Странное положение у Петрика: не то он кучер, не то слуга у Йотеля, не то сторож у банок, не то рыбак, который вместе со всеми тянет невод, не то засольщик, который гнет спину у чанов. Эта неразбериха, затем мучительная мысль, что Ляма он не найдет, гнетут его. Томит и бесконечная возня вокруг загадочного предприятия, постоянная вражда и споры хозяев, которые повсюду рыщут, без конца командуют и считают прибыль.

Его влекло к Переле, тоска по ней толкала его к Либерсу, но все это было ему противно. Чтобы не ходить к Либерсу, он каждую свободную минуту старался тратить на работу бок о бок с засольщиками. С каким-то особым рвением и упорством гнул он спину у чанов, прислушивался к вечной перебранке между засольщиками и чистильщиками.

На засолке работало немало детей и женщин, несмотря на то, что это самая губительная работа: тело покрывалось язвами, портилось зрение, начинало колоть в груди. А на самую легкую работу, на чистку чешуи ставили мужчин — из компании Гайзоктера и Лукьянова.

От чана к чану, от одной скрюченной спины к другой побежал слушок о том, что Гайзоктер прикажет засольщикам работать до поздней ночи. Нелегко тогда будет засольщикам. А чистильщикам ничего: ведь каторжной работой по засолке командует Гайзоктер и Лукьянов. Они добиваются, чтобы чехонь осталась у них в виде чистой прибыли. Мало им бешеных денег, которые они получают от Йотеля!

С чистильщиками Йотель запанибрата. Ему надо выжать из них как можно больше чешуи. За чистку он платит особо. А чистильщики только того и ждут, чтобы он велел поработать сверхурочно два-три часа. Лишний заработок не помеха, и работа нетрудная.

Вокруг Петрика глухо ворчат и ропщут засольщики. Сам он работает с жаром, ему хорошо с ними. Главное, чтобы его не забрали отсюда. И вдруг все преобразилось. Со стороны будто ничего и не произошло, но многие, очень многие сразу ожили. А кое-кого это, конечно, поддело под седьмое ребро. На Петрика же словно счастье свалилось. Дело в том, что Либерс, который держит поставку соли, нанял Кета возчиком.

Он хотел этим добиться двух вещей: во-первых, присутствием байстрюка растравить раны Гайзоктера и, во-вторых, иметь крепкого дешевого биндюжника. Он даже предполагал, что Гайзоктер на время исчезнет, как это уже однажды было в местечке, когда он привез Кета.

Но Йося Либерс ошибся: Гайзоктер не только не уехал, но даже бровью не повел. Он только ухитрялся не встречаться с Кетом, обходил его за три версты. А Кет стал таким отчаянным парнем, что не подступись, совсем не боится хозяина. Наоборот, теперь Йося Либерс частенько робеет перед ним; байстрюк умеет так глянуть на своего повелителя, что у того душа в пятки уходит. А о своем замечательном папаше, Гайзоктере, он и словом не обмолвится, точно он его и знать не знает.

Засольщикам явно становилось веселей, когда к ним заявлялся Кет. Богатырского сложения, ловкий, он с первого взгляда привлекал к себе, вызывал затаенное чувство гордости; при нем все становились разговорчивей, бодрей, рождалась уверенность в свои силы.

Изнурительный, тяжкий труд Кету как будто нипочем. Кажется, кости у него вовсе не ноют от непосильной работы. Раньше он Петрику не нравился, а сейчас его влечет к нему.

Всякий раз, когда Кет принесет куль соли, хочется поднять голову и посмотреть на него, словно на что-то светлое. Самую тяжелую работу он проделывает с удивительной легкостью. Не верится, что он устает когда-нибудь. Даже пот он утирает так, словно удаляет освежающую влагу с лица после утреннего умывания. Иной раз он вдруг безо всякой причины махнет длинными, багровыми, изъеденными солью руками, поднимет сияющее лицо и звонко выкрикнет на весь амбар:

— А мне на них на всех наплевать!

Усталые, хмурые люди оторвутся от чанов и, понимая с полунамека, кого он имеет в виду, оживятся, готовые подхватить песню, которую он, кажется, сейчас, прихлопывая в такт, затянет.

«Хвастунишка он!» — думал иной раз Петрик, ругая себя за то, что его тянет слушать веселые речи Кета и радоваться его бахвальству.

Когда Кет расправит плечи, сверкнет глазами, кажется, ни Кет, ни засольщики не гнут здесь спину; им впору схватить хозяев за шиворот и как следует тряхнуть их.

Кажется, пустое бахвальство, а все ж как облегчает душу!

Сейчас, когда стали поговаривать об удлинении рабочего дня, Петрик глаз не сводит с Кета.

Округлые глаза Кета напомнили Петрику Ляма, каким тот был, когда они устраивали забастовку на маслобойке у Гайзоктера. Стальные, упрямые глаза! Смотришь на них и веришь: настанет время, и Кет такое придумает, что все вражеские планы развеются в прах.

— Говорят, Йося Либерс станет хозяином, — буркнул кто-то.

Другой откликнулся:

— После дождика в четверг.

Кет помалкивал, прислушивался к разговорам. А когда стало чуть потише, пожал плечами и развел руками:

— Да!

— Что да? — раздались недоуменные голоса.

— Гайзоктер и Либерс будут сшибаться лбами, а нам, стало быть, глядеть на них да приплясывать? Вот что! Мы можем им насолить, если захотим; ведь скоро начнут работать сахарные заводы.

— Как насолить?

— Давайте, голубчики, прибавку! И хоть лопните, а мы больше девяти часов работать не станем! Не хотите — можете гнить вместе с вашей чехонью! А других рабочих мы не допустим. Дудки! Пусть хоть лопнут!

Ваковский позвал Петрика к своим банкам. Петрик притворился, будто не слышит. Тогда уродец стал на пороге склада и долго не переставая кричал.

