Обычный осенний день. На улице пасмурно, сыро. Собирается дождь. Брр!
Хорошо бы сейчас пристроиться у тёплой печи и унестись вслед за героями какой-либо книги в неизведанные жаркие страны. Но увы! Приходится сидеть в холодном неуютном классе, где всё знакомо до мелочи, до приторности.
Вот зияет на стене чёрная классная доска, похожая на квадратную пасть. Над ней большой медный крест с распятым пластмассовым Христом. У спасителя отбит нос и часть тернового венца. Прошлой весной ему в голову угодил случайный камень, пущенный через окно неизвестным малолетним нечестивцем…
Вот учительский стол с двумя обгорелыми пятнами, похожими на Африку с Мадагаскаром – недавно Юрка Пуринь подложил кусок фосфора под классный журнал и чуть было не наделал пожар…
Вот…
– Идёт, идёт!
Я вздрагиваю от этого громкого крика. Маленький, юркий Романовский бежит от двери к своей парте на «Камчатке». Он сегодня дежурный и отвечает за порядок в классе.
Сразу становится тихо. Госпожу Раудупс, преподавательницу латышской литературы, боятся даже самые отчаянные сорви-головы нашей гимназии.
С шумом распахивается дверь. В класс влетает тощая пожилая женщина. У неё вытаращенные глаза, длинный тонкий нос и короткая мальчишеская причёска. Учительница с силой швыряет на стол портфель, наполненный книгами:
– Кто дежурный? – визгливо кричит она, топнув ногой в мужском полуботинке. И тотчас же приказывает:
– Молитву!.. Живее, ну! Романовский дрожащим голосом начинает:
– Отче наш…
Мы все стоим, набожно сложив руки и опустив глаза. Раудупс сегодня не в духе. Когда она в хорошем настроении, то здоровается с нами. Если же урок начинается с криков и молитвы – значит будут сегодня и двойки, и колы, и прочие гимназические неприятности.
В первую очередь достанется, конечно, мне. И всё из-за этого жабьемордого Вирзы – придворного стихоплёта Ульманиса (Ульманис – фашистский правитель буржуазной Латвии).
Вирза – кумир нашей Раудупс. Урока не проходит, чтобы она, полузакрыв глаза и мерно покачиваясь, не читала вслух его бессмысленные, слащавые стихи. А прошлый раз, уже перед самым звонком, она вдруг учинила допрос: читали ли мы какие-то там новые стихи Вирзы. Меня она спросила первым. Разумеется, я эти стихи не читал. Надо было соврать и начать расхваливать: как чудесно, как прекрасно! Все так делают. Но меня словно кто за язык потянул:
– Не читал!
Раудупс выпучила свои белёсые глаза:
– Почему?
Ещё можно было спастись: прикинуться простачком, сказать, например, что еле хватает времени на приготовление уроков. Но я уже не мог остановиться:
– Не люблю я Вирзу. Вот Райнис – другое дело…
Класс загудел, словно мотор. А Раудупс стукнула кулаком по столу, приподнялась… Я даже струхнул – а вдруг ударит! Но она снова села, процедила сквозь зубы: «Невежда!» и схватилась за ручку. И сразу же по классу пронёсся шёпот:
– Единица! Единица!
Но боюсь, что одной только этой единицей не отделаться. Раудупс будет теперь придираться ко мне на каждом шагу.
– …Аминь! – бойко заканчивает Романовский. Он торопливо крестится, низко кланяясь классной доске. Затем садится, с победоносным видом оглядываясь по сторонам. Шутка сказать! Ни разу не запнулся, читая молитву!
Снова Б классе воцаряется мёртвая тишина. Будет рассказывать или вызывать? Вот мучительный вопрос, на который каждый из нас с напряжением ждёт ответа.
Раудупс рывком открывает портфель, вытряхивает оттуда груду книг и разбрасывает по столу. Класс облегчённо вздыхает. Всё в порядке! Сейчас она начнёт говорить.
Но тут неожиданно раздаётся:
– Озолс!
Так я и знал! Она не оставит меня в покое.
– Слушаю, госпожа учительница.
Вскакиваю с места, выхожу в проход между партами и застываю. Каблуки сдвинуты, руки по швам.
– Вас вызывает господин директор. Сейчас же идите к нему в кабинет.
Директор? Быстро перебираю в памяти все свои прегрешения за последние дни. Как будто ничего особенного! Разве только директор узнал, что, несмотря на его строжайшее запрещение, я вчера вместе с отцом смотрел в «Палладиуме» советский кинофильм «Чапаев». Нет, этого не может быть!
Направляюсь к двери.
В классе тишина. Все смотрят на меня. Учительница добавляет:
– Книги, книги свои заберите с собой. – В голосе Раудупс звучит злорадство.- Обратно не вернётесь. Ваш отец до сих пор не уплатил деньги за обучение.
