Проснувшись, Димка услышал, как кто-то отчаянно икнул. Открыл глаза, увидел потолок в трещинках и испугался. Потолок вдруг вздрогнул и стал колыхаться. Следом раздалось зверское «йок!». Только тут Димка осознал, что звук этот издал не кто иной, как он сам.
– Йок-споди, – прохрипел Димка и, окончательно проснувшись, сел на постели.
Тотчас по темени ударило невидимой кувалдой, да так больно, что он схватился за голову, всерьез опасаясь, как бы через слуховые отверстия не выбрызнули остатки воспаленного мозга. Судя по тому, как гудело в голове, серого вещества оставалось на самом донышке. Перед глазами все плыло и покачивалось, время от времени в неведомо кем определенное мгновение вздрагивая и надрывно озвучивая спазм в желудке.
– Вот это замочили кабана, так замочили, – простонал Димка, припоминая вчерашний день…
…В жаркий полдень из школы вернулся дядя Пантелеймон Юрьевич и мрачно объявил: – Все, денег нет. Надо кабана бить.
Учитель ботаники испытующе оглядел присутствующих. Жена Надя и сын Толик ответили молчаливым согласием. Только Димка заикнулся, было, что у него есть кое-какой финансовый запасец, и что он-де готов с радостью сбросить его в общий котел. Но Пантелеймон раздраженно отмахнулся: – Не лезь, племяш! Ты не в счет. Приехал в гости, ну, и гости.
На том и сошлись. На бетонную дорожку выставили все имеющееся в наличии холодное оружие, а также две паяльные лампы, взятые напрокат у соседа Петровича. Кабана постановили бить тут же, на дорожке.
– Надежда, – командовал Пантелеймон, – грей воду. Я за веревкой. А вы, родственнички, – кивнул он Толику с Димкой, – выгоняйте кабана.
Там, где заканчивалась бетонная дорожка, начинались хоздвор и непролазная унавоженная грязь. Заняв исходную позицию, братья взялись за рекогносцировку предстоящего сражения. Обстановка была лучше не придумаешь. Позади калитка, ведущая в сад и огород. Слева курятник с квохчущей внутри наседкой. Справа, вдоль забора, остатки прошлогодней соломы. Прямо – хлев, где и находился предназначаемый на выгон и убой.
– Значит, так, – объяснял Толик, вооружившись палкой, – я его гоню, а ты прикрывай курятник.
– А может, закрыть?
– Нельзя, курка вчера на гнездо села.
В хлеву, как в склепе, было сыро и сумрачно. Кабан встретил их нежным хрюканьем и пристальным взглядом хитрющих глазок.
– Здоровый мужик, – то ли восхитился, то ли испугался Димка, отступая на задний план.
– Да он вовсе и не мужик, – весело отозвался То-лик, открывая дверку загончика. – Ему ветеринар еще в прошлом году обработал… Иди, давай! – угрожающе махнул он на несостоявшегося «мужика».
«Двери настежь, за ними заманчиво-золотистая теплынь. К добру ли» – видимо, гадал кабан и не двигался с места.
– Иди, гад! Иди! – пихал Толик грязным кедом не менее грязный кабаний зад.
Но тот, почуяв неладное, привалился к стене, нагнул упрямо голову и не поддавался.
– Так, – растерялся Толик, – чего делать-то?
– А шут его знает, – отозвался Димка, которому вся эта затея не понравилась с самого начала, а теперь, после знакомства с пышущим здоровьем зверем, и вовсе – мужик он там или не мужик.
Димка достал сигарету и чиркнул зажигалкой.
– А ну-ка, дай, – просиял Толик.
Взяв зажигалку, он присел у кабаньего хвоста. Кабан слегка подвернул голову и, скосив глазки, настороженно наблюдал. Сообразив, что его ждет, и, что коптить его явно рановато, животное вдруг молча и мощно бросилось на выход. Димка не успел ахнуть, как был сбит с ног. Где стоял, там и рухнул в мерзкую грязь навзничь, молодецки раскинув руки, с изумлением в лице и дымящейся сигаретой в зубах.
