Отбыли мы на «виллисе» с Сергеем Михайловичем Сенчиком и Рихардом Вагнером из степного грязного южновенгерского городка Кунсентмартона в последнюю октябрьскую дождливую ночь сорок четвертого. Отсутствовали ровно трое суток, а когда вернулись вдвоем, без композитора, дробно стуча зубами от холода, в радужной надежде отогреться и отоспаться в человеческих условиях, нас ожидал неприятный сюрприз. Ни моей малой «конторы», ни куда более солидной полковника Сенчика в Кунсентмартоне не оказалось.

– Элментек, – растерянно разводила руками хозяйка-венгерка, после того как я ее вытащил из необъятного пухового одеяла с завернутым в махровое полотенце прокаленным кирпичом «для сугрева» – спальни здесь, как правило, не отапливались. – Тегнап эшто мар элментек (Уехали. Еще вчера ночью уехали (венг.)).

– Хова? Куда? – допрашивал я с пристрастием, не переставая еще надеяться: вдруг в какое-нибудь село поблизости.

– Нем тудом (Не знаю (венг.)), – продолжала виновато суетиться напутанная венгерка – мало ли чего могут сотворить с ней эти разозленные русские. И, выдавив умильную улыбку, обратилась прямо к Сенчику, явно задабривая его, как старшего в этом маленьком войске: – Кушайт? Выпийт?

– Не надо ничего! – отмахнулся он. – Потолкуй здесь с ней минут пять-десять. Я быстро.

Бросился на улицу к «виллису», который водил сам. Вездеходик завелся с пол-оборота, взвизгнул и исчез в темноте.

Хозяйка продолжала кудахтать, но уже без дрожи в голосе: видимо, Сенчик внушал ей большие опасения – со мной-то хоть можно было объясниться по-венгерски. Я слушал вполуха ее путаные рассуждения, что, мол, ваши поднялись в момент – и на машины, Вроде как немцы должны вот-вот нагрянуть снова. А сам всматривался в непроглядную тьму за окном: раз Сенчик сказал «пять-десять», значит, уж точно не больше десяти.

И верно: через считанные минуты «виллис» с притушенными по всем правилам светомаскировки фарами притормозил у крыльца.

– Поехали, старшой! – крикнул Сенчик, не вылезая. А отъехав метров пятнадцать-двадцать, одной рукой нашарил в бардачке сложенную в несколько ярусов карту-двухверстку. – На, ищи! Местечко Ясапати. Направление – северо-запад. Километров восемьдесят.

– Хоть не восемьсот – и то спасибо, – буркнул я, отыскивая под прикрытым сверху светлячком нужный пункт. – Вот!

Он бросил на двухверстку косой мимолетный взгляд:

– Ясно, чуток узкого асфальта, потом гравий, потом полевая дорога, потом, за десять километров до места, снова узкий асфальт. Два моста – целы ли, разбиты ли – черт их знает.

И это все он разглядел за секунду-две под кружочком светляка на пестрой двухверстке! И больше теперь в карту не заглянет. Да, ничего не скажешь, не первый день в разведке.

Полковник Сенчик старше меня раза в два, да и по должности не ровня: начальник следственного отдела управления разведки фронта. Но за последние недели, с тех пор как меня прикомандировали к нему на время, он спустился с управленческих небес, я же слегка воспарил над землей и мы как бы стали вровень друг с другом. А особенно сблизила нас последняя весьма и весьма успешная операция с такой вот досадной помаркой на финише: своих потеряли. Впрочем, операция завершена, по крайней мере, первый ее этап, и на ее благополучный исход уже ничего повлиять не может.

Сенчик не зря тревожился насчет мостов. Один из них оказался без настила, и речку с каменистым дном пришлось форсировать вброд. Я шел впереди машины, чувствуя, как коченеют ноги, – нащупывал путь. К тому же полевая дорога была почти размыта и ее с разных сторон пересекали точно такие же – со слегка обозначенными полосками воды колеями. А дорожные указатели все до единого аккуратнейшим образом спилены со столбов – ни черта не понять, куда двигаться. Сенчик вел машину, полагаясь исключительно на интуицию.

В довершение всех бед к рассвету грянул дождь, сильный и ровный, А тента у нас не было… В «виллисе» сделалось уютно, как в корыте, полном воды.

И когда часам к одиннадцати утра Сенчик, уже в Ясапати, выпустил меня у подъезда особняка, где в сытости, тепле и уюте пребывала моя родная «контора», то из всех человеческих чувств у меня оставалось только одно – злость. Фуражка козырьком упиралась в нос.

Открыл дверь передней, потопал ногами, чтобы слить через край голенищ излишки влаги.

Потом огляделся и обомлел.

На скамье сидела тоненькая хрупкая девушка.

Е-мое! Она! Единственная в мире! Царица грез моих еще с довоенных лет!

Масса вьющихся золотистых волос. Златоглавка! Точеный, чуть вздернутый носик. Задумчивая, мне показалось, даже печальная. На меня не взглянула, хотя я затопал и завозился пуще прежнего. Какого же цвета у нее глаза? Серые? Синие? Нет, кажется, зеленые.

И тут меня словно током стукнуло. А ведь она не одна. По обе стороны в вольных позах сидят солдаты с автоматами.

«Немка? Венгерка? Шпионка! – вот кто! Ну да, в гражданском. А красивая какая. Златоглавка, с зелеными глазами».

Злость вспыхнула с новой силой. Уже даже не: злость, а ярость.

«Мата Хари. Мата Хари проклятая! Ну и пойдешь под пулю, сама напросилась!»

Ногой с треском распахнул дверь в первую комнату.

Здесь все на своих привычных местах. Машинистки Рая и Люся, сидя друг против друга, вразнобой трещат на своих пулеметах. Властитель канцелярии скуластая узкоглазая грудастая Аня с серебряными погонцами с двумя звездочками на плечах, лейтенант административной службы, которую за особую посадку отдельские остряки метко окрестили «гаубицей», возвышалась на своем троне, бдительно наблюдая за действиями подчиненных. Аня уже в летах, за тридцать, всю войну зорко высматривает себе мужа на мирное время. Из солидных, званием повыше, с покладистым характером, чтобы в доме хозяйкой была она. Пусть даже женатик; она позовет – он бросит жену, не задумываясь.

Соблазненные телесами, подкапывались многие, но Аня особо требовательна. Во-первых, не из сопляков-трепачей, только бы переспать и дальше. А во-вторых… Словом, смотри выше.

Торопись, Аня! Ведь времени у тебя остается все меньше и меньше.

Ко мне Аня благоволила, не знаю уж, по какой причине. Ведь ни по одной статье я ей не подходил. Может быть, сказывались неутоленные до сих пор материнские чувства?

– Ой какой! – она шустро сорвалась с трона. – Ты же мне здесь все заляпаешь! – и кинулась необъятной грудью прикрывать свою канцелярию, разложенную на столе аккуратными стопками. – Беги к себе, подсохни хоть малость, переоденься. Мы определили тебя на улицу Вац, дом пять, к одной старушенции. В двух шагах отсюда.

– Не сейчас, Аня. Срочный доклад. Безвесельный у себя? – и, не дожидаясь ответа, сунулся в одну из дверей, определив нужный кабинет.

– Разрешите? Здравия желаю!.. Наш нынешний начальник полковник Безвесельный – из временных. Его наспех посадили на отдел из резерва, когда прежнего начальника, темпераментного и шумного Зуса, вызвали в Москву и сообщили тотчас же, что обратно он не вернется. Как бы оправдывая свою унылую фамилию, Безвесельный был нудным кабинетным сидельцем. Целыми днями корпел над всякого рода дутыми сводками и донесениями снизу, из которых, пыхтя и морщась, выжимал, как ему казалось, жемчужные зерна и перелагал их суконным языком на такого же формата канцелярские листы, только с грифом отдела, с пометкой «Совершенно секретно» и за своей подписью. Машинки Раи и Люси аж дымились от непомерной и бесполезной нагрузки.

– Прибыл, значит! – Безвесельный отложил в сторону трофейную паркеровскую ручку, которую притащил ему в подарок из командировки в войска некий отдельский подхалим, сцепил пальцы и удобно уложил подбородок в образовавшуюся ямку. – Ну и как?

– Все в порядке, товарищ полковник. Двадцать семь языков! Один в вашем звании, шесть старших офицеров, из них два эсэсовца. Остальные – младшие офицеры, унтеры и рядовые. Среди них пять-шесть ценных. Полковник Сенчик разберется и…

– И передаст тебе объедки.

– Его право, – я пожал плечами. – Как-никак начальник следственного отдела он, а не я.

– А композитор? Сдал его в лагерь? Расписка где?

– Еще не сдал, Пленный Вагнер дал согласие выйти на пост еще раз. Разведчики готовят операцию и проведут в соответствии с обстановкой.

– А если он даст деру? – сразу забеспокоился Безвесельный и оторвал голову от сцепленных пальцев. – Имей в виду: отвечать придется тебе, а не Сенчику. Чья роспись у меня в сейфе? Сейчас же найди свободную комнату и пиши объяснительную.

Это он обожал, наш новый шеф: объяснительные, рапорта, служебные записки, расписки, лучше со штемпелями.

– Операция еще не закончена, товарищ полковник. Закончится – напишу. Сейчас важнее всего взять со свежих пленных показания. Вот только перекушу – и к Сенчику.

– Перекушу, перекушу! – Безвесельный недовольно морщился.- А Сенчик, понимаешь, перекусывает и одновременно сок из них жмет.

Из чего я сделал вывод, что Сенчик, как я его и просил, уже успел позвонить моему начальству.

– Ничего, и нам кое-что перепадет. Сок-то им требуется только одного определенного сорта: какой части, когда и откуда прибыла часть, кто командир. Ну и тому подобное.

– А нам?

– А нам остальное. Словом, товарищ полковник, всем свое достанется. Особо не переживайте.