Возвращаясь на место, слышу чей-то громкий шёпот:
– Ну и слава богу! Одним лапотником меньше будет! Хи-хи!
Моё лицо заливает краска стыда и гнева. Ну, конечно, это Петер Муйжелис – его манера хихикать.
Муйжелис – сын крупного заводчика. Он ведёт себя в гимназии нагло, заносчиво, как хозяин. Ему всё сходит с рук – сам господин директор ходит перед ним на цыпочках.
– Собирайтесь быстрее! – раздражённо кричит Раудупс. – Вы мне срываете урок.
Складываю книги стопочкой и перевязываю бечёвкой. Отец так и не сумел купить давно уже обещанный портфель. У матери совсем прохудились туфли и пришлось израсходовать с трудом собранные деньги на покупку новых…
– Ну и «портфель», – хихикает Муйжелис. Его поддерживают несколько дружков с первых парт:
– А ботинки, ботинки-то! Буцы!
– Наследный принц…
Губы у меня дрожат от обиды. Глаза заволакивает влагой. Но нет, слёз они от меня не дождутся!
Быстро выхожу, вернее, выбегаю из класса. Вовремя! По щекам заструились горячие капли.
Негодяи! Если бы их отцы получали за десять часов работы жалкие гроши, которых еле хватает на жизнь, что бы они тогда запели!
А Раудупс даже не пыталась сдержать их насмешки. Зато как она прикрикнула бы на меня, вздумай я ответить что-нибудь этому коротконогому тупице Муйжелису…
Что директору снова нужно от меня? Ведь отец был у него только вчера. Директор разрешил деньги за моё обучение вносить по частям, после каждой получки.
Сбегаю по лестнице на первый этаж и подхожу к кабинету директора.
– Можно?
– Это ты, Озолс? Войди, сын мой.
Директор сидит за большим письменным столом и читает свежий номер «Яунакас зиняс» («Янаукас зиняс» – реакционная газета в буржуазной Латвии). Сивые волосы, высоко поднимающиеся с двух сторон над лысым черепом, и острая бородка грязно-желтого цвета придают его лицу своеобразное выражение. Не без основания гимназисты прозвали его «Козёл».
Директор аккуратно складывает газету и откидывается на спинку кресла.
– Так вот, Озолс, – начинает он своим обычным монотонным голосом. – Я должен сообщить тебе печальную весть, сын мой.
Наш директор был в своё время каким-то деятелем в одной из религиозных протестантских общин. С той поры у него осталось это «сын мой», которое он употребляет кстати и не кстати. Злые языки утверждают, что даже своего отца, приехавшего к нему погостить из деревни, директор при встрече тоже по привычке назвал «сын мой».
– Вчера ко мне заходил твой отец. Содержание нашего разговора тебе, очевидно, известно. К сожалению, вы настолько мм… мм… бедны, что не можете даже уплатить за обучение в гимназии. Отец твой просил оказать ему милость и дозволить вносить причитающуюся сумму по частям.
Зачем он так старается унизить меня? Ведь это подло! Притом он просто лжёт. Отец никогда и никого не просил о «милости».
– Я сначала согласился, – продолжает директор, постукивая пальцами по столу, – но потом пришёл к выводу, что это нецелесообразно.
Он поднимается из-за стола. Выпрямившись во весь рост, подходит ко мне и кладёт руку на плечо. С трудом сдерживаюсь, чтобы её не сбросить.
– Сын мой! Мне кажется, что тебе лучше приобрести какую-либо специальность, чем учиться в гимназии. Что тебе может дать гимназия? В лучшем случае аттестат зрелости. Но ведь им сыт не будешь. Я понимаю: учение--свет, а неучение – тьма, стремление к образованию и прочее такое… Это очень и очень похвально. Но ведь, сын мой, надо реально смотреть на вещи. Жалование твоего отца весьма невелико, и ты создаёшь ему излишнюю обузу…
– Ну, конечно! В гимназии должны учиться одни лишь Муйжелисы! – вырывается у меня горькое восклицание.
Директор отдёргивает руку.
– Откуда у тебя такие мысли? В нашей прекрасной Латвии, слава богу, каждый имеет право на обучение, будь то богатый или бедный, как ты… Неужели ты так и не понял, Озолс, что я имел в виду твоё же благополучие? Ну что ж… Не хочу тебе навязывать своё мнение. Если желаешь, можешь продолжать учёбу. Но только передай отцу, чтобы он в течение трёх дней внёс шестьдесят латов (лат – денежная единица в буржуазной Латвии. В 1 лате 100 сантимов). Иначе я буду вынужден отчислить тебя из гимназии.
Молча поворачиваюсь.
