Вверх по лестнице, ведущей вниз

17 февраля я явился в МИД СССР на прием к Э. А. Шеварднадзе. Сначала у нас шел разговор о Женеве, так как я привез с собой проект договора о ликвидации ракет средней дальности в Европе, подготовленный нашей делегацией. Передавая проект, я предложил внести его официально после XXVII съезда КПСС или во всяком случае после ответа президента Рейгана на план безъядерного мира М. С. Горбачева. Ответ этот, скорее всего, должен был быть отрицательным, поэтому внесение нашего проекта договора должно было бы увеличить давление на США и перечеркнуть рейгановские аргументы.

Вместе с тем я предложил подготовить все же договор не о сокращении ракет только в Европе, а придать ему глобальный характер. Идеей сокращений только в «европейской зоне» мы давно вредили сами себе. Поскольку одновременно мы соглашались с замораживанием наших ракет в Азии, было иллюзией полагать, что в отношении Азии нам удастся отделаться от американцев, японцев и китайцев заявлением, что мы не будем наращивать там количество своих ракет «Пионер», «если обстановка в этом районе существенно не изменится». Нас все равно заставили бы назвать цифры по этим ракетам в нашей азиатской части, а затем потребовали бы установления процедур контроля. Под сокращения и контроль в результате попал бы весь Советский Союз, а американцы могли бы иметь в США и в любом месте вне Западной Европы сколько угодно своих «Першинг-2» и крылатых ракет, да еще и маневрировать ими.

Необходимо было включить в договор и оперативно-тактические ракеты. Мы дали на это согласие (при дальности свыше 500 км) еще на переговорах с Нитце. К тому же развертывание этих ракет в ГДР и Чехословакии было затем официально объявлено нашей ответной мерой на развертывание новых американских ракет в Европе. Как же мы могли в этих условиях требовать вывода американских ракет, сохраняя свои оперативно-тактические ракеты? Это не получалось.

«Я не знаю, кто будет против этого возражать», — спокойно заметил Э. А. Шеварднадзе.

Э. А. Шеварднадзе в конце разговора осторожно сказал, что меня имеется в виду в дальнейшем использовать как специалиста по германскому направлению. Он бы хотел иметь в Бонне образцовое посольство. Однако это с его стороны не предложение. Со мной, как с О. А. Трояновским и Ю. В. Дубининым, будет беседовать М. С. Горбачев.

Но Горбачев нас не вызывал. 21 февраля министр направил в Политбюро записку о моем назначении послом СССР в ФРГ. 25 февраля эго предложение было одобрено. От руководства космической группой на переговорах в Женеве я был освобожден.

Тем временем на полных оборотах шла подготовка к XXVII съезду КПСС. Я получил на съезд постоянный пропуск. К моей персоне проявлял почему-то повышенное внимание Киевский райком КПСС, уточняя мои анкетные и всякие иные данные. При этом ничего не объяснялось. В эти дни я встретил молодого Громыко — Анатолия Андреевича, высказавшего мысль, что вместе с назначением меня послом в ФРГ должен быть решен и вопрос о вхождении в центральные органы партии. Посол в ФРГ В. С. Семенов ведь кандидат в члены ЦК. Я, правда, усомнился. Во-первых, не все наши прежние послы в ФРГ входили в состав ЦК, а во-вторых, я не был делегатом XXVII съезда.

На всех заседаниях съезда, разумеется, я присутствовал. Сидел в курской делегации. На съезде партии я был в первый раз, так что сравнивать происходившее я мог только с тем, что читал о предыдущих съездах. Но это в любом случае была хорошая зарядка перед предстоящей работой в Бонне, особенно разговоры в кулуарах съезда, которые сразу давали возможность почувствовать проблемы, которыми были заняты люди на местах. Была возможность и познакомиться со многими деятелями из верхних эшелонов власти, с которыми в последующие годы пришлось иметь дело по многим, особенно экономическим, делам, связанным с отношениями с ФРГ.

5 марта на съезде состоялись выборы. Заседание было закрытым. Меня, как гостя, на него не приглашали. Но вечером того же дня Ю. В. Дубинин, который был делегатом съезда, сказал мне, что меня избрали кандидатом в члены ЦК КПСС.

6 марта мне позвонили и попросили прийти на утреннее заседание съезда. Оно тоже было закрытым, но я уже был в списках у охраны и у Кутафьей башни, и у входа во Дворец съездов. В зал меня и В. М. Фалина охрана не пускала, так как на сей счет указаний не имела. После некоторой заминки и телефонных звонков мы в зал все же прошли. На заседании списка избранных не читали, оглашали только фамилии тех, кто получил голоса против: Кунаев имел 14 против, Алиев — 5, остальные по 1–2 голоса. Я опять остался в неведении, куда же меня избрали и избрали ли вообще. Тем не менее я двинулся с В. М. Фалиным после заседания в здание напротив, где проходили пленумы ЦК. Там и обнаружил себя в списке кандидатов в члены ЦК КПСС.

На этом Пленуме решались только организационные вопросы. Вел заседание М. С. Горбачев. Он его открыл и поставил вопрос, кто будет Генеральным секретарем. Из зала закричали, что все вопрос этот для себя давно решили и что Генсеком должен быть он.

Потом Горбачев предложил состав Политбюро и секретарей ЦК. Последних стало одиннадцать, в том числе и А. Ф. Добрынин. Горбачев пошутил, что его возвращение, «наконец», после 24 лет в Москву — это крупное событие, и что «вернулся он неплохо». Одновременно было объявлено об уходе на пенсию Б. Н. Пономарева и В. В. Кузнецова. Горбачев тепло поблагодарил их за работу и сказал, что к старым заслуженным кадрам, их обеспечению и т. д. и впредь будет самое внимательное отношение. Прозвучало это, правда, как обещание вскоре отправить на пенсию и еще кое-кого из старой гвардии.

Следующие два дня состояли из сплошных телефонных звонков. Меня поздравляли все, кто меня когда-то знал или вообще со мной встречался. В конце концов жена дошла до белого каления и предложила отключить телефон.

Перед отъездом в Бонн мне предстояло пройти стажировку, то есть поговорить о разнообразных проблемах отношений Советского Союза с ФРГ с теми руководителями ведомств, от которых зависело их решение, а значит, и перспектива развития сотрудничества. Я начал ходить по Москве, выясняя, кто как настроен, чем доволен или недоволен, что был бы готов предпринять и чему будет мешать. Знать это послу всегда крайне необходимо. Зачастую у нас дипломатия не столько состоит в искусстве наладить отношения с политиками страны пребывания, сколько в способности получать поддержку со стороны московского начальства или во всяком случае знать, откуда могут последовать подножки и как их избежать.

Был я на приеме у тогдашнего председателя КГБ В. М. Чебрикова. Казался он всегда хмурым и строгим человеком, но в беседе производил благоприятное впечатление. Говорил просто и откровенно, то есть был собеседником, а не оракулом, изрекающим истины. С самого начала он сделал интересное замечание: «Сейчас вам будут давать много разных советов — немало у нас развелось специалистов по ФРГ. Но линия все же будет вестись одна, будет одно мнение — мнение ЦК (то есть Горбачева). Вот этим мнением и руководствуйтесь».

Вторым вопросом, который волновал В. М. Чебрикова, были связи с политиками ФРГ по так называемым спецканалам. Он говорил, что мне, как послу, не надо обращать на эти действия с их стороны особого внимания, тем более что на ФРГ таких каналов сейчас практически нет. То, что есть, вовсе не «каналы», а люди второстепенные и к тому же излагающие официальные взгляды и действующие по поручению своего начальства.

Я с удовольствием принял это к сведению, тем более что это подтверждало и мои наблюдения. Во всяком случае к этой «канальной» деятельности я всегда относился настороженно и знал, что Э. А. Шеварднадзе тоже отнюдь не был ее поклонником. Тем не менее надо было быть в любой момент морально готовым к тому, что либо КГБ, либо Международный отдел ЦК КПСС попытаются затеять с ФРГ собственную тайную дипломатию в обход МИД СССР и посольства, а в Бонне, как и в других странах, всегда найдутся охотники «поиграть на всех музыкальных инструментах» для продвижения своих целей.

Со своей стороны я высказался за активизацию работы на ФРГ. Мы все чего-то выжидали, видимо, втайне надеясь на возвращение к власти СДПГ. Еще со времен Фалина у нас была сильна ориентировка на сотрудничество именно с этой частью политического спектра ФРГ, решительно выступившего в свое время за заключение Московского договора. Мы и в 1986 году продолжали смотреть на политику ФРГ в значительной мере глазами социал-демократов. При всем уважении к ним я, однако, твердо был уверен, что реальных шансов у СДПГ победить на предстоящих выборах не было. Одни они победить не могли из соображений хотя бы простой арифметики: СДПГ никогда в истории ФРГ не собирала даже половины голосов избирателей. Геншер же ясно заявил, что останется в коалиции с ХДС/ХСС. Кандидат в канцлеры от СДПГ Рау сам отрезал себе пути прихода к власти, сказав, что не считает «зеленых» партией и на коалицию с ними не пойдет. Поэтому вопрос мог состоять лишь в том, сколь сильными будут позиции правительства ХДС/ХСС — СвДП в бундестаге. Канцлером останется в любом случае Г. Коль — в этом сомнений не могло быть.

Из этого я делал вывод, что надо резко усилить работу с ХДС/ХСС, перестать быть посольством при СДПГ, а стать посольством, работающим прежде всего с правительством, а затем уже со всеми другими политическими силами, попытаться решить с Г. Колем максимально широкий круг вопросов, интересующих обе стороны. Я предлагал не тянуть дальше с соглашением о морском судоходстве, с научно-техническим соглашением, открытием консульства в Мюнхене, получением западногерманских кредитов под наши крупные проекты.

Чебриков был с этим согласен, что было крайне важно, учитывая значение и направленность информации, которую после моего приезда в Бонн посылала бы в Москву резидентура КГБ. Здесь не должно было возникать «разнотыка», иначе весьма страдало бы дело.

В том же плане я говорил и с А. А. Громыко. Он тоже был согласен, но оговорился, что сейчас целесообразнее заняться развитием экономических контактов, а с политическими не очень спешить. Правда, такая тактика вряд ли была бы удачной. Для развития экономических связей обязательно нужен был политический импульс. За 1985 год торговля с ФРГ не увеличилась, а сократилась на 5 процентов. Из-за падения цен на нефть и газ мы больше не получали из ФРГ той валюты, на которую рассчитывали. Крупные проекты в Буденновске и Благовещенске пришлось остановить, старые проекты по Саянскому и Новооскольскому комбинатам кончались. Надо было искать новые решения, причем СДПГ не очень-то могла быть нам тут помощником. Нужно было содействие правительства, поддержка «капитанов» промышленности и банков ФРГ.

Об этом мы подробно разговаривали с тогдашним заместителем Председателя Совета Министров СССР А. К. Антоновым, который был сопредседателем Комиссии по экономическому и научно-техническому сотрудничеству СССР — ФРГ. Он в условиях отсутствия необходимой валюты видел один выход — встать на путь производственной кооперации с фирмами ФРГ. Теоретически это было правильно, но на практике вполне могло оказаться иллюзией. Наша промышленность не была готова к настоящей кооперации, более того, она старательно увиливала от нее. Антонов говорил, что на первом этапе надо бы наладить кооперационные связи на 350 миллионов рублей, но я верил в более скромные сделки.

Немало надежд в этих условиях возлагалось на совместные с ФРГ сделки в третьих странах. Наивные, впрочем. Надо было понимать, что мировой рынок давно поделен, на что нам откровенно указывали, ссылаясь на Ленина, западногерманские концерны. Никто из них не хотел отдавать нам свои экспортные возможности ни через производственную кооперацию с последующим экспортом продукции в третьи страны, ни через совместные проекты в третьих странах. Места в этом трамвае были давно заняты. Мы могли разве что время от времени прокатиться на подножке. Западногерманские фирмы интересовали прежде всего возможности пробиться на наш рынок, а он был надежно огражден монополией внешней торговли и неразрывно связанной с ней неконвертируемостью рубля.

Побывал я в те дни и у Б. Н. Ельцина — первого секретаря МГК КПСС. Встретил он меня строго и сурово. Спросил, зачем он мне понадобился, сказал, что у него очень мало времени.

Я ответил, что хотел познакомиться и поговорить ввиду предстоящей его поездки в ФРГ на очередной съезд ГКП. Он будет первым представителем нашего руководства, который приедет в Западную Германию после XXVII КПСС, поэтому хотелось бы хорошо подготовить его поездку, знать его пожелания и планы.

Б. Н. Ельцин, однако, не стал говорить на эту тему, заметив, что решения Политбюро о его поездке пока еще нет. А коли нет решения, и обсуждать нечего.

Неожиданный ответ я получил от Б. Н. Ельцина и на вопрос, как будут развиваться международные связи Москвы в предстоящий период. Он ответил, что думает попридержать эти связи. У Москвы партнерские отношения с 64 городами. Мало этого, стали заводить партнерские связи на уровне городских районов. Московское начальство постоянно в разъездах, а город заброшен и запущен. Москвичи во многих отношениях живут хуже, чем жители других городов страны. Городские власти умудрились сломать 2200 зарегистрированных памятников старины. В городе цветет коррупция, арестовали 800 работников торговли и около 400 милиционеров, есть компрометирующие материалы на многих районных руководителей. Коррумпированные структуры, несмотря на наносимые удары, однако, вновь и вновь восстанавливаются, требуется привлекать кадры из других городов, чтобы окончательно разрушить их. В общем, надо усиливать кадровую работу и наводить порядок.

В ответ я рассказал Б. Н. Ельцину о беседе Ульбрихта с Козловым много лет тому назад, о которой написано в одной из предыдущих глав. Правильные решения не удается реализовать не только потому, что слаба кадровая и организационная работа. Дело очень часто не в этом. Для искоренения бюрократизма, внедрения хозрасчета, наверное, требуется что-то изменить в самих структурах общества. Именно они порождают те или иные отрицательные явления. С помощью орг-мер можно кого-то снять или наказать, но через некоторое время все повторится сначала.

Борис Николаевич промолчал. Потом с жаром стал говорить о недостатках в работе городского транспорта, здравоохранения, о том, что москвичи изголодались по общению с руководством, что надо обязательно наладить этим летом хорошее снабжение Москвы овощами. «И все же, — подчеркнул он, — кадры — это очень важно».

После этого Б. Н. Ельцин сказал, что М. С. Горбачев говорил с ним о предстоящей поездке на съезд ГКП, но, пока нет решения, он считает обсуждать этот вопрос неэтичным. Когда будет решение, то было бы хорошо встретиться еще раз.

Воспользовавшись случаем, я пожаловался, что наши строительные организации сорвали все сроки строительства нового здания посольства ФРГ в Москве. А в Бонне все идет по графику, первая очередь строительства нашего нового посольского комплекса закончена, однако немцы не впускают нас ни в новую школу, ни в новый жилой дом. Нельзя ли помочь в этом деле?

Б. Н. Ельцин заметил, что к нему по этому вопросу лично пока что никто не обращался. Пишут только телеграммы, а «по-человечески» не разговаривают. Поэтому он предпочитал не вмешиваться — пусть дело идет по линии госорганов. Но, учитывая мою просьбу, он даст поручение одному из секретарей МГК КПСС, а возможно, и сам заедет на стройку.

На том беседа закончилась. Однако Борис Николаевич догнал меня в приемной, попросил передать привет товарищам в посольстве. По его мнению, посольство стало плоховато работать, В. С. Семенова надо было давно менять. Когда он в прошлом году был в ФРГ и встречался с рабочими, то выяснилось, что они не знают советских предложений. А ведь прямая обязанность посольства обеспечить знание населением страны наших инициатив. Говорят, нынешний посол больше занимается картинами, чем пропагандой наших позиций. Это надо исправлять.

Насчет картин, может быть, и говорят, подумал я, даже наверняка говорят. В. С. Семенов в последнее время очень увлекался выставками своей коллекции. Но если Б. Н. Ельцин будет подходить по приезде в ФРГ с такими мерками к работе посольства, нам наверняка несдобровать. Наших внешнеполитических инициатив не знают в своем большинстве не только немецкие, но и московские рабочие. Трудно требовать от нашего посольства в какой-либо стране того, чего не в состоянии обеспечить весь наш огромный партаппарат в собственной стране, где ему никто не мешает пропагандировать наши предложения и инициативы. А в ФРГ есть у нас и конкуренты, да еще какие!

27 марта было заседание Политбюро. Восьмым пунктом обсуждалась записка Шеварднадзе, Чебрикова, Пономарева от 15 февраля о перспективах работы на ФРГ. Она была довольно скромной и осторожной: визит В. И. Воротникова в ФРГ по приглашению премьер-министра земли Северный Рейн — Вестфалия Й. Рау, ответный визит Рау в Москву в связи с промышленной выставкой этой земли, поездка Шеварднадзе к Геншеру, возможное приглашение президента фон Вайцзеккера, расширение контактов по линии профсоюзов, ГКП и т. п.

Записка эта, однако, «зависла». Когда я с В. М. Фалиным вошел в зал заседаний, было слышно, как М. С. Горбачев спрашивал, надо ли планировать сейчас все эти мероприятия. Кто доложит? Не любил М. С. Горбачев решать что-либо на длительную перспективу.

Встал Э. А. Шеварднадзе и сказал, что можно все отложить и рассмотреть после поездки Горбачева в ГДР на съезд СЕПГ 17 апреля с учетом итогов этой поездки. Но затем выступил А. А. Громыко и заявил, что СДПГ все равно не выиграет выборов, что у власти останется Г. Коль, что надо делать все, что возможно сделать, для активизации отношений, прежде всего по экономической-и научно-технической линии.

Потом выступил А. Ф. Добрынин, который сказал, что записка направлялась еще до XXVII съезда, что сейчас можно было бы кое-что уточнить с точки зрения значения работы на ФРГ в плане формирования отношений с нашим основным контрагентом — США, но, в общем, все предусмотренные в записке мероприятия полезны.

Следующим взял слово В. М. Чебриков. Он согласился, что СДПГ вряд ли победит на выборах. Затем четко провел мысль, что пора начинать разблокировать отношения с ФРГ, иначе мы можем и многое потерять.

Затем выступил М. В. Зимянин. Он рассказывал о своей последней поездке в ФРГ, жалобах Коля, что мы с ним не хотим развивать контакты. «Пора что-то делать, — подчеркнул он, — иначе мы ФРГ упустим».

«А с какими настроениями едете в ФРГ вы?» — вдруг обратился ко мне М. С. Горбачев.

Я встал и сказал, что шансов на победу СДПГ очень мало. Значит, надо работать и с ХДС/ХСС, и с СДПГ, а не только с социал-демократами. Если мы будем принимать перед выборами в бундестаг в Советском Союзе Й. Рау, надо обязательно принять и Г. Коля. Так поступают, кстати, всегда американцы.

В каждой стране, какая бы партия в данный момент ни правила, есть стойкие структурные группировки, определяющие ее политику. Для ФРГ это банковские и промышленные круги, армия, профсоюзы, церковь. Мы должны иметь с ними прочные связи, развивать и углублять их, не оглядываясь на выборы. Только тогда у нас будет прочная основа под советско-германскими отношениями. В экономических связях мы, однако, покатились назад, по армейской линии вообще ничего нет. А надо было бы иметь контакты, по крайней мере не менее интенсивные, чем с французскими военными.

Конечно, не надо бросать тему вывода американских ракет. В стране есть большой антиракетный потенциал. Его нельзя упускать. Надо проводить мысль, что, если США не хотят ядерного разоружения, это их дело. Но каждая западноевропейская страна может тем не менее создавать политические факты, с которыми великим державам нельзя будет не считаться. Если где-либо в Западной Европе будет принято решение о выводе или ликвидации ядерных вооружений, СССР должен быть готов ответить адекватными сокращениями. Эта идея высказывается сейчас лидером лейбористов Кинноком, голландской партией труда, многими лидерами СДПГ.

Во всех делах с ФРГ, отметил я, всегда есть гэдээровский угол. Не надо думать, что развитие наших отношений с ФРГ будет «сбивать с толку» руководство ГДР. У него в отношении ФРГ давно есть своя политика, которая проводится невзирая на наши примеры и советы. Это по сути своей политика с сильным национальным окрасом. И этот вопрос рано или поздно придется решать в широком плане, потому что отсутствие действительно единой согласованной политики СССР и ГДР на ФРГ самым серьезным образом ограничивает наши возможности воздействия на ФРГ.

Вместе с тем я предложил больше не препятствовать визиту в ФРГ Э. Хонеккера. Это лишь злило его, ничего не решая по существу. Развитие связей между ГДР и ФРГ продолжалось своим чередом невзирая на наши сомнения и замечания.

После меня говорил В. М. Фалин. Он утверждал, что ХДС сделал ошибки и во внешней, и во внутренней политике, что шансы его слабеют, что Коля могут и отдать под суд. Но вывод он сделал совершенно неожиданный: надо поддержать Коля и постараться сохранить его до выборов, чтобы тем самым уменьшить шансы на победу ХДС/ХСС.

Итог подвел М. С. Горбачев. Смысл его высказываний: наша линия в отношениях с ФРГ (сдерживание политического диалога при сохранении экономических связей) себя оправдала. Хорошо, что ФРГ чувствует роль СССР в судьбах Германии. Конечно, правительство ФРГ жалуется и скандалит. Но и это не вредно. Помимо всего прочего, это удерживает наших союзников от того, чтобы бросаться в объятия ФРГ в поисках экономических выгод. Нравится это и конкурентам ФРГ в Европе, прежде всего Франции и Италии. Его настойчиво приглашают после XXVII съезда приехать в Рим, как бы давая понять, что в Бонн пока ездить нет смысла.

Но если смотреть на дело стратегически, подчеркнул М. С. Горбачев, так продолжать нельзя. ФРГ — ведущее западноевропейское государство и в области экономической, и в области военной. Кроме того, это вообще очень хорошо организованное общество. Тут нельзя «передерживать» естественные процессы. Но поворот должен быть постепенным. Начать надо с экономики, партийных связей. Это будет сигнал. Но никаких визитов на высшем уровне до выборов в бундестаг планировать не надо.

Решений по записке М. С. Горбачев предложил не принимать, ограничившись просто обменом мнениями. Подпирало время, шел четвертый час, а на 16 часов было назначено подписание каких-то советско-американских документов.

В результате я вышел с Политбюро с ясной общей линией при полной, однако, неясности, какие же конкретные мероприятия надо реализовывать, а какие нет. Видимо, мне предстояло «проталкивать» уже из Бонна каждый шаг с учетом складывавшейся обстановки. Это была непростая задача, так как из Бонна Москву «видно» плоховато.

После заседания Политбюро продолжать дальнейшие хождения по начальству особого смысла не имело. Все, что было можно сказать, было сказано на самом высоком уровне. К тому же все эти дни я проводил в больнице у постели отца, у которого случился 28 марта тяжелый инсульт. Положение было безнадежным.

Тем не менее я зашел попрощаться к начальнику Генштаба С. Ф. Ахромееву. Проговорили больше часа. Он поддержал идею развития связей с ФРГ по военной линии, хотя сказал, что у первого заместителя министра обороны С. Л. Соколова эта перспектива особого энтузиазма не вызывает. Но ему (Ахромееву) как начальнику Генштаба было бы интересно иметь возможность прямых бесед с командованием бундесвера, поэтому он «за».

Затем Ахромеев перешел к своим чисто военным вопросам. Развернул карту европейского театра военных действий, показал объектовую обстановку на стороне противника, привел цифры по нашему наряду ядерных боеприпасов. Если мы будем сокращать свои ракеты средней дальности в Европе без учета вооружений Англии и Франции или по крайней мере замораживания их ракет, говорил он, наша армия боевых задач решать не сможет, так как на каждую цель не хватит необходимого минимума боезарядов. Потенциальный противник будет это знать и считаться с нами перестанет. К тому же все районы развертывания наших «Пионеров» очутились сейчас в пределах досягаемости ядерных средств НАТО в Европе, поскольку позиции восточнее Москвы занимались нашими мобильными стратегическими ракетами. Тем не менее находятся люди, которые говорят, что ты (Ахромеев) согласился на замораживание ядерных вооружений Англии и Франции, теперь делай следующий шаг — не считай их вообще. Маршал просил меня понять его положение и из Бонна таких идей не поддерживать.

От меня в Бонне в этом вопросе мало что зависело. Но было ясно, что Ахромееву с этой позицией вряд ли удастся выстоять. Я стал успокаивать его, сказав, что во всяком случае сейчас в МИД СССР никто с такими предложениями не выступает. На тот момент это было правдой, но куда дело пойдет дальше, никто предсказать не мог. Что касается меня, то в ходе всех переговоров я выступал против «нулевого» варианта Рейгана и за учет Англии и Франции. Если я бы и стал вдруг доказывать что-то иное, мне бы никто не поверил, так что я попросил Ахромеева не волноваться по поводу каких-то возможных моих инициатив. Их не будет. Если же будет политическое решение руководства, так придется его выполнять и мне, и ему. Он сам меня этому учил.

Маршал был, наверное, прав по цифрам. Но с точки зрения здравого смысла эти цифры были, конечно, безумием. Взорвать над каждой целью по два ядерных боезаряда значило бы погубить не только Западную Европу, но и СССР. Однако и наши, и натовские военные жили по-прежнему в мире абсурдов. Они все рассчитывали количество целей и наращивали боеприпасы для их уничтожения. Так уж устроен этот мир, хотя все говорят о разумной достаточности.

