Вернулся я в тот раз из поездки под вечер, солнышко уже висело над бором. По пути в гараж остановил свой «газик» возле совхозной конторы — накладные в бухгалтерию отдать. Смотрю, у доски объявлений двое наших шофёров. Разговаривают громко, руками разводят.

— Что, — спрашиваю, — за шум, а драки нету?

— А вот почитай, Михалыч, приказ, сам пошумишь. Тебе тут тоже подарочек подбросили.

Отошёл я на шаг — глаза у меня ещё хорошие, но издалека лучше видят. Читаю: прикрепить к передовым шофёрам совхоза учащихся средней школы для прохождения водительской практики. И ко мне тоже прикрепить, — правду сказали ребята. Какого-то Б. Кротова.

Вот какой подарочек, думаю. Ну нет! Отлетит от меня сейчас этот самый Б. Кротов на четвёртой скорости.

И прямым ходом к директору:

— Слушай, Иван Викентьевич, я тебя вот уже скоро двадцать лет знаю, и ты меня — не меньше. Скажи, нянькой в детском саду я никогда не числился?

Вижу, понял меня директор; он у нас догадливый.

— Нет, Михалыч, не припомню такого случая.

— Точно?

Улыбается:

— Могу справку дать.

— Так вот, Иван Викентьевич, был я рядовым тружеником баранки, им и останусь. Ехать куда — пожалуйста! Везти что угодно — изволь! Чтобы отказ от меня — не было ещё такого случая. А нянькой не работал никогда и не буду. От этого уволь и чижиков мне не подбрасывай.

— А ты их хоть видел? Разговаривал?

— И не думал. Делать мне нечего!

— Ох, Михалыч, — качает он головой, — упрям ты бываешь — трактором с места не сдвинуть.

— Какой есть.

— Ладно. Пиши!

— Что писать?

— Отказ пиши, по всей форме. Заявление на имя директора совхоза, на моё то есть. Так, мол, и так. По причине загруженности на работе или ещё там что-нибудь обучать практиканта Б. Кротова не имею возможности.

Дал он мне лист бумаги, сел я тут же за его стол, написал, что требовалось, и ушёл довольный: от чижика-то отбоярился! Вроде бы тут и точка. Но так получилось, что с этой точки всё только и началось.

На другой день решил я «газиком» своим как следует подзаняться. Из рейса трудного всё-таки, да и потом давно уже срок техобслуживания минул. Прошприцевать, масло в моторе сменить…

Пришёл в гараж, а там меня уже телефонограмма ждёт: к десяти утра явиться в полной боевой за путевым листом. Рейс опять предстоит: из предгорьев Алтая сено прессованное везти. В оба конца — девятьсот километров.

Я к завгару:

— Только что из поездки, ты же знаешь. Меня не жалеешь — машину пожалей. Где же ей с человеком равняться!

— А что я могу? — руками разводит. — Личное распоряжение директора совхоза.

— Так ты другого пошли. Почему именно меня?

— Персонально тебя приказано.

Ох, думаю, Иван Викентьевич, не забыл ты мне вчерашнее!

И отказаться неловко: сам ведь говорил, что никогда от меня отказа не было.

Заправил машину на скорую руку — и в контору. Ровно в десять, как сказано, — опаздывать не люблю.

Захожу, докладываю по всем правилам, как в армии:

— Товарищ директор совхоза, водитель такой-то к поездке готов.

А он и говорит:

— Слушай, Михалыч, я тебя двадцать лет знаю, и ты меня — не меньше. Скажи, мелочной мстительности за мной никогда не водилось?

— До сих пор, Иван Викентьевич, не замечалось за тобой такое.

— Точно? — улыбается.

— Могу справку дать, — говорю.

— Так-вот, ты и эту поездку за месть не считай. А посылаю я тебя потому, что знаю: лучшего шофёра не найти нам для этого дела. С кормами худо. Прошлый год сам знаешь какой был: еле до весны дотянули. Нынче опять сушь великая, все травы повыгорели. И когда ещё дожди пойдут… Нужен аварийный запас: коровёнок поддержать.

