Только черти знают, кто поставил на большой дороге две корчмы – одну против другой. Это были старые развалины, еще помнившие те времена, когда в них пивали мед обозники, следуя за королевским войском в далекие походы против татар и всякой другой языческой нечисти. Крыши лачуг, позеленевшие от старости, почти вросли в землю, в щелях между прогнившими бревнами гулял ветер, а двери стонали, словно старухи, вымаливающие отпущение грехов. Никто не помнил, когда эти развалины были построены, даже те, кто с незапамятных времен арендовал их: ни лохматый Матеуш, прозванный Бабьим угодником за особое пристрастие к женскому полу, что не соответствовало его возрасту и положению, ни старый Мойше, мудрец из мудрецов, который, наверное, был бы знаменитым цадиком, не отвлеки его от ученых книг страсть к барышам да необыкновенная любовь к певучему звону золота.

Обе корчмы испокон веков соперничали между собой. Когда вдали на краковской дороге появлялось облачко пыли, Матеуш и Мойше выбегали из своих ворот и мчались взапуски по дороге. Матеуш, тяжело дыша и поддерживая обеими руками огромный живот, бежал, выбрасывая ноги, как нормандская кобыла. Мойше летел вперед, путаясь в длиннополом халате, придерживая одной рукой развевающуюся бороду, а другой – ермолку, чтобы та ненароком не свалилась на пыльную дорогу.

Галопируя таким образом, они издавали одни и те же возгласы, ставшие уже привычными, – без этих возгласов не обходилось ни одно их состязание в беге. Если припекало солнце, один из них восклицал:

– Ну и жара!

Когда лил дождь, изречение менялось:

– Проклятый дождь!

А заканчивали они всегда одним и тем же:

– Да, тяжелые времена настали!

Подбежав к приезжему, они с низкими поклонами принимались зазывать его каждый в свою корчму. Если путешественник был человеком благородного звания, корчмари превозносили достоинства своих заведений до небес и сулили райские блаженства. Если же путник был проще, то их речи не содержали восхвалений, хотя из ворот доносились ароматы, способные приковать к месту самых изысканнейших чревоугодников и любителей выпить. Когда приезжим оказывался какой-нибудь бедный горожанин или странствующий студент, корчмари молча поворачивали обратно, делая вид, будто бежали исключительно ради собственного удовольствия. Они не спеша брели, поглядывая в небо, срывали пшеничные колосья – посмотреть, не осыпается ли зерно, – и всячески пытались показать себя рачительными хозяевами, вышедшими в поле взглянуть на зреющий урожай.

Местные жители, заходившие сюда выпить по субботам да в праздничные дни, делились между корчмами поровну. Это же разделение касалось проведения поминок, свадеб и крестин. Те, что были должниками помещика, у которого арендовал корчму Матеуш, пили у Матеуша, должники же другого пана, у которого арендовал старый еврей, заглядывали в корчму Мойше. Дорога проходила как раз по границе двух поместий. Их владельцы, один – скряга, другой – развратник, получали большие барыши от этих мест, изобиловавших доброй выпивкой и закуской.

Корчмари обычно стояли у дверей своих заведений и высматривали гостей. Время от времени они гордо поглядывали на шесты с пучком соломы, прославлявшие их пиво, вино и мед. Когда большак был пуст, то они от скуки и от природной болтливости вели через дорогу долгие беседы. Будучи людьми уже в годах и кое-что повидавшими на своем веку, корчмари не испытывали недостатка в темах бесед, скрашивавших скуку, которую нагоняла краковская дорога.

Так они проболтали не меньше четверти века, и ни разу им не случилось исчерпать всех тем или хотя бы замолкнуть, признав, что их знаний недостаточно для вынесения окончательного суждения по затронутому в беседе вопросу,

– Ну, так вот, дорогой мой Мойше, – имел обыкновение говорить Матеуш, – и здоровье у нас, слава богу, ничего, и нельзя пожаловаться на то, что глотка пересохла, и живем мы не хуже других, так что нет у нас никаких оснований тужить да хныкать. Давай же продолжим беседу к нашему удовольствию.

– Ну, что же, – отвечал Мойше, запуская пятерню в рыжую бороду, – почему не побеседовать? Это всегда можно. За это платить не надо.

И начинался разговор, в котором темперамент Матеуша, прозванного Бабьим угодником, вступал в поединок с диалектикой мудрого еврея. Матеуш то и дело прикладывался к жбану с вином, а Мойше щелкал семечки, сплевывая шелуху далеко от себя, прямо на краковский тракт.

День клонился к вечеру. Дождь только что перестал лить, ветер разогнал тучи, и солнце прятало свою раскаленную лысину за лес. Радуга, как всегда, протянулась со стороны Кракова и широкой дугой расползалась над мокрыми лугами. С деревьев, опустивших ветви под тяжестью плодов, падали крупные капли дождя. Матеуш и Мойше стояли у ворот и любовались красотами природы. Мойше причмокивал языком и кивал головой, Матеуш почесывал грудь, заросшую жесткой щетиной, вылезавшей из-под рубашки.

По дороге из Кракова шел монах. Обходя большие лужи, он высоко задирал полы своей рясы, и уже издали сверкали его голые лодыжки. Деревянные башмаки монаха вязли в грязи, чавкавшей и хлюпавшей под непомерным грузом.

Первым увидел странника Мойше, и, прежде чем Матеуш сообразил, в чем дело, ворота корчмы, стоявшей напротив, захлопнулись с таким грохотом, словно внезапно наступила темная ночь или на дороге появилась моровая язва. Как ни сметлив был Матеуш и мог обвести кого угодно, однако он был так поражен внезапным бегством соседа, что не смог вымолвить ни одного слова. Вытаращив глаза, стоял он, как жена Лота, которую сгубило излишнее любопытство. И, не успев опомниться, услышал Матеуш над собой трубный голос странника:

– Во имя отца и сына и святого духа! Здорово, Матеуш!

Только тут корчмарь понял причину испуга своего соседа, но было уже поздно. Прямо перед ним стоял здоровенный детина в серой, запыленной рясе, с посохом в руке и мешком за спиной. Это был брат Макарий, знаменитый квестарь, гроза придорожных трактиров, бездонная бочка, пьянчуга, человек, непревзойденный в искусстве молоть языком и осушать кувшины, полные вина. При этом он обладал таким умением сбить с толку, опутать человека, так соблазнить картинами райского блаженства, что тот, кого он посещал, исполняя свою обязанность попрошайки, был поистине несчастен. Мало того, что квестарь наносил значительный урон винному погребу, в его бездонный мешок проваливался еще и последний грош.

Хотя брат Макарий был тут, рядом, Матеуш еще попытался спастись бегством. Он показал рукой на радугу, надеясь отвлечь этим чудом природы внимание квестаря, а самому тем временем скрыться за дверь, запереть ее на засов и таким образом спасти свои запасы. Но эта уловка не удалась. Брат Макарий на радугу я глазом не повел. Он поставил ногу на порог и, крепко хлопнув корчмаря по плечу, зычно крикнул, сбрасывая со спины свой бездонный мешок:

– Пусть все хорошее не пройдет мимо твоего дома!

Матеуш еще с утра предчувствовал, что сегодня стрясется какая-то беда. Не успев подняться с постели после третьих петухов, он увидел, как панские слуги гнали по дороге девушку, одержимую дьяволом, из-за которой у коров пропадало молоко; потом лиса утащила поросенка, а под конец ему самому стало как-то не по себе, и с обеда начали у него слезиться глаза. Беда не заставила себя долго ждать. Брат Макарий в последнее время редко заходил в эти края, но для обоих корчмарей он был словно гроза или набег неприятеля, который, сея ужас и смятение, утихал лишь после того, как сваливался под винными бочками.

– Во славу господа нашего, – тянул дальше брат Макарий. – Что это вы, отец мой, так опешили, увидев меня? Разве я василиск прескверный или пес смердящий? Ведь я – слуга божий. In nomine patris, – истово перекрестился он, плутовски поводя глазами.

