Когда Петрик добрался до плавней, был уже вечер.
Синий сумрак расстилался над водой. В тишине время от времени раздавался тихий всплеск, и казалось, что где-то здесь, среди зашедших в воду по колено деревьев, кто-то живет.
Может быть, это вздыхала сама вода, а может, кто-нибудь просто в этот поздний час пришел напоить коня.
Все уже спали. Петрик решил заночевать у засольщиков, в какой-нибудь из хижин. Он помнил: раздеваться ему нельзя, за пазухой заветная Элькина посылочка, а с ней надо быть начеку.
Всю долгую дорогу до плавней он бережно нес посылку под рубахой, прямо на голом теле, точно теплую, живую гусочку.
У амбара засолки чей-то окрик заставил его остановиться. К нему подошли двое. Петрик пригляделся и узнал обоих; это были свои ребята, засольщики.
— Что вы здесь маячите? — удивился Петрик.
— Не подпускаем, — ответили оба в один голос и взмахнули увесистыми дубинками.
— Кого? Куда?
— Мы работу бросили. Не слыхал, что ли?
Петрик чуть не подпрыгнул. Значит, на самом деле началось?! Как же так, без него. Когда нужно было, его здесь не было!
— Расскажите как, что, когда? — зачастил он нетерпеливо.
— Да вот вчера посрывали лампы, какие нам понавесили, и обновили их на Йосе Либерсе.
— На Либерсе?
— Ага. На новом хозяине.
— Обновили?
— Ну да, обновили об его спину.
— А Гайзоктер?
— Да тут все перепуталось.
— А все-таки?
— Гайзоктер кричит, что он будет кончать путину, а не Либерс. Спервоначалу он накинулся было на Кета, но тот дал ему как следует сдачи. А теперь он к Кету подлизывается и даже подослал к нему Ваковского — давай, мол, мириться. «Твой отец хочет с тобой поладить», — сказал Ваковский. Но Кет выставил его за дверь.
— Чего же вы добиваетесь?
— Мы добиваемся девятичасового рабочего дня и чтобы духа урядника здесь не было; а женщин и детей чтобы перевели с засолки на чистку.
— Ну и как же?
— А так, после обработки лампами Либерс вроде согласился, только Гайзоктер не хочет.
— Кто же хозяин?
— Гайзоктер повесил замок. Кричит, что все дело принадлежит ему, он вызовет губернатора, царя, царицу. Кровь прольется рекой. Тот уж если войдет в раж, не удержишь. Либерса и Лукьянова он в кандалы закует. Сейчас он покатил в город к начальству.
— Что же теперь будет?
— Да не с кем разговаривать.
— А Йотель?
— Никого не видать. Прячутся.
— Зачем же вы здесь стоите?
— Чтобы не подпускать засольщиков к работе.
— Мы их еле сняли, вот они и ворчат. Болтают, будто Йотель нашел себе помощника.
— Что морочишь голову! — перебил другой засольщик. — Неужели Меерка Шпон будет заодно с Йотелем?
— Кто ж говорит? Я только говорю, что говорят.
— Кто? Аршин? — воскликнул Петрик.
— Черт его разберет, этого Аршина! Всё помалкивает. Правда, с Йотелем у них полное согласие, это по всему видно. Толковали, будто он уговаривал чистильщиков выйти на работу. По-хорошему, сказал он, лучше будет; по-хорошему всего добьетесь.
Второй засольщик снова нахмурился:
— Не люблю, когда зря мелют языком. Ведь с тех пор как он сюда приехал, он все у Йотеля сидит, нигде носа не кажет.
— Скажите, где мне Кета словить? — глубоко вздохнув, спросил Петрик и украдкой подтянул посылочку, которая лежала у него за пазухой.
— Ребята сейчас в Лысогорском яру. А ты, Красенко, видно, не знаешь, ведь у тебя гости были. Мать приезжала.
— Да ну?!
Петрик словно окаменел. А может, коридорный из херсонской гостиницы не врал? Может, она и туда приезжала?
— Была тут, была, — сказал засольщик, — только она, кажется, обратно уехала. Она так жалела! Пойди, Кет тебе все расскажет.
Петрик бросился опрометью бежать.
Единым духом он отмахал четыре версты до яра и там в темноте нашел Кета, который в полной тишине что-то горячо говорил.
— Беги в Лысые горы, — сказал Кет расстроенному Петрику. — Мать еще там, она у меня. Лежит на печке. Хворает твоя мать. Беги!
Петрик растерялся, не знал как быть — Лысая гора далеко, а ему надо быть здесь и передать Кету все, что велела Элька.
— Беги! Через часок-другой я тоже там буду.
Петрик отошел в сторону, замешкался в темноте, затем подсел к кому-то. Никто на него больше не оглядывался.
