Удивительно, но именно в ту минуту я думал об Анжелике. В тот вечер мы — моя жена, я, Поль и Сандра Фаулеры — были в театре. После спектакля мы зашли к нам пропустить по стаканчику, и потом я отвез Фаулеров домой, в Гринвич Вилледж. Не знаю, с чего я вдруг вспомнил об Анжелике — ведь прошли уже месяцы и даже годы, как я излечился от своих чувств, и в тот вечер далеко-далеко были те романтические, опасные и недобрые времена в Европе, когда Анжелика была моей женой и — как мне казалось — моей единственной любовью. Поль и Сандра Фаулеры тогда тоже знали ее, и в Поле, несмотря на все его сегодняшнее спокойное благодушие, я все еще видел что-то общее с присущей Анжелике непрактичностью и безалаберностью. Но с Полем я никогда не прерывал контактов. Так что это вряд ли из-за него. Скорее, весь этот богемный квартал, да, именно он напомнил о ней мне снова. Хотя в Гринвич Вилледж мы с Анжеликой никогда не жили, это место подходило к ней, как никакое другое. Именно потому ее образ встал вдруг перед глазами, как живой, словно только вчера она бросила меня и нашего сына в итальянском Портофино, чтобы сбежать с Чарльзом Мэйтлендом.

И тут вдруг, как невероятное болезненное видение, я заметил ее — заметил в окне машины, как она рассчитывалась с таксистом перед запущенным жилым домом из бурого песчаника на Десятой западной улице.

Только изумление — ничего более — заставило меня затормозить и выскочить к ней. Такси тем временем уехало, была холодная мартовская ночь. Растрепанная, она стояла перед домом, копаясь в сумочке.

— Привет, Анжелика, — сказал я.

Анжелика никогда ничему не удивлялась. Это было главной чертой ее характера. Она только уставилась на меня своими огромными, загадочными синими глазами и произнесла:

— Билл! Билл Хардинг.

Сразу после развода, да еще и в первые месяцы моего нового супружества я несчетное число раз представлял эту встречу и всегда видел ее как событие, полное драматического напряжения, отмщения и даже горького покаяния моей бывшей жены. Но ее явное нежелание придавать ему хоть какое-то значение меня охладило, так что я уже не испытывал ничего, кроме некоторого любопытства.

— Не знал, что ты в Нью-Йорке, — начал я.

— Мы тут только пару недель.

Я не стал спрашивать, имеет ли она в виду под этим «мы» и Чарльза Мэйтленда.

— Ты снова замужем?

— Нет.

Она шагнула в сторону, и в свете уличного фонаря я впервые как следует рассмотрел ее. Все так же красива, как когда-то — я всегда считал Анжелику самой красивой из известных мне женщин, — но от происшедшей в ней перемены перехватило дыхание. Самое главное в ней — легкость и убежденность, что она знает, что хочет, куда-то исчезли. На ней был поношенный плащ, вокруг шеи завязана красная шаль. Казалась нездоровой и усталой.

— Тебе, кажется, нехорошо? — спросил я.

— Да так, у меня был грипп. Не стоило выходить из дому, но пришлось. — Она достала из сумочки ключи.

— Ты живешь здесь?

— Квартира принадлежит одному из приятелей Джимми, который уехал в Мексику. Он мне ее уступил.

— И ты живешь одна?

— Да. У Джимми квартира в восточной части города. Так я чувствую себя свободнее. — Она избегала моего испытующего взгляда. — Джимми пишет. Пока у него не получается. Но когда-нибудь он еще удивит всех.

Она нисколько не изменилась, пришло мне в голову. Неужели она никогда не избавится от своей привычки открывать неизвестных гениев? Разве опыт со мной ее ничему не научил? Не хватило урока, полученного от Чарльза Мэйтленда? Меня охватила ужасная, бессмысленная ярость на неизвестного Джимми, до которого мне не было никакого дела. Анжелика так и стояла с ключами в руке. К себе она не приглашала, но не похоже было, что она ждет моего ухода.

Равнодушным, светским тоном, обычно предназначенным для нудных собеседников, спросила:

— А ты теперь ничего не пишешь?

— Нет. До меня наконец дошло, что писателя из меня не вышло.

Она звякнула ключами, и только тут я заметил гранатовый перстень в форме дельфина у нее на пальце: он когда-то принадлежал моей матери, и я подарил его Анжелике шесть лет назад, незадолго до того, как мы отправились под венец из дома ее отца в университетском городке Клакстона. Вид перстня и тот невероятный факт, что она его еще носит, вывел меня из равновесия.