– Да… Вот ещё что, – бросает мне вдогонку директор,- пока отец деньги не внесёт, можешь не посещать занятия…
Выхожу из кабинета. Во мне всё клокочет от возмущения. Какой лицемер! Моё благополучие он имеет в виду! И эта смехотворная трёхдневная отсрочка. Ведь он прекрасно знает, что отцу неоткуда взять сейчас шестьдесят латов.
Бедный отец! Он так хочет, чтобы я получил хотя бы среднее образование, отказывает себе во всём. Даже бросил курить, чтобы сэкономить ещё немного денег. Ничего не получается! Господам не нравится, когда «лапотники лезут в образованные».
– Что, парень, беда? – спрашивает школьный сторож Эйзак, заметив моё расстроенное лицо.
Он сидит на низком стульчике у входной двери за необычным для мужчины занятием. Эйзак слывёт страстным любителем вязанья. «Старый чудак!» – смеётся над ним Муйжелис. Ему и в голову не приходит, что это «чудачество» Эйзака вызвано лишь глубокой нуждой.
– Беда, Эйзак. Вероятно придётся бросать учёбу. «Козел» требует денег, вынь ему да положь! А где их взять?
Сторож сочувственно качает головой и вздыхает:
– Ох-ох! Нелегко простому человеку детей выучить. Вон у меня дочка. Так хорошо играет на пианино. В консерватории все говорили: «Способная очень… далеко пойдёт». А не стало чем за неё платить: – сразу выбросили. Как убивалась девочка!
– Где же она теперь?
– Теперь? – Старик безнадёжно машет рукой.- В горничных, вот где… Когда эта история с консерваторией у неё приключилась, подошла к ней мадам Квиесис, жена какого-то музыкального начальника. Ну там, ах да ох, какое несчастье и всё такое. А потом говорит: «Ты, Мирдзинь, не горюй. Я тебя как родную полюбила. Пойдём к нам, поживи немного. Детей у нас нет, будешь за дочку. Пианино у нас прекрасное, упражняйся, сколько хочешь. Муж за тебя в консерватории похлопочет. Всё будет хорошо».
Мирдза моя и пошла. Ну, поначалу и впрямь всё ладно было: «Мирдзинь» да «Мирдзинь». Мадам платье своё старое девочке подарила. А потом пошло: «Мирдза, в гостиной прибери», «Мирдза, посуду помой». Дальше – больше. Не успела Мирдза опомниться, как оказалась у Квиесисов вроде бы бесплатной горничной. Одним утешалась: пианино у них уж больно хорошее, какой-то там заграничной фабрики… А вчера пришла девочка ко мне вся в слезах: мадам Квиесис запретила ей на пианино играть. Дескать, голова у неё болит, когда музыку слышит. Дочка заявила, что уйдёт. Так эта старая ведьма ей говорит: «Никуда не пойдёшь. Сначала свой долг отработай: за еду да платье…» Вот она господская ласка какая. Но ничего, отольются кошке мышкины слёзки…
Улица встречает меня унылой серостью. Природа словно повесила нос. Моросит противный мелкий дождь. Тускло поблескивает влажная мостовая, выложенная прямоугольными гранитными плитами. Даже обычно яркие кричащие вывески магазинов как будто затянуты серой пеленой.
Я долго ещё раздумываю над словами Эйзака. «Отольются кошке мышкины слёзки…» Отольются ли? Будет ли отплата? Конечно, будет. Рядом с нами великая страна, в которой это уже произошло – Советский Союз. Там рабочие прогнали всех нашейников и сами взяли власть.
Недаром так разъярился Муйжелис, когда я недавно сказал, что в Советском Союзе не надо платить за учение. «Не разводи тут агитацию… Я директору пожалуюсь!..» Весь белый сделался, затрясся от злобы.
Ох и не любят такие муйжелисы Советский Союз! Не любят его и боятся. И коммунистов тоже боятся, потому что коммунисты борются против буржуев, хотят, чтобы и у нас рабочие и крестьяне были хозяевами страны.
Смелые они люди, коммунисты. Их выслеживают, арестовывают, судят, сажают в тюрьмы, посылают на каторгу. А они всё равно своё делают. В Риге всё чаще и чаще появляются коммунистические листовки. За последнее время я находил их и в коридоре нашего дома, и на улице, и даже в гимназии. В этих листовках открыто пишут то, о чём люди осмеливаются говорить лишь шёпотом.
Эх, жаль, что я не знаком ни с одним коммунистом. Тогда бы знал, что делать!
Подхожу к шумному, оживлённому перекрёстку. На часах, вывешенных у ювелирного магазина Валдмана, ещё только три. Куда идти? Спешить домой незачем. «Порадовать» мать я успею вечером.
Пойду-ка на завод, сообщу отцу. Может быть, он сумеет что-нибудь предпринять.