Раз Сенчик звонил, то не грех и чуть подразнить Безвесельного. Сенчик, несомненно, намекнул и о моих заслугах.

А дельце и действительно получилось забавное и стоящее. На одном из слоеных пирогов Будапештского направления – где наши, где ихние? – к нам перебежал с кучей листовок-пропусков в плен матрос Рихард Вагнер. Матрос! Одно это уже само по себе было непривычным и сулило нечто интересное. Я сговорился с Сенчиком и выпросился у Безвесельного к месту события. А там оказалось, что тезка великого композитора не просто матрос, а матрос с действующей подводной лодки. И не просто с подводной лодки, а чуть ли не с флагманской. И то ли он там не то сказал, то ли не тому сказал, но в итоге выдернули его из самых глубин холодной Северной Атлантики аж на военный трибунал в Берлин. А там решили, что не время сейчас такому здоровому парню отсиживаться в тюрьме за решеткой, и отправили прямо в пекло – на Будапештский фронт. Пусть с автоматом на пузе поползает там, воюя за фюрера и великую Германию, которая на четвертом году войны здорово ужалась в размерах.

Одного только не учли мудрые судейские головы: нет для военного немецкого моряка большего оскорбления, чем быть вот таким образом брошенным в презренную пехоту. Попав на фронт, Рихард Вагнер быстренько сориентировался и, набрав пропусков, при первом же удобном случае подался в плен. Россказням политических офицеров о том, что большевики сдирают с пленных кожу и отрубают руки-ноги, в то время уже никто не верил.

И вот, пообщавшись у людей Сенчика с пехотным морским волком, выслушав его историю, которую он охотно, во всех подробностях рассказывал, брызжа слюной лютой ненависти к смертельно оскорбившим его юридическим крючкотворам, я пришел к выводу, что подводник с композиторской фамилией может оказаться нам весьма полезным.

Дело в том, что как раз на этом участке в пригороде Будапешта, возле ипподрома, линия фронта была страшно запутанной. Тут немцы, в квартале от них – наши подразделения, еще в полусотне метров – какие-то венгерские части, которые то ли собираются еще денек-два сделать вид, что воюют, то ли в ближайшие часы смотаются по домам, пользуясь тотальной неразберихой. Мы имели сведения, что они бегают по окрестным домам и выпрашивают цивильную одежду, даже меняют ее на оружие.

А Сенчик как раз усиленно нуждался в свежих языках. Немцы направляли в Будапешт десятки новых частей, срочно снятых с запада. А куда конкретно, с какими задачами, где именно им занимать оборону – об этом сведений почти не было. И, главное, нужны были совсем свежие немцы, потому что старожилы о новоприбывших ничего не знали. А разведчики, отправлявшиеся в поиск, тоже растерялись. То вместо свежака старичка приволокут, то венгров-гонведов, которые в качестве языков совершенно никуда не годились, так как не знали ни немецкого, ни русского и никак не могли понять, чего от них хотят. То вдруг приволокут свежего офицера. И толкового, и сведущего, и готового охотно поделиться любыми сведениями. Только он, этот офицер, и не немец, и не венгр даже, а чистопородный румын из армии, присланной новыми властями нам на подмогу и отсиживавшейся пока в тылу, чтобы первой героически ворваться в центр Будапешта, когда мы окончательно взломаем немецкую оборону, на широкий проспект Юлеи и Большое Кольцо с их многочисленными шикарными магазинами, богатыми аристократическими домами и привлекательнейшими борделями в боковых улочках.

«А ведь достаточно было, – рассуждал я, – выставить на одном оживленном перекрестке толкового регулировщика, который умело направлял бы движение, указывая большим немецким отрядам и колоннам верное направление. А вот одиночек, отставших в этом столпотворении от своих частей, офицеров в легковых автомобилях, даже отдельные орудийные расчеты – в сторону, где их чуть поодаль, за поворотом, поджидали бы истосковавшиеся по свежим языкам люди в совсем другой униформе».

Я потолковал по душам с морским волком, показавшимся мне для такого дела вполне подходящей личностью, к тому же кипевшему, как перегретый чайник, от нанесенной ему кровной обиды. Он сразу согласился, не забыв при этом оговорить свой будущий «особый статус» в лагере военнопленных. Затем отыскал Сенчика, небритого, почерневшего от бессонных ночей и бесконечных начальственных нагоняев.

Сенчик внимательно выслушал, заявил, что я гений разведки, тут же авторитетно подтвердил мое шаткое обещание насчет «особого статуса» Вагнера, окрестил операцию самим собой напрашивавшимся кодом «Композиция» и взялся тотчас же за организационную сторону дела. Уже через день, ближе к вечеру, Вагнер стоял на перекрестке и очень профессионально манипулировал флажками. Когда стемнело, он, возбужденный, но весьма довольный, вернулся на условленное место и заявил, что готов, отдохнув, взяться за дело снова и даже внес рационализаторское предложение перекрыть ночью с помощью дорожных знаков движение на одной из улиц на соседнем перекрестке.

Разведчики были вне себя от радости. Сенчик мне пророчил Героя Советского Союза, в крайнем случае – орден Ленина, но уж никак не меньше Боевого Красного Знамени.

В итоге я не получил ничего. Говорю об этом без всякой обиды. В такой путанице мой орден, взлетев, мог опуститься на чью-то более близкую к месту взлета грудь…

Я вышел из кабинета Безвесельного с фуражкой на затылке. Аня Гаубица сразу уловила, что у меня все прошло гладко и по-матерински заулыбалась. Она терпеть не могла Безвесельного и начисто исключила его из списка возможных претендентов на свою руку и сердце.

Тут я все вспомнил и побежал к двери в прихожую.

Там никого не было.

– А где… Где Мата Хари? – я растерянно повернулся к девушкам из канцелярии.

– Кто-кто? – не поняла Аня. – Венгерка, что ли? Так их же всех отселили.

Рая и Люся моментально отклеились от своих машинок.

– Мата Хари – это немецкая шпионка. Еще в той войне, – авторитетно объяснила Люся. – Англичане ее расстреляли. Я как раз недавно читала.

– А если уже расстреляли, то как ты ее тут увидел? – у Ани сегодня по какой-то причине шарики крутились в явно замедленном темпе.

– Ну, девушка в прихожей сидела. С двумя конвоирами.

Они все трое переглянулись.

– Зойка из седьмой гвардейской? – спросила Рая.

– Не знаю: Зоя или еще как. Худенькая. Зеленоглазая.

– Ну да, Зоя, Зоя, – подтвердила Люся. – Она была здесь на слете девушек-фронтовичек. А сегодня с утра прикатил Погарский, редактор их газеты, в политуправление по своим делам и обещал на обратном пути захватить ее с собой. Вот она сидит и ждет.

– А конвоиры? – Я никак не мог расстаться со своей леденящей сердце версией о красавице-шпионке.

– Перекрестись! – нахмурилась Аня. – Какие еще тебе конвоиры? Бойцы из редакции. Обыкновенные бойцы. Погарский никогда не ездит без сопровождения.

– А почему она не в форме? В пальто?

– В чем же ей еще быть? Вольнонаемная она. Корректорша – птичка-невеличка.

У меня часто забилось сердце. Я чувствовал, что краснею.

Значит, точно своя! Значит, никакая не Мата Хари!

– Хи-хи-хи! – откинув голову на спинку стула, залилась хохотушка Люся. – «Наш Костя, кажется, влюбился», – пропела, страшно фальшивя.

– А что? – сказала степенная черноглазая Рая, – Она вполне…

– Девочки, девочки!- этого ревнивая Аня уже не могла вынести. – Начальник-то ждет… «Вполне!» – фыркнула она. – Ручки-спички, ножки-хворостинки, не говоря уже о всем остальном, – и она демонстративно шевельнула своим мощным бюстом.

Седьмая гвардейская… На правом фланге фронта. Рукой подать.

Доберусь!

Вот завершим «Композицию» и выпрошусь туда в срочную командировку.

Хм! Зоя! Красивое имя. По-гречески означает, кажется, «жизнь».

После провала наступления немцев в районе венгерского озера Балатон последней их отчаянной попыткой переломить ход событий была танковая атака эсэсовцев на горной речке Грон в Словакии. Не вышло! Перемолотив новейшие немецкие танки, части нашей седьмой гвардейской армии неудержимо рванули на Братиславу и Брно, одновременно заворачивая с севера к Вене.

Ранним солнечным мартовским утром с противоположных направлений, с севера и юга, параллельно Грону катили навстречу друг другу две наши автомашины.

Одна из них – респектабельный немецкий кабриолет «хорьх», ухоженный, без единой вмятины и почти новый на вид.

Другая – тарахтевшая и дымившая на всю округу, замызганная трудяга, повидавшая виды армейская полуторка.

Обеим машинам, не имевшим представления друг о друге и двигавшимся по понятным причинам с неодинаковой скоростью, самой судьбой суждено было встретиться в южнословацком селе Шурани.

В респектабельном «хорьхе», несмотря на его тугую подвеску, в такт выбоинам и трещинам на разбитой танками и разрывами снарядов и мин дороге тряслось и подскакивало двое. Пожилой офицер, рядом с которым был удобно пристроен автомат, и юный симпатичный старлейт с фуражкой на самом затылке, что являлось верным признаком хорошего настроения обладателя щегольского, сшитого в будапештском ателье не в точном соответствии с требованиями формы головного убора.

Этим старлейтом был, естественно, я.

Вчера поздно вечером наш новый начальник отдела, с которым мы еще как следует и познакомиться не успели, молодой интеллигентный полковник по фамилии Пасечник приказал мне сесть на его личный «хорьх»" с бессменным шофером Белухой за рулем и катить на полной скорости в Южную Словакию. Там, в одном из названных в определенной последовательности трех сел, до сих пор отсиживался от ищеек гестапо видный венгерский писатель. Мне следовало отыскать его и лично вручить пакет с посланием председателя только что созданного Национального собрания Венгерской республики.