Бабий угодник медленно, неохотно перекрестился и со вздохом пропустил монаха в дверь. Они вошли в просторную комнату. Там уже царил полумрак, но еще можно было рассмотреть широкую печь в углу, возле которой были развешаны разделанные части свиной туши, прекрасные копченые боковинки, розовые окорока, толстые, как ветви столетнего дуба, копченые колбасы, кишки с фаршем, бараньи туши. У стены жилистые батраки перекатывали пузатые бочки, и к запаху различных блюд примешивался чудесный аромат вина, ожидавший поэта, который сумел бы выразить надлежащими стихами все неземные прелести этого благоухания.

Брат Макарий внимательно осмотрелся, потянул раз-другой носом, сморщившись при этом, как печеное яблоко, и, найдя, очевидно, все в идеальном порядке, успокоенный, развалился на скамье. Он еще не отдышался с дороги, но его голубые глазки уже сверкали веселыми искорками в предвкушении предстоящего отдыха. Он радостно фыркнул и потер руки.

Корчмарь стоял рядом, вертел головой, почесывал заросли, которыми природа щедро его оделила, и наконец выпалил:

– Урожай нынче плох, гостей по целым дням не видишь, в кошельке ветер свищет. Бедность, скажу я тебе, отче, бедность одолела, как жить дальше – ума не приложу.

Брат Макарий добродушно усмехнулся и пальцем поманил Матеуша.

– Подойди-ка, братец, поближе. То, что ты говоришь, для меня неново. Все кругом только и говорят что о твоих невзгодах, братец дорогой, и я слышал о твоих горестях. И поэтому не удивляйся, брат мой, если каждый, кто может, старательно обходит твой порог. Ведь и то сказать: чем же ты угостишь какого-нибудь видного шляхтича и его свиту? Вот они, не желая наносить ущерба твоей былой славе, и объезжают эту дорогу стороной, чтобы не позорить тебя лишний раз. Подойди же, сын мой, мне так тебя жаль, что и сказать не могу.

Лицо корчмаря скривилось, будто кто-то ударил его палкой по голове.

– Неужели это правда? – пробормотал он, с трудом двигая окостеневшим языком.

– Правда, сущая правда, брат мой. И в Кракове, и в слободе все только об этом и твердят. Вот я и пришел взглянуть на твое горе, помочь тебе советом: надо ведь помогать ближнему в беде. А за кусок хлеба и кружку пива я заплачу, чтобы не разорять тебя окончательно.

Квестарь вытащил из-за пазухи туго набитый кошелек и звякнул им о стол.

– Неужели это правда? – простонал корчмарь, уставившись на квестаря.

Брат Макарий сунул Матеушу под нос кошелек и тут же запрятал его поглубже за пазуху.

– Ой, правда, брат мой, сущая правда. Люди знают про твою беду и сочувствуют тебе, как пристало христианам.

– Да ведь… да ведь… я обманул тебя, отче, – выдавил из себя со стоном Матеуш, – есть у меня все, что твоей душеньке захочется.

– Не выкручивайся, брат. Ясновельможный пан Потоцкий поехал в Кшешовицы другой дорогой, чтобы твой двор подальше объехать, а пан Конопка свернул с большака и дал крюк, направляясь в Силезию, Ох, правда, сущая правда.

Матеуш упал на колени и ухватился за рясу квестаря.

– Спаси меня, отче, – закричал он, как на дыбе, – все против меня оборачивается!

Монах заговорил нежным, ангельским голоском:

– Брат мой, затем я и пришел сюда, чтобы спасти тебя. Вижу ведь, ты совсем до ручки дошел.

Корчмарь так горестно застонал, что сидевшая под лавкой на яйцах наседка с перепугу вскочила и заметалась по избе как шальная.

– Нет у тебя больше сочных, тающих во рту поросячьих бочков, лучшей закуски во всей Польше не сыщешь, – продолжал брат Макарий, сложив руки на огромном животе.

Корчмарь заскрежетал зубами так, что эхо прокатилось по комнате.

– Нет у тебя славных жирненьких курочек, искусно начиненных овощами, которые своим видом возбуждали еретические желания, нет их больше у тебя…

Матеуш схватился за голову и стал биться о дощатый пол. А брат Макарий, уставившись в висевшие у печи копчености, вычитывал свой акафист дальше:

– Нет и фаршированных поросяток, приправленных изюмом и заморскими кореньями…

– Хватит, хватит! – взвыл Матеуш. – Спасай меня, отче, только не такими речами.

Брат Макарий прикинулся чрезвычайно удивленным.

– Не такими речами? Ну, я еще и помолюсь за тебя, придет время.

Корчмарь вскочил, поцеловал руку квестарю и воскликнул:

– Врал я, преподобный отче, врал, как сивый мерин! Все у меня есть, – и он обвел рукой по избе. – Есть самые лучшие вина, есть крепкий и душистый липовый мед, что помнит еще моего деда, есть и пиво из самого лучшего хмеля. А закусить – все, что душа пожелает. Ешь, отче, и пей, не побрезгуй угощеньем. Что захочешь, то и кушай, ничего я с тебя не возьму.

– Вот и чудо свершилось, – захлопал в ладоши брат Макарий.

Матеуш молитвенно сложил руки.

– Только, отче преподобный, расскажи всем и каждому, что у меня всего вволю и что я могу принять кого угодно, хоть самого милостивого короля.

– Светлейший король воюет в Лифляндии, так что на его аппетит ты не очень рассчитывай.

– Поговори с другими достойными панами. Я всем сумею угодить.

– Не знаю, смогу ли я убедить их, – вздохнул квестарь.

– Отче преподобный, – рыдал Матеуш, – ты можешь даже дьявола изгнать из человека, как только что выгнал из меня, так уж постарайся восстановить, доброе имя честного человека.

– Но так о тебе думают, брат мой, многие люди, – издевался брат Макарий.

– Ничего, ты расскажи всем, что видел своими глазами.

– О боже, глаза так ошибаются, – вновь вздохнул квестарь.

– Зато брюхо не ошибется! – весело добавил Матеуш, обрадованный благоприятным оборотом дела.

– Да, – согласился и брат Макарий, – вот это верно: брюхо не ошибется.

– Войтек! – крикнул Матеуш. – Иди сюда, чертово отродье, да поживее!

Из-за печи появился дюжий парень, грязный и оборванный, с соломой в волосах, словно его на гумне молотили.

– Войтек, скотина ты несчастная, прислужи святому отцу!

И тут же: на столе – появились кубки и жбаны, а в очаге громко затрещали дрова.

Квестарь с Матеушем хлебнули меду, и сразу же приятное тепло разлилось у них по всему телу.

– А почему, – подозрительно опросил Матеуш, – к Мойше не заезжают, если считают, что я обеднел? – И корчмарь уставился хитрыми глазками на квестаря: Матеушу вдруг стало жаль всего обещанного.

– Почему? – повторил брат Макарий, отирая рот тыльной стороной руки и аппетитно чавкая. – Да все потому, что он еврей. Вера у него не наша, не христианская. Разве ты не слышал про беспорядки, что недавно были в Кракове? Там много евреев побили и разорили их кладбище. А может быть и потому, что не хотят тебя еще больше позорить, ведь слава о тебе идет по всей Речи Посполитой.

– Что правда то правда, – согласился польщенный Матеуш и вновь наполнил кубки, которые они немедленно осушили.

Внезапно двери распахнулись настежь, и в полутемную комнату вошли два незнакомца.

– Эй! – крикнул один из них. – Что вас тут чума всех свалила? Почему такая темень?

Матеуш подбежал к печи, зажег головню и засунул ее за потолочную балку. Слабый свет разлился по комнате. Брат Макарий внимательно оглядел новых гостей. Это были приземистый шляхтич с шаровидным животом и сопровождавший его тщедушный юноша, одетый по-городскому.

Шляхтич широко расставил ноги, заложил руки за пояс и тоненьким голоском пропел:

– Я Онуфрий Гемба, герба Доливай, и поэтому меня должны обслужить быстро и хорошо. Как это будет по-латыни, пан ученый?

Худой, как жердь, спутник шляхтича степенно произнес:

– Bis dat, qui cito dat. Дающий быстро дает вдвойне.

