В то утро долго не рассветало. Время будто остановилось, и земля не сдвинулась за ночь с места. Холодная, непроницаемая, прогорклая тьма, как застывшая каша-размазня, облепила восточный край неба. Рассвет пригнулся под бременем ночи, упираясь ногами в землю и расправив плечи, как человек, толкающий тяжелый фургон.
Но люди чтили Время. В оконцах, забитых фанерой, затянутых мешковиной, заткнутых от стужи старым барахлом, задернутых жалкими занавесками, будто волшебные фонари, зажглись огоньки. Черное небо придавило поселок, но постепенно ночь отступала и под тонкой мглой, как за дымовой завесой, расползался рассвет.
Прачка встала затемно, сварила кофе. Сидя спросонок на убогой кровати под картонным потолком, она пила кофе, а утро прикасалось ледяными безжизненными пальцами к ее большим уютным бедрам, еще хранившим тепло постели. Сегодня ей предстоит обстирать четыре дома, огромный узел грязного белья валялся на полу. Надо бы взяться за стирку пораньше.
В другом конце поселка кто-то прогрохотал палкой по изгороди из гофрированного железа.
На задворках лачуг Рассыльный возился впотьмах с велосипедом, проверяя, не спустили ли шины за ночь. Он обжег пальцы догоревшей спичкой и смачно выругался сквозь зубы.
Из домов доносились звуки неохотно пробуждавшейся жизни, обитатели готовились к новому трудовому дню.
Юноши в лохмотьях и разнообразных шляпах, кепках и заношенных шлемах «балаклава» ходили по улицам от дома к дому, передавая слово.
Уголовник выглянул из-за угла покосившейся хибары, потом стремглав пересек темную мостовую. Мало радости столкнуться с мужем, возвращающимся с ночной смены. Бери, что плохо лежит, но не ищи на свою голову неприятностей. Он юркнул в сумрачные объятия проулка. Долгая преступная жизнь закалила его цинизм. Он думал теперь о завтраке и пиве, а о женщине уже позабыл. Тихо, как кот по песку, он скользнул мимо развалюхи, где спала Девочка.
Девочка заворочалась во сне. Ей приснилось, что сегодня можно не ходить в крошечную, в одну комнату, школу, где весь день ученики сидят на полу. Она видела себя на красавце пароходе, из трубы валит дым, они плывут к сливочному горизонту — все как на картинке в книге. Ее родители, спавшие на единственной в доме кровати. стягивали с себя тряпье, заменявшее одеяла, ворчливо сетуя, что приходится вставать в такую рань.
Поселок огибала немощеная дорога, ведущая к приподнятому, как дамба, шоссе. Его черная широкая лента раскручивалась в направлении труб Стального города. За немощеной дорогой лежало голое, вытоптанное поле, а на краю его стоял полицейский участок.
В участке всю ночь горели огни. Сержант заступил на дежурство в четыре утра и теперь, сидя за столом, потягивал кофе из фляги. Его дряблое, морщинистое лицо походило на эластичную маску, небрежно натянутую на шляпную болванку. У него были глаза неопределенного серого цвета, будто капли мутной воды, и большие розовые руки. В нем чувствовалась военная выправка: опрятен, подтянут. Он скорее походил на генерала, нежели на сержанта. Он сам знал это. Таким он и видел себя в мечтах.
Судя по записям в журнале, ночь прошла без особых происшествий. Можно рассчитывать, что и днем все будет хорошо. И все же сержанта одолевало смутное беспокойство, вызванное настойчивыми слухами, ползущими из поселка. Кто-то подбивал черное население страны бойкотировать законы; проклятые кафры собираются сжечь свои пропуска. Правительство готовило в этой связи специальное заявление; черные якобы замышляют налет на белые кварталы и поголовную резню. Этого нужно ждать со дня на день: сегодня, завтра на следующей неделе, через месяц — никто не знает наверняка. Слухи, слухи, один невероятнее другого.
Около семи в участок вернулись первые ночные патрули. Черные полицейские расписались в журнале и пошли к своим шкафчикам, расстегивая на ходу шинели. Сержант полистал их записные книжки, покрытые ужасными каракулями.
— Что тут у тебя про стены? — раздраженно спросил он на африкаанс — белые полицейские не признают другого языка.
— Снова лозунги на стенах, начальник, — ответил полисмен.
— Опять? Проклятые ублюдки, агитаторы!
— Говорят, что сегодня они побросают пропуска, — добавил сиплым голосом второй полисмен.
— Сегодня?! Кто это «они»?
— Народ!
— Мало того, начальник, — сказал первый полисмен, — они не только побросают пропуска, но и не выйдут на работу.
Сержант озабоченно нахмурился. На секунду ему пришло в голову, что такие дела находятся вне компетенции полиции и он не должен ввязываться. Но он тут же расстался с этой мыслишкой ради другой: «Ты — генерал, командующий, тебе предстоит сражение». И сразу отлегло от сердца. Возвращались бы скорее белые патрульные. На их сообщения можно положиться.