Я ел Пасечника глазами. Штабные всезнайки утверждали, что в гражданке он был ученым необычной для тех лет специальности физика-атомщика.

– Затем пригласите его с собой в Будапешт, – Пасечник, не мигая, смотрел мне в какую-то точку в середине лба. – Захочет ехать – усадите поудобнее со всеми вещами. У него там довольно много книг в чемоданах. Не захочет – не настаивайте, не убеждайте и, самое главное, не демонстрируйте ему свой впечатляющий пистолет. Но и не ждите. Пять минут по часам на его собственное решение. Не поедет, пусть остается и думает, пока сам до того же не додумается. Правда, добираться потом в одиночку ему будет труднее, но это уже его вопрос. Охраны вам не даю, но на всякий случай напоминаю, что у Белухи всегда с собой автомат с двумя полными запасными дисками. Все! – он протянул мне вялую руку. – Счастливого пути!

Белуха – такой же долгожитель «конторы», что и Аня Гаубица. Бесспорный мастер вождения и первоклассный механик, но упрямый и капризный, как избалованная примадонна.

Увидев меня выходящим из здания, Белуха сразу тронул с места автомобиль. Рванув дверцу, я едва успел заскочить на сиденье.

– Нет, нет, лезь лучше взад, – недовольно покосился Белуха. – Поспишь там славно на мягкоте. Маршрут я знаю, вправо-влево твои не понадобятся.

– Нет, я лучше впереди посижу. Выспался.

– Ну, вольному воля, – Белуха грозно насупился, он не любил возражений. – Только уговор: ни хи-хи, ни пи-пи!

И мы запрыгали по ухабам.

К утру я стал клевать носом, поцеловался дважды с лобовым стеклом и стал уже жалеть, что по совету Белухи не завалился на заднее сиденье. Дрыхнул бы себе без задних ног.

Показалось очередное село. Я посмотрел карту. Шурани. Следующее, километров через десять, было первым из перечисленных Пасечником.

И тут вдруг машина стала тормозить. Белуха явно выбирал, где остановиться.

«Уф, – облегченно выдохнул я. – Кажется, его самого потянуло в укромное местечко».

А Белуха ловко вдвинул «хорьх» в густую тень между забором и раскидистым деревом. Объявил торжественно:

– Стоп, машина! Белуха спать будет.

И, быстро пристроившись к дверце слева, моментально отключился.

Ну и все. Это одна из его причуд. Белуха может ехать без остановки и день и ночь, и еще день, если понадобится. Но как только он произнесет эту знаменитую на весь фронт фразу: «Белуха спать будет», – значит, ровно два часа машина простоит без движения. Хоть ты генерал, хоть старлейт, хоть ори, хоть пляши, хоть тряси его, хоть за нос тяни – ничего не поможет. Он все равно отоспит, как под наркозом, свои положенные два часа. Зато потом будет снова гонять хоть сутки без перерыва.

Эту причуду, очень, кстати, неприятную для вечно спешащих начальников, ему прощали. Как и все прочее, включая бычье упрямство. За отличное вождение, за то, что машина у него всегда на ходу, а сам он готов к любой поездке, хоть ближней, хоть дальней.

Белуха, поляк из-подо Львова, чуть ли не с первых дней войны возил на «Эмке» большое начальство, включая генералов. Когда началось наше наступление в Румынии, его вместе с машиной передали во вновь созданный отдел Зуса. И тут «Эмка», безнадежно растрясшая за годы езды по фронтовым дорогам все свое нутро, стала быстро сдавать.

Зус, не лишенный тщеславия и никогда не упускавший возможности пустить пыль в глаза своим коллегам – начальникам других отделов штаба, решительно снял с линии опозорившуюся машину. Дал Белухе месяц негласного отпуска и приказал ему разыскать в занятых нами румынских городах трофейную машину. Но не какую-нибудь, а «ух какую!»

Белуха по частным гаражам шарить не стал – «ух какая!» там вряд ли сыщется, а сразу двинул к знакомым ребятам из трофейной команды. Конечно, ничего доброго на ходу там не нашлось. Все мало-мальски приличное уже разобрали по начальству. Но он раскопал среди металлолома раскуроченный кузов престижнейшего немецкого восьмицилиндрового авто «хорьх» или, как его называли наши шофера, «хорь». Одна из ее модификаций удостоилась чести возить самого фюрера.

Но голимое железо, да еще без колес, это еще не машина. И оборотистый поляк с благословения Зуса, который воспылал мечтой возыметь машину, «как у самого фюрера», начал многоходовую спекулятивную комбинацию. В основу ее были положены не стоящие ни гроша облигации советских военных займов. Несведущие румыны, особенно в деревнях, принимали их за никогда не виданные ими прежде русские деньги и очень ценили за большие цифры, обозначенные на них.

Накупив на облигации гусей, поросей и прочий дефицитный продукт, Белуха мигом сменял приобретенное на нужные автомобильные узлы и детали, вплоть до новеньких данлоповских шин, так ценимых водителями.

И настал день – это было в большом румынском городе Араде, когда к дверям нашей «конторы» подкатил новенький, невиданный доселе, удлиненной формы автомобиль, самолично собранный Белухой и безукоризненно окрашенный им в небесно-голубой цвет. Во главе восхищенной группы отдельцев вокруг «хорьха» гусем вышагивал сам Зус и громыхал, лопаясь от гордости:

– Голубая мечта! Конгениально! Конгениально! Наш Пигмалион создал все-таки свою красавицу – Галатею…

Отдельский «хорьх» заметно выделялся на фронтовых дорогах и занятых нашей армией городах среди разнокалиберных трофейных машин, на которые праведными и неправедными путями быстренько пересело большинство начальников, без капли сожаления предав свои невидные машинешки, которые верой и правдой протащили их всю войну. А седовласый с загорелым до черноты властным лицом Белуха стал среди шоферской братии фигурой номер один.

Эта история современного Пигмалиона и Галатеи завершилась крутым сюжетным ходом почти сразу после войны. Белуху демобилизовали одним из первых по возрасту. Прославленная машина была торжественно передана по старшинству Васе Белоярскому, тоже асу баранки. Но «хорьх» под его водительством исправно пробегал всего полмесяца. А затем без видимых причин стал скоротечно разваливаться по частям. Запустив пятерню в могучую шевелюру, Вася стоял перед коварной машиной в полной растерянности:

– Нет, ты только подумай! Позавчера трамблер ни с того ни с сего ахнул и на куски развалился. Вчера тормоза отказали начисто. Теперь задний мост потек, мотор, мать его так, заклинило. А эти хваленые данлопы! Лоп да лоп, лоп да лоп! Стреляют по три раза в день, латать не успеваю. Нет, тут дело нечистое, нет! Нагадил ясновельможный пан Белухавецкий, как есть нагадил: не мне, так никому!

А «хорьх» продолжал сыпаться. Наконец окончательно стал без движения на машинном дворе, безучастно давая знатокам щупать себя, копаться во внутренностях и ставить диагноз.

А еще через некоторое время оттащили его на буксире обратно трофейщикам, где он стараниями Белухи и явился на свет.

И все! Не стало Пигмалиона, не захотела жить без него и порожденная им Галатея.

Итак, в моем распоряжении два пустых часа.

С одолженным у Белухи автоматом я походил по селу, дивясь чистоте и безлюдию. Дома все целехонькие. Заборы тоже не зияют щербинами – видать, обошла война село стороной.

Ну, а где же все-таки люди? Чего боятся? Никого нет, один я с автоматом. И еще храпящий Белуха, но он далеко в стороне.

И тут я увидел девушку. Сельская улица, вихляя, поднималась в гору, и девушка медленно двигалась мне навстречу, внимательно разглядывая таблички на калитках, словно искала нужный ей номер.

Золотые кудряшки, вздернутый носик…

Как похожа!.. Нет, не похожа! Это же она!

– Зоя! – крикнул я, еще не веря. – Зоя!

Она остановилась недалеко от меня. Повернулась, отыскивая что-то глазами в конце улицы. Потом снова глянула в мою сторону:

– Вы меня?

– А кого же еще! – лихим жестом я смахнул щегольскую фуражку на затылок. – Вы ведь Зоя, не так ли? Из седьмой армии, москвичка?

Удивилась:

– Откуда вы меня знаете?

– Откуда и вы меня. Помните – Ясапати? Вы сидели на скамейке между двумя конвоирами, и я подумал, что вас поймали. Мата Хари, – рассмеялся я.

– Шпионка, что ли?

– Точно! И даже пожалел вас. Такая красивая – и под расстрел.

Она улыбнулась:

– А я вас совсем не помню.

«И хорошо! – подумалось мне. – Представляю, как я тогда выглядел. Мокрый, зеленый, щетинистый».

– Что вы здесь делаете, Зоя? Или тут разместилась ваша редакция?

– Нет, что вы! Нам до нее еще ползти и ползти.

– Ползти? На чем?

– Вон видите газик? – она снова посмотрела в конец улицы. Там действительно стояла какая-то полуторка, вокруг озабоченно носился шофер с инструментами. Поодаль стояла группа девушек, явно увлеченных беседой. Слышался смех. – Вообще-то у нас не машина, а драндулет без тормозов, – пояснила Зоя, – Когда редакция переезжает на новое место, реалы, печатную машину и все другое мало-мальски ценное отправляют на исправных ЗИЛах. А всякое малостоящее барахло, и нас в том числе, на этой. Плетемся тихим шагом, робким зигзагом. В принципе, правильно. Им надо скорее попасть на место, установить оборудование, начать делать газету. А нам, корректорам и прочему канцелярскому люду, попасть хотя бы к выпуску номера.

– Нечего сказать, отношеньице! – возмутился я. – Люди в последнюю очередь, да еще на машине без тормозов.