Задумавшись, забываю посмотреть на сигнал светофора и направляюсь через улицу.
– Эй, эй! Поберегись!
У самого моего уха раздаётся громкий окрик шофёра. Бросаюсь в сторону. Пронзительный визг тормозов… Кто-то крепко схватывает меня за рукав. И вот я уже на тротуаре. Растерянно мигая, смотрю на своего спасителя.
– Что, парень, несчастная любовь? Или, может быть, тебя лишили наследства? – обеспокоенно спрашивает он. В голосе слышится такое участие, что я машинально отвечаю:
– Что вы! Какое там наследство! Просто замечтался…
И только сейчас замечаю в его голубых глазах искорки смеха. Господи, только олух не поймёт, что он шутит!
– Ой, простите, господин… Мне показалось, вы серьёзно… Спасибо вам большое. Если бы не вы, я попал бы под автомобиль.
Мужчина шутливо отмахивается рукой. Какая у него приятная, располагающая улыбка! Он оглядывается по сторонам.
– Знаешь что,- доверительно, как бы по секрету, говорит он мне,- давай-ка немного пройдёмся вперёд. Иначе мне вручат медаль за спасение погибающих, а тебя оштрафуют за нарушение правил уличного движения.
Действительно, вокруг нас собралось уже немало зевак. Издалека медленно приближается высоченная фигура в сером мундире – полицейский.
– Тебе в какую сторону? – спрашивает меня спаситель.
– На завод «Электротехника»… Отец там работает, – поясняю я.
– Вот так совпадение! И мне тоже в те края. Выходит, я себе попутчика вытащил из-под колёс. Ну, пошли.
Может быть, вы моего отца знаете? – спрашиваю я. – Его зовут Криш Озолс… А меня Имант.
– Нет, друг, не знаю. Я ведь чужой в тех местах. Просто иду навестить знакомого.
Несколько минут идём молча. Украдкой осматриваю своего спутника, ему лет двадцать пять. Худощавое лицо, приглаженные светлые волосы. В руке аккуратно завёрнутый пакетик. По виду служащий или безработный интеллигент. Таких сейчас много. В каждой газете под рубрикой «Ищут работу» сотни объявлений.
– Ну как, Имант, нравлюсь я тебе? – снова вполне серьёзно спрашивает он.
– Я… я…
Мне становится неловко. Как же он заметил, что я смотрю на него?
– Ладно, ладно, парень, – улыбается мой спутник. – Ты не смущайся. Это у меня привычка такая: говорить серьёзно весёлые вещи. Но зато серьёзные разговоры у меня без смеха никак не клеятся. Такой уж характер.
Мы проходим мимо большого парфюмерного магазина. Из дверей выходят две расфранчённые дамы. До нас доносятся обрывки разговора:
– Почему же ты не взяла «Коти»?
– Ах, милочка, у них такой удушливый запах, а у меня сэрдцэ… А эти, «Мон ами» – они стоят свои сорок латов. Чудэсный эромэт…
Спутник чуть заметно подмигивает мне.
– Слышал?.. «Чудэсный эромэт»… Твой отец, наверное и за две недели столько не заработает.
– Да где уж там!
Чувство обиды и возмущения снова охватывает меня. С жаром говорю своему новому знакомому:
– Меня сегодня из-за шестидесяти латов директор из гимназии выгнал. Говорит, через три дня не принесёшь,- прощайся с учёбой. А эта госпожа плеснёт духи на своё бальное платье и думать о них забудет.
У меня вырывается тяжёлый вздох.
– Погоди, погоди, – заинтересовывается он. – Что-то я тебя не пойму. Как это – из гимназии выгнал?
Рассказываю ему о случившемся. Сначала коротко, а потом всё подробнее. Спутник слушает внимательно, не перебивая.
– Значит, старик-сторож сказал: «Отольются кошке мышкины слёзки»? – переспрашивает он, когда я заканчиваю свой невесёлый рассказ.
– Да.
– Как это понять?
– По-моему ясно! Что придёт время, когда нашим господам дадут по шее. Как было в России.
Мой спутник сдвигает брови.
– Тихо! Чего орёшь на всю улицу?.. Вот арестуют тебя, тогда запоёшь!.. Мышонок…
Опять мы идём молча. Центр города остался позади. Вот мост, а за ним сквер. Отсюда недалеко и до завода.
– Сегодня в сторожке дежурит этот старый ворчун Матиссенс, – высказываю я вслух свои мысли. – Опять придётся воевать с ним, чтобы пропустил к отцу.
– Постой, постой… А разве в сторожке не Петров?
– Неделя-то его. Но вчера, отец рассказывал, у Петрова был приступ аппендицита и его прямо с работы повезли в больницу.
– Гм… Это хуже…
Мой спутник останавливается.
– Давай-ка присядем на минутку, – предлагает он. – Ноги устали, я много ходил сегодня.
