10.1. О происхождении экономических отношений и государства

(по В.Р. Дольнику)

Во второй из своих только что опубликованных статей В. Р. Дольник пишет: Обращаясь к нашему вероятному генетическому багажу, мы убеждаемся, что в нем есть наследство, доставшееся нам от прямоходящих стадных обезьян африканской саванны. Что эти программы поведения срабатывают, задавая определенную направленность некоторым сторонам нашего поведения ограничивая возможности свободного выбора. Что слепое или полуслепое следование им приводит к тому, что человек легко реанимирует автократические или геронтократические (олигархия) иерархии, вплоть до весьма обширных, в которых большинство может не знать друг друга в лицо. И что эти структуры легко милитаризируются и ищут повода для вооруженных конфликтов (кому мало уроков прошлого, посмотрите, как распадаются социалистические страны). Понимать это далеко не бесполезно не только для того, чтобы лучше понять историю, современниками и участниками которой мы стали. Главное — это урок на будущее. Осведомленный человек не станет надеяться на спасительность стихийного прихода к власти сильной личности. Он заранее знает, какой «порядок» эта личность наведет. Не может он надеяться и на то, что, авось, все само собой образуется. Ведь он знает, что образуется худший сценарий. Наконец, он не увлечется призывами ни нацистов, ни религиозных фундаменталистов, ни анархистов, ни коммунистов. Ибо первые и вторые откровенно исповедуют жесткую иерархию, построенную на соответствующих инстинктах, а третьи и четвертые неизбежно отдают общество в полную власть тех самых биологических инстинктов, существование которых они столь яро отрицают в теории.

Наше общество, как нас тому учили еще в средней школе, плод длительного самопроизвольного развития производительных сил (орудия и средства производства) и производственных отношений. Каково же происхождение именно этих отношений? Когда и почему они возникли в эволюции нашего вида?

У животных, по В. Р. Дольнику, наблюдаются следующие шесть способов присвоения чужого добра.

1. Грабеж — простейший и самый распространенный способ. Сильный отбирает у слабого, в том числе у собрата по виду.

2. «Добровольные» приношения индивидам, стоящим выше на иерархической лестнице. Эти приношения доминанту от низших особей часто наблюдаются, например, в стаде павианов. Дарят раньше, чем у доминанта появляется намерение отобрать силой, чтобы избежать наказания. Таким образом, это аналог дани или налога.

3. Попрошайничество такое же распространенное явление как и грабеж. Домашние кошки и собаки постоянно демонстрируют эту форму поведения, равно как и многие животные в зоопарке. В природе попрошайничать умеет громадное большинство высших животных: млекопитающих и птиц. Детеныши с помощью особых поз и голосовых сигналов выпрашивают у родителей, а низшие по рангу особи, пользуясь обычно подобными же позами и звуками, клянчат у высших по рангу.

4. Самое настоящее, подобное нашему человеческому, воровство. Низший по рангу крадет у зазевавшегося высшего, стараясь действовать скрытно и быстро. Поймают — достанется на орехи, но не пойман, не вор.

5. Обмен, описанный, например, у врановых птиц и обезьян. К сожалению, уже у животных в ходу при этом унаследованный нами принцип: не обманешь, не продашь. Существует, как ни странно, целый ряд инстинктивных программ обжуливания. Например, один из партнеров предлагает нечто для обмена, извлекши из-за щеки, но в самый последний момент хватает свое заодно с чужим и пускается наутек.

6. Захват самого источника благ, например, плодового дерева или кормушки по праву доминанта и далее их распределение как средство подтверждения своей власти в иерархической группе. Доминанты, собирающие дань или завладевшие источником пищи, делятся ее излишками, которые все равно не в состоянии сожрать, со своими самками, детенышами и теми из особей низшего ранга, которые особенно усердно лизоблюдничают и попрошайничают.

На стаде павианов в вольере ставили эксперименты.

Поставили в вольер несколько (по числу особей) хорошо закрывающихся сундуков. Доминант быстро научился гноить в сундуках излишки пищи и, завладев всеми сундуками, перестал делиться ею с прочими обезьянами.

Поместили в вольер пару автоматов: один при многократных нажатиях рычага выбрасывал жетон; из второго, бросив в него такой жетон, можно было получить порцию пищи. Обезьяны быстро обучились обоим операциям и разделились на две группы по типу поведения. Одни тотчас же проедали свою «зарплату». Другие копили жетоны за щекой и очень экономно их тратили. Однако, доминант, не делавший ни того, ни другого, а просто обиравший остальных, вскоре сообразил, что проще отбирать не пищу, а жетоны. Он копил их у себя за щеками в большом количестве, отбирая у экономных обезьян. В результате, те тоже отказались от трудовых сбережений и начали, точно как мы сейчас, немедленно тратить все ими заработанное.

Археологические изыскания последних десятилетий опровергли былые предположения, будто люди уже сотни тысяч лет тому назад использовали для охоты собак и владели огнем. Период так называемых великих загонных охот длился сравнительно недолго в неолите (порядка 15–12 тыс. лет до нас) и далеко не все группы современного человечества через него прошли в своей истории. До того же люди, слепые в темноте, питались, помимо растительной пищи, главным образом, брошенными тушами, которые быстро растаскивали и поедали, конкурируя с шакалами и прочими пожирателями падали, а также опасаясь хищников, которые в любой момент могли вернуться к своей недоеденной добыче.

