Дорогой мистер Гир!

В ящике маминого комода, где я рылся, чтобы отделить ее «личное» белье от «почти не ношенного», которое можно было отдать старьевщику, я нашел Ваше письмо.

Как Вы помните, Вы написали письмо, где призывали бойкотировать Олимпийские игры 2008 года в Пекине из-за тех жестоких преступлений, которые китайское правительство совершало в Тибете.

Не беспокойтесь.

Я не один из этих тронутых.

Я-то сразу понял, что это стандартное письмо, одно из тех, что Вы рассылали через благотворительную организацию миллионам людей, а вот мама была выдумщицей, каких мало, и она вообразила, что Вы написали ей лично. Наверное, поэтому она сохранила письмо, представляя себе, как Вы касались его руками, лизали, заклеивая, конверт. Письмо было для нее осязаемым звеном, связывающим ее с Вами, – она полагала, что через него ей могут передаться какие-нибудь клеточки Вашего тела, обрывки ДНК.

Мама была Вашей горячей поклонницей и той еще фантазеркой.

– Имя написано курсивом! – говорила она, тыча в письмо пальцем. – Ричард Гир! Кинозвезда РИЧАРД ГИР!

Она любила устраивать маленькие праздники по самым пустяковым поводам: когда среди мусора в кармане пальто находился затерявшийся скомканный доллар или когда на почте не было очереди, служащие улыбались и вежливо разговаривали. Или, например, если жарким летом вдруг становилось достаточно прохладно, чтобы спокойно посидеть на улице: к ночи температура резко падала, хотя метеорологи предсказывали невыносимую жару и влажность, и вечер становился неожиданным подарком судьбы.

– Иди сюда, Бартоломью, подыши этим необъяснимым прохладным воздухом, – говорила она, и мы сидели, улыбаясь друг другу, будто выиграли в лотерею.

У мамы был талант придавать самым заурядным вещам видимость чуда.

Мистер Гир, Вы, наверное, уже решили, что мама была со странностями, слегка тронутая; почти все так думали.

Пока мама не заболела, ее вес никогда не менялся, она не покупала себе новую одежду, вечно была одета по моде восьмидесятых годов и пахла нафталиновыми шариками, которые держала в комоде и шкафу, а волосы ее были обычно примяты с левой стороны, так как она почти всегда спала на левом боку.

Мама не знала, что подпись легко воспроизвести с помощью принтера, – она была слишком стара, чтобы осваивать новые технологии. К концу жизни она часто повторяла, что «компьютеры были прокляты еще в Откровении Иоанна Богослова», и хотя отец Макнами сказал мне, что это неправда, мы решили ее не переубеждать.

Мама никогда не была так счастлива, как в тот день, когда получила Ваше письмо.

Как Вы, наверное, уже догадались, в последние годы жизни она была немного не в себе, а к концу наступило такое помутнение рассудка, что трудно было отличить ее притворство от реальности.

Со временем все у нее в голове смешалось.

Когда она соображала более или менее трезво, то – хотите верьте, хотите нет – она думала (или воображала?), что я – это Вы, что это Ричард Гир живет с ней и заботится о ней. Наверное, это было приятнее, чем сознавать, что она находится на попечении ее заурядного бестолкового сына.

– Что у нас сегодня на обед, Ричард? – спрашивала она. – Как я счастлива, что наконец провожу столько времени с тобой, Ричард.

Это было похоже на то, как мы фантазировали, когда я был маленьким, будто к нам на обед пожаловала какая-нибудь знаменитость – Рональд Рейган, святой Франциск, Микки-Маус, Эд Макмагон или Мэри Лу Реттон – и сидит вместе с нами за кухонным столом на одном из двух стульев, которые никогда не были заняты, за исключением тех случаев, когда к нам приходил отец Макнами.