— Разве эти три тонны выручат?

— На пару-тройку деньков хватит. А там колонна с лесом пойдёт — мы и её в горы за сеном.

— Что ж, надо так надо.

— Может, кого захватишь сено грузить? Да и мало ли что. Дорога не ближняя.

Ох, и хитрый ты, думаю, Иван Викентьевич! Но и я тебя не дурнее. Чижика с собой возьму: пусть сидит, машину караулит, пока я щами в чайной заправлюсь. Но баранки он у меня не увидит. Так и вернётся несолоно хлебавши.

— Чего не захватить, Иван Викентьевич, захватить можно. Только ведь, пока найдёшь кого, сколько времени зазря потеряешь.

— А что искать — вон там, в приёмной у меня, сидит один, дожидается. Забирай — и жми на всю катушку.

Выхожу из кабинета. Правда, сидит! Чижик. Молоденький совсем, лет шестнадцать-семнадцать.

— Тебя как? Борей кличут?

Встал:

— Слава я.

Значит, не тот. Другой.

— Ну, поехали, — говорю, — Слава…

Забежал я домой кое-что с собой захватить: не готовился ведь в поездку. Старуха пристала как репей: поешь да поешь. Пришлось за стол садиться. А чижик в машине. Ничего, думаю, у него ведь практика. Вот и пусть сидит, практикуется.

Полчаса, наверное, прошло, пока я к машине вышел. Гляжу — батюшки! — капот открыт, чижик в моторе орудует.

Рассердился я очень, подбежал — как хвачу капот вниз, чуть ему не по рукам:

— Это ещё что за самоуправство!

А он растерялся:

— Я… я…

— Не ты, а я! Я здесь хозяин. И без меня чтобы ни к чему пальцем прикоснуться не смел! А то вышвырну на дорогу, и голосуй! Дошло?

Молчит. Но вижу — дошло! Красный, даже уши покраснели. Здорово я на него наорал…

Поехали. Сижу, кручу баранку, и злость моя улетучивается, как роса под солнцем. Характер у меня хоть крутой, но отходчивый. Уж мне и жаль чижика. Ну, ясное дело, парнишка! Ему всё знать хочется, до всего самому докопаться охота. Вот и полез в мотор.

Скосил на него глаза. Сидит, в угол забился.

— Ты от дверки отодвинься. А ну как откроется ненароком — вывалишься кулём на дорогу.

Отодвинулся. И опять молчит. Обижается всё ещё.

— В школе машину учил? — спрашиваю. Это чтобы его разговорить.

— И в школе, и сам.

— Здо́рово знаешь?

— Теорию неплохо.

Ишь ты — теорию! По книжкам, значит, водительское дело изучал. Чижик! А вот посиди-ка ты за баранкой, как я, тридцать три года. Да! Полвека мне в ту осень стукнуло, из них тридцать три за баранкой. Как сел семнадцатилетним парнишкой на тогдашнюю полуторку — «ГАЗ-АА» называлась, — так до сих пор не слажу. И войну всю на них по фронтовым дорогам гонял, снаряды артиллеристам возил. Колдобины да рытвины, сугробы да грязь непролазная в распутицу — вот они, мои книжки, моя теория.

А машина мотает себе на колёса километр за километром. На дорогу я и не смотрю: всё знакомо, всё изъезжено, с закрытыми глазами по каждой ямочке пройду. Да и дорога сейчас хорошая. Дождей давно не было; полотно накатанное, плотное, даже поблёскивает на солнышке что твой асфальт — так его наш брат, шофёр, колёсами отполировал.

Вот уже и переезд — восемьдесят километров, считай, назад отодвинули. Здесь дорога похуже, рёбра пошли. Сбросил газ, повёл тише. А за переездом опять нажал.

Смотрю, впереди мотоцикл с коляской. Скорость подходящая. Обгонять не буду. Так и сяду ему на хвост.