Так пишет В. Р. Дольник, очевидно, разделяя упомянутую выше гипотезу трупоядного происхождения человека. Нам эта гипотеза кое в чем кажется неубедительной. В частности, кое-какие уже владевшие огнем неолитические культуры северной Евразии, например, так называемая костенковская, оставили явные свидетельства охоты на крупных млекопитающих, мамонтов и других, вымерших более 20–30 тысяч лет назад, что подтверждено радиоуглеродным методом.

Оставив, впрочем, этот спор специалистам, продолжим излагать гипотезу Дольника. Некоторый избыток материальных благ мог, как он считает, впервые появиться только в растениеводческих культурах, когда они впервые возникли на Ближнем Востоке, в Индии и так далее. Тогда-то по-видимому, и начали создаваться первые государства, исходно не рабовладельческие, а весьма своеобразные: государства-дворцы, государства-закрома. Что это было? Громадное, хорошо укрепленное и охраняемое здание с обширными складскими помещениями и иерархически организованными армиями воинов и чиновников, обирающих местное сельское население, одноязычное с владыками или чужеплеменное, завоеванное.

Во главе стояли, по всей вероятности, военные старшины, группа вождей или номинально наследственный правитель-военачальник. Чиновники занимались учетом и распределением дани, большую часть которой просто бессмысленно гноили в закромах, о чем убедительно свидетельствуют находки археологов.

В некоторых государствах подобного типа, существовавших сравнительно недавно, например, на Крите (около 1,7 тысяч лет до нашей эры), уже имелась письменность. Расшифровка показала: все документы касаются дани, поступающей во дворец, где и сколько взято, сколько и кому распределено. Надо полагать, что дающим дань внушалось: мы собираем ее для вашего же блага, как ваши защитники и наставники.

Поразительно, что такого типа иерархические общества, напоминающие стадо павианов с сундуками, а также нашу командно-иерархическую систему, возникли совершенно независимо друг от друга в разные времена и на разных континентах, включая доколумбовы цивилизации Южной Америки. Следовательно, это не случайный исторический тупик, а закономерно появляющийся начальный этап развития государственности, предшествующий многим рабовладельческим деспотиям.

Человеку свойственно организовываться в иерархические пирамиды, которые в процессе стихийного развития всегда и везде проходят через подобный начальный этап. Это один из бесчисленных примеров процесса самоорганизации, наблюдающихся в природе.

Появление ледяных кристаллов на оконном стекле, развитие многоклеточного организма из оплодотворенной яйцеклетки, рождение галактик, звезд и планетных систем, эволюция иерархических структур в человеческом обществе, органическая эволюция и научно-технический прогресс — все это процессы одного порядка для ученых, занимающихся синергетикой — особой, недавно появившейся наукой о закономерностях процессов самоорганизации (самопроизвольного возникновения упорядоченности из хаоса).

Общество развивается по особым вполне объективным законам, о существовании которых люди прошлого не подозревали и не задумывались. Однако Аристотель уже в IV веке до нашей эры высказал глубокую мысль: Человек — животное политическое. Здесь «политическое» от первичного греческого смысла: «полис» — «город, селение». Иными словами, человек — животное градостроящее.

Где бы люди ни жили, к какой бы расе они ни принадлежали, рано или поздно в процессе исторического развития они начинают создавать села и затем города с их неизбежно возникающими иерархическими структурами. Аисты при аналогичном подходе к их социальному поведению — существа «семейные», сурки и бобры — «колониальные», а муравьи — «общественные» и так далее.

Марксисты предприняли первую в истории человечества попытку взглянуть на экономические отношения как на объект не только научного анализа (что неоднократно предпринимали и до них), но и кардинально переделать их в соответствии с разработанной научной теорией. При этом, однако, не учли (и не могли), что социология в прошлом веке едва достигла младенческого уровня. Медицина пребывала на таком лет триста назад, когда существовало только одно быстродействующее средство от любых болезней: кровопускание, а посему исцеление в те века разумнее уж было поручать природе, компенсаторным процессам в самом организме, нежели врачам.

Нет ничего удивительного в том, что вместо задуманного земного рая Ленин со товарищи смог создать «кровопусканием» только некое подобие древнего государства-дворца с нерадивыми, жуликоватыми чиновниками, распределяющими блага и не заинтересованными в качестве своего труда вороватыми государственными крепостными.

Законы самоорганизации изменить нельзя. Разрушив до основания предшествующую социальную систему, большевики тем самым запустили новый процесс социальной эволюции от исходной точки создания «государства-закрома», то есть командно-административной системы. К чему неизбежно приводят дальнейшее стихийное развитие такого государства — анахронизма в XX веке — мы получили сомнительное удовольствие испытать на собственной шкуре. Можно не сомневаться в том, что любые попытки создать «государство разума» (и не обязательно социалистическое) путем разрушения до основания всех предшествующих властных структур и впредь будут неизбежно вызывать возврат к экономическим отношениям типа: «павианы+сундуки». Выходит, законы истмата сыграли очень злую шутку со своими первооткрывателями.

