В порту построили новые склады и их теперь красили. Но Ляма здесь на работу не брали. Да и сам он не знал, силен ли он еще в малярном деле, не позабыл ли его.

Однажды Лям подал маляру на стремянку ведро с краской, подал просто так, без всякой задней мысли. Подал раз, другой, третий, потом маляр послал его за махоркой.

В это время явился подрядчик и стал требовать, чтобы маляры работали быстрее, потому что надо все кончить к сроку. Маляры хмурились и все же работали вовсю, орудовали кистями как черти.

Один из них показал на Ляма и сказал, что этот парень может помочь, он знает работу. Подрядчик глянул на Ляма и взял его на месяц, положив неплохое жалованье.

Лям почувствовал себя сразу точно на десятом небе. Кто может теперь с ним сравниться? Кто счастливее его? Здесь он накопит деньжат и отправится искать Петрика, будет рассылать телеграммы… Э, будь Петрик здесь!

Вскоре Лям получил несколько пятиалтынных, но, на свою беду, он не знал, что изголодавшееся тело надо приучать к еде постепенно. Он накупил колбасы, ситного хлеба, овощей, всем этим набил живот и объелся. Боли в желудке на несколько дней отравили ему радость веселого труда.

Все же ему было хорошо. Сильно помогла ему горячая баня, и он вскоре поправился. Подрядчик взял его еще на месяц, и Лям смог наконец впервые за все время послать бабушке немного денег.

Лям решил: он подойдет к Риве и пригласит ее в кинематограф. Если Шимельс ее не пустит, Лям будет настаивать. Пусть только попробует не пустить! Лям тогда станет искать организацию; тут, наверное, есть организация, «Союз». Уж они вправят Шимельсу мозги! Риве тоже нужно погулять.

Чета Шимельсов отсутствовала. Дело было в субботу вечером. Рива приступала к ночной работе. Перед ней возвышалась груда скроенных жилеток. Лям вошел, смущенно потоптался на месте, потом наклонился к ней и горячо зашептал:

— Рива, Рива! Я хочу вас пригласить, Рива, да… Пойдемте со мной в кинематограф. Очень прошу вас. Пойдемте!

Лицо у Ривы и без того красное, лишь синяки под глазами; а тут она вся побагровела, кажется, даже глаза стали красными.

За все время Лям еще ни разу не слыхал ее голоса. Он даже поразился: она хрипела, точно горло у нее безнадежно простужено и прокурено дымом.

— Как я могу?! — Она показала на груду жилеток.

— Не говорите так, Рива. Ночью не работают. Он издевается над вами, хозяин душит вас. Как можно допустить! Надо потолковать с другими мастерицами, сопротивляться. Да, да, пойдемте!

Рива не шелохнулась. Ее маленькие пальцы чуть-чуть постукивали по машине. Она смотрела на Ляма, и в ее маленьких глазах стояли слезы. Она покачала головой. Это означало: кто осмелится пойти против Шимельса?

Рива уронила голову на жилетки, плечи ее судорожно задергались. Лям боязливо положил руку ей на голову.

— Давайте, Рива, немного пройдемся!

Жилетница сквозь слезы улыбнулась, накинула на себя жакетку, и они отправились.

Они побывали не только в кино, где оба пламенели от счастья и возбуждения, но завернули еще и в большую чайную «Китай», где взяли «пару чая» с баранками и слушали, как играет большая музыкальная машина.

Рива боялась идти домой. Она рассказала Ляму, как однажды не выдержала, бросила работу и хозяин швырнул в нее ножницами. Она убежала, ночевала на базаре под рундуком, а утром хотела отправиться по степному шляху к себе в колонию, хотя и знала наверняка, что отец встретит ее батогами и бранью. Но идти ей не пришлось: Шимельс догнал ее, схватил и поволок к себе. Ничего не помогло — ни плач, ни крики, ни обращение к посторонним людям. Он гнал ее, точно корову, к дому. Вот он какой!

Еще было не очень поздно, но у Шимельсов уже было темно, и на стук, сначала слабый, потом сильный, никто не откликнулся. Лям долго барабанил в окно, но тоже зря. Стало ясно, что Шимельсы решили отомстить. Рива в полном смятении металась от двери к окнам и, покусывая пальцы, причитала:

— Он расскажет отцу, и тот меня убьет. Он не отдаст моих денег. Этот пес не откроет…

Рива сама принялась барабанить в дверь и скулить под окнами, точно побитая собачонка.

А в доме что-то шарахалось, что-то происходило.

Вдруг в комнате вспыхнула спичка. И тут им, стоящим на улице, стало видно, как жена Шимельса в одной рубашке сражается со своим мужем; тот, тоже в одном исподнем, удерживает ее, а она рвется к двери, хочет открыть. На кровати сидит ребенок нагишом и чиркает спичку за спичкой.

Безмолвная борьба в темном доме быстро перешла в перепалку. Пронзительный визг превратился в протяжный плач, и внезапно дверь распахнулась настежь.

Утром весь дом, как по мановению волшебной палочки, вскочил взбудораженный, каждой своей частицей он извергал гнев, строптивость, угрозы, поношения.

Первым делом Шимельс отобрал у Ривы лампочку, и ей пришлось строчить на машине в темноте. Он швырял ножницами и кричал ей: «Девка!» Взбешенный, он только и ждал, чтобы кто-нибудь задел его словечком. Жена Шимельса обмотала голову огромным полотенцем и немилосердно шлепала ребят, которые забились кто под стол, кто под кровать и оттуда орали во всю мочь.

Лям хотел было умыться и умчаться на работу, но Шимельс, подбоченясь, точно базарная торговка, встал на пороге; его рыжие космы топорщились так, что страшно было смотреть. Мутные глаза уставились на Ляма, и он рявкнул:

— Черт бы побрал и тебя, и твоего подохшего отца! Проваливай отсюда, паршивая собака! Вон из моего дома! — И бросился на противника.

Лям нагнулся и выскользнул у него из-под рук. Шимельс грохнулся наземь, вскочил и снова бросился на Ляма. Тот побежал на кухню, рванул палку из метлы и стал с нею у раскройного стола. Шимельс схватил ножницы.

— Кишки из тебя выпущу, сопляк несчастный! Вон! Бабник паршивый!

Рива забилась в угол и со стыда не знала, куда ей голову упрятать. Пронзительно визжала супруга Шимельса, окруженная кучей ребят.

Шимельс положил ножницы.

— Заплати за две недели и…

К Ляму вернулся дар речи:

— Платить не буду. Уйти уйду, но вы еще меня припомните, кровопийца!

Он вышел из дому, но через минуту вернулся. Все в страхе замерли. Лям вихрем промчался мимо домочадцев и забрал свое единственное сокровище: трехлинейную керосиновую лампу. Она стояла на подоконнике. Он схватил ее и выбежал вон.

Чуть брезжило, еще стояла ночная прохлада. На улицах было безлюдно. Лям, держа за жестяной щиток лампочку, медленно шел из улицы в улицу, а кругом стояла настороженная предрассветная тишина.