Ахромеев сказал также, что нам, видимо, все же придется уходить с венских переговоров по обычным вооружениям. Зона Центральной Европы как район будущих сокращений оказалась невыгодной. У нас в этом районе было на 150 тыс. войск больше, чем у НАТО. Признать это мы не могли и вывести войска тоже не могли. Надо, считал Ахромеев, как-го вырулить на переговоры о балансе сил в Европе в целом. Он полагал, что в этом случае цифры с обеих сторон более или менее сойдутся и нам не потребуется идти на большие односторонние сокращения. А в истории с созданием центральноевропейской зоны был виноват, по его мнению, А. А. Громыко, который в свое время никого из специалистов не хотел слушать.

Мне в этот момент стало жалко целого года работы на венских переговорах. Сколько сил мы положили вместе с Дж. Дином, чтобы, наконец, договориться именно о центральноевропейской зоне, а в Генштабе, оказывается, с самого начала считали, что это нам не нужно. Вообще вся наша возня вокруг цифр о балансе сил в Европе очень напоминала деревенскую политику. Все думали, что другие дураки, а мы, умные мужики, в конце концов их вокруг пальца обведем.

Расстались мы с С. Ф. Ахромеевым хорошо, даже обнялись на прощание. Вообще с ним было приятно работать, вплоть до того момента, как он стал военным советником Президента СССР и народным депутатом. После этого он как-то замкнулся, изолировался от своих коллег, стал раздражителен и ясно давал понять, что большая часть поручений не согласуется с его представлениями. Но есть воинский долг и обязанность выполнять указания высшего руководства.

Была у меня еще тогда и интересная беседа с председателем Совета по делам религий К. М. Харчевым, который раньше был нашим послом в Гайане. Мы говорили о важности развития контактов с немецкой евангелической и католической церковью, а попутно он просвещал меня, как обстоят дела с религией у нас. По его словам, в Советском Союзе насчитывалось около 60 млн верующих, из них 25 млн православных и 30 млн мусульман. Отношения с мусульманами Харчев охарактеризовал как все более сложные, поскольку нарастают фундаменталистские тенденции, а большинство мулл находятся в подполье. Им это даже экономически выгодно. Легальное обрезание, например, стоило в мечети 5 рублей, а нелегальное — 150 рублей.

Харчев давал интересный анализ состояния нашего советского общества. В нем было 20 млн членов КПСС, 40 млн членов ВЛКСМ и 60 млн верующих из общего числа 198 млн работающих. Самыми страшными для нормальной стабильной жизни общества, по его мнению, были те, кто ни в марксизм, ни в Бога не веровал. У них не существовало никаких моральных тормозов и обязанностей перед обществом, они могли пойти на все, а число этих потенциальных разрушителей государства, судя по всем данным, постоянно нарастало.

Харчев резко критиковал политику партии в отношении церкви. Она хоть и отделена от государства, но существует в этом государстве, а не в безвоздушном пространстве. Нельзя ее просто игнорировать, хуже того, отталкивать от себя и отрицать. Нужна активная и разумная политика сотрудничества, так как верующие, как правило, являются хорошими гражданами, прилежными работниками, заботливыми семьянинами.

Мы условились с Харчевым постараться вести дело так, чтобы убеждать руководство в полезности контактов по церковной линии, а главное — достойно отметить 1000-летие крещения Руси.

10 апреля из Бонна сообщили, что правительство ФРГ дало мне агреман.

22 апреля я прилетел в Бонн. Поселиться пришлось в дипкурьерской квартире, так как резиденция посла была еще занята. Л. И. Семенова не закончила сборы и отправку багажа и задержалась в Бонне на некоторое время.

Через пару дней состоялось вручение верительных грамот и беседа с президентом Вайцзеккером, носившая очень сердечный характер. Я был знаком с президентом ФРГ еще со времени моей первой командировки в Бонн. В то время он был заместителем председателя фракции ХДС в бундестаге, и я имел с ним немало интересных бесед. Как президент, он был, конечно, правильным человеком на правильном месте, что не раз доказывал в последующие годы в самых сложных ситуациях. У него есть несомненный талант, столь необходимый каждому президенту, быть интегрирующей фигурой, говорить и действовать от имени всего общества, а не его отдельных, нередко остро противоборствующих частей.

Вращаясь в последующие четыре года в разных слоях не только западногерманского истеблишмента, но и людей простых, повседневных профессий, я не раз слышал наряду с похвалами фон Вайцзеккера и критику в его адрес: слишком осторожен, вечно ищет «на ощупь» позицию золотой середины, не хочет принимать в споре однозначно чью-либо сторону. Боюсь, однако, что если бы фон Вайцзеккер вел себя иначе, он не был бы столь успешным президентом. Да иное поведение и манера действий противоречили бы его воспитанию, характеру и мироощущению, сформировавшимся, видимо, под влиянием прочных семейных традиций и активной деятельности по линии евангелической церкви. В его пользу как человека и политика, безусловно, говорил и подбор ближайших сотрудников — сначала статс-секретаря К. Блеха, затем тогдашнего посла в Москве А. Майера-Ландрута. Оба они профессионалы высокого класса, как говорится, «штучной работы».

После приема у президента передо мной открывался путь к активной работе. После его благословения я получил право доступа ко всем официальным лицам страны, то есть становился полноценной фигурой, играющей на широком поле дипломатической шахматной доски. Планы у меня были самые обширные, но деятельность моя в ФРГ, несмотря на весьма благожелательную прессу и доброе отношение правительственных инстанций, начиналась не под доброй звездой.

Не успел я вручить верительные грамоты, как стряслась чернобыльская катастрофа. Была она как гроза среди ясного неба, поскольку все мы были приучены не только доверять нашей ядерной энергетике, но и гордиться ею. Мы первые создали атомные электростанции, стали производителями и экспортерами оборудования для них, получили доступ к практически неисчерпаемому и, как утверждалось, экологически чистому источнику энергии, вели успешные работы по термоядерному синтезу, строили атомные ледоколы, пропагандировали народнохозяйственное значение ядерных взрывов в мирных целях. Впрочем, что говорить, достаточно вспомнить наш известный кинофильм об АЭС под Воронежем среди цветущих зеленых лугов, чародеях-ученых в белых халатах, огромных помещениях, напичканных самой современной техникой и излучавших образцовый порядок.

И вдруг — авария. Она не укладывалась в сознание. Аварии быть не могло, мог быть какой-то мелкий эпизод, которых немало случалось и на других станциях, прежде всего западных. В той же ФРГ из 14 АЭС то и дело не работало по 6–8 из-за дефектов оборудования, трещин металла, утечек пара и т. д. Поэтому появившиеся буквально на следующий день под аршинными заголовками сообщения бульварной печати о взрыве станции в Чернобыле, о тысячах погибших, которых срочно зарывают во рвы, выкапываемые бульдозерами, воспринимались как провокация, тем более что источником подобных сообщений были безымянные радиолюбители с Украины, сообщения которых якобы перехватили такие же радиолюбители в Голландии. Напрашивалось и объяснение, кому нужна эта паника. Западногерманским производителям оборудования для АЭС никак не удавалось прорваться на международный рынок, где доминировали США и Советский Союз. Дискредитировать нашу технику было весьма выгодно, чтобы выбить из соревнования одного из главных конкурентов. Телеграммы же из Москвы приходили весьма краткие, сдержанные, нацеленные лишь на то, чтобы успокоить и правительство страны, и общественное мнение.

Правительство ФРГ, судя по всему, доверяло нашей информации и, кроме того, явно не было заинтересовано в разрастании панических настроений. Замеры радиоактивности не давали органам МВД ФРГ, отвечающим за радиологическую обстановку, оснований для беспокойства. Министр внутренних дел Циммерман официально объявил, что никакого ущерба для населения ФРГ не возникает. Однако шум продолжался. В различных местах ФРГ возникали всякого рода гражданские инициативы во главе с учителями химии, писателями и прочими людьми, которых нельзя было причислить к специалистам. Они призывали прекратить есть салат, мясо диких зверей, ягоды, тщательно мыть детей после игры на улице и т. д. О размерах аварии в Чернобыле поступало все больше информации, добытой путем наблюдения с американских разведывательных спутников. Обстановка сгущалась, хотя мне и удалось погасить дискуссию о возмещении нами вероятного ущерба, нанесенного аварией в Чернобыле, сославшись на отсутствие соответствующих международных обязательств и официальную точку зрения самого правительства ФРГ, заявившего, что ущерба населению страны не причинено. Циммерман крепко рассерчал на меня за это, но сказанное им нельзя было взять назад.

Приближалось 1 мая, начало съезда ГКП в Гамбурге, а следовательно, и прилет Б. Н. Ельцина.

Было ясно, что на него обрушится шквал вопросов по Чернобылю. Поэтому я написал в Москву, что надо быть готовым к ответам по всем деталям этого дела, и отправился встречать Ельцина в Гамбург.

В Гамбурге ко мне обратился один из тогдашних ведущих журналистов самой массовой в ФРГ газеты «Бильд», Ш. Фогель, с просьбой дать ему интервью и помочь подготовить репортаж о новом после. Делал он свое дело весьма умело, что я, правда, оценил несколько позже. На следующий день в «Бильде» красовалась моя фотография: я был на веслах в лодке в центре Гамбурга на реке Альстер. За рулем восседал наш генеральный консул Ю. А. Бармичев. По фотографии было видно, что стоял отличный солнечный день и мы оба чувствовали себя прекрасно. Вокруг же газета пестрела материалами о чернобыльских ужасах.

Поначалу мне это сочетание не понравилось — больно силен был контраст. Только некоторое время спустя наша известная режиссер Московского детского музыкального театра Н. И. Сац, находившаяся в то время в ФРГ, рассказала мне, как этот номер «Бильд» был встречен немцами. Конечно, о Чернобыле было много тревожных материалов, но, с другой стороны, советский посол в своем интервью не только успокаивал, он и сам явно не проявлял никаких признаков тревоги, а, наоборот, спокойно катался под открытым небом на лодке. Это убеждало, что дела не так плохи: что бы ни было предписано говорить послу, но сам-то он себе не враг.

Прибывший на съезд ГКП в сопровождении многочисленных сотрудников ЦК Б. Н. Ельцин, спустившись с трапа самолета и поздоровавшись с Г. Мисом и со мной, тут же сказал, что готов ринуться в бой и начать разъяснительную работу с печатью и общественностью по Чернобылю. Его ждали на первой программе АРД, на следующий день просила интервью программа ЦДФ. Вообще за несколько дней пребывания в ФРГ Б. Н. Ельцин провел со средствами массовой информации огромную работу. Если я не ошибаюсь, он выступил 33 раза, не считая энергичной речи на самом съезде ГКП.

Разумеется, Б. Н. Ельцин везде подчеркивал, что для паники нет оснований, что авария носит ограниченный характер, произошла она из-за несчастного стечения обстоятельств, что ни о каких тысячах погибших не может быть и речи, что ситуация в Чернобыле находится под контролем, что ведется жесткое наблюдение за радиационным фоном. Сейчас много говорят и пишут, что, мол, Политбюро в тот момент проявляло безответственность, сознательно скрывало от людей опасность происходящего и т. д. Я не верю в это. Не могу я поверить, что Б. Н. Ельцин сознательно говорил неправду во всех своих тридцати интервью. Очевидно, Политбюро и его члены не имели в тот момент адекватной информации, не были в состоянии оценить размеры и последствия происшедшей катастрофы. Они опирались на доклады специалистов, которые, весьма вероятно, тоже не поняли поначалу, что случилось. Никакого опыта, связанного с подобными катастрофами, в мире не было. А что требовать от членов Политбюро или Секретариата ЦК, которые, разумеется, просто не имели соответствующих экспертных знаний и могли только повторять то, что сообщали им специалисты по этим делам. Я хорошо помню, как Б. Н. Ельцину кто-то из журналистов задал вопрос, не засыпан ли Киев радиоактивными выбросами после взрыва Чернобыля, и его совершенно искреннее возмущение: «Что же вы нас людоедами считаете? Речь идет об огромном городе. Если бы была опасность для живущих там людей, мы бы не сидели ни минуты сложа руки». Чтобы понять, чем в действительности была чернобыльская катастрофа, понадобилось несколько лет, причем не нам одним, а всему миру, включая и такой высококомпетентный орган, как МАГАТЭ.

К своему участию в работе съезда ГКП Б. Н. Ельцин подошел с большой серьезностью. Было много бесед с Г. Мисом, членами президиума правления партии. Он старался вникать во все стороны деятельности ГКП, включая и вопросы предстоящего формирования руководящих органов партии. Для меня это не было особой неожиданностью, так как я слышал, что в свой предыдущий приезд в ФРГ Б. Н. Ельцин критиковал посла В. С. Семенова и посольство за недостаточное внимание к деятельности коммунистов и к развитию рабочего движения в ФРГ, Правда, он явно переоценивал возможности коммунистов и их реальное влияние на жизнь ФРГ. На сей раз он смог убедиться в истинном положении дел на собственном опыте.

После съезда руководство ГКП стало приглашать Б. Н. Ельцина посетить заводы концерна «Фольксваген». У партии, говорили ему, есть прочные позиции в производственном совете предприятия. Было ясно, что ГКП хочет принять Ельцина на заводах «Фольксвагена» как своего гостя, «подарив» этого высокого гостя руководству концерна как бы из своих рук. Эту идею весьма поддерживали представители Международного отдела ЦК КПСС, сопровождавшие Ельцина, в том числе В. Загладин, В. Рыкин и другие наши специалисты по движениям демократических сил в ФРГ.

Я с самого начала усомнился, что из этой затеи что-либо получится путное. Мне приходилось бывать на «Фольксвагене» и раньше. Я был знаком с его руководством, знал, что на территории предприятий концерна не разрешалась не только какая-либо партийная, но и профсоюзная деятельность. Особенно строго этот запрет соблюдался в периоды предвыборной борьбы, а надвигались выборы в бундестаг. Кстати, такой порядок существовал и на большинстве других западногерманских предприятий: хочешь заниматься партийной или профсоюзной деятельностью — иди за ворота предприятия, а производство не место для этих занятий. Но Б. Н. Ельцин мне не поверил.

Я был послом всего несколько дней. Экспертам из ЦК он был склонен доверять куда больше.

Так мы двинулась на заводы «Фольксваген», чтобы посмотреть знаменитый цех автоматической сборки автомобилей с применением системы роботов. У ворот нас ждали представители администрации, которые вежливо объяснили, что готовы принять Б. Н. Ельцина и сопровождающих его советских господ, а представителей ГКП они не приглашали и на завод не пустят. Разумеется, никаких представителей производственного совета при этом и видно не было. Ситуация была достаточно неудобной для нас. Б. Н. Ельцин, однако, быстро принял решение — на завод он пойдет один, ни в каких протокольных мероприятиях администрации участвовать не будет, учитывая некорректное отношение к руководству ГКП. Мне он поручил вместе с другими товарищами пока что пообедать с членами правления ГКП в одном из близлежащих ресторанов, дожидаясь его возвращения.

Б. Н. Ельцин посетил после окончания съезда и Бонн, где имел беседы с руководством ведомства федерального канцлера, МИД ФРГ. Встречался он и с руководством партии «зеленых». Встреча эта проходила трудно, поскольку «зеленые» после Чернобыля решительно требовали повсеместного запрета атомной энергетики. В ФРГ это было в принципе возможно, так как страна имела 30 процентов избыточных энергетических мощностей, у нас это нарушало бы весь энергетический баланс. Мы хотели идти по пути увеличения надежности и безопасности своих АЭС. В конце концов одна из лидеров «зеленого» движения, Дитта Ютфурт, просто потребовала прекратить встречу, предложив продолжить дискуссию в Москве.

Встречался Б. Н. Ельцин и с коллективами советских учреждений в Бонне. Интерес к Борису Николаевичу был большой — в нем видели одного из наиболее решительных сторонников перестройки, относились с доверием и надеждой. Показательно, что и пару лет спустя на выборах в Верховный Совет СССР за него проголосовало около 70 процентов советской колонии.

В то время Б. Н. Ельцин был настроен весьма решительно и оптимистично. Он подчеркивал, что перестройку надо сделать за 3 или максимум 4 года. Ради этого он был готов спать по нескольку часов в сутки, пожертвовать своим здоровьем и даже жизнью, но добиться поставленной цели. Помню, я осторожно пытался тогда возразить ему, что за 3–4 года можно потерять здоровье и загнать себя, но перестройку за этот период совершить будет вряд ли возможно. Слишком большая и многосторонняя это задача. Но Б. Н. Ельцин был непреклонен: «Надо не бояться сделать один раз больно, — повторял он, — потом будет легче». Похоже, это было его жизненным кредо.

К концу его пребывания в ФРГ, как раз в тот день, когда он был на вечере в посольской резиденции, мне позвонила дочь и сообщила, что скончался отец. Это было 6 мая. Б. Н. Ельцин предложил прекратить вечер, но я попросил остаться. Свершившегося нельзя было поправить, смерти отца я ждал со дня на день, так как у него началось воспаление легких, которое в его возрасте добром не кончается. Да и лучше в такой момент быть на людях. Мы попросили с женой разрешения вернуться в Москву самолетом Б. Н. Ельцина.

Потом я с ним практически не имел возможности общаться, кроме кратких встреч на пленумах ЦК КПСС. Пока он был кандидатом в члены Политбюро, подходить к начальству в перерывах между заседаниями считалось не совсем удобным. На Пленум, где он выступил со своей речью об отставке, я не попал. Была очень плохая погода, и наш самолет, вылетевший из Франкфурта, над Вильнюсом повернул назад, не получив разрешения на посадку в Москве. После освобождения Б. Н. Ельцина от обязанностей первого секретаря МГК КПСС мы сталкивались с ним обычно у раздевалки в помещении, где проходили пленумы, здоровались, жали друг другу руки, улыбались и расходились. Однажды он спросил меня, опубликовано ли его интервью в немецком издании газеты «Московские новости». Оно было опубликовано, и я отправил его в Госстрой СССР, но он его почему-то не получил.

Это были для него, несомненно, трудные годы. Нараставшее противостояние с М. С. Горбачевым неизбежно обрекало Б. Н. Ельцина на изоляцию в составе членов ЦК того созыва, и он не мог не переживать этого. Большинство из них были, наверное, его многолетними если не друзьями, то хорошими знакомыми. Переносить такое всегда трудно. Политика политикой, но человеческий элемент в отношениях всегда должен оставаться. Беда в том, что забравшийся наверх склонен забывать это, пока не свалится на землю.

Поэтому я так благодарен тем коллегам и товарищам, которые проявили столько добрых чувств и открытых симпатий ко мне самому, после того как я ушел с поста первого заместителя министра в конце августа 1991 года. Зачастую это были даже мало знакомые мне люди. Тем более трогательно было их участие.

Тем временем Э. А. Шеварднадзе вел энергичную перестройку работы МИД СССР. За прошедший после назначения его министром год он сумел войти во все вопросы не только нашей внешней политики по основным направлениям, но и присмотреться к кадрам, почувствовать механизм работы этого сложного и интеллектуально капризного механизма — дипломатической службы СССР. Он не вступал в конфронтацию с имевшимся высококвалифицированным аппаратом нашей службы, а сумел привлечь его на свою сторону и повернуть на решение совершенно новых задач, которые были во многом просто несовместимы с тем, что делала советская дипломатия во времена А. А. Громыко. Не обошлось, конечно, без издержек. Некоторые люди, на мой взгляд, были-уволены незаслуженно. Были перегибы и в кампании по борьбе с родственными связями внутри министерства, но Э. А. Шеварднадзе эти перегибы поправил, а развитие кампании остановил. Отдав должное требованиям и обвинениям, раздававшимся в адрес МИД СССР со страниц печати того времени, в том числе и со стороны Б. Н. Ельцина, министр в то же время проявил чувство меры.

Важнейшим мероприятием, которое определило последующие действия МИД СССР на внешнеполитической арене и установило духовный контакт между нашими дипломатами и новым политическим руководством страны, было совещание актива МИД СССР 23–24 мая 1986 года, в котором впервые в истории нашей дипломатической службы принял участие Генеральный секретарь ЦК КПСС.

Доклад Э. А. Шеварднадзе задал тон совещанию. Звучал он по форме свежо, по мыслям — глубоко. На его составление было затрачено много времени и усилий. Министр поставил задачу перестроить работу, исходя из новых реальностей, новой ответственности за разработку и осуществление точных, своевременных и действенных внешнеполитических акций, шагов, мероприятий. Он говорил, что нужны новые крупномасштабные инициативы по важнейшим направлениям внешней политики, что необходимо добиваться их продвижения в сознание правительств, политических элит, широких кругов общественности других стран.

Дальше он членил эту задачу на несколько направлений. На первый план было поставлено разоружение, причем подчеркивалось, что пока что материального сокращения уровня военной опасности достигнуть не удается и даже реального движения в этом направлении нет. Надо добиться начала этого движения, не полагать, что наши крупные инициативы будут работать сами по себе — достаточно только изложить их другим министрам иностранных дел и опубликовать в печати.

В качестве приоритетного направления была выдвинута задача развития отношений с социалистическими странами. Э. А. Шеварднадзе призывал решительно избавляться от дурного наследия: склонности к брюзжанию, покровительственному тону, априорной уверенности в собственной правоте и непогрешимости. Он сказал, Что будет строго спрашивать со всех, кто не хочет строить отношения с максимумом уважения к мнению другой стороны, допускает патернализм и великодержавность. У каждой социалистической страны есть свои специфические интересы, их надо видеть, писать правду, причем всю правду, не замалчивая негативных явлений.

В отношениях с капиталистическими странами министр рекомендовал строго исходить из реальных факторов, а не произвольных оценок. Западный мир неоднороден, интересы составляющих его стран не во всем совпадают, в том числе и в вопросах международной безопасности, и в подходе к отношениям с соцлагерем. Поэтому нужна терпеливая линия на нормализацию, улучшение отношений с каждой капиталистической страной. Требуется терпеливо искать точки соприкосновения прежде всего по центральным направлениям политики — разоружению и международной безопасности. В этом плане возникает задача использовать отношения с США, ФРГ, Францией, Англией и Италией, а также другими странами для оказания воздействия на них в направлении большей сдержанности на международной арене. Есть необходимость углубить анализ реального содержания расхождений между США и их союзниками в Европе. Потенциал тревоги в этих странах в связи с экстремизмом американского курса — это потенциал в пользу мира.

В этой связи Э. А. Шеварднадзе сформулировал мысль — искать модус вивенди с различными организациями и группировками капиталистических стран. В наших оценках их деятельности часто недоставало глубины, действительного знания фактов, которые подменялись сиюминутными потребностями пропаганды. А союзы эти, как известно, играли в западном мире большую роль, особенно НАТО. На контакты с этой организацией министр как бы снимал прежнее «табу», призывая попробовать развалить эту крепость изнутри.

Много внимания он уделил вопросу о поддержании и развитии процессов, начатых Совещанием по безопасности и сотрудничеству в Европе, отметив значение этого уникального в истории континента процесса. Его лозунг был: искать и находить пути к установлению доверия, к созданию такой обстановки, когда бы ни у одной из сторон не было оснований опасаться агрессии другой стороны. Это была очень сложная задача, но министр предлагал сосредоточиться на ее решении, не пугаясь объема и длительной работы.

На экономическом направлении министр предлагал строить всю работу заново: «нервные пучки» общемировых противоречий и потрясений, говорил он, во многом коренятся в экономической почве. Поэтому на нынешнем этапе он формулировал задачу так: «Все для экономики, все для победы». Не будет успехов в нашем мирном соревновании с западным миром без сильной, высокотехнологичной экономики СССР. Отставание, разрыв, образовавшиеся в 70-е годы, чреваты политическим поражением, утратой достигнутых позиций.

Дипломат, говорил Э. А. Шеварднадзе, который не понимает или не способен понять этого, не включает экономику в сферу своих профессиональных интересов и не отдает ей должного внимания, вступает в разлад со временем. В то же время в советской дипломатической службе экономической проблематикой владели слабо или не владели вовсе. Это было что-то вроде профессионального недуга, искоренить который попробовал наш новый министр, правда, больших успехов не добился.

После этой речи министра, затронувшего и еще ряд крупных проблем, начались выступления наших дипломатов. Они наглядно выявили, каким интеллектуальным и профессиональным потенциалом располагало руководство страны в лице советской дипломатической службы, и показали М. С. Горбачеву, что эта служба была готова внести свой вклад в перестройку. Этим инструментом нужно было лишь уметь владеть и правильно его направлять. Не ошибусь, если скажу, что М. С. Горбачев почувствовал это. Он был доволен итогами конференции.

Выступая, Михаил Сергеевич подчеркнул, что мир переживает трудный период. Может свершиться непоправимое, и никто не в состоянии, кроме нас, остановить роковой ход событий. Надо избежать этой опасности, но вместе с тем обеспечить и оградить интересы СССР. В этом должна была состоять стратегия и тактика советской внешней политики.

Наша основная стратегия, говорил М. С. Горбачев, это ускорение. Это дорога к коренным изменениям. Без серьезного ускорения нам не удастся сохранить позиции социализма на международной арене. И с точки зрения внутренней стабильности, по мнению оратора, топтаться на месте было недопустимо. Он видел в ускорении форму противостояния двух систем в условиях, когда ускорение может быть единственной формой борьбы. Пусть это будет расплатой за длительный период самоуспокоенности, когда мы были избалованы обилием природных ресурсов и терпеливостью народа. Но народ способен и будет поддерживать только ту политику, которая отвечает задаче обновления и требованиям развития.