У самого выхода из скверика под большой липой мы находим почти сухую скамейку и присаживаемся. И только сейчас мне приходит в голову, что мой спутник, должно быть, очень хорошо знаком с заводом, где работает отец. Он знает даже Петрова, сторожа-инвалида, потерявшего ногу во время мировой войны. Не работал ли он когда-либо на заводе?
Хочу спросить его об этом, однако он опережает меня:
– Скажи, Имант, не знаешь ли ты мастера Приеде, Карла Приеде? Он тоже работает на «Электротехнике». Высокий седой старик.
– Приеде? Знаю, конечно. Он друг отца, часто бывает у нас.
– Правда? Тем лучше!.. Хочу тебя попросить оказать мне небольшую услугу. Сделаешь – и я готов тебя хоть ещё десять раз вытащить, даже из-под паровоза.
– Вовсе не обязательно, – смеюсь я. – Пока ещё я и так ваш должник.
– Так вот, слушай. Я тебе дам этот пакетик, а ты, когда пойдёшь к отцу, передашь его по дороге мастеру Приеде. И ещё скажешь ему, что договорённость остаётся в силе. Вот, собственно, и всё.
С любопытством оглядываю свёрток. Что в нём такое? Спутник, видимо, замечает мой взгляд. Он разворачивает пакетик. – Да, тут всё на месте.
Он снова завёртывает бумагу. Но я уже видел: в пакетике листки. Среди мелкого текста выделяются слова, напечатанные жирной краской:
КАК БОРОТЬСЯ С ПАРАЗИТАМИ… ПАТЕНТОВАННАЯ ЖИДКОСТЬ «ШЕЛЛЬ-ТОКС»…
«Шелль-Токс»… Да ведь это средство от клопов. Оно рекламируется сейчас во всех газетах.
Хо-хо! Значит, мой спутник – всего-навсего агент какой-то фирмы и хочет с помощью Приеде распространить эти рекламные листки на заводе. Ведь известно, что рабочие живут тесно и скученно. В их жилищах на окраинах города много клопов.
У меня пропадает всякий интерес к спутнику. Подумаешь, клопомор… Тоже нашёл занятие! Впрочем, возможно у него не было другого выхода, безработица так велика…
– Ладно, – говорю я. – Будет сделано. Давайте сюда. А если Приеде спросит от кого, что мне сказать?
На какую-то долю секунды он задумывается.
– Скажешь, что племяш передал.
Племянник? Никогда не слышал, чтобы Приеде упоминал о своих родственниках. У него один единственный сын, да и тот попал в «Централку» (Централка – Центральная рижская тюрьма, в которой содержались во времена фашистского режима политические заключённые) за коммунистическую агитацию). С тех пор старик живёт совершенно один. А тут – на тебе: племяш!
– Иди, иди, парень, – поторапливает меня спутник. – И смотри, передай побыстрее.
Он протягивает мне руку.
– Будь здоров! И больше не лезь под машину…
Направляюсь к заводу. Однако иду без особой спешки. Ничего не случится, если «клопиные листки» попадут к Приеде на несколько минут позже.
К моему великому удивлению на этот раз дело обходится без стычки с Матиссенсом.
– Ты к отцу, Имант? – спрашивает он меня. И тут же, не ожидая ответа, говорит: – Тебе сегодня повезло. Отец сейчас как раз во дворе. Иначе ни за что бы тебя не пустил.
Не пустил? Ну, это ещё как оказать!
Однако спора я не затеваю. Стоит ли тратить лишние слова? Я пройду и в следующий раз, и ещё раз, и ещё сто раз, если захочу. Ха, он не пустит!
Действительно, отца нахожу во дворе тут же рядом со сторожкой. Он воспринимает мой сбивчивый рассказ довольно спокойно.
– Так и знал, что твой директор слова не сдержит. Экий он всё же… Но ты, сынок, не горюй. Я уж тут поговорил кое с кем из товарищей. Это – не господа, всегда в беде выручат. Словом, завтра деньги будут. Перестань, перестань! -отстраняется он от моих слишком уж горячих объятий. – А теперь иди домой, наколи матери дров. Она уже давно просит, а я никак не соберусь.
На радостях чуть было не забываю о поручении моего спасителя. К счастью, Приеде сам подходит к отцу с просьбой:
– Нет ли у тебя спичек, Криш?.. А, здравствуй, Имант. Ты что тут делаешь?
– Ох, совсем забыл! – восклицаю я, не ответив даже на приветствие старика. – Дядя Приеде, вот вам посылочка.
– От кого? – удивляется старик.
– Племянник послал…
– А…
Передаю ему пакетик. Приеде открывает его, недовольно морщит лоб и опускает листки в широченный карман своего рабочего пиджака.
– Больше ничего он не передал?