– Ну, это не совсем так. Наборщики и печатники едут на первых машинах, а мы… Петька, это шофер, перед спуском высаживает нас из кузова, а сам сует в тормоза какие-то железяки, не дает разгоняться. А на особенно крутых спусках становится на подножку, чтобы в случае чего успеть спрыгнуть. А мы спускаемся по скосам, цветочки собираем, песни поем, Даже приятно! Представляете, Петька по длиннющему серпантину, а мы всего метров двести. И насидимся, и наотдыхаемся, пока он подъедет.

Смех у нее тихий, приятный. И улыбка нежная.

– А сюда вы как забрели?

– Да вот ищу, где бы напиться. Только все калитки заперты. Никого! Словно все повымирали.

– Ну, мы их сейчас оживим!

Я шагнул к калитке с грозной надписью на табличке: «Позор, злы кочет!», сильно стукнул кулаком.

– Вы не знаете, что означает эта надпись? На многих калитках «Позор, злы пес!» Ну «злы пес» – это я еще понимаю. А позор? Почему «позор», если злая собака? Или это фашисты их заставили?

Я рассмеялся:

– Нет. Просто «позор» по-словацки – «внимание». То есть «Внимание, злая собака!»

– Вот оно что? А кочет?

– Над этим пока не задумывался. Скажем «кочет» – петух. Петуха, значит, беречься? Опасный зверь, ничего не скажешь… Впрочем, сейчас точно узнаем.

За калиткой кто-то учащенно дышал, но открывать не решался.

Я постучал энергичнее:

– Эй!.. Эй!..

В щели показалось перепутанное женское лицо.

– Вас… Вас волен… – пыталась она произнести по-немецки.

– По-венгерски понимаете? – спросил я, вспомнив, что здесь, в Южной Словакии, много венгров.

– Да, да! – обрадованно закивала женщина. – Так вы венгр?

– Не совсем. Я русский офицер. А это русская девушка. И она хочет пить. Принесите поскорее кувшин с прохладной водой и стакан. А еще лучше – два.

Словачка заспешила к дому, шурша многочисленными юбками, надетыми одна на другую.

– По какому вы с ней говорили?

– По-венгерски.

– Вы венгерский знаете? – на ее лице отразилось удивление, смешанное с уважением. Я в своих собственных глазах сразу вырос на целую голову.

– И венгерский, и немецкий, и английский… И румынский… Правда, румынский не очень здорово, – самокритично признался я, – но все же понимаю. И объясниться вполне могу. Словом, штиу романешти.

Женщина уже спешила с ведром и посудой.

Я налил стакан, выпил. Потом наполнил другой и подал Зое.

– Можете пить, вода свежая, ничего не примешано. Блюдечко не догадалась принести, умница.

– Ничего, ничего! Выпила, попросила еще…

– Слушай, Зоя, а если на «ты»? Ведь мы, можно сказать, уже с осени знакомы. Полгода.

Она или думала о другом и пропустила мое предложение мимо ушей, либо вообще не услышала.

– А можно спросить ее насчет кочета?

– Почему же нельзя? – слегка обиженный, я повернулся к словачке. – Мадам, у вас на табличке: «Позор, злы кочет». Не «пес», а «кочет»?

– Нема, нема уж того кочета, – она тщательно отерла кончиком цветного платка каждый глаз в отдельности. – А был кочет, был. Такой молодец. Как чужак заберется во двор, скакнет на голову и норовит клюнуть, да побольнее.

Я перевел.

– А где он теперь?

– Сварили и съели.

– Нечего было есть? – сразу же прониклась сочувствием Зоя.

– Господи! И гуси! И ути! И курицы! Да всего полно.

– Почему ж тогда?

– А немцы тогда отступали с Грону. Староста прибежал и приказал сейчас же отрубить кочету голову. Запрыгнет, говорит, на немецкого офицера, а тот возьмет и велит спалить всю деревню.

Словачка сложила посуду в ведро:

– Больше ничего не треба, господин полковник?

Я рассмеялся:

– Был полковником. Вот только вчера разжаловали.

– Еще будете, еще будете. Молодой совсем… Ну, спасибочки, спасибочки вам, добри люди.

Она хлопнула калиткой. Лязгнула щеколда.

– Что ты смеялся?

О, вот уже и на «ты».

– Она назвала меня полковником.

– Будешь!

Мне стало еще смешнее:

– Вот-вот! Она тоже так сказала, что буду.

– Смейся, смейся!.. А ведь зеленоглазые – вещуньи… Мне еще бабушка говорила.

Видно, Зоя была совсем не прочь продолжить наш веселый треп.

Но тут…

Но тут, в самый неподходящий момент, с того конца улицы донесся нестройный девичий хор:

– Зоя! Бегом! Едем! Зойка, скорее!

– Ой! – и понеслась к своей полуторке, небрежно махнув мне на прощанье. – До свидания, старший лейтенант.

– Где? – крикнул я вслед. – Где свидимся? И когда?

– В Москве, конечно. В шесть часов вечера после войны.

Ее немудрящая шутка, гулявшая тогда по всему фронту, вдруг заставила сжаться сердце. Жди! Так только в фильмах бывает!

Я смотрел, как она подбежала к подругам, как те, уже с машины, протянули ей руки, затащили в кузов.

И полуторка тронулась нехотя, протестующе визжа и фыркая клубами черного дыма. Сначала вроде бы ко мне, а потом развернулась и потащилась в обратную от меня сторону.

А Зоя, завязав косынку, снова помахала мне.

Хорошая девчонка!

Веселая! Добрая, миленькая такая. И красивая! А глаза в самом деле зеленые. Или голубые? Или все-таки зеленые?

Вот болван! Смотрел, смотрел во все глаза – и даже глаз не разглядел.

События понеслись, как усталая лошадь, почуявшая вдруг близкий конец пути. Санкт-Пельтен, Баден…

Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, – дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер – там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?

И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.

У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.

А на обороте надпись: "Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова".

Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.

Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.

Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны – и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией – это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные – еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии…

А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.

А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке – венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.

А я ел себя поедом, что не догадался взять у Зои ее московский адрес – она-то уж сразу уедет: вольнонаемная же. Но тешил себя тем, что знаю имя и фамилию. Сколько в Москве Зой Лотковых, всех обегаю.

Но вот прибыли спецы из отдела кадров фронта и взялись за наши души: того в ад – то бишь в роту, того в рай – то бишь демобилизовать, того в чистилище – то бишь в резерв с неопределенным еще будущим.

Меня спросили:

– Японский знаешь?

Я рассмеялся:

– А латышский не пойдет?

– Отставить шуточки!.. Корейский, маньчжурский?.. Нет?.. Так вот тебе направление.

Я прочитал, слегка ошеломленный: "Будапешт, воинская часть такая-то. В распоряжение гвардии подполковника Гуркина".

– Знаешь его?

– Вроде знаю.

– Он за тебя с самим Тевченковым сражался – пыль столбом. И, представляешь, выдрал по кускам!

Генерал-лейтенант Тевченков – начальник политуправления фронта. Если он заупрямится, у него ни взять, ни выпросить – только свирепеет. Чего это Гуркин решил из-за меня лезть на рожон?

Ответ напрашивался сам собой: мой венгерский.

И я сразу решил: если переводчиком – ни за что на свете! Корпеть за бумагами, подслуживать начальству – ни за что!

Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом – бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря – в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.

Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.

У ворот красноармеец с синими петлицами и винтовкой с примкнутым штыком – из полка НКВД. Прочитал, шевеля губами, мое направление, приотворил щелочку в чугунной ограде. Мол, не велика шишка, втянет живот, проберется – не зацепится.

И вот я в просторном вестибюле с мраморными ступенями, потом в круглом холле с полом, застланным толстым ковром, в котором тонут ноги, и с круглым стеклянным фонарем на уровне третьего этажа. И дверь с резными узорами. А на ней прозаическая бумажка с машинописной надписью: «Приемная». И от руки тушью по-венгерски: «Фогадотерем», что означает то же самое.

Куда я попал? Это и есть дом номер четыре? С дрожащими от напряжения коленками делаю несколько неслышных шагов к двери, нажимаю пружинистую полуметровую золоченую ручку и оказываюсь в большой комнате с таким же ковром, как и в холле, и розовыми шелковыми обоями.

Шикарные белые столы с гнутыми ножками. Стеклянная снизу доверху дверь на такую же стеклянную веранду. Слева и справа две белые двери – высокие, чуть ли не до потолка – и тоже с накладными витиеватыми узорами. А возле правой двери стол – ну как он сюда попал, такой убогий! Обычный, даже слегка драный канцелярский шатконогий письменный стол. А за ним, очевидно, для полноты контраста, армейский железный шкаф-сейф – грязно-коричневый, облупленный, кое-где даже ржавый.

Ах какую картину испортили байбаки армейские с узкими белыми погонами на плечах!

Но за столом вовсе не армейский байбак, а девушка в гражданском платье, правда, в сапогах. Старательно отстукивает что-то на машинке двумя пальцами.

По всему видать, секретарша начальника.

Я подхожу ближе, протягиваю направление.

– Скажите, пожалуйста, гвардии подполковник Гуркин…

Девушка поднимает голову, склоненную над машинкой, и у меня глаза тотчас же лезут на лоб.

Так это же она!

Она!

Вот так встреча!

– Здравствуй, старший лейтенант. – Забыла тогда спросить твою фамилию.

– Зоя! Ты здесь? Как здорово!

– Который сейчас час? – улыбается. – Гляди-ка, на целый час не угадала!

– Как? Почему?

– «В шесть часов вечера после войны». А теперь только пять. Ну ничего, пока Гуркин тебя помурыжит, как раз шесть и стукнет. Давай свое направление, я доложу. Да садись же ты, вот кресло. И чемодан поставь. Сюда, за стол, оттянул небось все руки… Интересно как! Я знала, что старший лейтенант Квин должен прибыть, но понятия не имела, что это вон кто…

И все так же улыбаясь своей легкой, едва обозначенной улыбкой, пошла в кабинет…

После разговора с Гуркиным у меня отлегло от сердца. Никакие не бумаги, никакой переводческой тягомотины – все та же оперативная работа, только несколько иного характера – время-то теперь не военное. А учитывая еще отношение ко мне самого Гуркина, лучшего и желать не приходилось. Я выскочил из его огромного роскошного кабинета, больше похожего на музей, с широченной улыбкой на все лицо.