Пристроившись возле банок, Петрик задумался: с тех пор как он увидел Либерса, Переле нейдет у него из головы. Ее отец все время заговаривает с ним о Переле; это мучает его, потому что весь разговор сводится к одному: Либерс просит Петрика подслушивать, о чем Йотель говорит с Гайзоктером, и обо всем докладывать ему. Скоро, мол, приедет Переле… Йося Либерс решил голову сложить, но взять верх над Гайзоктером и отобрать у него «золотой» подряд. Украдкой он устраивал всякие пакости своему конкуренту. Гайзоктер из кожи лез, угрожал, старался поймать его с поличным и посчитать ему ребра, но затеять драку здесь, на глазах у Йотеля, боялся.

Либерс вбил себе в голову, что, не будь Петрик так упрям, он мог бы ему во многом помочь. А упрямцев он не терпит и, как только заполучит подряд, вышвырнет парня за дверь.

Как вихрь пробегает Либерс мимо чанов, мимо куч соли, так что только полы одежды развеваются, но на бегу успевает шепнуть Петрику:

— Зайди сегодня. Пришло письмо от Переле, там два слова и для тебя есть.

Петрик с трудом дожидался вечера и украдкой от всех убегал к Либерсу. Постепенно у него выработалась привычка — каждый вечер тайком от засольщиков забегать к отцу Переле. Больше всего он боялся, как бы об этом не узнал Кет. Конечно, Кет не бегал бы слушать письма Переле, не ждал бы ее приезда, не позволял бы ее отцу терзать себя.

Петрик сидит на самом краешке стула, а Либерс бормочет вечернюю молитву. То и дело он, однако, прерывает себя:

— Переле приедет, когда я с божьей помощью добьюсь своего.

— Переле пишет, что ты с ней не простился. Это правда, Петро?

Петрик краснеет и молчит.

— Она пишет, что привезет тебе привет от матери. Не принесешь ли ты мне на минутку счета, которые Гайзоктер подал вчера Йотелю? Только посмотреть. Знаешь, где они лежат?

Петрик сидит весь красный и молчит.

— Я так скучаю по своей Переле, прямо душа болит. Но что поделаешь? Как ей приехать? Ведь я и сам не знаю, что со мной будет. Ты парень смекалистый, Йотель тебя не держит за руку. Ни одна душа не узнает. Сбегай за бумагами, принеси на минуточку.

Голова Петрика клонится все ниже, ниже. Либерс снова занялся молитвой, потом опять отвлекся:

— Ведь я почему веду с тобой разговор? Если б ты не работал у Йотеля, я бы на тебя и не глянул. Но это неважно. Я знаю, ты, если захочешь, сможешь мне помочь. Разве я не вижу, как ты одинок? Почему же ты не выручишь папу Переле? Видишь, я разговариваю с тобой, как равный с равным.

Петрик, не поднимая головы, сорвался с места и бросился вон.

От частого купания в Днепре, от бойкой работы с засольщиками, от речей Кета горячая кровь весело струится по жилочкам у Петрика. Как он обрадовался, когда в последний раз, нырнув в воду, он обхватил огромный камень, поднатужился и приподнял его наконец. Сколько раз он пробовал это сделать, но не мог. Быстро натянув штаны, он кинулся мериться силами с первым попавшимся ему засольщиком. Петрику очень хочется быть похожим на Кета. Ему хочется уметь так же говорить, как Кет, свободно выражать на людях все, что его волнует, чтобы это получалось так же толково, как у Кета, и чтобы все прислушивались к его речам.

Однажды он попробовал говорить, но его только обидели. Он попытался уличить во лжи одного пустобреха, который рассказывал о появлении покойников на базаре в Балте. Никто, однако, не стал слушать Петрика, никто даже не глянул в его сторону. А когда он бросил лгуну в лицо, что покойники, мол, как всем известно, гниют, как же они могут вылезать из могил? — никто его не поддержал; наоборот, его оттеснили в сторону и прикрикнули: «Убирайся отсюда, оборванец!»

Петрик с нетерпением ждет минуты, когда можно будет отправиться к Кету. Тот сразу отпирает кованый сундучок, достает книжку и две тетрадки. Друзья забираются в сарай на телегу, и Кет учит Петрика грамоте.

Учение на телеге в запертом сарае Либерса, недалеко от складов, перемежается занимательными историями, от которых дух захватывает. Кет макнет перо и застынет с ним на весу, Петрик тоже оторвет перо от бумаги, не дописав слова, и слушает:

— Один раз, лет мне было тогда еще мало, — рассказывает Кет, — работал я при лошадях в Баполе у Юкеля-заспанного. Пришли парни и говорят: «Быстрей запрягай!» Не знал я — куда, зачем, но догадался — «братья и сестры». Однако я только что вернулся со станции. И совсем не в том дело, что лошади в мыле и самому до смерти спать хочется. Но как будешь запрягать, когда Юкель все время вертится перед глазами.

Пошел я в сарай как будто за ведром, а сам ножом — тырк-тырк по мешкам с овсом.

«Хозяин, — кричу я, — кто это тут овес рассыпал?»

Он вбежал в сарай, а тут кто-то из парней захлопнул дверь и запер на засов.

Мы в момент запрягли, вскочили на телегу и помчались в Мечетню. По дороге нас нагнали еще две телеги: знакомые лошади, знакомые возницы, только седоки чужие. В Мечетне мы остановились у церкви. Вся компания подошла к монопольке, взломала дверь и давай вышвыривать на улицу водку. В монопольке кто-то поднял крик, звенят стекла, а бутылки так и летят, водка рекой хлещет. Выскочил целовальник, примчался урядник, но они не смогли справиться с несколькими пареньками. А сбежавшиеся мужики стояли в стороне и глазели.

Разгромив монопольку, ребята сели на телегу, и мы помчались в Вильшаны. Там тоже разорили монопольку. На обратном пути ребята соскочили с телег, простились с нами и скрылись в лесу.

Я не сомневался, что Юкель-заспанный уже ждет меня с хорошей дубиной. Разогнав коней, я подле леса спрыгнул с телеги. Было темно, и я спрятался за дерево. Юкель пробежал мимо с дрючком в руке, но меня не заметил. Он думал, что я сижу на мчащейся телеге. Конечно, после этого я уже не мог сунуться в Бапол. Меня взял к себе на хутор Скляренко пасти стадо. Это на той стороне реки. Однажды мимо нас проезжал фаэтон; возчик стал посреди дороги и передал мне: «Юкель-заспанный велел прийти к нему за мешочком с коржиками. Мама тебе прислала коржи». Я не знал, правда это или нет, но за мешочком не пошел.