Все получилось у них точно как в рассказе английского писателя Джеймса Джекобса «Обезьянья лапа». К бедным старикам, супружеской паре, пришел на постой солдат. Платить ему было нечем, но вместо денег он отдал им жутковатый сувенир из Индии: сушеную обезьянью лапу — она, мол, волшебная, загадаете три желания, сбудутся. Старикам позарез нужны были сто фунтов стерлингов. Загадали. Вскоре к ним явились из фирмы, в которой работал их единственный сын. Он погиб по вине фирмы и вот — единовременное пособие, как раз сто фунтов! Вторым желанием стало: пусть сын вернется. Третьим — чтобы он как можно скорее исчез окончательно (слишком уж кошмарным был вернувшийся призрак). К сожалению, второе желание стариков очень уж напоминает нынешние мечты части наших сограждан о воскресении товарища Сталина!

 

10.2. Цикл тирания — олигархия — демократия — снова тирания

(по В.Р. Дольнику)

В истории западной цивилизации громадную роль сыграл исторический пример древнегреческих городов-государств, особенно-древних Афин, где реформаторы Солон (избран архонтом в 594 году до нашей эры) и Клисфен (509–507 годы до нашей эры) ввели в обиход и законодательство новое понятие: гражданин полиса — свободный человек, которого нельзя обратить в рабство за неуплату долгов. Все граждане равны перед законом и наделены равными гражданскими правами, а также обязанностями, за неисполнение которых полагается кара. Часть магистратов (государственных должностей) избираются народным собранием (голосование было открытым). Прочие назначаются жеребьевкой, дабы большинство не во всем диктовало свою волю меньшинству.

Землю отдавали в собственность желающим ее обрабатывать, но наделами, не превышающими возможности одной большой семьи. Их не разрешали дробить. Периодически на народном собрании устраивали «суд черепков» («остраконов»). В большие сосуды граждане бросали черепки с именем человека, подозреваемого во властолюбии (потенциального тирана). Древние греки прекрасно знали: тирана куда легче посадить себе на шею, чем оттуда скинуть. Поэтому ярких и настырных политических деятелей попросту изгоняли из Афин на несколько лет — подвергали остракизму, порой незаслуженно.

В Спарте приблизительно тогда же общественную жизнь реформировал Ликург. Спартанские обычаи и законы после его реформ широко известны: уравниловка в жизни и быту (даже питались вместе, одинаково) и полное подчинение интересов личности интересам государства. Человек — ничто, государство — все! Вся земля разделена на девять тысяч неделимых участков-клеров. На каждом одна семья спартиатов живет за счет труда илотов — государственных рабов. Долг спартиата — непрерывное участие в войнах и военно-спортивных упражнениях, а также государственных делах. Правят номинальные цари (их двое) и совет архонтов (старейшин).

Спарта периода расцвета представляла собой военный лагерь кучки рабовладельцев, постоянно живущих в условиях жестокой казарменной дисциплины и, благодаря тому, управляющихся с превосходящими их по численности и постоянно замышляющими бунт илотами — местным покоренным, иноязычным населением. Торговля, ремесло и искусство считались в Спарте занятиями, недостойными гражданина. Это презрение к производительному труду было свойственно в дальнейшем и римским патрициям.

История вынесла приговор: спартанское общество постепенно расслоилось (подобно нашему социалистическому) и сгнило на корню. Ликурговы законы исчезли вместе с ним. А вот законы Солона, в особенности та их часть, которая касается гражданства, вновь и вновь возрождались в разные века в более или менее преображенном виде. Они явное повлияли на государственное устройство республиканского Рима, законодательство средневековых городов-республик, голландских Генеральных Штатов, швейцарских кантонов и, далее, на все демократические конституции XVIII–XIX веков, начиная с американской «Декларации прав человека и гражданина».

Еще в древнегреческих городах-республиках, однако, подметили: и демократический строй нестабилен. Рано или поздно находится какой-нибудь демагог или военачальник, которому не мытьем так катаньем удается стать тираном, очень часто пожизненным. Тирания сопряжена с кровавыми репрессиями, держится благодаря террору. Поэтому смерть тирана редко ведет к его замене новым тираном.

Собственные его приближенные на злом опыте усваивают: первое, что делают тираны, — это спешат разделаться со своими былыми соратниками. Поэтому, не доверяя друг другу, наследники тирана устанавливают коллективное руководство (олигархию), причем, преимущественно, бездарных стариков. Ведь тираны не терпят вблизи себя маломальски талантливых и молодых людей.

В результате бесталанности и свар олигархической верхушки ее власть недолговечна. Она рушится, разлагается изнутри, уступая место снова демократии.

В демократическом обществе с помощью зычных глоток, завидущих глаз и загребущих рук к кормушкам, оттирая прочих, прорываются демагоги, честолюбивые стратеги и жулики. Так демократия легко может перерасти в «охлократию» («власть худших»). От охлократии до новой тирании или олигархии — уже один шаг.

Три режима более или менее регулярно сменяют друг друга. В период усиления Афин и созданного ими союза городов тиранов в Греции очень часто свергали внешней интервенцией. Однако этому всячески противодействовала Спарта, тоже создавшая свою коалицию и, в конце концов, победившая Афины в Пелепонесской войне.

