На четвертый день я лежала, строя планы его смерти.

Я мысленно составляла список из имеющихся у меня преимуществ, находя утешение в таком планировании… неплотно прилегающая половица, красное вязаное одеяло, высокое окно, деревянные балки под потолком, замочная скважина, мое состояние…

Я помню все, о чем я тогда думала, так отчетливо, как если бы все это происходило прямо сейчас и эти мысли роились бы в моей голове вот в этот самый момент. Я думаю – вот он снова стоит за моей дверью, хотя с тех пор прошло уже семнадцать лет. Возможно, те дни навсегда останутся моим настоящим, потому что своим выживанием я обязана мельчайшим деталям каждого часа и тому, что каждую секунду посвящала кропотливой выработке стратегии. В то мучительное и нестираемое из моей памяти время я была совершенно одна. И теперь я смело и с гордостью могу утверждать, что достигнутый мною результат, моя несомненная победа стала не чем иным, как самым настоящим шедевром.

На четвертый день я продвинулась далеко вперед в составлении своего каталога преимуществ и черновом наброске плана мести, сделав это без помощи ручки или карандаша. Эскизы возможных способов решить мою проблему существовали исключительно у меня в мозгу. Я понимала, что мне предстоит решить очень сложную головоломку, но я твердо знала, что мне это по силам… неплотно прилегающая половица, красное вязаное одеяло, высокое окно, деревянные балки под потолком, замочная скважина, мое состояние… Как сложить этот пазл в единую картину?

Снова и снова я воссоздавала эту загадку в поисках дополнительных преимуществ. Ах да, ну разумеется, ведро. И да, да, да, этот пружинный матрас, совсем новый – он даже не снял с него полиэтиленовую упаковку. Отлично, а теперь все сначала, обдумывай все, что у тебя есть. Деревянные балки под потолком, ведро, пружинный матрас, полиэтиленовая упаковка, высокое окно, неплотно прилегающая половица, красное вязаное одеяло…

Чтобы все это выглядело по-научному, я присваивала преимуществам номера. Неплотно прилегающая половица (Преимущество № 4), красное вязаное одеяло (Преимущество № 5), полиэтиленовая… В начале четвертого дня этот перечень выглядел совершенно исчерпывающим. Я решила, что этого недостаточно.

Около полудня сосновые доски пола за дверью моей тюремной камеры, моей спальни, скрипнули, нарушив мое сосредоточение. Он определенно стоит за дверью. Ланч. Задвижка переместилась слева направо, замочная скважина повернулась, и он ворвался в комнату, не задержавшись на пороге даже ради приличия.

Он поставил на мою постель поднос с уже знакомой едой, как делал это во время всех предыдущих приемов пищи. Белая кружка с молоком и детская чашечка воды. Никаких приборов. Кусок пирога с яйцом и беконом лежал рядом с ломтем хлеба домашней выпечки на тарелке – фарфоровом диске с розовым рисунком – женщина с горшком, мужчина в шляпе с пером и собака. Я испытывала к этой тарелке настолько противоестественное отвращение, что даже сейчас содрогаюсь, вспоминая ее. На обратной стороне было написано «Веджвуд» и «Спаситель». Это будет мой пятый прием пищи с этого спасения. Я ненавижу эту тарелку. Ее я тоже убью. Тарелка, кружка и чашка, похоже, те же, в которых мне приносили завтрак, ланч и обед третьего дня моего заточения. Первые два дня я провела в фургоне.

– Еще воды? – спросил он своим резким, низким и лишенным всякого выражения голосом.

– Да, пожалуйста.

Он начал повторяться на третий день. Думаю, именно это и подтолкнуло меня к серьезному планированию. И вопрос стал частью процесса. Он приносил мне еду и спрашивал, не хочу ли я еще воды. Я решила отвечать на вопросы утвердительно и набралась терпения, приготовившись каждый раз говорить «да», хотя все это было полной бессмыслицей. Почему сразу не принести большую чашку? К чему эта суета? Он выходит, запирает дверь, где-то дрожат водопроводные трубы, чихает и испускает струю кран. Все это происходит вне пределов моей видимости через замочную скважину. Он возвращается с пластмассовой чашкой тепловатой воды. Зачем? Вот что я вам на это скажу: очень многое в этом мире навсегда останется непонятым, так же как и логика множества необъяснимых действий моего тюремщика.

– Спасибо, – произнесла я, когда он вернулся.

На втором часу первого дня я решила попытаться сымитировать вежливость послушной школьницы и казаться благодарной, потому что очень быстро поняла, что смогу перехитрить этого сорокалетнего мужчину, своего тюремщика. Я бы дала ему лет сорок с лишним, потому что на вид ему столько же, сколько моему отцу. Я знала, что у меня хватит ума, чтобы обыграть это ужасное отвратительное существо, хотя мне было всего шестнадцать.

Ланч четвертого дня в точности повторял ланч дня третьего. Но, возможно, пища давала мне все необходимое, потому что я поняла – в моем распоряжении множество других преимуществ: время, терпение, неослабевающая ненависть. А когда я пила из толстой ресторанной кружки молоко, заметила, что у ведра имеется металлическая ручка и концы у этой ручки острые. Ее достаточно снять, и она превратится в отдельное от ведра преимущество. Кроме того, я находилась высоко в здании, а не под землей, как я думала в первые два дня. Судя по кроне дерева за окном и трем лестничным маршам, которые я преодолела, поднимаясь сюда, меня наверняка поселили на третьем этаже. Я решила, что высота – это еще одно преимущество.