Ему вспомнилось сразу, как здесь же некоторое время тому назад он чуть не лопнул с досады, когда не мог доказать, что он «свой».
Дело было так. Однажды Кет потихоньку встал с постели и украдкой от всех начал прогуливаться у засолки. Это было поздно вечером, рабочие уже спали. Петрик догадался, что Кет ждет кого-то из «своих» и что они отправятся в яр обсуждать дела. Петрик выбрался из барака и подошел к Кету:
— Возьми меня с собой, Кет.
— Ты еще не «наш».
Это было давно. А сейчас он «кое-что» прячет под рубашкой. Кет скоро узнает об этом.
Рабочие завели речь об Аршине, который снюхался с Йотелем и с чистильщиками. Надо проучить его, подрезать ему крылышки! Нечего бояться! Пока не добьемся своего, работать не станем. Сколько же можно терпеть? Все жилы из тебя вытягивают, а в получку швырнут несколько грошей, и катись.
Когда разговоры кончились, Кет и Петрик отошли в сторону. Петрик рассказал ему про Эльку, потом взял руку Кета и приложил ее к тому месту, где за пазухой у него таились книжки.
Они быстро одолели несколько верст до Лысой горы, и вот они в хате.
Петрик забрался на печку и в темноте нащупал какое-то тряпье.
— Мама! — задыхаясь, позвал он.
Вдруг ему пришло в голову, что это уже не мама, что она никогда уже не отзовется. Но тут из-под тряпок послышался тихий стон.
Кет поднес лампу. При ее скудном свете Петрик смотрел на свою мать и не узнавал ее. Очень уж она изменилась! Какая-то чужая, безжизненная. Мать с трудом выпростала руку из-под покрывавших ее тряпок, рука тряслась, как и голова, точно ей стало холодно, когда она увидела подле себя сына. Он схватил полушубок и торопливо накрыл ее.
Морщины на ее лице зашевелились, казалось, что она силится проснуться, силится вырваться из глубокой трясины и ухватиться за идущий к ее сознанию голос Петрика. Через несколько минут она очнулась и заговорила. А Петрик вытирал ее потный лоб.
Мать рассказала, что после смерти Ляминой бабушки, когда она осталась одна, ей уже нечего было делать, да и болезнь замучила ее. А тут соседи сказали, что сын работает у Гайзоктера.
— Пришла вот к тебе помирать, а ты, оказывается, шляешься где-то. Я уж все глаза проглядела, а тебя все нет. Дочка Йоси Либерса тоже приехала, ждала своего отца. Все меня утешала, что ты с ее отцом приедешь. И вот Либерс приехал и говорит мне: «Твой сынок, соседка, пьянствует там!» Куда же было мне податься? Кабы не Кет, я давно бы померла. Он смотрел за мной, как за родной матерью. Что ж ты не стал человеком, Петрик? Я уж помираю, а ты все в люди не выйдешь?
Сердце у него сжалось, он заплакал и сбивчиво заговорил:
— Не помирай, мамочка! Вот увидишь… я стану человеком. Я стану… — повторял он, всхлипывая.
Кет рассказал Петрику, что уже дважды приводил со станции фельдшера. А вчера фельдшер не захотел пойти и сказал, что ей все равно уже ничем не поможешь.
Петрик быстро развел огонь, поставил варить кулеш для матери, попросил Кета посмотреть за ней, а сам побежал на станцию за фельдшером.
В сумрачной комнате, пропитанной запахом лекарств, длинный, худой фельдшер долго отбивался от настойчивого Петрика.
— Да ведь все равно ничего не поможет, — говорил он равнодушно. — Не сегодня завтра помрет.
— Ей лучше. Пойдемте! Вы сами увидите.
— Ничем не могу помочь. Не пойду.
— Я не отстану. Пойдемте, пойдемте!
— Не пойду.
Петрик что-то бессвязно бормотал, а потом вдруг рухнул на колени, обнял сапоги фельдшера и заплакал:
— Пойдемте! Спасите мать! Спасите!
Пришлось фельдшеру одеться и ночью пойти с Петриком пешком в Лысые горы.
Несчастье произошло на рассвете. Мать умерла при полном сознании.
Она сказала сыну:
— Клянись, что не будешь пить, как твой отец. Ты еще не стал человеком! Ох, совсем не стал человеком!
И лишилась языка.
Она пыталась подняться, он помог ей сесть. Руки ее обшаривали все вокруг, перебирали тряпки, словно искали что-то. Обессиленная, она опять опустилась на подушку, шевелила губами, но речи уже не было. Она колотила руками по постели, безуспешно пытаясь что-то сказать.