Разные варианты государственного устройства в античном обществе обстоятельно рассмотрел Платон в своем фундаментальном труде «Государство». Уже он, свидетель разгрома Афин антидемократической Спартой с ее союзниками, не очень-то жаловал демократию, в особенности ее разгул, но все же еще худшего мнения был о тирании. Наилучшим вариантом он считал стабильное рабовладельческое государство, управляемое потомственной аристократией и магистратами, выдвигаемыми через многоступенчатые выборы.

Аристотелю, наставнику Александра Македонского, довелось жить в чуть более позднюю эпоху заката греческой демократии. Поэтому он очень хорошо рассмотрел именно ее слабые стороны. Она виделась ему переходным тупиковым этапом истории. Идеалом же представлялся мощный просвещенный монарх. Как никак, законы престолонаследия, если они скрупулезно соблюдаются (что бывает не часто), избавляют общество от революционных потрясений и гражданских войн.

В те далекие времена демократическое общество, действительно, не могло быть стабильным в большом рабовладельческом государстве с его профессиональной армией. Это ясно видно на примере республиканского Рима с его насквозь пронизанными коррупцией представительными органами и вечными гражданскими смутами.

В.Р. Дольник подчеркивает, что демократия — форма общественных отношений, абсолютно немыслимая (в отличие от тирании и олигархии) у каких-либо существ, не обладающих членораздельной речью. Мало того, это, в отличие от прочих типов государственных структур нечто порожденное отнюдь не стихией самоорганизации, а человеческим интеллектом, подобно гончарному кругу, ветряку или паровой машине.

Выходит, в данном отношении демократия сродни марксистско-ленинской модели социализма. Однако, с одним принципиальным отличием. Изобретение Солона, его предшественников и продолжателей, не в пример социалистической утопии, кое-где выдержало испытание временем.

Современные политологи считают, что особую стабильность демократии нынешнего западного типа придали:

1. Разделение государственной власти на три взаимно автономные ветви: исполнительную, законодательную и судебную.

2. Средства связи и массовой информации («четвертая власть»)

3. Существование, помимо центральной представительной власти, местных также демократически избранных муниципальных властей.

4. Вековой западный опыт парламентаризма, независимого суда, рыночной экономики и профсоюзного движения («пятая власть»).

С кибернетической точки зрения, разные демократически избранные органы власти функционируют в обществе как обратные связи, стабилизирующие его.

 

10.3. Еще немного о причинах нашего краха

Марксистско-ленинская модель, по многим показанным в этой книге причинам, равно как и другим, чисто экономическим, не выдержала испытания временем совершенно не случайно. Крах, некоторые причины которого мы уже обсудили выше (9.7), был абсолютно неизбежен еще и потому, что марксисты не имели ни малейшего понятия о закономерностях процессов самоорганизации (кибернетике, синергетике) и «неисправимых» особенностях психики человека, определяемых его эволюционным происхождением.

У муравьев и термитов, будь они мыслящими существами, вероятно, удалось бы построить социализм и коммунизм. Но для превращения человека в муравья не хватило бы и миллионов лет. Марксисты мечтали построить «государство разума», основанное на высокогуманном принципе: с каждого по способностям, каждому по потребностям

В результате же, они, как уже было сказано, разрушив прежние общественные структуры, вернулись к первобытному варианту «государство-дворец», заведомо обреченному на саморазрушение в современном технологическом обществе. У них получились государственные структуры, которые обирают производителей материальных благ, дабы потом таковые распределять, делая это бестолково и нечестно.

Тем самым основным побудительным мотивом труда на совесть в социалистическом обществе стал страх наказания (внеэкономическое принуждение). Уже это одно сделало необходимыми террор и соответствующий аппарат принуждения. Однако, одним голым насилием нельзя обеспечить должную производительность даже физического труда. Это доказала история еще древних рабовладельческих государств.

Тем паче, то же самое касается труда умственного, творческого, а он был совершенно необходим большевикам для военно-политического противостояния западу. В результате, им уже вскоре после прихода к власти пришлось скрепя сердце отказаться от первоначально задуманной модели строго уравнительного распределения. Этот первый компромисс повлек за собой цепочку других. Сразу же возродилось социальное неравенство в его крайних докапиталистических формах.

Гонка вооружений, конкуренция с западом сделала невозможной полную информационную изоляцию от него. Информационный поток с запада посеял неверие и скепсис в умах. Наше общество окончательно деидеологизировалось уже вскоре после смерти Сталина. Его уцелевшие после ежовщины и прочих чисток наследники поспешили разоблачить «культ» и прекратить массовый террор потому, что очень хотели помереть в своих постелях. Однако, прекращение массового террора устранило единственную реальную преграду для беспредельной коррупции правящей верхушки, этой неизлечимой болезни командно-административных систем. В то же время безумная аграрная политика коммунистов обескрестьянила страну.

Обращение с государственной собственностью как к такой, которую используют как свою, личную, а берегут как чужую, стало нормой поведения советского человека. В сочетании с непрерывно растущими аппетитами военно-промышленного комплекса, раковой опухоли советской экономики, это предопределило дальнейший политико-экономический и идеологический крах.