Странно, не правда ли? Шел четвертый день, а мне до сих пор не было скучно. Можно было бы предположить, что мозг человека, запертого в полном одиночестве, склонен к безумию или галлюцинированию. Но мне повезло. Первые дни плена я провела в поездке, и то ли мой тюремщик совершил чудовищную ошибку, то ли чего-то не рассчитал, но для своего преступления он воспользовался фургоном, и у этого фургона были затонированы боковые стекла. Разумеется, снаружи ничего не было видно, зато я видела все. Я изучала и загружала в мозг наш маршрут, подробности, которыми так ни разу и не воспользовалась, но процесс преобразования и загрузки данных на целых два дня обеспечил мой мозг работой.

Если сейчас, по прошествии семнадцати лет, вы спросите меня, какие цветы росли на обочине съезда с тридцать третьего шоссе, я отвечу: полевые маргаритки вперемешку с ястребинкой. Я опишу для вас небо – туманное, серо-голубое, на горизонте грязновато-коричневое. Я готова рассказать и о неожиданных событиях, таких, например, как буря, грянувшая через 2,4 минуты после того, как мы миновали полянку с цветами, когда черная масса над нами разразилась весенним градом. Вы как наяву увидите круглые льдинки размером с горошину, вынудившие моего похитителя остановить автомобиль под путепроводом, три раза произнести «сука», выкурить одну сигарету, щелчком выбросить окурок и снова тронуться в путь, через 3,1 минуты после того, как первые градины посыпались на капот этого преступного фургона. Сорок восемь часов подробностей этого переезда я превратила в фильм, который прокручивала в голове каждый божий день своего плена, изучая и анализируя каждую минуту, каждую секунду, все до единого кадры в поисках возможностей и преимуществ.

Боковое окно фургона и то, как он меня усадил, в положении, позволившем следить за дорогой, заставило меня быстро сделать вывод о том, что захвативший меня мерзавец – безмозглая обезьяна, действующая на автопилоте, дистанционно управляемый исполнитель. Но мне было удобно сидеть в прикрученном к полу фургона кресле. Кроме того, несмотря на многочисленные попытки поправить сползающую с моих глаз повязку, ему, видимо, было лень слишком долго с ней возиться, хотя, вероятно, этот просчет объяснялся недостатком внимания. Так или иначе, я получила возможность видеть придорожные знаки и определить направление нашего движения – запад.

В первую ночь он спал 4,3 часа. Я спала 2,1. Через два дня и одну ночь мы съехали с семьдесят четвертого шоссе. И даже не спрашивайте о том стыде, который я испытывала во время туалетных остановок на заброшенных стоянках.

Когда наша поездка подошла к концу, фургон медленно скатился с шоссе и я решила отсчитывать минуты. Раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи… 10,2 Миссисипи спустя мы припарковались, двигатель закашлялся и заглох на полутакте. 10,2 минуты от шоссе. Поверх сползающей с глаз повязки я разглядела погруженное в сумерки и посеребренное белым светом полной луны поле. Фургон окутали свисающие ветки дерева. Ива. Как у Наны. Только это не дом Наны.

Он рядом с фургоном. Он идет за мной. Мне придется выйти наружу. Я не хочу никуда выходить.

Громкий скрежет металлической задвижки и стук скользнувшей в сторону двери фургона заставили меня вздрогнуть. Мы приехали. Я думаю, что мы приехали. Мы приехали. Мое сердце трепыхалось с частотой крылышек колибри. Мы приехали. У меня на лбу выступил пот. Мы приехали. Руки одеревенели, а плечи напряглись, образовав печатную Т с позвоночником. Мы приехали. Сердце колотилось все сильнее. Казалось, что этот ритм способен вызвать землетрясение на суше и цунами в океане.

Свежий ветер ворвался в фургон, как будто спеша опередить моего похитителя и утешить меня своим прикосновением. На мгновение меня окутала его прохладная невесомая ласка, но почти сразу все ее очарование оказалось разрушено мрачным присутствием похитителя. Разумеется, он был наполовину скрыт от меня моей сползшей повязкой, но я все равно почувствовала, что он замер, впившись в меня взглядом. Как я выгляжу в твоих глазах? Я всего лишь юная девушка, липкой лентой примотанная к креслу в твоем мерзком фургоне? Это кажется тебе нормальным? Ты чертов дебил.

– Ты не кричишь, не плачешь и не умоляешь меня, как все остальные, – произнес он с таким видом, как будто его посетило озарение и он постиг нечто, не дававшее ему покоя много дней.

Я стремительно повернула голову на звук его голоса, изображая одержимость, рассчитывая, что это движение заставит его занервничать. Я не уверена, что это удалось, но мне показалось, что он слегка отшатнулся.

– А тебе бы это понравилось больше? – спросила я.

– Заткни свою грязную глотку, ты чокнутая маленькая сучка, мне наплевать, что делают такие мерзкие шлюхи, как ты, – ответил он быстро и громко, как будто напоминая самому себе о том, что ситуацию контролирует он.

По его тону я сделала вывод, что, где бы мы ни находились, вокруг никого нет. Ничего хорошего это не предвещает. Он орет на меня, чувствуя себя в полной безопасности. Мы тут одни. Только я и он, и больше никого.

Фургон покачнулся, и я поняла, что он схватился за край дверного проема, чтобы забраться внутрь. Он закряхтел от усилия, и я отметила про себя его затрудненное дыхание курильщика. Типичный никчемный жирный слизняк. Его тень шагнула ко мне, и в свете лампы у него в руке сверкнул какой-то серебристый острый предмет. Как только он пересек границу моего пространства, я ощутила его запах – старый пот, вонь три дня не мытого тела. Его дыхание нахлынуло на меня зловонной волной. Я поморщилась, отвернулась к затонированному окну и заткнула нос, задержав дыхание.