– Ясно! – Зоя скользнула по мне взглядом. Она по-прежнему стучала на машинке. – Поднимись на второй этаж, пятая комната. Собственно, там не комната, а даже две. Будешь жить там с двумя славными венграми. Матьяш – который пошире и пониже, и Франкович – тот худой и высокий. Ужин в восемь вон в той комнате, слева. Можно и опоздать. У нас не так строго, каждый приходит, когда может, работа такая.

Я уселся в кресло поудобнее, рассчитывая на долгий приятный разговор.

– Нет, нет, нет! – замахала руками Зоя. – До восьми я печатаю. Мне тренироваться надо. Понимаешь? Я ведь пока еще на машинке еле-еле. Одним пальцем тик, другим так.

– А потом, после восьми?

– А потом ужинать.

– А после ужина? Опять тик-так?

– Разве только полчасика воздухом подышать. У нас здесь хороший сквер…

– Покажешь, ладно?

Окрыленный ее обещанием, я забросил в свое новое логово чемодан, слетел с широченной лестницы, тоже устланной ковровой дорожкой и охватывавшей с двух сторон мраморные статуи не то богинь, не то весталок с несколькими плафонами в виде стеклянных шаров, и выбежал в сквер.

Да, скверик уютный, ухоженный, но, на мой просвещенный взгляд, слишком открытый. Кусты низко подстрижены, а кроны деревьев, наоборот, подняты как шапки. Три или четыре скамьи, но все на виду.

Было еще время, и я произвел быструю рекогносцировку на местности. Слева виднелся парк, но уж слишком до него далеко. А вот в другую сторону вела улица без единого деревца, вся в магазинах.

Но зато за ней совсем рядом, за углом, я открыл премилый кинотеатрик. Какой-то неизвестный мне французский кинофильм с Жаном Габеном в главной роли.

Вот это подойдет!

И за ужином я предложил Зое:

– Знаешь что, рядом идет фильм с Габеном.

– А это кто?

– Известнейший французский киноактер. Я его еще до войны в Риге несколько раз видел. Пошли, так хочется довоенное вспомнить. Билеты уже у меня, – похлопал я по карману гимнастерки.

Уламывать ее не пришлось.

– Ну, раз билеты… Правда, я хотела потренироваться еще часа два… Ладно, завтра наверстаю…

И мы отправились смотреть Жана Габена.

Кинотеатрик маленький, мест на двести. Я предусмотрительно выбрал средние места, у самого прохода.

Свет потушили, мелькнуло несколько кадров цветной рекламы, и под легкий стрекот кинопроектора стала развертываться история простодушного парня, завербованного уголовниками и постепенно ставшего квалифицированным взломщиком.

– Что они говорят? Что говорят? Переводи, пожалуйста, – просила Зоя.

Но вскоре, заметив, что мы мешаем соседям, а может, увлекшись острым сюжетом, стала следить за ходом событий на экране, не требуя от меня перевода.

Молодой симпатичный вор медленно, с оглядкой подбирался к сейфу.

Я удобно закинул руку на Зоино кресло.

Взломщик нацелил свое сверло на нужное ему место в наборной катушке сейфа.

Я продвинул руку подальше, едва ощутимо коснулся Зоиного платья.

Взломщик осторожно потянул дверцу сейфа.

Я положил руку на мягкое податливое плечо.

– Не надо, – едва слышно произнесла Зоя.

Первое предупреждение! Поднаторевший уже в играх с податливыми венгерками, я резонно решил, что его можно не принимать во внимание.

На экране – крупный план. Лицо взломщика в каплях пота. Дверца сейфа медленно отходит.

В зале абсолютная тишина. Кульминация. Все зрители дружно затаили дыхание.

Я решительно опустил руку в вырез платья пониже плеча.

И вдруг тишина взорвалась оглушительным треском. Я, не вполне понимая еще, что случилось, схватился за щеку.

И тут вспыхнул яркий свет.

Весь зал дружно повернулся в нашу сторону. Я моментально отдернул руку от горевшей щеки. Зоя сидела, отвернувшись от меня и низко опустив голову.

В венгерских кинотеатрах, да и в кино многих других стран, в середине фильма обычно делают перерыв на пять-семь минут, чтобы зрители могли покурить, сбегать по своим надобностям, съесть пирожное или конфету.

Люди теснились, вытаскивая на ходу пачки сигарет, мимо нас к выходу, многие смотрели на меня и открыто посмеивались. Я отлично понимал, о чем они думают: русский офицер снахальничал и получил от своей венгерской спутницы хорошую оплеуху. Они готовы были даже зааплодировать ей. Но на ремне у меня висела кобура, и они опасались последствий. Что кобура была пуста, так как пистолет надлежало сдать по старому месту службы, никто из них, разумеется, не подозревал.

Я же больше всего опасался, что Зоя сейчас встанет и уплывет из зала с людским потоком. И вся любовь! Я сам напортил, сам обрубил то слабое и нежное, что только-только наметилось между нами.

Но она не ушла. Наверное, ей было стыдно не меньше, чем мне. Стыдно за меня!

Народ стал возвращаться, негромко смеясь и переговариваясь. Все, как один, улыбались. Представляю себе, что было о нас наговорено в фойе.

И снова Жан Габен берется за прерванное преступное дело.

Я сижу согнувшись, сунув руки между коленями. Молчу. Зоя тоже молчит. Переводить не надо. И так все ясно.

Не знаю, как я выдержал этот мучительный час. Но выдержал. А когда сеанс кончился, нашел в себе силы прошептать:

– Выйдем последними, ладно?

– Как хочешь, – прошелестело в ответ.

На улице было еще светло. Я не решался взять ее под руку. Шли и молчали.

Скверик у дома номер четыре. Часовой у наших ворот.

– Прости меня, – заговорил я внезапно осипшим голосом, чувствуя, что другой возможности больше не будет, может быть, никогда. – Сам не знаю, как получилось.

– Я тоже, – в голосе Зои звучал смех. – Не знаю, как получилось… так громко.

И вдруг мы засмеялись. Оба сразу. И смеялись так громко, так долго, так заразительно, что часовой у ворот тоже заулыбался.

А потом вдруг посуровел:

– Все хиханьки да хаханьки! Возле поста не положено. Проходите, а то возьму да закрою.

– Ну и закрывай себе! Вот напугал.

Сели на открытую со всех сторон скамейку и давай целоваться. Прохожие-венгры идут, косятся. А мы целуемся и смеемся. Пусть смотрят, черт с ними! Пусть смотрят и завидуют.

Так все началось. И так продолжалось. Долго-долго – месяца три или четыре. Работы у меня было очень много, встречались мы только по утрам в столовой. Днями и долгими вечерами я пропадал по разным заданиям. Зоя же стучала: тук-тук. До поздней ночи. Иногда Гуркин силой отгонял ее от машинки.

Упорная!

Уединяться нам не удавалось. Вот только в скверике разве изредка посидеть.

Впрочем, подозреваю, что Зоя и сама не желала уединяться. Недаром же она говорила: «Понимаешь, это вроде не настоящая наша жизнь. Вернемся в Москву – тогда другое дело. А тут все непрочно, все не по-настоящему, игрушечно как-то. Деньги – и то несуразные какие-то – квадрильоны, квинтальоны…»

В Венгрии тогда бушевала невиданная еще в мире инфляция. Общая сумма денег в обращении исчислялась тремя цифрами с двадцатью пятью нулями – даже названия для этой чудовищной математической гусеницы придумано тогда еще не было, А мы, как и все прошлые месяцы, регулярно получали у начфина положенное денежное довольствие в иностранной валюте – сорок тысяч пенге. И отправляли их прямым ходом в поставленный рядом со столом начфина большой ящик – на всю эту сумму даже единой спички купить было невозможно. Хорошо еще, что дошлый майор Афанасьев, заместитель Гуркина по хозчасти, ухитрялся непонятным способом выменивать наше офицерское вещевое довольствие, причем очень выгодно, и столовая никогда не бедствовала. А иногда даже просто шиковала, привлекая на «запашок» всяких совслужащих из разросшихся, как грибы после дождя, совместных советско-венгерских предприятий и обществ.

Даже вытащить Зою в кино мне удавалось нечасто, причем только на советские фильмы. Старые или новые – все равно, лишь бы только артисты говорили по-русски.

Чаще других забегал к нам на «запашок» Костя Пискунов, веселый, простоватый и добродушный кинооператор, назначенный за свои заслуги в области черно-белой пленки главой «Совэкспортфильма» в Венгрии. За столом он громогласно хвастал, как здорово он организовал совместно с венгерским «Мафиртом» прокат советских кинофильмов. И от зрителей отбоя нет, и фильмов организация требует все новых: дай, дай, дай!

Но с течением времени Костя приутих. Лицо у него осунулось, румянец поблек. Веселый зычный голос звучал в столовой все реже. Что-то у него стало не ладиться.

И вот однажды я застал его в кабинете у Гуркина.

– Надо разобраться с делами «Совэкспортфильма», – озабоченно хмурился мой начальник. – Что-то дурят они нашего Костю.

– Дурят, дурят, – горестно закивал Костя. – Совсем перестал народ на наши фильмы ходить. Так ведь не может быть.

И я стал разбираться – поручения подобного рода нередко перепадали на мою долю. Так что опыт какой-то был. Как ни странно, помогли и наши с Зоей хождения по кинотеатрам.

Например, мы знали, что кинотеатр «Вароши синхаз» – это для любителей вестернов и детективных кинофильмов типа «Газовый свет» или «Загадочное убийство рождественского деда». А «Мафирт» в лице своего узколицего пронырливого директора Андяла (кстати, фамилия эта переводится как «ангел») сует туда нашу музыкальную комедию «Антон Иванович сердится». Простодушный Костя чрезвычайно доволен: самый большой кинотеатр Будапешта, больше двух тысяч мест. Выручка ведь «Совэкспортфильму» идет от проданных билетов.