Зазвонил телефон, сержант вздрогнул и судорожно вцепился в трубку. Потом, кое-как совладав с волнением, поднес ее к русым усам. Звонили из центрального полицейского участка. В город не прибыли рабочие из поселка. Ходят слухи, будто стачка начнется сегодня. Так это или не так? Другим участкам тоже поручено докопаться до истины.
— Одну минуту, — сказал сержант в трубку и повернулся к констеблям, болтавшим в уголке.
— Эй вы, тупицы, звонят из города — черные не вышли на работу.
— Как же, сержант, — ответил полисмен с низким голосом, — мы сами видели…
— Звонит босс из города — на фабриках ни души.
— Некоторые все же поехали, начальник.
— Некоторые? — свирепо переспросил сержант. — А что же остальные, дома сидят?
— Трудно сказать, — промямлил другой полисмен, — одни едут, другие не едут.
Сержант чертыхнулся, повертел телефонную трубку, потом буркнул в нее:
— Я наведу справки и позвоню вам.
Резко бросив трубку на рычажки, он накинулся на черных полисменов:
— Отравляйтесь на автобусную остановку!
Один из констеблей, нахмурясь, побрел мимо стола дежурного к выходу.
«Теперь не до шуток, — думал сержант, — пора всерьез приниматься за дело».
Держась за морщинистый, отвисший подбородок, он подошел к карте поселка на стене. При виде карты он испытал удовольствие, как бы сразу вырос в собственных глазах. Имея карту, можно заняться дислокацией рот, развертыванием командных и наблюдательных пунктов. Жаль, что нет булавок с цветными флажками. Но тут полет его фантазии прервал скрежет тормозов. В распахнутую дверь он увидел запыленный патрульный автомобиль и выскакивающих из него белых констеблей.
Солнечные лучи, пробившись сквозь мглу, осветили пустырь. Вдали можно было различить вражеский стан: полуразвалившиеся коттеджи вперемежку с ветхими лачугами; покосившаяся общественная уборная; осел, щиплющий траву около свалки.
В поселке передавалось из уст в уста, что сегодня и есть тот день, когда надо разделаться с пропусками, отнести к полицейскому участку и побросать их там. Весть эта вызывала и страх, и растерянность. Разве не шла речь о будущем месяце? Нет, все произойдет сегодня. Вам виднее; мы готовы, только почему вдруг изменили дату? Долой пропуска! Все к полицейскому участку! Сегодня белое правительство огласит специальное заявление. От кого исходит призыв к народу? От соперничающей организации или от признанных руководителей? А вдруг это провокация?
Одни, как обычно поехали на работу, другие же остались дома, чтобы идти на демонстрацию. Долой пропуска! Все к участку, вернем им ненавистные бумажки!
Утро выдалось теплым, и почти весь поселок высыпал на пустырь. К полудню около участка колыхалась, бурлила, как море в прилив, огромная толпа.
Была здесь и Прачка, отложившая ради такого дела стирку. День обещал быть жарким, и она пришла с пестреньким зонтиком, пряча под ним круглое миловидное лицо.
Были здесь и старики, и дети, не пошедшие в школу; рабочие, не поехавшие в Стальной город, уставшие от драконовских законов, от рабской жизни, от глумления полиции и заносчивости десятников, от штрафов, налогов, вечного безденежья и голодухи. Женщины под зонтиками пели и раскачивались в такт, хихикали девушки, ловя взгляды молодых людей, щеголявших в черных беретах, залатанных штанах и дырявых рубахах.
Решил бастовать и Рассыльный. Он прикатил на хозяйском велосипеде. На металлической табличке, подвешенной к раме, значилось название фирмы.
Были в толпе и другие с велосипедами, все пели песни о ненавистных пропусках. Может показаться странным, но на пустыре царила праздничная атмосфера, и ближайшая лавка, «туземный магазин номер пять», бойко торговала кока-колой и имбирным пивом. Прикатил с тележкой торговец кофе и пирожками. Только небо было стальным и зловещим, несмотря на солнце, и кое-кто предсказывал грозу.
Солнце катилось к западу, народу все прибывало. Люди толкались, переминались с ноги на ногу, то и дело раздавался смех. Стоявшие сзади напирали, вставали на цыпочки и вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что происходит впереди, справляясь друг у друга, нет ли новостей. Но новостей не было. Ждали кого-то из Стального города. Он приедет и выслушает жалобы. «Долой пропуска!», «Долой дурацкие законы!» — скандировали в толпе. Звучали старинные песни сопротивления.
Но вместо «высокого официального лица» на дороге из Стального города показалась колонна легковых машин, грузовики с полицейскими и броневик. Как голодные хищники, взревели сирены, прокладывая автомобилям дорогу в толпе. Им вслед несся свист улюлюканье, «кошачий концерт», хохот. Легковые машины с высшими полицейскими чинами и журналистами въехали во двор участка, обнесенный забором из проволоки. Грузовики и броневик расположились на пустыре посреди толпы. Любопытные облепили броневик, словно экспонат в военном музее.