Он перерезал липкую ленту, прижимавшую мои руки к прикрученному к полу креслу, и надел мне на голову бумажный пакет. Ага, смердяй, значит, ты в курсе того, что от повязки мало толку.

Сидя в этом кресле, я успела принять свершившееся зло как неизбежность, но понятия не имела, что меня ожидает. Тем не менее я не стала сопротивляться, когда он меня куда-то повел. Судя по все еще витающему в воздухе запаху пасшихся здесь весь день коров и щекочущим мои ноги стеблям, мы шли то ли по полю, засеянному пшеницей, то ли по лугу, заросшему высокой травой.

Ночной воздух второго дня охлаждал руки и грудную клетку даже сквозь ткань черного плаща на подкладке. Наш путь освещала луна, и я видела ее, несмотря на пакет и повязку. Ощущая у себя на спине дуло его пистолета, я вслепую шла на свет луны – мой единственный указатель посреди этого колосистого поля. Я шла, высоко поднимая ноги, в такт своему счету, а он шаркающей походкой убийцы волочился позади. Так мы и маршировали на нашем параде из двух человек: раз, шарк, два, шарк, три, шарк, четыре…

Я сравнила свой горестный путь с водной казнью приговоренных к смерти моряков и определила свое первое преимущество – terra firma. Затем почва у меня под ногами изменилась и свет луны исчез. Земля слегка подавалась под моими преувеличенно замедленными и тяжелыми шагами. Ощутив пыль вокруг своих обнаженных щиколоток, я предположила, что мы идем по песчаной тропинке. Ветви деревьев с обеих сторон задевали мои руки.

Отсутствие света + отсутствие травы + песчаная тропинка + деревья = лес. Ничего хорошего это не предвещает.

Я вспомнила сюжет в «Найтли-Ньюс» о другой девочке, которую нашли в лесу в каком-то другом штате, далеко отсюда, и возникло ощущение, что пульс на шее и сердце колотится в разном ритме. Какой далекой показалась мне тогда ее трагедия, какой оторванной от реальности. Ей отрубили руки, лишили ее невинности, а труп закопали в неглубокую яму. Самым ужасным было то, что затем ее тело терзали койоты и горные львы… Им злобно подмигивали демоническими глазами летучие мыши, а ночные совы скорбно таращились… Прекрати это… считай… не забывай считать… продолжай отсчет… сосредоточься…

Из-за этих кошмарных мыслей я сбилась. Я сбилась со счета. Отбросив охвативший меня ужас, я взяла себя в руки, набрала полные легкие воздуха и успокоила трепыхающуюся в груди колибри, как учил меня папа во время наших с ним уроков джиу-джитсу и тайцзы и как наставляли медицинские учебники, которые я держала в своей лаборатории у нас в подвале.

С учетом короткого приступа страха, охватившего меня в начале лесной тропы, я скорректировала счет на три единицы. Когда я досчитала до шестидесяти, мы вышли из зарослей. Теперь под ногами была короткая трава и на нас снова обрушился лунный свет. Должно быть, это поляна. Это не поляна. Или поляна? Это тротуар. Почему мы не припарковались тут? Terra firma, terra firma, terra firma.

У меня под ногами снова оказалась короткая трава, и мы остановились. Звякнули ключи. Отворилась дверь. Чтобы не забыть цифры, я подсчитала и загрузила себе в мозг общее время от фургона до этой двери. 1,1 минуты пешком.

Возможности осмотреть снаружи здание, в которое мы вошли, не было, но я представила себе белый фермерский дом. Мой похититель тут же повел меня вверх по лестнице. Один марш, два марша… На площадке третьего этажа мы повернули на сорок пять градусов налево, сделали три шага и снова остановились. Зазвенели ключи. Зашуршала задвижка. Щелкнул замок. Скрипнула дверь. Сняв с меня пакет и повязку, он втолкнул меня в мою тюрьму – комнату 12 на 24 фута.

Через высокое треугольное окно справа от двери комнату заливал лунный свет. Передо мной лежал большой матрас на пружинной сетке – прямо на полу, но странным образом окруженный деревянной рамой с прорезями и скобами. Казалось, что у кого-то иссякли силы или же тот, кто делал эту кровать, попросту забыл о досках, на которых должны были покоиться эти сетка и матрас. Таким образом, кровать походила на холст, который толком не закрепили, а лишь наспех натянули на раму. Белое хлопчатобумажное покрывало, одна подушка и красное вязаное одеяло представляли собой постель этой импровизированной кровати. Над головой параллельно двери протянулись три деревянные потолочные балки: одна над порогом, вторая рассекала прямоугольную комнату пополам, а третья проходила над моей постелью. Потолок был высоким, так что, с учетом балок, тут вполне можно было повеситься, появись у кого-нибудь такое желание. Больше в помещении ничего не было. Зловещая чистота, зловещая пустота. Единственным украшением комнаты было доносящееся откуда-то тихое шипение. Даже монаху стало бы не по себе в этом вакууме.

Я сразу же направилась к матрасу на полу, а он указал на ведро, которое должно было служить мне туалетной комнатой, если бы мне припекло «поссать или посрать» среди ночи. После его ухода лунный свет запульсировал, как будто луна тоже затаила дыхание в своих галактических легких и лишь теперь с облегчением выдохнула. В посветлевшей комнате я обессиленно плюхнулась на постель, откинулась на спину и попыталась осознать и взять под контроль бурлящие в груди эмоции. Еще в фургоне тебя попеременно охватывала тревога, ненависть, чувство облегчения и страх, сменившиеся пустотой. Успокойся, или тебе не победить. Как и во всех своих экспериментах, я нуждалась в некой постоянной величине, и единственная доступная мне константа представляла собой отстраненную созерцательность, которой я и постаралась достичь, решив, что в случае необходимости сумею сдобрить искомую константу изрядной долей презрения и бездонной ненависти. С учетом всего, что я увидела и услышала во время заточения, эти приправы мне и в самом деле пригодились. Благо недостатка в них я не испытывала.