В то же время трагедия наша в том, что общество созданного у нас распределительного типа плохо поддается переделке. Оно — как глубокая яма: свалиться легко, а выбраться чрезвычайно трудно. Просто «отменить социализм» декретом, к сожалению, невозможно. Скачок сразу в современный «развитой капитализм» западного образца по ряду причин (см. выше) не представляется возможным. Нам, в лучшем случае, предстоит длительный и мучительный процесс полной реорганизации нашей нынешней, все еще полусоциалистической системы.

 

10.4. От двух типов поведения человека к двум типам государственных структур?

Напомним: мы предполагаем, что существует эволюционно-историческая преемственность между двойственностью форм социального поведения у ряда животных и аналогичным явлением у человека. Во всяком случае, сходство, прямо-таки бросается в глаза. И саранча, и лемминги, и крысы, и мы то живем оседло (причем в оседлом состоянии люди, как, например и крысы, проявляют склонность к групповой охране территории и межклональной агрессии), то сбиваемся в большие стаи, которые покидают обжитую территорию в поисках, так сказать, лучшей жизни. Как пишет историк Л. Н. Гумилев: Судьбы народов лесостепной зоны Евразии решали дожди и зеленая трава. («В поисках вымышленного царства», М., Изд-во «Крышников, Комаров и Ко», 1992).

Психология кочевника во многом отличается от психологии оседлого человека, в особенности, во время дальних захватнических походов. Известно, что в таких походах степняки обычно перемещались вместе со стадами коней, верблюдов и так далее. При этом мотивы похода, в какой-то мере были всегда экологические. Так, мечтой воинов Чингисхана и Батыя, кроме простого грабежа, были еще и тучные пастбища. Не даром они по пути безжалостно уничтожали все очаги земледельческой цивилизации. Подобное же, вероятно, происходило и во времена великих переселений. Непримиримая ненависть оседлых земледельцев к их извечным врагам — номадам нашла отражение в священной книге древних иранцев «Авесте» (VII–VI век до нашей эры). В Книге «Иисус Навин» «Ветхого Завета» повествуется о столь же непримиримой ненависти сынов Израилевых, тогда еще кочевников вроде современных бедуинов, к оседлому земледельческому населению Земли Обетованной.

И предали заклятию все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и воинов, и овец, и ослов, все истребили мечом

(«Иисус Навин», Гл. VI, 20)

И взяли его, и поразили его мечом, и царя его, и все города его, И все дышащее, что находилось в нем; никого не оставил, кто уцелел бы, как поступил он и с Еглоном; предал заклятию его и все дышащее, что находилось в нем

(«Иисус Навин», Гл. X, 37).

Характерно, что, помимо людей, истреблялись волы — тягловые животные, необходимые для пахоты, ослы и овцы, но среди убитых тварей не упоминаются лошади и верблюды. Едва ли это случайно. Вероятно, и дома, и оросительные каналы разрушали. Зачем все это было кочевникам, привыкшим питаться «подножным кормом»? Нам, возможно, возразят: в Моисеевых заповедях очень много о волах, кому отвечать, если вол забодает человека, и прочее. «Иисус Навин» написан позже, в другую историческую эпоху. Вероятно, только еще позже, по мере привыкания к оседлой жизни, у израильтян снова появилось земледелие, напрочь забытое в годы скитаний. С ним возникли и новые потребности.

Двойственность форм социального поведения человека отразилась на общественно-политических традициях разных народов, характере создаваемых ими государственных структур, идеологиях и религиях. Многие западные государства с античных времен и до наших дней, кое в чем отличаются от государств Африки, Ближнего Востока и Средней Азии, в особенности же от держав основанных кочевыми народами, а также от древних так называемых восточных деспотий.

В обществах «западного» типа подданный подчинен вышестоящему, потому, что оседло живет на его земле. Понятия подданства, гражданского долга и служения отечеству неотделимы от верности земле, где покоится прах предков и стоят алтари отечественной религии. Вырабатывается почвенническая идеология. Отношения господства и подчинения на всех уровнях базируются на иерархии территориальной собственности. Наиболее наглядно это проявилось в средневековой христианской Европе где издревле жили оседлые земледельцы, смешавшиеся, правда, кое-где с пришлыми кочевниками.

Какой характер носили здесь государственные структуры?

И в античные времена, и в средневековье монарх — крупнейший землевладелец.

В карликовом античном государстве — сперва чисто земледельческом, позже включающем поселения городского типа, полис, — все свободные люди, кроме царя или тирана, имеют меньшие земельные наделы в пределах царства или, позже, города-республики. Эти наделы как бы входят в общую территорию государства. Экспансия города-государства, к примеру, Рима, усложняет иерархию: доминирующий полис подчиняет себе прочие, не лишая их определенных элементов внутренней автономии. На этом же принципе строились и некоторые государства древнего Востока: шумеров, древних китайцев (союз городов Шан), финикийцев и так далее.

В средневековой Европе и Японии иерархия была сложней. Так, в Европе королю подчинялись герцоги и бароны, живущие в пожалованных им или его предками родовых поместьях (феодах) больших и весьма автономных. Ниже рангом — вассалы (ленники) крупных феодалов — рыцари, с меньшими родовыми поместьями. Землю обрабатывали крепостные крестьяне имеющие карликовый надел, причем феодал был обязан защищать их от соседей и мог продать или уступить только вместе с землей.

