В начале 1541 года Гонсало Писарро, младший брат завоевателя Перу, вышел из города Кито во главе, отряда из четырехсот испанцев и четырех тысяч индейцев-носильщиков на поиски Эльдорадо, легендарной страны золота, расположенной по ту сторону Кордильер; где она находилась, никто не знал, но все считали, что в ней таятся несметные сокровища. После долгого перехода по заснеженным плоскогорьям испанцы начали спуск к равнине через напоенные дождями горные леса, вступили в душные чащи джунглей и, двигаясь вниз по течению Напо, через семь месяцев посла выхода из Кито достигли берегов Агуарико — большой лесной реки, преградившей им путь. Изнемогая от голода и усталости, они разбили здесь, поблизости от селения индейцев из племени омагуа, свой лагерь. Писарро, слегший от тяжелого приступа лихорадки, понял, что двигаться дальше по суше невозможно. Он передал командование своему заместителю Орельяне, под руководством которого испанцы через несколько дней — прямо в девственном лесу — приступили к постройке бригантины.
1
В зеленом сумраке леса на катках, освещенный красными отблесками горнов, покоится остов корабля. Стук топоров и визг пил смешиваются с хриплыми окриками корабельного плотника Андре Дюранта, бранью работающих солдат и гортанными возгласами индейцев. Едкий дым, поднимающийся из примитивных горнов, стелется по прогалине, временами обволакивая лагерь, разбитый на ее краю. То здесь, то там очищенный индейцами от веток с темно-зелеными, словно лакированными листьями ствол дерева начинает с треском клониться набок и с глухим стуком падает на землю.
Время от времени Андре посматривает на обливающихся потом полуголых людей, уже давно сбросивших свои доспехи и оружие; одни, согнувшись над поваленными стволами, рубят, пилят, обтесывают их, другие, примостившись у горнов, куют раскаленное железо. Дюрант знает, что заставляет их безропотно выполнять тяжелую работу, отдаваться ей самозабвенно, не жалея сил: мысль о золоте!
Несколько месяцев назад, когда они выступили из Кито, оружие солдат сверкало в утренних лучах солнца, в чистом воздухе далеко разносилось ржание лошадей, лица светились радостным возбуждением. Они везли с собой аркебузы, кулеврины, секиры, арбалеты и мечи — тяжелые клинки толедской стали, уже послужившие им в боях с индейцами нагорья; целые табуны лам были нагружены инструментами и продовольствием; кроме того, за отрядом индейцы-пастухи гнали сотни свиней — испанцам не хотелось тратить времени на охоту.
Индейские женщины с причитаниями расступались перед отрядом, нескончаемой лентой тянувшимся по дороге в горы, проложенной еще инками. Андре Дюрант, ехавший в авангарде рядом с Орельяной, слышал, что говорил начальнику Педро, индеец-переводчик, передававший слова одной из женщин:
— Вы погибнете! Духи уничтожат вас!
Орельяна засмеялся. Его бородатое, загоревшее в лучах южного солнца лицо наискось, от левой щеки до лба, пересекал шрам, едва прикрытый шлемом. Когда Орельяна выпрямлялся в седле, его раненое левое плечо неестественно опускалось. Еще во время кровавого завоевания Перу он, будучи приближенным Писарро, показал свои незаурядные способности и храбрость. Его не оттолкнула резня, устроенная лет за двадцать до того на Кубе, а затем в Мексике; в то же время это побоище заставило убеленного сединами доминиканского монаха Лас Касаса выступить против грабителей миссионеров, своих же собратьев по ордену, и осудить словом и пером ханжеское корыстолюбие испанского царствующего дома. После окончания боев Орельяна был назначен вице-губернатором одной из богатых провинций, основал там город и получил — помимо сотен рабов-индейцев — свою долю золота, захваченного Писарро. Но этого показалось ему мало, когда он узнал о новом плане наместника. Вложив все наличные деньги, Орельяна снарядил отряд из тридцати всадников и привел его под знамена Писарро. Благодаря своей храбрости и товарищескому отношению к подчиненным он пользовался среди солдат большей любовью, чем сам генерал.
— Через несколько месяцев мы по этой же дороге вернемся домой, — сказал Орельяна своему адъютанту, лейтенанту Рамиресу, бородатому великану с открытым веселым лицом.
— Да, через два-три месяца, — согласился Рамирес.
Так думали все участники похода.
Да и кому могло прийти в голову, что в этих диких горах людей и животных на каждом шагу будут подстерегать пропасти, что лошади будут срываться с крутых обледеневших троп, а холодный ветер, завывающий по ночам в горах, принесет болезни и гибель сотням индейцев, мерзнущих в своих легких одеяниях? Кто мог подумать, что леса, покрывающие склоны Кордильер, станут сущим адом для путешественников, где заросли образуют почти непреодолимую преграду? А кто знал о впивающихся в кожу клещах, о ядовитых пауках и шершнях или об огромных черных муравьях, целые полчища которых атаковали по вечерам расположившихся на привал людей, прогрызая их одежду своими острыми, как нож, челюстями?
От сырости кожаные колеты солдат покрывались плесенью, в войске вспыхнула лихорадка; лам и свиней засасывало в болота, большая часть лошадей пала. Когда же горы наконец остались позади и отряд, спустившись на равнину, вошел в густые кустарники, случилось новое несчастье: последние из уцелевших животных утонули во время наводнения; та же участь постигла сотню с лишним индейцев, взваливших на себя груз, который раньше несли вьючные ламы.
Кое-кто из солдат уже начал резать кожаные части своего обмундирования на полосы, варить их и есть. Некоторые сдирали кору с молодых деревьев и жевали ее. Лишь изредка какому-нибудь счастливцу удавалось подстрелить из арбалета оленя или кабана.
Отец Карвахаль, архиепископ Лимы, сопровождавший воинов в походе, каждое воскресенье собирал их утром на поляне и служил обедню. Весь в черном, худой и седобородый, стоял он среди солдат и громким, твердым голосом внушал:
— Тяжкое испытание послал нам господь. Неисповедим он в благости своей и страшен в гневе своем. Но взывает он к нам: не забывайте, все вы дети мои! А потому ступайте и уповайте на меня, ибо я отец вам всем и останусь с вами, куда бы ни шел путь ваш…
И обессиленные, измученные лихорадкой люди тащились дальше, увлекаемые мечтой о желтом металле, из которого их фантазия воздвигала целые горы, осыпанные огромными алмазами.
Даже когда они вышли на берег Агуарико и поняли, что путь к манящей их стране золота еще очень далек, полон опасностей и неизвестно, достигнут ли они вообще желанной цели, даже тогда ни один солдат не захотел повернуть назад. Слишком свежи еще были в памяти ужасы тропического леса, сквозь который они только что пробились: возвращение через этот ад казалось более страшным, чем неизвестность, ожидавшая их впереди.
Индейцы из племени омагуа, жившие в селениях, расположенных недалеко от лагеря, сначала относились к белым людям недоверчиво. Но, получив от Писарро подарки — разноцветные стеклянные бусы, медные браслеты, платки и бисер, — они стали доверчивее и даже начали приходить в лагерь с женами, принося с собой мясо и фрукты. Один лишь шаман — тощий индеец, увешанный костями животных и пестрыми камнями, — не показывался в лагере: в день прибытия посланцев белых людей он заклинал в лесу духов и остался без подарков.