После 70-х годов Советский Союз перестал догонять Америку. Он утратил динамизм. Это имело серьезные экономические и социальные последствия, сказалось на наших позициях за рубежом. М. С. Горбачев призывал активнее использовать преимущества экономического разделения труда. Он считал, что другая сторона сознательно пытается принудить нас к военно-экономическому противоборству, испытывает нашу устойчивость. Но поскольку ядерное оружие есть и у нас, и у них, ядерную войну они не решатся начать. Поэтому главная задача западного мира в его глазах состояла в том, чтобы не допустить рывка СССР вперед в развитии экономики.

Противник делает свое дело, рассуждал М. С. Горбачев, а мы должны делать свое. Нельзя оставаться пассивными. Ключ в крепости тыла, в здоровой экономике. Но то, что происходило у нас в последние годы, стимулировало наглость противника, порождало у него надежду на классовый реванш. Тут мы и услышали, что социализм — это ошибка истории, что это заведомо отсталая экономика, что у нашего общества нет перспективы. Нет поэтому задачи более актуальной, чем придать общественному развитию в нашей стране необходимый динамизм.

Пожалуй, сейчас эти оценки являются красноречивым свидетельством, с чего мы начинали и куда намеревались вести дело. М. С. Горбачев признавался, правда, что если, в общем, цель ему ясна, то в-отношении тактики ведения дел ясно далеко не все. Он ищет. Надо освободиться от чувства самоуверенности, непогрешимости. Мало называть вещи своими именами. Надо соответственно и поступать. Дело не в том, чтобы создавать все новые постановления, а в том, чтобы создать новый механизм их реализации. Нужен хозрасчет, самоокупаемость, борьба с нетрудовыми доходами, поощрение полезного труда, сильная социальная политика. У нас же в стране господствует социальная неактивность, косность партийной жизни, стойкая привычка к административным мерам. Однако, как считал М. С. Горбачев, время человека с сильными руками прошло. К рукам сейчас нужны еще и мозги. Если мы не переломим чванство и самоуспокоенность, люди перестанут нам верить.

Задача перестройки, по словам М. С. Горбачева, не перечеркивание всего, что делалось раньше. Нужно придать социализму новый облик, перекрыть каналы взяточничества и самоуправства. Нельзя допускать, чтобы кто-то был вне контроля, вне критики. Дело, однако, не в крутых мерах, главное, сочетать их с воспитанием. Мерилом всего должна быть эффективность. Это касается и внешней политики. Не надо ставить нереальных задач. Главное — создать благоприятные условия для ускорения развития нашего советского общества. Для этого надо использовать выгоды международного разделения труда, снизить расходы на оборону и повернуть их на внутренние нужды. Когда наметится перелом к лучшему во внутренних делах, начнется перелом к лучшему и в делах внешних.

М. С. Горбачев звал к нестандартным подходам, чтобы укреплять позиции социализма на мировой арене. Именно так он ставил вопрос и, разумеется, находил полное понимание у всех участников совещания. Он повторял: стратегическая цель нами определена правильно, но противник хочет сорвать намеченное нами наступление. Он не брезгует ничем, так как почувствовал угрозу. Поэтому советская политика должна стать еще более напористой и динамичной, найти адекватные ответы на маневры противника. От профессионалов, от профессионализма и изобретательности будет зависеть, как пойдет осуществление решений XXVII съезда КПСС. Нужна не видимость активности, а реальные действия. Мир — высшая ценность. Ядерная война — абсолютное зло, ее нельзя допустить. Надо понять это самим и довести до сознания других.

Что касается наших отношений с США, М. С. Горбачев не считал, что мы можем надеяться в ближайшее время на позитивные шаги с их стороны. Он полагал, однако, возможным серьезно затруднить действия Вашингтона и заложить одновременно основы для конструктивного развития на будущее. Вспоминая о своей встрече с Рейганом в Женеве, он заметил, что в голове у американцев после этой встречи осталось единственное — договоренность о новой встрече в верхах. Но они хотели провести ее на своих условиях, а мы не могли от встречи отказаться. Приходилось уклоняться, маневрировать, разоблачать политику США, создавая активную оппозицию ей и в самих США, и в других странах. М. С. Горбачев видел большие резервы борьбы за общественное мнение в Европе, в неприсоединившихся странах, предлагал их полностью использовать, в частности «выжать максимум» из ситуации, связанной с агрессией ЮАР против Анголы.

М. С. Горбачев говорил нам тогда, что милитаристы, конечно, не пойдут на прекращение гонки вооружений. Но принуждать их к этому можно, надо только не дать «ястребам» столкнуть нас сейчас. СССР будет вносить серьезные предложения по сокращению уровней вооружений и военных затрат, но в то же время обеспечивать свою безопасность. «На военные нужды, — подчеркивал он, — надо тратить столько, сколько необходимо, но не больше». СССР, по его оценке, не был в состоянии превосходить всех своих потенциальных противников, вместе взятых. Но обеспечить себе оборонительную достаточность мог и был обязан. При этом не обязательно было идти «ухо в ухо». Требовалось использовать возможности размежевания в стане противника. Эти усилия дипломатии могли стоить целых армий и гор оружия.

Большое внимание вызвало замечание М. С. Горбачева о необходимости вести активную политику на всех направлениях, при этом наиболее важным является европейское. МИД СССР, мол, слишком американизирован.

Применительно к социалистическим странам Генеральный секретарь полагал, что в отношениях с ними должен наступить новый исторический этап. Эти государства давно прошли фазу своего формирования. Они стали зрелыми, обладают прочной экономикой и социальной жизнью. У них свой образ жизни, который зачастую намного выше нашего. Одним словом, это полнокровные государства, их больше нельзя водить за руку. Если мы это поймем, все остальное станет тоже ясно. Ничто не свидетельствовало в тот момент, что он предвидел наступление событий, произошедших в Восточной Европе в 1988–1990 годах.

По Китаю М. С. Горбачев с удовлетворением отметил продвижение вперед в политической и экономической областях. Но указал и на огромные резервы, высказался за последовательное улучшение отношений. За счет третьих стран, заявил он, мы улучшать свои отношения с КНР не будем, но и другим не позволим мешать улучшению наших отношений.

Совершенно в новом ракурсе была поставлена проблема Афганистана. М. С. Горбачев признавал, что это — одно из трудных мест в нашей политике. Нельзя оставлять эту страну американцам, но и наши войска там долго оставаться не смогут. Нужна стабилизация режима в стране, прекращение военного вмешательства извне и политическое урегулирование.

За политическое урегулирование он со всей определенностью высказался и применительно к Никарагуа. «Мы не в состоянии употребить всю свою мощь на помощь Ливии и Никарагуа, — рассуждал он. — Это была бы война. Надо искать политический выход, так как здесь и далее будут только компрометироваться и наше оружие, и наш престиж».

Серьезной критике со стороны М. С. Горбачева подвергалась наша внешнеэкономическая деятельность. Он обвинял Министерство внешней торговли и ГКЭС в коррупции, отсутствии стратегии, разбазаривании природных богатств. Послам было указано на необходимость самым активным образом заняться экономикой.

Интересно ставился М. С. Горбачевым и вопрос о правах человека. Он говорил: когда заходит речь об этих правах, у нас наступает «рефлекс съеживания». В чем же дело? Чего мы боимся? Если наше общество не в ладах с правами человека, зачем была революция? М. С. Горбачев призывал сойти в этом вопросе с наезженных путей, переходить в наступление, используя реальности капиталистического мира, то есть разоблачая нарушения прав человека в западных странах. Он связывал эту задачу с более широкой целью — бороться за правдивый образ нашей страны за рубежом. У нас есть недостатки, но есть они и у другой стороны, так что, мол, давайте действовать совместно с целью их устранения.

Из речи М. С. Горбачева ясно вытекало также, что он намерен в ближайшее время добиться успехов на наиболее крупных переговорах, которые велись в то время. Он, конечно, понимал, что возможно это только путем компромиссов, но, видимо, рассчитывал, что будет взаимное движение навстречу друг другу. «Если каждый будет соблюдать только свои интересы, — доказывал он, — то не будет сотрудничества. А переговоры — дело государственное, их надо вести знаючи, что хочется и что можно. И не создавать тупиков. Из них трудно потом вылезать. Не надо, конечно, торопиться. Все должно быть тщательно взвешено. Но нужно настроиться на компромисс и не думать, что другая сторона глупее нас. Тактика, конечно, нужна, но не ради тактики. Настойчивость не должна перерастать в упрямство. Мы не мистеры «нет». Надо перестраиваться и тем, кто ведет переговоры, и тем, кто ими руководит. Когда мы уходим с переговоров, а потом возвращаемся, то аплодисментов не бывает. Поэтому нужны методы открытой дипломатии, следует апеллировать к массам, не позволять использовать переговоры как ширму. Открытая дипломатия обретает сейчас значение, как никогда. Надо использовать прессу, дискуссии, возможности телевидения. Это делают далеко не все, а правильнее сказать — только единицы. Бороться же за общественное мнение — это такая же обязанность дипломата, как и ведение переговоров».

Пожалуй, я, как и большинство коллег, был готов подписаться подо всем, что говорил наш новый лидер. Перспектива была начертана захватывающая и воодушевляющая. Дело было за исполнением. Но все мы, конечно, понимали, что здесь-то и будут возникать главные трудности.

Внешняя политика всегда слагается под действием многих разнонаправленных векторов. В отличие от внутренней политики осуществление той или иной программы в гораздо меньшей степени зависит от воли и намерений ее авторов. Черт же, как говорят немцы, сидит тут буквально в каждой детали.

Выступал на этом активе в дискуссии и я. Многие слушатели, насколько я знаю, мое выступление одобрили. Однако одновременно я сильно настроил против себя руководителей наших экономических ведомств, участвовавших в совещании.

Разумеется, я сразу же отметил значение европейского направления в нашей политике. Американский крен нашей дипломатии, на который указал М. С. Горбачев, ощущался на протяжении многих лет. Конечно. США были нашим основным противником-контрагентом. Но их позиции и возможности сильно зависели от того, что делалось в Западной Европе, от того, куда она пошла бы. В свою очередь, Западной Европой для меня была прежде всего ФРГ. Потому что ФРГ лишь новое название Германской империи, хотя и проигравшей последнюю войну, обкромсанной, но живой, динамичной и все более мощной, причем не только экономически. Именно в Бонне в своеобразном фокусе концентрировались вопросы безопасности наших западных границ, экономического сотрудничества с Западом, идеологической борьбы. Мы могли здесь опереться на многовековые традиции сотрудничества и взаимопроникновения. Наша совместная история была писана отнюдь не только черной краской. В ней было предостаточно светлых страниц, которые надо было продолжить.

Я знал, что немцы хотели этого. Нужно было это и нам. В Политбюро это понимали, но хотели идти к новым горизонтам через экономику, науку и технику. Поэтому я и стал говорить об этой тематике, тем более что состояние дел в этих областях с ФРГ было весьма типично для наших связей и с другими западноевропейскими странами.

С 1972 года ФРГ занимала первое место среди наших торговых партнеров в капиталистическом мире. Здесь мы закупали 1/3 всех импортируемых машин и оборудования, то есть больше, чем в Японии, Франции и Италии, вместе взятых, сюда шло 35 процентов нашего природного газа, почти 20 процентов нефти и нефтепродуктов, наш лес, золото, драгоценные камни или выручка от их продажи. ФРГ была и одним из основных источников получения доступа к технологической и научной информации на Западе.

Коль скоро мы ставили задачу перестройки системы хозяйствования в СССР, было ясно, что потребуется и глубокая перестройка наших экономических связей с западными странами. Тут было над чем задуматься. За месяц моей работы в ФРГ с помощью наших специалистов мы предприняли попытку проанализировать, как строилась советская торговля с крупными концернами ФРГ на протяжении последних 25 лет. Всего изучить в подробностях мы, конечно, не успели, но, в общем, картина получилась достаточно невеселая.

Во что мы вкладывали выручку за вывозимые нами, зачастую невосполнимые природные богатства, такие, как металлы, нефть, газ, золото? Что за крупномасштабные проекты осуществляли? В основном это были проекты, связанные с дальнейшим увеличением экспорта этих самых наших невосполнимых богатств. Трубы для перекачки газа, оборудование для добычи и первичной переработки минерального сырья, выплавки металла, производства первичных химпродуктов. Получали мы еще оборудование для производства средств потребления.

Наверное, такая политика очень устраивала ведущих западных партнеров. Новой технологии она для нас не рождала, выхода на мировой рынок с новой продукцией не давала. Сколько миллиардов в подобные проекты мы ни вкладывали, а доля машин и оборудования в нашем экспорте в ФРГ никак не превышала жалкого 1 процента. Да и что это был за экспорт! Практически ни одна, даже самая лучшая советская машина не могла быть продана без существенных доделок. Это касалось и знаменитых тогда станков с Ивановского завода, и новой модели «Жигулей». А закачались цены на нефть, так неминуемо закачался и весь наш торговый оборот с ФРГ и с Западом вообще.

Я сказал в своем выступлении в тот день, что, судя по всему, на протяжении многих лет нами осуществлялась неверная экономическая стратегия. Известно, что ножницы мировых цен на высокотехнологичную продукцию и сырьевые товары, а также товары повседневного спроса — это политика, позволяющая одним странам жить в значительной мере за счет других. На этом разорялись десятки развивающихся стран. Этими ножницами стригли и нас, причем тем больше, чем больше сырья, природных богатств мы вывозили и чем больше завозили оборудования, чтобы форсировать их добычу и экспорт на Запад.

Если мы хотели осуществить экономический рывок, к которому призывал М. С. Горбачев, идти таким путем дальше было бы невозможно. Конечно, то, что складывалось десятилетиями, за один день не перестроить. Но основной упор в наших закупках должен был быть перенесен с готового высокотехнологичного оборудования, со средств добывающей промышленности и производства потребительских товаров на машины для собственного выпуска оборудования всех видов, то есть на машины для производства машин. Каждый вложенный валютный миллион, добытый тяжким трудом наших людей в лесах и болотах Сибири и Дальнего Востока, должен был, наконец, оставлять след на технологическом уровне нашей экономики, помогать ее выходу на новые рубежи.

Где пролегал путь к этой цели? Видимо, нужен был решительный поворот к развитию производственной кооперации с западными фирмами. Все у нас были за это. Может быть, этому противились западные немцы? Нет, предложения фирм ФРГ, особенно мелких и средних, имелись в достатке. Из года в год шла проработка десятков проектов по очень важной для нас продукции — станки, гибкие системы, строительные машины и т. д. С настойчивыми предложениями о налаживании новых форм сотрудничества выступал ряд земель ФРГ, прежде всего Баден-Вюртенберг и Северный Рейн-Вестфалия. Но дело шло плохо. Объем кооперационных поставок в 1985 году был 8 млн рублей при общем обороте торговли в 7,1 млрд рублей.

Было ясно, что так будет и дальше, если не создать необходимую организационную, правовую, материальную базу для осуществления кооперации и вообще качественно новых условий для сотрудничества с западными партнерами. Не было у нас в стране до сих пор условий, стимулирующих его. Не было и общесоюзного законодательства, регулирующего вопросы кооперации с иностранными партнерами. Проект такого положения неспешно разрабатывался несколько лет. Пока же наши предприятия и министерства, кроме некоторых энтузиастов, шарахались от кооперации как черт от ладана. Хлопот по этим делам было много, требования немцев к нашей продукции — жесткие, а валютного и иного «навару» для наших предприятий и министерств — почти никакого.

Получалось, что на словах мы говорили одно, а делали совсем другое. Мы вовсю агитировали ФРГ за перестройку, призывали придумывать смелые проекты, но дальше переговоров дело не шло. Иная фирма ФРГ годами согласовывала с нами условия совместного производства какого-либо несчастного кормораздатчика. Причем у нас в таких делах, как правило, участвовали не одно, а пять или шесть ведомств и министерств, которые еще и охотно возлагали задачу утрясать споры между собой на западных немцев. Не было ничего удивительного, что, повозившись с нами некоторое время, фирма, махнув рукой, сдавалась. У многих западногерманских дельцов сложилось довольно устойчивое мнение, что дело это бесперспективное, так как наша экономика не всасывала, а отталкивала технический прогресс, явно не стремилась зарабатывать деньги, производить современную продукцию. Мы не были в состоянии даже взять то, что лежало на поверхности, само плыло нам в руки.

Надо было решать и вопрос о создании в СССР смешанных (с участием иностранного капитала) фирм. Одним словом, нам нужно было реорганизовать свои внешнеэкономические связи так, чтобы обрести способность самим нарабатывать технологию, не только идти в ногу с мировым развитием, но и иметь возможность обгонять его. Иначе из нашей экономической реформы, ускорения, выхода на новые рубежи ничего бы не получилось.

Я, разумеется, предвидел возражения о неприкасаемости монополии внешней торговли. Но монополия внешней торговли принадлежала у нас все же государству, а не его отдельным органам. Если тогдашние формы ее осуществления, которым было больше полувека, не давали решать возникающие задачи, требовалось пересмотреть эти формы. Мы не раз наблюдали в те годы ситуацию, когда Мицвнешторг, выполняя свой план, завозил вопреки возражениям производителя дорогостоящее импортное оборудование, которое некуда было устанавливать, так как наша сторона не успевала со строительством объекта. Завезенное оборудование шло затем под снег, поскольку его негде было складировать, или разворовывалось нашими умельцами по частям на строительство дач, благоустройство собственного жилья и т. п. Фантазии нашим людям в этом плане не занимать. На Дальнем Востоке нашли очень хорошее применение, например, для получаемых с Запада с таким тарарамом в печати и по телевидению разовых шприцев для борьбы со СПИДом — из их иголок получаются, оказывается, очень хорошие рыболовные крючки.

Во всяком случае жалоб на Минвнешторг в тот момент было много. В то же время было очевидно, что любые формы активных производственных связей нашей промышленности и сельского хозяйства требовали прямого общения с производителем за рубежом. Роль нашего чиновника-купца должна была бы быть при этом сведена к контролю за сделкой, выдаче лицензий, определению квот и т. д., но ни в коем случае не должна была предполагать командование самим производством и строительством.

Остро стоял и вопрос о работе наших загранучреждений по обеспечению научно-технического прогресса. Узловые проблемы научно-технического прогресса — это крупные политические проблемы, и наша дипслужба должна была вовремя увидеть, проанализировать их и просчитать возможные последствия. Наш аппарат, однако, не был приучен к этому. Видение этих проблем, как, кстати, и военных, не закладывалось существовавшей тогда системой подготовки кадров. Не закладывается оно и сейчас.

Однако заботило и другое. При всех несовершенствах этой работы в ГКНТ и другие наши ведомства ежегодно шли из посольств и торгпредств тысячи листов научно-технической информации. Качество ее было, конечно, разным. Но все же добывание этой информации стоило немалого труда, а иногда было связано и с риском. Затем все пропадало "куда-то, как в черную дыру, где-то оседало мертвым грузом, не доходило до исследователя, конструктора, производственника. Обратная связь практически не функционировала. Добытчики этих сведений, как правило, не видели результатов от своих трудов. И это было самым худшим, самым вредным способом агитации против смелых призывов и грандиозных планов нашего руководства.

Практически научно-техническое сотрудничество выглядело так. В 1985 году по линии Академии наук СССР, ГКНТ и других ведомств ФРГ посетило около 700 человек. Действовало 18(!) экспертных групп в рамках комиссии по экономическому сотрудничеству СССР — ФРГ. По нашим наблюдениям, мало какие из этих приездов и разговоров приводили к живой ниточке делового сотрудничества. В большинстве случаев это было ознакомление с общей постановкой научно-технической работы, процесса производства, сбор информации в виде проспектов и брошюр. На следующий год происходило все то же самое, причем зачастую на той же фирме и по тем же вопросам. В ФРГ слали свои делегации свыше 65 министерств и ведомств под вывеской научно-технических связей. Как тут было не повторяться?

Первым и основным звеном сбора научно-технической информации были специалисты промышленности, приезжающие для приемки оборудования, на обучение, для работы на выставках. Ежегодно 1800 таких специалистов приезжали в ФРГ. Отдача от их работы была минимальная. Во всяком случае вели они себя удивительно непохоже на японцев, присасывавшихся, как пиявки, на выставках к интересующим их образцам оборудования и проводивших у них день за днем. Наши только собирали проспекты и пластиковые пакеты, а нередко вообще на выставке не работали, проводя все время в магазинах или пивных, если туда их приглашали. Заданий по изучению новой технологии в нарушение действовавших инструкций они очень часто не имели. Приезжали во многих случаях люди без надлежащей квалификации и образования, а порой и лица, деятельность которых не была связана ни с наукой, ни с техникой, ни с производством. Шел широкомасштабный туризм за государственный счет. Почему это происходило? Потому что результаты информационной работы в Центре почти не проверялись, не анализировались, не получали оценки. Мы были богатой страной. Но даже самая богатая страна не могла позволять себе такого безобразия.

Одним словом, запала у нового советского посла в тот момент хватало. Было желание добиться качественных перемен в нашем экономическом и научно-техническом сотрудничестве с ФРГ, была вера, что это посильная задача, учитывая приход к управлению страной нового руководства. Во всяком случае добрую половину своего рабочего времени, находясь на посту в ФРГ, я посвящал этому кругу вопросов. И был при этом не одинок — меня активно поддерживали работавшие в ФРГ специалисты торгпредства, директора наших смешанных советско-западногерманских фирм, немецкие политики и предприниматели. Каков был итог, расскажу ниже. Но был он малоутешителен. Реальные условия и обстоятельства всегда оказываются сильнее самых благих намерений.

Мое первое лето в Бонне было весьма активным. М. С. Горбачев вносил все новые предложения по вопросам разоружения, создания общего европейского дома, разблокирования тлевших или полыхавших пламенем войн региональных конфликтов. Каждое его выступление становилось сенсацией. Следуя призыву, прозвучавшему на майском совещании в МИД СССР, я устраивал у себя на вилле встречи с представителями ведущих западногерманских газет прямо перед телевизором, по которому шли выступления М. С. Горбачева. Организовывался их синхронный перевод, а затем я тут же отвечал на возникавшие вопросы.

Чувствовал я себя в эти первые месяцы достаточно уверенно, чтобы отваживаться на подобные мероприятия. Разоруженческую тематику на тот момент я знал достаточно хорошо, чтобы ориентироваться в наших новых предложениях «с ходу». Правда, по прошествии некоторого времени от этой практики пришлось отказаться, так как, находясь за границей, неизбежно начинаешь все больше отставать от тех соображений, которые движут авторами наших предложений и инициатив. Требуется время, чтобы самому разобраться в них, увидеть сильные и слабые стороны, продумать аргументацию. Однако моим правилом было давать по 1–2 крупных интервью в месяц в газетах или по телевидению, а также выступать с докладами перед различными аудиториями — от конгрессов ХДС до университетов, торгово-промышленных палат и конференций председателей производственных советов. Надо сказать, в те годы немецкая аудитория была благодарным и внимательным слушателем, а дискуссии почти всегда носили интересный и конструктивный характер. ФРГ хотела улучшения отношений с Советским Союзом, это ощущалось повсеместно. Тем большей становилась ответственность за то, чтобы этот благоприятный момент не был упущен. В конце концов от отношений между нашими странами зависело будущее Европы. Сколько можно было еще, 41 год спустя после окончания прошлой войны, продолжать «воевать» друг с другом?

Я быстро расширял круг своих связей. Часто я шел по проторенному пути, поскольку во время своей первой командировки в Бонн нередко сопровождал В. С. Семенова при встречах с видными политиками, предпринимателями, представителями культурных кругов. Определенную роль в этом процессе сыграло и то, что уже на первой беседе с канцлером Г. Колем он мне дал «благословение» на беседы с кем угодно, а также сказал, что не возражает против моих выступлений в средствах массовой информации ФРГ, предупредив, правда, чтобы я соблюдал меру. Это было важно, так как поначалу после моих некоторых заявлений по военно-политической и германской тематике на меня решили окрыситься некоторые комментаторы, прежде всего из «Ди Вельт». Особо ретивые даже писали, что меня следует вызвать в МИД ФРГ и задать трепку. Но Э. А. Шеварднадзе поддержал меня «с тыла», а канцлер дал понять, что не видит криминала в разъяснениях советской официальной позиции.

В целом должен сказать, что канцлер с первых дней показывал, что готов искать пути для реального улучшения отношений, заинтересован в контактах с М. С. Горбачевым, с которым он до того имел лишь одну встречу, кажется, в марте 1975 года. У меня все более крепло убеждение, что он достаточно суверенен в своих решениях, чтобы ввести дела с СССР в то русло, которое изберет. Эта готовность была для меня, как посла, весьма существенным первоначальным капиталом в предприятиях, которые предстояло осуществить. Важен был также и хороший, постоянный контакт с ближайшим помощником канцлера X. Тельником.

Однако путь к установлению диалога между М. С. Горбачевым и канцлером был сложен и долог. В отношении Г. Коля в Москве было немало предвзятых мнений. В памяти наших руководителей были еще свежи образы социал-демократических канцлеров В. Брандта и Г. Шмидта. ХДС и его канцлер Г. Коль были у нас объектом резкой критики как основные проводники решения о размещении в ФРГ новых американских ракет, как сила, препятствовавшая в свое время прохождению через бундестаг Московского договора, как покровители митингов различных землячеств, требовавших пересмотра восточных германских границ и т. д. Недаром перед моим отъездом в Бонн на заседании Политбюро М. С. Горбачев специально подчеркнул, что в ближайшее время о встрече на высшем уровне не должно быть речи. Нужен был определенный подготовительный период, во время которого стороны могли бы созреть для начала движения навстречу друг другу.