Такая государственная структура образовалась в результате территориально-иерархического поведения людей, живущих оседло. На ее основе развились позже абсолютные монархии западного типа с родовой аристократией и свободными фермерами или не ахти как угнетенными крепостными. Еще позже из таких монархий эволюционировали современные западные демократии.

Совершенно иное дело — номадические сообщества древних арийцев, — скифов, древних тюрок, гуннов, татаро-монгол, древних евреев (до образования ими царства в «Земле обетованной»), древних арабов и так далее. В этих сообществах земельная собственность и связанная с нею иерархия не играли существенной роли. В первоначальном «архетипическом» варианте номадическое общество не имело постоянной территории, земельных наделов. Существовала лишь некоторая зона кочевий с расплывчатыми границами или даже без них.

Возглавляли мигрирующие орды наследственные или выборные племенные вожди, которым могла подчиняться военно-иерархическая властная структура. Простейший вариант — «стадо» с одним вожаком. Очень часто «вожак» требует слепого подчинения: за малейшее ослушание — смерть. Так, к примеру, командовал Моисей своим народом, о чем можно прочитать в Книге «Исход» Ветхого Завета. Ничуть не либеральнее вели себя Аттила или Чингисхан.

От номадических общин произошли государства типа Золотой Орды. По словам Л. Н. Гумилева: Орда — это народ-войско. Считать командиров войсковых соединений за аристократов неправильно по одному тому, что должности они получают за выслугу, а за проступки могут быть разжалованы. Древность рода у всех монголов была одинакова… Демократией эту систему тоже не назовешь, так как массы связаны железной воинской дисциплиной. И какая же это олигархия, если высшая власть принадлежит хану. Но, если это монархия, то весьма сомнительная, потому что хан всего лишь пожизненный президент, выбираемый всем войском, с настроением которого он должен считаться. Нельзя назвать эту систему и тиранией, потому что судебная власть — Яса — была отделена от исполнительной ханской… Хан мог требовать выполнения законов, но вынужден был и сам с ними считаться (Л. Н. Гумилев «В поисках вымышленного царства», М., Изд-во «Тов. Клышников, Комаров и Ко», 1992) Там же далее: Дворянства не было, а крепостными были все.

Восточные деспотии возникали, в основном, в засушливых зонах, где не прожить без оросительных каналов. Чтобы заставить сотни тысяч людей трудиться на ирригационных работах, необходимо было превратить их в государственных рабов. Все или подавляющее большинство были равны в нищете и бесправии. Всем распоряжался «вожак». Естественно, до наших дней простейшая первичная структура: «одно стадо — один вожак» мало где уцелела в первозданном виде. Однако, определенные элементы сохранились в отношениях «личность-государство», а также в «системе ценностей», в религии и так далее.

Монотеизм или «генотеизм» (богов, возможно, много, но в данном народе — один, ведущий свой народ как пастырь стадо) — религии, по-видимому, не случайно появившиеся впервые именно у кочевых народов: у древних евреев (иудаизм) и позже, у древних арабов (ислам). Иной характер носили верования древних египтян, греков и римлян с их сонмами богов без единого «начальника» (древние египтяне) или под весьма либеральным общим руководством (Зевс, Юпитер). Религии древних, несомненно, отражали общественную структуру: На Олимпе и на небе все — как на Земле.

А до чего же сложная иерархическая организация виделась как на небе, так и в преисподней средневековому христианину! От первичной идеи единобожия и святой Троицы в те времена не оставалось и следа. Огромную роль приобрел полуязыческий культ местных святых.

И в средневековом Китае загробные власти представлялись точной копией земных: те же местные управы-ямыни в тех же самых территориальных округах, та же многоступенчатая иерархия загробных бюрократов. Те же экзамены на мандаринские чины.

В обществе территориально-иерархического типа складывается специфическая система ценностей, органически чуждых номадам. Связь между людьми, принадлежащими к одной и той же гражданской общине, — писал еще Цицерон в первом веке до нашей эры, — особенно крепка, поскольку сограждан объединяет многое: форум, святилища, портики, улицы, законы, права и обязанности, совместно принимаемые решения, участие в выборах, а, сверх всего этого еще и привычки, дружеские и родственные связи, дела, предпринимаемые сообща, и выгоды из них проистекающие.

По словам римского историка первого века Веллейя Патеркула, По побуждению Августа, самые видные мужи старались украшать город…

Почвеннические традиции складываются веками и так же многие века может формироваться психология людей орды либо восточных деспотий.

Нелегко построить стабильное общество, основанное на каких-то выборных, законных началах там, где люди, значительный их процент, фаталистически относятся к своей судьбе и ее нежданным переменам, вызываемым прихотями владык, а из всех свобод больше всего ценят свободу от ответственности за собственную судьбу, а также — от необходимости слишком прилежно трудиться в рабочее время: «Работа — не волк. В лес не убежит».

В почвенническом мировосприятии громадную роль играет отношение к собственности и праву ее наследования. «Мой дом — моя крепость» — ощущение, воспитываемое веками. Ему не место там, где в сознании громадного большинства собственность издревле делили на дарованную (барином, царем, начальником), ворованную и казенную (монаршую, господскую, монастырскую), т. е. в сознании подневольных крестьян — «ничью».