Если и есть талант, который я развила в заточении, так это хладнокровная, расчетливая и мстительная выдержка. Я не знаю, была ли она посеяна в меня Божественным Провидением, получила ли я ее, обитая в стальном мире своей матери, либо усвоила от отца в процессе обучения искусству самозащиты. Хотя, вполне возможно, она стала естественным следствием моего положения. Так или иначе, но я сама себе напоминала генерала, ведущего великую и бескомпромиссную войну.

Эта уверенность в своих силах в сочетании с абсолютным спокойствием не стали для меня чем-то новым. Более того – в начальной школе психолог, настороженный моими слабо выраженными реакциями и очевидной неспособностью испытывать страх, настоял на том, чтобы я прошла полное обследование. Моя учительница была обеспокоена тем, что я не заплакала и не испугалась, не закричала и не завизжала, как это сделали все остальные, когда вооруженный мужчина открыл стрельбу по нашему классу. Камера видеонаблюдения зафиксировала, что вместо всего перечисленного я изучающе наблюдала за его истерическим поведением, разглядывая потеки пота на лбу, изрытую оспинами кожу, отчаянно мечущийся взгляд, руки в шрамах от уколов и, к счастью, неточную пальбу. Я до сих пор помню, насколько ясно мне было, что он накачан наркотиками – ЛСД или героином, а может, тем и другим одновременно. Да, мне были известны эти симптомы. За учительским столом, на полке под пожарной сигнализацией находился аварийный мегафон, и я направилась туда. Прежде чем включить сигнализацию, я закричала в мегафон: «ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!», попытавшись произнести это басом, насколько это было возможно для шестилетнего ребенка. Нарик рухнул на пол в лужу, которую сам же и напрудил.

На видео, которое сделало мое обследование неизбежным, мои одноклассники орали благим матом, скорчившись на полу, училка на коленях взывала к Всевышнему, а я, стоя на стуле, сжимала в руке громкоговоритель, глядя на всех сверху вниз, и, казалось, руководила всей этой вакханалией. Склонив набок голову с затянутыми в хвостик волосами, я прижимала к округлому детскому животику руку с громкоговорителем, а пальцами второй руки касалась подбородка. На губах играла неуловимая улыбка, а прищуренные глаза, казалось, вот-вот одобрительно подмигнут набросившимся на преступника полицейским.

Тем не менее после множества разнообразных тестов детский психиатр сообщил родителям, что я очень даже способна испытывать эмоции, но также потрясающе умею подавлять мысли, которые считаю отвлекающими и бесполезными.

– Сцинтиграфия головного мозга показывает, что ее лобные доли, отвечающие за логическое мышление и планирование, больше нормы. Значительно, – добавил он. – Она не социопат. Она понимает эмоции и способна их испытывать, если захочет. Но она это делает исключительно по собственному желанию. Ваша дочь рассказала, что у нее есть внутренний выключатель, которым она может щелкать в каждый отдельно взятый момент, чтобы испытывать или отключать такие чувства, как радость, страх или любовь. – Прежде чем продолжить, он кашлянул и произнес: – Гмм… Послушайте, у меня еще никогда не было подобного пациента, но достаточно взглянуть на Эйнштейна, чтобы понять, как мало мы знаем о возможностях человеческого мозга. Считается, что нам удалось освоить лишь малую часть нашего потенциала. Ваша дочь сумела что-то освоить. Станет это для нее благословением или проклятьем, я не представляю.

Они не знали, что я подслушиваю сквозь щель приоткрытой двери кабинета. И все, что он говорил, я записывала на жесткий диск своего мозга.

Насчет выключателя – это было почти правдой, хотя, возможно, я немного все упростила. Это скорее было похоже на выбор, но поскольку процесс мысленного выбора очень трудно объяснить, я назвала это выключателем. Как бы то ни было, с врачом мне очень повезло. Он слушал меня без осуждения. Он верил мне без малейшего скептицизма. Он искренне верил в существование медицинских загадок. Когда он меня выписывал, я щелкнула выключателем и обняла его.

Несколько недель меня изучали, затем мне выписали какие-то бумаги, и родители забрали меня обратно в относительно нормальный мир. Я вернулась в первый класс и соорудила себе в подвале лабораторию.

* * *

На третий день плена – первый день после фургона – начала вырисовываться некая модель. Три раза в день он приносил мне еду на этой дурацкой фарфоровой тарелке, молоко в белой кружке, маленькую чашку воды, за которой следовала чашка тепловатой воды. Каждый раз после еды он уносил поднос с пустой тарелкой, кружкой и чашками и напоминал мне, что я могу постучать, только когда захочу в туалет. Если же на мой стук не последует ответа, «воспользуйся ведром». Я ни разу не воспользовалась ведром – я хочу сказать, что я ни разу в него не облегчилась.

Кроме этого, наш процесс установления модели был отмечен парой визитов. Разумеется, к появлению гостей мне надлежащим образом завязывались глаза, так что в полной мере установить их личности я не смогла. Но после того, что произошло на семнадцатый день, я начала составлять каталог всех деталей без исключения, чтобы позднее отомстить не только своему похитителю, но и тем, кто наносил визиты в мою тюремную камеру. Впрочем, я не понимала, как быть с людьми из кухни внизу. Но, пожалуй, я не буду опережать события.