А он всё тише, всё тише. Так это же Кравчук, инспектор ГАИ! Точно, он. Вот и фуражку свою из коляски достал, на голову нацепил. Значит, останавливать хочет.

Так и есть. Притормозил мотоцикл, соскочил. Руку поднял.

Мы с Кравчуком старые знакомые. Я чуть не двадцать лет в совхозе. Он чуть не двадцать лет в милиции, по всем дорогам района на своём мотоцикле рыскал. Человек, не скажу плохого, справедливый: без причины никогда не то что прокол — замечания не сделает. Но если в машине что не в порядке, если сам ты, не дай бог, рюмочку или пивца бутылку в дороге хватил, — берегись! Пощады тебе не будет.

Останавливаю я свой «газик».

— Привет, Михалыч.

— Здравствуй, старшой. (Он старший лейтенант по званию.)

Отошёл в сторону от моей кабины:

— Видишь меня?

— Ох, старшой, я тебя чуть не от самого переезда приметил.

— Да нет, — говорит, — видишь меня сейчас своим боковым зрением?

И тут только я вспомнил: очки! Противосолнечные очки на мне. Со стенками по бокам. А шофёру такие носить не положено — видимость ограничивают.

— Забыл! Понимаешь, старшой, забыл. Дома как их надел, так на себе и забыл.

Снимаю спешно очки, а он уже брови хмурит, ноздри раздувает: хоть малое, а нарушение.

— Поднимите капот.

Вот уже и на «вы»!.. Выхожу из кабины, берусь за капот и вдруг вспоминаю. Мать честная, ведь я только вчера из рейса, мотор грязный!

Прокола он, конечно, не сделает — не положен за это прокол. Но отметку в путевом листе свободно может сделать. А уж головомойки не миновать.

Неприятно! Да ещё при чижике.

— Понимаешь, старшой, какое дело, — начинаю я просительно. — Я из рейса в рейс…

— Ничего не знаю. Вы обязанности водителя проходили?

— Проходили, — поддакиваю смирнёхонько, — обязательно проходили, а то как же!

— А раз проходили, то должны знать, что не положено эксплуатировать автомобили, прицепы, мотоциклы и другие транспортные средства в загрязнённом виде. Хоть десять раз из рейса в рейс. Поднимите капот повыше.

Суёт голову в мотор и тотчас же назад:

— Ну, купил ты меня, Михалыч! Я и впрямь подумал. Езжай, старина, счастливого тебе пути.

И руку мне жмёт. Довольный такой. Развернул свой мотоцикл. Фуражку милицейскую опять в коляску, на голову — шлем. И рванул назад, к переезду, — нарушителей примечать.

Я помахал ему вслед — и сам под капот. Что за чудеса! Сроду такого не бывало, чтобы он кому-нибудь нарушение простил, будь то хоть родной его брат.

Смотрю — и глазам не верю. Мотор чистый! Самую малость запылился, пока я от совхоза шёл. А так чистый: ни грязи, ни масла.

Из кабины чижик высунулся:

— Что-нибудь с мотором?

— Нет, ничего, — говорю. — Полный порядок.

Поехали дальше. Неловко мне. Вот, думаю, чижик! Он мне мотор чистил, а я его, старый хрыч, за это отчитал. Как же мне теперь это дело поправить?

Остановил машину.

— Садись за баранку, — говорю.

Думал, обрадуется, а он:

— Спасибо, не хочется что-то.

Сам на меня не смотрит. Скажи какой обидчивый!

— А ну разговорчики! Для чего, спрашивается, мне тебя в поездку дали? Для мебели?.. Подменяй, пока курить буду.

Сел мой чижик за руль. Сначала хмурился, потом повеселел, даже песенку замурлыкал. Но долго водить я не дал. Впереди опять переезд, за ним — село. А он ещё салажонок.

Добрались до места благополучно. Пошёл я сено выписывать. А уже вечер: люди уже не работают, по домам сидят, чаи распивают. Пока я по разным начальникам, малым и большим, побегал, пока уговорил их не держать меня до утра, совсем темно стало.