Эту «ничью» собственность всегда стремились использовать как свою, а беречь как чужую.

Всего-то каких-нибудь полтора века тому назад крепостные души у нас выводили на выселки, перебрасывали из деревеньки в деревеньку, проигрывали в карты, разлучая семьи и отрывая мужичков от отчей земли… Не успела еще забыться поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А тут уже и колхозы подоспели.

П. Я. Чаадаев, словно отвечая Цицерону, пишет в первом своем «Философическом письме»: …Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего прочного, ничего постоянного: все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри нас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам… Не только ныне, но и в прошлом веке заезжих иностранцев удивляли непролазная грязь и кучи мусора на наших улицах, запущенный вид многих домов, давно немытые оконные стекла.

Социальная справедливость? — Это в государстве восточно-деспотического или номадического происхождения, когда у всех «маленьких людей» все поровну (идеал Шарикова) и начальство казнит-милует по-божески. А без строгого начальника — мудрого и справедливого монарха — никак нельзя… Все решает монарх. Он за все и в ответе. Выборы? Ишь чего захотели! Суд присяжных, законы, свобода слова? Да кому это все нужно?! Сколь многие наши соотечественники именно так понимали социальную справедливость в прошлые века и понимают ее сейчас. В этом наше общество, конечно же, резко отличается от западного.

К. Л. Леонтьев, философ-русофил (не путать со славянофилами) семидесятых годов прошлого века цитировал одного турецкого пашу: Верьте мне, Россия будет до тех пор сильна, пока у вас нет конституции… у вас государственные люди всегда как-то очень умны. Пожалуй, никогда не будет конституции, и это для нас, турок, довольно страшно! Сам Леонтьев был глубоко убежден, что для Русской цивилизации, уходящей корнями в Византию, противопоказаны любые формы гражданской жизни и политической свободы. «Мещанский прогресс» неизбежно подорвет русскую мощь.

Для силы России необходим византинизм. Тот, кто потрясает авторитет византинизма, подкапывается сам, может быть, и не понимая того, под основы русского государства.

Этим идеям вторит и наш современник Л. Н. Гумилев. По его мнению, Московская государственность, в отличие от Киевской, Новгородской и Полоцкой, изначально строилась на теократическом принципе, хотя князья и позже цари были светскими владыками. Страну цементировала вера, а московский светский трон виделся также и центром мирового православия законным преемником рухнувшей Византии. Мы еси Третий Рим, а Четвертому не бывать.

Политически Московская держава зародилась по Л.А. Гумилеву, из взаимовыгодного союза татаро-монгольского улуса Джучи, Джанибека, Бердибека, Узбека со стратегически удачно расположенным княжеством Ивана Калиты и его наследников. Византийская идея о божественной природе власти исключает даже и мысль о какой-либо иной ее форме, кроме самодержавия. Выборы и парламент на святой Руси? — Святотатство!

Мы сегодня поем тебе славу

(Н. Коржавин, «Иван Калита»)

И поем ее неспроста,

Основатель великой державы,

Князь московский Иван Калита:

Был ты видом очень противен,

Подл сердцем,

Но не в этом суть.

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь….

Октябрьская революция семнадцатого года, отвергнув принцип: Православие — самодержавие — народность, в рамках совершенно новой идеологии сохранила, однако, традиционные для России отношения общества с властью. Значительная часть российской общественности и ныне не приемлет любые формы государственности в Москве, кроме, так или иначе величающего себя самодержавия. В общественном сознании прочно укоренилась идея, что править нами может, опираясь на общественную поддержку, только отец нации, которого, подобно настоящему отцу, никто никогда не выбирал.

Правитель хорош, если он, богоподобно, казнит и милует с высокого трона, не испрашивая совета у простых смертных. Если вождь советуется с подданными и подсчитывает голоса сторонников вместо того, чтобы казнить непокорных, то он тряпка, а не правитель! Какой же это вождь? Такого у нас ненавидят, свергают, проклинают за все грехи и промашки мелких и мельчайших исполнителей, даже за мусор, не убранный нерадивым дворником, или за сломанный лифт.

Общество наше, не ощущая над собой карающую монаршую десницу, испокон веков впадало в саморазрушительную анархию. Злосчастные свидетельства тому — смутное время, волна крестьянских бунтов и народнический террор после 1861 года, 1905 год, послефевральский разгул семнадцатого и, наконец, несколько напоминающие его наши дни. Увы, но факт: «воля» издревле понималась на Руси, главным образом, как вседозволенность.

Не слышно шума городского,

(А. Блок, «Двенадцать»)

На Спасской башне тишина

И больше нету часового.

Гуляй, ребята, без вина….

Отпирайте этажи,

Нынче будут грабежи.

Отпирайте погреба.

Гуляет нынче голытьба…

Живи сейчас Чаадаев, не преминул бы меланхолически посетовать, что былины да песни слагали у нас почти исключительно о трех владыках: Грозном, Петре и Сталине. Выходит, лишь они удостоились быть героями народного мифа о строгом, но справедливом царе-батюшке! Бояр казнил, а простой народ жалел. Спуску никому не давал, но все по справедливости. А без строгости своевольничает у нас народ и начальство ворует…

…Ты милосердия, холоп, не проси!