В течение нескольких дней испанцы отдыхали, заигрывали с индианками, а в воскресенье слушали обедню, на которую пришло много местных индейцев. Особенно большое впечатление на туземцев произвели кадила и высокие восковые свечи, и по окончании богослужения они окружили священника и пожелали принять крещение. При этом их лица выражали такое же удовольствие, как лица детей, впервые увидевших фокусника.
Однажды утром Дюранта вызвали в палатку Писарро на совещание, в котором участвовали сам больной генерал, Орельяна, отец Карвахаль и лейтенант Рамирес. К концу совещания Дюрант взял у Орельяны кусок мягкой, гладкой коры и углем набросал на ней эскиз корабля.
По приказу Орельяны солдаты начали рубить лес. Снятые с павших лошадей подковы были использованы для изготовления железных полос, крючьев и длинных гвоздей; в отряде нашлось немало ремесленников, знакомых с кузнечным делом. Но повалить подрубленные деревья не удавалось, так крепко сплелись их ветви. Помогли омагуа; словно большие кошки, влезали они на деревья и каменными топорами обрубали кроны. Вскоре в лесу образовалась просека, кишевшая строителями. С большим трудом стволы железного дерева распилили на длинные доски и брусья. Из пальмовых волокон и лиан индианки свивали веревки, а из камыша плели циновки, из которых под наблюдением бывшего матроса сшивали большие паруса.
И вот Дюрант стоит на палубе своего детища и следит за работой плотников, удовлетворенно постукивая ногой по прочным доскам. Еще неделя-другая, и корабль, подняв паруса, поплывет по реке навстречу стране золота, кончатся трудности похода по девственным лесам. Осталось поставить мачты и оснастить их реями и парусами. Но ведь сначала надо…
Дюрант хмурится.
Ну конечно! Подумали, как распределить работу, уточнили срок, решили, что у корабля будет двойная палуба, что в корме нужно проделать бойницы для кулеврин и что нельзя слишком утяжелять руль… Но совсем упустили из виду смолу — смолу для конопачения щелей!
2
— Туахала!
За стенками палатки жужжат насекомые. Снаружи проникает тусклый свет от костра. С вырубки доносится шум работы.
— Туахала, мне надо поговорить с тобой, ты слышишь? — Педро добросовестно переводит каждый вопрос белого человека. — Почему ты молчишь? Ты больна? Может быть, ты боишься?
Не шевелясь, плотно сжав губы, девушка сидит на травяной циновке, которую сплел для нее Педро. На ее запястьях сверкают тяжелые медные браслеты. Черные блестящие глаза смотрят мимо лейтенанта Рамиреса, будто он и не открывал рта.
Задумавшись, Рамирес выходит из палатки. Каждый день безуспешно он пытается добиться ответа от Туахалы. Она сидит на корточках у задней стенки палатки и словно цепенеет, стоит ему приблизиться к ней. Однажды, выйдя из себя, он схватил ее за длинные, гладкие волосы и стиснул голову своими ручищами.
С тех пор она перестала есть и пить.
Рамирес вспоминает тот изнуряюще жаркий, трудный день похода, когда он увел девушку. Накануне ночью забили последнюю лошадь, и все же к утру одиннадцать носильщиков умерли от голода и потери сил.
Около полудня солдаты авангарда, которым командовал Орельяна, вдруг увидели на берегу небольшой реки между зарослями кустарника и стеной высоких деревьев, усыпанных кроваво-красными цветами, хижины и странные сооружения на сваях с крышами из пальмовых листьев; вблизи строений высокие мускулистые индейцы вытаскивали из воды длинные лодки, выдолбленные из стволов деревьев. У Орельяны хватило ума задержать своих изголодавшихся солдат и отправить в селение сначала двух переводчиков с подарками для вождя. Через час посланцы вернулись. Вождь приглашал «белых сынов Солнца» прийти в деревню.
Индейцы робко глядели на вступавший в селение отряд испанцев. Орельяна сразу заметил, что у многих туземцев сквозь отверстия в ушах и носу были продеты небольшие золотые палочки. Вождь и его воины, надев богатые украшения из перьев, провели белых людей к малоке — высокому и просторному строению, стены которого были сплетены из тростника. Вождь сам пригласил гостей занять почетные места.
Орельяна начал было сразу расспрашивать вождя о дороге в страну золота; Педро украдкой подал знак и шепнул, что индейские обычаи не позволяют заводить такого разговора, пока не кончится церемония встречи. Орельяна передал своим людям, чтобы до поры до времени они вели себя тихо, и сам не проронил ни слова, пока индейцы разносили мелкие глиняные миски с белым ароматным мясом и фруктами. Рослая девушка, дочь вождя, поднесла Орельяне чашу почета. Рамирес, сидевший рядом с полковником, залюбовался крупным, гибким телом девушки, непринужденностью ее движений и крепкими, белыми как жемчуг зубами, открывавшимися в улыбке. Протягивая и ему полный до краев деревянный кубок, она засмеялась; Рамирес поспешно схватил его, осушил единым духом и вдруг почему-то покраснел.
Позже он узнал ее имя — Туахала. Когда пиршество закончилось, вождь велел подать душистые, свернутые в небольшие трубки коричневые листья; с одного конца их зажигали и втягивали в себя ароматный дым. В честь гостей индейцы принесли затем пузатые кувшины с пальмовым вином и пустили их по кругу. Вскоре испанцы оживились и повеселели.
Только Орельяна собрался начать расспросы — в разговоре с Педро вождь дал понять, что ему известно, где искать страну золота, — как с окраины деревни донеслись громкие крики и барабанный бой. Индейцы встревожились. Орельяна быстро объяснил им, что это идут его белые друзья, для которых он узнавал дорогу; они тоже, как и его солдаты, утомлены тяжелым походом и голодны. Он попросил вождя угостить его друзей.
Индейцы поспешно начали приготовлять еду, но с удивлением и беспокойством следили за тем, как много новых «сынов Солнца» входит в деревню. Припасов не хватало на всех. Чтобы не рассердить белых людей, вождь приказал принести все оставшееся пальмовое вино.
Опьяневшие от незнакомого напитка, испанцы не сводили глаз с индианок, подававших им кувшины. Обнаженные тела женщин, казалось, горели в красных отблесках факелов.
Никто не удерживал бородатого великана солдата, который вдруг вскочил и схватил одну из женщин. Пронзительный вопль заглушил шум праздника.
Вождь тоже вскочил со своего места и быстрыми шагами подошел к бородачу, но тотчас получил удар кулаком в лицо. Другой солдат, подбежавший с несколькими своими товарищами, вырвал у вождя из мочек ушей золотые палочки. Вождь упал. В одно мгновение почти все белые поднялись и бросились на индейцев.