– Сказал, что договорённость остаётся в силе.
Старик понимающе кивает головой.
– Ясно…
– Что там такое, Карл? – заинтересовавшись, спрашивает отец.
– Да так, ничего. Племяш тут с просьбой одной приходил, – уклончиво отвечает он… – Так дай-ка мне спичку, Криш.
Отец передаёт Приеде коробок спичек. Старик закуривает и отходит.
– Знаешь что, ты пока домой не ходи, – говорит мне отец. – Скоро конец работы, пойдём вместе. Обожди в сторожке…
Сидеть в сторожке мне не хочется. Опять этот ворчун Матиссенс будет читать проповедь о том, что нынешняя молодёжь забыла бога и обречена на вечные муки. Лучше выйти на улицу и походить вблизи ворот.
Так и поступаю. Заложив руки за спину, начинаю медленным, размеренным шагом прогуливаться по тротуару. Пять шагов вперёд, пять шагов назад. Вперёд – назад, вперёд – назад… Точь-в-точь, как «Козёл» в классе во время контрольной работы.
Вышагивать взад и вперёд приходится довольно долго. Терпение моё подходит к концу. Что же там отец? Когда он выйдет?
Но вот раздаётся протяжный заводской гудок. Пять часов вечера. Рабочий день окончен.
Через несколько минут открываются заводские ворота, и выходят рабочие. Впереди – старик Приеде. Он останавливается посреди узкой улицы, прикуривает. Вокруг него собирается небольшая группа. Она быстро растёт, рабочие заполняют всю улицу. Почему они остановились?
В центре толпы неожиданно появляется знакомое лицо. Да ведь это же мой спаситель!
– Товарищи! – с удивлением слышу я его громкий голос. – Подойдите поближе.
Товарищи! Он сказал «товарищи»! Но ведь только коммунисты так смело произносят это запрещённое слово.
Отчаянно толкаясь, локтями прокладываю себе дорогу поближе к оратору. Я должен услышать, о чём он будет говорить!
– Товарищи! – несётся над толпой. – Я к вам послан городским комитетом Коммунистической партии Латвии. Вчера ульманисовские газеты объявили,что с коммунистами в Латвии всё покончено. Наверное, вы тоже читали об этом. Вот городской комитет партии и решил провести сегодня митинги на крупнейших заводах Риги, чтобы разоблачить эту наглую и бессмысленную ложь. Ульманис и его клика не понимают, что коммунизм уничтожить невозможно так же, как невозможно уничтожить рабочий класс.
– Правильно!
– Верно говоришь! – кричит молодой парень рядом со мной и от восторга передвигает кепку на самый затылок.
– Товарищи рабочие! – продолжает оратор, когда возгласы прекращаются. – Мне нечего рассказывать вам о том, какие несчастья, какую тяжёлую жизнь принесла вам фашистская диктатура Ульманиса. Вам кричат: «Единство нации!» – и выжимают пот во много раз сильнее, чем прежде. Вам кричат: «Латвия – для латышей!» – и строят всё новые и новые тюрьмы, чтобы упрятать туда всех, кто хотя бы одним словом выкажет своё недовольство ульманисовским режимом. Вам кричат: «Вот она – латышская свобода!» – и под шумок грабят нещадно. Растут налоги, цены, квартирная плата.
Но это ещё не всё. Ульманис готовит новый удар по рабочему классу. Он хочет закрыть многие рижские заводы, а вас выслать на деревню, в батраки к серым баронам (серые бароны – так в Латвии презрительно называли кулаков). Гитлеру нужно мясо и сало. И Ульманис взялся снабжать его за счёт вашего рабского труда…
Среди рабочих раздаются возмущённые голоса:
– Никуда мы не поедем!
– Пусть сам Ульманис идёт батрачить!
– Карла и Адольфа в один мешок да в воду!
Мой спутник поднимает руку. Шум стихает.
– Ещё минута, товарищи, и я кончаю… Сегодня мне рассказали, что один глубокий старик, которого обидели ульманисовские прохвосты, сказал: «Отольются кошке мышкины слёзки». Что ж, он – немощный старец, и ему, пожалуй, действительно больше ничего не остаётся, как ждать, когда это случится…
Мне кажется, что оратор смотрит прямо на меня. Опускаю глаза. Почему я чувствую себя так, словно в чём-либо виноват перед ним?
– …Но вы, рабочие, рижский пролетариат, имеющий славные революционные традиции, вы не должны и не будете ждать, пока кто-то другой отплатит ульманисовской банде за нашу горькую долю, за слёзы ваших жён, за похищенное детство ваших сыновей и дочерей…
Голос звенит. Он зовёт вперёд, вливает отвагу и решимость.
– Только собственными руками сбросим мы кровавую фашистскую тиранию. Долой Ульманиса и его клику! Да здравствует Коммунистическая партия Латвии!