Все тем же равнодушным тоном она продолжала:

— Ты ведь женился на Бетси Кэллингем, да? Это было в газетах.

— Да.

— Тогда тебе хватит дел в изданиях ее отца.

— Я занимаюсь рекламой.

— О чем это я…

Она переступила с ноги на ногу, и я с опаской подумал, не пьяна ли она. В мое время она совсем не пила, даже на тех невероятных вечеринках, максимум рюмку-другую.

— Но ты счастлив, да? — спросила она. — Это главное. Я хочу сказать…

Тут она покачнулась. Я успел ее подхватить в тот миг, когда у нее подломились колени. Бессильно повисшее на моих руках тело было невероятно горячим.

— Тебе в самом деле нехорошо, — сказал я.

— Ничего, это грипп. Я сейчас соберусь. Извини. — Она теснее прижалась ко мне. Но возбуждение, которое я всегда чувствовал при каждом прикосновении к ней, во мне не ожило. Я подхватил ключи.

— Тебе нужно лечь. Я провожу тебя наверх, в квартиру.

— Нет, нет, я…

Я помог ей подняться по лестнице и открыл застекленные входные двери. Жила она на третьем этаже. Мы вошли в тесную гостиную, выкрашенную в темно-розовый цвет. В комнате не было другой мебели, кроме расшатанного стола и ужасного псевдовикторианского кресла с отделкой оленьим рогом. Сквозь открытую дверь была видна спальня, где на голом полу валялись потертые ночные туфли.

Она упала в кресло. Я зашел в спальню и принес пижаму.

— Сама раздеться сумеешь?

— Конечно. Не беспокойся, Билл. Серьезно…

Я прошел в кухню, которая одновременно служила ванной. На столе стояли в беспорядке тарелки и какие-то горшки. Когда мы разводились, она демонстративно отказалась от каких-либо претензий, но ведь тогда же она унаследовала кое-что от дядюшки. Неужели она снова на мели?

Анжелика лежала в постели, пижама застегнута до самой шеи. Казалась беспомощной, как усталое дитя, и — я даже похолодел — была похожа на нашего сына Рикки.

— Может быть, вызвать врача?

— Нет, все уже в порядке. Ничего страшного. — Она попыталась улыбнуться. — Иди уже, Билл, пожалуйста. Что бы ни случилось, все уже прошло. Нет смысла возобновлять дипломатические отношения.

Когда она снова зарылась в подушки, верхняя пуговка пижамы расстегнулась. Кожа на горле казалась странно темной, словно ободранной. Подушки беспорядочно громоздились друг на друга. Приподняв ее голову, я хотел их поправить. И тут мои пальцы наткнулись на металлический предмет. Я его вытащил.

Это был старый, ободранный автоматический кольт 45-го калибра. Я не мог поверить своим глазам. Найти нечто подобное у Анжелики, которая всегда избегала любой театральности, было столь же неправдоподобно, как и встретить ее с леопардом на поводке.

— Зачем тебе это? — спросил я.

Она еще не заметила моей находки, но когда я заговорил, обернулась и вяло протянула за оружием руку, руку с моим перстнем.

— Дай мне…

— Я хочу знать, зачем это тебе.

— Не твое дело. Нужно. И все.

Я снова взглянул на ее горло. Заметив мой взгляд, попыталась застегнуть пуговку. Отодвинув ее руку, я отогнул воротник, безжалостно обнажив багровые пятна. В их происхождении не могло быть сомнений.

— Тебя кто-то хотел задушить, — ужаснулся я.

— Прошу тебя, Билл…

— Когда это произошло?

— Когда… несколько дней назад. И ничего не было. Просто он напился. Он…

— Это Джимми?

— Да.

— И ты не пошла в полицию?

— Разумеется, я не пошла.

Задребезжал звонок. Лицо ее вдруг помертвело. Звонок не прекращался.

— Теперь так и будет целую ночь, — устало сказала она.

— Джимми?

Она кивнула.

— Я не хотела, чтобы он приходил сюда. Потому и вышла на улицу. Мы должны были встретиться в баре. Но он не пришел. Я должна была знать, что заявится сюда. Нужно было остаться и подождать.

— Я его спроважу.

Хоть она и пыталась держать себя в руках, сейчас от ее самообладания не осталось и следа. Гордость, отвращение, все те сложные чувства, которые она испытывала ко мне, перестали иметь значение.