Петрик подсунул руку под ее тело и вытащил из-под соломы завернутый в тряпицу пакет. Он стал его рассматривать; там было два красивых заграничных конверта, в них лежали большие цветные бумаги с изображением парохода на синем море. К ним было приложено письмо, где сообщалось, что эти две шифскарты Пахом посылает маме и Петрику, а сам Пахом в Канаде «делает жизнь». С этими шифскартами пусть едут к нему.
У цеха засолки Йотель вдруг наткнулся на Петрика. Петрик спешил на станцию, озабоченный устройством похорон. Он захватил с собой полушубок, намереваясь его там продать.
Йотель накинулся на Петрика сзади, сгреб его в охапку и потащил к своему дому. Петрик и не представлял, что в этой жирной туше таится столько силы, — бык, да и только. Петрик подставил ему ножку, и оба они рухнули наземь и покатились, не отпуская друг друга. Наконец оба встали.
Дело было на рассвете, кругом ни души, Йотель ударил Петрика наотмашь по лицу и оглушенного втащил к себе в дом.
— Ты чем тут занимаешься? — шипел он, выкручивая Петрику руки. — Где Элька? Сейчас же выкладывай, где Элька! Зачем она тебя сюда послала? Говори! Я тебе легкие отобью, щенок паршивый! Говори, где Элька!
Когда Петрик очнулся, он по сдавленному шипению Йотеля, по его беспрестанной оглядке догадался, что здесь еще кто-то есть, кого Йотель боится разбудить. И тогда он изо всех сил стал рваться у него из рук. А затем головой, коленями принялся наносить удары по жирной туше. Он ругал Йотеля на чем свет стоит, потом ловко поддел его ногой, и они снова покатились по полу.
На шум из соседней комнаты прибежал в одном белье Аршин. Он испуганно сложился вчетверо, пригляделся, затем кинулся и оторвал Йотеля от Петрика.
Петрику досталось основательно. Он отдышался, вытер руками лицо и, шатаясь, побрел к двери.
Аршин, возбужденный, стоял подле Йотеля и вдруг, точно теряя сознание, опустился на стул.
Поздней, когда явился Гайзоктер и начался большой переполох, многие видели, как Аршин мчался с узлом за спиной по дороге в город.
Поговаривали, будто он целый день ругался с Йотелем, ругался и вчера, обвиняя его во всяких грязных делах, а тот бесился. Наконец Аршин убежал от него, не попрощавшись.
А Гайзоктер явился с приставом и двумя жандармами. Он шагал впереди, держа в одной руке бумагу, а другой тыкал в нее, показывая на различные части засолки.
В ту же минуту появился и Либерс. В руках у него была тоже бумага, и он тоже тыкал в нее, показывая на засолку, на склад, на Днепр.
Поднялся невообразимый шум, кричали обе стороны. А затем Гайзоктер бросился на Йосю Либерса.
В сторонке ругались чистильщики. Ваковский все время подливал масла в огонь, стараясь довести дело до драки. Он подстрекал, подзадоривал, науськивал. У людей сжимались кулаки, они готовы были кинуться в бой. Трудно сказать, на чьей стороне был сам Ваковский, одно было ясно — он готов в любую минуту дать тягу. Руки он держал за спиной, а его колючие глаза нетерпеливо бегали из стороны в сторону: скорей бы началось побоище!
Яростно размахивали руки, летели неистовые выкрики, но тут во весь голос рявкнул пристав:
— Молчать! Не то открою огонь!
Пристав велел вести себя к Йотелю. Но Йотеля в домике уже не было. Во время поисков выяснилось, что его чемодан тоже исчез.
Пристав отдал приказ все запереть и опечатать. Ключ он взял себе. Йося Либерс стал умолять жандармов не оставлять его одного: злодей Гайзоктер прикончит его здесь. Полиция взяла Либерса с собой.
Гайзоктер рвал и метал, готов был растерзать всех и каждого.
Он только приберет сети и незаколоченные бочки с чехонью в один амбар и тотчас поедет в город к губернатору добиваться, чтобы Йотеля поймали и заковали в кандалы. Но пока суд да дело, он тут устроит веселенький праздник; надо сделать кровопускание.
Ваковский стал тише воды, ниже травы. Когда Гайзоктер приказал ему сделать все, что полагается для сохранения уцелевшего имущества, Ваковский первый бросился исполнять распоряжение, за ним последовали всякие прихвостни, а потом и чистильщики.
Но засольщики отказались от всяких дел и не давали ходу прихвостням Ваковского. Кет велел набить морду каждому, кто сунется работать на Гайзоктера.
— Пускай Гайзоктер сначала выполнит наши требования! — Кет, точно свору собак, гнал шайку Ваковского и Гайзоктера.