Вернулся к машине. Гляжу, а чижик-то мой не филонил. Полкузова сеном загружено.

Вдвоём мы с ним быстро со второй половиной управились.

— Ну, — говорю, — давай совет держать. Время — двенадцать скоро. Намаялись мы с тобой оба. Имеем полное право хатенку отыскать и спать завалиться. Утром встанем — и двинули. Никто слова не скажет.

— А ещё как можно?

— Ещё можно перекусить малость, перекурить, с места сняться и катить домой потихоньку. Глядишь, утром, часам к одиннадцати, прибудем.

— А баранка мне перепадёт? — спрашивает.

— Перепадёт.

— Ночью? — не верит.

— Конечно, раз ночью ехать будем.

— Ох, я ещё с фарами ни разу не водил! — А у самого глаза так и горят. — Голосую за второй вариант.

— Значит, считай, принято на общем собрании абсолютным большинством голосов.

Обратно ехали не спеша: известное дело, ночь — не разгонишься. Где участки ровней и без населённых пунктов, там я ему баранку передавал. Старается чижик. Конечно, нет у него ещё шофёрской сноровки. Но ведь и я тоже, помню, поначалу, когда обучался, таких козлов давал — прохожие шарахались.

Вот уже светлеет на востоке: утро близко. И вдруг опять потемнело, словно ночь передумала уходить. Ветер налетел, пыль такую поднял — фары не пробивают, втыкаются, как в стенку. И вот, слышу, ударило. И пошла канонада. Лето сухое, жаркое, воздух весь электричеством насквозь пропитан. Молнии бьют то справа, то слева. Жалят землю, аж дрожат от злости.

— Красиво как! — говорит чижик.

Ему красиво, а мне на весь этот фейерверк любоваться недосуг. На дорогу успевай смотреть. За каких-нибудь несколько минут её ливнем так разделало — весь «асфальт» начисто смыло. Машину водит по скользкой глине, как живую. Чуть зазевайся — и в кювете.

А сверху так и хлещет, так и хлещет. Уж давным-давно по всем правилам ливню уняться пора. Известно ведь: сильный дождь короток. А этот словно решил недоданные за всё лето осадки разом возвернуть.

Веду я осторожненько «газик» свой по размоченной глине, а сам думаю: «Ну ладно, здесь как-нибудь проскочу. Не станет дороги — по полю поеду. А вот там, там как?»

Там — это село Николаевка. Мы его промеж себя Николаевской западнёй зовём. И правда, сколько дорог ни исколесил за свой шофёрский век, а другой такой западни не встречал. И кто только надумал село на том месте поставить? Глубоченный лог, голый, как коленка. Ни дерева, ни кустика. Внизу, в самой серёдке села, речка Гнилушка. Вот уж до чего точно прозвали! Глубины у неё никакой, но и брода тоже. Вода вроде только до щиколотки, а въедешь — машина в песок до самой кабины уйдёт. И в селе самом улица — такой же песок, разве только чуть покрепче. И скажи пожалуйста: сыпучий, а воду через себя не пропускает. Сколько её налило, столько поверх улицы и стоит. Что там под ней — яма ли какая, колея, — про то никому не ведомо.

А ещё спуск крутой, а ещё подъём. Там уже не песок — глина сплошная. Чуть подмочило — еле на первой скорости выкарабкаешься. А если такой ливень, как вот сейчас, — останавливай машину и не пробуй, пока солнышко как следует не обсушит.

Западня, самая форменная западня!

Одна надежда, что гроза обошла Николаевку стороной. Такие грозы широкими полосами не ходят.

До Николаевки оставалось километров пятьдесят, но шли мы эти километры со скоростью пешехода. Уже десятый час, а только к логу подползаем.

Дождь перестал, да что толку. Всё водой залито — и здесь тоже гроза бушевала.

Вот и спуск. Ну, будь что будет! Включил первую — скатываюсь помаленьку. Смотрю, «ЗИЛ» чей-то в кювете на боку отдыхает, судя по всему, ещё с ночи. Наш? Нет, номер чужой, даже буквы другие — не нашего края.