За то, что я пас стадо, мне давали харчи, а за чистку конюшни и помощь по двору и по дому Скляренко отпустил меня зимой в школу. Там, в селе Терновке, были социалисты, и я ходил к ним на митинги. Правда, я мало что понимал, но знал — они заботятся о таких, как я.

У нас в школе шли споры, чья возьмет: социалисты или черная сотня. Вскорости заварилось дело во всех больших городах. К нам в Терновку тоже пришли с флагами рабочие с ближних заводов, а терновские вышли им навстречу вооруженные винтовками и шашками. Революционеры шагали, как настоящая пехота, а впереди играла музыка. Город был взбудоражен, зеваки шли толпой за ними. У нас в школе стали распевать рабочие песни. Я тоже купил песенник, но владел им недолго. Хозяйский сынок требовал, чтобы я ему показал эту книжку, но я не хотел ему давать, потому что он высмеивал социалистов. Наконец он уговорил меня, пообещав вскоре песенник вернуть, но больше я его так и не видел.

Потом неожиданно нагрянули казаки, они спалили несколько домов и убили одного пришлого человека. Им отвечали почти так же: поджигали помещичьи усадьбы и расправлялись кое с кем. Начались аресты и убийства. Многие из наших бежали за границу, многие скрылись в лесах. Несколько лет подряд говорили потом, что в лесах скрываются «лесные братья»…

После таких уроков голова у Петрика шла кругом. Он ловко уклонялся от поездок с Йотелем и добился своего: его теперь посылали на работу то к рыбакам, то к хмурому Василю. У них можно было провести вечер по-своему, можно было зайти к Кету, заночевать с рыбаками на чердаке или у Василя, который снимает угол у вдовы Явдохи. А рядом там живет Аксютка.

Работа спорилась. Даже такая тяжелая, как забрасывание невода, Петрику нравилась своим чинным порядком. А вдесятеро более тяжелая работа — вытаскивание невода, выматывающая последние силы, — ему тоже была по душе. Он даже не замечал, как вены у него в это время набухают, становятся красновато-синими.

Среди рыбаков он был самым словоохотливым, и им было с Петриком весело. Лодки долго кружились, выбирая место для забрасывания сети; весла торчали, как крылья. В тишине каждый делал свое дело. Пока вытянешь невод, пока доберешься до рыбачьего стана, где на кольях сушатся сети, незаметно пройдет день.

Мрачный Василь часто вполголоса обращался к рабочим, которые сортировали улов:

— Червяк нынче опять был здесь.

Занятый работой, Петрик краем уха ловил это. Кто-то снова помянул червяка. Не сразу догадался Петрик, что «червяк» — это Йося Либерс.

Перед сном, когда уже все устроились на соломе, мрачный Василь стал рассказывать. Когда-то его сослали далеко-далеко. За что — он не сказал. Он был еще тогда мальчишкой. Из дальних холодных краев он вывез много печальных историй. Он промышлял тюленей в Северном океане и работал там на салотопном заводе, который стоял на сваях, прижавшись к огромной скале. Оттуда видны были только сопки да вода. Василь рассказывал о Севере с каким-то мрачным унынием, и от его рассказов где-то в глубине оседала горечь.

В последнее время он перестал об этом вспоминать. Теперь толкуют совсем о другом — о тяжкой доле рыбаков, работающих на Гайзоктера.

Теперь старый Василь обиняками с опаской выпытывал у Петрика: правда ли, что народу будут землю давать, что будут бить помещиков? Петрик прерывал песенку, которую напевал себе под нос, переставал сортировать рыбу в корзинах и отвечал старику по всем пунктам.

За Петриком пришел из конторы человек, чтобы он вез Йотеля в город. Петрик притаился, сунул голову в корзину и продолжал делать свое дело. Он дал себе слово не уезжать отсюда. Тут вот-вот заварится такая каша! Уже все подготовлено. Пускай его режут на куски, а он останется возле Кета.

Петрик встретился взглядом с Василем, тот понял его без слов и тотчас заявил посланному из конторы:

— Ступай, ступай! Он скоро кончит и придет.

Когда посланный скрылся за бугром, Петрик сказал:

— Дедусь Василь, пойду к Явдохе. — И окольной тропкой побежал в деревню. У Явдохина двора он стал прихрамывать.

— Что случилось? — оторвала Явдоха свое красное лицо от лохани с месивом, которое она готовила для свиней.

Он показал ей на ногу: ушибся, мол, отпустили на день, вот он и зашел проведать, может, надо чем-нибудь помочь.

Явдоха смерила его недружелюбным взглядом и снова принялась размешивать пойло. Петрик охотней завернул бы на соседний двор, за плетень, к Аксютке.

У Явдохи все стены украшены божественными картинками и священными реликвиями. Эти святости издают резкие, удушающие запахи, от которых першит в горле. Явдоха притворяется, будто держит у себя старого Василя из благочестия, на самом-то деле он отдает ей весь свой заработок да еще помогает по хозяйству. А хозяйство у нее немалое, Явдоха в него вкладывает всю свою базарную выручку.

Явдоха велела Петрику вычистить хлев, а потом придумала ему еще уйму всяческих дел. Хлев стоял у самого плетня. Петрик стал выгребать из него навоз и как бы невзначай заглянул через плетень в Аксюткин двор. На кольях, где обычно торчат горшки, висели солдатские портки с заплатками разных цветов. Аксюткин отец вернулся с японской войны без ноги. Земли у него не было, пришлось пойти батраком к Явдохе — ей одной с шестью десятинами не управиться. Сараюшка у него на дворе была недостроена, а за время солдатчины и вовсе развалилась; все хозяйство пришло в упадок, да так и осталось разоренное.