Первый гость появился на третий день. Вне всякого сомнения, он был медиком, и у него были холодные пальцы. Я окрестила его Доктором. Второй гость пришел на четвертый день, в сопровождении Доктора, который провозгласил: «Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно в данных обстоятельствах». Второй гость вполголоса поинтересовался: «Так, значит, это она?» Я прозвала его Мистером Очевидность.

Когда Доктор и Мистер Очевидность уходили, Доктор посоветовал моему тюремщику позаботиться о том, чтобы я не волновалась, потому что мне необходимо «сохранять спокойствие». Но в нашей модели ничего не изменилось, и ничто не способствовало моему спокойствию вплоть до конца четвертого дня, когда я попросила предоставить мне Преимущества № 14, 15 и 16.

Четвертый день моего плена катился к вечеру, половицы за дверью снова заскрипели. Сквозь Преимущество № 8 – замочную скважину, я отметила время – обед. Он открыл дверь и подал поднос со все той же абсурдной расцветки тарелкой, кружкой молока и чашкой воды. Снова пирог и хлеб.

– Держи.

– Спасибо.

– Еще воды?

– Да, пожалуйста.

Запирает дверь, содрогаются трубы, журчит вода, он возвращается: еще одна чашка воды. Почему, почему он это делает?

Он развернулся, чтобы уйти.

Низко опустив голову, я произношу самым покорным и бесцветным голосом, который мне только удается изобразить:

– Прошу прощения. Я очень плохо сплю и надеюсь, что вы позволите мне попросить… я подумала, что если бы я могла смотреть телевизор, или слушать радио, или читать, или хотя бы рисовать… возможно, мне помогли бы карандаш и бумага.

Я приготовилась к тому, что моя навязчивость и дерзость будут наказаны грубой отповедью, а возможно, и физическим насилием.

Он уставился на меня, что-то буркнул и вышел, не удостоив ответом.

Приблизительно сорок пять минут спустя я услышала уже знакомый скрип половиц. Я полагала, что согласно уже установившейся модели он вернулся, чтобы забрать мою тарелку, кружку и чашки. Однако когда дверь отворилась, я увидела, что он держит в руках старый девятнадцатидюймовый телевизор и радиоприемник, явно с какой-то дворовой распродажи, около двенадцати дюймов в длину, поддерживая все это своей широкой грудью. Левым локтем он прижимал к себе блокнот и довольно длинный школьный пластмассовый пенал. Пенал был розовым, с двумя нарисованными на нем лошадьми, из тех, которые приобретаются к началу учебного года и теряются через неделю. «Возможно, это здание школы?» – подумала я. Если это так, то оно давно заброшено.

– И больше ничего не проси, – буркнул он, резко хватая поднос, который я оставила на кровати, отчего тарелка и чашки накренились и зазвенели, столкнувшись.

Выходя, он хлопнул дверью. Шум. Он раздражен и издает шумы.

Особо ни на что не надеясь, я расстегнула молнию на розовом пенале, предполагая увидеть огрызок тупого карандаша.

Ничего подобного. Кроме двух новых карандашей я нахожу двенадцатидюймовую линейку и точилку. На боку черной точилки стоит номер «15». Я немедленно заношу это ценное преимущество в свой список, присвоив ему пятнадцатый номер. Преимущество № 15. Разумеется, я имею в виду лезвие внутри точилки. Преимущество № 15 даже подписано. Я улыбаюсь промелькнувшей забавной мысли о том, что точилка преднамеренно присоединилась к моему замыслу, как верный солдат, вовремя явившийся на службу. Я твердо решила, что номер 15 обязательно станет хотя бы частью названия моего плана бегства.

Чтобы создать у своего похитителя впечатление, будто я оценила его старания, я включила Преимущество № 14 – телевизор – и сделала вид, что смотрю передачу. На самом деле мне, разумеется, не было никакого дела до его драгоценной самооценки, но подобные уловки необходимы, чтобы вводить в заблуждение наших врагов, усыплять их бдительность, заставляя их холить и лелеять собственные слабости, пока не наступит момент дернуть за шнурок и, захлопнув ловушку, нанести стремительный смертельный удар. Ну, может быть, и не совсем стремительный, может быть, я его немного затяну. Он должен помучиться, хоть немного. Я отцепила от ведра ручку и использовала ее острые концы как отвертку.

Ни одному существу в доме или в полях вокруг не удалось превзойти меня в бодрствовании в четвертую ночь моего плена. Даже луна побледнела и слилась с серебристым рассветом, а я все еще продолжала работать.

Он не заметил неуловимых изменений в обстановке моей тюремной камеры, принеся мне утром пятого дня завтрак снова на этой возмутительной фарфоровой тарелке. Во время ланча я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он спросил, не хочу ли я еще воды.

– Да, пожалуйста.

Он понятия не имел о том, что его ожидает, как и о том, на что я способна ради того, чтобы свершить свою собственную разновидность правосудия.

* * *

Мне не было дела до того, что обо мне тогда говорилось в новостях. Я никуда не убегала. Разумеется. Да и с какой стати? Конечно, они разозлились. Они пришли в ярость, но все равно не отказали бы мне в помощи. Они были моими родителями, а я – их единственным ребенком.

– Но ты же отличница, – растерялся отец. – Как же школа?

Во время похода со мной в клинику они еще больше растерялись, узнав, что я скрывала свое положение целых семь месяцев.

– Как она может быть на восьмом месяце? – спросила мама у акушерки, хотя ее голос противоречил ее собственному взгляду, явно принявшему неумолимую реальность.