– Ура! – кричу я вместе со всеми. – Да здравствует Советская Латвия!
Как белые голуби, взлетают над толпой листочки бумаги. Рабочие быстро расхватывают их. Мне тоже удаётся словить одну бумажку. Куда бы её спрятать? Вот сюда. В кармане пальто прорвалась дыра величиной с кулак. Просовываю туда руку и опускаю листовку.
Но тут происходит нечто совершенно непонятное. Старик Приеде взбирается на ступеньки сторожки и кричит благим матом:
– Ура господину Витолиню – хозяину нашего завода! Ура-а-а-а-а!
– …А-а-а! – поддерживают его два-три недоуменных голоса. Остальные рабочие в замешательстве молчат.
– Ура! – ещё раз провозглашает Приеде и отчаянно машет руками. Что он, с ума сошёл? Сын – коммунист, в «Централке» мучается, а он такое проделывает.
Ах, вот оно что! Из-за угла бежит полицейский, за ним другой, третий…
Смекнув, в чём дело, рабочие подхватывают здравицу в честь господина Витолиня. Подбежавшие полицейские подозрительно оглядываются, но ничего сделать не могут. Рабочие славят своих хозяев – этого не запрещают даже драконовские законы Ульманиса.
Полицейский офицер подходит к Приеде.
– Ну-ка, старик, убирайся отсюда! Нечего орать на всю улицу.
– Минуточку, господин полицейский, – подобострастно улыбаясь, отвечает Приеде. – Ещё разок крикнем, тогда и пойдём. – А ну, ребята, – обращается он к рабочим, – ура в честь нашей доблестной полиции!
В ответ раздаётся громовой хохот. Опешивший полицейский, растерявшись, берёт было под козырёк, но сразу же спохватывается.
– Взять старика! – вопит он, и лицо его становится багровым от ярости.
Но поздно. Приеде уже скрылся в толпе.
Оживлённо переговариваясь и не обращая никакого внимания на полицейских, рабочие большими группами расходятся от ворот завода. Полицейские боятся их преследовать. Избивать одиночек, производить ночные аресты – на это они мастера. А когда рабочих много, полицейские поджимают хвосты. Ведь тут немудрено получить и сдачи.
Взглядом разыскиваю отца. Наверное, он пошёл вперёд вместе с Приеде.
Но тут вспоминаю про своего спутника. Он, только он нужен мне сейчас! Скажу ему, что тоже хочу бороться с ульманисовским режимом, что тоже хочу стать коммунистом. Пусть он посоветует, что мне делать, скажет, как быть!
Куда он делся? Его нигде не видно.
Но вот впереди, далеко-далеко, там, где проходит трамвайная линия, я замечаю знакомую фигуру. Это он!
Стремглав бросаюсь вперед. Идёт трамвай. Только бы мне успеть прежде, чем он сядет в вагон. Скорей, скорей! Сердце колотится так, словно хочет выпрыгнуть наружу.
Успеваю вовремя. Трамвай ещё метрах в пятидесяти от остановки.
– Господин… Товарищ, – подбегаю я к нему. – Вы так хорошо говорили.
Мой спутник моментально оборачивается и закрывает мне рот рукой.
– Тихо! – повелительно произносит он. – Пойдём-ка туда.
Сильно сжав мне руку, он ведёт меня на середину улицы. Там, между двумя рядами деревьев, расставлены скамейки. Летом здесь много мамаш с детьми, но сейчас пустынно.
Снова даю волю языку:
– Вы – коммунист, правда? Я хочу помогать вам.
Он прищуривает свои голубые глаза. Какие они сейчас колючие и холодные, прямо льдышки!
– Во-первых, Имант, садись и приди в себя, – отчётливо выговаривая каждое слово, произносит он. – А во-вторых, должен сказать, что сначала ты показался мне намного взрослее. Ты понимаешь, чем мне грозит твоя болтовня?
Его спокойная речь действует на меня, как ушат холодной воды„ Правда ведь: я веду себя, как неразумный ребёнок. Разве можно о таких вещах кричать на всю улицу!
Заметив моё смущение, он смягчается.
– Пойми, меня могут арестовать… Охранка не дремлет. Ты ведь знаешь, что такое «охранка»?
Молча киваю головой. Отец тоже так называет фашистскую политическую полицию, созданную для того, чтобы выслеживать и арестовывать коммунистов.
– А теперь мне пора!
Мой спутник протягивает руку.
– Прощай, Имант.
– Как прощай? А как же я?
Мне кажется просто невозможно, что он уйдёт, и я опять окажусь в положении мыши, которая ждёт, что кто-то отплатит кошке за её слёзки.
– Ты? Пойдёшь к себе домой, пообедаешь и будешь думать о том, как уговорить директора принять тебя обратно.
