вещи в рюкзак, когда появился Валерка Хренов с двумя бутылками кагора в руках.

— Мужики! Церковный! Освященный! Сам отец Глеб Якунин угостил!

Сотник Володя с сомнением разглядывал бутылки. Не верил, что они из церковных подвалов. Хренов его неправильно понял. Заклянчил:

— Грех за победу не выпить. Володь, а?

Смешно было слушать, как отчаянный Хренов по-детски пытался умаслить Володю. Володя оглянулся вокруг. Людей оставалось мало. От нашей сотни — меньше половины. Он махнул Хренову рукой:

— Давай!

Мы пристроились возле палатки комитета солдатских матерей. Неизвестно откуда появились пластиковые стаканчики. Хренов прямо-таки священнодействовал, разливая вино.

— Ну, за победу!

Мы чокнулись. И тут дикий вопль прорезал воздух над уже пустой площадью:

— Тревога! ОМОН на танках!

Пластиковые стаканчики попадали на заботливо кем-то расстеленную пять минут назад газету. Кагор вытекал из них густой рубиновой влагой.

Все куда-то побежали. Кто к баррикаде, кто к Белому дому. Я побежала на крик. Еле расслышала далеко за своей спиной громкие команды Володи:

— Сотня! Стройсь!

Но меня уже пронесло вперед. Я затормозила, собираясь вернуться назад, к строящейся сотне. Тут кто-то подхватил меня под руки. Кто-то уверено скомандовал над ухом:

— Быстро в цепь!

И я оказалась зажатой между двумя незнакомыми мне мужчинами.

— Цепь! В «замок»!

Все команды выполнялись автоматически. Суета моментально улеглась. Наступила тишина. Я перевела дух и оглянулась. Проезжую часть перед Белым домом через равное расстояние перегораживали четыре двойные цепочки. И все. Никого больше. Я оказалась в первом ряду первой цепи. Через несколько человек от меня стояла еще одна женщина. И во втором ряду — одна. Всего три женщины в цепочке.

Из подъезда вышла группа мужчин. Все военные. В форме. Только один в штатском. Они посовещались. Куда-то послали двух парней в камуфляжках. Парни скоро вернулись. Видимо, доложили обстановку. Тогда один из военных пошел к нам.

— Кто это? — тихо спросила я у соседа.

— Это Кобец, — так же тихо пояснил сосед, маленький пожилой человечек в очках с толстыми линзами, с синей береточкой на седой голове.

Кобец прошел перед нами, внимательно нас разглядывая. Я засмущалась, отвела глаза в сторону. И чуть не вскрикнула. Мужчина в штатском стоял совсем недалеко. И этим мужчиной в штатском был Иван. Разглядеть удалось даже свежую царапину на его щеке. Я засмотрелась. Боялась и надеялась одновременно, что вот сейчас он меня увидит. Чуть не упустила команды Кобеца:

— Всех баб — во второй ряд.

Он произнес это таким тоном, что мужчины ретиво принялись исполнять приказ. Мы упирались, как могли. А я попробовала ругаться. Понимала: нас хотят уберечь. Но из второго ряда Ивана не увидишь. Брыкнулась разочек. Нас все-таки выпихнули туда. И поставили вместе всех троих.

— Ладно, — прошептала новая соседка, женщина моих лет. — Хорошо, хоть во вторую цепь не выперли.

Снова побежали куда-то парни в камуфляжках. Вели переговоры? Вернулись минут через десять. И снова Кобец прошел перед строем. Не приказал, а своеобразно попросил, болезненно морщась:

— Всех женщин из цепочек убрать и отвести за ограду в парк.

Ага! Щаз-з-з! На сей раз мы сумели оказать достойное сопротивление. Вытурить нас не удалось. Кобец только досадливо махнул рукой. Мол, пусть эти дуры остаются, если им жизнь не дорога. И опять мы ждали. К баррикаде у памятника подъехала черная «Волга». Из нее никто не вышел. Только дверца распахнулась. И я видела, как Иван пошел к «Волге». Пока он о чем-то договаривался с сидящими в машине, я каждую секунду умирала от страха за него. Ведь неизвестно, кто сидит в этой чертовой машине и что за разговор там идет. Но паниковала напрасно. Он вернулся, сохраняя спокойное сосредоточенное выражение лица.