Вот ещё. Легковушка в канаву съехала, «Волга» с буквой «Л» на ветровом стекле. Личная, значит.

Первые дома — и лужи тоже первые. Ну, эти хоть объехать можно. Держаться ближе к домам, там потвёрже. А вот дальше, дальше, за мостиком через Гнилушку, что будет!

Не еду — чуть шевелюсь. Скорость хоть на сантиметры измеряй. Но это единственный мой шанс выскочить из западни. Чуть недоглядел — сиди кукарекай. Вон как тот «газик», возле их колхозного клуба.

Теперь не лужи пошли — моря. Всё чаще останавливаемся.

Смотрю, чижик ботинки скинул, брюки.

— Куда? Сиди!.. Сиди, кому сказано!

— Я сейчас.

И выскочил из кабины. Идёт впереди машины, выше колен в воде, пробует путь.

— Можно! — кричит. — А вот здесь правее берите — яма.

Мостик переехали. А Гнилушка, Гнилушка-то! Мчит потоки, даже голова кружится…

Вот где начинается самое страшное! Впереди, на равном расстоянии друг от друга, стоят несколько машин. Колёса в воде чуть не доверху. Как их объехать? Слева? Справа?

Чижик опять бродит в потоках воды.

— Туда!.. Не сюда — туда! — рукой показывает.

«Газик» воет, надрывается — трудно мотору. Ещё немного. Вон ту машину обойти, которая носом в воду уткнулась — в хорошую яму, видать, угодила.

Так это же наша, совхозная! Тридцать пятая. Сергеева Леньки «газик».

И вот ведь как бывает: на секунду отвернулся, пока на Ленькин «газик» смотрел, — и всё. Только на одну секунду! Чувствую, поползли колёса в сторону. Рванул баранку — поздно. Сзади ударило, заскрипело.

Сел. На диффер.

Включил скорость, попробовал тронуться. Вперёд рвусь, назад. Где там! Прочно!

Чижик подходит, расстроенный такой. Лицо синее, зуб на зуб не попадает.

— Куда смотрели! Куда!.. Я же показывал. А вы…

Я тоже злой.

— Ладно, будет! — прикрикнул на него. — Учить меня! Молокосос!

— Я не учу, я говорю.

— Молчать, когда старший с тобой разговаривает!

Вылез и я в воду — стал смотреть, что сделать можно. А что сделаешь? Оба задние колеса висят.

Сергеев Ленька из своей кабины кричит, весёлый такой:

— Михалычу привет! Сидишь? И я сижу. Давай, слушай, Михалыч, ко мне, хлебнём молочка горяченького. Раньше завтрего, хоть ты развались на части, всё равно теперь уже не выцарапаться. Ещё хорошо, если завтра.

Тебе хорошо, думаю, тебе всё равно. А мне как быть? Коровёнкам ведь не скажешь: ждите, он в Николаевской западне с прессованным сеном для вас сидит… Да и езды-то осталось всего часа два.

Ребятишки деревенские набежали, шлёпают по воде, галдят:

— Восьмой! У нас уже восьмой! А там всего пять.

Игра у них такая: на чьей стороне больше машин застрянет — здесь или за мостом. Делятся на две команды и считают. До драк дело доходит. Ребятня, им-то что! И до чего же обидно иной раз бывает! Тащишься, пот с тебя ручьём, думаешь, как бы через эту чёртову западню прокарабкаться… А они бегут рядом, вымаранные, как поросята, пляшут-припевают:

Орёшь на них до хрипоты, кулаки им показываешь, а они знай своё:

А если и впрямь сядешь, они: «Ура!» И сообщают тебе радостно, какой ты у них по счёту: третий там или пятнадцатый. Людям горе, а им игра.

Стал я озираться, нет ли где поблизости шестов или досок покрепче. Попробовать если подсунуть под колёса. Главное, дать им опору и с места машину стронуть.