Проходит первый день – зал полон. Второй – поменьше. А потом… Почти никого! Катастрофический провал! Здоровяк Костя Пискунов хватается за сердце и глотает капли.

А чего еще ожидать? «Вароши синхаз» – старый кинотеатр, имеет свою репутацию, свою постоянную публику. Детектив или вестерн! С другими фильмами, советскими, индийскими или французскими – все равно, сюда и не суйся. И на пятый день Андял, лицемерно вздыхая, извещает Костю, что вынужден снять «Антона Ивановича» с экрана и заменить его американским боевиком. Не знаю, может быть, Андял от американских прокатчиков больший процент загребает, может, мотивы политические. Но это уже не мое дело. Есть кому разбираться. Мне надо установить факт.

Или кинотеатр «Корвин». В престижнейшем аристократическом районе, кругом коттеджи, красивейшие дома с дорогими пяти-шестикомнатными квартирами. Знать, банкиры, предприниматели. А Андял сует туда наш политический кинофильм «Клятва». Или «Мать» по Горькому. Или «Броненосец Потемкин». И они все, один за другим, терпят полный крах. Андял потирает руки, а Костя больше даже не осмеливается предлагать в этот престижный кинотеатр советские фильмы. Ну, хотя бы такой, как «Музыкальная история». Или чудесные фильмы-сказки на сеансы для детей.

Словом, тут мы разобрались. А вот к одной тайне ключик ну никак не давался. Хорошо, не желает буржуазия смотреть советские фильмы, не желают любители детектива наслаждаться баховской музыкой. Но почему так плохо идут советские фильмы в рабочих районах? Американские, немецкие, английские, хорошие, плохие, откровенную старую дрянь крутят по три дня – залы ломятся. Советские идут четыре – зрителей кот наплакал. Причем жанр никакой роли не играет: комедия, военная тема, шпионский «Ошибка инженера Кочина», исторический – все впустую. За четыре дня собирают зрителей меньше, чем фильмы других стран за день.

И Андял горестно вздыхает: нет, не дорос еще венгерский рабочий до советских фильмов. И требует изрядно снизить процент за прокат. А Косте Москва мылит голову каждый день и грозится отозвать, как несправившегося, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

А я не верю! Ну, есть у нас паршивые фильмы. Ну, есть до предела напичканные политикой, самих от нее тошнит. А «Веселые ребята»? А «Цирк»? Их почему рабочие не смотрят? Что у них, рабочий люд так нафарширован фашистской пропагандой, что не переносит одно только слово «советский»? Независимо от достоинства фильма? Независимо от интереса к нему?

Не верю!

Не верю, но факт остается фактом. Четыре дня и три дня неизменно выражались в одинаковой пропорции. Из пяти жителей рабочих пригородов четыре ходят на иностранные фильмы, один, и то с натяжкой, – на советские. Андял клянется, что на пропаганду советских фильмов они тратят все свои деньги, а результат – ноль.

Чего только мы с Костей ни делали! Тасовали фильмы, как колоду карт, ужимали до предела время сеансов, чтобы втиснуть лишний. Даже, сговорившись тайно с деятелями из местных районных организаций компартии, сорвали сеанс одного действительно плохого американского фильма и, помитинговав на площади, сожгли его копию при организованном бурном одобрении сотни юнцов.

Ничего не помогало! Пять к одному – и баста. Полная катастрофа! Я уже готов был расписаться в собственном бессилии. Чувствовал, что решение рядом, под рукой, даже в бухгалтерские книги залезал. Но никак не мог докопаться. Не мог – и все!

Помогла… Зоя. Во время наших кинопоходов по советским фильмам она обратила внимание на одну закономерность. В кинотеатрах рабочих районов советские фильмы можно поймать только в будни. А по субботам и воскресеньям туда лучше не соваться: во всех кинозалах крутят одну только иностранщину.

– Как… Как ты сказала?

Я с головой забрался в подшивки газет, где печатались программы кинотеатров. По пятницам и выходным дням советских фильмов нигде нет. Только в центре.

А когда рабочие ходят в кино? Именно вечером в пятницу и в выходные, причем со всеми домашними: с женами, детьми, даже с бабушками! А их по этим дням угощают здесь Голливудом.

Вот тебе четыре дня и три! Вот тебе пять зрителей и разнесчастный один-единственный…

Вообще за эти месяцы Зоя здорово изменилась. Она больше не жалась незаметно в своем уголке перед гуркинской дверью, а стала настоящей хозяйкой канцелярии:

– Матьяш, с тебя отчет о вчерашнем митинге партии мелких хозяев.

– Товарищ Франкович, перевод статьи Ракоши вы должны были сдать еще вчера.

– Ланин, машина из седьмой комендатуры ждет перед воротами уже, наверное, минут двадцать!

Но все так же старательно била по клавишам пишущей машинки. Только теперь уже не двумя пальцами, а десятью.

– Похвалиться? Скоро начну пробовать слепой метод. Страшновато, правда.

– Нем бой (Нем бой – венгерская идиома, примерно соответствующая русской «не беда», «не так страшно»), хвост трубой! – подбодрил я.

И хотел было ринуться в столовую, перехватить, что попало, и опять бежать к бой-скаутам. Там предстояли выборы, гнали старое реакционное руководство, и далеко не все обстояло благополучно.

– Погоди минутку, – остановила Зоя. – У тебя сегодня утром у скаутов случаем уши не горели?

– А что?

– Гуркин тебя так нахваливал.

– На совещании отдела?

– На совещании со мной, – губы Зои чуть шевельнулись в улыбке. – Ты и умный, ты и симпатичный, ты и добряк, каких мало…

Вот теперь у меня и в самом деле зарделись уши.

– А ты?

– Сказала, характер ужасный. Вспыхиваешь ни с того ни с сего как спичка. А что, неправда?

– Но тут же отхожу. Верно?

Она рассмеялась:

– Вы что, с Гуркиным сговорились? Это он тоже сказал.

– Сговорились? По-твоему, я его свахой подослал?.. И какой же итог?

– Итог последует в письменном виде.

– Ну хоть намекни! Я никому не скажу – слово офицера.

– Не имею права. Идет под грифом «совершенно секретно»…

Начало осени принесло Гуркину новые хлопоты. Он то мчался на своем сверхмощном кабриолете «шкода люксус супериор» (говорили, что их было сделано на заводе «шкода» всего четыре экземпляра лишь на заказ; гуркинский принадлежал прежде румынскому королю Карою) в город Баден под Веной, где размещался штаб нашей Центральной группы войск. То к нам из Бадена кавалькадой прикатывали на своих трофейных красавцах важные чины в генеральских званиях и надолго запирались в гуркинском кабинете, выставив перед дверью энкавэдэвских часовых, которые, к моему неудовольствию, все как один неотрывно пялились на Зою.

Что-то происходило непонятное.

Как-то я прямо спросил подполковника Гуркина, что бы это все значило. Он недовольно поморщился:

– Типичный пример того, как ведомственные амбиции берут верх над здравым смыслом. Требуется разместить в Будапеште еще одну боевую часть, а наши генералы никак не могут столковаться с новыми венгерскими властями. Что подходит одним, не устраивает других. И наоборот. Благо одни бы только венгры упрямились – наши генералы тоже не могут между собой договориться.

– А мы тут при чем? Чем провинились?

– Имейте в виду, старший лейтенант, кто званием ниже, тот всегда виноват.

А вскоре после этого разговора я некстати попал в кабинет начальника, когда его яростно бомбил по телефону комендант Будапешта генерал Замерцев. У того голос тонкий, пронзительный. В кабинете все слышно, что он кричит в трубку, не сдерживая эмоций.

– Мало я тебе помогал, Федор Алексеевич? А теперь, когда настал твой черед хоть в этом малом помочь мне, ты, понимаешь, юлишь, крутишь, вертишь, все норовишь остаться в сторонке…

Я поспешно развернулся на сто восемьдесят.

– Фу! – отдувался Гуркин, подавая мне резкие знаки, чтобы не уходил, остался в кабинете. – Ну что я могу, товарищ генерал?

– Организовать ты можешь, вот что! – продолжал кричать Замерцев. – Юбилей какой-то придумать, самодеятельность, понимаешь, вечер… Да мало ли что!

– Никогда в жизни самодеятельностью но занимался.

– Ну вот что я вам скажу, товарищ Гуркин! – Судя по визгливым ноткам, прорывавшимся в голосе, и по переходу на «вы», Замерцев разозлился не на шутку. – Не хотите помочь – не надо. Но знайте и вы!.. – и, видимо, хлопнул в сердцах по рычагу. Сразу стало тихо и неловко.

Гуркин с удивлением посмотрел на замолкнувшую трубку. Повертел в руке, подул, прислушался. Положил на место.

– Разъярился старикан, – покачал головой. – Видно, допекло не на шутку.

– Что он так? – позволил я себе сдержанно поинтересоваться услышанным.

– Да все те же квартирмейстерские дела… Ладно, отставим до следующего звонка и вернемся к делам текущим. Вы, вероятно, по поводу завтрашней командировки в Сегед?

– Так точно, товарищ подполковник. Приказано было перед отъездом зайти.

– Да, у меня для вас поручение к коменданту Серову. Вот письмо. А на словах передайте…

Телефон так больше и не зазвонил, хотя во время всей дальнейшей нашей беседы Гуркин то и дело поглядывал на него.

А к концу разговора не удержался и сказал:

– Да, разозлился Замерцев основательно. Придется что-то предпринять…

Вернулся я из Сегеда через два дня измученный, усталый и недовольный – не все запланированное удалось провернуть.

Гуркин выслушал меня, помолчал необычно долго – я уж подумал: не второй ли ковер? Но последовало и вовсе неожиданное:

– Не обижайтесь, старший лейтенант, я хочу спросить об очень личном. Не возражаете?