Военные совещались. К нам же вышла невысокая худая дама. Попросила полной тишины. Проинструктировала. Все арматурные прутья выбросить. Если танки пойдут, разойтись по обе стороны дороги, лечь на газоны. Активных действий не предпринимать.

После ее слов наступила гробовая тишина. Как-то сразу расхотелось шептаться, обмениваясь впечатлениями. Слышны стали работающие вдалеке мощные моторы. Потом наша инструкторша поинтересовалась носовыми платками. Таковых ни у кого не обнаружилось. Зато кто-то достал из кармана толстый отрывной блокнот с маленькими квадратными листочками. Блокнот быстро раздраконили, передавая листочки по рядам. И опять — тишина.

— Слушайте внимательно, — сказала худая инструкторша. — Повторять уже некогда. Если начнется газовая атака, намочите в луже ваши листочки, зажмите ими нос и, если получится, рот, бегите подальше. Вон туда. И ложитесь на землю лицом вниз.

Сказала, развернулась и ушла. Моментально вспыхнули шутки. Наша цепь как раз стояла посреди огромной лужи. Но веселье быстро замерло. Никто больше не подходил к нам и ничего не говорил.

Началось томительное ожидание. Напряжение возрастало быстро, а минуты истекали медленно. Они исчезали, вместо них появлялся страх. Все молчали. Ждали. Готовились. К чему? Может быть, к смерти.

Мне было страшно все время. С того самого момента, когда кто-то завопил про ОМОН на танках. Я отчаянно боялась показать это стоявшим рядом людям. Вспоминала сына, сцепив зубы. Мысленно прощалась с Димкой. И с бабушкой. Мысленно же просила у них прощения за то, что я здесь. Вроде как невольно предала своих близких. Оставила одних, бросила. Но я не могла иначе. Бабушка меня поймет, не может не понять. А вот Димка? Сейчас я боялась и за него. Весь тот страх, что я испытывала, грозил сломить меня, уничтожить. Как человека. Мне хотелось сбежать отсюда. Невзирая на позор, который я бы навлекла на себя. Но когда увидела Ивана, страх начал уходить. Ничего страшного. Бабушка найдет в себе силы простить меня. И сумеет все объяснить Димке. Ведь не только ради себя я здесь, но и ради него тоже. Ради его права самому решать, как надо жить. Вот и Иван тут. Димкин отец. Где мне еще находиться в трудную минуту, как не рядом с ним? «Жена да прилепится к мужу своему». Он мне не муж, правда. Но все равно что муж. Если что, то, по крайней мере, умрем вместе и за одно дело. И я не слушала Раю, свою соседку слева. Не слушала инженера-электрика Игоря Петровича, стоявшего справа. Смотрела на Ивана. Непонятная сила росла внутри меня и медленно побеждала страх.

Черная «Волга» наконец уехала. Мы ждали целую вечность. Потом выяснилось, что не больше двадцати минут. И вдруг пришел бритоголовый начштаба. Сказал шутливо, с балаганными интонациями в голосе:

— Все ребята, все! Можно расходиться. Не будет больше никакого ОМОНа. Не будет больше никаких танков. Ложная тревога.

Странным показалось в тот момент, что все закончилось. Последний час потребовал от людей такого напряжения сил, такого взлета души, что лица вокруг сейчас выглядели опустошенными, обессиленными.

Все тихо начали расходиться. Без шуток и легкого трепа. С отсутствующими взглядами. Я кинула последний взгляд на Ивана и пошла к рюкзаку, брошенному в парке возле палаток. Через минуту меня догнал Саня.

— Кать! Нашу сотню попросили остаться. Надо подежурить в оцеплении до десяти часов, пока Горбачев не приедет.

И всего-то два часа? Ладно. Надо так надо.