Посреди двора в луже барахталась утка. А вон и сам хозяин в стеганке, из которой клочьями торчит вата. Он секачом отдирает щепу от столбика у сарая, чтобы поддержать огонь под чугунком. Секач зацепился за гвоздь, и щепа не колется. Аксюткин отец стал гвоздь выдирать, но деревянная нога мешала ему. Он поплевал на ладони и снова взялся за гвоздь. Раз — и выдернул, оглядел гвоздь, затем отбросил его в сторону вместе с секачом и принялся срывать с крыши и кидать в огонь сухой камыш.

Петрик услышал чьи-то шаги и юркнул в хлев. Это Явдоха пришла проведать, работает ли он. Она встала перед ним, подперев руки в бока: «Скоро ночь, а ты все балуешься!» Он глянул на нее и удивился. На ней действительно не было ни единой пуговки, с ног до головы сплошной кусок материи. Не зря, значит, болтал один рыбак под дружный хохот слушателей: «К концу лета Явдоха зашивает себя наглухо в платье на всю зиму. Она зазывает к себе Аксютку, и та зашивает ее всю сверху донизу. „Так оно верней, — говорит Явдоха Аксютке. — От греха подальше. Когда вернутся теплые деньки, я все распорю, сниму, постираю, а к осени ты меня снова зашьешь. А ты, Аксютка, совсем распутная: нагнешься — груди вывалятся, всю наскрозь видать“».

Явдоха припасла пропасть творогу для продажи и велела Петрику отнести его на станцию. Она шла впереди, а Петрик — чуть поодаль, сзади.

На станции она стала заигрывать с проводником:

— Дяденька, прокати без билета.

Тот оглядел ее сверху донизу.

— Подвези, дяденька, бедную женщину.

Проводник опасливо огляделся и вполголоса сказал:

— Ладно, только у меня одна полка. Чуешь?

Скромница Явдоха притворилась, будто не «чует», и полезла в вагон. Там она разложила свои узелки и затем стала проверять свой шов — крепок ли.

Петрик проводил Явдоху и направился к рыбакам: уже темно, из конторы его не увидят. Он забрался на чердак и в ворохе соломы примостился подле рыбаков.

Его пробудил холод. Холодом тянуло даже с той стороны, где поднималось солнце. Частица тепла, которая накопилась в соломе под Петриком, быстро улетучилась. Рыбаки сегодня что-то больно рано поднялись.

Когда лежишь на чердаке, в соломе, бок о бок с рыбаками, не так чувствуешь холод, который теперь, на исходе лета, дает себя знать по ночам. Вода в реке перестала убывать, и пароходы снова совершают регулярные рейсы; они уже не страдают от былых распрей между водой и сушей, которые в знойные дни мешали им ходить. В самый разгар лета суша ожесточенно боролась с водой, отвоевывала у нее кусок за куском берега, взметала новые перекаты на стремнине, а вода понемногу уступала. Теперь все притихло. Вода копит силы, холодно хлещет о берег свинцовой волной. Однако не сейчас, так чуть попозже, она начнет стегать притихшую сушу, отгрызать куски высокого берега, а там, весной, в половодье, станет заглатывать землю вместе с деревьями, с домами на версты вокруг, неудержимо круша все на своем пути.

Руки и ноги у Петрика озябли вконец. Засольщики — те хоть чаю напьются перед работой, а рыбаки обходятся безо всего. Они принимаются за работу натощак. То ли у них нет кусочка сахару, то ли нет щепотки чаю для заварки, то ли просто за день устанут так, что утром нет сил встать чуть пораньше. Впрочем, когда бы они ни встали, для Гайзоктера это все равно поздно: «Засольщики давно ждут! Вся работа стоит!» Тут уж не до чая. Продрогшие, закоченевшие, берутся они за сети.

Петрик увидел Василя в воде, и невольно холодная дрожь пробежала по всему его телу. Глубина начиналась у самого берега. Василь стоял по пояс в ледяной воде так, что чуть виднелся край его портков из серой холстины; линялая рубаха навыпуск свободно болталась на его плечах. Петрик опешил: значит, старик не вышел сегодня работать на Гайзоктера, как всегда, с сетями, на лодке, а бросил все и сам по себе, особняком забрался в воду. Видать, он лишь краем уха слушал разговоры, которые Кет и Петрик вели с рыбаками.

Подхлестывание, гонка, которые стали обычным делом у Гайзоктера, измучили людей. Их тревожили неаккуратная выплата денег, запутанные расчеты за харчи, за продукты, за водку, которую Гайзоктер поставлял из города. Обо всем этом каждый с горечью думал про себя и лишь перед сном иной раз изливал свою душу проклятием.

Но с тех пор как их стал навещать Кет, рыбаки свободней разговаривают на эти темы, а некоторые, самые сознательные, даже предложили бросить работу и добиться, чтобы Гайзоктер прибавил жалованье, перестал гнать в шею, платил бы вовремя и поставил бак с кипятком.

Но вот к рыбакам стал заглядывать Йося Либерс, и кое-кто откололся. Либерс подбил их на опасное дело. Далеко у песчаного островка стоит лодчонка. Кроме рыбака, в ней сидит укутанный до глаз человек. В нем нетрудно узнать Йосю Либерса. Он смахивает на хищную птицу, пристальный взгляд которой устремлен в какую-то одну точку на реке.

Несколько рыбаков, из тех, что работают на Гайзоктера, тайком подгребают сюда и перекладывают в лодку Либерса немалую часть своего улова. Он быстро все прячет, и шито-крыто, концы в воду; никого не было, ничего не случилось.

Но старый Василь об этом и слушать не хотел. Ни Либерсу, ни тем рыбакам не удалось его уговорить. Он и Петрика слушал кое-как. А Петрик после беседы с Кетом твердо знал, что делать: ни единая душа не выходит на работу, и все тут!

Василь слышал звон, да не знал, где он. Что с того, что этот сморщенный, точно вяленая чехонь, старик не вышел на работу и торчит сейчас назло кому-то с удочкой в воде, раз все прочие работают? Ведь он забрался в ледяную воду, закидывает удочку и уставился на цветной поплавок из чистого упрямства.

— Дедусь Василь! — позвал его Петрик. Тот чуть повернул голову:

— Ась?

— Один?

— Ага.

— А почему те вышли?

Старик снова осторожно повернул голову:

— Кто?

— Все.