Пока Толик поднимал унавоженного родственника, ругающего на чем свет стоит кастратову матку и обещающего сделать из ее сына полновесную отбивную, кабан, опьяненный ярким солнцем и свежим воздухом, замер посреди дворика.
– Ах ты дрянь! – увидев его, зарычал Димка, полный ненависти. – Я тебе сейчас дам! – и стал оглядываться в поисках орудия возмездия.
На помощь подоспел двоюродный брат. Недолго думая, он перетянул недисциплинированное животное палкой. Толик, похоже, рассчитывал на то, что кабан развернется и выбежит на бетонную дорожку. Увы, случилось обратное. Непонятно, из каких соображений, боров весело хрюкнул и, не разбирая дороги, ринулся вперед. Впереди был курятник, и он влетел в него, словно пушечное ядро. Раздались треск ломающихся насестов, грохот падающих гнезд, хлопанье крыльев и безумное кудахтанье. Затем враз все смолкло, и наступила тревожная тишина. Озадаченные братья подошли ближе. Из кабаньего убежища доносилось тихое чавканье, прерываемое печальными вздохами.
– Вот сволочь! – простонал в отчаянии Толик. – Это он, гад, курку сожрал. Ну, сволочь!
И Толик бросился в курятник. Тотчас послышались глухой удар, треск дерева, изумленное «ох», сочный шлепок и краткая констатация по поводу кем-то изнасилованной жизни. И снова тишина. Не успел старший брат испугаться, а меньший уж разразился бурной речью. Из монолога стало понятно, что Толик плотно засел посадочным местом в толстом слое вонючего помета. Речь из курятника завершилась стремительным вылетом наседки, ошарашенной всем увиденным и услышанным.
На крики и кудахтанье прибежали дядя Пантелеймон с веревкой и тетя Надежда с тазиком.
– Остолопы, – только и сказал Пантелеймон, увидев перепачканного племянника, а потом и сына, вынесшего из курятника шишку на лбу и сенсационную весть: куркиным яйцам полный капут.
Сделав на конце веревки петлю, дядя, проклиная бестолковых помощников, полез за кабаном самолично. Вскоре под возмущенный визг петля была наброшена на заднюю ногу яйцепожирателя. Втроем они попытались вытащить его на свет божий, но, увы, напрасно. Зверь то ли действительно был столь могуч, то ли успел запутать веревку меж поломанных насестов, то ли попросту застрял – непонятно. Так или иначе, сдвинуть его с места оказалось невозможно.
Вымотавшись, молодежь, как более радикальная, стала высказывать всевозможные идеи. Предлагалось выкурить «скотину» дымом, заколоть на месте и даже поджечь курятник ввиду того, что последний в отличие от первого дышит на ладан и давно пора строить новый.
Наблюдавшая за всем этим тетя, наконец, плюнула и вынесла из хлева корыто. В корыто налили пойло, а Толику приказали забраться на крышу курятника. Остальные стали засадой в хлеву.
Ждать пришлось недолго. Минут через пять из ветхого убежища высунулся чувственно подрагивающий кабаний пятачок. А потом и сам он весь бесшумно выплыл и застыл над корытом. Пока несостоявшийся «мужик» чавкал, Толик спустил с крыши палку и прикрыл дверь курятника. А после поступил против всякой инструкции и совсем глупо – прыгнул на кабана с победным криком, по-видимому, решив его оседлать.
Да только звук достиг ушей едока несколько раньше, чем долетел сам Толик. Хряк сорвался с места, а неудавшийся ковбой приземлился на край корыта, из-за чего другой его край резко подскочил и ударил Толика, как говорят, промеж ушей.
– Вот заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет, – расстроился Пантелеймон.
Но, увидев, что кабан отбежал к забору и, ткнувшись в солому, застыл, сурово приказал: – Зови Петровича. Сами не управимся.