А Ваковский вполголоса подначивал:
— Пошли! Скажем Гайзоктеру, что его пащенок бунтует.
Примчался Гайзоктер, но не успел он накинуться на Кета, как его схватили и начали выкручивать руки за спину. Дюжий Гайзоктер нагнулся так, что кости хрустнули, вырвал руку и хлестнул кого-то по лицу. Тот отлетел в сторону. Но на Гайзоктера сразу насели другие.
— Веревку! — крикнул Кет.
Через минуту Гайзоктер, связанный, лежал на земле и молча наблюдал за происходившим. Кричать и ругаться он уже был не в силах. На его губах пузырилась пена. Кровожадными, налитыми яростью глазами следил он за каждым движением Кета.
Кет, Петрик, засольщики, большинство чистильщиков стали лицом к Гайзоктеру, и Кет сказал:
— Гайзоктер отказался выполнить наши требования и вдобавок еще затеял драку, я считаю, что его и всяких подхалимов надо пока посадить под замок. А еще я считаю, что нам надо выбрать тройку, пускай она отправится в город, свезет туда сети и, продав их, отдаст вырученные деньги рабочим в уплату за время простоя. Пока хозяева между собой дрались, мы не работали. Тогда рабочие смогут продержаться несколько недель, до того дня, когда опять начнут работать сахарные заводы. Красенко мы поручим следить за тем, чтобы никто не сбежал, пока мы не разделаемся со всеми делами. Говорите, кого послать в город и что делать с Гайзоктером?
Распределили кому что делать. Потом тройка повезла в город чехонь и сети.
Для поимки бунтовщиков и для освобождения Гайзоктера нагрянули жандармы. С обнаженными клинками рыскали они вдоль берега и по всем дорогам. Но из-под самого их носа окольными тропками улизнули два бунтовщика — Кет и Петрик.
Свои дела по заготовке чешуи Йотель считал законченными, и ему можно было возвращаться восвояси. Каждый лишний день в этой стране грозил ему бедствием. Замешкаться здесь — значило для него рисковать головой. И все же что-то держало его. У него были здесь свои, кровные, счеты еще с юношеских лет.
В борьбе не на жизнь, а на смерть стояли друг против друга два могучих противника: самодержавие и революция. А у Йотеля была своя, особая, третья дорога. Если б узнали его настоящее лицо, он давно распрощался бы с жизнью.
Он, собственно, знал, что с его приездом сюда ему предъявят старые счета, которые под жирком берлинского бытия, в веселой компании кафешантанных девиц понемногу начали забываться. Да, слишком большие глаза надо еще при жизни покрывать черепками. А он постоянно замахивался на большее, чем мог и смел, и поэтому всегда проваливался. Однако, чтобы провалы казались победами, он свои прорехи штопал, а оборванные куски чем-нибудь дотачивал. И это «что-нибудь» всегда оказывалось у него самой низкой подлостью.
В давние времена при аресте был разоблачен его первый фальшивый ход: все парни останутся за решеткой, а он будет подле Эльки. Все ребята жили по своим средствам, а он сидел на шее у нищего отца и считал нужным приодеться, добыть себе портсигар и часы. На какие же это средства?
В Эльберфельде сразу же нашлось дело на кружевной фабрике. Но зачем оно ему? Он рожден для больших дел, для сокрушающих переворотов. Чешуя — вот это грандиозно. Но и эта затея обернулась самой низкой подлостью.
Он метался из стороны в сторону, терзал себя и, как всегда в таком состоянии, попробовал сделать единственный нефальшивый, по его мнению, ход: ухватиться за свой поэтический талант. Чем больше он натыкался на противодействие редакторов и критиков, тем больше верил в свою одаренность. Он считал всех этих знатоков ослами и систематически отсылал им свои тетрадки.
Йотель не мог покинуть страну в таком подавленном состоянии, он должен был остудить свои страсти. Ведь он рассчитывал, что ему достаточно будет только появиться, и он тут же покорит Эльку; ей надо было только увидеть его великолепие, и она будет сломлена.
Когда он наконец отыскал Эльку, вокруг нее, по обыкновению, толклось множество товарищей. И с первых же шагов он наткнулся на человека, с которым побоялся даже затеять разговор. Возле нее начеку стоял Ара Пустыльник.
Йотель стал объезжать редакции, посещать критиков, чтобы по своему единственно нефальшивому счету потребовать оплату за израненное сердце. Однако обстоятельства вынудили его с позором бежать к границе — опасность быть разоблаченным уже толкала его в спину.
А итог счетов был ясен: он нацелился вредить революции, на которую затаил злобу, а нанес ей только незаметную царапину; замахнулся на кровожадное самодержавие, первым превратившее его в ищейку, а дело свелось всего-навсего к «работе» на немецкий империализм.