– Вот именно, – кивнул шляхтич в знак согласия и удобно развалился на скамье.

– Пить и есть!

Корчмарь почтительно поклонился и побежал за Войтеком, который исчез, будто сквозь землю провалился.

Брат Макарий, спокойно потягивая мед, благодарил судьбу. Пан Гемба обратился к нему:

– А ты, поп, кто таков?

– Бедный монастырский служка, убогий квестарь у отцов-кармелитов, на одном месте долго не засиживаюсь, где день, где ночь – вот и сутки прочь, поклонился брат Макарий с добродушной улыбкой.

– Это твой собрат, – сказал шляхтич своему щуплому спутнику.

Тот сложил руки на груди и закрыл глаза. Пан Гемба вновь обратился к квестарю:

– Это пан Литера, муж ученый, служит мне, помогая моей голове своими научными изречениями. За это он может и выпить и закусить, чего только пожелает. У меня хватит денег на такие… как их там?

– Expensa, – подсказал пан Литера, – расходы.

– Вот именно. Как раз это я и хотел сказать.

– Очень, очень приятно познакомиться с панами, потому что я хоть и незнатного рода, но думаю, что вы не побрезгуете беседой с бедным человеком.

– Посмотрим, – пробормотал шляхтич и подвинулся к жбану, который тем временем ловко поставил на стол Матеуш.

– Дайте и ему, – показал пан Гемба на своего спутника, выпив залпом кубок и наливая другой.

Пан Литера жадно присосался к посудине. Сопя от удовольствия, они быстро опустошали содержимое жбанов.

Брат Макарий занялся жарким. Кусок бараньей ножки, сильно натертый чесноком, политый соусом из кореньев, распространял вокруг тонкий аромат, от которого сводило челюсти. Более изысканное блюдо трудно было представить. Мясо просто таяло во рту и возбуждало благородную жажду, утоляемую, густым пивом, приятным как амброзия, а оно в свою очередь вызывало волчий аппетит, вновь сменявшийся приятной жаждой. Очаг пылал вовсю, и, искры с треском летели в разные стороны. Матеуш подбросил в огонь несколько веток можжевельника, и курную избу заволокло дымкой, такой приятной и душистой, что казалось, будто ужин происходит в небесах, где к прелести выпивки присоединяется блаженство общения со святыми всех чинов. Пан Гемба, осушив объемистую посудину, распустил пояс, швырнул в угол шапку, снял сапоги и, задыхаясь от восторга, полученного от первой встречи с жбаном, спросил квестаря:

– Ты зачем, ваше преподобие, носишь монашескую рясу? Не затем ли, чтобы пробраться ближе к богу, а еще поближе – к денежкам?

Брат Макарий отложил огромный кусок баранины и, не обращая внимания на стекавший по бороде жир, ответил:

– Угадал, милый пан, словно в воду глядел. Нет ничего лучше этих двух вещей для человека: полного кошелька и души, преисполненной милостью божьей.

– Ну, что ты на это скажешь? – обратился пан Гемба к своему секретарю.

Тот благоговейно вознес очи к потолку и ответил:

– Он богохульствует. За такую ересь ждет тебя кара a vindice manu Dei. Perdito tua ex te.

– Вот именно, – поддакнул пан Гемба, но тут же добавил: – Ничего я не понял из того, что ты сказал.

Пан Литера, сложив на груди руки, пребывал в небесах.

– Не печалься об этом, милый пан, – засмеялся квестарь, поднимая кубок с вином, – Латынь тем-то и хороша, что ее не надо понимать. Лишь бы балакать на ней.

– Ты прав, – согласился шляхтич, – умному такая премудрость ни к чему. Поэтому-то я взял из семинария вот этого брата Ипполита и сделал его своим секретарем. Таким видным особам, как я, не к лицу заниматься глупостями.

Беседа прекратилась, так как Матеуш, помня советы квестаря, старался что было сил показать все великолепие своей кухни. Вошел Войтек, сгибаясь под тяжестью поросенка, хитроумно разукрашенного гарниром в сдобренного приправами из кореньев, один запах которых туманил голову. Когда поджаренная корочка захрустела на зубах, а выдержанное венгерское улучшило к тому же вкус чудесного жаркого, наступила полнейшая тишина, и только отдаленный лай собак, доносившийся с поля, да ветер, завывавший в ветвях деревьев, напоминали о существовании внешнего мира. Справившись лишь с половиной поросенка, приятели вынуждены были сдаться. Для передышки они еще раз приложились к жбану с вином.

– Уф-ф! – перевел дух пан Гемба. – Неплохо жить на свете.

– Да, совсем неплохо, – подтвердил брат Макарий.

– Ты, братец, вижу, выпить не дурак, как и я, – начал философствовать шляхтич, – хоть ты и низкого рода. Странно, что природа уравняла нас в этом отношении.

Квестарь беспомощно развел руками.

– Полный кувшин меда я всегда ценю выше добродетели воздержания. Ведь эта посудина позволяет человеку согрешить, а стало быть, и покаяться, восплакать над грехам» своими, а это, как всем известно, – прямой путь на небо, к вечному блаженству.

– Неплохо сказано, а? – толкнул шляхтич в бок своего секретаря.

Пан Литера встал и единым духом выпалил:

– Omnium animi sunt immortales, sed bonum for-tiumque divini.

– Вот именно, – махнул пан Гемба рукой; это означало, что он опять ничего не понял в такой замысловатой фразе.

Когда с поросенком и гусем, зажаренным в сметане с мелко порезанными сушеными грибами и перловой кашей, все было покончено, на столе появилась жареная кровяная колбаса с тушеной капустой – лакомство, перед которым не устоял бы и наевшийся до отвала человек. И вновь на столе появилось чуть горьковатое пиво. Гости как могли расхваливали мастерство Матеуша, который пристроился в конце стола и с нежностью следил, как обжираются участники пиршества.

Один лишь раз для успокоения совести он потревожил шляхтича вопросом:

– Правда ли, вельможный пан Гемба, что обо мне говорят, будто я попал в страшную беду и не могу уж никого угостить как следует?

Пан Гемба не уловил озабоченности в голосе корчмаря и не задумываясь выпалил:

– Рассказывают и похуже, не сойти мне с этого места, да мне-то ни к чему.

– Ай-ай-ай, – запричитал Матеуш и чуть не плача побежал к вертелам.

Пан Гемба, рассмеявшись, подмигнул квестарю:

– Хоть я никогда не слышал ничего подобного – не будь я Гемба герба Доливай, – но этого прохвоста следует припугнуть, а то еще загордится, а от этого кушаньям только вред будет. А ты, братец мой, хоть и монах, а брюхо-то отрастил не меньше моего. И в этом, как ни странно, природа также уравняла нас, хоть ты и низкого рода. Очень это удивительно.

– Ты, пан, хорошо разобрался в подлых замыслах корчмаря, – похвалил квестарь, – а что касается брюха, то скажу тебе: у кого нет брюха, тот не имеет никакого веса среди смертных. Только оно устанавливает надлежащую пропорцию между разумом и всякими другими низменными наклонностями человека.

– А ты нравишься мне: толков и на язык боек, – сказал довольный пан Гемба. – Брюхо не дает задумываться над будущим. Что ты скажешь на это, пан Литера?

Заморыш, не отрывавшийся ни на минуту от жбана, продекламировал, ударяя ножом о край стола:

– Venturae memores iam nunc estote senectae.

– Эх, и дурак же ты, пан Литера, я тебе ни на грош не верю, хотя и не понимаю, что ты там болтаешь. Одно меня лишь печалит, почтенный поп, обратился пан Гемба к квестарю, – что от еды у меня живот пучит и ветры бывают. Как думаешь, это не в наказание за обжорство?

Брат Макарий успокоил его:

– Не бойся, ваша милость, ветрами и пророки страдали, а их примеру надо следовать, ведь этому нас каждый день учат проповедники.

– Ну, раз так, приступим к колбасе, а то она остывает.