Как я уже написал выше, мама была Вашей страстной поклонницей. Возможно, Вы тоже обедали у нас, когда я был маленький, но, откровенно говоря, я такого не помню. Как бы то ни было, я подыгрывал ей, так что Вы были представлены в моем лице – хотя, конечно, я совсем не так красив и замена была неадекватной. Надеюсь, Вы не против того, что я вовлек Вас в эту игру без Вашего разрешения. Это незамысловатое развлечение доставляло маме большое удовольствие. Всякий раз, когда Вы приходили, лицо ее вспыхивало, как рождественская елка в «Уонамейкерсе». А вообще ее мало что радовало после неудачной химиотерапии и операции на мозге, ее все время тошнило, и боли были страшные, так что я решил поддержать ее притворство, будто Вы и я – одно лицо.

Началось это как-то вечером, после того как мы посмотрели нашу заигранную видеокассету «Красотки», одного из любимых маминых фильмов.

Когда на экране погасли заключительные титры, она похлопала меня по руке и сказала:

– Я иду спать, Ричард.

Я посмотрел на нее, а она улыбнулась мне чуть ли не шаловливо – как те сексуально настроенные девушки с блестящими накрашенными губами, которых я видел, когда учился в старших классах школы. Ее похотливая улыбка была мне неприятна, потому что я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. И потом, это было совсем не похоже на маму. Мне предстояло теперь жить с незнакомым человеком.

– Почему ты назвала меня Ричардом? – спросил я.

Она нежно положила руку на мое бедро и, подмигнув мне, произнесла голосом девицы-кокетки:

– Потому что так тебя зовут, дурачок.

За все тридцать восемь лет, что мы знали друг друга, мама ни разу не называла меня «дурачком».

У меня в желудке начал стучать кулаками в стенку маленький сердитый человечек.

Было ясно, что дела наши плохи.

– Мама, это же я, Бартоломью, твой сын.

Я посмотрел ей в глаза, но она, похоже, не замечала меня. Как будто она видела что-то недоступное мне.

Я подумал, что она, наверное, превратила меня в Вас с помощью какого-то женского колдовства.

Что в ее уме Вы и я слились в одного человека.

Ричард Гир.

Бартоломью Нейл.

Мы.

Мама убрала руку с моей ноги и сказала:

– Ты красивый мужчина, Ричард, и я люблю тебя всю жизнь, но я не повторю своей ошибки. Ты сделал выбор и будешь спать на кушетке. До завтра.

После этого она практически взлетела по лестнице. Уже несколько месяцев она не двигалась так быстро.

Мама была в каком-то экстазе.

Ею, казалось, руководила некая высшая сила, как святыми с нимбами на витражах церкви Святого Габриэля. Ее безумие представало как нечто священное. Она чуть ли не сияние излучала.

Хотя все это несколько тревожило меня, я радовался, что мама ожила и была счастлива. А притворяться мне было нетрудно. Я всю жизнь притворялся. Это была игра, к которой я привык с детства, так что опыт у меня, несомненно, был.

И вот каким-то образом (как именно такие вещи происходят, знает, наверное, один Бог) со временем эта игра вошла у нас в привычку.

Мы оба начали притворяться.

Она притворялась, что я – это Вы, Ричард Гир.

Я притворялся, что у мамы все в порядке с головой.

Притворялся, что она вовсе не умирает.

Притворялся, что мне не придется жить без нее.

Все это, как говорится, прогрессировало.

К тому времени, когда мама переместилась на кровать в гостиной, где рука ее была проткнута катетером, через который подкачивался морфий для обезболивания, я играл роль Ричарда Гира двадцать четыре часа в сутки, даже когда она была без сознания, потому что так мне легче было увеличивать дозу морфия всякий раз, когда на ее лице появлялась гримаса боли.

Для нее я был теперь не Бартоломью, а Ричардом.

И я решил стать Ричардом на самом деле и дать Бартоломью заслуженную передышку – если для Вас есть в этом какой-то смысл, мистер Гир. Бартоломью уже почти сорок лет сверхурочно работал ее сыном. Если иметь в виду его чувства, то можно сказать, что с Бартоломью содрали кожу, отрубили ему голову и распяли вниз головой – как его тезку-апостола, согласно легендам, только метафорически, конечно, – и в современном мире.

Стать Ричардом Гиром было для меня все равно что накачать мозги обезболивающим морфием.

Когда я был Вами, я преображался, был увереннее в себе, чем когда-либо прежде, лучше владел собой.