— Эй, Слава! — кричу. — Где ты там?

А его нет. А его и след простыл. Вот тебе пожалуйста, думаю. Вот тебе и помощничек! Куда же он подевался? Ребятишек послать его поискать — и тех не видно. Никого!

Побрёл я через всю лужу к Леньке Сергееву. А он на сиденье устроился. Спит.

— Эй, Ленька! — трясу его за плечо. — Давай всё же попробуем выбраться. Ты мне подсоби, я — тебе. Ехать ведь надо.

А он мне:

— Нам, шофёрам, всё равно: спать или ехать. Спать даже лучше. — И на другой бок.

Ну, думаю, понятно, какого ты горяченького молочка хлебнул.

Что же всё-таки делать? Что делать?

И вдруг, смотрю, ребята опять по воде шлёпают. Сюда, ко мне. И больше их стало, раза в два. Доски тащат, палки, верёвки.

Неужели подсоблять будут? Сколько езжу через Николаевскую западню, никогда такого не бывало.

И чижик с ними — вот куда он исчезал.

Подошли, на меня смотрят, словно на чудо какое.

— Что уставились? — говорю. — Суйте быстрее всё ваше добро под колёса.

И пошла работа! Ребята ещё не раз за досками бегали, за камнями. И с каждым разом их становилось всё больше. Даже девчонки притащились. Совсем малыши — и те. Несут в своих ручонках камешек с воробья величиной. А я хожу и командую, что куда.

Один из них, рыжий такой, конопатый весь, курносый, глаза хитрые, как у шкодливого котёнка, спрашивает у меня:

— У вас, дядя, ордена есть?

— Ну, есть, — говорю, — Красного Знамени. За Старую Руссу. А тебе-то что?

— А то, что теперь вам, наверное, Героя дадут.

— Это за что такое? Что в западню вашу угодил?

— Сами знаете… — Улыбается хитренько и шмыг-шмыг своей конопатой пуговкой.

Что вы думаете, выбрались ведь мы всё-таки из Николаевской западни!

Из ямы выскочил, подъём на первой взял, — пока мы возились, глина хоть немного, а всё же подвяла. Выехали наверх — дорога получше пошла. Вздохнул свободней и посмотрел на чижика: через спущенное окно в дверце рубаху свою отжимает.

— Что ты там им про меня наплёл? Про ордена чего-то выспрашивали.

Смеётся:

— Ничего особенного. Сказал, что вы один миллион девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять километров наездили, а на двухмиллионном у них в селе застряли. Вот они и решили вас выручить, чтобы ровно два миллиона было.

Я тоже развеселился:

— Ну и выдумщик! Два миллиона! Только такие ребятки и поверят.

— Ничего не выдумщик. Вы сказали: тридцать три года за рулём. Я взял в среднем двести километров в день.

Стал и я считать. Да, верно! Ещё и больше двух миллионов. Скажи пожалуйста! Никогда я над этим не задумывался, а ведь вон сколько получается…

— Да, подфартило, — говорю. — Такая ребятня шкодливая, только пакостить и понимают, а тут взяли и помогли — чудеса!

— Ничего они не шкодливые, — почему-то полез он в бутылку. — Ребята как ребята. Даже хорошие ребята.

— Опять ты со мной споришь! Ну, поспорь, поспорь! Я ведь их, сорванцов, совсем не знаю.

— Во-во! Всё так про них… А то, что с ними тут летом, как школа кончится, никто заняться не желает, — у кого об этом голова болит? Вот они и выдумывают сами, что могут. А потом вы ругаетесь — шкодливые!

— Ох, гляжу, и умелец ты языком молоть! Тебе слово — ты десять поперёк. Вроде не я, а ты больше моего на свете прожил. Всё знаешь, всё понимаешь. Смех!

Ничего он на это мне не сказал. Обождал я немного, потом спрашиваю с подковыркой:

— Что скис? Вышли все твои козыри?

— Ничего не вышли.

— Давай, давай!