— Спят по хатам.

Петрик с удовольствием вытащил бы за шиворот старика из воды, которому неохота шевельнуться и оторваться от поплавка.

— А там? — Взволнованный Петрик показал далекую точку на реке.

— Это червяк. — Старик вытащил удочку и повернулся к берегу. — Ожидает, чтобы наши хлопцы привезли ему товар.

— И все по хатам?

— Все. — И старик снова забрел в воду.

Под ногами Петрика земля горела. Он помчался к конюшням искать Кета. Но Кет уже все знал без него. Он был там, где находилось это самое «по хатам». За дубовым столом, у натопленной печи он пил чай с рыбаками и составлял с ними план действий — как себя вести и чего требовать.

Сбежался народ из конторы, со складов посмотреть на этакую диковинку. Даже Ваковский не удержался, оставил свой склад банок.

Гайзоктера разбудили среди ночи. Он был взбешен, зол и, выкатив глаза, рявкал на всех.

Ему указали на хмурого Василя — на старого, просмоленного речного волка. Но Василь даже не обернулся к Гайзоктеру. А тот ругался, кричал, угрожал расправиться со всеми.

За рыбаков Гайзоктер все время был спокоен. Ему и в голову не приходило, что они способны на такую «подлость». Он исподволь готовился удлинить рабочий день только у чистильщиков и у засольщиков и успешно закончить сезон. Чистильщикам только мигни — они все исполнят. А вот засольщики… Кет подстрекает их против него. Этот мерзкий выродок житья не дает ему. Из-за него везде позор и муки. Да и дома тоже все вверх дном из-за него. Правда, жена-хромоножка, умница, держит весь дом и детей так, что никому не видать горя, которое несет им байстрюк. Сколько крови испортил этот проклятый выродок! И никак от него не избавишься. Люди умирают, сворачивают себе шею, погибают в дальних краях, а этому ни черта не делается. Только соберешься свободно вздохнуть, а он уж тут как тут.

Гайзоктерская подготовка пока что делала свое дело. Чистильщики распускали басни, что Гайзоктер обеспечит всех работой и зимой, если только, само собой, летний сезон будет закончен как следует. Он, мол, собирается строить еще две мельницы, маслобойку, уже приобрел участок земли. Он, если захочет, может зимой долбить лед и наладить подледный лов чехони. Гайзоктер ее везде поймает, если захочет.

Неожиданно пришла телега с лампами. Сделанные из простой мутной жести, непомерно вытянутые, они походили на факелы.

Гайзоктер метался по амбарам и показывал рабочим, куда прикреплять эти факелы.

Засольщики, не поднимая головы, угрюмо поглядывали на все это, а чистильщики чешуи пытались острить:

— Ох и весело будет!

— Работай до полуночи!

— Вот холера!

— Чтоб его черт подрал!

— Да, будет весело!

Засольщики примолкли. Петрик, который был среди них, не отрываясь от чана, поглядывал на Кета, когда тот проносил куль с солью.

А Гайзоктер все еще ничего не объявлял, ведь он имел дело с рыбаками, которые норовили ему насолить. Однако все с часу на час ждали новость. Через чистильщиков Гайзоктер дал понять Кету, этому поганцу, чтобы тот лучше вовремя убрался отсюда, потому что ему первому он выпустит кишки, хотя бы только за одну его проделку с рыбаками.

Никто не знал, что отвечать Гайзоктеру, как себя вести, но все чувствовали, что надо слушаться Кета. Этот засольщиков не оставит и Гайзоктеру не уступит.

Засольщики были по горло заняты своей изнурительной работой и ждали — вот-вот начнется драка с чистильщиками.

Пронюхав, что дело пахнет большой дракой, Либерс потирал руки от удовольствия. Он был в восхищении от возможностей, которые открывались перед ним. Он подлизывался к засольщикам, намекал насчет новых хозяев предприятия. И наконец не выдержал — спросил у засольщиков: как бы он, Йося Либерс, выглядел в роли хозяина?

Засольщики молча делали свое, время от времени поглядывая на разболтавшегося Либерса.

Кет выпрямился и с усмешкой сказал:

— Мой дедушка работал в лесу. Он говаривал: люблю хозяина, но только при трех условиях: во-первых, он должен вечно по ком-нибудь справлять траур, тогда он будет приходить в лес поздно; во-вторых, у него должен быть катар желудка, тогда он не будет есть со мной в лесу; в-третьих, он должен страдать ревматизмом, тогда он не будет спать со мной в землянке. Что же нам ответить Йосе Либерсу, ребята?

Либерс с опаской оглянулся: слишком уж громко расхохотались засольщики. Чего доброго, еще засыплют его, испортят все дело. И он ушел, решив во что бы то ни стало раздобыть гайзоктерские счета. Красенко, этого непутевого сорванца, надо уломать!

Уже несколько дней, как Либерс не заглядывает в засолку.

Ваковский в последнее время без конца шушукается с ним, и теперь на все расспросы отвечает с усмешкой:

— Домой уехал… По всей видимости… К хозяйке…

Вообще нельзя добиться толку — на чьей стороне Ваковский? Он шепчется то с одним, то с другим, а то вдруг заступится за кого-нибудь с такой горячностью, стоит за него с таким ожесточением, что со стороны кажется — Ваковский знает, чего хочет. Но это ошибка! Вдруг злой язык его сболтнет что-нибудь, и мигом обе стороны обруганы и осмеяны.

Либерс не нарадуется на него. Причмокивая языком, словно отведав сладкого, он говорит: «Ну и парень! Молодец хоть куда!»

Петрику от Ваковского не раз крепко доставалось. Он никогда не знал, когда Ваковский говорит с ним всерьез, а когда смеется над ним. Поэтому он его плохо слушался, и тот уже несколько раз Петрика прогонял.

К Йотелю Ваковский относился с лакейским подобострастием. Но стоило тому отвернуться, как Ваковский тут же начинал издеваться над ним зло, едко. Народ животики надрывал. Он не давал спуску ни Гайзоктеру, ни Либерсу, ни Лукьянову. Никто ничего не знал о них, а он мог порассказать множество всяких историй об этих людях. Стоило его немного подзадорить, как он сразу начинал свои номера.