— Прошу тебя, Билл. Объясни ему. Скажи, что я ждала в баре. Скажи ему, что я больна. Что я не могу его принять. Не сегодня.

Действующий на нервы звонок на миг затих, но потом забренчал снова. Положив кольт на постель, я вернулся в гостиную. Ее дрожащий голос сопровождал меня.

— Но не обижай его, умоляю. Он не виноват. Ему вернули роман. Он работал над ним два года. Ну и что, если он выпил, все равно я ему нужна. Кроме меня, у него никого нет. Он по-своему меня любит…

«По-своему любит!» Дальше слушать не было сил. Просто с души воротило. Я спустился вниз. Сквозь стеклянные двери был виден мужчина, навалившийся на кнопку звонка. Я открыл, подошел и оттолкнул его. Покачнувшись, он едва не потерял равновесие. Потом обернулся и уставился на меня.

Стройный молодой парень. При слабом свете мне показалось, что ему нет и двадцати, и, несмотря на пьяный вид, он был красив, один из самых красивых парней, каких я видел. Черные как смоль волосы. Почти такие же глаза. Я вдруг мысленно представил их вместе и поймал себя на бессмысленной ревности.

— Убирайтесь отсюда, — бросил я.

Он что-то проворчал и замахал руками, как гротескная карикатура на боксера. Потом снова уткнул свой палец в кнопку звонка. Я оттолкнул его. Он бросился на меня, наугад молотя кулаками, пинаясь, пытаясь ударить коленом. Все это было до смешного беспомощно, но безумная ярость его пугала. Мне достаточно было уклониться в сторону. Когда, продолжая молотить пустоту, он летел мимо, я крепко врезал ему в висок. Джимми тяжело рухнул на пол холла.

При виде этого сердце у меня вдруг забилось в каком-то странном восторге, буквально физическом наслаждении. Разумеется, нельзя было оставлять его там лежать. Придя в себя, он бы снова начал звонить. Я вышел на крыльцо. Какая-то женщина как раз выходила из такси. Дав знак таксисту, чтобы подождал, я вернулся к Джимми, все еще беспомощно валявшемуся на полу. Проверив его карманы, я нашел бумажник, а в нем три доллара. Забрав их, засунул пустой бумажник обратно в карман.

В это время в холл вошла женщина, приехавшая на такси, — высокая блондинка с большими циничными глазами и выступавшими вперед верхними зубами.

— Ребята, ребята, — заметила она, — ну сколько можно!

Достав ключ, прошла дальше по коридору. Я кое-как поставил Джимми на ноги. Он уже пришел в себя, но был безнадежно пьян. Я засунул его в такси, дал водителю десять долларов и сказал первый попавшийся адрес в Бруклине.

— Не выпускайте его из машины, пока не приедете, — попросил я. — Бедная мамочка ждет его не дождется.

Вернулся назад в квартиру. Анжелика, похоже, не покидала постель. Пистолета уже нигде не было видно.

— Ты его не обидел? — спросила она.

Мне захотелось заорать: «Он ведь пытался тебя задушить! Так напугал, что ты на всякий случай купила оружие! А теперь переживаешь, не обидел ли я его!»

— Нет, — сказал я, — ничего с ним не случилось.

Пришлось придумать что-то в том смысле, что я уговорил его ехать домой. Не знаю, поверила она мне или нет. Мне это было безразлично.

— Я не хотела, чтобы ты с ним связывался. Честное слово, не хотела. Но если бы ты его знал! На самом деле он неплохой. Но все, что делает… Он просто невезучий. Он…

Она вдруг расплакалась. Лицо, закрытое блестящей волной черных волос, пыталась спрятать в подушку. Рыдала глубоко, отчаянно и безутешно. Мое тело, вопреки всем доводам разума, вдруг вспомнило о ее теле и страдало вместе с ним. Казалось, она так же неотделима от меня, как Бетси или Рикки.

— Анжелика, — начал я.

— Уйди прочь, — она поднялась на локтях. Боль исказила ее лицо — теперь это было лицо совершенно чужой женщины. — Возвращайся к своим Кэллингемам, к их яхтам и виллам! Они тебя ждут не дождутся!

Волшебство исчезло. Нечего мне было там делать. Не оглядываясь, я вышел в гостиную, бросил на стол ключи и поспешил прочь.

Мне почему-то казалось, что я был на волосок от катастрофы.