Вошли новые гости. В углу около печи уселось несколько крестьян, зашедших промочить глотку пивом после дневной страды, а к столу, где пан Гемба пировал с братом Макарием, подошел высокий, худой шляхтич с усами цвета воронова крыла, разодетый по последней краковской моде – в кунтуш синего цвета с малиновым воротником и желтые сапоги. Расшаркавшись перед сидящими, он изысканно представился:

– Я Евстахий Топор, герба Топор, прошу принять меня в свою компанию к столу, поскольку другого стола нет, а с базарной голытьбой сидеть мне не пристало.

Пан Гемба, подвинувшись к квестарю, любезно предложил место на скамье.

– Меня здесь знают, – продолжал прибывший шляхтич, – нет ни одной рожи в окрестных деревнях, которая не отведала бы моего кулака. Таким образом, я пользуюсь довольно большим уважением и, возвращаясь с ярмарки, был крайне удивлен, что эта гадина, Бабий угодник, не выбежал мне навстречу. Поэтому я зашел узнать, что за новые порядки у этого висельника, но, увидев вашу милость, я прощаю ему такое преступление.

– Очень приятно, – ответил польщенный пан Гемба. – А позвольте спросить, из каких Топоров ваша милость будет? Я знавал Топоров, которые вели свой род по женской линии от мечника Тромбы.

– Я именно из этого рода, только потом он вступил в еще более высокие связи. Матеуш, меду, негодяй!

– Мой род тоже не из каких-нибудь, он идет от самого судьи Лаского. А ну, пан Литера, скажи, от кого я веду свой род?

Секретарь немного подумал и громко выпалил:

– Supremi et directi domini et ultimae instantiae iudicis. От высокого и благородного господина и верховного судьи.

Пан Топор внимательно выслушал его, подкрутил черный ус и поднял кубок с медом:

– За здоровье благородной шляхты!

– В своем огороде шляхтич – воевода! – воскликнул пан Гемба.

Они осушили кубки до дна, а пан Топор что было силы хватил своим оземь. Оловянный кубок высоко подскочил и закатился под печь.

– Никакого толку, – констатировал пан Гемба и поставил свой кубок на стол. – Никто не оценит красивого жеста. Видимо, только хрустальная посуда бьется как следует.

– Да откуда у этих хамов хрусталь, – махнул рукой пан Топор.

Выпив еще несколько кубков, шляхтич, наконец, заметил брата Макария.

– А не слишком ли много чести этому попу пить с нами за одним столом?

– Нет, право, ничего. Это очень мудрый поп, – возразил пан Гемба.

– Похоже, что он квестарь, да к тому же тертый калач. Я даже припоминаю, как однажды в хорошем настроении я ему что-то в мешок подбросил.

– Наверное что-нибудь необыкновенно легкое, – сказал брат Макарий, потому что я совсем забыл про этот груз и никак, благородный пан, не могу вас припомнить.

Пан Топор сделал вид, что не расслышал замечания, и спросил:

– А не стыдно тебе, поп, милостыню собирать? Попрошайничество – тяжкий грех.

Брат Макарий засмеялся, и в глазах у него забегали веселые искорки.

– Как же, ваша милость, попрошайничество может быть грехом, если милосердие является добродетелью?

– Bene, – отозвался пан Литера, – что значит хорошо!

– Замолчи! – цыкнул пан Гемба. – Мнения вашей милости не спрашивают!

Пан Литера почтительно склонил голову и отодвинулся подальше в угол: в горячке спора он, подсел слишком близко к своему хозяину.

– Эй, Матеуш! – закричал пан Гемба. – Твои бочки, что, высохли до дна? Ты не видишь, нам не в чем усы намочить!

Корчмарь вприпрыжку подбежал к столу, вытирая руки о неимоверно грязный льняной фартук, на этом фартуке сохранились следы соусов, которые Матеуш готовил еще во времена своей молодости.

– Никогда мои подвалы не были еще так полны. Венгерские и французские купцы доставили мне вина лучших сортов. А нашей водки хватит на сто свадеб и сто выборов в сейм.

– Вот шельма, губа у него не дура, – рассмеялся пан Топор.

Пан Гемба, оскорбленный, сорвался с места. Упираясь в стол брюхом, он нагнулся к шляхтичу.

– Ты, ваша милость, над моей родовой фамилией не смейся! Я не позволю над ней издеваться, не будь я Гемба! Лучше смерть, чем насмешки.

Пан Топор, вытаращив глаза, как сова, тупо уставился на собеседника, никак не понимая, что он сказал обидного.

Пан Гемба воинственно потрясал рукой под носом у оскорбившего его шляхтича.

– Ты, ваша милость, трус! Боишься выйти на поединок!

Пан Топор, сидевший по другую сторону стола, тяжело поднялся и в свою очередь наклонился к пану Гембе. Они стукнулись лбами так, что искры из глаз посыпались.

– Никому в жизни я еще не показывал спины, – сказал пан Топор, – и всегда готов дать ясновельможному пану полную сатисфакцию. Только пусть пан напомнит мне, чем я затронул его честь. Хоть убей, не могу припомнить.

– Ты, ваша милость, позволил себе непристойно шутить над моей фамилией! взвизгнул пан Гемба.

– Я над твоей почтенной фамилией? Да пусть меня бог разразит на месте, если это так. А как же твоя фамилия, ясновельможный пан, потому что я, хоть убей, не помню?

– Гемба, герба Доливай.

Пан Топор схватил кубок, осушил его, словно стараясь запить что-то очень противное, и вновь ударил им оземь.

– Гемба? Значит, вот это? – он показал пальцем на рот. – Не слыхал. Гемба? Нет, не слыхал.

Грузный шляхтич отскочил назад и выхватил саблю. Пан Топор тоже не заставил себя долго ждать, и в воздухе блеснули два клинка. Шляхтичи пожирали друг друга глазами, готовясь к нападению. Первым бросился пан Гемба. Он попробовал сильным ударом ноги отпихнуть стол, преграждавший ему путь. Но стол, сбитый из толстых дубовых досок, даже не стронулся с места, а пан Гемба взвыл от боли. Рыча, как разъяренный медведь, он обежал вокруг стола и что было силы рубанул саблей наотмашь. Однако пан Топор, предвидя эту атаку, прикрылся саблей, как того требовало искусство фехтования, отбил удар и в свою очередь яростно напал на противника. Они очутились посреди комнаты. Крестьяне притихли и лишь в страхе подталкивали друг друга локтями. Шляхтичи сопели, как кабаны, внимательно следя за каждым движением противника. Они еще раз бросились друг на друга и опять отскочили в разные стороны.

– Ты у меня получишь, ворона ощипанная, – приговаривал пан Гемба.

– Смотри, чтобы я тебе брюхо не проткнул насквозь, как галушку, – кричал в ответ пан Топор, нападая с удвоенной яростью.

– Не таких я отправлял на тот свет, – издевался в свою очередь пан Гемба, отбивая удар.

Пан Топор свободной рукой подкрутил ус, который он в горячке закусил, из-за чего это украшение мужчины несколько потеряло вид. Пан Гемба выпучил налившиеся кровью глаза и пищал тоненьким голоском:

– Ах ты, болван турецкий!

– Вот я тебя, вот я тебя!… – повторял пан Топор, не отличавшийся такой находчивостью, как его противник.

Лязг сабель заглушал скрежет зубов. Пан Гемба крутил клинком, стремясь обмануть пана Топора, и упорно наступал. Пан Топор наносил удары медленно и обдуманно.

– Лентяй вонючий!

– Вот я тебя, вот я тебя!…

Вдруг пан Гемба воинственно крикнул, сделал выпад и – раз! – нанес удар в плечо противнику. Пан Топор уронил саблю и схватился за рану. Кунтуш его покрылся кровью.

– Вот, получил, собачий сын, – торжествовал пан Гемба.

Пан Топор повторил еще раз свое «вот я тебя!», но зашатался, привалился к стене, побледнел. Пан Гемба приставил ему саблю к груди.

– Отлаивайся, ваша милость, а то конец тебе.

– О, святой Ян, – застонал пан Топор.