Сержант понял что допустил оплошность. Дряблое, морщинистое лицо стало похожим на морду старого сторожевого пса. Незачем было звонить в центр и сообщать о толпе, надо было действовать самому. Упущена возможность отличиться. Генерал мог бы без посторонней помощи сдержать врага, а затем обратить его в бегство. У него достаточно людей, автоматов и дубинок, чтобы справиться с этим стадом баранов. А он совершил непростительную ошибку — попросил подмоги. Прибыло начальство, и он отстранен. Кто он такой по сравнению с офицерами — жалкий низший чин!
Около двух часов пополудни был отдан приказ заряжать. Исправно защелкали автоматные и револьверные затворы. Толпа колыхалась, подымая пыль, распевала песни, скандировала лозунги.
Уголовник был тут как тут, в самой давке. Даже в карманах и сумочках бедняков можно поживиться. Он проникал всюду, как масло, в сложный механизм толпы, не замечая путавшихся под ногами детей, улыбаясь незнакомым людям, подмигивая девушкам, расталкивая подростков. Он юркнул мимо Девочки, прибежавшей сюда из любопытства вслед за родителями, ослушавшись их запрета. Девочка ползала между ног, стараясь пролезть вперед, чтобы все увидеть.
Толпа шаталась из стороны в сторону. Сзади все напирали, в ответ неслись незлобивые крики, смех, шутливые мольбы. Стоявших впереди приперли к проволоке, ограждавшей участок. «Забирайте пропуска, они нам не нужны», — раздался чей-то крик. Над толпой взлетели руки, сжатые в кулак, с потрепанными коричневыми книжечками. Пение, скандирование, улюлюканье, смех вспыхнули с новой силой. Жарко припекало солнце, сияя на свинцовом грозовом небе.
И вдруг ни с того ни с сего какой-то полицейский спустил курок. Хлопок выстрела утонул в шуме толпы, пении и смехе. Те, кто стоял рядом, застыли в оторопелом изумлении, из распахнутых глоток вылетел немой вопль. Потом кто-то тонко захныкал, стоявшие спереди повернули головы, толпа качнулась назад. И тут раздался нестройный залп, а за ним беспорядочная пальба. Толпа взорвалась, потрескалась, разлетелась на куски, разбегаясь во все стороны, куда глаза глядят, спотыкаясь, падая, прочь от дымящихся ружей; в широко раскрытых глазах — ужас, растерянность. Кто-то нелепо хихикнул, решив, что это всего лишь предупредительный холостой выстрел. И снова залп, как металлическая барабанная дробь. Стреляли со ступеней участка, с грузовиков, из башни броневика. Бронзовые гильзы, изрыгнув смерть, сверкая падали наземь.
После залпа настала мертвая тишина. Даже не лаяли собаки в поселке. На пустыре, в пыльных проулках, суливших спасение, валялись мертвые и умирающие, как бревна, выброшенные на берег прибоем. Тяжелая, давящая, невыносимая тишина. Потом раздались стоны раненых, призывы о помощи. Те, кто уцелел, ошеломленные и взволнованные, вернулись за мертвыми и искалеченными.
Черный священник склонился над раненым, лежавшим в луже крови; тут же копошился годовалый малыш в перепачканной кровью одежонке.
Полицейские шагали сомкнутым рядом по трупам и раненым, репортеры щелкали фотоаппаратами. Полисмены, стрелявшие из участка, отворачивались друг от друга, глядели на пустырь ничего не выражавшими глазами, только на лицах черных констеблей отразились смущение и стыд. Сержант дозванивался до «скорой помощи» насчет докторов, плазмы и всего, что требуется после тяжелого боя.
Трупы сложили штабелями под горячим солнцем, рядом валялись бутылки из-под прохладительных напитков, растрепанные пропуска, ботинки, порванные зонтики — обломки жизни и смерти. Среди мертвых была и Прачка. Пулеметная очередь, настигнув ее, прошила большие уютные бедра, вспоров артерии. Она скончалась от потери крови, подмяв под себя свой зонтик, лежа рядом с оставленным кем-то автомобилем.
Девочка лежала ничком, и ран не было видно. Ее перевернули на спину, и только тут заметили выходное отверстие от крупнокалиберного патрона в узкой грудке. Личико было спокойным и безмятежным, казалось, будто она спит и видит во сне далекие страны.
Уголовник умирал долго, рыча на тех, кто пытался оказать ему помощь. Жизнь, булькая и пенясь, вырывалась изо рта и аккуратных дырочек в спине, оставленных длинной автоматной очередью.
Рассыльный умер мгновенно, неуклюже распластавшись на опрокинутом велосипеде, осколки позвоночника пронзили его сердце и легкие. Брючный зажим застрял в колесных спицах.
Живые двигались как тени среди мертвых, умирающих, раненых, отыскивая своих близких. Небо хмуро зарокотало и пролилось первыми увесистыми каплями. Ударил гром, как артиллерийская канонада, и на землю хлынул дождь, перемешиваясь с кровью.