— Тише, послушаем, что Ваковский скажет.

— Ха-ха, послушайте, что Ваковский говорит, ха-ха.

— Ну-ка, Ваковский, скажите словечко!

Когда-то он состоял в партии. Но как только дела пошли похуже, он один из первых покинул ее ряды и возненавидел всех, кто остался ей верен. Он встретил Йотеля и заполучил у него замечательную должность — работы никакой, а браниться сколько угодно. Он так поставил себя здесь, что без его вмешательства нельзя и шагу ступить, — вот почему все с ним считались и все ненавидели.

Ваковский стоит на пороге своего склада и велит Петрику закладывать бричку. Йотель собрался в город. Петрик уже не раз возил его и к помещикам, и на станцию, но в город еще никогда. Он не знает даже, в какую сторону туда ехать. В воображении тотчас встало что-то огромное, полное шума, гама, но он даже головы не поднял. В мозгу металась все одна и та же мысль; какой найти повод, чтобы не ехать в город? Сейчас ему нельзя уезжать — ведь здесь будет твориться что-то невиданное. Об этом все знают, этого все ждут. Как же он вдруг уедет, точно ему до этого дела нет?

Ваковский из себя выходит, а Петрика с горя даже в жар бросило.

Кет пригнулся к нему:

— Ступай, Красенко, отвези его в город! Этому барину, видишь ли, не пристало находиться здесь, когда будут наводить новые порядки… Чтоб ему сдохнуть!

— Не хочу, — сказал Петрик, не подымая головы.

— Ни шиша он от нас не добьется. Мы не чистильщики.

Ваковский, как мартышка, прыгал на пороге амбара, ругался и грозил донести «барину», что этот чертов Петрик не слушается его. Но оставить склад он не решался.

— Иди, иди! — снова пригнулся Кет к Петрику. — Все будет ладно. Позвали б меня, я не то что пошел, а побежал бы. Уж очень хочется поглядеть город. По-моему, они едут свалить Гайзоктера. Ну и пускай катится ко всем чертям!

В это время появился Йотель, одетый, как знатный иностранец. На нем были желтые краги, зеленая шляпа с узкими полями.

Когда легкая бричка, запряженная рысаком, покатила по шляху, Йотель спросил:

— Знаешь дорогу на Херсон?

— На Херсон?

Пораженный Петрик вздрогнул. Человек этот может такое брякнуть, что сердце на миг замрет. Издевается, наверно? Ведь в Херсоне Лям!

— Если не знаешь, держи прямо! Да поживее!

Петрика так и подмывало пуститься в пляс. Ему не сиделось на месте. Он летел в широко раскрывшиеся просторы, легко, как птица, навстречу чудесно пропахшей запахами дороге. Сегодня случится что-то невиданно хорошее! В лицо хлещет ароматный ветер. Но-о! Пошел! Значит, все идет, как ему хотелось, — он едет в Херсон! Плывут, плывут душистые степи!

Лишь с балкона гостиницы по-настоящему видно, как красив этот город. Улицы подметены чисто-чисто, будто полы в комнатах. На каждом углу стоят бабы с подсолнухами. А зачем такие высокие трубы и как до них дотянуться? И как люди забираются на эти высокие этажи?

Тут, если отстанешь на два шага, навеки заблудишься. Деревенского мужика здесь совсем не видать — сплошь господа. Только там, на окраине, где торчат высокие трубы, порой попадаются люди попривычней, свои, а здесь, поближе к гостинице, таких не увидишь.

Петрик поставил лошадь, задал ей корму и не знал, что дальше делать. Он поднялся к Йотелю спросить, можно ли ему пойти в город.

В коридоре гостиницы кто-то обогнал его. Неужели Йося Либерс? Но ведь он уехал домой? И потом, этот человек одет не в долгополый сюртук, а в куцый пиджак и проскочил, суетливо дергаясь, как шафер на свадьбе.

Петрик болтался по коридору, не зная, в какую дверь толкнуться. Ему было неловко перед коридорным — тот еще подумает, что он хочет что-нибудь стащить: вот эти длинные половики или ту полированную тумбочку.

Услышав за одной дверью голос Йотеля, Петрик подошел, открыл ее и, пораженный, хотел сразу же захлопнуть обратно, но устремленный на него вопросительный взгляд Йотеля заставил Петрика войти в номер. За столом сидел помещик Лукьянов.

Окутанный сигарным дымом, он с карандашом в руке разбирал какие-то бумаги и даже не поднял головы. Под его расстегнутой жилеткой топорщилась крахмальная сорочка, из которой выглядывала жирная грудь, поросшая густым, блестящим волосом.

Петрик, позабыв, за чем он сюда явился, растерянно вертел в руках кнут.

Йотель велел ему выйти.

Петрик ушел из гостиницы на рассвете. Незнакомый город дохнул на него свежестью, благолепием. Еще в конюшне Петрик решил начать поиски Ляма и больше сюда не возвращаться. Он шагал по утренним, отдохнувшим, вымытым улицам, радуясь, что Лям живет и работает в таком прекрасном городе, среди важных, нарядных херсонцев. Наверно, и Лям стал уже таким, не то что он, грязный оборвыш.

Здесь все по-иному. Даже рабочие, которые разбирают груду камней и мостят улицу, особенные, не такие, каких Петрик встречал на лукьяновском подворье или на мельнице. Сразу видно, что это мастера своего дела, хорошо знают город, понимают что к чему. Если б они разрешили, Петрик с радостью остался бы и поучился у них мостить улицы.

Но потом, когда Петрик попал на вокзал и увидел высокие потолки, увидел маневрирующие на путях составы, услышал свистки паровозов, ему захотелось навсегда остаться возле поездов. А когда он очутился в порту и увидел баржи и водолаза, который в своем странном костюме со шлангом, прикрученным к насосу, спускался под воду, Петрик захотел остаться именно здесь.

Их тогда на весь город было бы всего два земляка из одного местечка — он да Лям.

Но Ляма он нигде не встретил, а как достать работу, не знал. Петрик сидел на бульваре и поглядывал на девушек. Почти все они напоминали ему Переле. Счастливые девушки! Петрика так тянуло к ним!