– Отлаивайся, а не то проколю насквозь! – грозил пан Гемба, задыхаясь от злости.

– Как же мне отлаиваться, если… если я даже забыл, из-за чего у нас спор вышел?

– Отлаивайся как положено, что я – ясновельможный пан Гемба – являюсь паном Гемба и насмехаться над своей фамилией никому не позволю.

Пан Топор приблизился к столу и, опустившись на колени, залез под него. Пан Гемба, подбоченясь, обвел гордым взглядом комнату.

Пан Топор громко из-под стола провозгласил:

– Я набрехал, как собака, и отлаиваюсь. Пан Гемба не имеет ничего общего ни с какой губой, и никто не имеет права делать по этому поводу никаких намеков.

Пан Топор пролаял три раза, как пес, выбрался из-под стола, затем поднял кубок с вином и чокнулся с паном Гембой.

– Губа это губа, а шляхтич это шляхтич. Одно к другому отношения не имеет.

– В таком случае дело улажено, – успокоился пан Гемба, и противники звучно расцеловались. – Пан Литера, скажи что-нибудь по этому поводу.

Секретарь торопливо вскочил, но никак не мог сохранить равновесия и шатался из стороны в сторону.

– Honesta mors turpi vita potior! – крикнул он на всю избу. – Почетная смерть лучше позорной жизни!

– Вот именно, – проворчал пан Гемба и приказал пану Литере сесть.

Тот не шевелясь опустился на скамью и сидел, неестественно выпрямившись, словно шест проглотил.

Брат Макарий смочил в вине кусок полотна, оторванный от рубахи пана Топора, и перевязал рану громкая стонавшему от боли шляхтичу.

Тем временем корчмарь принес объемистый жбан и поставил его перед гостями. У брата Макария загорелись глаза. Еще издали уловил он этот запах. Содержимое жбана было столь прекрасным, о таком напитке он не смел даже и думать, начиная сегодняшний день. Когда сидевшие за столом сделали первый глоток, у всех внезапно прояснились лица. А хозяин, подбоченясь, с гордым видом смотрел на гостей, багровея от радости.

– Значит, угодил я вам, ясновельможные паны, – повторял он, расплываясь в улыбке.

Шляхтичи и брат Макарий с шумом прихлёбывали, причмокивали, облизывались, в общем проделывали все то, что и полагается делать с таким прекрасным напитком; они не спеша потягивали его, прикрыв глаза, выпятив животы, чтобы помочь процессу поглощения.

– Nullum vinum nisi hungaricum, – изрек брат Макарий, подмигнув пану Литере, который сидел печальный и пристыженный, так как его обошли вином. – Да, нет вина лучше венгерского.

– Верно! – выкрикнули в один голос оба шляхтича.

Тут квестарь, распустив немного веревку, которой был подпоясан, громко запел:

– Ух! Ах! – зычно подхватил пан Топор с паном Гембой, притопывая при этом во всю мочь.

Квестарь налил тщедушному секретарю вина из жбана так ловко, что никто не заметил, и вновь запел:

– Ух! Ах! – подхватили шляхтичи, а один из крестьян, сидевших в углу, несмело, но довольно громко стал подыгрывать на волынке.

Шляхтичи хлопали в ладоши в такт песне. Брат Макарий выбрался из-за стола, поднял рясу чуть не до колен и, залихватски топая, стал потешно кружиться и припевать:

Волынка заиграла смелее, все начали подпевать и притопывать.

– Вот забавник, будь ты проклят, – разинул в изумлении рот пан Топор. Он от радости хлопал себя по коленям и блеял, как ощипанная коза. – Слово шляхтича, такого я еще не видывал.

– Пусть мне татарин лоб обреет, если этот поп не заслуживает кубка самой лучшей мальвазии.

– Хе-хе-хе! – тряс брюхом корчмарь.

Только пан Литера, мрачно насупившись и подняв палец кверху, сидел и что-то бормотал, но так как в корчме стоял дикий шум и гам, никто не расслышал ни единого слова. Брат Макарий, дыша, как кузнечные меха, и блаженно охая, уселся на краешек скамейки и продолжал перебирать ногами в такт волынке, ревевшей во всю мочь.

– Толковый у тебя был родитель, – сказал пан Гемба, одобрительно хлопнув квестаря по спине. – Кто же был он, что произвел тебя на свет таким весельчаком и наградил не брюхом, а бездонной бочкой?

Брат Макарий вытер вспотевшую лысину и сказал, крепко огрев, в свою очередь, шляхтича по спине.

– Мать моя говорила, что он был известным мастером и, хоть прожил на свете мало, не мог пожаловаться, что ему было скучно. Вот от него я и унаследовал склонность брать от жизни все, что она дает: пить – лучшее, есть – самое жирное, от скучной компании бежать без оглядки.

– Молодец он у тебя был, – заключил паи Топор. – Жаль, что смерть забрала его раньше времени.

– Не знаю, – добавил пан Гемба, – как земля-матушка смогла бы выдержать их обоих вместе.

– Однако вернемся к делу, – сказал пан Топор. – Смерть сама за нами придет. Смерть! – и показал пальцем на секретаря.

Пан Литера затрясся от страха и согнулся пополам.

Брат Макарий хотел было вновь наполнить свой кубок, но выжал из кувшина всего лишь несколько капель и с большим неудовольствием отодвинул пустую посуду.

– Расскажу-ка я вам одну притчу. Был один завзятый пьяница, мастер заложить за воротник, известный во всем уезде выпивоха. У него была привычка: как только переложит сверх меры, лезет на дерево и поет там аллилуйю. Однажды, только он разошелся, только взял высокую ноту, да тут же и свалился с ветки. Стали его приводить в чувство, поливая водой. А этот пропойца, почувствовав вкус воды, открыл глаза и говорит: «Вода? А с какого же дерева надо упасть, чтобы получить стакан венгерского?»

– Притча неплохая и намек понятный, – похвалил пан Гемба. – Неужели ты, хозяин, устоишь перед тем, У кого на языке чистое золото?

Матеуш от радости заржал, поставил новый кувшин и на доске, что висела над печкой, поставил мелом еще одну черточку.

– Эй, вы там! – рявкнул пан Топор. – Играйте, да веселее, голытьба несчастная! А ты, поп, получай грош в свой кошель. Ты его заслужил, что и говорить.

Квестарь ловко подхватил на лету монету, дохнул на нее, старательно потер о рукав и спрятал за пазуху. Потом подошел к мужикам, у которых тоже голова ходила кругом, и, размахивая, как регент, рукой, затянул песню:

Припев подхватили все хором, а громче всех выводил лохматый Матеуш, подбоченясь, как танцор или скоморох:

И поднялся такой гам, что птица в курятнике переполошилась, завыли собаки, как в лунную ночь при виде висельника, раскачивающегося на ветке. В деревне жители стали поспешно закрывать ворота, думая, что напали татары.

Квестарь с кубком ходил между столами, чокаясь со всеми.

Хор громко подхватил:

Пан Топор в восторге вновь хватил кубком оземь и опять безрезультатно. Пан Гемба рявкнул своему секретарю в ухо:

– А ну-ка, милейший, скажи что-нибудь подходящее. Пан Литера спросонья что-то бормотал себе под нос.

– Дурак ты, милейший, и невежда, хоть я и взял тебя из университета, с факультета богословия. Дурак ты, дурак и хвост собачий!

– Nullus amicus поп habendi, – наконец выговорил пан Литера, хлопая глазами. – У неимущего нет друзей.

Шляхтич подтвердил это изречение своим обычным «вот именно!» и подсел к квестарю.

– Видишь, отец, какого я себе дурака купил.

Брат Макарий ласково обратился к секретарю:

– Что с тобой, брат мой?

Пан Литера тупо таращил телячьи глаза.

– Тоска меня грызет смертная, – пропищал он.

– Эх, братец, – сказал ему квестарь, – вот если бы нас на свете не было, действительно была бы тоска смертная. Ты только посмотри, – он показал на крестьян, сгрудившихся в другом конце избы. – Эти простолюдины жуют что перепадет, грызут колбасу да пьют водку. Им тоже нелегко, но жизнь сильнее их.