На самом деле я не просто «поправилась», а превратилась в идеальной формы шар под налившимися полушариями грудей. Стыдясь собственного самообмана, мама опустила голову и заплакала. Отец осторожно положил ладонь ей на спину, не совсем понимая, как держаться с женщиной, которая плакала раз или два в жизни. Врач посмотрел на меня и поджал губы, но выражение его лица было добрым, и он переменил тему, заговорив о ближайшем будущем:

– На следующей неделе она снова должна будет к нам зайти. Я должен сделать кое-какие анализы. Пожалуйста, в регистратуре запишитесь на прием.

Если бы только я знала тогда то, что мне известно сейчас, я была бы внимательнее и успела бы обо всем догадаться. Я была слишком озабочена разочарованием своих родителей, чтобы распознать неискренность хищного взгляда регистратора или обратить внимание на хлорофилловый туман, окутывающий ее странное поведение. Но сейчас я все это помню, потому что сразу загрузила эту информацию в подсознание. Когда мы подошли к этой зеленоглазой женщине с закрученными в тугой узел седыми волосами и противоестественно розовыми щеками, она сразу стала обращаться только к моей маме.

– Когда она снова должна прийти на прием? – спросила регистратор.

– Врач сказал, на следующей неделе, – ответила мама.

Отец нависал над нами, и родители напоминали мне двуглавого дракона.

Мама одной рукой теребила сумочку, а пальцы второй сжимали и разжимали несуществующий мячик для снятия стресса. Регистратор уставилась в журнал.

– Как насчет следующего вторника в два часа? О, погодите, она же будет в школе, так ведь? «Проспект-Хай»?

Мама ненавидит лишние вопросы и разговоры ни о чем. В другой ситуации она проигнорировала бы неуместную реплику относительно моей школы. Возможно, даже фыркнула бы, услышав ее. В обычной ситуации она ответила бы язвительным замечанием: «По-вашему, название ее школы и в самом деле имеет отношение к делу?» Она очень вспыльчива и не выносит тупости. Также ей не нравится, когда кто-то впустую тратит ее время. У нее скверный характер, но она очень организованна и внимательна к деталям. Она также необычайно язвительна, и у нее на все случаи жизни имеется план. Таковы ее качества: она адвокат в суде. Но в тот день она была всего лишь расстроенной матерью и поспешно ответила на вопрос, листая свой блокнот:

– Да, да, Проспект-Хай. Как насчет половины четвертого?

– Отлично. Давайте запишем ее на пятнадцать тридцать следующего вторника.

– Спасибо.

К этому моменту мама уже совершенно не слышала, что говорит ей регистратор. Спустя минуту она выталкивала нас с отцом за двери клиники. Тем не менее регистратор продолжала нас разглядывать. А я разглядывала ее, пока она разглядывала нас. В тот момент я думала, что она собирает городские сплетни относительно очередной «несчастной залетевшей» девочки-подростка из «известной» семьи.

Разумеется, она знала, где мы живем, прочитав наш адрес в моей карточке. И она только что узнала, что я не посещаю ни одну из местных частных школ, и, очевидно, ей известно, что я живу всего в квартале от государственной школы. В свою очередь это подводило ее к правильному выводу, что я хожу в школу по глухой дороге, с обеих сторон поросшей густым лесом. Для этой лазутчицы я представляла собой идеальную мишень, настоящий подарок. В ее прищуренных глазах читался холодный расчет, и, я думаю, она привела маховик в движение уже через минуту после того, как мы вышли из клиники. Возможно, память меня подводит и я все это придумала, но внутренним взглядом я и сейчас вижу, как она снимает трубку и, прикрывая ладонью измазанные розовой помадой губы, начинает говорить. При этом она ни на секунду не сводит зеленых глаз с моего дерзкого ответного взгляда в упор.

Вне всякого сомнения, мама заметила бы мое прогрессирующее положение гораздо раньше, если бы не тот факт, что она отсутствовала почти три месяца, участвуя в судебном процессе в Южном районе Нью-Йорка. Она лишь однажды приехала домой на выходные, и я позаботилась о том, чтобы уехать «в Вермонт кататься на лыжах с подругой». Один раз отец навестил ее, съездив в Нью-Йорк на «Амтраке». Я осталась дома без присмотра, но родители мне доверяли и были уверены, что я буду делать уроки и заканчивать лабораторные эксперименты в подвале.

Не поймите меня неправильно – мама нас любит. Однако мы с отцом знали, что ее лучше оставлять в покое, когда она входит в «режим судебного разбирательства» – состояние войны, во время которого ее поле зрения резко сужается и она полностью сосредоточена на своей миссии. Она должна была выиграть процесс, и в девяноста девяти и восьми десятых процентах случаев ей это удавалось. Неплохие шансы для ее клиентов. Корпорации ее обожали. Истцы ненавидели. В следственной части министерства юстиции, комиссии по ценным бумагам и биржам, федеральной торговой комиссии, а также у генерального прокурора ее считали «исчадием ада». Либеральная пресса регулярно поливала ее грязью, что только укрепляло ее профессиональную репутацию и повышало статус чудотворца. «Злобная», «безжалостная», «настырная», «бессовестная интриганка» – так описывали ее журналисты. Она увеличивала вырезки со всеми этими эпитетами и украшала ими стены своего офиса. Злобная ли она на самом деле? Лично я нахожу ее довольно мягкой.