Толик ушел, держась за травмированную голову, а дядя стал льстиво причмокивать и осторожно подступать к концу веревки. Когда оставалось всего ничего, явился Петрович. Он был почему-то с ружьем и патронташем через плечо.
– Во! – тряхнул он оружием. – Бабахнем картечью в глаз и всех делов!
– Давай, – тотчас согласился хозяин, которому вся эта канитель порядком надоела.
– Счас, – засуетился Петрович.
Зарядив двустволку, он тщательно прицелился и спустил оба курка. Раздался неожиданной силы грохот, сравнимый по своему воздействию на окружающих разве что со светопреставлением. Кабан взял невообразимо высокую ноту, что живо напомнило падение авиабомб из фашистских кинохроник, вздыбился и растаял, таковой была его скорость. Нечто размытое скользнуло в калитку, и только душераздирающий звук указывал на то, что издающий его уже в огороде.
Вырвавшись на оперативный простор, шестым чувством ведая путь к своему спасению, кабан пересек огород наискосок. Пересек и сходу вломился в узкий собачий лаз. После чего через образовавшийся в заборе проем можно было запросто гонять особей крупного рогатого скота.
За нарушителем дворовой границы, захлебываясь лаем, бросился пантелеймонов песик Тошка. Узрев новую опасность, взбалмошный беглец попер дальше.
Стремительно прорезав двор Петровича, он таким же макаром прорвал следующую изгородь и исчез.
Дальше располагалось подворье грозной бабы Дарки. Баба славилась отчаянной глухотой да еще тем, что сколько раз ни возвращался ее супруг Эдик навеселе, всегда бывал побиваем посредством одного и того же заурядного веника.
– Хлопцы, бегите скорее! – завопил в ужасе Пантелеймон. – Этак он черт-те куда убежит!
И когда Димку с Толиком словно ветром сдуло, обернулся к жене: – Говорил же, давай дыру забью…
– Зачем же забивать, – дипломатично ответствовала тетя, мельком взглянув на смущенного своим промахом Петровича. – Кабана мы впервой бьем, а Тошка с ихней Белкой день и ночь колобродятся. И огородов не топчут, и ни один шибеник к забору не подойдет. Гавкают, что целая свора…
…Подбежав к ограде бабы Дарки и увидев разворачивающуюся за ней картину, братья застыли, будто громом пораженные.
Здоровенная баба Дарка стояла по центру своих владений. Согнувшись пополам и выставив в профиль громадное седалище, она пропалывала грядки.
Кабан, который с трудом пробился сквозь очередное препятствие, хотел сделать передышку, но, слыша за собой бешеный лай уже двух шавок, вновь наддал.
И вот тут-то на его пути встал, точно тот паровозный тендер, бабыдаркин зад. Перед самым препятствием кабан попытался сманеврировать и взял резко вправо, но было поздно. Двухсоткилограммовую тушу занесло, и будущим левым кумпяком он ударил с такой силой об этот самый «тендер», что старуха, не успев рта открыть, молча вонзилась головой в свежевзрыхленную грядку. А уж потом, выдернув ее, запричитала, отплевывая землю.
Переведя дух, она, наконец, поднялась с четверенек и, оглядевшись, изумилась и испугалась еще больше. И было от чего. Тут струхнул бы и менее суеверный человек. Да и как это понимать – получить такой силы ускорение и не увидеть обидчика. А все потому, что кабан после столкновения изменил курс и в считанные секунды скрылся за хлевом. Баба Дарка по своей глухоте не слышала, а между тем, по доносившимся оттуда звукам представлялось, что там тоже творится нечто неладное. И точно, не успела баба прийти в себя, как из-за бревенчатого угла выскочил кабан. И – о силы небесные! – над его харей, поигрывая на солнце, сверкала белизной чья-то обнаженная тощая задница.