В этот момент через горницу пробежала девушка, черная, как смоль, и стройная, как тополь.

– Тэта, – закричала она, – там какие-то гости приехали!

Хозяин, ни слова не говоря, бросился к воротам. Пан Гемба схватил девушку и привлек к себе.

– Ах, хороша, – причмокнул он с видом знатока, крепко держа вырывающуюся девицу.

– Лопнешь, добрый пан, от излишней прыти, – поддразнила она шляхтича, старавшегося притянуть ее поближе.

– Не с одной такой справлюсь, – задыхаясь и краснея от напряжения промычал пан Гемба.

– Ты сначала брюхо подтяни, – засмеялась красотка.

– Эй, Кася, Кася! – назидательно заметил брат Макарий. – Оставь брюхо в покое, ведь это такое украшение, которому позавидовать можно.

– Как же! Мы, женщины, на этот счет другого мнения.

Пан Гемба, смешно шевеля усами, старался чмокнуть Девицу в щечку, но та ловко отстранялась, и шляхтич неизменно промахивался.

Пан Топор схватил квестаря за рукав.

– Ты, попик, мудрец большой. А что ты об этой Девке скажешь?

Брат Макарий почесал бородавку, которую носил на кончике носа со дня своего рождения.

– Лик ее приятен и, кажется, добра телом.

Этот ответ показался пану Топору недостаточным.

– Мало, – возразил он. – А сердце?

– Сердце? – рассмеялся квестарь. – Сердце девушки, как собор: в нем есть главный алтарь и еще много боковых приделов.

– Вот это уже лучше, – одобрил шляхтич, – хотя твое знание женщин не стоит и глотка пива.

Вдруг ни с того ни с сего заговорил пан Литера. Показывая пальцем на дочь хозяина, вырывающуюся из рук пана Гембы, он промямлил:

– Бесстыдную женщину не убережешь ни псом, ни стражей, как сказал святой Иероним.

– Вот дурак набитый, – сердито рыкнул пан Гемба и выпустил девушку. Кася мгновенно исчезла, только ее и видели. – Ох, и удовольствие получит тот, кому она достанется, – добавил шляхтич, еще чувствуя в руках теплоту ее тела.

Пан Литера шатаясь привстал, поднял вверх руку и затянул:

– Речет святой Григорий, что белую ворону легче найти, нежели добрую жену.

– Замолчи, дурак! – крикнул пан Гемба и бросился на секретаря, тот увернулся и залез со страха под скамейку.

– Дай-ка ему, ваша милость, сто палок, – посоветовал пан Топор, – нет лучшего лекарства в мире. Я так лечу своих слуг, – лентяи они, работают спустя рукава. А ты, – обратился он к квестарю, – не проявил скромности, к которой тебя обязывает монашеская одежда.

– Ошибаешься, пан, – возразил брат Макарий, приложившись предварительно к жбану. – То, что мы называем скромностью, обычно представляет полное отсутствие какой-либо возможности согрешить. Только люди нескромные постигают тайны жизни и дают нам возможность наслаждаться всесторонним познанием вещей и природы.

Пан Топор схватился за голову.

– Мелешь ты языком так, что ничего не понять. Но я спорить с тобой не буду: спать хочу.

раздалось вдруг заунывное пение из-под скамейки. Это тщедушный секретарь затянул спросонок. Пан Гемба попытался извлечь его оттуда, но сам потерял власть над собственным телом, поэтому лишь махнул рукой и тут же захрапел.

Вдруг дверь в горницу с треском распахнулась, и, пятясь задом, вошел Матеуш, отвешивая поклоны до земли, а за ним какой-то благородный пан в роскошной одежде из персидской парчи. В дверях суетилась челядь, разодетая в яркое, пышное платье. Волынка смолкла, и в наступившей тишине слышался лишь громкий голос брата Макария, завершавшего беседу с паном Топором:

– За кем последнее слово, тот и прав.

Пан Топор ничего не ответил, и брат Макарий обратился к прибывшему важному гостю:

– Пусть этот последний глоток вина будет первым приветствием вашей милости.

Квестарь поднял кубок и, откинувшись назад, вытянул его содержимое до дна.

Гость остановился посреди комнаты. Медленно снял перчатки и бросил их назад, где толпились слуги, потом с любопытством осмотрелся и остановил свой взгляд на квестаре.

– Я вижу, что ты, преподобный отец, читаешь проповеди в пьяном виде.

Брат Макарий отер рот, спокойно поставил кубок на стол и, склонив голову, смерил дерзким взглядом высокомерного шляхтича. Наконец, поправив на животе веревку и спрятав в рукава рясы руки, сказал:

– С нашим народом без выпивки ничего не сделаешь. А с вином и короля выберешь, и дело свое уладишь, и людей помиришь, да еще молодцом тебя назовут, общее уважение заслужишь.

– Что ты этим хочешь сказать, святой отец? – медленно цедя слова, ответил магнат.

– Если бы я не знал наших порядков и обычаев, то в мой мешок не перепало бы ни гроша.

Знатный пан приблизился к брату Макарию. Мановением руки он приказал слугам снять роскошный подбитый мехом плащ. В свете очага искрились бриллиантовые пуговицы, золотая цепь свисала до пояса, и весь плащ был усеян драгоценными камнями; стоил он, пожалуй, нескольких деревень и сотни две душ.

– Значит, святой отец занимается сбором милостыни?

– Выходит так, – ответил брат Макарий. – Угадал, ваша милость.

– Не очень-то ты, святой отец, надрываешься на этой работе. Руки у тебя гладкие, как у женщины. – В голосе вельможи звучала насмешка.

Квестарь вытянул руки и внимательно осмотрел их.

– Гладкие они у меня, это верно, – сказал он, поднимая голову и хитро заглядывая в глаза магнату, – руки-то у меня гладкие, но вот мозги зато в мозолях от

размышлений.

Вельможный пан попытался выдержать взгляд квестаря, но неожиданно рассмеялся и хлопнул в ладоши:

– Неплохой ответ!

Он ловко повернулся на каблуке и дал знак Матеушу приниматься за выполнение своих обязанностей. Тот немедленно выпроводил мужиков. Не надевая шапок и низко кланяясь, они исчезли за дверью один за другим. Потом корчмарь подошел к панам Гембе и Топору, которые сидели в молчании, не понимая, как они должны вести себя в присутствии такой высокопоставленной персоны, и зашептал им на ухо, но те и слушать ни о чем не хотели. Слуги вельможи тем временем вносили покрывала, скатерти и посуду, разложили посреди комнаты ковер и начали хлопотать около вертелов. Пан Топор громко напоминал о своем шляхетском гербе, но вельможа делал вид, что ему нет дела до громких речей шляхтича, и от нетерпения хмыкал. Матеуш продолжал нашептывать шляхтичам что-то на ухо, но те только злобно мычали, хватаясь за сабли. В конце концов они все же убрались из комнаты.

– Ноги моей здесь больше не будет, – выкрикнул на прощанье пан Топор, швыряя горсть монет на стол. – Пойду к еврею, не будь я Топор, герба Топор!

Корчмарь выбежал за ним, раздирая на груди рубаху в доказательство того, что он совершенно бессилен против столь знатного пана, решившего провести ночь в его корчме.

Брат Макарий потянулся было за своим мешком, но вельможа дал ему знак остаться. Квестарь сообразил, что здесь ему перепадет куда больше, чем у Мойше, поэтому уселся в углу и стал наблюдать за беготней челяди. Когда все приготовления были закончены и комната, устланная персидским ковром и завешанная турецкими тканями, приняла вид, достойный такого высокопоставленного лица, слуги внесли сверкающий оловянный таз, наполненный розовой водой, и льняное полотенце, которое два гайдука держали осторожно, словно ребенка на крестинах. Вельможа смочил пальцы и тщательно вытер их. Можно было приступать к ужину. Матеуш, склонив голову, стоял в углу и, вероятно, про себя уже подсчитывал барыши, которые останутся от посещения его корчмы столь знатной особой. На каждый знак пальцем он срывался, как заяц с межи, и бежал сломя голову, не забывая, однако, покрикивать на слуг. Магнат уселся поудобнее на специально положенных сафьяновых подушках и вытянул ноги. Двое слуг опустились на колени и осторожно сняли с него сапоги.