Служащие хосписа участвовали в этой мистификации. Я настоял на том, чтобы они называли меня Ричардом, когда мы были у мамы в палате. Они смотрели на меня как на чокнутого, но делали, как я просил, потому что им за это платили.

И за мамой они ухаживали только потому, что им платили. Я не питал иллюзий, что их действительно заботят наши дела. Они поминутно доставали свои мобильники, чтобы посмотреть, который час, а в конце смены надевали пальто с такой радостью, будто отправлялись на какую-то необыкновенную вечеринку, будто это все равно что переместиться из морга прямо на церемонию вручения «Оскара».

Когда мама спала, служащие хосписа иногда называли меня мистером Нейлом, но если она просыпалась, я становился Вами, Ричардом, – они выполняли мою просьбу, потому что страховая компания платила им. Они даже обращались к нам очень официально и уважительно.

– Что мы можем сделать для вашей мамы, Ричард? – спрашивали они, когда она просыпалась. Они никогда не называли меня мистером Гиром, что меня вполне устраивало, потому что Вы с мамой с самого начала обращались друг к другу по имени.

Имейте в виду, что мама обожала смотреть Олимпийские игры, никогда не пропускала их – она привыкла смотреть их еще со своей мамой. Это доставляло ей огромное удовольствие – может быть, потому, что за все семьдесят два года, что она провела на этом свете, она ни разу не уезжала из Филадельфии дальше пригородов. Она говорила, что смотреть Игры – это все равно что каждые четыре года бывать в отпуске за границей, даже когда зимние и летние Игры стали устраивать в разные годы – как Вы, я уверен, знаете, – так что проводиться они стали каждые два года.

(Прошу прощения за свою болтовню, но я ведь пишу как Бартоломью Нейл, в котором нет абсолютно ничего похожего на Вас. Надеюсь, что не очень Вас раздражаю и Вы простите мне мою заурядность. Когда я пишу Вам, я не притворяюсь Ричардом Гиром. А когда я превращаюсь в Вас, то становлюсь гораздо красноречивее. НЕСРАВНЕННО. Бартоломью Нейл не кинозвезда, Бартоломью Нейл никогда не спал с супермоделями; Бартоломью Нейл даже никогда не покидал города, в котором родился (того же, в котором родились Вы, Ричард Гир), Города братской любви; Бартоломью Нейлу все это, увы, предельно ясно. И к тому же Бартоломью Нейл не наделен писательским даром. Как Вы уже поняли.)

Мама обожала спортивную гимнастику и мужчин с треугольным торсом, которые «двигаются, как ангелы-воители». А когда кто-нибудь из гимнастов делал на кольцах крест, она отбивала ладони до красноты. Это был ее любимый снаряд. «Силен, как Иисус в свой худший день», – говорила она. Она не пропускала даже церемонии открытия и закрытия, жадно впитывая все детали. Она смотрела все Олимпийские игры, которые показывали по телевизору.

Но когда мама получила Ваше упомянутое выше письмо, где Вы описывали жестокости, которые китайское правительство творило в Тибете, она решила не смотреть Олимпийские игры в Китае, что было большой жертвой с ее стороны.

– Ричард Гир прав! – сказала она. – Нам следовало бы порвать всякие отношения с Китайской Народной Республикой! То, что они вытворяют с тибетцами, – это ужасно! Почему никто не выступит в защиту основных человеческих прав?

Должен признаться, что я всегда был намного пессимистичнее, покорнее и апатичнее, чем мама, и пытался убедить ее, что посмотреть Игры все-таки стоит. (Пожалуйста, простите меня за это, мистер Гир. Тогда я был еще духовно неразвит.) Я говорил, что нигде не будет зарегистрировано, смотрели мы Игры или не смотрели, и это никак не повлияет на международные отношения.

– Никто в Китае не будет знать, что мы бойкотируем их. Какой в этом смысл? – горячился я.

Но мама твердо верила в Вас и Ваше дело, мистер Гир. Она сделала, как Вы призывали, потому что она любила Вас и верила Вам, как ребенок.