Дело шло к вечеру. На улицах и бульварах становилось все оживленней, а Петрика охватила тоска: видно, из его поисков и скитаний ничего не выйдет. Где-то здесь поблизости гостиница, а там, в бричке, у него кусок хлеба и чехонь.

Конюшня встретила его привычным славным запахом лошадей. Он до того устал, что не в силах был достать мешочек с хлебом; залез в бричку, укрылся с головой полушубком и сразу крепко уснул.

Ночью его кто-то затормошил. Он открыл глаза. Темно. Чья-то огромная рука лежала на нем, а незнакомый голос говорил:

— Хозяин зовет! Ступай!

Спросонок Петрик едва нашел в темноте полушубок, с которым никогда не расставался, нашарил мешочек с хлебом и перекинул его через плечо, готовый в путь-дорогу. Его, наверное, зовут, чтобы прогнать на все четыре стороны.

Словно в полусне, поднялся он по лестнице и ткнул дверь.

Однако это какой-то чужой номер! Всюду дым, кричат, шумят. Он хотел было сразу же уйти, но кто-то схватил его за мешочек и с силой усадил на колени, лицом к собравшимся.

В висках застучало. Перед глазами замельтешили раскрытые гогочущие рты. Люди вокруг паясничали, кривлялись, точно ряженые, которые ходили колядовать со звездой у них по селу. А чья-то коленка подбрасывала его с такой силой, что мешочек на нем плясал вверх-вниз, вверх-вниз.

Смутившийся Петрик все же узнал расплывшегося Йотеля и Йосю Либерса. Очнувшись, он дернулся, чтобы увидеть, кто же посадил его к себе на колени, и обмер: его подбрасывал помещик Лукьянов.

Йотель, припадая к помещику, заплетающимся языком сказал:

— Отпусти моего кучеренка! Красенко, на, пей! Лакай! Потом отвезешь пана Лукьянова на станцию.

Йотель был в отличнейшем настроении. Сегодня ему удалось отбить очередную атаку. Лукьянов последнее время что-то слишком усердно подбивал его выпить, рассчитывал, видно, подпоить Йотеля и выудить у него тайну чешуи. И вот теперь они спаивали друг друга. Лукьянов задавал самые каверзные вопросы, но Йотель отвечал ему все время одним и тем же: опрокидывал бутылку в бокал.

Эта хитроумная игра двух прожженных дельцов тянулась часами. Наконец Лукьянов начал сдавать и в пьяном угаре даже позабыл, ради чего он стремился к выпивке.

— Не все ли равно, в конце концов? Главное, денежки.

Перед глазами Петрика все время мелькали Либерс, Йотель, пан Лукьянов и две бесстыжие девицы.

Повсюду, где только было свободное место, громоздились изделия кухни, всяческие закуски, роскошные блюда. Но над всем царили нарядные бутылки, которые, кажется, сами собой опрокидывались в бокалы, заливали скатерти, сами собой вставали, выпрямлялись и переходили из рук в руки под пьяные выкрики разинутых ртов, обжигающих, точно взятый с пылу кусок мяса.

Йотель, держа в каждой руке по бокалу вина, двинулся в сопровождении младшей девицы к изумленному Петрику, застывшему у порога в полушубке, с мешочком на спине.

Большеротая девица отчаянно хохотала и, подмигивая Петрику, показывала на бокал:

— Ну-ка, ну-ка, мужичок!

Петрик не шелохнулся. Девица изогнулась и как бы крадучись прижала большие красные губы к одному из бокалов, и Йотель опрокинул бокал прямо в нее. А она, разинув до отказа рот, так что все до гортани было у нее видно, повернулась к Петрику и всем телом прильнула к нему. Петрик вздрогнул и выпил вино. Девица больше не отставала от него. Каждое ее прикосновение к Петрику сопровождалось гоготом окружающих, а его оно обжигало и вместе с тем вызывало отвращение. В голове у него помутилось: совершенно ясно — под тонким зеленым платьем на девице ничего не было, даже сорочки.

Вдребезги пьяный Либерс стал перед ней и давай покачиваться, точно творил вечернюю молитву. Она ухватила его за бороду и принялась дразнить:

— Бозенька! Бозенька!

Он в ответ лепетал что-то бессмысленное и прошелся липкой ладонью по ее голым плечам:

— Эх, девка! Красотой-то тебя бог обидел!

Хмель тяжко стучал в голове у Петрика. Он хотел прижать руки к вискам, но почему-то не смог этого сделать. В глазах все прыгало и двоилось. Каждый уголок глаза видел иное. Он не мог понять, происходит ли это наяву или вся эта дичь ему только мерещится.

Вот в луже посреди базарной площади лежит отец, а мать, топая распухшими ногами по грязи, пытается его вытащить. Внезапно Лукьянов покачнулся и выронил бокал, затем поднял его и замахнулся кулаком на Петрика. Петрик хотел было удрать, но Лукьянов снял с себя маску и стал срезать с конской сбруи ремешки, украшенные медными пряжками, потом схватил грабли и ударил Петрика по ноге. Петрик выхватил грабли и прямо ему в лицо:

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Наверное, что-то случилось. Все как бы качнулось в сторону соседней комнаты. Оттуда послышалось блеяние Йотеля:

— Ком-медия!.. Ком-медия!..

Петрик сунул туда одурманенную голову и увидел разбегающимися глазами отвратительную сцену. Он раскинул руки, готовый бить всех подряд, но руки не повиновались ему, и он ни в кого не попадал. Тогда Петрик кинулся к выходу, но дверь была заперта. Он стал колотить в нее, но тут сзади кто-то принялся поливать его вином и толкать ему за ворот куски селедки. Кто-то хихикал, кого-то душил смех.

Одна из девиц схватила полушубок Петрика и накинула его на себя мехом наружу. Жесткие клочья косматой шерсти, темно-коричневые, свалявшиеся, торчали во все стороны. И только одному Петрику было видно, как шерсть на спине до самого воротника и под мышками поблескивала от гнид. Каждый кусочек шерсти был усыпан гнидами, предки которых, наверное, кусали еще его дедушку, маму и Пахома.