– Что это ты, святой отец, смелость потерял? – спросил вельможа дружеским тоном.

– Я смелость теряю только при виде полного бочонка, содержимое которого старше меня, – ответил брат Макарий.

– Определение точное, – сказал магнат, – только не подходящее для данного случая. Ты, отец, молчишь, словно в первый раз человека увидел. Признайся, тебе, наверное, не приходилось встречать таких, как я? Добродетель монахов заключается в послушании и правдивости.

– Напротив, добродетель монашеских орденов – это логика и диалектика. А что касается высоких господ, то я знал одного видного магната.

– Кто же был этот высокий пан? – зевая во весь рот, спросил вельможа.

– Заучить его титулы мне было трудно – такие они были длинные и запутанные. Однако я его хорошо запомнил.

– Что же ты можешь мне о нем сказать?

– Ничего не скрою из того, что я о нем знаю, – продолжал брат Макарий. – Он был, скажу я вам, так же глуп, как и богат.

При этих словах один из стоявших рядом слуг бросился на квестаря. Это был, судя по поведению, шляхтич, но, видно, из захудалых: и одежда у него была заношенная, и своего хозяина он охранял, как цепной пес.

– Оставь его, пан Тшаска, – жестом успокоил вельможа своего прислужника. – Продолжай, отец.

– Так вот, я и говорю, – пан этот был так же богат, как и глуп, а так как богатства его никто не подсчитывал – такое оно было большое, – то и величину его глупости трудно было постигнуть.

Вельможа улыбнулся, словно догадываясь, кого квестарь имел в виду. Наверное, он считал героем рассказа одного из своих недругов, и это доставляло ему удовольствие.

– Ну, и что же дальше, отец?

– А больше я не запомнил, прошу прощения у вашей ясновельможной милости.

– От тебя, смотрю я, толку мало, преподобный. Ну, а как ты исполняешь монашеский обет?

Брат Макарий ударил себя в грудь.

– Я мирянин и никаких монашеских обетов не давал. Хожу собираю милостыню, пользуюсь людской добротой и врожденным стремлением к благим делам.

– Да ты хоть «Pater noster» знаешь?

– Знаю благодаря моей матушке, которая эту науку вбивала мне палкой в спину, повторяя вслух молитву для укрепления своих собственных сил перед недремлющим оком божьим.

Магнат, потянувшись, расправил конечности и приказал подать вина. Брат Макарий заерзал на скамейке. Он сразу учуял, каким вином угостит Матеуш такого благородного гостя, и уж теперь никакая сила не смогла бы вытащить его из комнаты, старайся тут хоть тысяча слуг.

– А ты знаешь, отец, кто я такой? – спросил вельможа.

– Догадываюсь.

– Тогда выскажи свою догадку надлежащими словами.

– Ты, наверное, один из тех, кто не сеет, не жнет, а в житницы собирает.

Вельможа гневно засопел и покосился на квестаря, который, сложив руки на животе, сидел, с невинным видом уставившись в пространство.

– Что ты хотел этим сказать? – высокомерно фыркнул магнат. – Если в этих словах заключается что-либо оскорбительное, ты будешь примерно наказан.

Вельможа двинул пальцем, и шляхтич, которого звали Тшаска, грохоча кривой саблей, подскочил к столу. Как коршун, навис он над головой квестаря.

– Ну, отец! Забыл, что ли, как языком поворачивать?

Брат Макарий взглянул исподлобья на пана Тшаску.

– Отвечай, поп, – зарычал тот, – а то я тебе начисто побрею голову, хоть у тебя и так на волосы неурожай!

– Хватит, – остановил его квестарь. – Хоть голосок у тебя, брат, и красив, но я к такому нежному пенью не привык, поэтому замолчи и пощади мои уши.

Пан Тшаска задрожал от бешенства и по лицу своего благодетеля хотел прочесть, как следует реагировать на такую дерзкую выходку, но вельможа улыбался, и по выражению его лица нельзя было ничего угадать. Тогда пан Тшаска с шумом повернулся и отошел к печи, где уже жарились на вертелах каплуны и кипела вода с живицей. В курной избе дым стоял стеной, и, несмотря на то что в печь опять были подброшены для аромата можжевеловые ветки, все задыхались и кашляли, как певчие в праздник крещения.

– А знаешь, ли ты, отец, что я довожусь племянником краковскому архиепископу? – спросил вельможа.

– По всему видно, – как бы вскользь ответил брат Макарий, – при тебе так много прислужников, и все звенят саблями по делу и без дела.

– А знаешь ли ты, что ленчицкий воевода родной брат моего отца?

– Я и это сразу понял по тому, какое уважение вы оказали моей скромной особе, и уверен, что вы внесете в мою нищенскую суму примерное подаяние, потому что в Польше нет более щедрого человека, чем пан воевода.

Магнат расхохотался и подозвал пана Тшаску.

– Дай-ка ему денег.

Пан Тшаска покопался в кошельке и бросил на стол монету. Вельможа лениво потянулся.

– Еще! – приказал он, громко зевая.

Шляхтич неохотно вытащил еще одну монету. Серебро звякнуло о дубовые доски. Деньги мгновенно исчезли в складках рясы брата Макария.

– А знаешь ли ты, что я самый близкий родственник владелицы Тенчина?

– Боже ты мой! Вот этого, всемилостивый пан, я и не подозревал! Ведь говорят, что эта пани превратилась в сову и кричит по ночам у себя в лесах. Неужели это правда?

– Еще хуже, – ответил вельможа огорченно, – хуже потому, что ее окружает стая черных воронов, которые стерегут ее, как глаз во лбу, а она во всем слушает их.

– Слышал я эту притчу, – вздохнул брат Макарий, – но тогда разговор шел о преподобных отцах-иезуитах.

– И теперь речь идет о них же, – махнул рукой ясновельможный пан. – Только чудо могло бы освободить ее от их махинаций. А может быть ты, отец, умеешь

творить чудеса? Я слышал, что такие незаметные люди, как ты, пользуются особой милостью у всевышнего, которого они повседневно славят и усердно служат ему.

– Против этого возразить трудно, – согласился брат Макарий, потирая руки: на столе как раз снова появился объемистый жбан с роскошным вином, – бедность, желание помочь ближнему и возвышенные мысли в особом почете на небе. – Он уселся поудобнее на скамейке и приготовился прополоскать горло вином еще одного сорта.

– Так соверши же, святой отец, какое-нибудь чудо теперь же, чтобы я мог поверить твоим словам, – насмешливо сказал вельможа.

– Чудо? – удивился брат Макарий. – Разве такая мелочь может произвести на тебя, ясновельможный пан, сильное впечатление?

– Очень большое, говорю тебе.

Квестарь расправил под столом свою рясу, пытаясь прикрыть лежащего под скамьей пана Литеру.

– Ну, отец, – торопил его магнат.

Брат Макарий молитвенно сложил руки и вознес взор кверху; лицо его покраснело, а нос, увенчанный фиолетовой бородавкой, сморщился, как кузнечные меха. После этого он сильно, но незаметно для других пнул под столом пана Литеру. Тот, разбуженный внезапной болью, истошным голосом запел:

Фальцет пана Литеры, заглушаемый грубым сукном рясы, похож был скорее на замогильный голос, чем на людское пение. Магнат, который не мог догадаться, откуда это исходит, побледнел, вскочил, осмотрелся кругом, перекрестился и замер, вытянувшись как струна. Слуги тоже основательно перепугались, а корчмарь даже выронил из рук полено, которое намеревался подбросить в огонь. Пан Литера тем временем взял самую высокую ноту, какую только сумел извлечь из своего горла. Квестарь молча шевелил губами и пребывал как бы в экстазе. Лишь другой, более ощутимый пинок принудил пана Литеру прервать арию. Он причмокнул, перевернулся на другой бок, жалобно всхлипнул и уснул. Брат Макарий опустил руки и, словно обессиленный, упал на скамейку. Прошла не одна минута, пока все пришли в себя. Вельможа был явно напуган и беспрестанно крестился. Пан Тшаска не мог произнести ни слова – у него отнялся язык. Остальная челядь сгрудилась у печи. Матеуш в душе благодарил бога, что принял квестаря как следует. Брат Макарий потребовал вина. Никто не решился исполнить его просьбу, боясь приблизиться к столу. Но магнат грозно прикрикнул на слуг:

– Какой гордец не хочет услужить святому? Вот я такого батогами прикажу угостить.