Я пожал плечами.

– Какие у вас отношения с Зоей?

У меня привычно вспыхнули щеки. Как ни странно, но особенно горела та, что пострадала от давнего рукоприкладства в кинотеатре.

– Хорошие, – ответил я.

– Отличная девочка. Я бы на вашем месте маху не дал. Женитесь: будет жена у вас, каких мало.

Я остолбенел. А Гуркин, обычно такой деликатный, продолжал лезть напролом совсем уж не в свое дело:

– Я поговорил тут с заведующим консульского отдела. У них остался всего один чистый бланк свидетельства о браке. Я попросил его сохранить для вас. Правильно, как вы считаете?

Земля подо мной ощутимо дрогнула, Конечно, я бы женился на Зое без всяких раздумий. Но какое до этого дело Гуркину? Да и Зоя что скажет? Это же не в киношку сбегать.

– С ней я тоже потолковал, – Гуркин словно подслушал мои мысли. – И еще потолкую. Но действовать все-таки придется вам, вы же понимаете. И немедля! – он посмотрел календарь. – Вот в субботу и сыграем свадьбу. С девочками из кухни я уже говорил. Они просто в восторге. Да и все наши будут в восторге… Ну, старший лейтенант, решайтесь. Последний бланк! Когда им еще из Москвы пришлют, может, год ждать придется… А теперь, пожалуйста, пришлите мне Зою.

Я все так же молча повернулся и вышел. Ноги пружинили в коленях, словно там ослабли шарниры. Конечно, когда под ноги кидают такой пышный ковер…

– Иди! Зовет!

Она посмотрела на меня округлившимися глазами, вероятно, удивляясь моему несколько странному виду, и взяла папку, в которой у нее лежали материалы на подпись.

– Что, влетело?

– Тебе тоже влетит…

– Мне? За что?

– А он сверху видел, как мы в скверике целовались.

– Что-о? Ох, позорище! – и пошла в кабинет нерешительно, сантиметр за сантиметром, потянув на себя дверь.

Я сел в кресло и стал ждать.

Ждал минуту. Другую. Третью.

Из кабинета ни звука.

Еще ждал. Мне казалось – время остановилось.

Все так же тихо.

Что они там – поубивали друг друга?

Ни звука из-за тяжелой дубовой двери…

Наконец тяжелая золоченая ручка медленно опустилась вниз.

Идет!

Я моментально состроил надлежащее случаю, как мне казалось, выражение лица: насмешливо улыбающееся.

Зоя была удивительно спокойна. Лишь в зеленых глазах плясало что-то мне непонятное.

Сейчас прошелестит ее тихий смешок: представь себе, что Гуркин надумал.

Но она лишь спросила:

– А черный костюм у тебя хоть есть? Или думаешь обойтись гимнастеркой и сапогами?

– А что? Если подшить чистый воротничок, а сапоги хорошо надраить…

– Перестань! Я серьезно.

Но я никак не мог заставить себя поверить в неожиданно возникшую ситуацию. Розыгрыш?

– Ну, если продолжать в твоем духе, то на выходе синий костюм в полоску. Портной из дома напротив обещал закончить к следующей неделе. Закончит к субботе – я с него не слезу. А твое подвенечное платье? – я все еще верил и не верил, и поэтому страховался иронической улыбкой. – Ты хоть в этом сарафанчике очень миленькая, но по нашим строгим правилам невеста должна быть обязательно в белом.

– За это, как ни странно, берется сам Гуркин. Говорит, в военторге для него уже отложен материал.

И тогда я поднялся с кресла, подошел к ней вплотную. Обнял и поцеловал прямо в губы.

Раздался взрыв.

Ой, не пора ли хвататься за щеку?

Но боли не последовало.

Это был взрыв аплодисментов. Аплодировали, улыбаясь и смеясь, наши ребята, почему-то все разом собравшиеся в рабочей комнате. По своим ли делам или что-то им уже было известно?

В субботу утром я проснулся оттого, что меня сильно, беспрерывно, неотвязно трясли. Открыл глаза, хотя очень не хотелось: вчера мои коллеги устроили мальчишник, понавливали в меня всякой убойной смеси, и я еще не вполне отошел.

– Зоенька, ты злоупотребляешь положением невесты. Так обращаться с мужчинами имеют право только полноценные жены.

– А ты, я гляжу, ко всему прочему еще и горький пьяница! Имей в виду: когда нас будут венчать, я скажу «нет».

– А мой костюм в полоску? А подвенечное платье? Нет, нет, поздно уже! – и взял ее за руки. – Мир, мир, мир! И для верности скрепим его поцелуем.

– Успеется еще, нацелуемся, А сейчас поднимайся скорей! Из консульского отдела звонили. Если мы сейчас не приедем, может уплыть последний бланк. Появился какой-то серьезный конкурент с боевой ППЖ.

Я мигом вскочил с постели.

Свидетелями были Гуркин с Афанасьевым. Пока шло оформление брака, за дверью консульского отдела громко топтались наш неудачливый соперник в высоком звании с невестой и многочисленные свидетели – все они уже были под хорошим шофе.

– Ой, что я ему скажу? – морщил лоб знакомый чиновник консульства, заполняя последний бланк.

– Что пьяных не регистрируют, – тут же нашелся майор Афанасьев. – Пусть следующий раз приходят трезвыми в стельку. А это у них, похоже, не получится никогда.

Возвращаясь в отдел (а ехали мы, разумеется, на роскошной гуркинской «шкоде»), Гуркин вручил Зое букет цветов и произнес как бы между прочим:

– Учтите только, на свадьбе будут многочисленные гости и с моей стороны.

– Ну как же, – солидно отозвался я, как будто уже не раз женился. – Посаженый отец имеет полное право.

Тогда я еще не подозревал, во что это все выльется.

Лишь слегка шевельнулось и тут же исчезло щемящее чувство нереальности происходящего.

После обеда позвонили от скаутов – опять взбунтовалось старое руководство и заварилась буча.

Перескакивая через три ступеньки, я слетел по полукруглой лестнице в рабочую комнату сказать Зое, чтобы не волновалась. Я успею, буду обратно самое позднее через час.

На месте ее не оказалось.

Опять взлетел наверх в комнату, где она жила со старушкой Абеловской.

Не постучав, рванул дверь и замер на месте.

Шла последняя доделка свадебного платья. Портниха из оперного театра, приглашенная Гуркиным, ползала на коленях с полным ртом булавок.

Зоя, вся в белом, одарила меня мимолетной улыбкой и, медленно поворачиваясь, сказала:

– Покиньте помещение, товарищ, посторонним не разрешается.

Покорно отступив в коридор, я уставился на закрытую дверь на манер барана из поговорки.

Я по-настоящему перепугался.

Она была прекрасна!

Неужели она станет моей женой? Быть такого не может! Что-то тут не так, что-то не так.

Опять навалилась щемящая тревога. Я сорвался вниз с лестницы к огромному венецианскому зеркалу в холле.

Вот он я. Не низкий, не высокий, не брюнет, не блондин. Не урод, но и не сказочный принц – это уж точно! Обыкновенный старлейт в необжитом еще, а потому и неудобном штатском костюме…

И она пойдет за меня? Не пойдет!

Дурак! Какого черта – пойдет! Уже пошла! Вон оно свидетельство о браке. С подписями, с печатью. И две фамилии, ставшие теперь одной.

Боже! Неужели все начинающие мужья такие идиоты!

И я понесся к телефону звонить своим скаутам. Я заболел, свалился с крыши, попал под трамвай! Я умер, наконец! Умер, умер – имею право хотя бы раз в жизни!

Пусть сегодня без меня обойдутся!

Ближе к семи вечера нас с Зоей при полном параде выставили в холл встречать гостей. Собственно, встречать надо было только гуркинских. Наши же, отдельские, расфранченные и надушенные, толпились здесь же, возле нас, отпускали разного рода шуточки, в том числе и весьма двусмысленные. А мы были вынуждены натянуто улыбаться, нервно переступая с ноги на ногу и украдкой облизывая сохнущие губы. Ох и трудно, оказывается, быть объектом такого дружеского внимания!

Но вот из вестибюля ввалился ошалелый майор Афанасьев в парадном мундире:

– Едут! Едут! – и стал во фронт, по стойке «смирно», выпятив свою единственную медаль «За боевые заслуги».

Первым к подъезду подкатил трофейный монстр коменданта города. Из него появились подполковник Гуркин, военный комендант Будапешта генерал Замерцев, его заместитель по политчасти полковник Бедаха, статный кучерявый сердцеед гарнизонного масштаба. И остались на ступеньках, ожидая следующей машины. Вот и она, длинная, приземистая, вроде бы даже без колес. Степенно, не торопясь, выбрались один за другим два генерал-лейтенанта – член военного совета Центральной группы войск Крайнюков и какой-то мне незнакомый, седой, с целым иконостасом на груди – позднее я узнал, что это представитель Ставки из Москвы.

– Свадьба с тремя генералами, – шепнул я Зое. – Ну, держись теперь! Подарками завалят.

Но это было явно еще не все, так как приехавшие высокие чины присоединились к ожидавшим на крыльце подъезда. Бог ты мой! Неужели еще какой-нибудь маршал?

Однако подкатившие один за другим «форды» были с венгерскими номерами. Вышколенные шоферы в перчатках степенно обошли машины и в унисон распахнули дверцы.

Бургомистр Будапешта Ваш с двумя тощими чиновниками и такими же тощими портфелями. Министр иностранных дел Дьендеши с точно такими же двумя чиновниками и тоже с портфелями каждый.

– Число подарков растет катастрофически, – сказал я Зое. – Зови Матьяша на подмогу. Но самых ценных, смотри, ему не отдавай.

– Держи карман пошире! Эти не разорятся.

И верно, я зря беспокоился. Генералы – военные и штатские – учтиво поздравили нас, пожали руки. Но подарки из рога изобилия не посыпались. Лишь бургомистр Ваш преподнес букет цветов. Сказал невесте:

– От нас, – и показал пальцем на себя и Дьендеша, Чтобы генералы к букету не примазались, что ли?