Когда Петрик собирался в дальнюю дорогу, мать сняла с себя этот полушубок и отдала сыну. Надевал он его изредка, но покрывался им часто, и тогда его кусало так, что он просыпался, если даже пребывал в самом глубоком сне. Мать порядком возилась с этим полушубком. Она, бывало, садилась у печи и очищала каждый волосок отдельно. Но чтобы полностью очистить полушубок от гнид, нужны были долгие годы и иное здоровье.

Петрик кинулся к девице за полушубком. Однако ноги у него подкашивались, и он никак не мог до нее добраться.

Над ним потешались.

В конце концов он все-таки сорвал полушубок с девицы и, вывернув его, пробрался сквозь тесноту к Лукьянову и накинул полушубок ему на голову. Гости загоготали и стали подзуживать Петрика, который все крепче тер грязным мехом пьяную рожу Лукьянова.

Вдруг Петрик почувствовал, что он как бы трезвеет и явственно слышит свой голос:

— Мерзавцы! Морду бы вам всем разбить!

Йотель крикнул девицам:

— А сейчас ведите нас к настоящим девочкам! Живо!

— Айда! — раздались выкрики. — К настоящим девочкам!

Пошатываясь, все растянулись длинной вереницей.

— Сюда, Осип Либерович! Сюда! В середку!

— Гайзоктеру подставили ножку?

— Подставили.

— Дело сварганили?

— Сварганили.

— Золотое дело?

— С божьей помощью.

— Разве ж я не человек, Осип Либерович?

— Человек что надо, по всем статьям!

А Петрику было худо. Он хотел ухватиться за что-нибудь, но руки его всякий раз задевали девицу, которая шла рядом. Впрочем, ему все было безразлично — ведь это сейчас не он, а его отец, которого только что вытащили из одной лужи, чтобы он через минуту очутился в другой.

На улице, кроме их шумной компании, никого не было. Кругом безлюдные скверы, фонари, прохлада, полночь.

Петрик отстал от компании, ему было нехорошо, тошнота подступала к горлу.

Он задержался у витрины, опустил голову; мучительная судорога сотрясала все его тело.

Когда он немного пришел в себя и оглянулся, никого уже вокруг не было. Он поплелся в сквер и рухнул на скамейку.

На другой день после пьянки все были точно в чаду. Петрику было невыносимо стыдно. Он совсем расслаб, в животе и в горле стояла какая-то гадость, от которой невозможно было отделаться.

Вскоре вся компания разъехалась, один Йотель задержался в городе.

Под вечер Петрик, зайдя в номер к Йотелю, чтобы договориться насчет завтрашнего отъезда, увидел, как Йотель растерянно шагает из угла в угол, а в сторонке у шкафа стоит женщина.

Петрик пригляделся к ней: пожилая женщина, на которую напялено множество одежд. Увидев Петрика, она смолкла и, раньше чем он успел обратиться к своему хозяину за распоряжениями, ухватила его за руку:

— Ты что здесь делаешь, Петрик? А Лям где?

Петрик оторопел: новая напасть на него!

А женщина повернулась к Йотелю и продолжала:

— Именно сейчас выпал «счастливый случай», как вы выразились, чтобы выразить нам свои «симпатии». Встреча с вами опасна для нас. Я ее не ожидала. Мы таким образом проверим, кто вы такой. Вы можете нам предоставить на один день вашу бричку и ваш паспорт?

Йотель молчал.

— Да или нет? — тихо, но требовательно спросила женщина.

— Да, — еле слышно проронил Йотель.

— И еще одно. Вы, как я вижу, занимаете двойной номер. На сегодняшнюю ночь вы нам одну комнату уступите. В соседней будете вы ночевать, а эта останется в нашем распоряжении.

Йотель молча кивнул головой.

Женщина ушла. Через минуту она вернулась с каким-то высоким мужчиной и предложила стоящему в дверях соседней комнаты Йотелю идти спать. А насчет Петрика она сказала:

— Этот может остаться здесь.

Петрик уже с первых минут узнал этот твердый, волевой голос и чуть не закричал от радости, но вовремя взял себя в руки.

Не зажигая огня, женщина велела высокому мужчине устроиться на кровати, а сама стала стелить себе на стульях. Но мужчина отказался.

Сквозь окно просачивался скудный ночной свет, и Петрик в полумраке видел, как мужчина стелется, и по ухваткам узнал Аршина.

У соседнего окна женщина сбрасывала с себя лишние одежды и с каждой минутой становилась стройней. Петрик был вне себя от радости и нетерпения. Он в полутьме приблизился к ней и с каким-то всхлипыванием выдохнул:

— Элька!

Аршин устроился на своем ложе из стульев, затем присел и опустил голову.

Петрик рассказал все, что случилось с ним и с Лямом и каким образом он очутился здесь.

Элька успокоила его, а потом чуть слышно сказала такое, от чего у Петрика мурашки побежали по спине:

— Остерегайся Йотеля… Это темная личность… Он из нашего местечка…

— Из нашего местечка?

— Да, только ты его не знаешь. Он уехал от нас еще смолоду. Впрочем, хорошо, что ты у него. Это может пригодиться… Мы случайно попали сюда и, как на грех, встретили его здесь, в гостинице. Дай бог, чтобы ничего дурного не случилось!

Петрик неохотно послушался Эльку, когда она велела ему идти спать. Его переполнила благодарность к ней. Он благоговел перед ее делами, преклонялся перед ней за то, что ей приходится скрываться, за то, что она такая решительная, стойкая, то есть за все то, за что ее многие ненавидят. За нее он готов хоть в огонь и в воду!

Ложе, на котором он пристроился, жгло его огнем, точно все увиденное и услышанное сегодня подстилкой легло ему под бок. Он долго ворочался у себя, пока наконец не уснул с горячей надеждой на какие-то важные дела и с тревожным ощущением того, что в соседнем номере, несмотря на полночный час, все еще горит свет и там вышагивает толстый господин, глухо топая босыми ногами так, что топот этот разносится по всем номерам. Время от времени топот затихал, словно тамошний жилец затаился и готовит новые козни на погибель своим ненавистникам.