Кабан пронесся мимо старухи и, словно тараном, этим голым задом сверху лежащего выбил калитку и покинул двор. Выпучив глаза, баба Дарка мгновенно признала в странном наезднике с искаженным лицом и судорожно цепляющемся за кабаний хвост своего супруга Эдика. Не раздумывая, она схватила сапку и поспешила следом. Началась великая погоня. Впереди на среднем ходу мчал кабан, у которого и дыхание уже было не то, да и лишний груз в виде, хоть и неказистого, деда давал о себе знать. Следом, спотыкаясь и оглядываясь, бежали братья. Замыкала погоню семенящая баба Дарка с сапкой на отлете, точно казак с шашкой наголо.
– Убью! – громогласно обещала она, и в это можно было поверить.
Великая погоня закончилась так же быстро, как и началась. Незримый финиш находился за распахнутой настежь калиткой Пантелеймона Юрьевича. На крыльце стоял растрепанный и растерянный хозяин. Рядом, на дорожке, Петрович.
– Счас завернет, – твердил сосед, которому после позорного дуплета надо было как-то реабилитироваться.
– Ей-богу, завернет, – бормотал он, поигрывая могучей побойней.
Побойня представляла собой кусок дубовой ветви и очень походила на оружие первобытного человека. Тонкая ручка постепенно утолщаясь, переходила в увесистый набалдашник и была очень хороша для забивания колуна в полено.
Итак, Петрович стоял в угрожающей позе городошного игрока. Кабан, будто по заранее согласованному сценарию, притормозил у родного двора и нырнул в калитку. Видимо, решив, что лучше помереть, чем так мучаться, он направился к хлеву. От вида нежданной фигуры из двух противоположно устремленных тел Петрович слегка опешил. Но, как камикадзе, был нацелен только на поражение и если чуть замешкался, то после произвел удивительно точный удар побойней немного пониже дедовой задницы прямо в кабаний лоб. Кабан хрюкнул, Эдик завопил благим матом, и оба они завалились набок. Увидев оголенного мужчину преклонных лет, тетя Надя тихо растворилась в глубине дома. Петрович же с Пантелеймоном бросились спасать соседа. Каким образом покойный кабан нанизал на свою тушу старика, оставалось лишь догадываться. Но факт тот, что спущенные на щиколотки дедовы панталоны обтянули кабанье горло снизу, тогда как сам дед, хоть и задом наперед, распластался на его спине.
Едва они стянули пострадавшего, а тот в свою очередь подтянул штаны, в калитку вбежало явление второе – Толик с Димкой. Братья хотели, было, поделиться впечатлениями, как возникло явление третье – грозная баба Дарка.
– Где мой дед?! – заорала она на всю улицу и тотчас его увидела.
– Ах, вы!.. – задохнулась старуха от возмущения и сменила тему: – Да я на вашу свинью в суд подам! Тоже телегенция нашлась! А еще детей по школам учить!
– Иди, Дарка! Иди! – замахал на нее Эдик, который, быстро оценив обстановку, смекнул, что хотя первое знакомство с убиенным было совсем не радостным, то продолжение может статься очень и очень приятным.
Глуховатая супруга поняла его махания по-своему. Ляснула в сердцах калиткой и навалилась на нее тяжелой грудью. Штакетник жалобно крякнул, но выдержал.
– Ах ты, старый козел, – вдохновенно повела она. – Ну, вернись до хаты, я тебе наваляю! Я тебя так пошлю, что ты на свинье туда не доскачешь!
– От етит твою в грушу! – разволновался тут Эдик и попытался вырвать из рук Петровича побойню.
Но тот орудие убийства держал крепко, и усилия деда остались без последствий.
– Так, ребята, – вмешался тут Пантелеймон, – давайте-ка без семейных драм.
Приобнял старика за плечи и задушевно шепнул: – Оставь, Эдик. Ну ее.
Устыдившись ли своей попытки совершить хулиганское действие пред лицом учителя или опять-таки вспомнив, чего полагается под свеженину, но дед окончательно успокоился. Супруга его – напротив. Злорадно ухмыляясь, налегла на калитку с новой силой. Драма, казалось, неминуема. Спас положение десятилетний пацан – внук Санька.