Однако канцлер был склонен поторопить развитие событий. В первые же месяцы своего пребывания я передал в Москву записку федерального правительства, начинавшуюся с заявления о заинтересованности в быстрой и всесторонней интенсификации германо-советских отношений. В записке подчеркивалось, что эта готовность была выражена в заявлении правительства 4 мая 1983 года. Кроме того, канцлер Коль дважды обращался с посланиями к Генеральному секретарю ЦК КПСС с инициативами и предложениями по этому вопросу.

В записке давалась положительная оценка заявлению ПКК Варшавского договора от 11 июля 1986 года, где говорилось о стремлении создать всеобъемлющую систему международной безопасности, которая охватывала бы как военную и политическую, так и экономическую, и гуманитарную области. Правительство ФРГ проявляло озабоченность по поводу намечавшегося процесса эрозии договора ОС В-2, выступало за его соблюдение обеими странами до тех пор, пока в Женеве не будут выработаны новые урегулирования. Оно высказывалось за ликвидацию «всей категории» вооружений средней дальности, а также за скорейшее глобальное запрещение химического оружия. Нам обещали внимательно рассмотреть наши новые предложения по сокращению обычных вооружений.

В записке говорилось далее, что из бесед федерального канцлера с советским послом сложилось впечатление, что советская сторона тоже заинтересована в улучшении отношений между СССР и ФРГ. Интерес в Бонне вызвало наше предложение закончить доработку соглашений по научно-техническому сотрудничеству и морскому судоходству. ФРГ была готова поддержать шаги в этом направлении. «С этой целью и для дальнейшего улучшения отношений между ФРГ и СССР, — говорилось в записке, — мы считаем полезной скорейшую встречу министров иностранных дел обеих сторон».

Ответ из Москвы был положительным. М. С. Горбачев сообщил, что внимательно ознакомился с соображениями, которые высказывал канцлер. У нас, сообщал он, понимают значение и роль ФРГ в европейских и мировых делах. Советско-западногерманские отношения опираются на позитивный опыт, который в немалой степени способствовал разрядке международной напряженности в 70-е годы. У наших отношений могут быть и большие перспективы — как в плане развития диалога по крупным политическим проблемам, так и в деле существенного, стабильного расширения экономических, научно-технических и других связей.

Однако, отмечалось в нашем ответе, в последние годы правительство ФРГ своими действиями затрудняло реализацию этих возможностей. Вместе с тем будет мало пользы, если одна или другая сторона будет становиться в позу обиженной. Если руководство ФРГ готово проявить волю и совместно с нами искать решения, способные оздоровить обстановку в Европе и в мире в целом, то недостатка в такой готовности с нашей стороны оно не обнаружит. Есть ряд областей, где правительство ФРГ могло бы внести немаловажный вклад в нахождение решений, взаимоприемлемых для всех заинтересованных сторон, а главное — нацеленных на то, чтобы остановить сползание мира в ядерную пропасть. При этом нами назывались такие вопросы, как ликвидация ракет средней дальности в Европе, запрещение химического оружия, сокращение обычных вооружений в Европе, безопасное развитие ядерной энергетики, доверительный диалог по европейским и международным проблемам. Давалось согласие на заключение соглашения о научно-техническом сотрудничестве с тем, чтобы подписать его на уровне министерств еще до конца лета в Москве. Было выражено положительное отношение и к заключению соглашения о морском судоходстве.

Что касается встречи на высшем уровне, то мне было поручено сообщить канцлеру, что, продвигаясь вперед в политическом диалоге и в решении конкретных вопросов, мы подойдем к такому моменту, когда надо будет провести и встречу двух руководителей. Этот вопрос находится в поле зрения М. С. Горбачева.

Таким образом, мы начали движение с визита в Москву Г.-Д. Геншера, имея в виду последующую встречу М. С. Горбачева с Г. Колем, возможно, после выборов в бундестаг. Конечно, Геншер был в глазах Москвы тоже немало «грешен», поскольку развалил в свое время социал-либеральную коалицию в ФРГ и активно выступал за размещение американских ракет в ФРГ. Однако он имел и «заслуги» как член прежних правительств, стоявших на почве твердого выполнения Московского договора. Кроме того, мне лично импонировало начало партии «с хода Геншером» потому, что, наблюдая многие годы за ним, я был уверен, что в силу своих личных качеств и опыта он сделает в Москве все, как надо. Не мешало и подкрепить позиции СвДП в лице Геншера в канун выборов в бундестаг. В конце концов именно она решала вопрос о том, какой коалиции править страной через несколько месяцев.

Визит Геншера проходил в конце июля 1986 года. Он выходил за обычные рамки визитов министров иностранных дел, да и вел себя Геншер несколько нетрадиционно. Главным событием этого визита, конечно, должна была стать беседа М. С. Горбачева с Геншером. Ей суждено было сложиться непросто, учитывая все те оговорки и сомнения в отношении ФРГ, которые испытывали наш Генеральный секретарь и многие члены Политбюро.

Геншер привез с собой послание канцлера, где тот выразил готовность к наращиванию двустороннего сотрудничества, развитию политического диалога, говорил о вкладе, который могут внести обе наши страны в развитие общеевропейского процесса. Особое внимание было уделено в послании вопросам разоружения применительно к шедшим тогда переговорам в Женеве и Стокгольме, проблематике запрета химического оружия, общеевропейскому процессу.

Комментируя послание, Геншер подчеркивал, что нам ФРГ никак не обойти при строительстве общеевропейского дома, да и сам этот дом в значительной степени будет формироваться в зависимости от отношений между немцами и Советским Союзом. Как доказал опыт заключения Московского договора с ФРГ, именно он имел ключевое значение для начала общеевропейского процесса и подписания хельсинкских документов. Процесс этот, конечно, развивался, но пока что, по мнению Геншера, он не оправдал возлагавшихся на него надежд в области контроля над вооружениями в Европе. Министр намекал, что они ждут продвижения на этом направлении, то есть сокращений наших вооруженных сил в Европе. Это, разумеется, облекалось в красивые формулировки: надо осознать интересы безопасности другой стороны, поставить перед собой задачу создания прочных структур безопасности в Европе и для Европы. Он говорил о новой архитектуре Европы, в которой все государства могли бы жить независимо и в мире друг с другом, называя эту архитектуру «новым европейским мирным порядком».

В этом контексте Геншер выражал готовность сделать выводы из национальной истории, упорядочить отношения ФРГ со всеми соседними государствами исходя из доброго примера германо-французского примирения и сотрудничества после войны. Поговорив о позитивном опыте складывания отношений между странами Европейских сообществ, Геншер отметил, что ФРГ хотела бы перейти и к позитивному развитию отношений с СССР. Европейские сообщества — это еще не вся Европа. У Германии и Советского Союза есть много общих интересов, во многом общие судьбы, несмотря на различия в идеологии. В общем, подчеркивал он, у нас есть общий европейский дом, где все мы являемся совместными хозяевами и заинтересованы прежде всего в том, чтобы выжить. Выжить можно только путем сотрудничества.

Звучало все это хоть и неплохо, но достаточно обще. Это, видимо, не очень понравилось Горбачеву. Сказав, что под всей этой философией он мог бы подписаться, Горбачев выразил желание узнать, что все же стоит за этими рассуждениями в практическом плане, на что нам-то следует обратить внимание.

Ответы Геншера вновь звучали довольно осторожно и уклончиво. Он советовал нам правильно оценить возможности федерального правительства в деле оживления и активизации общеевропейского процесса, как бы напоминая нам известный тезис Коля, что для Советского Союза нет иного пути, «ворот в Европу», кроме Германии. Применительно к разоружению Геншер говорил, что ФРГ способствует позитивному развитию тех переговоров, в которых она сама участвует, то есть в Вене и Стокгольме. Кроме того, она могла бы помогать достижению согласия между НАТО и ОВД. Она в состоянии внести свой специфический вклад прежде всего в договоренности о сокращении обычных вооружений, а также о запрещении химического оружия. В других делах, скажем по ракетам средней дальности, по сокращению СНВ, сохранению договора по ПРО, возможности ФРГ ограничиваются ее участием в выработке коллективной позиции НАТО. Он просил, однако, осознать, что ФРГ искренна в своих усилиях по улучшению отношений с СССР и стимулированию позитивных процессов в развитии обстановки в Европе. В этой связи он от имени канцлера вновь подтвердил приглашение Горбачеву посетить ФРГ.

Беседа несколько обострилась. Горбачев повторил, что он приглашал Геншера к откровенному разговору. В Советском Союзе все никак не могут понять, чего хочет правительство ФРГ. Философия вроде бы излагается правильная, но нас ставит в тупик тот факт, что ФРГ в последнее время демонстративно поддерживает довольно воинственный курс администрации США. Правительство ФРГ было самым активным сторонником размещения новых американских ракет в Европе. Нам пытались продиктовать условия, нередко выступали с ультимативных позиций, в то время как были реальные возможности пойти на компромисс и договориться. В Бонне не могли не знать, что в головах администрации США тогда ходили мысли об упреждающих ядерных ударах по СССР, об ограниченных войнах. Конечно, для США было бы лучше, чтобы действия по этим сценариям разыгрывались не в США, а в Европе. Это понятно. Но непонятно, почему правительство ФРГ так старалось подыграть при этом Соединенным Штатам.

Оставим, однако, этот вопрос истории, заметил М. С. Горбачев. Начнем с новой страницы. СССР внес план полной ликвидации ядерного оружия. Однако опять не чувствуется никакой собственной позиции ФРГ в этом деле. В только что переданном послании канцлера речь идет о промежуточном варианте по ракетам средней дальности. Что это за промежуточный вариант? Опять американский вариант. Через правительство ФРГ мы получаем вашингтонскую политику в немецком переводе. Но с английского языка лучше прямо переводить на русский. Мы хотели бы вести с ФРГ солидные политические дела. Способна ли ФРГ на это? Вот Геншер говорит, что ФРГ за сохранение договора ОСВ-2, договора по ПРО. А почему же она тогда решила принять участие в НИОКР по американской программе СОИ? Вот у нас и возникает вопрос, в чем же истинная суть политики ФРГ, на какую чашу весов она положит свой авторитет?

Все видят, подчеркивал М. С. Горбачев, сколь неактивна позиция ФРГ в вопросах сокращения вооружений. Самое большое, на что решается правительство ФРГ, так это желать успехов США и СССР на переговорах. А американская сторона эти переговоры пока саботирует и озабочена лишь тем, как скрыть этот факт от внимания мировой общественности. Поэтому Советский Союз вносит все новые компромиссные варианты, добиваясь, чтобы наконец, сдвинуть дело с мертвой точки.

Речь, конечно, не о том, говорил М. С. Горбачев, чтобы оторвать ФРГ от США. Это была бы с нашей стороны несерьезная политика. ФРГ все равно стала бы искать себе союзника, способного обеспечить ее безопасность. Но мы хотели бы рассчитывать, что ФРГ будет вести собственную ответственную политику хотя бы в вопросах ограничения и контроля ядерных вооружений, уменьшения военной опасности в Европе. Если это будет так, она обретет в лице СССР активного партнера, причем мы придем к ней не с пустыми руками.

«В общем, — заметил М. С. Горбачев, — мне кажется, что вы в некоторых вопросах все еще пребываете в прошлом, а надо выходить на новые пути».

Постепенно беседа вошла в более спокойное русло. Геншер доказывал, что каждое государство имеет право обеспечивать свою безопасность, а их действия в вопросе о средних ракетах проистекали из того, что наши СС-20 были угрозой, разумеется, не для США, а прежде всего для ФРГ. В этом вопросе они не стоят на позиции «все или ничего», готовы учесть наши «озабоченности» в Азии, но призывают сделать хотя бы первые шаги. Даже минимум лучше, чем ничто. Особенно он подчеркивал решимость ФРГ избавиться от химического оружия. Участие ФРГ в программе СОИ Геншер объяснял заинтересованностью фирм ФРГ не отрываться от научно-технического прогресса. Собственных интересов ФРГ, по словам Геншера, в отношении создания ПРО не преследовала. Она выступала не за широкую, а за узкую интерпретацию договора по ПРО, хотя это многим не нравилось в США.

Затем Геншер заговорил более открытым текстом. Он предложил по-новому строить отношения между Западом и Востоком. В этом направлении хотело бы начать движение правительство ФРГ. Можно, конечно, концентрировать внимание на том, что нас разделяет, но правильнее все же выделять то, что есть конструктивного, не взрывать, а строить путь вперед. Случилась бы беда, если бы европейцы забыли, что они европейцы и у них свои общие интересы. Это не слова. Таковы сейчас преобладающие настроения в ФРГ. Московский договор и Хельсинкский акт надо рассматривать не как историю, а как основу для движения в будущее. В правительстве ФРГ есть люди, которые в прошлые годы были за Московский договор, и люди, которые были против него, но тем не менее правительство будет уважать не только дух, но и букву этого договора. Это, подчеркивал он, касается и нерушимости европейских границ.

Подводя итог, М. С. Горбачев предложил, чтобы обе стороны серьезно подумали, как расширить диалог и сотрудничество. Мир сейчас на распутье. Куда он пойдет, во многом будет зависеть от позиции Европы, а следовательно, от таких государств, как ФРГ. Отсюда — наш интерес к роли ФРГ, причем не только с точки зрения двусторонних отношений, но прежде всего новой роли Европы в международных делах. Без этой новой роли будет трудно построить новое мирное сожительство народов. С учетом обмена мнениями он обещал Геншеру подумать, что может сделать СССР, чтобы наши отношения обрели более активный и деловой характер. Но это должен быть процесс взаимного движения навстречу друг другу. Если последуют ответные шаги ФРГ, дело пойдет вперед. Я не вижу причин, сказал в заключение М. С. Горбачев, почему бы нам не действовать параллельно и даже совместно в деле оздоровления международного климата и ситуации на Европейском континенте. Если ФРГ ожидает сдачи наших позиций, то этого не будет. Если же она ожидает, что мы пойдем на компромиссы, поиск взаимовыгодных решений, это нам подходит. То же самое можно сказать и в адрес других западных государств. Главное — остановить гонку вооружений. Если этого не сделать, через несколько лет она обретет такие параметры, что остановиться будет трудно. В отношениях между СССР и ФРГ М. С. Горбачев предложил перевернуть страницу и начать писать новую.

Затем была хорошая беседа Э. А. Шеварднадзе с Г.-Д. Геншером, касавшаяся в основном конкретных вопросов разоружения.

В целом результаты визита Геншера были оптимальными. Была достигнута договоренность о широких политических консультациях, о стимулировании общеевропейского процесса. Наконец-то было подписано соглашение о научно-техническом сотрудничестве и достигнуто согласие по поводу открытия нашего генконсульства в Мюнхене, а также генконсульства ФРГ в Киеве. Эти вопросы «висели» по 13–14 лет. Хотя не все было просто на заключительном этапе, но благодаря усилиям обеих сторон, решение было найдено. Наметилась перспектива подписания и еще ряда соглашений — по сельскому хозяйству, по здравоохранению и в других областях, имеющих не только политическое, но и практическое значение. Происходило это все на фоне продолжавшейся политики Рейгана на отказ от каких-либо договоренностей с нами.

Итоги визита Геншера обсуждались на заседании Политбюро 27 июля. Они получили позитивную оценку.

Мне была предоставлена возможность высказаться. Я отметил, что широкое наступление, которое мы начали во внешней политике, наш комплекс предложений по реальным сокращениям вооружений, несмотря на сбой из-за катастрофы в Чернобыле, постепенно делают свое дело. Москве начинают верить, престиж Советского Союза растет, а авторитет Рейгана падает. В советскую угрозу в ФРГ стали верить меньше, зато верили в опасность тогдашней американской политики. Это, разумеется, не означало, что западные немцы собирались отвернуться от США. Но они все более хотели не только хороших отношений с США, но и хороших отношений с СССР, требовали более самостоятельной собственной политики.

Не случайно накануне выборов в бундестаг развернулось соревнование политических партий ФРГ: они наперебой демонстрировали избирателю свое умение вести дела с СССР. В предшествующий период мы открывали свои двери преимущественно СДПГ и «зеленым». Открыв двери Геншеру, мы достигли нескольких целей сразу. Прежде всего поддержали умеренное крыло правящей коалиции, стоявшее на позициях Московского договора, видевшее необходимость усиления европейского элемента в политике ФРГ, обретения самостоятельности. Это закономерно оказало воздействие на весь блок ХДС/ХСС. Министры этих партий потянулись к нам с визитами — на очереди был приезд министров транспорта, сельского хозяйства, здравоохранения, окружающей среды. Некоторая неловкость чувствовалась: канцлера мы пока принимать не были готовы, но были все основания полагать, что и в этих условиях он, скорее всего, будет выступать с позиций вдохновителя наступающих перемен. Во всяком случае мы говорили в тот период с Г. Колем о контактах по военной линии, крупных проектах экономического сотрудничества, кредитах, расширении культурных обменов и т. д.

В целом такой подход был полезен и с точки зрения активизации нашего сотрудничества с СДПГ и «зелеными». Они слишком долго чувствовали себя как бы монополистами в делах, связанных с позитивным развитием отношений с СССР. Активизация нашего политического диалога с правительством ФРГ должна была заставить социал-демократов закрутиться. А это, в свою очередь, позволяло рассчитывать на ускорение процесса позитивных изменений во внутренней жизни всей ФРГ в пользу сближения с Советским Союзом.

Я высказался за дальнейшее расширение политического диалога со всеми партиями ФРГ и всемерное развитие сотрудничества в конкретных областях. Это было важно и с точки зрения влияния на саму ФРГ, и с точки зрения воздействия на Западную Европу, а через нее — и на политику США. Особенно я ратовал за установление контактов наших военных с руководством бундесвера, у которого были свои собственные взгляды на многие вещи, свои стратегические замыслы, свои мнения о приоритетах по проблемам разоружения. Вторым важнейшим вопросом мне представлялось развитие новых форм экономического сотрудничества применительно к ФРГ. Это крупное промышленное государство из-за двух проигранных войн не имело ни бывших колоний, ни таких жировых запасов, как, например, Англия и США. Оно жестко зависело от перспектив внешней торговли и по традиции с интересом взирало на рынки Восточной Европы. Следовательно, курс на развитие экономических отношений с нами, как можно было полагать, должен был получать поддержку правительства ХДС/ХСС — СвДП, которое, в свою очередь, пользовалось полным доверием и поддержкой предпринимателей. Это создавало благоприятную обстановку для всякого рода нововведений и экспериментов, создания примеров и опробования моделей.

Но для этого требовалось желание нашей стороны и продуманная тактика ведения дела. Тут я, как показали последующие годы, был во многом наивным идеалистом. Впрочем, этим недостатком страдал не один я.

После визита Геншера дела в отношениях с ФРГ пошли быстро и многообещающе. Очень хорошо складывались отношения с землями ФРГ, в первую очередь с Баден-Вюртембергом, премьер-министром которого был активный, умный и динамичный Л. Шпэт. Неплохо ладили мы и с Северным Рейном-Вестфалией. Его премьер Й. Рау был нашим давним партнером, промышленность этой самой крупной и традиционно мощной в индустриальном отношении земли была нашим старым испытанным партнером. Хорошие отношения сразу же сложились и с О. Лафонтеном, с которым мы были давно знакомы. Земля Саар, правительство которой он возглавлял, быстро и решительно развивала отношения с Грузией. Во всяком случае контакты поддерживались активные и носили они очень сердечный характер, правда, в хозяйственном плане толк от этих контактов, увы, оставался невелик.

Сложно начинались мои разговоры с председателем СДПГ Х.-Й. Фогелем. В первый раз он принял меня в своем бюро в бундестаге и усадил напротив весьма масштабного изображения берлинской стены.

Мы крупно поспорили по поводу притязаний ФРГ на Западный Берлин, а также разошлись в вопросе, должна или не должна ГДР пропускать через свою территорию в Западный Берлин беженцев из Юго-Восточной Азии. Я доказывал: пускать или не пускать кого-нибудь в Западный Берлин — задача для западноберлинской полиции. Пусть она сама охраняет свою границу, а не пытается возложить роль «держиморд» на полицию ГДР. Фогеля, разумеется, это не устраивало, так как ему хотелось продолжать выступать с позиций свободы передвижения во всем Большом Берлине, настаивать на существовании четырехстороннего статуса всего города, то есть сохранять в чистоте свою белую жилетку. В то же время беженцы из азиатских стран, притекавшие через Западный Берлин в ФРГ, были СДПГ не нужны, особенно накануне выборов в бундестаг. Вопрос этот хотели решить руками ГДР. Впрочем, я зря спорил с Фогелем. Было бы правильнее в тот момент представить, что они и по этому делу с ГДР договорятся; весь вопрос — сколько это будет стоить.

Упрекнул меня Фогель в тот первый визит, что, несмотря на его просьбы, долго тянется дело с доставкой в Западный Берлин копии статуи «девушки-молочницы». В свое время эта статуя была вывезена из дворца в Глинике, теперь Фогель наблюдал за тем, чтобы копия статуи была водворена на прежнее место и сердился, что этого не происходит. В общем, расстались мы взаимно недовольные друг другом, а наш старый знакомый внешнеполитический советник фракции СДПГ Зельтман с сожалением заметил, что у нового посла и Фогеля, кажется, отношения не складываются.

Такое положение ни в коей мере меня, конечно, устроить не могло. Я разобрался с историей «девушки-молочницы». Оказалось, что виновата была не наша сторона, а немецкий посредник. На этом я заработал «первое очко» у очень педантичного, обязательного и дисциплинированного Фогеля, который ожидал такого же поведения и от своих партнеров. Я тоже не люблю болтунов, не выполняющих своих обещаний, и предпочитаю не иметь с ними дел. Постепенно наши отношения с Фогелем наладились. Он оказался интересным, глубоким и симпатичным в общении человеком, несмотря на свою манеру выступать в облике «строгого учителя». Главное, он был из тех, о ком немцы говорят, что они «поразительно честны» (penetrant ehrlich), во всяком случае Фогель, на мой взгляд, старался не обманывать собеседника. Когда он не хотел говорить правду, он предпочитал промолчать. Заниматься политикой и быть всегда и во всем до конца честным — дело невозможное, но симпатичнее все же те, кто без особой нужды не прибегает ко лжи, хотя бы «во спасение».

В сентябре я отпраздновал свое 50-летие. Э. А. Шеварднадзе поздравил меня с награждением орденом Октябрьской Революции, работа спорилась и доставляла большое моральное удовлетворение. В октябре в Бонн приехала наша парламентская делегация. Находясь с ней на беседе в министерстве экономики, я вдруг услышал, что канцлер Коль дал интервью американскому журналу «Ньюсуик», в котором сравнил М. С. Горбачева с Геббельсом. Я бросился звонить статс-секретарю МИД ФРГ Майер-Ландруту, чтобы выяснить, что случилось. Он был испуган и расстроен, советовал обратиться в ведомство федерального канцлера, которое отвечало за выпуск в свет всех интервью канцлера.

Мне с трудом удалось уговорить нашу делегацию Верховного Совета СССР не прерывать свой визит в ФРГ. Подействовало одно: Москва не давала такой команды. Заявление канцлера было совершенно необъяснимым, и я очень надеялся, что немцы сумеют достаточно элегантно спустить этот вопрос «на тормозах». В ведомстве федерального канцлера не могли не понимать, что Горбачеву нанесено личное оскорбление, после которого вся работа, проделанная в предшествовавшие месяцы для налаживания германо-советских отношений, пойдет коту под хвост.

Как «спускать на тормозах» такие дела, на Западе знают отлично. Еще мой дорогой партнер по переговорам в Женеве П. Нитце учил меня: «Если вам приводят какое-либо высказывание, которое не в вашу пользу, первое, что вы должны сделать, это сказать, что цитата неточная. Если она все же точная, говорите, что она вырвана из контекста или используется вашим оппонентом в таком контексте, который искажает ее смысл».

Ведомство федерального канцлера действовало в точном соответствии с этим рецептом. Но действовало не очень ловко. Сам канцлер отмалчивался, а объяснения его сотрудников звучали достаточно путано. Когда они постепенно все свалили на «Ньюсуик», который «исказил» высказывания канцлера, американцы нанесли следующий удар. «Ньюсуик» передал в печать магнитофонную пленку с записью разговора Г. Коля с корреспондентами. По тону беседы было видно, что это было скорее не интервью, а болтовня у камина с бокалом рейнского в руке, но слова, которые затем цитировал «Ньюсуик», действительно прозвучали. Американцы оказали своему другу-канцлеру в тот момент медвежью услугу. Они не помогали ему выпутаться из неприятной ситуации, а сознательно топили его. Темпы, наметившиеся в развитии советско-германских отношений, не устраивали их.