Отец был не способен заметить мой растущий вес, потому что он замечает детали только самых крошечных и невидимых глазом объектов – таких как далекие кварки или протоны. Бывший морской котик, переквалифицировавшийся в физика, он специализируется на медицинской радиологии. В тот период нашей жизни он лихорадочно работал над книгой, которую ему поручили написать: об использовании облученных надувных баллонов в лечении рака молочной железы. Насколько я помню, его поле зрения тоже сузилось и он не видел ничего, кроме книги. Мама была в режиме судебного разбирательства, папа спешил уложиться в отведенные ему сроки. В этих идеальных условиях полного родительского отсутствия, на фоне всех их забот и проблем мое положение осталось незамеченным. Я не пытаюсь ни в чем их обвинить, а лишь рассказываю о том, как все было. Я оказалась в своей ситуации по собственной вине. Я и, разумеется, еще один человек создали мое положение. И я никогда не сожалела о том, что многие могли бы счесть «ошибкой». Для меня это ошибкой не было, но для некоторых это было именно так.

По дороге домой из клиники я сидела на заднем сиденье и молчала, сколько могла. Мои родители держались за руки и утешали друг друга на переднем сиденье. Я предположила, что маму терзает чувство вины за неисполненный материнский долг, и попыталась сказать ей, что ее карьера не имеет никакого отношения к сложной ситуации, в которой я оказалась.

– Мама, это не входило в мои планы, но можешь мне поверить, это произошло бы, даже если бы ты не работала и каждый день пекла брауни. В среднем степень неэффективности латексных кондомов составляет два процента и, в конце концов… – Я замялась, потому что отец заметно поморщился, но затем все же продолжила: – В конце концов, наука объективна. Биология проложит себе путь, если ей представится хоть малейший шанс. Но я по-прежнему отличница. Я не употребляю наркотики. Я закончу школу. Просто мне нужна ваша помощь.

Как и ожидалось, я выслушала бесконечную лекцию о постигшем их разочаровании и о том, насколько я не готова к такой ответственности и как я усложнила свою жизнь в то время, когда мне следовало бы наслаждаться детством и сосредоточиться на выборе колледжа.

– Я просто не понимаю, почему ты не пришла ко мне раньше… и почему ты решила открыться мне таким образом. Я… я не понимаю, – произнесла мама, растерянно глядя на меня потемневшими от депрессии глазами.

Такой я ее еще никогда не видела. Она была права, я показала ей свою беременность несколько, скажем, жестко. Но я не хочу опережать события.

Сколько бы раз она меня ни спрашивала, почему я не рассказала обо всем раньше, я ей так и не ответила, потому что, честно говоря, просто не знала, как ответить ей таким образом, чтобы это ей понравилось. Когда эмоции большую часть времени отключены, привыкаешь руководствоваться исключительно фактами и практическими соображениями. Голая правда заключалась в том, что я была беременна и мне казалось нецелесообразным вторгаться в ход маминого судебного разбирательства. Я понимаю, что, возможно, это трудно понять. Возможно, мой рассказ лучше всего остального разъяснит, и прежде всего мне самой, мои размышления, мое бездействие и мои поступки.

– Но мы тебя очень любим. И мы пройдем через это вместе, – произнесла она. Она снова и снова повторила эту мантру. – Мы через это пройдем, – бормотала она, готовясь к активным действиям на всю оставшуюся часть недели.

Постепенно успокаиваясь, она прибегла к испытанному средству – выработке наилучшей стратегии действий. В какой-то момент она позвонила в свой офис и сказала, что до следующего понедельника на работе ее не будет.

Она скупила все необходимые беременным витамины и превратила лабораторию в детскую комнату. Я делала все, что она мне велела делать, испытывая огромное облегчение и благодарность за поддержку. В те редкие моменты, когда я позволяла себе испытывать страх и пыталась исследовать его масштабы, я понимала, что на самом деле мне безумно страшно.

В понедельник после визита в клинику, накануне назначенного мне обследования, я надела свой черный плащ на подкладке и схватила зонтик, собираясь в школу. В моем рюкзаке уже лежали книги, эластичные спортивные штаны, спортивный лифчик, носки и смена белья. Все это мне было необходимо для занятия йогой после уроков. Это была еще одна крошечная деталь, оставшаяся от месяцев моей непреднамеренной лжи, о которой я не стала рассказывать родителям. Итог был таков – кому угодно могло показаться, что я ушла из дому со сменой одежды.

Так или иначе, но я продела руки в лямки рюкзака и, ссутулившись, направилась к входной двери. Оказавшись на пороге, я замерла. Черт, я забыла кнопки с плоской шляпкой и краску для волос для урока по изобразительному искусству. И ланч тоже. А еще лучше два ланча, чтобы не отключиться на тренировке. Оставив входную дверь открытой, я вернулась к кухонной стойке, взяла кнопки – большую коробку из запасов, которыми снабжала маму ее юридическая фирма, – и краску и положила все это в рюкзак. Затем я сделала четыре бутерброда с арахисовым маслом и джемом и сунула их туда же. Времени на то, чтобы раскладывать все по пакетам, у меня не было, поэтому я бросила в рюкзак еще и большую банку арахиса, гроздь бананов и двухлитровую бутылку воды. Если бы вы знали, каково это – быть беременной, когда тебе всего шестнадцать. Есть хочется постоянно.

С раздутым рюкзаком за спиной и выпирающим животом я напоминала скверно нарисованный круг на ножках-палочках. Стараясь сохранять равновесие, что с моим грузом было совсем непросто, я зашагала по усыпанной гравием подъездной дорожке. У почтового ящика я по неизвестной причине ощутила потребность остановиться и оглянуться на свой дом – виднеющуюся среди сосен коричневую двускатную крышу, красную входную дверь. Думаю, я хотела убедиться, что машин родителей не видно и что оба вернулись на работу – в свою обычную жизнь. Возможно, знание, что, несмотря на наши семейные потрясения, они продолжают заниматься привычными и обыденными делами, придавало мне уверенности.