Рамирес вдруг протрезвился, увидев у многих солдат ножи к руках; некоторые испанцы начали пробиваться сквозь толпу к женщинам. Помещение наполнилось воплями ужаса и пьяным хохотом. На земле уже лежали бездыханные тела индейцев. У входа в малоку создалась невообразимая давка, люди падали, безжалостно топтали друг друга. Женщины пытались спастись бегством, но солдаты догоняли их, хватали и волокли в хижины, откуда вскоре послышались шум и приглушенные крики.
Рамирес пробился сквозь толпу, взял Туахалу за руку и вытащил из помещения. Она пыталась вырваться, упершись свободной рукой ему в грудь, но, видя, что это не удается, укусила его, и Рамиресу пришлось отпустить ее. Тут девушка увидела, что к ней приближается несколько белых, и остановилась. Один из солдат, смеясь, похотливо потянулся к ней.
Выдернув клинок, Рамирес бросился на него и ударом в грудь повалил на землю. Его товарищи отступили. Рамирес повернулся к Туахале, неподвижно стоявшей на прежнем месте.
Он стал уговаривать девушку, пробовал успокоить ее, но она, не замечая его, не сводила глаз с освещенной факелами хижины. Оглянувшись, он увидел ее отца, вождя племени, лежавшего у входа на мокрой и изрытой земле. Мимо трупа с пьяными криками пробегали солдаты. Орельяна, только что выскочивший из малоки, подбежал и пронзил одного из них шпагой.
— Дураки! — закричал он на остальных.
Но в других местах поселка грабежи и насилия продолжались. Сам Писарро велел разложить костер и пытать индейцев огнем, чтобы выведать, где у них спрятано золото. Зло рассмеявшись, Орельяна бросил Рамиресу:
— Смотрите! Генерал ничуть не умнее последнего своего солдата!
Индейцы рассказали, что золота в селении нет и что дорогу в страну, которую белые люди называют Эльдорадо, знал только их вождь. Притащили вождя — может быть, он еще жив? Убедившись, что сердце индейца не бьется, Писарро приказал разыскать солдата, ударившего вождя ножом в спину, и хотел его повесить.
В это время из крыши малоки вырвалось высокое пламя, осветившее поселок. Пожар перекинулся на легкие крыши хижин, раздался визг, из дверей начали выскакивать темные силуэты, тотчас скрывавшиеся в лесу.
Рамиресу удалось задержать Туахалу; почти без сопротивления она пошла за ним на открытую площадку посреди деревни, где пламя пожара не было так ощутимо. Понемногу здесь собрались все испанцы. Своим круглым щитом лейтенант защищал Туахалу от носившихся в воздухе искр и ревниво следил, чтобы солдаты не подходили к ней.
Наконец крики в поселке утихли. Писарро подошел к Орельяне.
— Вся банда словно сквозь землю провалилась!
Орельяна, не скрывая насмешки, заметил:
— Если бы ваша милость послушались меня, мы уже знали бы, где искать Эльдорадо…
Писарро бросил на него злобный взгляд. Но, очевидно, поняв, что разумнее было не нападать на индейцев, промолчал.
— Кстати, у нас есть пленница, — продолжал Орельяна.
— Ну? — Девка?
— Дочь вождя. Может быть, она расскажет нам все, что нужно, вот она рядом с лейтенантом. Это он захватил ее.
Писарро быстро подошел к Рамиресу и посмотрел индианке в лицо.
— Она что-нибудь сказала?
— Ни слова, ваша милость.
— Позвать переводчика! Человека с плетью сюда! — крикнул Писарро стоявшим поблизости солдатам.
Рамирес не двинулся с места.
— Ваша милость! Я не потерплю, чтобы ее били!
Писарро удивленно поднял брови. Потом расхохотался и воскликнул:
— Карамба! А если я велю повесить ее за волосы?
Пламя костра ярко освещало лицо Рамиреса. Рядом с приземистым, коренастым генералом он выглядел великаном.
Орельяна подошел к Писарро и положил ему руку на плечо.
— Девчонка все равно ничего не скажет или наврет с три короба. По-моему, надо оставить ее под присмотром лейтенанта, пока она не заговорит сама. Да и у нас будет заложник, если дело дойдет до боя.
— Хорошо, — согласился наконец Писарро. — Но если она сбежит, лейтенант, вы поплатитесь головой!
Ночь испанцы провели на окутанной клубами дыма и освещенной пламенем пожара площади поселка, сняв шлемы, расстегнув кожаные камзолы и поглядывая время от времени на кроваво-красное небо. Забрезживший рассвет застал их среди груд золы и пепла, развеваемых ветром; то здесь, то там у края пожарища лежали скрюченные тела убитых.
Проклиная все на свете, воины надели нагрудники, подобрали свое оружие, щиты и стали подгонять измученных индейцев, с неохотой взваливавших на себя поклажу. Наконец отряд длинной цепочкой снова потянулся сквозь девственный лес. Впереди шла группа индейцев, прорубавших проход в зарослях. Вдруг один из них уронил топор, схватился за горло и рухнул на землю. Его подняли и увидели длинную оперенную стрелу, глубоко вонзившуюся ему в шею.
Лес словно ожил, вокруг испанцев гулко затрубили рога, завыли боевые раковины. С хвоста колонны индеец принес известие, что капитан Мурильо, старый соратник Писарро, ранен стрелой в глаз. Загремели выстрелы из аркебуз. Рога и раковины ненадолго замолкли, но потом заревели снова, в кустарнике послышался шорох, и из чащи опять посыпались стрелы.
Испанцы стали поспешно уходить. Рамирес шел вплотную за Туахалой, стараясь прикрыть ее своим щитом. Вечером на привале не досчитались более тридцати индейцев с грузом; капитан Мурильо скончался, у многих солдат, тела которых были защищены доспехами, на лице и руках зияли глубокие раны от стрел.
В течение нескольких последующих недель испанцы почти ежедневно подвергались нападениям. Зажатые на узкой тропе, прорубленной в чаще передовым отрядом индейцев-носильщиков, они были беззащитны против вражеских стрел. Солдат охватил страх и озлобление. Голод, вновь наложивший печать на их лица, не так изнурял людей, как эта вечная угроза смерти. Сам Писарро был на грани отчаяния, и только огромный авторитет, которым Орельяна пользовался среди солдат благодаря своему хладнокровию, спасал отряд от полного разложения.
Рамирес тщетно пытался ободрить Туахалу. Вечерами она сидела подле него на корточках, безразличная ко всему, глухая к его словам, которые переводил Педро, безучастная к непристойным жестам солдат и потоку непонятных для нее грубых острот. Только шпага Рамиреса охраняла девушку. По ночам, силой преодолевая ее сопротивление, он доходил до бешенства, но потом его внезапно охватывало отвращение и он брезгливо отодвигался от нее, как от трупа. Переполнявшие его стыд и слепое раздражение изливались на головы солдат, взглядов которых Туахала, казалось, вообще не замечала. Удивленные и напуганные воины стали держаться от него подальше.
Когда отряд вышел на берег Агуарико и раскинул там лагерь, в живых осталась жалкая кучка индейцев-носильщиков. Удушливо-знойный лес поглотил почти всех стройных бронзовых молодцов, выросших в чистом, не знающем лихорадки воздухе плоскогорья; каждый четвертый солдат был ранен стрелами.