30 октября я отправился в ведомство федерального канцлера, чтобы заявить формальный протест в связи с высказываниями канцлера. Начиналась длинная цепь объяснений на различных уровнях, включая главу ведомства федерального канцлера Шойбле, а затем и Геншера. Канцлер никак не хотел ни извиниться, ни взять свои слова назад, ни, наконец, выразить сожаление по поводу случившегося. Каждое слово, которое могло бы вести к тому, чтобы загасить конфликт, приходилось буквально вытягивать клещами из официальных представителей ФРГ. Тем временем отменялись визиты в Москву федеральных министров, рушилась программа контактов, намеченная в ходе визита Геншера, я должен был избегать бесед с канцлером, наши высокие представители должны были обходить стороной Бонн. Все это было абсолютно не ко времени, как говорят немцы «überflüissig wie ein Kropf» (неуместно, как зоб).

Время шло, вопрос не решался. Правда, в один из дней мне позвонил наш первый заместитель министра Ю. М. Воронцов, который, сославшись на разговор с М. С. Горбачевым, посоветовал потихоньку загасить это дело. Ясно, что канцлер наговорил лишнего, наверное, сожалеет об этом. «Ну что ему теперь, повеситься, что ли? — говорил Воронцов. — Попробуй вытянуть от них более или менее приличествующие случаю сожаления о случившемся». Но вслед за этим я получил из Москвы несколько официальных телеграмм, в которых мне вновь предписывалось не давать немцам спуску. Видимо, в Москве боролись разные мнения, колебался и сам М. С. Горбачев.

Тем временем в делах с ФРГ на высоком уровне наступила пауза. Я раздумывал, как выбираться из этой ситуации. Придется начинать все сначала. Со стороны ФРГ требовался жест, причем весьма солидный, свидетельствующий о желании возобновить диалог и загладить случившееся. Таким жестом мог стать визит в СССР президента ФРГ Р. фон Вайцзеккера. Находясь в Москве в начале 1987 года в связи с очередным Пленумом ЦК КПСС, я высказал эту идею сначала Э. А. Шеварднадзе, а заручившись его поддержкой, и М. С. Горбачеву. Он поддержал эту мысль, сказав, что Вайцзеккера охотно примет.

Теперь надо было уговорить президента ФРГ совершить такую поездку. То есть убеждать его в целесообразности позитивного развития отношений между ФРГ и СССР необходимости не было. Он прекрасно понимал, что это в интересах обеих сторон, и сам активно содействовал такому развитию событий везде, где мог. Речь шла о другом: получить согласие Р. фон Вайцзеккера взять на себя миссию по выведению наших отношений из деликатной ситуации, в которой они в тот момент оказались в результате нелепой истории с интервью канцлера. Президент отлично это чувствовал. Как только я завел с ним речь о его возможном визите к нам, он прямо сказал мне, что извиняться за канцлера не поедет. Речь может идти только о его официальном визите в тех формах и тех рамках, которые приличествуют ему как президенту и политику.

В этом отношении между нами, разумеется, предмета для спора не могло и быть. Конечно, мы ставили вопрос об официальном визите президента ФРГ в Советский Союз, и ни о чем ином. В качестве приглашающего выступал бы не М. С. Горбачев, а Председатель Президиума Верховного Совета СССР А. А. Громыко. Вайцзеккер вел бы беседы не от имени «нагрешившего» канцлера, а как глава западногерманского государства. Кроме того, в соответствии с конституцией ФРГ ее президент и не может вести переговоры по вопросам практической политики ФРГ. Это прерогатива правительства. Но визит президента — это тем не менее очень крупное политическое событие в отношениях между государствами. И такое событие всегда свидетельствует, что стороны двинулись навстречу друг другу, что открывается новая перспектива. А это было в тот момент самым важным. Р. фон Вайцзеккер был готов взять на себя эту непростую задачу. Тучи начинали рассеиваться.

Визит президента Вайцзеккера в Советский Союз проходил в период 6—11 июля 1987 года. Кроме Москвы, он побывал в Ленинграде и Новосибирске. Новосибирск привлекал президента прежде всего как крупный научный центр, где как бы фокусировались две основные темы современности — научно-технический прогресс и молодежь. Что касается Ленинграда, на этот этап своей поездки президент смотрел как на обращение к тяжелому прошлому в наших отношениях, пребывание в этом городе давало возможность еще раз подтвердить решимость преодолеть его и устремить взгляд в будущее.

Во время подготовки программы визита обсуждалась, кстати, и возможность его поездки вместо Ленинграда в Волгоград. Там жест примирения, который решил сделать президент, мог вызвать еще больший резонанс, тем более что в Волгограде не бывал еще ни один из крупных политиков ФРГ. Однако Сталинград был однозначно символом разгрома немецкой армии и перелома в ходе войны, в то время как блокадный Ленинград воплощал трагедию, муки, голод и смерть прежде всего гражданского населения в результате развязанной Германией войны. Вайцзеккер отдал предпочтение Ленинграду, тем более что сам когда-то находился в составе немецких войск, осаждавших этот город.

Это был пятый по счету приезд Вайцзеккера в нашу страну. В первый раз он побывал у нас в 1973 году, то есть уже после заключения Московского договора, в составе делегации бундестага. С воспоминаний об этой своей поездке, со слов об историческом значении Московского договора президент и начал свою беседу с М. С. Горбачевым.

В тот день наш Генеральный секретарь был, как говорится, в ударе, как будто заряжен электричеством. Он сразу напомнил, что с кем-либо из представителей руководства ФРГ давно не беседовал. В последний раз, а это было год назад, встречался с Г.-Д. Геншером, приехавшим сейчас вместе с президентом. Договорились тогда открыть новую страницу в советско-западногерманских отношениях, даже открыли ее, но осталась она незаполненной. Правда, была угроза, что заполнится эта страница очень неприятными вещами. Слава богу, не произошло этого. Подтверждением тому является приезд в Москву президента ФРГ.

Откровенно говоря, продолжал М. С. Горбачев, страна, с которой у нас должны были бы развиваться отношения по всем направлениям, кажется, не очень стремится к этому, особенно ее руководство. Известно, что в ФРГ есть настроения в пользу развития отношений, есть и соответствующие официальные заявления, а на деле движения нет.

Наоборот, даже возникла угроза, что достигнутое в 70-е годы окажется в опасности. Намек на действия канцлера, то есть на его нашумевшее интервью, был достаточно прозрачный.

М. С. Горбачев повторил, что у нас сохраняется убеждение в необходимости улучшать отношения. История обязывает нас иметь хорошие отношения друг с другом. Даже в годы войны нам не изменяло чувство реальности, уважительный подход к немецкому народу. Мы понимаем значение в мире и в международной политике такого государства, как ФРГ. Формируя свой курс мы сознаем, что было бы неверно не учитывать возможности и потенциал ФРГ для изменения ситуации в Европе в лучшую сторону. Но мы при этом хотели бы рассчитывать и на такой же реалистический подход со стороны руководства ФРГ. Может быть, мы не во всем друг другу нравимся, но все же обязаны принимать друг друга такими, какие мы есть, и пытаться, каждый по-своему, стать лучше. Мы это делаем через перестройку. Будем меняться, но не для того, чтобы понравиться США или ФРГ, а потому что это нам самим нужно..

В результате этих перемен, заметил М. С. Горбачев, открываются возможности вывести отношения с ФРГ на новый уровень. СССР — за серьезный, основательный политический диалог с руководством ФРГ по всем вопросам. С нашей стороны нет преград для экономических, научных, спортивных связей, контактов между людьми. Случаются, конечно, всякие трения, но это не меняет нашего основного подхода. А что же ФРГ? Два таких крупных, солидных государства, с такой исторической традицией, а отношения между ними отнюдь не такие, какие должны и могли бы быть.

Вайцзеккер не смутился. Он сказал, что чем откровеннее будет разговор, тем лучше. Он здесь в зале заседаний самый старший. Он пережил все ужасы войны от первого до последнего дня. От отлично знает карту СССР, то есть места, которые ему назвал комендант Москвы при возложении венков. Он приехал в Москву, так как убежден, что его поколение должно сделать все, чтобы уберечь молодежь от повторения прошлого. У политиков обеих стран есть ответственность перед историей, на которую не закроешь глаза. Эту ответственность они разделяют во все более срастающемся мире. СССР и ФРГ все больше будут зависеть друг от друга. Показательно, что среди молодежи обеих стран крепнет понимание необходимости постоянно увеличивать объем дел, с которыми можно справиться только сообща. Разделяющее сейчас нас по большей части относится к шаблонам, которые будут преодолеваться новым мышлением.

В качестве главной политической цели президент выделял сокращение оружия, представляющего угрозу для всего человечества. Немцы, пожалуй, больше всех заинтересованы в мире — им, живущим в центре Европы, грозит самая большая опасность, пока мир находится под угрозой войны. Поэтому они за строительство доверия. Доверие же может быть результатом только задуманного на долгие годы тесного и развивающегося сотрудничества.

М. С. Горбачев эту мысль сразу же подхватил. Если речь идет о долгосрочной перспективе, президент найдет адекватный ответ с нашей стороны. Но не произойдут ли опять какие-либо вещи, которые создадут препятствия для движения к долгосрочным целям, настойчиво спрашивал он, не будут ли наши отношения и далее обречены на шатания из-за тех или иных сиюминутных соображений и действий?

Мы не хотим дальше слушать немецких переводов с английского, хотя в прошлый раз Геншер и очень сердился на такие наши заявления. Мы хотим серьезных отношений с ФРГ, подчеркивал М. С. Горбачев, хотим понять, когда придет момент для таких отношений. А может быть, его еще надо подождать? Нельзя строить отношения, не идя навстречу друг другу. Мы согласны придать нашим связям с ФРГ большую устойчивость, но если в ФРГ к этому не готовы, то ничего не остается, как повременить.

На этот вторичный прозрачный намек Вайцзеккер был вынужден отвечать; правда, делал он это в своей обычной уклончиво мягкой манере. Он выразил убеждение, что отношения СССР — ФРГ не могут ограничиваться реакциями на те или иные случаи и сиюминутные события, их надо строить и растить на долговременной основе. Всегда могут, в извиняющемся тоне продолжал он, происходить вещи, которые потом становятся обузой для взаимоотношений. Но происходит это из-за того, что десятилетиями накапливалось недоверие. Он просит учитывать, что не кто иной, как сам Аденауэр в последние годы вновь и вновь указывал и своей партии, и общественности на необходимость поставить отношения с СССР на солидную договорную основу. Потом был заключен Московский договор, договоры с Польшей и Чехословакией, четырехстороннее соглашение, подписан Заключительный акт в Хельсинки. Это дает базу для откровенного обсуждения и урегулирования событий совершенно случайных. Большие они или маленькие, но с ними можно и нужно справиться.

М. С. Горбачев заметил, что он этот призыв к верности договорам понимает и подписывается под ним. Но то и дело приходится слышать, что, несмотря на Московский и другие договоры, германский вопрос по-прежнему остается неурегулированным, что надо еще определить статус бывших восточных земель Германии, что есть сомнения в отношении решений Ялты и Потсдама. Из-за этого и возникает разговор, можно ли верить заверениям о готовности к сотрудничеству.

Президент в ответ, как и Геншер, подтвердил, что верность правительства ФРГ духу и букве Московского договора не подлежит сомнениям. Канцлер эту точку зрения полностью разделяет. Народ, забывший о своей истории, не добьется для себя будущего. Живя в двух государствах, в двух различных общественных системах, немцы могут активно служить делу мира и сотрудничества. Сознание их принадлежности к одной нации может служить в этом деле мощным импульсом.

У немцев, рассуждал Вайцзеккер, больше соседей, чем у кого бы то ни было в Европе. Немецкая история поэтому никогда не принадлежала одним немцам. Для того чтобы нормально жить, немцам всегда было нужно согласие со своими соседями, а не их обеспокоенность и недоверие. После войны у ФРГ, как известно, сложилось неплохое взаимопонимание с Францией. Однако это не помешало французскому министру культуры однажды сказать, что он так любит немцев, что ему больше нравится иметь не одно, а два немецких государства. Это, конечно, не отражает представлений немцев о единстве нации в будущем, но ФРГ отдает себе отчет в масштабности и сложности проблем будущей архитектуры Европы. Важно, говорил он, лишить существующие границы их «разделительного характера». Это было бы в интересах всех народов.

Так Вайцзеккер и Горбачев подошли к самому деликатному вопросу — проблеме раскола германской нации. Михаил Сергеевич сказал, что не хочет вдаваться в историю вопроса о нации. Политический аспект таков: после войны сложились два германских государства. Оба эти государства сделали вывод, что должны внести свой вклад в дело мира. Все, что за пределами этого, заметил он, может вызвать законные вопросы у соседей немцев. История решит вопрос, подчеркивал он, каково будет положение в Европе и в мире лет через 100. Горбачев повторил это в ходе беседы дважды.

Как показали последующие события, до крушения ГДР оставалось всего два года. Пожалуй, здесь ответ и тем, кто утверждает, что наше руководство предвидело с самого начала неизбежность скорого воссоединения Германии, и тем, кто говорит, что оно сознательно вело к этому дело. Нет, ГДР мы терять не собирались, а в 1989 году действовали под давлением обстоятельств, заставших наше руководство, если говорить по большому счету, врасплох.

Почему случилось так? Не знаю, пусть ответят на этот вопрос те, кто стоял у рычагов власти. Думаю, однако, что причина все же в следующем: с 1988 года не наше руководство управляло событиями, а события все больше управляли им, хоть мы и делали вид, что это не так. Всякая существующая социально-экономическая система внутренне равновесна уже в силу того, что она существует, а значит, и способна в данных условиях воспроизводить себя. Реформы в рамках той или иной системы, если они не нарушают ее устоев, как правило, предсказуемы по своим последствиям. Изменения же, нарушающие устойчивость системы и разрушающие ее основы, как показывает история, по своим последствиям всегда оказывались непредсказуемыми и для их авторов, и для общества, которое решалось пойти за ними. Их результаты всегда были болезненными и неожиданными. Революции к тому же имеют склонность сжирать своих детей.

М. С. Горбачев на рубеже 1988 года перешел к слому системы, все еще полагая, что реформирует ее. Наверное, он сам не вполне понимал происходящее. Не думали, что он пойдет так далеко, и большинство зарубежных политиков. Во всяком случае СССР в тот момент, казалось, был в зените новой славы и могущества, а не на пороге распада. Мы тогда, казалось, заказывали музыку в международной политике и были уверены, что так будет и дальше.

Я никогда не поверю и в то, что в 1987 году в Бонне кто-то всерьез рассчитывал на исчезновение ГДР уже в 1990 году. Конечно, германское единство оставалось стратегической целью политики ФРГ, но целью долговременной, не входящей в задачи политики сегодняшнего дня. Не думали о воссоединении тогда ни Коль, ни Геншер, ни Шпэт, ни Дреггер, ни даже Штраус. Раньше всех надвигающиеся обвальные перемены почувствовал, пожалуй, один Бар, но я тогда не поверил ему. Да и он исходил не из исчезновения ГДР, а из желательности скорейшего заключения мирного договора с Германией в лице двух существующих немецких государств и налаживания новых, более тесных связей между ними.

Поэтому реакция Вайцзеккера на слова М. С. Горбачева о том, что надо обождать еще 100 лет, была, как и следовало ожидать, взвешенной и спокойной. Он отвечал: надо оставаться на почве договоров и реальностей. ФРГ возникла не как великая держава, но она может быть для нас на долгие годы подходящим партнером для строительства будущей безопасной Европы. В этом он видел ответственность, лежащую на политиках нынешнего поколения. Предпосылки для такого взаимодействия он считал благоприятными. Важно использовать момент. Раньше говорили, замечал в этой связи Вайцзеккер, что надо подождать, пока капитализм сам издохнет от своих собственных пороков. В ответ другая сторона заявляла, что чем хуже обстоит дело в социалистических странах, тем лучше для нее. И то и другое, однако, ерунда. На самом деле обе стороны имеют свои слабости. Слабости у СССР, правда, другие, чем у ФРГ, но и в ФРГ они есть. Важно, чтобы обе системы шли в будущее, исходя из осознания своей растущей взаимозависимости. Если не все сразу будет получаться, это еще не значит, что отсутствует добрая воля. Президент передал приветы канцлера М. С. Горбачеву.

Все было ясно. Речь шла о переходе к новому качеству сотрудничества между ФРГ и СССР, разумеется, в условиях продолжающегося существования ГДР, незыблемости границ в Европе, соблюдения всех заключенных ранее договоров. Неудивительно, что Горбачев тут же попросил передать канцлеру свой сердечный привет. Примирение состоялось, канцлер был прощен за свои неудачные высказывания «Ньюс-уику».

После этого Михаил Сергеевич выложил на стол свои козырные карты. Он сказал, что нам требуется как-то переосмыслить наши взаимоотношения. Он приглашает канцлера и все руководство ФРГ к такому переосмыслению. Если канцлер готов, можно заняться этим. Мы можем по-новому взглянуть на интересы ФРГ, ее роль и положение в мире. Надеемся, что так же поступит и она в отношении СССР. Надо только. освободиться от комплексов — политических и мифологических вроде того, что в лице СССР ФРГ имеет перед собой врага. Мы искренне полагаем: если не будет стабильной ФРГ, не будет и стабильной Европы.

Не будет стабильности в Европе, не будет ее и во всем мире. Если же у нас будут стабильные отношения, это будет отвечать и интересам наших народов, и интересам Европы.

Однажды, напомнил М. С. Горбачев, мы говорили с Геншером о том, какими бывали отношения между Россией и Германией в прошлом и какую роль они могли бы сыграть в настоящее время. У нас обоих есть возможность сделать важный шаг, оставаясь там, где мы есть, и тем, что мы есть. М. С. Горбачев просил все это передать канцлеру. Он хотел бы через некоторое время вернуться к этому разговору. Если это предложение будет принято в Бонне для осмысления, то все советские планы будут предусматривать полную безопасность ФРГ.

Пока И. А. Курпаков переводил все это, М. С. Горбачев шепнул мне на ухо: «Дальше этого я пока не пойду, остальное будешь развивать в беседах с ними ты».

Беседа подходила к концу и становилась все более сердечной. Вайцзеккер отмечал, что он был чрезвычайно рад приехать в Москву и услышать сказанное. Он обо всем расскажет по возвращении в Бонн правительству ФРГ. Еще до избрания на свой нынешний пост он написал в одной из своих книг, что задача улучшения отношений с СССР является для ФРГ центральной задачей всего будущего развития. Он по-прежнему убежден в этом.

Визит Вайцзеккера проходил хорошо. Было много интересных бесед с ним и его окружением, в которое входил председатель восточного комитета немецкой промышленности Вольф фон Амеронген, представители науки, немецкого Красного Креста. После приема в Кремле, правда, возникла некоторая шероховатость. В своей обычной вежливой и даже ласковой манере фон Вайцзеккер наговорил в длинной застольной речи много не только приятных, но и не совсем приятных для нас вещей — напомнил о существовании германского вопроса, о проблемах Берлина, а также сумел, упомянув Канта, отметиться по вопросу о Кенигсберге. Президент думал, что все это легко сойдет ему с рук. Однако он ошибался. А. А. Громыко, прослушав его речь распорядился при публикации ее в советской печати «выбросить всю чепуху», благо речь была по объему намного более пространной, чем выступление М. С. Горбачева, а в «Правде» все должно было выглядеть «равновесным».

Немцы после этих обрезаний подняли шум, требуя публикации полного текста. Напрасно Э. А. Шеварднадзе убеждал Геншера, что на Западе тексты подобных речей никогда полностью печатью не публикуются. Мы тоже хотели перейти к такому порядку, предоставив возможность нашим газетам публиковать то, что они считают наиболее интересным. Немцы, однако, не унимались. В то же время публиковать полную речь Вайцзеккера несколько дней спустя после ее произнесения было бы странно. В конце концов согласились, что эта речь появится в «Неделе».

В этой связи не могу не упомянуть об одном эпизоде, явившемся как бы продолжением этого спора. Некоторое время спустя я был приглашен выступить вместе с американским послом Бергом на внешнеполитическом конгрессе ХДС в Бонне. Присутствовали Вайцзеккер и Коль. В свое выступление я вставил «невинную фразу»: политику мира приветствует весь Советский Союз «от Калининграда до Владивостока». По завершении конгресса мы встретились с Вайцзеккером в буфете «дома Аденауэра», где проходил конгресс. Он стал критиковать некоторые положения моей речи, которые, разумеется, не всем понравились в зале, хотя мне по ходу дела много раз аплодировали. «Зачем вы упомянули о Калининграде?» — спросил в этой связи он. «Я сделал это потому, что вы упомянули в Кремле о Кенигсберге, — ответил я президенту, — учусь у вас».

После беседы с Вайцзеккером в Москве у меня был краткий обмен мнениями с М. С. Горбачевым. Он высоко оценил состоявшийся разговор, велел вест и дело активно, дал согласие на прием в Москве баварского премьер-министра и руководителя ХСС Ф.-Й. Штрауса и премьер-министра Баден-Вюртемберга Л. Шпэта.

Дело шло к встрече с Г. Колем. Надо было думать о ее наполнении, а затем и о кульминационном пункте — визите в ФРГ М. С. Горбачева. Линия просматривалась достаточно четко: не пугая никого призраком Рапалло, выйти на новый уровень договорного сотрудничества с ФРГ, причем со стабильной ФРГ, такой, как она существовала в те годы. М. С. Горбачев советовал проводить в разговорах с представителями ФРГ мысль о том, что идеи и представления в политической области бывают разные — сегодня они одни, завтра другие. Но при всем том всегда есть высшие национальные интересы, которыми и следует руководствоваться. Если ФРГ пойдет на развитие отношений с нами, мы будем вместе, если не встанет на этот путь, еще долгое время будет занимать в Европе второстепенное положение.

Отношениям с ФРГ был открыт «зеленый свет».

В начале октября 1987 года в ФРГ по приглашению руководства СДПГ приезжал тогдашний секретарь ЦК КПСС по международным вопросам А. Ф. Добрынин. Он привез теплое послание М. С. Горбачева Г. Колю, еще раз подтверждавшее то, что было сказано им до этого Р. фон Вайцзеккеру.

Наш лидер вновь обращал внимание на наличие большого потенциала в отношениях между СССР и ФРГ, подчеркивал готовность наращивать все то положительное, что связывает наши страны, объединяет наши народы. Были, как известно, в истории советско-германских отношений и черные страницы — чернее не придумаешь, из которых надо извлекать соответствующие уроки. Но были и другие. Достаточно вспомнить хотя бы отношения между нашими странами в 20-е годы, Московский договор, да и многое другое.

«Мы, — писал тогда М. С. Горбачев, — пристально следим за тем, что происходит на немецкой земле, где теперь сложилось два суверенных немецких государства с различным социально-политическим строем.

И нам думается, что недавняя встреча руководителей этих двух государств — Ваша с Э. Хонеккером — по справедливости была воспринята в мире как подтверждение реальности этого факта, который не перестанет быть таковым, невзирая на всякого рода заявления насчет того, будто «немецкий» вопрос останется открытым. Что будет через 100 лет, решит история. Но сегодня в практической политике все мы должны исходить из реального положения вещей. Никакой другой подход не приемлем».

Такова была исходная база, то есть то, что немцы называют Geschaeftsgrundlage. Мы были готовы учитывать потенциал и возможности ФРГ, ее место в Европе и в мире. Бонн, в свою очередь, знал, какую роль играл СССР в европейских и мировых делах, каково было значение его политики для ФРГ. М. С. Горбачев ратовал вновь за придание отношениям между СССР и ФРГ большей основательности, что имело бы по-истине историческое значение. Оставаясь самими собой в своих системах и союзах, говорил он, наши два государства могли бы, как никакие другие, сделать очень много, чтобы «европейский дом был и архитектурно хорош, и, главное, безопасен и уютен для всех живущих в нем». Предлагалось переосмыслить отношения между СССР и ФРГ под этим углом зрения и совместными усилиями поднять их на новый уровень.

М. С. Горбачев подталкивал канцлера совместно заняться этим. Он видел многообещающие — при обоюдном желании — перспективы развития двусторонних отношений также в экономической, научно-технической и культурной областях. Здесь у нас были большие традиции, сложились исторические взаимосвязи.

Подтверждая готовность к этому, М. С. Горбачев приглашал канцлера к обмену мнениями о том, как открыть новую страницу в наших взаимоотношениях, заполненную позитивным содержанием. Диалог по этим вопросам предлагалось начать через А. Ф. Добрынина, затем продолжить во время предстоящего зимой приезда в Бонн Э. А. Шеварднадзе. «С учетом хода событий, — писал М. С. Горбачев, — можно будет повести дело и к нашей личной встрече». Он выразил надежду, что такая встреча состоится в не столь отдаленном будущем.

С А. Ф. Добрыниным мы подробно обменивались мнениями по итогам поездки в ФРГ. Многие из тех соображений, которые возникли у него самого и были подсказаны мной, он затем изложил в докладе на Политбюро ЦК КПСС.

Прежде всего было ясно, что расстановка политических сил в ФРГ оставалась стабильной. Вопроса о смене правительства или об изменении состава правящей коалиции не существовало. Можно было, более того, ориентироваться даже на то, что и после выборов в начале 90-х годов все останется на своих местах.

Несмотря на некоторые трудности, которые испытывало правительство Коля — Геншера (довольно высокая безработица — 8,4 процента, кризис в угольной, сталелитейной, судостроительной промышленности, необходимость налоговой реформы, недовольство крестьян), дела у него шли неплохо. В экономике наступало некоторое оживление, инфляция практически отсутствовала, внешнеторговое сальдо было стабильно плюсовым и высоким (80—110 млрд марок ежегодно). Делались большие вложения в НИОКР — порядка 55 млрд марок в год.