Мы стояли в оцеплении до десяти часов. Как назло сияло солнце. Начиналась жара. Мокрая одежда и обувь высыхали, дымились испарениями, коробились, причиняя большие неудобства. Вдруг навалились усталость и голод. Жажды не было. Газировку и сигареты нам периодически приносили. Затем выяснилось — Горбачев не приедет. Обещанный на смену московский ОМОН где-то застрял. И нас сначала попросили постоять до двух часов дня, до начала митинга. Потом — до его окончания.

Я, возможно, не выдержала бы, рухнула прямо на асфальт, не произойди со мной забавный случай, который дал небольшую разрядку.

На митинг начал собираться народ. Люди текли мимо нашего оцепления неторопливой рекой. И в этой реке я увидела свою Татьяну. Подругу с работы. Она шла рядом с парторгом Хвостовой. Слушала ее и крутила головой, разглядывая все подряд. И заметила-таки меня. Я помахала ей рукой. Видимо, Татьяна сказала об этом Хвостовой. Та моментально повернула голову в мою сторону. Прищурилась, вглядываясь. Стала выбираться из толпы к оцеплению. Справилась более или менее успешно. Татьяну тем временем относило толпой. Она кричала Хвостовой, звала ее. Хвостова делала вид, что не слышит. Обнимала меня, расспрашивала, ласково улыбалась. Я с трудом удерживалась от искушения сказать:

— Да пошли вы, Тамара Авксеньтьевна, к бабушке в рай.

Сил оставалось слишком мало. Тратить их на какую-то Хвостову? Еще чего! Напоследок Хвостова обняла меня за плечи и развернулась к толпе, гордо поглядывая по сторонам: все ли видят, что она лучший друг одного из защитников Белого дома? Едва Хвостова отошла, я негромко поделилась с Саней:

— Ей-богу, с трудом удержалась, чтоб не ударить ее.

— А кто это? — тут же встряла Анюта.

— Ты не поверишь, — хмыкнула ей в ответ. — Это наш парторг. Да еще сталинской ориентации.

То ли ребята слишком устали, то ли нервы у всех были на пределе, но после десятисекундного молчания сотня грохнула дружным хохотом. Гоготали до истерики. Никак не могли успокоиться. Володя даже прикрикнул. Дескать, на вас сейчас весь мир смотрит, а вы не способны элементарную дисциплину соблюсти. И правда, везде сновали иностранцы с теле- и видеокамерами, нацеливая на нас черные глазки своих съемочных аппаратов. Мы немного притихли. Валерка Хренов вытер выступившие от смеха слезы и медленно, сладенько-сладенько проговорил:

— Что же ты, солнышко, сразу нам не сказала. Ай-ай-ай… Нехорошо. С каким ветерком мы бы ее сейчас прокатили!

Сотня снова разразилась истерическим хохотом. Володя больше не кричал на нас. Не мог. Сам досмеялся до слез, до икоты.

В шестом часу вечера мы с Саней с трудом тащились к метро, еле переставляя ноги. Мечтали лишь о горячей ванне и мягкой подушке. Почти у самого метро Саня спросил:

— Слушай, Кать! А тогда у танка точно Иван был?

— Точно.

— Ты его хорошо разглядела? Ты его действительно видела?

Я устало посмотрела на Сашку, на этого Фому-неверующего.

— Я его и сегодня видела. Не веришь? Тогда вон, смотри! Сейчас в метро войдет.

Показала рукой. Саня встрепенулся. Стал смотреть в нужном направлении. Иван в этот момент как раз обернулся, прощался с кем-то. Не разглядеть его было невозможно. Саня развел руками, признавая мою правоту. Жалостливо посмотрел мне в лицо.

— Хочешь, я его догоню?

— Не надо. Едем-ка лучше домой, спать.

— Но почему, Кать?

— Видеть его с собой на одной баррикаде — это гораздо больше, чем просто встреча. Мне хватило с избытком. От перебора я сломаюсь.

Хорошо, когда в такие минуты с тобой не подруга, а друг. Ни одного вопроса, ни одного слова. Саня все понял. Понял и принял, уважая мои чувства. Обнял меня за плечи. Я обхватила его за талию. И так, поддерживая друг друга, мы медленно поковыляли к дверям, за которыми недавно скрылся Иван.