Но непоколебимая уверенность Орельяны вселяла в сердца людей надежду. Вновь вспыхнувшая мысль о возможности обогащения заставляла больных забывать о своих страданиях, а недоверчивых умолкать.
Живя поневоле в одной палатке с Рамиресом, Туахала по-прежнему не отвечала ни на один вопрос. Проходивший однажды мимо палатки предводитель омагуа заметил девушку и остановился как вкопанный. Туахала была одета в белый плащ из шерсти ламы, добытый Рамиресом той страшной ночью в разграбленной деревне. Индеец словно завороженный уставился на красный узор плаща. После долгих расспросов выяснилось, что омагуа враждуют с племенем Туахалы.
С тех пор Рамирес следил, чтобы омагуа не подходили больше к его палатке, и днем завешивал вход одеялом. Часто он сидел с Туахалой наедине. Она не закрывала глаза, не отворачивалась от него и не пыталась сопротивляться, когда он привлекал ее к себе. Но даже прижавшись лбом к ее лбу, он не встречал ее ответного взгляда.
Время от времени больной генерал осведомлялся, удалось ли Рамиресу выведать у пленницы путь в страну золота. Вопросы начали повторяться все чаще. Рамиресу уже приходилось сдерживать глухое раздражение, поднимавшееся в нем, как только посланец Писарро входил в палатку.
Каждое утро, просыпаясь от криков попугаев, он видел Туахалу, сидящую на корточках с закрытым лицом у задней стенки палатки. Однажды он нашел у нее маленький нож, похожий на кинжалы, какие носили некоторые испанцы. Вырвав нож у нее из рук, он даже не подумал, что девушка могла заколоть его во сне.
— Педро! Откуда у нее нож?
Индеец скорчил испуганную гримасу. Рамирес схватил его за плечо.
— Не знаю, ваша милость, — пробормотал Педро.
Рамирес встряхнул его, потом вдруг отпустил и тихо сказал:
— Смотри, если она что-нибудь сделает с собой — сегодня или через месяц, все равно! Слышишь?
Глаза Педро расширились, он кивнул.
— Я тебя убью, понял?
— Да, ваша милость!
На следующее утро Туахала не дотронулась до фруктов, которые пододвинул к ней Рамирес. Это озадачило его. Протянул ей кусок мяса. Девушка не взяла его. Не обратила она внимания и на кокосовый орех, который Педро подал ей, расколов камнем. Он принес чашку с водой и поставил перед Туахалой. Она не стала пить.
— Что с ней, спроси! — не выдержал Рамирес.
Туахала не отвечала.
Он положил мясо ей на колени. Через некоторое время взглянул на нее. Мясо лежало нетронутым.
3
Выросшая перед ним фигура Орельяны заставила Рамиреса очнуться. Он не заметил его приближения, мягкая земля приглушила шаги. Орельяна долго смотрит на смутившегося лейтенанта и наконец спрашивает, показывая на палатку:
— Ну как, заговорила?
Рамирес пожимает плечами. Орельяна продолжает:
— И есть тоже отказывается?
— Да.
Из-за деревьев медленно подходит Андре Дюрант и останавливается, вопросительно глядя на полковника.
— Хм, нужно во что бы то ни стало вырвать у нее сведения, ждать больше нельзя, — требует Орельяна. И, обращаясь к судовому плотнику:
— Как ты думаешь, Дюрант, когда мы спустим бригантину на воду?
— Через неделю — может быть.
— Что это еще за «может быть»?
— Сначала ее надо законопатить и просмолить, ваша милость.
— Ну, так приступайте!
— Хорошо сказать приступайте — а чем смолить, слюной?
Орельяна удивленно поднимает глаза.
— А ведь верно, черт побери, — говорит он в сердцах. — Где же взять смолу?
— Мы уж конопатим ветошью и листьями, — замечает Дюрант. — Да только без смолы все равно пойдем ко дну.
Подумав немного, Орельяна советует Рамиресу:
— Попробуйте разыскать у индейцев что-нибудь похожее на смолу, не то мы застрянем в этом проклятом лесу. И доложите генералу, — добавляет он. — А я пока пойду взгляну, как они там конопатят листьями.
Рамирес идет к ярко-красной палатке Писарро, которую двадцать индейцев тащили сюда из Кито через горы, по непроходимым зарослям, глубоким болотам и затопленным лесам.
В палатке светло: перед входом горят два костра, в которые Мигелито, краснокожий слуга Писарро, днем и ночью подкладывает сучья и сухую стружку. Генерал зябнет. Завернувшись в одеяла, он скорчился на постели из пальмовых листьев. Щеки у него ввалились и обросли густой бородой, лицо стало желтым и морщинистым.
У входа на чурбаке сидит отец Карвахаль, беседуя с генералом. На коленях у него открытый молитвенник, и куском древесного угля он время от времени что-то пишет в нем. Так по утрам он иногда отмечает события, происходящие в лагере.
От жары, стоящей в палатке, лоб святого отца покрылся каплями пота. Ему часто приходится отрываться от своего занятия и вытирать лицо широким рукавом сутаны, с которой он не расстается в лагере.
Рамирес кратко рассказывает, что мешает завершить строительство корабля. Отец Карвахаль отрывается от записей. Писарро изрыгает проклятия. Лейтенант докладывает о поручении Орельяны.
— Да, да, действуйте! — приказывает Писарро. Вместе с Педро Рамирес отправляется к вождю омагуа; тот со своими индейцами сидит у костров между поваленных деревьев, как всегда закутавшись в пестрый плащ из перьев.
Омагуа робко жмутся друг к другу; когда светлоокий белый человек приближается к ним, лица их выражают испуг. Почти все они высокого роста и хорошо сложены, но вот что бросилось в глаза испанцам и по сей день остается для них необъяснимым, — головы индейцев имеют грушевидную форму, словно, начиная от висков, их специально вытягивали.
Рамирес остановился перед вождем.
— Нам нужна смола, объясни ему, Педро.
Педро мнется. Он не знает, как перевести слово «смола». Он колеблется, глубоко вздыхает, откашливается, наконец, начинает что-то пространно втолковывать вождю. Тот подзывает двух своих одноплеменников и некоторое время шепчется с ними. Они исчезают в лесу, направляясь в селение, и вскоре возвращаются. В небольших пузатых глиняных сосудах индейцы приносят яд для наконечников копий, который варят помощники шамана в пещере, далеко от хижин.
— Зачем он мне, — обернулся Рамирес к Педро. — Нам нужна смола — смола или что-нибудь похожее на нее!
Педро снова заводит разговор с вождем. Тот кивает. На этот раз люди возвращаются, неся барбаско — мелко нарезанную траву, которой индейцы посыпают небольшие озерца, остающиеся после разлива рек; трава эта одурманивает рыбу, и ее можно вылавливать голыми руками.
Теперь Рамирес сам делает попытку знаками объяснить вождю, что ему нужно. Индейцы собираются в кучку, перешептываются, посматривая на лейтенанта. Попробуй пойми этих белых людей! Им всегда нужны какие-то странные вещи! Почему они делают то, чего никогда не стал бы делать индеец? Ни один вождь не приказал бы им строить такой корабль — больше, чем в два человеческих роста высотой, длиннее самого большого каноэ! Чего теперь хочет от них этот светлоглазый человек, такой высокий и широкоплечий, что становится страшно при одном взгляде на него.