А это означало, что я тоже не увижу Олимпийских игр, и поначалу это очень меня тревожило, поскольку нарушало традиционный порядок в доме Нейлов, наше привычное времяпровождение, но впоследствии я примирился с этим. И теперь я думаю, не означает ли мамин бойкот, ее смерть и то, что я нашел Ваше письмо к ней, – не означает ли все это, что Вам и мне суждено было соединиться каким-то важным космическим образом.

Может быть, это означает, что Вы, Ричард Гир, поможете мне теперь, когда мамы не стало.

Может быть, это было ее предвидением и ее вера принесла свои плоды.

Может быть, мама оставила мне в наследство Вас, Ричард Гир!

Возможно, Вам и мне и вправду суждено быть вместе.

Словно в доказательство синхронистичности всего этого (Вы читали Юнга? А я читал. Вы удивлены?), мама безжалостно освистывала все выступления китайцев и на Олимпиаде 2010 года в Ванкувере – даже прыжки и пируэты китайских фигуристов, которые были так грациозны. Как раз вскоре после этого я заметил ослабление ее умственной деятельности, если мне не изменяет память.

Это случилось не сразу, началось все с мелочей: она забывала, как зовут людей, с которыми мы встречались ежедневно, оставляла не выключенной на ночь плиту, не могла сказать, какой сегодня день, не могла найти дорогу в районе, где прожила всю жизнь, постоянно теряла очки – часто они были у нее на голове, – было много подобных несуразностей.

(Но Вас, мистер Гир, она никогда не забывала. Каждый день она разговаривала со мной-Вами. Имя Ричард прочно засело у нее в голове.)

Честно говоря, я не могу точно сказать, когда у нее начался этот умственный спад, потому что я довольно долго притворялся, что не замечаю его. Я всегда плоховато справлялся со всякими изменениями. Я не хотел поддаваться маминому помешательству, не сразу решился стать Вами. Я тугодум и нерасторопен, как, несомненно, говорят умные люди вроде Вас.

Врачи сказали, что это не наша вина, что, даже если бы мы обратились к ним раньше, все кончилось бы, по всей вероятности, так же. Они сказали это нам в больнице, когда нас не пускали к маме после операции и мы раскричались. Социальный работник разговаривал с нами в отдельном кабинете, пока мы ждали разрешения увидеть маму. А когда мы увидели ее с забинтованной головой, как у мумии, и с желтой кожей, это было просто ужасно, и, судя по обеспокоенным взглядам медперсонала, мы представляли собой жалкое зрелище.

По нашей просьбе один из социальных работников спросил врачей, не могли ли мы раньше сделать что-нибудь, чтобы рак не развивался, не были ли мы слишком беспечны. Вот тогда-то врачи и сказали, что это не наша вина – даже притом, что мы несколько месяцев не обращали внимания на симптомы, притворяясь, что все в порядке и отмахиваясь от жизненно важной проблемы.

Даже несмотря на это.

Это была не наша вина.

Надеюсь, Вы мне верите, Ричард Гир.

Это была не моя вина и не Ваша.

Вы прислали только одно письмо, но Вы были с мамой до конца – и в ящике с нижним бельем, и, в моем лице, у ее постели. Я был Вашим посредником, Вашим воплощением.

Врачи всё твердили, что мы ничего не могли сделать.

Инфильтративная опухоль мозга, как осьминог, запустила свои щупальца глубоко в мамин разум, и мы никак не могли этого предвидеть или предотвратить, повторяли нам врачи простым и ясным языком, который был бы понятен и менее образованному человеку.

Мы были не виноваты, мистер Гир.

Мы сделали все, что могли, и даже притворялись, но есть силы, с которыми простым людям не справиться, что подтвердил нам беспомощным и печальным кивком один из социальных работников в больнице.

– Даже такой знаменитый актер, как Ричард Гир, не мог бы обеспечить лучшего ухода своей матери, – сказал он, когда я упомянул Вас и посетовал, что я такой никчемный человек, не смог позаботиться о своей единственной матери, а ведь это было моим единственным занятием, единственной задачей в жизни.

– Жалкое ничтожество! – завопил маленький человечек у меня в желудке. – Дебил! Идиот!