– А теперь – милости просим к свадебному столу, – провозгласил Гуркин после краткой заминки, пошептавшись с Замерцевым.

И мы тронулись церемонной процессией в столовую, хитроумно превращенную в просторный зал. Впереди я под руку с Зоей. За нами Гуркин со своими гостями. Потом все остальные, озадаченные не меньше нас нашествием генералитета.

И расселись за огромным раздвинутым столом – тоже не как попало. Во главе, разумеется, жених и невеста. Рядом – Гуркин в качестве посаженого отца. Впрочем, он не столько сидел, сколько носился к другому концу стола, где согласно чинам восседали высокие гости.

Первый тост доверили произнести генерал-лейтенанту Крайнюкову:

– За счастливую брачную жизнь Зои и… – он склонился к Гуркину, тот торопливо прошептал что-то на ухо, – и Льва! – и весьма умело влил в себя полный стакан водки.

И пошло! Выпив, стол загудел, стал требовать традиционное "горько!", потом еще. И еще, и еще. Мы с Зоей трудились в поте лица.

Словом, свадьба становилась на обычные рельсы. Танцевали здесь же, в столовой, под звуки мощной радиолы. Дородный подполковник Макаров, тоже заместитель Гуркина, убежденный бездельник, менял пластинки, стараясь протолкнуть без всякой очереди свою обожаемую «Ослиную серенаду», которую он мог слушать часами.

И вдруг в самый разгар свадьбы, когда все дрожало от пляса и веселых выкриков нашей братии, мы заметили, что на противоположном фланге стола исчезли не только генералы и бургомистр с министром, но и их безликие секретари, сидевшие до этого чинно и беспристрастно, с прямыми спинами и портфелями у ног.

– Зоя! Тревога! – шепнул я невесте, да какого черта невесте, теперь уже законной жене: брачное свидетельство так и осталось лежать во внутреннем кармане моего полосатого пиджака. – Дверь нашей комнаты заперта? Золотое кольцо на пальце? Нет, ты проверь, проверь!

– Все шуточки! Давай лучше поцелуемся.

– Так ведь «горько!» вроде не кричат.

– А мы авансом, – разошлась моя милая женушка. – Как ни крути, а ведь все равно придется.

И все-таки любопытство так и подстегивало меня. Куда, интересно, девался генералитет? Машины их как стояли, так и стоят во дворе.

Я выскользнул из зала в рабочую комнату. У кабинета Гуркина застыл часовой.

Все окончательно встало на свои места.

И я вернулся в зал.

– Куда это ты исчез, интересно? – Зоя раскраснелась, милые золотые кудряшки рассыпались по обеим сторонам лица. – Тут уже раз пять вопили «горько!». А мне что, с Матьяшом целоваться?

– Только посмей!..

И я поспешно приступил к выполнению своих обязанностей.

Свадьба ела, пила и плясала.

Гуркин присоединился к нам часов в одиннадцать. Улыбающийся, довольный.

– Проводили, товарищ подполковник?

– Точнее, выпроводил. Крайнюков сюда рвался, но я сказал, что неудобно. Есть такая английская поговорка: «Уходя – уходи и не забудь выключить за собой свет»… Подполковник Макаров, давай своего «Золотого осла»! Имеет же право посаженый отец хоть раз за всю свадьбу сплясать с невестой…

И он, хохоча и привычно подскакивая, понесся с Зоей по блестящему паркету.

Часа в два ночи нас шумной и веселой гурьбой проводили в комнату, вернее, полторы, которая на ближайшее время становилась нашим собственным домом. Матьяша отсюда перевели к другому «холостяку», Ланину, а Франкович, заранее предвидя такой поворот событий, уже давно перебрался к своей венгерской «баратнэ» – подружке, за два квартала отсюда. Заставили меня, как и полагается, перенести Зою через порог, пожелали, дружно хохоча и подмигивая, «очень спокойной ночи».

Когда мы остались одни, я сказал:

– А ведь я все еще жду.

– Чего же, интересно?

– Я жду, когда, наконец, ты произнесешь просто, ясно и понятно: «Я тебя люблю». За все время, что мы знакомы, я не слышал этого ни разу.

– Не слышал и не услышишь, – Зоя сбрасывала ставшие после таких переплясов чуть тесноватыми туфельки.

– Почему?

– Я вышла замуж не за тебя, а за идеальный образ мужчины, обрисованный с помощью красноречия подполковника Гуркина и не имеющий к тебе ни малейшего отношения.

– Ах так! Идеального захотела? Принца? Бургомистра? Министра? Генерал-лейтенанта?

И пошла у нас веселая возня.

А утром я проснулся от сильного стука в дверь. По ней вроде бы молотили ногами. Комната была залита солнцем. Я забыл вчера опустить шторы.

– Кто стучится в дверь ко мне? – прохрипел я страшным басом.

– С толстой сумкой на ремне, – продолжил слегка дребезжащий голосок моей половины.

– Полной выпивки, закусок…

– Боже мой, – простонала Зоя. – Он еще может думать о выпивке… Нет, не зря я все-таки боялась. Вот словно предчувствовала.

– Вставайте, вставайте поскорее! – раздался приглушенный толстой дверью голос майора Афанасьева. – Гуркин к себе срочно требует.

– Который час?

– Доспались уже, позднее некуда!

– Так Гуркин же сам вчера сказал, что можем сегодня спать сколько влезет.

– Значит, вчера одно, сегодня другое. Поднимайтесь и бегом к нему. Оба! Там генерал Замерцев ждет.

– Подарки привез, – сказал я Зое. – Вот видишь, говорил я тебе, что генералы в общем-то вполне приличные люди.

Минут через пятнадцать мы стояли рядком, словно провинившиеся, на ковре в необъятном кабинете начальника. Гуркин, заложив руки за спину, прохаживался возле «картинной галереи» – стены, на которой были развешаны творения видных венгерских художников. Сбежавший граф, которому раньше принадлежал дом, был запойным любителем живописи. А генерал Замерцев, посверкивая угольками маленьких глаз, сидел, развалясь, как хозяин, в кресле за письменным столом нашего начальника.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор! – поприветствовал я по-военному, хотя был во вчерашней полосатой тройке.

– Здравствуйте, здравствуйте, молодожены, – почему-то заговорщицки усмехнулся Замерцев.

И, тяжело поднявшись с кресла, тоже стал по стойке «смирно».

– От имени командования Центральной группы войск объявляю вам благодарность в приказе (приказ оформлю завтра, сегодня воскресенье, вся моя канцелярия за город разбежалась) за отлично проведенное представление, прямо-таки настоящий спектакль. Вы, конечно, догадываетесь, ребята, – перешел он на менее официальный тон, – что политика делается не только в министерских кабинетах. Если на этот раз нам удалось вчера сравнительно безболезненно разрешить довольно кусачий вопрос, то тут, я скажу, ваши заслуги просто неоценимы. И ваши, Федор Алексеевич. Создать, понимаешь, как на сцене, такую непринужденную обстановку настоящей свадьбы, смягчить суровые души, склонить всех действующих лиц к уступчивости…

Мы с Зоей ошеломленно переглядывались.

– Товарищ генерал считает, что это была инсценировка, – пояснил, едва заметно усмехаясь, Гуркин.

– Что значит – считаю? – недовольно выпятил губы генерал. – Я что, по-твоему, не могу отличить жизни от произведения искусства? Навешал себе кучу картин, – он кивком указал на «галерею», – и считает теперь, что все понимает в жизни. А другие так ни бум-бум!

– Левушка, свидетельство с вами? – спросил Гуркин.

Я молча похлопал себя по карману.

– Продемонстрируйте, пожалуйста, генералу.

Замерцев, шевеля губами, прочитал короткий емкий текст. Повертел свидетельство в руках, прочитал снова.

– Так это что? Значит, они…

– Со вчерашнего дня – муж и жена, – заключил Гуркин, уже не скрывая улыбки. – А что – плохая пара?

– Пара – дай боже, пара хоть куда, – растерянно мямлил генерал. И вдруг взорвался: – Ай-яй-яй! В какое положение ты поставил меня, Федор Алексеевич, об этом ты подумал? И генерал-лейтенанта Крайнюкова, и представителя Ставки! Венгры хоть догадались клок сена захватить. А мы… Ай-яй-яй! Выставил ты нас в хорошеньком свете, нечего сказать! Мужики, мужики, понимаешь, неотесанные, хоть и с большими звездами на погонах… – нервно постучал он пальцами по стеклу на столе. – Вот что мы сделаем для ликвидации этой нелепицы. Вот что сделаем! – у генерала вдруг загорелись глазки. – Будут подарки – какого черта! После свадьбы, но будут. Так тоже можно. Итак, жалую вам, други, от всей нашей честной генеральской компании тридцать бутылок шампанского. Сегодня воскресенье – завтра же присылайте машину. А? Что теперь скажешь, Федор Алексеевич? – торжествовал он.

– Ну, товарищ генерал…

– Споите мне мужа! – тяжело вздохнула Зоя.

– А ты на что? А жена молодая на что? – отпарировал генерал, очень довольный своей придумкой. – Бери, забирай все шампанское себе и выдавай на праздники по штуке. Ну, поздравляю еще раз от всей души!

Он долго тряс нам руки, все поглядывая на Зою. Видно, очень уж хотелось чмокнуть, но не решался.

Надо было вчера, товарищ генерал. Поезд уже ушел!

Через год у нас с Зоей родился первенец, сын. Назвали Анатолием – в честь ее семнадцатилетнего брата, погибшего в моих родных местах, в Латвии, в последний год войны.

Близких родных у нас не осталось. Ни у нее – мать умерла задолго до войны, отца тоже убили на фронте. Моих же родителей в самом начале войны фашисты расстреляли в латвийской тюрьме.

Так что нам предстояло продолжить род.