Рамирес показывает на корабль, складывает ладони Педро лодочкой и начинает равномерно водить по ним рукой сверху вниз, словно мажет невидимой кистью.
Вождь снова кивает. И опять его люди быстро возвращаются. Они протягивают Рамиресу глиняный сосуд, в котором плещется бесцветная жидкость.
— Что это такое?
Вождь что-то объясняет.
— Сок одного растения. Тому, кто выпьет его, открывается будущее, — переводит Педро.
Увидев, что белый человек в отчаянии, вождь через Педро предлагает ему самому обойти хижины омагуа и попробовать найти то, что ему нужно. И вот Рамирес в сопровождении вождя и Педро отправляется в индейскую деревню.
О существовании каучука в Европе впервые узнали в середине XVI века. У индейцев, писали тогда ученые миссионеры из Нового света, есть мячи из совершенно иного материала, чем наши: мячи эти подскакивают, если ударить ими о землю…
«Это загадочное вещество, — говорится в записях одного испанского офицера, — индейцы, добывают из высокого стройного дерева. Каменными ножами они надрезают кору, и оттуда начинает течь густой молочно-белый сок. Сок собирают в скорлупу кокосовых орехов; на воздухе он затвердевает, превращаясь в тягучую желтую массу, которую потом коптят в густом дыму костров, сложенных из пальмовых орехов, пока она не потемнеет».
Этим же веществом индейцы покрывали свои одеяла, и они становились непромокаемыми.
4
Селение состоит из больших прямоугольных хижин, крытых тростником; повсюду бегают голые ребятишки с грушевидными головами, копаются свиньи. У ручья, полукольцом огибающего деревню, Рамирес и Педро встречают нескольких индианок, одетых в короткие рубашки; женщины наливают воду в глиняные кувшины. Головы у них той же странной грушевидной формы. Рамирес, вождь и Педро обходят хижины. Обнаруживают там орехи, завернутую в листья вяленую рыбу, похожие на лопаты инструменты, изготовленные из палок и больших раковин, запасы мяса и плодов, стрелы, копья, каменные ножи, глиняные сосуды и в большом количестве кору, из волокон которой индейцы делают одежду. В одной из хижин заплакал грудной ребенок. Подойдя к примитивной люльке, Рамирес видит, что головка младенца с помощью веревки зажата между короткой дощечкой и задней стенкой колыбели. От удивления Рамирес разводит руками, потом хлопает себя ладонью по лбу и разражается громким хохотом.
— Смотри-ка, Педро! Вот почему у них головы как груши!
И в этой хижине они находят одежду из коры, тут же лежат тяжелые одеяла, покрытые с одной стороны каким-то темным мягким слоем. Рамирес поднимает с земли то одну, то другую вещь, вертит их в руках, потом неуверенным движением снова кладет на место.
— Пошли назад, Педро. Только зря время тратим.
Качая головой, он выпускает из рук тяжелое, только что осмотренное одеяло и выходит вслед за вождем из хижины.
— Спроси-ка его, что это за одеяла.
Педро переговаривается с вождем.
— Они защищают от влаги, — говорит он затем Рамиресу. — В дождливое время в них закутываются, и они не пропускают ни капли воды.
— Ни капли?
В ответ на новые вопросы вождь подтверждает, что сквозь темную мягкую массу, которой покрыты одеяла, не проникает вода. Добывают массу, по его словам, из растительного сока, которому дают загустеть и потом коптят. После этого он быстро затвердевает и защищает от влаги лучше, чем пальмовое волокно или кора. Рамирес останавливается как вкопанный.
— Ведь это как раз то, что мы ищем!
Вождь испуганно смотрит на него.
Рамирес вбегает обратно в хижину, снова ощупывает, осматривает одеяло, нюхает его и ощущает явственный запах гари.
Вождь и Педро тоже возвращаются.
— Воды! — приказывает Рамирес.
Поискав немного, Педро подает ему глиняный сосуд. Рамирес льет воду на одеяло, видит, как капли отскакивают и скатываются на землю, льет еще и опять видит брызги, видит маленькие, прозрачные, как стекло, шарики, прыгающие по материалу. Его рука, которой он держит нижнюю сторону одеяла, остается сухой. Он подает два конца Педро, сам держит противоположные углы и сводит их, так что из одеяла получается мешок, в который он выливает остаток воды. Рывком стянув отверстие, поднимает разбухшее и потяжелевшее одеяло, долго разглядывает его.
— В самом деле — не пропускает!
Рамирес приподнимает узел и руке, медленно поворачивает его во все стороны и удивленно качает головой. Потом вдруг разжимает руку, и одеяло шлепается на землю.
— Спроси его, — обернувшись, резко говорит он Педро, — спроси его, где найти это растение!
Педро снова обменивается с вождем несколькими словами.
— Каучу, — говорит тот.
— Как, как?
— Каучу.
— Жидкое дерево, — переводит Педро.
— Что это? Растение?
— Такое вещество, ваша милость.
— Жидкое дерево? Странно! Расспроси-ка поподробнее о самом растении.
Вождь знаками приглашает Рамиреса следовать за ним. Он ведет их в нижнюю часть поселка, к одиноко стоящей хижине, из которой навстречу гостям выходит тощий индеец. Его тело увешано чучелами птиц, деревяшками и перьями.
— Великий колдун! — тихо поясняет Педро.
Вождь начинает шепотом уговаривать худощавого индейца, потом поворачивается, показывает на Рамиреса и делает какие-то жесты. Шаман мрачно смотрит на белого человека и отвечает вождю вполголоса. Возмущенно трясет костлявыми руками. Топает ногой.
Наконец вождь подзывает своих спутников. Они проходят с ним и за шаманом по берегу ручья и приближаются к дереву с желто-зелеными цветами и продолговатыми, как у каштана, листьями. Таких деревьев вблизи поселка растет довольно много. Кора у них тонкая и гладкая, светло-серого цвета, отчетливо выделяющаяся на фоне обычного леса.
Вождь проводит ребром ладони наискось по стволу и показывает на Рамиреса.
— Что ему нужно?
— Ваша милость должны надрезать кору ножом, — приходит на помощь Педро.
Рамирес вытаскивает кинжал и вонзает его в кору. Из надреза начинает течь белый липкий сок. Рамирес прикладывает палец к насечке, отнимает его и замечает, что липкий слой быстро застывает на нем.
— Так это и есть то самое вещество?
И поднимает палец. Вождь кивает: да, каучу. Потом показывает на свежую рану на стволе дерева, из которой беспрерывно медленно сочатся тяжелые блестящие капли.
Рамирес подходит ко второму дереву и опять надрезает кору.
Широко открытыми глазами шаман следит за движениями белого человека. Рамирес снова обращается к вождю.
— Надо насечь и эти деревья!
— Все?
Вождь явно испуган.
— Ведь некоторые деревья охраняет злой дух!
— Все равно!
Опять вождь перешептывается с шаманом. У того искажается лицо.