— Нет уж! Скажешь вам, а вы опять: помолчи, когда старший разговаривает. А я вам всё-таки докажу.

— Как, интересно?

— Увидите.

И всё — больше ни слова до самого дома…

В обед добрались мы до совхоза. Сгрузил я сено — и домой. И поверите — почти сутки спал.

Встал — и сразу собираться.

— Куда? — ворчит старуха. — Куда опять, неугомонный? Ведь выходной тебе дали.

— Выходной делу не помеха.

И в контору совхоза.

— Давай, — говорю, — Иван Викентьевич, мне чижика на обучение. Сделаю из него классного шофёра.

— А это что? — Он показывает мне моё заявление. — Твоя рука?

— Моя. И от заявления своего я не отказываюсь. Б. Кротова мне не надо, пусть его кто другой учит. А я того чижика обучать хочу, с которым за сеном ездил.

— Понравился?

— Добрый паренёк, хотя язычок длинноват и прихвастнуть не прочь, — ну, да нынче все они такие, молодые. А вообще ничего, будет человеком.

— Фамилия как?

— Вот фамилии не спросил, Иван Викентьевич… А звать Славой.

— Как же я его в приказ без фамилии, а, Михалыч?.. Ладно, встретишь — спроси. Потом мне скажешь.

И смеётся. Чего смеётся, спрашивается? Ну, пусть дал я промашку. Так с кем не бывает! Что же здесь смешного?

Стал искать чижика. Нигде не найду. Словно сквозь землю провалился. Потом дня через два только узнал: услали его куда-то с поручением.

А ещё сколько-то там дней прошло — опять лежал мой путь через Николаевскую западню. И опять дождь. Хоть небольшой, а всё-таки. Западня есть западня.

Еду потихоньку и удивляюсь — ни одной машины застрявшей не видно.

Везёт сегодня нашему брату!

И вдруг смотрю — чижик мой! Стоит среди ребят.

Торможу:

— Эй, Слава!

А ребятня обрадовалась, налетела.

— Седьмой, седьмой! — кричат. — Сейчас мы вам поможем, дядя.

— Не надо, — говорю, — мне помогать. Я не застрял. Сам, по доброй воле стал.

Тут чижик подходит:

— Здравствуйте.

— Я его, понимаешь, по всему совхозу ищу, а он здесь. Что тут делаешь?

— Да вот, попросил в райкоме комсомола, чтобы послали сюда на время.

— Зачем?

Он смотрит на меня с улыбочкой.

Я сразу тот наш спор, в машине, вспомнил, всё понял. Вон ведь он какой, чижик!

— Ну и что? — спрашиваю, хотя и так уж для меня ясно. — Получается?

— Да вроде. Мы тут три команды ребят организовали, соревнование между ними. Кто больше машин застрявших выручит. И ещё дорогу чиним. Шофёры нам помогают. Пустые обратно едут, щебёнку сюда подвозят.

— Вас понял, — говорю. — Три машины щебёнки считай за мной. А время будет — ещё подкину. Сверх плана.

— Спасибо. Ну, я побегу, надо ещё мне с третьей командой разобраться.

— А что там, в третьей, стряслось?

— Комбинаторы! — смеётся. — Охота им в соревновании победить, так они вот что придумали: роют ямы под водой, а как попадётся машина — они выручать. Один шофёр даже благодарность им написал.

— Уж не рыжий ли у них там заводила, конопатый такой, нос пуговкой?

— Точно, он, — удивляется. — А вы откуда знаете?

— Да так, считай, не зря всё-таки свои полста на белом свете прожил…

Он попрощался, пошёл, и тут я вспомнил.

— Слава! — кричу ему вслед. — Фамилия мне твоя нужна. Обучаться у меня будешь. Говори, как фамилия.

— Кротов, — кричит в ответ.

— Как?! Кротов?!

— Ага.

— Так ты же Слава, а он Борис.

— Не Борис, а Бронислав. Сокращённо — Слава.

И только теперь я понял, почему директор совхоза Иван Викентьевич надо мной смеялся.