Один из слуг, трижды перекрестившись, осторожно, на цыпочках подошел к столу и дрожащей рукой налил вино в кубок, но тут же выпустил кувшин из рук, и вино струей растеклось по столу.

Квестарь выпил и поблагодарил провидение за то, что оно печется о малых сих, направляет их стопы туда, где можно поживиться, вдохновляет на благие дела и оберегает от меланхолии. При этом он поднял кубок так высоко, что, казалось, доставал им ангелов, несомненно паривших над его головой; лицо квестаря было озарено счастливой и радостной улыбкой, а сморщенный гармошкой нос, казалось, вдыхал райские ароматы и испытывал неземное блаженство.

Еле заметным жестом вельможа удалил слуг, которые стояли, разинув рты, и бестолково переминались с ноги на ногу. С огромным почтением приблизился он к квестарю. Брат Макарий двинулся ему навстречу, опасаясь, как бы магнат не наступил на пьяного пана Литеру. Однако ясновельможный ничего не замечал, не спуская горящего взгляда с квестаря. Брат Макарий расправил бороду и запрятал руки в широкие рукава своей рясы. Магнат схватил его за плечо.

– Отец, – сказал он сдавленным голосом, – ведь я наследник пани Фирлеевой.

– Я хорошо знал, кто вы, – спокойно ответил брат Макарий, покачиваясь из стороны в сторону, словно маятник.

– Послушай, святой отец, – голос магната упал до молящего шепота. – Сотвори еще одно чудо: сделай так, чтобы я смог попасть к ней.

– Нелегкое это дело, – ответил на всякий случай квестарь, так как не представлял, куда клонит вельможа.

– Знаю, отец. Иезуиты стерегут пани Фирлееву лучше, чем королевская стража. Сделай же так, чтобы мне не препятствовали бывать у нее.

Брату Макарию давно было известно, что в Тенчине творятся какие-то темные дела, но никто из окрестных жителей толком ничего не знал, кроме того, что пани Фирлеева совсем потеряла голову и отдалась под опеку иезуитов. Брату Макарию хотелось разузнать обо всем поподробнее. Он прищурил глаза и, выбросив вперед руку, прикоснулся пальцем к груди вельможи.

– Нелегкое это дело, – повторил он, изобразив на лице утомление, потом торжественно добавил: – Отцы-иезуиты тоже умеют творить чудеса.

– Помоги, святой отец, и я наполню твой мешок золотом и драгоценностями.

Квестарь презрительно махнул рукой и отвернулся, не говоря ни слова.

– Не веришь? – воскликнул магнат. – Пан Тшаска! Стоявший у печи шляхтич подбежал к столу.

– Пан Тшаска, покажи святому отцу нашу щедрость!

Тшаска вытащил из-за пазухи кошель и высыпал себе на ладонь несколько золотых монет. Расставаться с талерами было нелегко: он взвешивал их на ладони и перебирал пальцами, как бы играя на лютне.

– Дай еще, – приказал вельможа, – наша милость велика.

Шляхтич добавил еще несколько монет. Магнат нетерпеливо выхватил у него из рук кошель и бросил на стол.

– Вот тебе скромный задаток в счет будущего.

Брат Макарий медленно, не торопясь сгреб разбросанные по столу монеты, потряс ими над ухом – хорошо ли ввенят – и спрятал золото за пазуху.

– Ничто так не убеждает, как эти аргументы, – сказал он, видя, что магнат с нетерпением ожидает ответа. – Я, конечно, мог бы выпросить у бога золота сколько угодно, хоть целую гору. Господь бог наш, известно, не скупится для нас, бедных, когда дело идет о том, чтобы принести облегчение ближнему. Но стоит ли забивать создателю голову мелкими просьбами, когда на свете есть такие благородные люди, как ты, всемилостивый пан.

– Так, значит, ты свершишь чудо, превосходящее чудеса отцов-иезуитов?

Квестарь низко поклонился.

– Поистине, ясновельможный пан, тебе выпало необыкновенное счастье повстречаться со мной. – Брат Макарий скрестил руки на груди и дружески улыбнулся магнату.

– Решено! – воскликнул обрадованный вельможа.

– Решено! – хором рявкнули у печи слуги, сидевшие до тех пор тихо, как кролики.

– Вина! Пусть оно льется рекой! – выкрикивал обрадованный магнат и повалился на скамью, словно после целого дня тяжелой работы.

Подбежал Матеуш с пузатым жбаном, а челядь тем временем пристроилась к стоящим у стены бочкам и разливала вино во что попало. Матеуш лишь успевал чертить мелом палочки на своей доске, наблюдая, как бы чего-нибудь не прозевать себе в убыток. И зорко следил за каждым жестом магната, опасаясь его гнева. Брат Макарий бесцеремонно взял под свою опеку жбан и какое-то время очень нежно ворковал над ним. Когда же немного спустя содержимое жбана исчезло, квестарь потребовал более достойного преемника, на которого и перенес свои дружеские чувства. Тем временем вельможа подробно рассказывал ему, как иезуиты даже не подпустили его к подъемному мосту замка и заставили уехать ни с чем, прислав записку, что пани Фирлеева не желает видеть своего родственника.

Вельможа не умел пить и после нескольких глотков так захмелел, что пан Тшаска вынужден был приличия ради поддерживать все время свисавшую голову магната. Тем не менее ясновельможный пан не переставал ругать отцов-иезуитов – так они въелись ему в печенку. Когда же он захрапел, квестарь, воспользовавшись общим замешательством, схватил мешок и попытался ускользнуть через широко раскрытую дверь. Кто-то из слуг преградил ему путь, но брат Макарий так благословил его, что тот пал на колени и, сокрушаясь над своими грехами, стал биться головой оземь. Пан Тшаска, в свою очередь, хотел задержать квестаря в дверях, но спьяну позабыл, что собирался делать, остановился пошатываясь, запустив пятерню в волосы и стараясь что-то припомнить. Наконец он промямлил:

– Др-р-у-м-м, п-поч-тенный.

Брат Макарий окунулся в темную, как деготь, ночь. Он глубоко вдохнул холодный воздух, остановился и почувствовал себя так легко, что без колебаний направил свои стопы в корчму Мойше. А там веселье было в самом разгаре. Как на свадьбе, гудела волынка, ей весело вторили подгулявшие мужики. Квестарь знал, что Мойше неохотно принимает его у себя, поэтому, прежде чем войти, приоткрыл дверь и осмотрелся. Крестьяне радостными криками приветствовали его появление. К нему подбежал волынщик со своим инструментом. И квестарь, не ожидая особых приглашений, размахивая мешком, торжественно вступил в корчму. Остановившись посредине, он затянул песню, мелодию которой сразу же подхватила волынка:

Брат Макарий юлой повернулся на пятке и закричал:

– Мойше, старый еврей, я пришел к тебе, чтобы не лишать тебя счастья быть милосердным.

Мойше стоял около печи, покачивал головой и печально смотрел на широко открытые двери корчмы.

– А я думал, что ты осчастливишь меня только завтра.

Брат Макарий остановил волынку и прошелся по комнате. Пан Гемба лежал, раскинувшись под столом, словно его пригвоздили к земляному полу. Пан Топор свесился через стол и нежно заключил в объятия ноги какого-то мужика, храпевшего так, что потолок трещал. Брат Макарий ясно себе представил, сколько всякого вина было тут перелито из объемистых бочек в животы. И, широко простирая руки, радостно воскликнул:

– Я никогда не откладываю на завтра то, что можно выпить сегодня!