— Туахала, — громко произносит вождь.
Рамирес ошеломленно взглядывает на него.
Педро переводит:
— Сыны племени омагуа согласны доставить белым людям столько каучу, сколько им понадобится для постройки крылатого каноэ, если белые люди отдадут им дочь чужого вождя…
Рамирес делает резкое движение.
— Что вам от нее нужно?
Молчание.
— Ну?
Педро беспомощно качает головой.
— Вы ее не получите! — заявляет Рамирес.
Он быстро отворачивается, подавляя вспышку гнева.
Вождь просит перевести:
— Мы приносили белым людям мясо. Мы строили им хижины из ветвей и клали листья на их раны. Камыш, который мы сплетали для вас, резал руки наших женщин…
— Довольно!
Рамирес хватает Педро за руку и уводит за собой, не обращая внимания на испуганное бормотание переводчика. Спотыкаясь, большими шагами они чуть не бегут к хижине, в которой по-прежнему кричит ребенок. Рамирес врывается в нее и с хриплым смехом тотчас выскакивает обратно; бросив взгляд на опушку леса, где у высоких деревьев со светлыми стволами стоит шаман и, резко жестикулируя, что-то говорит вождю, лейтенант подталкивает Педро вперед, к зарослям.
5
Придя в лагерь, они замечают толпу испанцев, тесно окружившую нескольких индейцев — низкорослых, щуплых людей с длинными, свисающими на спину черными волосами, с робким, беспокойным взглядом, — на которых нет ничего, кроме набедренных повязок. Орельяна расспрашивает их с помощью переводчика. Рамирес проталкивается сквозь толпу, знаком приглашая Педро идти за ним. От переводчика, с трудом улавливающего отрывистые, бессвязные слова пришельцев, испанцы узнают, что эти низкорослые люди принадлежат к племени маку, которое бродит по лесам с луками и стрелами и обычно не живет на одном месте. Хижин они не знают, от ветра и дождя укрываются за высокими щитами из коры деревьев. То тут, то там появляются они среди диких зарослей и скрываются бегством, как только завидят людей… Лейтенант Филипп в сопровождении солдат, вооруженных аркебузами, и отряда индейцев отправился утром на охоту. В лесу, недалеко от источника, один из стрелков заметил индейцев маку; лейтенант послал вслед за ними своих следопытов, которым после долгой погони удалось захватить в чаще несколько человек.
Орельяна показывает лесным людям маленький золотой крестик и велит переводчику спросить, где находится страна Эльдорадо. Выражение испуга на лицах маку усиливается. Один из них показывает на восток. Орельяна повторяет вопрос. И опять маку показывает на восток.
Испанцы возбужденно переговариваются. Подтверждаются сведения, полученные от омагуа. Орельяна приказывает отпустить индейцев маку на свободу. Сомкнувшееся вокруг них кольцо испанцев медленно разжимается. Несколько мгновений — и низкорослые люди скрываются в зарослях.
Рамирес подходит к Орельяне и докладывает об открытии, сделанном им в деревне омагуа.
— И что же, оно действительно не пропускает воды? — спрашивает Орельяна, показывая на одеяло, которое Рамирес захватил из хижины.
— Ни единой капли!
Лицо Орельяны проясняется.
— А то ведь все могло пойти насмарку, — замечает он. — Идем, лейтенант!
И они направляются к палатке Писарро.
Говорят, что какой-то старый индеец однажды рассказал губернатору небольшого городка Латакунги о живущем далеко в горах народе, который якобы при завершении церемонии посвящения в цари бросает в озеро жертвенные чаши, наполненные драгоценными камнями, и осыпает нового повелителя золотой пылью. Дно озера, по словам индейца, сплошь усеяно сокровищами, но еще больше скрыто их в храмах и во дворцах этого народа.
О том, что ему удалось узнать, губернатор Латакунги сообщил лишь нескольким своим приближенным. В глубокой тайне был снаряжен отряд, с которым он через несколько месяцев собирался выступить в леса, на поиски озера, на берегах которого царствовал «el dorado» — «позолоченный».
Весть эта стала быстро распространяться; об Эльдорадо, стране золота, как ее стали называть, солдаты говорили по вечерам, сидя у костров, индейцы шептали это слово друг другу, захмелевшие офицеры в кабаках города Кито вполголоса рассказывали о стране золота своим товарищам, и даже королевские наместники, покрепче заперев двери, жадно выпытывали сведения о ней.
Куда бы ни доносилось это известие, оно везде давало богатейшую пищу людской фантазии. И вот уж не один наместник его величества последовал примеру своего соотечественника из Латакунги; многие стали набирать солдат, закупать лошадей и оружие и поспешно запасаться у индейцев продовольствием, чтобы первыми двинуться в поход к далекой стране золота. Это были люди, некогда выпущенные из застенков Барселоны и Мадрида и посланные завоевывать новые земли для испанской короны, это были люди, помогавшие разгромить государство инков, сражавшиеся потом с бандами мятежника Альмагро и теперь не желавшие довольствоваться своей долей захваченных сокровищ, — люди, которые рвались к новым приключениям и новому богатству.
Одним из таких людей был Гонсало Писарро.
6
Генерал приподнимается на своем ложе, взгляд его прикован к губам Орельяны, который рассказывает о том, что сообщили маку, Писарро ловит каждое его слово.
— Наконец-то! — хрипло произносит он.
— Да, это добрая весть, — бросает Орельяна. — Только мало было бы от нее толку, если бы не…
Он показывает на Рамиреса. Генерал провожает его жест взглядом.
— Хотите о чем-то доложить, лейтенант?
— Так точно, ваша милость.
Отец Карвахаль опять сидит на чурбаке у входа, склонившись над своим молитвенником. Он поднимает голову и прислушивается к словам Рамиреса.
Писарро недоверчиво переспрашивает:
— Так, значит, это не смола?
Рамирес подзывает Педро. Тот при всех растягивает одеяло и наливает в него воду. Все словно зачарованные не сводят глаз с диковинного материала, провисшего под тяжестью воды.
— Замечательно! — нарушает молчание Орельяна.
Писарро с облегчением вздыхает.
— Да, настоящее открытие!
И он рассыпается в похвалах и изъявлениях благодарности. Рамирес перебивает его.
— А как быть, ваша милость, если краснокожие не подпустят нас к деревьям?
Писарро разражается хохотом.
— Вождь требует, чтобы ему выдали пленную.
— Что?! Да я велю высечь мерзавца! — Но тут вмешивается Орельяна.
— Зачем спорить, Гонсало! Эта индейская девка все равно молчит как рыба.
— Гм!
— И не ест ни крошки. Ей одна дорога — в могилу.
— В самом деле?
Он задумывается.
— Ну что ж, пусть забирают ее!
Писарро кряхтит и пытается встать со своего ложа.
Тут его взгляд снова падает на Рамиреса.
— Чем вы недовольны, лейтенант? Жаль своей краснокожей милашки, а?
Рамирес молчит.
— Ну скажите, чего вы так носитесь с этой девкой?
Рамирес вздрагивает, резко поднимает голову.
— Это я ее захватил!
— Ну и что же?
— Она моя!