– Баба! Баба! – пронзительно заголосил он, вылетая из проема в заборе. – Там ихние Тошка с Белкой нашего Ваську грызут!
От такого известия баба Дарка взвилась над штакетником, взмахнула сапкой и, грозясь посадить всех без разбору, припустила по улице.
– Копец коту, – констатировал дед, похоже, уже свершившийся факт.
Разделка кабаньей туши заняла несколько суетливых часов. Все представлялись не по-праздничному суровы, хотя нет-нет, да и посмеивались украдкой, припоминая кое-какие виды. Один дед Эдик был всамделишно хмур и рассеян. Смотрел он чаще на забор, за которым время от времени шелестели тапочками по тротуару развеселые подружки бабы Дарки. А со стороны родного двора уж доносились крики самой бабы, сопровождаемые возмутительными взрывами смеха и даже истеричным визгом.
– Целое столпотворение устроила, тетеря глухая, – сокрушался вполголоса Эдик. – Хлебом ее не корми – дай язык почесать.
Остальные потому и прятали улыбки, что как-то неудобно было шутить над стариком, которому с бухты-барахты досталось на всю округу. Сдержанней всех оказалась тетя Надя. Когда, умывшись, мужчины расселись в садовой беседке, она торжественно выставила на стол дымящееся блюдо.
– Ешьте на здоровье, – ласково сказала тетя, адресуясь персонально к Эдику.
Дед растаял, а Пантелеймон скоренько разлил по стопочкам медицинского спирту из двадцатилитровой канистры.
– Давай, мужики, – поднял он стаканчик.
– Давай, – поддержал Петрович. – За кабанчика.
– За свеженину.
– Вилы ей вбок, – буркнул дед.
Гости лихо опрокинули чарки, ахнули и принялись вылавливать из миски огурцы. Один Эдик в расстройстве чувств не понял, что проглотил. Только крякнул по привычке и покрутил головой: – Хороша-а зараза.
Закусили. Помолчали. В сгущающейся сумеречной тишине все отчетливей и громче становился бабий гомон. Эдик с тоской посмотрел на канистру. Пока Петрович разливал по «чуть-чуть», хозяин решил развлечь старика разговором.
– Жара нынешним летом адова, – начал он.
– Точно, – сходу влез Петрович, пока Эдик задумчиво чесал затылок. – Жарковато. Кабанчика надо бы в холодильник. Не выдержит до утра.
– Постой, Петрович, я не о том, – нахмурился Пантелеймон и недвусмысленно показал глазами на деда, который внезапно стал усердно сморкаться в подол рубахи. – Я говорю, сгорит урожай. На зиму ни хрена не запасешь.
Петрович, умно глядя соседу в глаза, молча кивнул, мол, полный «понимайт». Эдик оторвался от подола, еще раз почесал в затылке и открыл, было, рот.
– Точно, – в самый последний момент всунулся Петрович. – Попалит все. И в погребе пусто, и с деньгами прокол. Если так и дальше пойдет, то труба рулю. Может, и мне кабанчика шандарахнуть?
– Тьфу ты! – совсем расстроился Пантелеймон.
– Нам в гараже третий месяц зарплату не дают, – как ни в чем не бывало разглагольствовал сосед.
– Однако! – вдруг весело воскликнул дед. – А нам с бабой пенсию аккурат на две недели задерживают. Ни на грамм больше.
– Слава райсобесу, – подмигнул Петрович, поднимая стопку.
– Слава Богу, – не согласился дед.
– Аминь, – поставил точку Димка.
Выпили. Дед Эдик пристукнул о стол пустой посудой и с явным удовольствием перекрестился.
– Хорошо пошла, – рассмеялся Петрович. – Поехали по новой.
Пока он скрупулезно цедил граммы, дядя ударился в рассуждения.