– Да нет, его не надо уже уговаривать, – бурчу я. – Отец занял деньги.
– Значит, пообедаешь и будешь делать уроки. Так?
Чему он улыбается? По-моему, у нас серьёзный разговор.
– Нет, не так! Господин… Нет, товарищ! Я тоже хочу что-то делать, хочу помогать коммунистам.
Улыбка исчезает с его лица.
– Это опасно и трудно, Имант. А ты ещё совсем молод.
Его слова задевают меня за живое.
– Молод… молод… Так значит по вашему я должен молчать, когда Муйжелис смеётся надо мной потому, что… что я лапотник, да? Должен терпеть все унижения, которым меня подвергает «Козёл», потому, что мой отец рабочий. Да? А я не хочу терпеть! Товарищ, поручите мне что-нибудь. Вы увидите, я буду работать не хуже, чем взрослый. Пожалуйста, прошу вас…
Он ласково берёт меня за плечо и долго смотрит в глаза.
– Сейчас у меня действительно нет времени, Имант. Но если ты желаешь, мы можем продолжить наш разговор. Скажем, завтра часов в восемь вечера встретимся у кинотеатра «Маска». Сможешь придти?
– Смогу, обязательно смогу, товарищ… – радостно восклицаю я.
– Меня зовут Силисом, – говорит мой новый знакомый. Крепко пожав мне на прощанье руку, Силис быстро уходит. Вскоре поднимаюсь и я. Душа моя ликует. Завтра у кинотеатра «Маска»… Эх, так бы и запел на всю улицу…
Домой я прихожу раньше отца. Видно, он завернул по пути к Приеде.
– Что ты так сияешь, Имант? – спрашивает мать. – Пятёрку получил?
– Да ещё какую, – отвечаю я. Крепко обняв мать, начинаю кружить её по комнате.
– Отстань, сумасшедший, – отбивается она. – Пусти! Слышишь, суп выкипает, на примус льётся.
Мать спешит на кухню.
Вспоминаю про листовку и извлекаю её из своего тайника.
Да ведь это всё та же реклама «Как бороться с паразитами». А я-то думал…
Раздосадованный, хочу порвать листок. Но в глаза бросается фраза: «…путь революционной борьбы…».
Что такое? Такие слова никак не могут относиться к клопам.
И я внимательно прочитываю весь листок, от начала до конца.
«КАК БОРОТЬСЯ С ПАРАЗИТАМИ?
Человеческой кровью питаются разные паразиты: клопы, блохи, вши и другие. Это паразиты – насекомые. Кроме них имеются ещё двуногие паразиты: капиталисты, кулаки, полицейские, айзсарги (айзсарги – члены военизированной фашистской организации в буржуазной Латвии) и т. д. Они несравненно опаснее и вреднее.
Насекомые пьют человеческую кровь, чтобы утолить голод. Двуногие же паразиты ненасытны. Усевшись на шее народа, они высасывают у трудящихся всю кровь, становятся с каждым днём жаднее и наглее.
Для борьбы против паразитов-насекомых много испытанных средств. Такое средство, например, ПАТЕНТОВАННАЯ ЖИДКОСТЬ «ШЕЛЛЬ-ТОКС».
Однако эта жидкость, к сожалению, совершенно бессильна против двуногих паразитов, питающихся нашей кровью.
Рабочий! Тебе не вырваться из железных тисков голода и нищеты, пока в Латвии существует проклятый ульманисовский режим.
Крестьянин! С твоего двора выведут последнюю коровёнку и дом пустят с молотка, если у власти будет находиться кулацкий атаман Ульманис.
Интеллигент! Тебе до тех пор придётся наниматься в дворники и поливальщики улиц, пока «доктор» Ульманис и его свора будут душить нашу культуру.
Латышские трудящиеся!
ЕДИНСТВЕННОЕ ВЕРНОЕ СРЕДСТВО в борьбе против фашизма и эксплуатации – это путь революционной борьбы. Чем скорее каждый из вас включится в активную борьбу против ульманисовского режима, тем скорее Латвия избавится от ненавистных кровососов!
Силы народа неисчислимы. Стоит народу поднять свою карающую руку, и от ульманисовцев останется только мокрое место.
«ВСЕ НА БОРЬБУ С ПАРАЗИТАМИ!»
Так вот что это за листок! А «паразиты» и «Шелль-Токс» нужны, видно, для маскировки. Такие бумажки можно раздавать под носом у полицейских. Они не скоро догадаются, что это – коммунистические прокламации…
…На улице пасмурно, сыро. Накрапывает дождь. Обычный осенний день.
Но он мне кажется чудесным. Теперь я знаю: не всегда будет так, как сейчас. Народ борется за свободу и счастье. И моё место тоже в строю борцов.
Отныне и навсегда.