— Вы не останетесь внакладе.
— Эти краснокожие не имеют никаких прав на нее!
— И все равно они ее получат.
На минуту воцаряется молчание. Потом Рамирес твердо произносит:
— Я не отдам ее!
У Писарро на лбу вздувается жила.
— Вот что, — говорит он жестко. — У моего брата в отряде был непокорный офицер. Знаете, как с ним поступили?
Молчание.
— Утопили в первой попавшейся речке!
Лицо Рамиреса наливается кровью. Он резко поворачивается и выскакивает из палатки. Позади слышится голос генерала:
— Орельяна! Проследи, чтобы с деревьями ничего не случилось! Пошли туда людей или лучше сходи сам!
Орельяна выходит и догоняет Рамиреса.
— Какая вас муха укусила, лейтенант? Черт возьми, вечно вы злите генерала своей индианкой! Тогда, в деревне, я стал на вашу сторону, но теперь иное дело! Ведь мы уже знаем дорогу! Вы сами нашли этот сок! Карамба! Зачем же нам ввязываться в драку с краснокожими? Только они и могут приготовить этот сок, ведь ни вы, ни я и никто другой из наших понятия не имеет, как это делается.
Рамирес медленно приближается к своей палатке. Отдергивает полог, прикрывающий вход, и застывает на месте, вглядываясь в глубину помещения. Там на земле лежит Туахала. Прыжок — и он нагибается над распростертой девушкой. Переворачивает ее, видит странный блеск неестественно расширенных глаз. Окликает ее, хватает одеяла со своей постели. Чувствует на своей руке горячее дыхание Туахалы. Она вскрикивает, отбивается, отталкивает одеяло. Стройное тело девушки изгибается дугой, когда он пытается успокоить ее. Рамирес силой укладывает ее на постель, и тут она вдруг сникает, грудь ее тяжело ходит, дыхание становится прерывистым.
Рамиресу приходится несколько раз громко звать Педро, прежде чем тот, отодвинув полог, входит в палатку. Увидев Туахалу, он пугается.
— Это дурная болезнь, господин!
Рамирес смотрит на него. Переводит взгляд на Туахалу, потом опять на Педро. Тот выпаливает:
— Пойду поищу его. Оно поможет!
— Ты знаешь лекарство?
— Есть такое дерево. В коре его волшебная сила, она изгоняет злых духов…
Вскоре он возвращается с кусками красноватой коры и охапкой хвороста. Бросает все на землю, вытаскивает железный котел, в котором обычно варит мясо для Рамиреса, снова уходит и через некоторое время приносит в котле воды. Убегает в третий раз — на поляну за огнем. Кладет пылающую головешку между камнями перед входом в палатку, накладывает сверху хворосту, раздувает костер, пока он не разгорается ярким пламенем, и ставит котел на камни.
— Ваша милость!
Лишь на вторичный оклик Рамирес поднимает голову.
— Ну что? Поможет твоя кора?
— Лихорадка пройдет, ваша милость, но Туахала все равно умрет этой ночью.
— Что ты там еще городишь?
— Генерал только что послал солдат и индейцев в деревню. Они будут надрезать деревья с желтыми цветками. Они скажут вождю, что белый начальник согласен отдать ему пленную.
— Ты сам видел, как они пошли туда?
Педро молча кивает. Глаза его широко раскрыты, в них светится ужас. Он говорит:
— Зуме Топана ждет жертвы.
— Кто?
— Могучий лесной дух, господин!
— Чепуха!
Педро шепчет:
— Об этом нельзя говорить вслух. Он все слышит, он может сжечь человеку сердце.
— Да ты рехнулся!
— Омагуа прогневали его. Теперь одноглазый будет метать гром! Ему нужна жертва!
Рамирес все еще ничего не понимает. Тогда Педро тихо произносит:
— Туахала…
Рамирес одним прыжком оказывается подле него.
— Врешь!
Педро отшатывается.
— Негодяй!
Бедняга вырывается от Рамиреса, отползает в угол палатки и закрывает лицо руками.
Рамирес выскакивает и несется к палатке генерала.
Разгневанный Писарро отмахивается от него.
— И вы верите в этих духов! Вы становитесь посмешищем, лейтенант!
— Но ведь индеец не лжет!
— Так, значит, он сошел с ума!
— Ваша милость!
— Молчать! — кричит разъяренный генерал. Рамирес плетется обратно.
В палатке долго царит тишина. На просеке звенят топоры, в лесу кричат обезьяны, с ложа, выстланного мхом, доносятся стоны больной.
Педро собирает кусочки коры и бросает их в котел; они начинают танцевать на воде, словно лодки, попавшие в водоворот. Через некоторое время Педро зачерпывает ковшом немного бурлящей жидкости. Рамирес помогает приподнять Туахалу. С трудом, поминутно останавливаясь, она маленькими глотками пьет отвар. Наконец чаша пуста. Рамирес опускает девушку на постель и обращается к Педро.
— Они хотят убить ее?
— Да, ваша милость.
Рамирес машет рукой.
— Ступай.
Он опускается на землю возле ложа Туахалы. Ее глаза закрыты. Рамирес сидит, словно оцепенев.
Перед его взором проходит вся жизнь. Он видит небольшой замок в Эстремадуре, где он провел детство, видит братьев и сестер — веселых черноглазых сорванцов, своим смехом оглашавших сумрачные переходы здания, и мать, статную женщину с милым, добрым лицом. Ему чудится вой ветра, проносившегося ранней осенью над пустынными плоскогорьями и глубокими ущельями. И в эту осень отец, охотясь, упал с коня. Друзья привезли его вечером в замок, сняли недвижное тело с седла, пронесли по каменным ступеням в комнату и уложили на жесткую постель.
Через несколько дней он умер.
Когда настало лето и солнце снова раскалило каменистые тропы, Рамирес — еще подросток, но уже глава семьи — сел на лошадь отца и пустился вскачь по горам и долам; пил холодную, как лед, ключевую воду, гонялся за дикими козами, взбираясь на неприступные вершины; его звонкому голосу вторило эхо вечерних долин, буйный ветер трепал его волосы.
Шли годы; однажды он встретил в горах человека, приехавшего из города Трухильо, чтобы набрать смельчаков, готовых плыть с ним за море в легендарный «Новый свет». Юноша уже немало слышал о нем и об открывшем его Христофоре Колумбе. Не минуло еще и сорока лет, как Христофор на трех ветхих судах, презрев бури и зной, отправился через великое неизведанное море-океан и после бесконечного плавания высадился на дальних берегах. По всей стране шла молва об отважных походах завоевателя Эрнандо Кортеса! Вечерами Рамирес часто сидел высоко в горах на каком-нибудь камне, устремив взгляд туда, где за долинами и ущельями раскинулось море, и мечтал о приключениях и геройских подвигах.
И вот он оказался с глазу на глаз с приезжим. Наступила ночь, небольшой костер, у которого они сидели, озарял своим пламенем скалы и высохшие, голые кусты. Гость рассказывал о диких людях с красной кожей, которые стреляют отравленными стрелами, о храмах, о чужих городах, изобилующих золотом, о золоте, скрытом в непроходимых лесах, в темных горных пещерах и на берегах больших рек.