– Нет, ребятки, – говорил он, – жизнь прекрасна. А если б не та лысая оогония, то никакой бы оогамии у нас в помине не было…
Учитель ботаники продолжил речь, перемежая знакомые слова многочисленными научными терминами. Поэтому никто ничего не понял, но общее направление мысли уловили и дружно закивали, мол, так оно и есть. Все, кроме Толика, который, ввиду младых лет, попытался выяснить точный смысл сказанного.
– Учись, сынок, – только и сказал захмелевший папа Пантелеймон.
– Точно, подхватил Петрович, – а то пропадешь. Со мной, помню, на флоте было, на субмарине…
– Однако, – бесцеремонно перебил его разогретый спиртом Эдик и доверительно сообщил Толику: – Они тебе тут наговорят и про ого-какую самогонию, и про эту вот самую бля-марину. Спецы, одно слово!
– Ну, ты, дед, и дроссель, – обиделся Петрович под общее веселье.
– Суб-ма-ри-на, – повторил он по слогам, – это боевая подводная лодка.
– Ну, натурально, – обрадовался старик. – Значит, верно сказал. Она, как моя баба, вдарит по бортам и вглубь окиянскую, чтобы сдачи не считать.
– Эх, – подхватился он, словно в атаку собрался. – А давай-ка еще по одной и расскажу я вам, какая у нас с этим хряком ого-погония вышла!
Все торопливо выпили и не менее скоро закусили.
– Ну, вот, – начал дед, вытерев усы ладонью, – с вечера съел я чего-то не того, ну и прихватило к обеду. Как крылья выросли. Лечу к своему ватерклозету и чую – не долечу. Эх, мать моя Прасковья! Не пропадать же на старости лет. Тут же за хлевом и приземлился. Сижу так вот, переживаю. А тут шум-гвалт в огороде. Я, значит, вставать, – говоря это, дед резво соскочил с лавки и составил ноги на манер колеса. – Только нагнулся за штанами, глядь – несется на меня чудище непонятное, и несется, точно твоя, Петрович, боевая марина. Вижу, не успеваю штаны надеть. Я тогда влево, и он, зараза, влево. Я вправо, а там хлев. Вот он мне, сволочь, меж ног и сунулся. Слышу – на воздух поднимаюсь. Руками лап-лап – хоть за тень свою хватайся – сплошное воздушное пространство. Ка-ак хряпнулся челюстью о спину этого поганца, чуть протез зубной не проглотил. Глаза на лоб – и дай, Боженька, удержаться. Ну, а потом мы с ним и помчались вдоль по Питерской…
Окончив рассказ, Эдик разом угас и сделался еще более одиноким и грустным. Об остальных же сказать стыдно – беседку сотрясал безумный хохот.
Понемногу страсти улеглись. Дед выпил на посошок, сплюнул и, не прощаясь, покинул застолье, уйдя по торному кабаньему пути, то есть прямиком через огороды.
– И самогонка ваша, и вы сами…, – только и долетело из непроницаемой темноты.
– Мо, – по-телячьи кротко возразил Пантелеймон и, окончательно обессилев, лег щекой на край тарелки.
Толик вместе с подоспевшей тетей Надей увели его в дом. В беседке остались двое.
– А ты ничего, – одобрил Петрович, звонко закусывая огурцом очередной стаканчик. – Умеешь пить.
– Умею, – согласился Димка и, как сглазил его Петрович, тотчас заскользил с лавки на пол.
Он недоуменно таращился и пытался изменить ход событий, но, увы, был не в силах преодолеть земное притяжение. Это походило на скоростное погружение подлодки, наблюдаемое через перископ. Стол накатил темной волной, мелькнули быстрыми струями его четыре ножки, и Димка мягко сел на грунт. Затем все – пропала картинка, отключился звук…
…Припомнив вчерашний день и то, что сегодня воскресенье и надо ехать на базар – продавать свеженину, Димка схватился за болезненную свою голову: – Вот это замочили кабана, так замочили!