ФРГ набирала силы внутри и становилась все более активной вовне. Она претендовала на большую самостоятельность и независимость в своих делах. Все это придавало смелости ФРГ в делах с Советским Союзом. Беседы А. Ф. Добрынина с Колем и Геншером свидетельствовали, что правительство ФРГ нацеливалось на развитие отношений с нами. Это соответствовало настроениям населения, стремлению правящих кругов ФРГ к повышению ее удельного веса в мировой политике. Хотя в средствах массовой информации было по-прежнему много враждебных Советскому Союзу статей, это уже не отражало настроений большинства простых немцев из «глубинки». В ходу было все больше воспоминаний о добрых традициях германо-русского сотрудничества, высок был рейтинг М. С. Горбачева. В Баден-Вюртемберге школьники писали тогда конкурсные сочинения о значении нового мышления. Отмечалась большая тяга к партнерским связям с нашими городами и республиками. Одним словом, эмоциональный настрой населения был в нашу пользу.

Канцлер Коль однозначно выступал за личные контакты с М. С. Горбачевым. Его к тому же, по всей видимости, несколько беспокоило, что оживление в советско-германских отношениях пока что шло как бы мимо него — через Геншера, Вайцзеккера и др. В этой обеспокоенности могла быть для нас известная выгода, но откладывать встречу с Колем на слишком долгое время было явно нецелесообразным. Можно было пропустить момент и вызвать обратную реакцию. Во всяком случае я в тот момент выступал за встречу уже весной 1989 года.

Трудно было, конечно, судить, сколь далеко было бы готово пойти правительство ФРГ в развитии отношений с нами. Для этого надо было войти в более плотный контакт с канцлером. Однако по опыту прошлого я был склонен предполагать, что западные немцы скорее будут осторожничать, чем забегать вперед. То, что их придется тащить за собой, особенно в политической области, было с самого начала ясно. Надо было, скорее, ожидать попыток балансировать между Францией и Англией, с одной стороны, нами — с другой, сохраняя при этом тесные отношения с США и стремясь получить для себя максимальные выгоды как на Западе, так и на Востоке. Но в то же время было очевидно, в том числе и для самих западных немцев, что без активной политики на советском направлении их западная политика не будет получаться. В этом они могли убедиться за послевоенные годы много раз.

Добиваясь глубокой перестройки наших отношений с ФРГ, развития положений Московского договора, активного взаимодействия с западными немцами в вопросах разоружения, европейской разрядки, преодоления экономического и технологического раскола в Европе, мы могли рассчитывать на позитивное изменение отношений между странами ОВД и НАТО, оказание благоприятного для нас воздействия на всю восточную политику ЕС. ФРГ должна была стать для нас в Западной Европе партнером первостепенной важности. Она, бесспорно, была самым мощным в экономическом отношении государством этого региона. Она имела здесь самую крупную сухопутную армию, роль которой в условиях сокращения ядерных арсеналов должна была закономерно возрастать. ФРГ обладала большим научно-техническим потенциалом, превосходящим французский, английский или итальянский. К тому же она лежала на стыке между НАТО и ОВД. и от состояния отношений с ней в значительной степени зависела вся обстановка между блоками. Кроме того, ФРГ была постоянным фактором угрозы нашим позициям в ГДР, Польше, Чехословакии, Венгрии. Нам было важно иметь дружественную, запрограммированную на долговременное сотрудничество с нами ФРГ, покончить с десятилетиями противостояния.

Партнером в этом деле объективно могло быть для нас только правительство Коля — Геншера. Конечно, у нас по-прежнему сохранялась тяга к социал-демократии. С отставкой Брандта обстановка в СДПГ стабилизировалась, борьба внутри партии была приглушена, восстановлена дисциплина. СДПГ добилась первых успехов на выборах в Бремене и Шлезвиг-Гольштейне. Однако сами социал-демократы пока не ориентировались на приход к власти. У СДПГ не было стратегии для приобретения себе союзника ни в отношении СвДП, ни в отношении «зеленых». А без союза с другой партией социал-демократы взять власть никак не могли.

Пребывание СДПГ в оппозиции, однако, вовсе необязательно должно было быть для наших намерений только отрицательным фактором. Как оппозиционная партия СДПГ была более открыта для всякого рода новых идей, а следовательно, и нашего воздействия. Она могла воспринимать лозунги, планы, требования, на которые социал-демократы вряд ли решились бы, будь они правящей партией. К тому же всем предшествовавшим развитием СДПГ была «запрограммирована» на поддержку политики сближения и сотрудничества с СССР. На этом направлении мы могли твердо рассчитывать на СДПГ. Никак предстоявший поворот не мог нанести ущерб и позициям партии внутри страны.

В общем, стрелки были расставлены. Началось движение вперед.

На очереди были визиты в Москву Л. Шпэта и Ф.-Й. Штрауса. Разумеется, каждый из них хотел быть первым, и с этим обстоятельством надо было считаться, хотя бы уже потому, что отношения между швабами и баварцами — вещь традиционно непростая. Баден-Вюртемберг и Бавария и объективно были друг другу конкурентами. Швабы в последние годы стали самой богатой землей ФРГ, успешно развивая высокоинтенсивные отрасли обрабатывающей промышленности. Штутгарт был цитаделью крупнейшего концерна «Даймлер-Бенц», имевшего весьма большой вес и в оборонной промышленности. Баварцы могли гордиться своей аэрокосмической промышленностью, электроникой, машиностроением. Вместе и те и другие начинали свысока посматривать на северные земли Германии, которые нуждались в финансовой поддержке богатых южан.

Штраус и Шпэт были абсолютно непохожими друг на друга людьми — по темпераменту, жизненному опыту, привычкам, взглядам. Но было и что-то, что объединяло их, поэтому они, насколько я знаю, часто встречались друг с другом. Обычно речь шла о проведении какой-то более или менее скоординированной линии в Бонне. И тот и другой были для Коля не слишком удобными и послушными партнерами. И тот и другой — несомненно, имели амбиции играть в политике ФРГ большую роль, чем та, которая отведена премьер-министрам земель ФРГ. Оба при этом, конечно, торжественно отрицали наличие таких намерений. Имея за своей спиной самостоятельную партию — Христианский социальный союз, входивший в парламентскую унию с братским ХДС, Штраус мог позволить себе разговаривать со своим партнером и на басах. Правда, выскочить за пределы Баварии и стать общефедеральной партией ХСС никогда не решался. У Шпэта своей партии не было, но в руководстве ХДС была группа влиятельных политиков, которая при возникновении трений в руководстве ХДС была не прочь сделать на него ставку.

В общем, поддержание тесных контактов с этими премьер-министрами было достаточно деликатным делом. С одной стороны, мы очень были заинтересованы в развитии связей с южной Германией, с другой — понимали необходимость учета тонкостей в отношениях их с Бонном. Но, разумеется, желали быть и в курсе этих тонкостей, без чего было бы трудно ориентироваться во внутриполитическом раскладе сил в ФРГ.

Л. Шпэту я нанес визит вскоре по прибытии на службу в Бонн. В. С. Семенов настоятельно рекомендовал мне обратить внимание на этого умного и обаятельного человека. Впоследствии мы поддерживали со Шпэтом регулярный контакт, его оценки и высказывания всегда пользовались вниманием в Москве, он не раз встречался с М. С. Горбачевым. При его активной поддержке с Баден-Вюртембергом было завязано немало очень интересных контактов по экономической и научно-технической линии. Не вина швабов и Шпэта, что в конце концов отдача от этих контактов была не столь велика. Дело было не в отсутствии доброй воли и готовности к сотрудничеству с их стороны. Не готовы к сотрудничеству были прежде всего мы сами. Однако большинство совместных проектов, которым все же удалось «выжить», наверное, приходится на Баден-Вюртемберг. Придет время, и их станет намного больше. Я уверен в этом. Швабская деловитость, практицизм, последовательность в действиях в сочетании с сердечностью и гостеприимством будут всегда памятны и мне. и тем, кто вел дела с Баден-Вюртембергом.

Со Штраусом дела развивались сложнее. Долгое время он в нашей пропаганде был чем-то вроде реваншистского пугала. На контакты с ним практически существовал запрет. Неоднократные намеки самого Штрауса о желательности исправить ситуацию встречали у нас только отрицательную реакцию. А. А. Громыко в таких случаях обычно говорил: «Разве что-либо изменилось во взглядах этого человека? Нет? Значит, и предмета для разговора нет».

Такое положение сохранилось на первых порах и после прихода в МИД СССР Э. А. Шеварднадзе. Контакты со Штраусом велись через его друзей и наших журналистов и, на мой взгляд, ничего полезного в таком исполнении дать не могли. Мы все уговаривали Штрауса приехать в СССР без приглашения, воспользовавшись каким-либо поводом, например выставкой или ярмаркой, и обещали, что в таком случае рассмотрим вопрос о его приеме на надлежащем уровне. Человек эмоциональный и гордый, Штраус на таких условиях ехать к нам не хотел, а мы никак не могли решиться официально пригласить этого «реакционера и реваншиста». Осуществлять сколько-нибудь широкое сотрудничество с Баварией «мимо Штрауса» было просто невозможно, да и неприлично.

Начинать надо было, конечно, с нормального официального визита посла СССР в Мюнхен, главным пунктом которого была бы беседа со Штраусом. Не сразу, но я получил на это разрешение.

Штраус высказал мне накопившиеся у него за долгое время обиды. Он правильно ставил вопрос: что это за подход, когда наши лидеры выдвигают в качестве условия для установления контактов с ним его отказ от своих политических взглядов и убеждений? Если бы он сделал это, то перестал бы быть Штраусом. Если мы хотим иметь дело с ним, с Баварией, надо принимать их такими, каковы они есть на самом деле. Он же не ставит условием своих контактов с М. С. Горбачевым его отказ от своих взглядов и убеждений. Зачем ему был бы нужен такой Горбачев? Нужно, уважая взгляды друг друга, найти пути для сотрудничества, а он убежден, что возможности на этом направлении огромные. Более того, он считает, что канцлер действует в этом вопросе довольно нерешительно и медленно, а кроме того, еще и совершил большую ошибку своим интервью журналу «Ньюсуик». С весьма критических позиций Штраус оценивал политику Рейгана и проявляемую Бонном в отношении США послушливость.

Мы встречались затем не раз. Штраус был весьма интересным и умным собеседником. Порой он был резок в оценках, но всегда оставался верен себе в одном — во главу угла он ставил интересы ФРГ, думал прежде всего о немцах. Их интересы он не собирался ставить ниже интересов ни американцев, ни французов. Он считал, что надо идти на сближение с СССР именно ради будущего своего народа. При этом он был достаточный реалист, чтобы не требовать от нас «выдачи» ГДР. Он повторял, что сказал однажды публично: его устроило бы вполне, если бы в конце концов граница между ГДР и ФРГ стала похожей на границу между ФРГ и Австрией.

В Москве телеграммы о беседах с ним читались со всевозраставшим интересом. Осенью 1987 года я имел возможность дать понять Штраусу, что вопрос о его приглашении в Москву будет решен положительно. Под самый новый год М. С. Горбачев вдруг заторопился. Я получил указание срочно отыскать Штрауса и пригласить его прибыть в Москву, а одновременно как-то постараться, чтобы не обиделся Шпэт. Его были готовы пригласить в начале будущего года. Шпэт дал на это согласие.

Когда я начал искать Штрауса, он был в пути где-то между Баварией и Австрией. В конце концов я поймал его в какой-то австрийской гостинице или ресторане. Договоренность о сроках визита была достигнута молниеносно. Сложнее было с другим — М. С. Горбачев хотел придать встрече со Штраусом особую доверительность и рассчитывал, что он придет к нему на беседу один или с минимумом сопровождающих. Но Штраус взмолился. Он просил объяснить, что у него есть три близких ему политика — Тандлер, Вайгель и Штойбер. Он не может отдать предпочтение кому-либо из них, не может он и оставить их сидеть дома. Он должен ехать в Москву с ними всеми.

Этот разговор показывал, что Штраус чувствовал себя настолько полным сил, что не считал необходимым думать о преемнике. Он видел себя вожаком группы младших единомышленников, однако не думал, что кто-то из них должен был бы подтягиваться к его уровню. Само его прибытие в Москву за штурвалом самолета как бы показывало, что Штраус еще долго будет мощной фигурой на политической сцене ФРГ. К сожалению, он ошибался, а мы слишком затянули выход на прямой контакт со Штраусом. После его внезапной смерти, приключившейся в октябре 1988 года, М. С. Горбачев не раз высказывал сожаление, что потенциал этого незаурядного человека так долго оставался неиспользованным в интересах развития сотрудничества между СССР и ФРГ.

Свою поездку в Москву Штраус описал в книге, изданной вскоре после его возвращения. Они, судя по всему, понравились с М. С. Горбачевым друг другу. Во всяком случае, когда я приехал с очередным визитом к Штраусу в Мюнхен в январе 1988 года, он был полон восторженных впечатлений и далеко идущих планов. Он намеревался сказать канцлеру, что в делах с СССР не надо мельчить (nicht kleckern-klotzen). Нужен размах, в том числе и в подходе к формированию новых политических отношений. По его мнению, за советско-американским договором о ликвидации ракет средней и меньшей дальности должны были бы последовать и другие, не менее масштабные шаги в деле сокращения как ядерных, так и обычных вооружений, включая ликвидацию химического оружия. Он был един с М. С. Горбачевым в надежде, что человечество находится на пороге новой эры, свободной от войн и угрозы самоуничтожения, что сейчас, по существу, речь идет о коренном изменении координат международной жизни на целый исторический период. Что касается экономических, научно-технических и других практических связей с ФРГ, он заявил, что двери для нас открыты, а Бавария охотно выступит в роли первопроходца и тарана всех тех препятствий, которые могут возникать на стороне ФРГ.

В этот период я побывал и в доме Штрауса, что, конечно, было знаком особого доверия. Мы подробно обсуждали не только общеполитические вопросы, но и конкретную тему налаживания сотрудничества между СССР и ФРГ в аэрокосмической области. Штраус понимал, что в космических делах мы вполне могли потягаться с американцами, а по некоторым направлениям были и впереди них. Космос — это будущее человечества. Штраус хотел, чтобы ФРГ шла в космос своим путем, а не в качестве подчиненного партнера США или Франции. Он твердо настраивался на масштабное сотрудничество с нами, несмотря на вязкое сопротивление федерального министерства научных исследований. Соответствующие указания он, кажется, успел дать статс-секретарю этого министерства баварцу Ридлю.

Большую роль в организации широкого баварско-советского взаимодействия он отводил и своему тогдашнему министру финансов Штрайблю, с которым я познакомился в доме хозяйки знаменитой фирмы «Адидас» Бригитты Бенклер-Дасслер еще в тот период, когда должен был держать дистанцию по отношению к Штраусу. Впоследствии Штрайбль стал новым баварским премьер-министром.

В последней беседе со Штраусом, носившей весьма откровенный и сердечный характер, мы вновь обсуждали будущее советско-германских отношений. Поворот казался так близок. Мы оба этому радовались. Уходя, я сказал Штраусу, что политически мы, конечно, люди разных убеждений. Он председатель ХСС, а я кандидат в члены ЦК КПСС. Но, помимо этого, он немец, а я русский. Это обязывает. «Почему бы нам не сделать то положительное, что мы можем сделать, причем чем больше мы сделаем, тем будет лучше для наших обоих народов?» — спросил я. «Не знаю почему, — ответил Штраус, — но я вам доверяю, вы как человек мне симпатичны. Я сделаю все, что смогу».

Штраус умер в начале октября после приступа, случившегося с ним на охоте. Мы как раз были в тот день с тогдашним заместителем Председателя Совета Министров СССР И. С. Силаевым в Мюнхене. Была намечена встреча со Штраусом, которая не смогла уже состояться. Сидели в его любимом ресторане, что неподалеку от резиденции нашего генконсула в Мюнхене, вместе с Тандлером. Обед не клеился. Через некоторое время к Тандлеру подошел его сотрудник и что-то прошептал ему на ухо. Тандлер изменился в лице, на глаза его навернулись слезы, он извинился, встал и вышел. Мы поняли, что Штрауса больше нет.

Затем была прекрасная заупокойная месса с речью кардинала, которая запомнилась мне, наверное, на всю жизнь. Во всяком случае я рассказывал потом не раз о ней нашим народным депутатам, напоминая, что в отличие от журналистов, юристов, писателей и прочих людей, рассуждающих о политике, бог возлагает на политика совсем иную ответственность, чем на них. Политик должен действовать и иметь мужество отвечать за свои действия перед самим собой, народом и богом. Болтать языком еще не значит быть политиком. Так вот Штраус действовал и не боялся отвечать за свои действия. Поэтому он и не зарыл свой политический талант в песок.

За гробом Штрауса мы шли осенним днем по запруженному толпами народа Мюнхену вместе с И. С. Силаевым и Л. Шпэтом. Церемония закончилась лишь с наступлением темноты. Разговор шел о том, кто поведет теперь Баварию, какую роль она будет играть в жизни ФРГ. Наибольшие шансы занять первое место были у Штрайбля.

Вернувшись в Бонн, я получил письмо Штрауса, написанное мне за два или три дня до его смерти. Оно было коротким. Запала в память одна его фраза. Он говорил, что после поездки в Москву будет считать развитие сотрудничества с Советским Союзом задачей на весь предстоящий период его политической деятельности. Это был уже голос с того света. Его политическое завещание.

В начале декабря 1987 года мой друг судовладелец граф фон Шпее пригласил нас с женой в поездку по северо-восточной части ФРГ. Мы были в Брауншвейге и Госларе, дивились красотам Гарца, разговаривали с местными промышленниками, муниципальными деятелями, журналистами.

В центре внимания тогда был вопрос о ликвидации ракет средней дальности, о последующих шагах в вопросах разоружения и, естественно, в этой связи проблема конверсии. Я чувствовал себя среди друзей, разговоры были «без дураков». Мужчины были, правда, как всегда, более осторожны, зато дамы — откровеннее. Одна из них, слушая мои рассуждения о перспективах разоружения, вдруг сказала мне: «А не предаетесь ли вы вместе с М. С. Горбачевым иллюзиям? То, что вы разоружаетесь, сокращаете военное производство, у нас, конечно, будут приветствовать. Наверное, это и вам самим нужно, так как ваше общество испытывает дефицит во многих товарах широкого потребления и продовольствии. Попробуйте решить этот вопрос путем конверсии, хотя это очень непросто. Но будет ли Запад всерьез разоружаться, я не знаю. Наша экономика удовлетворяет спрос людей по всем направлениям. Представьте, что будет, если мы еще и переключим на производство гражданской продукции всю нашу огромную военную промышленность. Наступит перепроизводство, закачаются цены, начнется безработица. Зачем это нам нужно и кто решится на такой эксперимент по разрушению существующего равновесия и благополучия? Не думайте, что этот вопрос могут решить Буш, Тэтчер, Коль или еще какие-либо политики. Этот вопрос будут решать только промышленность и банки. Боюсь, что вы со своим экспериментом останетесь в одиночестве».

Дама смотрела в корень.

В Госларе поездку пришлось прервать. Поступили сообщения о страшном землетрясении в Армении. На помощь армянам бросилась вся страна, начались акции солидарности и за рубежом. В первые дни была большая неразбериха. Для Армении требовались квалифицированные спасатели, медикаменты, врачи и медсестры, мощная техника для разборки руин. Никто не мог сказать, однако, чего, куда, сколько. Начался также стихийный сбор продовольствия и одежды. Все это надо было как-то вывозить. «Аэрофлот» не справлялся, выручала наша военно-транспортная авиация.

Н. И. Рыжков, возглавлявший чрезвычайную комиссию по оказанию помощи Армении, ругал по телевизору МИД СССР за недостаточно активную работу, но сам действовал явно по принципу: шлите в Армению все, что можно, а там разберемся.

Нет необходимости говорить, что подобный «широкий» подход к делу немцев не устраивал. Отправив первые группы спасателей, партии медикаментов, они стали требовать точных сведений, сколько, чего и для чего нужно. Не получая вразумительных ответов, они пожелали иметь сами своих представителей на местах, чтобы представлять себе происходящее. Кроме того, многое из поступавших машин и оборудования они давали только в пользование, а не в порядке безвозвратных даров. Это ставило нас перед необходимостью наладить строгий учет поступающей техники, знать, где она хранится и как используется. Центральные власти были к этому не очень готовы, а армянские, на мой взгляд, старались всячески запутать учет в надежде в конце концов оставить все получаемое в своей республике навсегда.

В те дни мне приходилось проводить много времени на аэродромах, наблюдая за загрузкой самолетов, лично созваниваться с руководством многих концернов, чтобы получать необходимую технику, выступать по телевидению и в газетах, чтобы раскручивать кампанию сбора средств для пострадавшей Армении. Всецело занят был этой работой и мой помощник О. Ю. Красницкий, через которого шло все оперативное руководство сбором и отправкой грузов. Власти, Красный Крест, общественные и благотворительные организации ФРГ, надо отдать им должное, действовали четко, оперативно, ответственно. Волна сочувствия нам, поднявшаяся в стране, превосходила все смелые ожидания. Нам хотели помочь, и было это массовым явлением. Пока политики рядились между собой о параграфах договоров и политических заявлений, призванных открыть новую страницу в наших отношениях, оказалось, что жизнь ушла немного дальше вперед. Новая страница уже была открыта. Общая сумма помощи, предоставленной ФРГ по разным каналам для ликвидации последствий землетрясения в Армении, вскоре перевалила за 100 млн марок. Это превзошло все, что имело место в тот момент в других западных странах. Я мог гордиться страной своего пребывания.

По прошествии нескольких месяцев мы стали устраивать встречи с западногерманскими медиками и спасателями, побывавшими в Армении, проводить приемы в их честь. Это были трогательные, волнующие встречи. Волнующие потому, что отправившиеся в Армению люди действовали бескорыстно, руководствуясь одним желанием — помочь Советскому Союзу, который, приступив к гигантскому эксперименту перестройки, вторично после Чернобыля столкнулся со страшной катастрофой. Они с энтузиазмом отзывались о простых людях, которым помогали, их гостеприимстве, приветливости, готовности поделиться последним. В связи с критикой, которая начинала в то время раздаваться в нашей печати и со страниц газет ФРГ в адрес наших властей, не сумевших обеспечить в первые дни после землетрясения должного порядка в спасении пострадавших, расчистке коммуникаций, налаживании связи, водоснабжения и г. д., я спрашивал участников таких бесед, справедливы ли эти упреки. Их оценка была однозначной: да, недостатки были, их было много. Но, учитывая масштабы катастрофы, говорили они, особенно в первые дни вряд ли и могло быть иначе. Случись такое в ФРГ, картина была бы во многом сходной.

Но эйфория первых месяцев оказания помощи Армении вскоре прошла. Собранные для Армении средства, конечно, продолжали реализовываться по назначению, но западногерманские представители, занимавшиеся оказанием помощи, становились все более сдержанными и даже настороженными. Для этого бы-до много причин. Назову лишь некоторые. Немцы вскоре могли убедиться, что планы строительно-восстановительных работ не выполняются, а получаемые средства нередко расходуются не по назначению. Их ставили в тупик факты разворовывания гуманитарной помощи прямо с аэродромов, куда она поступала. Знали они также, что одежда и продовольствие, поступавшие с Запада в Армению, быстро становились объектом оживленной спекуляции в других районах СССР.

После того как вопросы получения и использования заграничной помощи целиком перешли в компетенцию армянских властей, положение не улучшилось, а ухудшилось. По прошествии еще некоторого времени западногерманские политики начали задавать мне вопрос, что важнее для Армении: восстановить республику и поскорее вернуть людей к нормальным условиям жизни или ввязаться в территориальный спор с Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха? Немцы понимали: заниматься тем и другим одновременно для Еревана задача непосильная, а следовательно, и гуманитарная помощь Армении теряет смысл.

Армянский урок не остался без последствий. Не случайно председатель наблюдательного совета «Дойче Банк» В. Кристиане, выступая 5 марта 1992 года в Московском институте международных отношений, сказал, что опыт оказания помощи Армении имел отрицательное влияние и на решение вопросов последующего оказания гуманитарной помощи развалившемуся Советскому Союзу в 1991–1992 годах. Тезис о средствах, которые Западу предлагают бросать в бочку без дна, имеет «армянское происхождение». К сожалению, он справедлив и применительно к тому, что происходило затем на всей территории Советского Союза.

Между М. С. Горбачевым и Г. Колем тем временем налаживался все более тесный контакт. Шла переписка, начались телефонные разговоры. В октябре 1988 года состоялся, наконец, официальный визит канцлера в нашу страну, в ходе которого было согласовано, что ответный визит в ФРГ М. С. Горбачева будет проведен в первой половине 1989 года.

Г. Коль приехал в Москву в сопровождении большой группы представителей деловых кругов. В Центральном выставочном зале у Крымского моста экспонировалась выставка художника-модерниста Юкерта, который создавал свои произведения путем вбивания в дерево гвоздей. Выставка пользовалась большим успехом у москвичей, хотя это и несколько удивляло многих из окружения канцлера. Сказывались новизна объекта и методы работы этого художника.

Г. Коль осуществил свое желание вступить в контакт с Русской православной церковью, познакомиться с ее руководством. Он посетил недавно восстановленный Свято-Данилов монастырь. Было видно, что для канцлера это не формальный жест, а свидетельство его уважения к Русской православной церкви. Он резко отчитал сопровождавшую его журналистскую братию, устроившую свалку в борьбе за места в главной трапезной монастыря: «Господа, не забывайте, что вы в храме!» Прекрасная коллекция канцлера пополнилась большой иконой из мастерской монастыря с изображением святого Даниила Московского.