Этот гость был Франсиско Орельяна.
И Рамирес пошел за ним. А через восемь месяцев он и его земляки из Кастилии и Андалузии под началом Орельяны на шести кораблях вышли к далекому Перу. Там их ждал Франсиско Писарро с кучкой отважных искателей приключений. Новички должны были влиться в эту «армию».
В пути Рамирес подружился с сыном каталонского купца Хуаном Таскано, который тоже убежал из дому в поисках приключений. В свободное время одни играли в кости на золото, которое надеялись добыть в чужом краю, другие пьянствовали или дрались, а Рамирес и Таскано уединялись на верхней палубе, мечтали о подвигах, которые они совершат, и следили за полетом быстрокрылых белых чаек, круживших над судами.
И вот однажды, через несколько месяцев плавания, перед ними в туманной дали из воды показалась темная полоска. С мачты раздался крик марсового, и все бросились к правому борту. Корабли находились в Дарьенском заливе, а видневшаяся вдали полоса и была берегом долгожданной земли.
С какими надеждами ступил Рамирес на этот берег! Как забилось его сердце, когда он впервые увидел Франсиско Писарро, его диких воинов, опаленных южным солнцем, и краснокожих людей, населявших эту землю! А как он был потрясен, когда их отряд однажды утром пошел в один из тех огромных городов-храмов, о которых ему рассказывал Орельяна! Но все, что произошло потом… Почему Писарро приказал стрелять в туземцев? Почему испанцы набросились на индейцев, словно шайка озверевших разбойников? Они врывались в храмы, сбрасывали с постаментов каменные изваяния, сдирали со стен золотые украшения и драгоценные камни, опустошали жертвенники и поджигали храмы! Город утопал в крови и пламени. Лица испанцев почернели от порохового дыма. Атауальпа, верховный инка, был взят в плен. Гуалимер, его дочь, Писарро взял себе в наложницы. Триста священных дев испанцы с хохотом и бранью уволокли в лес, а индейских жрецов подвергли пыткам.
А золото?
Рамирес тяжело вздыхает. Его друг Таскано, который добыл в каком-то храме золотую статуэтку чудесной работы величиной с палец и не бросил ее после боя в общую кучу трофеев, был удавлен по приказу Писарро. Та же участь постигла и верховного инка, хотя он уже почти выполнил условие Писарро, обещавшего даровать ему свободу, если помещение храма, в котором инка находился, будет наполнено золотом на высоту меча, поднятого воином.
Писарро не оставил в покое и членов его семьи, он отнял у них последнее имущество и велел перебить всех, кроме Гуалимер. Рамирес видел собственными глазами, как два солдата убили старика из знатного рода, чтобы удобнее было сорвать с него золотые украшения, как они поссорились из-за этих побрякушек и, выхватив мечи, бросились друг на друга.
Индейцы не раз поднимались против своих поработителей. Диего Альмагро, собрав недовольных испанцев, пошел против Писарро. Черная почва джунглей пропиталась кровью краснокожих и белых людей. А потом среди испанцев пронесся слух об Эльдорадо! Рамирес в погоне за необычайными приключениями, которые сулила эта легендарная страна, вторично поддался на уговоры Орельяны, стал его адъютантом и пошел за ним, пошел за Гонсало Писарро, и снова жажда золота ослепляла людей, и снова лилась кровь.
А он сам?
Рамирес сидит, застыв, как статуя.
Разве он сам не убивал?
7
Педро так тихо вошел в палатку, что Рамирес не заметил его появления.
— Белый генерал велел, чтобы ваша милость пришли к нему…
На какое-то мгновение Рамирес встречается с испуганным взглядом слуги. Но тут вход в палатку закрывают чьи-то лица. За спиной у Педро вырастают несколько индейцев омагуа, и среди них разукрашенный перьями шаман. Рамирес вскакивает на ноги и выходит навстречу индейцам. Они пятятся назад. Лишь шаман несколько секунд выдерживает взгляд лейтенанта, но потом и он опускает глаза.
Рамирес медленно возвращается в палатку. Нащупывая под камзолом кинжал, он приближается к Туахале. Всматривается в ее лицо, с которого постепенно схлынул болезненный жар, в ее спокойные, не искаженные болью черты, глядит на влажную бронзовую шею, где бьется синяя жилка.
Не отрывая от Туахалы взгляда, он наклоняется над ней.
Индейцы, стоящие перед палаткой, слышат испуганное восклицание Педро. Через несколько мгновений Рамирес выходит. Лицо его бело, как мел. Он проходит мимо омагуа, не замечая их. Останавливается на краю прогалины. Садится на пень срубленного дерева.
Он не видит, что некоторое время спустя омагуа нерешительно входят в палатку, не видит, что вскоре они выходят оттуда вместе с Педро, неся что-то завернутое в одеяло, что шаман пристально смотрит на Рамиреса, прежде чем последовать за своими единоплеменниками, скрывшимися в зарослях вместе со своей ношей.
Вечером лейтенант Филипп возвращается с отрядом солдат из деревни омагуа и докладывает генералу, что индейцы надрезали много деревьев, содержащих странный белый сок, что к стволам прикрепили скорлупу кокосовых орехов и глиняные сосуды и собирают в них сок, который уже обильно течет из надрезов. Рамирес продолжает сидеть на пне у края прогалины.
Вокруг него вьются мириады москитов и светляков, в кустарнике слышится треск, над лагерем, освещенным кострами, задевая верхушки деревьев, тяжело пролетает ночная птица.
Каучук оказался прекрасным заменителем смолы. Над огнем он становился густым, вязким, клейким и отлично шел в дело. Вскоре бригантину спустили на воду. В начале декабря 1541 года Писарро дал ей имя «Виктория». Лагерь свернули, все оружие, припасы и больных погрузили на корабль; авангард Орельяны был назначен его постоянной командой.
Понадобилось восемь рейсов, чтобы переправить все войско через Агуарико, а затем судно поплыло вниз по течению, имея на борту нескольких омагуа, которые вызвались сопровождать белых, людей в походе через неведомые земли и служить им лоцманами и гребцами. Основная же масса войска, не обремененная более грузами, двигалась вдоль берега реки.
И испанцы выбились из сил, продираясь сквозь заросли и пересекая топи. Вскоре был болен уже каждый второй солдат. Писарро созвал офицеров на совещание, и было решено, что Орельяна со своими людьми пойдет на корабле дальше по течению до реки Курарай, текущей через джунгли на юго-восток и впадающей в Напо; на берегах Курарая, по словам индейцев омагуа, были расположены большие селения. Орельяне поручили раздобыть в этих селениях как можно больше продовольствия и немедленно возвращаться назад. Писарро же намеревался разбить со своим войском новый лагерь, раздать людям остатки провианта и ожидать Орельяну.
Больных перенесли с корабля обратно на берег. Корабельный плотник Андре Дюрант и отец Карвахаль, которые тоже находились на борту, еще раз проверили снасти и рулевое управление.
И наконец — утром 25 декабря 1540 года — Орельяна и его отряд отправились в плавание, в котором им суждено было открыть величайшую из всех рек мира.