Осьминог у мамы в мозгу прикончил ее всего несколько недель назад, и теперь, после того как операция и химиотерапия не спасли ее, у меня в памяти осталось лишь какое-то мутное пятно, которое то растягивается, то сжимается.

Врачи перестали лечить ее. Они сказали нам:

– Это конец. Мы очень сожалеем. Постарайтесь обеспечить ей по возможности комфортные условия. Уделяйте ей побольше времени. Поговорите с ней напоследок.

– Ричард? – прошептала мама в ту ночь, когда она умерла.

И это было все.

Одно.

Единственное.

Слово.

Ричард?

Вопросительный знак слышался явственно.

Этот вопросительный знак преследует меня.

Он навел меня на мысль, что всю ее жизнь можно обозначить знаками препинания.

Я не был расстроен тем, что последнее слово, произнесенное мамой, было обращено не к ее родному сыну, а к Ричарду, потому что оно включало и меня, воображаемого двойника Ричарда Гира.

В тот момент я был Ричардом.

Не только в ее воображении, но и в моем.

Притворство может пригодиться в самых разных случаях.

Теперь мы слышим, как птицы щебечут утром, когда мы сидим на кухне и в одиночестве пьем кофе, хотя сейчас зима. (Это, должно быть, очень выносливые городские птицы, которые не боятся низких температур, или же слишком ленивые, чтобы улетать.) Мама всегда включала телевизор на полную громкость – она любила «слушать, как говорят люди», так что раньше мы даже не знали об этих птицах. За все тридцать девять лет, проведенных в этом доме, мы впервые услышали, как птицы щебечут солнечным утром, пока мы пьем кофе на кухне.

Целая птичья симфония.

Вы когда-нибудь слушали, как щебечут птицы, прислушивались по-настоящему?

Это так красиво, что в груди становится больно.

Венди, мой консультант по переживанию утрат, говорит, что мне надо больше общаться с людьми и образовать «группу поддержки» из друзей. Венди была у нас на кухне как-то утром, когда птицы пели, и, услышав их, остановилась на середине фразы, прислушалась, прищурила глаза и сморщила нос.

– Слышите? – спросила она.

Я кивнул.

Победная улыбка расцвела на ее лице, и она произнесла жизнерадостным тоном чирлидерши, как может произнести только такой, как она, молодой человек:

– Им нравится быть вместе, в стае. Слышите, как они счастливы, как им весело? Вам тоже надо найти свою стаю. Покинуть наконец гнездо, так сказать. Полетать. Полетать, Бартоломью! Вокруг полно свободного неба для смелых птиц. Вы хотели бы полетать, Бартоломью? А?

Венди произнесла все это очень быстро, так что к концу своей ободрительной тирады совсем выдохлась. Лицо ее раскраснелось, как грудка у малиновки, – оно краснеет у нее всякий раз, когда ей кажется, что она сказала что-то необыкновенное, чрезвычайно важное. Посмотрела на меня широко раскрытыми – «калейдоскопическими», как поют «Битлз», – глазами, и я понял, что я должен сказать в ответ на ее призыв, чего она ждет, что сделает ее счастливой, придаст смысл ее пребыванию в моей кухне и докажет, что ее усилия были не напрасны, – но я не мог сказать это.

Просто не мог.

Я с трудом сдерживал себя. Часть меня – злая черная сердцевина, где живет маленький сердитый человечек, – хотела схватить Венди за ее птичьи плечи, растрясти ее, пока не отвалятся все веснушки с ее красивого молодого лица, и крикнуть ей во всю мочь, чтобы ее волосы сдуло назад от моего крика: «Я же старше тебя! Прояви ко мне уважение!»

– Так как же, Бартоломью? – спросила она, глядя из-под тонких бровей такого же оранжевого цвета, как хрусткие листья на тротуаре.

– Я не птичка, – ответил я ей самым спокойным тоном, на какой был способен в тот момент, и свирепо уставился на коричневые шнурки своих ботинок, стараясь держать себя в руках.

Я не птичка, Ричард Гир.

Я знаю, что Вы это знаете, потому что Вы умный человек.

Не птичка.

Не птичка.

Не.

Птичка.