Тем временем Ханнелоре Коль посетила одну из московских больниц, где проходили лечение дети с церебральным параличом, подарила больнице кое-что из медицинского оборудования, предметов ухода за больными. Нет нужды говорить, как высоко оценили ее внимание и дети, и их родители, и медперсонал больницы. К сожалению, наших высоких дам в больнице не было. Я за день до этого предупредил Э. А. Шеварднадзе, сказав, что всегда в России жены высших руководителей занимались прежде всего милосердием, а потом уже музыкой, культурой и прочим. Это — мудрое правило. Не случайно Ханнелоре Коль председательствует в обществе по оказанию помощи больным с повреждениями центральной нервной системы, Марианна фон Вайцзеккер занимается благотворительностью, покойная жена президента Шееля была главой общества по борьбе с раком.

Э. А. Шеварднадзе расстроенно посмотрел на меня: «А что я могу поделать?» Свою жену послать на это мероприятие вместо Р. М. Горбачевой он посчитал неудобным. Мои попытки через начальника секретариата Председателя Совета Министров СССР Б. Т. Баранова залучить на это мероприятие жену Н. И. Рыжкова тоже окончились неудачей. Женский протокол! Пожалуй, он иногда сложнее, чем самая изощренная политическая акция.

После официальных бесед Г. Коль должен был поехать по так называемому «Золотому кольцу» вокруг Москвы, посетив, в частности, Суздаль. Внезапно от этой поездки он отказался. В Москве было холодно, на дорогах появился гололед. Думаю, что посол К. Блех отговорил его от этой поездки, зная состояние российских дорог и непреклонную решимость нашей ГАИ водить колонны правительственных автомашин с максимальной скоростью по этим дорогам, причем в любую погоду. Блех однажды сломал себе в подобной поездке ребра и вспоминал об этом эпизоде безо всякого удовольствия.

Канцлер попросил передать М. С. Горбачеву, что предпочитает провести последний день своего визита в Москве безо всякой официальной программы и без официальных сопровождающих лиц. «Пусть поступает как хочет», — ответил Михаил Сергеевич.

В тот день канцлер ходил по городу, заглядывая в магазины, посетил наш ГУМ. Думаю, что открывшаяся его глазам картина была достаточно красноречивой. Начинавшийся экономический развал был очевиден. Развал городского хозяйства Москвы — тоже. Внутреннее состояние страны резко контрастировало с благополучным фасадом — нашей внешней политикой. Нетрудно было догадаться, что добром это не кончится.

В ходе визита Г. Коля каких-либо больших политических событий не происходило. Мы сознательно придерживали завершение работы над некоторыми соглашениями, чтобы приурочить их подписание к поездке М. С. Горбачева в ФРГ. Кроме того, имелось взаимопонимание, что политический документ, знаменующий собой новый этап в сотрудничестве между СССР и ФРГ, должен был венчать боннскую, а не московскую встречу.

Как мы и опасались, этот политический документ не получился особенно содержательным. ФРГ не могла перепрыгнуть через свою тень. С учетом ее объективных возможностей, сохраняющихся политических зависимостей от США и других ядерных держав НАТО, а также тех препятствий для политического сближения с нами, которые были заключены в национальном и западноберлинском вопросах, наиболее перспективными путями движения вперед оставались вопросы экономического и научно-технического, а также культурного и других форм конкретного сотрудничества. Нам прозрачно намекали из кругов правительства ФРГ, что именно здесь ФРГ обладала наиболее полным суверенитетом в делах с СССР, то есть была достаточно дееспособна.

Развитие взаимодействия на этих направлениях отвечало долговременным двусторонним и европейским интересам обеих стран и расширяло основу для серьезного поворота в политическом сотрудничестве. Канцлер неоднократно подчеркивал в беседах и со мной, и с нашими высокими представителями, часто наведывавшимися в Бонн, что одних разговоров о политическом сотрудничестве и подписей под заявлениями недостаточно. Нужно показать весомые, осязаемые результаты, которые были бы понятны и приветствовались «человеком с улицы» и в СССР, и в ФРГ. С этой точки зрения были очень важны действительно крупные проекты экономического и научно-технического сотрудничества. Возможность таких проектов просматривалась на ряде направлений — легкая и пищевая промышленность, атомная энергетика, авиакосмическая промышленность, машиностроение, разработка полезных ископаемых, производство средств защиты растений. Западные немцы вели проработку и селекцию возможных проектов вместе со своими фирмами и заинтересованными министерствами. В роли координатора выступало ведомство федерального канцлера.

У нас дело шло очень туго. Для координации действий наших ведомств и обеспечения соблюдения сроков нужна была большая палка. Для этого надо было сосредоточить руководство работой в одних авторитетных руках. Но в каких? У Совмина СССР это не получалось, министры не очень-то слушались сопредседателя комиссии СССР — ФРГ И. С. Силаева, а Н. И. Рыжкову было невозможно вникать во все детали. У него было достаточно и других дел.

Учитывая эту ситуацию, я внес предложение поручить координацию экономическому отделу ЦК КПСС, то есть Н. И. Слюнькову, за что он охотно и взялся. Но с моей стороны это была ошибка, учитывая разногласия, существовавшие между Слюньковым и Рыжковым по многим вопросам. В результате практически все имевшиеся в заделе крупные проекты не получили развития. Не было у нас на их осуществление ни средств, ни особого желания. Не очень торопились и немцы, видя, что советская экономика погружается все глубже в кризис.

Постепенно подошло время визита в ФРГ М. С. Горбачева, который состоялся в период 12–15 июня 1989 года. Подготовка к подобным визитам в посольствах всегда происходит по одной и той же схеме: сначала МИД запрашивает из посольства материалы для разговоров со всеми будущими собеседниками главного гостя и проекты его речей во всех местах, где он будет выступать. На написание этих материалов тратится уйма сил и времени, причем люди обычно знают, что работают впустую, так как из всего написанного не используется и пяти процентов.

Затем наступает этап согласования программы, который тянется достаточно долго, так как главному гостю и его супруге все время приходят в голову новые мысли, по большей части неосуществимые в силу незнания конкретной обстановки либо возможностей принимающей стороны. Накануне визита обязанности согласования с посла, слава богу, снимаются, поскольку для подготовки визита в страну прибывает шеф государственного протокола. Он привозит просмотренный и предварительно утвержденный главным гостем сколок программы и имеет удовольствие углубиться затем в согласование в том числе и таких важных дел, как: кто должен занять и какое место в кортеже машин, следует ли брать в машину главной гостьи на приставное сиденье переводчицу и чья это будет переводчица, по какой аллее идти к памятнику и с кем при этом разговаривать, и по какой возвращаться назад, и где при этом задержаться, кому пожать руку. Во всех этих переговорах обязательно участвует служба безопасности. В общем, жизнь у шефа государственного протокола не сахар. Если все идет хорошо, о нем не вспоминают. Если что не так, он первый собирает шишки.

Приблизительно с момента прибытия шефа протокола и передовой группы охраны посольство практически прекращает политическую деятельность. Ее дезорганизует и делает невозможной служба безопасности, то есть бывшее 9-е управление КГБ, а также служба правительственной связи. Все их действия, разумеется, имеют высшее государственное значение. Они реквизируют большинство имеющихся у посольства и торгпредства автомашин, превращают дипломатов и инженеров в своих шоферов и переводчиков, а женский персонал посольства — в поваров, официанток и уборщиц. Им хочется регулярно и хорошо кушать за казенный счет — для этого организуется столовая, ездить по городу и ходить в магазины — для этого нужны машины, смотреть телевизор — для этого «мобилизуют» телевизоры из квартир сотрудников, покупать дешевый товар для родственников и перепродажи в Москве — для этого в посольство специально завозятся партии электронной техники, джинсов, дубленок и т. д., обзавестись для казенных и личных нужд новой кухонной посудой, всевозможными моющими средствами, парфюмерией и прочими аксессуарами — все это тоже срочно закупается. Затем вся территория посольства, включая жилые и служебные помещения, разделяется на зоны безопасности, для передвижения в которых с определенного момента требуется пропуск.

Перед самым приездом высокого гостя число сотрудников охраны умножается до размеров нашествия саранчи, их набирается до 300–400 человек, они слоняются без дела по всей территории посольства, норовят позавтракать и пообедать раза по два, приглядывают, что можно было бы прихватить из имущества при отъезде домой. Завхозы в этот момент удваивают и утраивают бдительность, держа под замком все, что только можно запереть и спрятать. Сами начальники охраны советуют послу лично следить за тем, чтобы поступающие на имя высокого гостя и его супруги ценные подарки передавались только непосредственно в их руки, иначе они могут бесследно исчезнуть.

Хотя при М. С. Горбачеве этого уже не было, при Брежневе была в ходу и такая практика — к послу или специально приставленному к соответствующему высокому лицу сопровождающему доверительно обращались представители охраны, горничные, врачи с сообщением, что «шефу» нужна хорошая кожаная куртка, шапка, проигрыватель или даже набор столового серебра, но он сам, мол, стесняется сказать об этом. Затем оставалось гадать, говорил ли «шеф» что-либо подобное или истребуемый подарок попадет в руки охранника или горчичной. Переспросить члена Политбюро вряд ли кто-либо решался, скорее всего, он будет отрицать такую просьбу, но гнев в душе после этого затаит. Обычно поэтому такие просьбы выполнялись. Некоторые особо расторопные товарищи старались даже предвосхитить их, наблюдая за реакцией подопечного начальства на ту или иную витрину.

Я не берусь судить, насколько целесообразно было направление во время визитов на высшем уровне за рубеж такого количества охраны и всевозможной челяди. В оправдание обычно утверждали, что с американским президентом этой публики ездит раза в два больше. Но то, что половина, а то и больше, этих людей ничего полезного не делали, было видно и невооруженным глазом. В последнее время в поездки брались и так называемые представители общественности — артисты, депутаты, ученые, видные журналисты. Мы внедряли народную дипломатию. Обычно эти люди — уважаемые и авторитетные в своих областях — слонялись без дела в свите или говорили какие-либо банальности на пресс-конференциях накануне или в ходе самого визита. Как правило, большинство из них не знали ни страну, в которую ехали, ни проблем, которые обсуждались, но зато были благодарными слушателями на совещаниях, которые обычно устраивал по ходу своих визитов М. С. Горбачев. Некоторые из них, правда, иногда подавали и дельные советы. Но и этих людей было тоже непомерно много, и ехали они в отличие, скажем, от промышленников, сопровождавших в поездках Г. Коля, без каких-либо конкретных целей, заданий, планов встреч с партнерами.

Все эти обычные перипетии происходили и в канун приезда М. С. Горбачева. Относился я к ним спокойно, как к неизбежным издержкам большого события. Визит должен был получиться хороший, в этом я был уверен, зная о настроениях руководства ФРГ и об огромном интересе, который проявлялся рядовыми немцами.

Встретив самолет с М. С. Горбачевым, я поднялся первым по трапу, имея в голове всего две мысли: поприветствовать его и Раису Максимовну и напомнить, что, выйдя из самолета, надо остановиться на верхней площадке трапа, пока не отзвучит 21 орудийный залп. Я так увлекся этим, что лишь позже заметил, что встал сразу за Горбачевыми, как бы оттерев других официальных сопровождающих лиц на задний план. Об этом мне напомнил А. Н. Яковлев, насмешливо толкнув рукой и предложив поздороваться. Но это не осталось незамеченным. Печать тут же «вычислила» из моей позиции за спиной Горбачева мою «особую близость» к нему.

На самом деле в ходе визита мне с Михаилом Сергеевичем пришлось общаться мало. На его беседе с канцлером, проходившей в узком составе, я не был.

Не был я и на встречах с другими ведущими политиками ФРГ, исключая беседу с Геншером и совместную поездку Горбачева в одном купе с Брандтом по дороге в Дортмунд. В основном я участвовал в беседах Э. А. Шеварднадзе и всякого рода протокольных мероприятиях.

Визит, на мой взгляд, был очень успешным. Дело было даже не в политическом документе и двенадцати соглашениях, которые были подписаны. Дело было в атмосфере визита, в том отношении, которое демонстрировали к М. С. Горбачеву, а следовательно, к Советскому Союзу и его политике, граждане ФРГ. Перед этим отступало на задний план все, что в обычных, повседневных условиях неизбежно вылезало бы как минусовые пункты — и пустоватая речь Горбачева на торжественном обеде в «Ля Редут», которая с одинаковым успехом могла бы быть произнесена и в Бонне, и в Оттаве, и в Бужумбуре, поскольку к специфике немецко-советских отношений не имела почти никакого отношения, и его выступление-экспромт на заводе концерна «Хеш» взамен хорошо продуманной политической речи, и препирательства с комитетом «Цветы для Штукенброка» и ГКП по поводу возложения венков у памятника нашим погибшим в этом нацистском лагере для советских военнопленных. В памяти остались, однако, не эти мелочи, а встреча М. С. Горбачева с боннцами перед городской ратушей, бесконечные толпы людей перед новым замком в Штутгарте, восторженная, заряженная доброжелательностью, благодарная аудитория рурских рабочих и членов производственных советов, к которым М. С. Горбачев обращался с письмом в сентябре 1988 года. Такого визита нашего руководителя ни в одной другой стране до сих пор еще не было. Перелом к лучшему в наших отношениях был налицо, это были не слова политиков и благие пожелания телекомментаторов. Это была осязаемая реальность, глас и воля народа.

Улетая из Дюссельдорфа в Москву после прощального приема, устроенного Й. Рау в замке «Бенрат», М. С. Горбачев был, по моему впечатлению, какой-то задумчивый и немногословный. Может быть, он просто устал, а может быть, думал о том, как понимать все происходящее, куда двигаться в делах с немцами дальше. Вопрос этот был непростой. Развитие отношений между СССР и ФРГ явно обретало самодвижение, оно начинало подталкивать политиков вперед, требовало ускорения и неординарных решений.

Прощаясь на аэродроме, М. С. Горбачев сказал мне: «Все было хорошо, может быть, даже более чем хорошо. Будем думать, что делать дальше». С обеих сторон начинался разговор, правда, осторожный о новом политическом договоре сотрудничества, выходящем за рамки Московского договора.

Вскоре, однако, на западногерманском телевидении была организована пресс-конференция с нашими народными депутатами, некоторыми деятелями культуры. По телеканалу в ней должен был принять участие Б. Н. Ельцин, но подвела техника, и его не было слышно. Для немцев эта пресс-конференция явилась как бы холодным душем. Выражая свое удовлетворение результатами визита, они услышали в ответ, что в Советском Союзе по этому поводу особых восторгов не проявляется, так как положение дел в стране становится все хуже. Наш руководитель раздает за границей политические векселя, по которым, скорее всего, ему окажется нечем платить.

Я рассердился тогда на наших депутатов, подумав, что повсюду у нас, конечно, больше не получается, чем получается. Но в ФРГ получилось, немцы довольны, а мы даже порадоваться этому и воспользоваться благоприятными обстоятельствами не хотим, не понимаем, что иностранная аудитория не место для выяснения внутриполитических споров и разногласий, хотя бы потому, что это ставит всегда в неудобное положение хозяев.

С самого начала перестройки я был убежден, что ее успех или неуспех будут зависеть прежде всего от того, удастся ли нам осуществить глубокую экономическую реформу, добиться подъема народного хозяйства и ощутимого роста благосостояния наших людей. Вложив труд и жизни двух поколений в обеспечение безопасности страны и достижение военного паритета с Западом, прежде всего с США, Советский Союз — государство более бедное и отсталое, чем его западные соперники, — не смог, не успел догнать капиталистический мир по экономическим и многим социальным показателям. Можно спорить, реально ли было ставить такую задачу вообще. Наша нация моложе народов Запада на 6–8 веков, и этот культурно-цивилизационный разрыв не удавалось в один присест перепрыгнуть никому — ни Петру Великому, ни Сталину, ни коммунистам вообще.

Но достигнув военного паритета, стронув с места вопрос о реальных сокращениях вооружений на основе взаимности, мы, казалось, могли теперь всерьез заняться экономикой. Разумеется, и думать не думали развалить что имели и откатиться назад. Нет, к тому, что мы имели, хотелось добавить то, чего нам не хватало, повысить общую эффективность хозяйства, поднять производительность труда, создать новые технологии, дать народу более высокий жизненный уровень. Если для этого требовалось что-то менять в существующей политической и общественной системе, все были согласны — надо. Достигнутая мощь, внутренняя стабильность, наличие огромных материальных, интеллектуальных и человеческих ресурсов, казалось, создавали необходимый запас прочности для разумных экспериментов и смелых реформ.

Все годы своей работы в ФРГ я самым интенсивным образом занимался экономическими вопросами, открыв для себя увлекательнейшую сторону жизни человеческого общества. Специалистом в этих делах я никогда не был, но необходимость заставляла учиться. К тому же у меня были первоклассные учителя — лучшие головы западногерманских банков и промышленности. Сначала они, конечно, приглядывались ко мне, но поняв вскоре, что этот посол действительно хочет помогать в развитии деловых связей, готов отстаивать разумные проекты сотрудничества, даже идя на конфликт с собственными министрами, ищет пути для преодоления трудностей и устранения многолетних недостатков, они стали принимать меня всерьез, откровенно делиться своими мнениями, замечаниями, предложениями и планами. Нет нужды говорить, что быть крупным банкиром или руководителем концерна и не быть одновременно политиком — невозможно. Поэтому контакты с этим кругом людей нередко были намного более интересны и поучительны, чем даже контакты с профессиональными политиками и дипломатами.

Я часто и охотно ездил на промышленные предприятия ФРГ, будь то рурские металлургические заводы, машиностроительные предприятия Маннесмана, «Гутехоффнунгсхютте», химические гиганты «Байер» и «Хехст», атомный реактор в Хамм-Унтропе, заводы «Мерседеса», БМВ и «Фольксвагена», предприятия фармацевтической промышленности концерна Берингер-Ингельхайм или заводы «Сименса» и его конкурента — объединения АББ.

Разумеется, я поддерживал регулярные контакты с ведущими людьми делового мира ФРГ и делал это с увлечением и удовольствием. Но особый интерес для меня всегда представляла банковская сфера. Через банки можно видеть многое — экономику страны, основные процессы, которые в ней происходят или еще только намечаются, прогнозировать действия основных политических партий и группировок, успех или неуспех правительств. Чем больше банк, чем лучше он видит и понимает также международные дела. Иначе он был бы нежизнеспособен. В банковских делах в отличие от занятий производственной деятельностью политические ошибки обходятся дорого. Член правления большого международного банка, как минер — он крупно ошибается только один раз в своей жизни. Ему много платят, но и в случае чего обходятся с ним без скидок и пощады. Это люди не только знающие, но также трезвые, самостоятельные и непреклонные в своих суждениях. К их мнению стоит прислушиваться.

Мне в этом отношении повезло, так как с самого начала с ведущими банками ФРГ отношения заладились. Это касалось и «Дойче Банк», и «Дрезднер Банк», и «Коммерцбанк», и «ВестЛБ», и «Байерише ландесбанк». Но особо тесные контакты я поддерживал с руководителями «Дойче Банк» и «Дрезднер Банк» — Кристиансом и Реллером. Говорили мы, разумеется, не только о кредитах и процентах. Нет, речь шла о большой политике, о перспективах отношений между СССР и ФРГ, о возможности осуществления крупных проектов сотрудничества, о ходе нашей реформы, о состоянии перестройки. Я был искренне польщен, когда по прошествии нескольких месяцев д-р Кристиане как бы мимоходом сказал: «Господин посол, вы, кажется, начинаете понимать в деле». Мы с тех пор часто встречались с ним и продолжаем контакты и по сей день.

Интереснейшей фигурой был другой руководитель «Дойче Банк», близкий друг и советник канцлера, Херрхаузен. К сожалению, он не успел «развернуться» на восточном направлении. Вскоре после перехода Кристианса в наблюдательный совет банка он погиб от руки террористов. Мы с И. С. Силаевым, пожалуй, были последними, кого он принимал в банке поздно вечером накануне той трагедии, которая случилась с ним на следующий день по пути из дома на работу.

С деловым миром ФРГ мы встречались не только на переговорах. Возникали и личные отношения, взаимные симпатии. Я бывал не раз в доме у руководителя восточного комитета германской экономики Вольфа фон Амеронгена, председателя правления концерна «Маннесман» д-ра Дитера, у семейства Бшеров-Гмужинских, у многих других добрых друзей. Бывали они и в нашем доме.

Особое, почти ритуальное событие для рурского района — это традиционные охоты, где встречаются все, кто имеет положение и имя на этой ступеньке социальный лестницы ФРГ. Там обговариваются не только большие сделки, но и затрагиваются многие, порой самые деликатные политические вопросы. Что может быть лучше для подобных бесед, чем тропинки осеннего леса, полное отсутствие ненужных слушателей и в то же время возможность пригласить к беседе в любой момент необходимого и влиятельного партнера. Они все здесь — вокруг вас, стоят рядом на номерах, едут вместе в автобусе или машине, толпятся на поляне, где раздают густой гороховый суп «Айнтопф» и горький, настоянный на десятках трав ликер «Ундерберг» либо чай с ромом.

На такого рода охотах я стремился не стрелять. Нет большего греха на этих собраниях, чем нарушить какое-либо из многочисленных и строгих немецких охотничьих правил. Не дай бог убить зверя, не разрешенного к отстрелу. А пойди разбери — выше несущийся вдалеке перед вами кабанчик или ниже вашего колена, мелькнул между деревьями на секунду самец или самка. Стрелял я только на фазаньих и заячьих охотах. Их каждый год устраивал Нестор советско-германских экономических отношений, один из наших самых симпатичных и надежных партнеров, Б. Байц — шеф концерна Круппа.

За годы моей работы в Бонне через мои руки прошло не менее 30–40 различных проектов совместных предприятий, кооперационного сотрудничества, сделок в третьих странах. Я говорю лишь о тех проектах, которые я сам «толкал», писал телеграммы в Москву, обращался даже к М. С. Горбачеву. В действительности, если собрать вместе все, что делалось тогда по линии посольства и торгпредства, таких проектов было намного больше. Но я брался лишь за те, которые были достаточно крупными, за которыми стояли солидные немецкие партнеры, реализация которых сулила не только экономический, но и политический эффект. Меня активно поддерживали в Москве в отделе загранкадров ЦК КПСС. Поскольку большинство наших промышленных министерств от сотрудничества с ФРГ в годы перестройки по-прежнему упорно уклонялось и даже норовило любым способом дискредитировать предложения, которые шли через посольство, поддержка из ЦК была важна. Но побеждала в конце концов все же наша аппаратная рутина. Бумаги, даже с положительными резолюциями М. С. Горбачева, для виду принимались к исполнению, но лишь для виду. Через 3–4 месяца о них никто не хотел и вспоминать. После очередного разноса в ЦК представители наших министерств выезжали для переговоров по тем или иным проектам в ФРГ, подписывали в лучшем случае меморандум о намерениях, катались по стране, обедали, ужинали, произносили тосты, получали подарки и бесследно исчезали, пригласив немецких партнеров в ближайшее время приехать в Москву для продолжения бесед. Там все начиналось опять с самого начала. Это вращение в порочном кругу было отработано нашими товарищами до полного совершенства.

Торгово-промышленные палаты земель ФРГ, правления фирм и концернов накапливали толстенные папки с этими меморандумами о намерениях, которые, однако, свидетельствовали лишь об одном — отсутствии каких-либо серьезных намерений и желании с помощью подобной бумажки по прибытии в Москву лишь создать у начальства видимость проведенной полезной работы. В те дни в ФРГ ходил такой анекдот. На фирму ФРГ приезжает советская делегация, которая пару дней ведет напряженные переговоры. Затем глава предприятия вызывает к себе секретаршу и приказывает ей отпечатать составленный с советскими коллегами документ. «Что это будет за документ?» — спрашивает секретарша. «Меморандум о намерениях, — отвечает шеф, — но почему вы об этом спрашиваете?» «Чтобы знать, какую взять бумагу, — отвечает та, — теперь мне ясно, что писать надо на мягкой бумаге» (soft paper, то есть туалетная бумага).

Не следует, конечно, упрощать этот вопрос. Наши представители вели себя так прежде всего потому, что в Советском Союзе отсутствовали элементарные предпосылки для создания совместных предприятий, развития кооперационных связей с западными фирмами. Не всегда честную игру вели и наши партнеры по ФРГ, что касалось передачи современных технологий, цен на производимую продукцию, раздела прибылей, распределения труда. На нашей стороне год от года нарастали и трудности с валютным обеспечением подобных проектов и заключенных в связи с ними контрактов.

Однако субъективный фактор играл немалую роль. Это бесспорно. Ряд проектов все же получился. Начал выходить в Москве журнал мод «Бурда». Началось производство самоходных кранов в Одессе совместно с фирмой «Либхерр», организовал цех по совместному производству станков на заводе имени Орджоникидзе баден-вюртембергский предприниматель Ланг. Но, пожалуй, наиболее устойчивым и способным к росту оказалось обувное предприятие «Ленвест», созданное совместно с фирмой «Саламандра». Здесь можно наверняка сказать, что секрет успеха в значительной мере скрывался в личных качествах руководителя фирмы Дацерта и настойчивости его ленинградских партнеров. Успешно работала и работает, на нашем рынке деревоперерабатывающая фирма «Бизон». Хотелось бы поэтому верить, что те 30–40 проектов, о которых я писал выше, рано или поздно возродятся. Просто для их реализации пока еще не наступило время.