В конце подъездной дорожки мне предстояло выбрать – повернуть налево или направо. Налево – к задней двери школы, направо – к парадному входу. Как-то раз я засекла время и узнала, что дорога налево от двери дома до двери школы занимает 3,5 минуты, а направо – 3,8 минуты. Вообще-то решение пойти направо или налево я всегда принимала в последнюю секунду и никогда заранее не знала, куда поверну. В тот понедельник мой выбор оказался неудачным.

Я повернула направо и пошла по ходу движения, прикрываясь от дождя черным зонтиком. Жирные дождевые капли молотили по моему укрытию и по земле вокруг, как будто начался воздушный налет или вернулся стрелок из моего детства. Всякий раз, когда я слышу такой стук, я вспоминаю первый класс. Вот и в этот раз я как будто снова услышала рев сирены и обрадовалась при виде полицейского, сбившего стрелка с ног и навалившегося на него сверху всем телом. Погрузившись в эти зловещие воспоминания, я не видела ничего вокруг и не подозревала, что серое и мокрое утро – это прелюдия, предвестник поджидающего меня несчастья.

Поверни я налево, и ему не удалось бы остановить фургон рядом со мной и застать меня врасплох. Это привлекло бы внимание прохожих, потому что у него было всего около пяти секунд, чтобы втащить меня в автомобиль незаметно для окружающих. Это все было тщательно спланировано. Вероятнее всего, даже отрепетировано. Вначале я полагала, что они считают меня добычей, достойной их внимания и усилий. Здоровая молодая белокурая девушка со здоровым младенцем мужского пола в животе. Американская девушка, заканчивающая школу с отличием, из обеспеченной семьи и отличными перспективами в науке. К тому моменту я уже успела получить множество наград за свои сложные эксперименты, демонстрации, модели и доклады. С шести лет я каждое лето ездила в научные лагеря, а все остальное время участвовала в частных конкурсах. При помощи родителей я оборудовала в подвале лабораторию, оснастив ее по последнему слову науки. В моем мире не было места микроскопам из магазина. Все оборудование поступало из тех же каталогов, которыми пользуются крупнейшие университеты и фармацевтические корпорации. Я изучала, измеряла и рассчитывала абсолютно все, занимаясь одновременно физикой, химией, медициной, микробиологией – одним словом, всем, что требовало порядка и сравнения, расчетов и теорий, нуждающихся в доказательстве. Мои занятые, но располагающие деньгами родители всячески поощряли мое увлечение. Никто не сомневался в том, что меня ожидает Массачусетский технологический институт. Когда произошло похищение, я была уверена: я и мой ребенок представляем собой большую ценность. К своему ужасу, я вскоре усвоила тяжелый урок – похитителей не интересуют ни мой интеллект, ни выкуп.

Не успела я сделать и двадцати шагов, как слева от меня остановился темно-бордовый фургон, шорох шин которого заглушил раскат грома. Боковая дверь скользнула в сторону, и пузатый мужчина втащил меня внутрь. Вот так запросто. И так стремительно. Он швырнул меня на стул, прикрученный к гофрированному металлическому полу салона. Он сунул пистолет мне в лицо, и его ствол стукнулся о мои зубы, напомнив мне неприятное ощущение от прикусывания задержавшейся во рту вилки. Мимо промчалась машина, обдав тротуар водой из лужи, не заметив моей беды. Я инстинктивно прикрыла живот, скрестив на нем руки. Он проследил взглядом за моим движением и направил дуло пистолета на мой пупок.

– Только шелохнись, сука, и я всажу в этого ребенка пулю.

Я потрясенно застыла, ахнула и задохнулась. У меня даже сердце на мгновение остановилось, хотя секундой раньше оно, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Обычно меня нелегко разволновать, и только серьезный шок может вывести меня из равновесия, участив сердцебиение. На протяжении всего своего заточения я работала над устранением этого недостатка. Тем не менее, оказавшись в фургоне, я ощутила, что из-за нервной встряски меня покинули силы, и я сидела неподвижно и не сопротивлялась. Он толкнул меня вперед, сорвал рюкзак и бросил его на пол, рядом с раскрытым зонтиком. Затем он положил пистолет на оливкового цвета плиту у противоположной стены фургона, которую удерживали на месте толстые тросы для банджи-джампинга. Оторвав мои руки от живота, он клейкой лентой примотал запястья к подлокотникам кресла. По какой-то неведомой причине, понять которую мне так и не удалось, он превратил старую зеленую тряпку в сползающую с лица повязку. Но я ведь уже увидела твое лицо. Твои глазки-бусинки, одутловатое, нездорового цвета лицо с разбросанными по нему клочьями щетины.

Меня захватили так быстро. На меня напали за то, что я повернула направо. На меня напали слева.

Он закрыл зонтик, швырнул его куда-то в конец фургона, забрал пистолет с плиты и, пригнувшись, начал пробираться на водительское сиденье. Всего этого я не видела, но ощущала или слышала – в микрочастицах воздуха, в микродецибелах, подвешенных на частицах времени. Именно эти нуклонные частицы сейчас теснятся и кружат в моей памяти.

– Куда ты меня везешь? – крикнула я ему.

Он ничего не ответил.

– Сколько тебе нужно? Мои родители заплатят. Пожалуйста, отпусти меня.

– Нам не нужны твои деньги, сука. Ты родишь нам этого ребенка, и я сброшу тебя в каменоломню к таким же никчемным девкам, как и ты. А теперь заткнись на хер, или, клянусь, я пристрелю тебя прямо сейчас. Я не собираюсь с тобой церемониться. Ты меня поняла?!

Я не ответила.

– Ты меня поняла, сука?

– Да.

Мне все стало ясно. Я поставила ногу на рюкзак, чтобы он от меня не уполз.