Есть у всего этого важнейшего вопроса наших отношений с ФРГ, правда, и одна политическая сторона, о которой нельзя не сказать. Принято думать, что во всех случаях, когда речь шла об экономических проектах, наша сторона как бы автоматически выступала в роли просителя кредитов, инвестиций и т. д. Это было не так. На ряде важных направлений мы были вполне в состоянии зарабатывать большие деньги, чтобы затем вкладывать их в развитие сотрудничества с ФРГ в других областях. Эти деньги возвращались бы в ФРГ точно так же, как возвращаются через закупки немецких машин средства, которые мы выручаем за счет продажи нашей нефти или газа.

Хорошо известно, что Советский Союз занимал лидирующие позиции в делах, связанных с космосом. Наши ракеты-носители уходили со спутниками различных видов и предназначений в космос с такой же само собой разумеющейся надежностью и регулярностью, как ездит по городу трамвай. Мы были способны выводить на орбиту объекты весом порядка 100 тонн, то есть делать то, что было непосильно ни американцам, ни французам. Советский Союз не раз предлагал сотрудничество ФРГ и другим западным странам в этой области. Но на него не шли, хотя в очереди на запуск с помощью американских и французских ракет стояли десятки готовых спутников, которые к тому же нужно было хранить в так называемых «чистых комнатах», расходуя огромные деньги. Задерживалось из-за этого осуществление многих научно-исследовательских программ, ФРГ довольствовалась уголком для бедных родственников в американских орбитальных станциях, платя за это сотни миллионов марок, но обратиться к услугам Советского Союза не хотела или не решалась.

Говорили, что мешают постановления КОКОМ, заключенные договоры с США и Францией. Не верилось в это. Я гораздо более склонен считать, что была большая стратегическая цель — не давать нам зарабатывать деньги на каких-либо высокотехнологических направлениях, а тем более как-либо поддерживать столь перспективную и важную отрасль для всего научно-технического прогресса, как аэрокосмическая промышленность СССР. Нам всегда предлагали сотрудничество в области добычи и первичной переработки нашего сырья и энергоносителей, иногда сотрудничество там, где ФРГ и Запад, бесспорно, занимали лидирующие позиции и мы могли быть только младшим партнером, и никогда там, где мы занимали ведущие позиции, либо обладали научными разработками, реализация которых могла вывести нас на такие позиции. Во всяком случае, разверни мы тогда с ФРГ мало-мальски серьезное сотрудничество в космосе, мы, несомненно, смогли бы, несмотря на падение цен на нефть, сделать очень многое для развития производственных и коммерческих связей с крупнейшими химическими и машиностроительными концернами ФРГ, подъема сельского хозяйства и улучшения экономической обстановки. Увы, не развернули.

Была у меня в те годы и еще одна задумка. ФРГ обладает мощной судостроительной промышленностью, которая, однако, мало конкурентоспособна на нынешнем мировом рынке, который все быстрее занимают японцы и южнокорейцы. Север ФРГ, где размещены все ее судоверфи, постоянно нуждается в государственных дотациях, в высокой степени поражен безработицей. Вряд ли это положение изменится и после объединения Германии. Скорее, наоборот. Совместное с нами судостроение, для которого сейчас возникает все более широкая база в результате конверсии наших военных верфей, весьма вероятно, могло бы решить вопрос о производстве вполне конкурентоспособной современной продукции. По оценкам немецких судостроителей, на рынке судостроения есть место, которое мы вполне могли бы занять. Речь идет при этом о десятках миллиардов долларов. С бывшим Минсудпромом СССР сотрудничества не получилось. Однако возможность остается. Надо попытаться использовать ее в новых условиях.

С назначением меня послом в ФРГ, я вошел в состав ЦК КПСС. Это, разумеется, было не признанием каких-либо моих заслуг в партийной жизни. На освобожденных партийных должностях я никогда не работал, более того, считал, что хороший специалист, видящий перспективу роста по своей профессии, вряд ли когда-нибудь променяет эту перспективу на пост в каком-либо партийном комитете. Когда после завершения четырехсторонних переговоров тогдашний эксперт Отдела социалистических стран ЦК КПСС, а потом посол России в Израиле А. Бовин позвал меня на работу в аппарат ЦК КПСС, я отказался.

Было у меня в то время свое кредо, которое я однажды изложил своему другу В. Б. Ломейко: он в тот момент советовался со мной, стоит ли ему переходить с поста заместителя председателя Комитета молодежных организаций СССР в аппарат Отдела контрпропаганды ЦК КПСС в качестве референта. Мне всегда казалось, что состояние, при котором наши государственные органы подменяются партийными комитетами разных уровней, ненормально и вечно продолжаться не может. Без партийных органов и прочих подобных структур государство вполне может обойтись — дело это временное. Но ни одно государство не может обойтись без производства, армии, полиции, дипломатии, системы здравоохранения и образования. В этих структурах и надо работать, так как они пребудут в веках.

В принципе я был, конечно, прав. Только не мог мне в тот момент прийти и в голову вопрос: а что будет, если развалится само наше государство — Советский Союз — и вместе с ним все его структуры?

Одним словом, кандидатом в члены ЦК я стал в силу государственной должности, которую в этот момент занял. Наряду с профессиональными партийными деятелями таких, как я, в ЦК было много. Министры, генералы, академики, писатели, артисты, директора крупнейших промышленных предприятий, председатели колхозов, да и просто авторитетные специалисты своего дела. Так было не только потому, что ЦК КПСС объективно был заинтересован иметь как можно более представительный характер в глазах населения страны. Это одна сторона вопроса. Другая заключается в том, что в этом, по существу, высшем властном органе страны надо было иметь людей, разбирающихся во всех областях жизни Советского Союза и способных в любой момент дать компетентный совет или справку по возникающему вопросу, если их, конечно, об этом спрашивали.

Все это было совсем не глупо придумано. «Нет уж, товарищи, — говорил М. С. Горбачев на одном из Пленумов ЦК, когда собравшиеся никак не могли прийти к одному мнению, — нам надо решать, за нас решать некому, над ЦК в этой стране стоит разве что только господь бог». Только этому фактически единственному что-то решающему парламенту СССР не очень-то позволяли функционировать. Во всяком случае и в годы М. С. Горбачева, когда люди осмелели и разговорились, аппарат ЦК крутил этим «парламентом», как хотел. Можно себе представить, что было до того.

В принципе неглупо было придумано иметь ЦК КПСС именно в таком смешанном составе и еще по одной причине. Участие в работе пленумов ЦК КПСС давало людям, входившим в его состав, возможность постоянно ориентироваться, что делается в руководстве страны, кто и за что выступает, каковы наиболее острые проблемы, на каких путях будут искать их решение. Без такой ориентировки, например, послу, находящемуся в крупной стране, было бы сложно работать.

Членство в высших партийных органах обеспечивало и определенную независимость в делах с другими нашими ведомствами. Во всяком случае, не будь я в составе ЦК, меня бы быстро стерли в порошок наши экономические ведомства, которым я доставлял немало хлопот. Определенный статус оно создавало и в отношениях с КГБ, а также с военным ведомством. Можно было быть уверенным, что фантазиям какого-либо чересчур бдительного представителя этих служб не очень-то позволят разгуляться. Ну, и, разумеется, членство в ЦК давало право доступа к Генеральному секретарю. Во всяком случае в его приемную можно было пройти беспрепятственно, и если не переговорить с ним лично, то передать ему письмо или записку. Нет нужды говорить, сколь это было важно.

Первый Пленум ЦК КПСС после его заседания, на котором был определен состав новых руководящих органов партии, был посвящен кадровым вопросам. Он проходил в январе 1987 года, и я на этом заседании выступал. Тема была выбрана правильная — надо было обновлять кадры и прежде всего демократизировать саму партию. Она правила страной, и без коренных перемен в ее деятельности и внутренней жизни действительная перестройка под ее руководством была бы невозможна. Альтернативой была перестройка с отстранением партии от власти, но в тот момент это было чем-то совершенно невообразимым. Структур, способных сменить партию у государственного руля, просто еще не было, ввергать страну в анархию никто не собирался.

На том пленуме прозвучали наряду со всякого рода типичными для того периода речами-самоотчетами и очень разумные предложения. Были люди, которые говорили, что надо повысить роль ЦК как коллективного органа. ЦК обладает потенциалом создавать свои комиссии и комитеты для глубокой проработки каждого стоящего перед страной вопроса. Он сможет рассматривать в этом случае варианты альтернативных решений, а не просто проштамповывать резолюции и решения, зародившиеся в чиновничьих кабинетах на Старой площади, да спонтанно реагировать на те или иные, зачастую не очень проработанные, предложения, которые высказывались на пленумах его членами. Смысл такой постановки вопроса был ясен: аппарат ЦК должен обслуживать членов этого высшего выборного органа партии, а не командовать ими. Если мы не добились бы изменений в этом кардинальном для жизни партии вопросе, партия оказалась бы не готовой к участию в предстоящих демократических преобразованиях советского общества, руководству экономической и другими реформами.

Ничего из этого, однако, в реальной жизни затем не получилось. Боюсь, что дело было не только в стремлении аппарата сохранить свою власть, но и в нежелании как Политбюро, так и секретариата ЦК КПСС пересматривать формы и методы своей работы, становиться органами, действительно подотчетными ЦК и исполняющими его решения. Все властное Политбюро не хотело делиться властью не только с низами, но даже с самой приближенной к нему верхушкой партийных и государственных структур. По-прежнему за пару дней до пленумов члены и кандидаты в члены ЦК получали заранее подготовленные на Старой площади проекты решений по важнейшим государственным и партийным вопросам, второпях писали к ним (если вообще писали), те или иные замечания или предложения, а затем за день или полдня утверждали предложенное им решение. Если принимать решение не хотели, всегда был выход — М. С. Горбачев предлагал одобрить его доклад по этому вопросу. Так и поступали.

На пленумах происходило примерно то же самое, что затем мы все могли наблюдать на сессиях Верховных Советов разных уровней. Каждый пленум в копие концов превращался в общую политическую дискуссию, где каждый выступающий, независимо от повестки дня, говорил что хотел. Один требовал немедленно передать в сельское хозяйство 40 тысяч автобусов, разумеется, не утруждая себя расчетами, откуда их взять, другой предлагал увеличить число секретарей обкомов КПСС, чтобы повысить эффективность сельского хозяйства, третий, прицепившись к сельскому хозяйству и плохой работе деревенских клубов, пытался добиться общего увеличения ассигнований на культуру. Аналогичная картина возникала при обсуждении проблем образования, вопросов национальных отношений и т. д. Слава Богу, с пленумов не велись телевизионные передачи, так что отсутствовал стимул покрасоваться перед камерой, а следовательно, и заниматься демагогией. Не начинались пленумы ЦК и с гак называемой депутатской «разминки», когда всем позволяется остроумно поговорить про все — и президиуму, и залу. Боюсь, что этот обычай пришел к нам не из традиций парламентской жизни, а из столь любимых нашими гражданами телевизионных передач КВН. Там все начинается тоже с «разминки» капитанов команд, соревнующихся в остроумии и хлесткости высказываний.

В первый период пленумы ЦК КПСС проходили на фоне пока еще достаточно благополучного мира и носили не только чинный, но и в целом конструктивный характер. Люди верили в успех начинавшихся реформ.

По мере осложнения положения в стране напряженность, однако, начинала возрастать. Это ощущалось от пленума к пленуму все сильнее. Выступления М. С. Горбачева вызывали все больше раздраженных, порой насмешливых комментариев в зале. Затем критики Генерального секретаря стали выходить и на трибуну пленумов.

Чувствовалось глухое недовольство. Оно, правда, не доходило до требований в адрес М. С. Горбачева уйти в отставку. Его пытались убедить, что он совершает одну за другой серьезные ошибки, что надо видеть реальное положение в стране, не предаваться иллюзиям, не плыть по течению, а контролировать и направлять ход событий. Но, повторяю, желания отстранить М. С. Горбачева у подавляющего большинства участников пленумов не возникало, не было и какой-либо серьезной фигуры, способной в тот момент составить ему конкуренцию. Авторитет его был по-прежнему высок. Поездки по стране, правда, выглядели все более невыразительно, зато тем более впечатляющими становились его визиты за рубеж. Он, разумеется, чувствовал и понимал это и не боялся в острые моменты заявлять, что если ему не доверяют, то он готов подать в отставку. Последующие голосования всегда приносили Михаилу Сергеевичу абсолютное большинство голосов. Против выступали лишь единицы.

После XIX партконференции обстановка в ЦК стала совсем сложной. Решения конференции ни к какому позитивному перелому в положении дел в стране не привели, по сути дела, не выполнялись, так что возникал вопрос, зачем проводилось все это мероприятие. Тогда руководство ЦК решило подстраховаться, отправив на пенсию «по собственному желанию» около ста человек — представителей «старой гвардии», которые роптали громко и открыто. Было это весной 1989 года. На том пленуме меня перевели из кандидатов в члены ЦК КПСС, а по приезде затем в ФРГ М. С. Горбачев сказал Геншеру, что это было мне поощрением за проделанную в ФРГ работу.

Я был признателен Горбачеву за доверие, потому что он в принципе мог бы и начать сердиться на меня за телеграммы, которые я стал писать из Бонна примерно с 1988 года. Разумеется, коллектив советских учреждений в ФРГ искренне и активно поддерживал перестройку. В условиях заграницы этот коллектив на все 100 процентов состоял из коммунистов, и именно от них исходили первоначально все или почти все революционные предложения о переделке нашей политической системы, создании реальной парламентской демократии, переходе к многопартийности, развитии гласности, на которых в последующие годы сделали свою карьеру многие наши новые политические деятели. Наверное, так было и в других наших парторганизациях за границей. Люди всегда есть люди, ими овладевает единый порыв, если речь идет о больших и позитивных переменах в жизни страны и общества. Тем более что именно руководство КПСС, их партии, выступило инициатором перестройки и обещало довести ее до успешного конца.

Я сам активно участвовал в горячих дебатах внутри коллектива, с увлечением передавал в Москву высказывавшиеся предложения, инициативы, пожелания к ЦК КПСС, а затем и Верховному Совету.

Вместе с тем я не мог и не прислушиваться к тому, что говорили мне все более настойчиво мои немецкие собеседники, причем это были не теоретики-дилетанты, а элита государственной, общественной и экономической жизни ФРГ. Они умели руководить страной не понаслышке, не по наитию, не по книжкам. С их стороны звучала все большая озабоченность по поводу конечного результата нашего эксперимента. Они говорили: его общее направление верное, но дело ведется бессистемно, не выделены приоритеты, руководство в Москве хватается за все сразу и в результате не решает ничего, а лишь плывет по течению. Не думаю, что мои партнеры были озабочены сохранением у власти КПСС или недопущением развала системы нашего планового хозяйства. Но они боялись — и не без оснований, — что быстро ухудшающееся экономическое положение и прогрессирующий паралич государственных структур приведут к взрыву, который сметет М. С. Горбачева, остановят реформы, повлекут, чего доброго, к гражданской войне в СССР, что станет источником смертельной угрозы для Европы, а может быть, и не только для нее одной.

«Понимает ли М. С. Горбачев, — спрашивал меня один из ведущих немецких банкиров, — что быстрое развитие гласности в условиях прогрессирующей дезорганизации экономики и отсутствия какой-либо продуманной концепции экономической реформы будет лишь вздымать волну народного недовольства против правительства и дестабилизировать страну? На это вы рассчитываете? В чем состоит ваша тактика?» Я, разумеется, передавал этот вопрос в Москву.

«Мир с затаенным дыханием следит за Горбачевым. Он напоминает канатоходца, двигающегося где-то в высоте по тонкой проволоке и готового каждую секунду сорваться, — рассуждал, вольно или невольно оперируя при этом образами из произведения Ницше «Так говорил Заратустра», Л. Шпэт. — Его выступление захватывает и восхищает, но если он упадет и сломает себе спину, то люди только, пожалуй, плечами пожмут и скажут, что этого все равно следовало ожидать. К вашим экономическим неурядицам все больше добавляются межнациональные конфликты, льется кровь, но вы никак не можете набраться смелости навести порядок и решить эти вопросы тем или иным путем. Либо Горбачев восстанет против Горбачева, либо он будет председательствовать при развале Советского Союза, чего мы всерьез опасаемся».

Я и об этом написал в Москву, причем, кажется, это высказывание дошло до адресата. Во всяком случае через некоторое время М. С. Горбачев сказал в одной из своих речей или интервью, что не собирается председательствовать при развале Советского Союза.

Он не изменил своего отношения ко мне, хотя таких телеграмм я в тот период написал немало.

На XIX партконференции я решился сказать, что в политике никто из наших зарубежных партнеров не придерживается нового мышления, кроме нас одних. Мне в ФРГ в то время откровенно говорили, что новое мышление нужно прежде всего нам самим, потому что нас к этому вынуждают объективные обстоятельства. Запад же отлично живет со своим старым традиционным мышлением и не видит причин его менять и переключаться на новое. Сказал я и о том, что в политике есть сила и пострашнее, чем военная. Это экономическая сила, причем если военную силу можно использовать лишь в исключительных случаях, то избыток экономической силы можно применять для достижения политических целей хоть каждый день. Отсюда следовал вывод: если мы срочно не займемся экономикой, не начнем продуманной экономической реформы, если продолжится наступающий развал, то начнем терять те позиции в мире, которые за много веков создали себе сначала Российская империя, а затем и Советский Союз.

Я обычно не выступал с замечаниями к проектам решений пленумов ЦК КПСС, которые раздавались их участникам накануне. Однако по проекту решения пленума, посвященного национальному вопросу, я не мог не высказаться. Было ясно, что мы вставали на путь развала СССР. В проекте присутствовала идея так называемого экономического суверенитета союзных республик, активно пропагандируемая прибалтами и защищаемая А. Н. Яковлевым. Почему ее пропагандировали прибалты, стремившиеся любым способом ослабить СССР, чтобы выйти из его состава, было ясно. Почему эту идею поддерживал А. Н. Яковлев, было менее ясно. Даже если он считал необходимым отпустить прибалтов, оставалось загадочным, почему для решения этого вопроса надо было раскромсать на куски все единое экономическое пространство бывшего СССР.

Границы союзных республик не совпадали с границами экономических районов, естественно сложившихся в ходе развития России, а затем и Советского Союза. Это были чисто административные границы в рамках управления единым народнохозяйственным организмом. Конечно, они имели определенное значение с точки зрения обеспечения языковой и прочей национально-культурной автономии, но экономическими границами внутри СССР они быть не могли и не должны были, если не имелось в виду прекратить таким образом существование единого СССР. А тут провозглашалась не просто реформа управления хозяйством с большим учетом или расширением компетенции республиканских органов, а экономический суверенитет, то есть полновластие республик, и М. С. Горбачев этому предложению сочувствовал.

Мне хотелось прояснить, понимают ли наши уважаемые товарищи, что они программируют своим решением, как хотелось и знать, почему в проекте ничего не говорится о единых для всего Союза правах и обязанностях его граждан, единой обороне, внешней политике, гражданстве, примате общесоюзного над республиканским законодательством.

Ответа я, разумеется, не получил. Спустя некоторое время, когда Верховные Советы наших союзных республик один за другим начали принимать декларации уже не об экономическом, а о политическом суверенитете, заключать между собой договоры в соответствии с нормами международного права, представлять эти договоры на ратификацию не иначе как через свои комитеты по международным делам, я завел разговор на эту тему в самолете с Э. А. Шеварднадзе. Не помню, откуда мы возвращались в тот день — из Германии или из Франции. Оказалось, что он знал о замечаниях, которые я написал к проекту резолюции пленума по национальному вопросу. «Мы много наделали ошибок, — сказал он, — но теперь дороги назад нет. Разве какая-либо республика согласится взять назад декларацию о своей независимости?»

Надо сказать, за эти годы мы много беседовали с Э. А. Шеварднадзе по вопросам перестройки. Он далеко смотрел, зная, конечно, гораздо лучше меня и страну, и законы ее жизни. Когда я однажды очень рьяно ратовал за переход к многопартийности, он поубавил мой пыл, сказав, что в Советском Союзе пока что нет условий для создания действительно сильных новых партий в масштабах всей страны. Все, что будет возникать, скорее всего, будет слабым и, кроме того, будет формироваться не по политическому, а прежде всего по национальному признаку с соответствующими, разумеется, последствиями для единства СССР. В это не хотелось тогда верить, но он оказался абсолютно прав.

Страна наша месяц за месяцем погружалась все глубже в пучину трудностей. Нарастало внутреннее политическое противостояние, феномен Ельцина становился все более реальным и весомым фактором. КПСС слабела с каждым днем, госаппарат терял эффективность, снабжение населения ухудшалось, по стране свирепствовали конфликты — и не только в Нагорном Карабахе, но и в Молдове, Средней Азии. Все более четко артикулировали свою позицию сторонники самостоятельности Украины, Молдовы, Грузии. Основная часть средств массовой информации переходила в оппозицию к правительству и президенту. Оглядываясь назад, мне все больше кажется, что где-то в 1988 году мы начали движение по наклонной плоскости и больше из этого «штопора» не выходили. За рубежом это, может быть, чувствовалось не так остро, как в стране, но возвращавшиеся из отпусков сотрудники посольства были все более растеряны и подавлены. Речи М. С. Горбачева в отличие от прошлых лет мало кто слушал. Зато читали заново документы первых лет перестройки и задавались вопросом, как совместить то, что провозглашалось тогда, и происходящее сегодня.

Выступать на собраниях и партийных активах становилось трудно. Благожелательное отношение коллектива ко мне сохранялось. Люди продолжали работать, не считаясь со временем. Но возвращаясь с очередного Пленума ЦК и рассказывая о его результатах, я все острее ощущал скептическое отношение аудитории. Люди как бы давали понять, что понимают обязанность посла говорить все, что он говорит, и быть оптимистом. Они на это не обижаются. Надо так надо, но в то же время в действительности дела идут плохо и никакого просвета не видно. Нового социалистического динамичного общества не получается, а старое быстро разваливается. Скоро будем сидеть на обломках, не построив ничего взамен.

М. С. Горбачев, мне кажется, знал об этих мрачных настроениях. Однажды после одного из пленумов — было это, кажется, в 1990 году — он собрал для беседы десятка два наших послов. Говорил о сложностях перестройки, но подчеркивал необходимость в любом случае выстоять, так как возврата назад нет. Надо пройти через тяжелый период. У кого земля зашаталась под ногами, тот пусть уходит. Так будет честнее. Сам он не отступит, не свернет с пути. Речь идет о таком большом историческом деле, что за него стоит и жизнью пожертвовать, если будет надо.

Уезжая из Бонна, я пошел попрощаться к председателю ГКП Г. Мису. После отстранения в ГДР от власти СЕПГ западногерманские коммунисты оказались в тяжелом положении. Закрылась их газета «Унзере Цайт», не оказалось больше денег на содержание здания правления партии в Дюссельдорфе, многие функционеры остались без работы и без пенсии. Быть коммунистом в ФРГ и до того было несладко. Это было не пребывание в правящей привилегированной партии, как в СССР или других социалистических странах. Здесь быть коммунистом означало нести тяжкий крест и требовало в большинстве случаев соответствующих духовных сил и твердости убеждений. Западногерманские коммунисты тем охотнее поверили в нашу перестройку и ждали ее результатов, надеясь, что новый облик КПСС откроет перспективы и для них.

Г. Мис не раз осуждал сдержанную позицию Э. Хонеккера в отношении перестройки, поддерживал оживленные контакты с М. С. Горбачевым. Он был незаурядным политиком, с острым умом, большой способностью к анализу и выработке оптимальных решений для тех непростых условий, в которых действовала его маленькая партия.

Теперь все развалилось. Мис лежал в больнице с тяжелым инфарктом. Позади была целая жизнь, отданная борьбе за идеалы, которые отныне называл ложными главный бастион социализма, страна Ленина — Советский Союз. Вокруг постели сидели друзья — члены президиума ГКП, решавшие вопросы, как и куда пристроить наиболее нуждавшихся работников партии. Я принес цветы, говорил то, что принято говорить тяжелобольным. Чувствовал я себя неважно. Сколько писем М. С. Горбачева о светлых перспективах реформы социализма и придания ему высокого динамизма я доставил за эти годы Мису, сколько рассказывал ему о том, что говорилось и решалось на пленумах ЦК КПСС, сколько его советов и мыслей передал в Москву? И вот — печальный итог.

Г. Мис не жаловался, ни в чем меня не упрекал. Он, как и я, поверил в полезность и перспективу того, что было начато в стране в апреле 1985 года. Винить нам друг друга было не в чем. Я попрощался, пожелал ему выздоровления и вышел в коридор. Меня провожал К.-Х. Шредер, «министр иностранных дел ГКП», мой хороший друг и знакомый на протяжении многих лет.

«Видел? — спросил он меня со злостью и одновременно с какой-то грустью в глазах. — То же самое случится и с вами, времени вам осталось немного». Прозвучало это как проклятие, хотя я постарался отшутиться.

О словах Шредера я вспомнил, когда сам, как Г. Мис, очутился с инфарктом на больничной койке 11 ноября 1991 года.

Круг замкнулся. КПСС была запрещена. Советский Союз доживал последние дни.