(Д. Самойлов, «Иоанн»)

Нет милосердных царей на Руси.

Русь, что корабль:

Впереди — океан.

Кормчий, гляди,

Чтоб корабль не потоп

«Правду ль реку?» —

Вопрошает Иоанн, «Бог разберет» —

Отвечает холоп…

Мудра поговорка: Что русскому здорово, то немцу смерть. В разных странах исторически сложились свои представления о справедливом устройстве общества. Непонимание этого чревато самыми трагическими последствиями. Но и мириться с нашей спецификой нельзя. Против восстают здравый смысл и совесть. Существует же какая-то разумная середина между отжившими свой век крайностями византинизма и отказом от собственных национальных традиций. Многовековой спор между нашими западниками и славянофилами лишен исторической перспективы. Пора, в конце концов, прийти к взаимоприемлемому компромиссу.

 

10.5. Красное колесо

В любом учебнике этологии можно прочитать, что агрессивность проходит по стадиям и редко случается переход от самой начальной к конечной стадии. Сфера агрессии (борьбы, состязания) большинства животных объединяет подчиненные ей сферы — запугивание, преследование и кусание.

А как это выглядит в современном человеческом обществе?

В своем повседневном поведении люди стремятся достичь, по меньшей мере, двух целей: максимального соответствия любой изменчивой среде (то же касается и относительно стабильной среды «развитого» капитализма) и минимального риска в каждом конкретном случае. Это — при условии, что правительство не лишает нас элементарных «этологических прав».

Обозреватель одной из еженедельных московских телевизионных программ попытался выделить четыре стадии недовольства народа правительством. По его словам, если экономическая ситуация продолжит ухудшаться, большинство из нас, независимо от своего желания, пройдет через ряд последовательных поведенческих фаз.

Первая — фаза самосохранения и охраны собственной семьи, «запасайся, чем можешь». Человек, отвлекаясь от политики, усиленно «вкалывает» на участке или «упаковывает» холодильник.

Вторая — фаза «гадкого начальства», поиск ближайшего источника раздражения — руководство предприятия, завода, института и так далее. Недовольство не приобретает политической окраски в виде требований. Это удел третьей и четвертой фазы.

Третья — фаза первоначального устрашения и предупреждения. Люди бросают вызов высшему руководству в весьма закамуфлированной форме. Лозунги типа: «Примите меры!», «Не тяните с реформами», «Немедленно начинайте преобразования!»

Четвертая — фаза резкого недовольства (конфликта). Возможны акты открытого неповиновения, забастовки либо даже вооруженные действия.

До третьей и четвертой фаз дело, естественно, доходит только там, где за проявления недовольства не сажают и не расстреливают. В этом, очевидно, причина «несвергаемости» тиранов и, очень часто, трагического конца приходящих им на смену более умеренных правительств.

Революции никогда не начинаются как непосредственная реакция на массовые репрессии и обнищание. Народ, как правило, покорно терпит любые бесчинства тиранов. От активных действий в период тирании людей обычно удерживает инстинкт самосохранения. Этого еще мало. Чудовищные преступления владык часто вызывают, как мы уже говорили, не гнев народа, а, наоборот, прилив верноподданнического восторга. Причина тому животный страх в сочетании с особым «иерархическим» чувством.

Опять сказывается «обезьянье наследство». Особь, внушающая страх, распоряжаясь судьбами миллионов как совхозный ветеринар скотиной (считает нужным, промывает желудок или производит искусственное оплодотворение, находит целесообразным, шлет на живодерню), воспринимается как доминант, вожак, или даже, более того, сверхдоминант, божество!

Вот в чем причина того, что об Иване Грозном у нас долго вспоминали с благоговением. По той же причине популярность И. Сталина была невероятно высока при его жизни и резко возрастает в последние годы, несмотря на бесчисленные обличения. Николай I начал правление с жестоких расправ над декабристами (1825), а затем (1830) — над участниками Бельведерского восстания в Польше. Он упрямо отказывался до самой смерти отменить крепостное право, позор и бич тогдашней России. Тем не менее, народ безропотно терпел, а интеллигентско-дворянская оппозиция, хотя и существовала, не представляла ни малейшей опасности для властей предержащих.

Либерализация режима, как правило, начинается «сверху». При этом недовольство народа правительством, проводящим либеральные реформы, проявляется всегда и везде. Каждое следующее послабление только больше озлобляет. Когда же правительство, наконец, поняв, что дальнейшая либерализация вызовет революционный взрыв, пытается «дать задний ход», этот роковой взрыв как раз и происходит!

Все развивается по более или менее повторяющемуся сценарию:

Некто (обычно новый и неопытный хозяин) открывает долго перед тем запертую дверь псарни и кидает «бедненьким собачкам» пару сосисок, а потом, когда свора с грозным рычанием и лаем вырывается на волю, замахивается на нее палкой: «кыш, проклятые!» — и бросается бежать.

Проиллюстрируем это «кыш, проклятые!» несколькими примерами. В Англии времен Генриха VIII и Елизаветы I никто не осмелился бы открыто критиковать правительство. Головы рубили почем зря даже лордам и герцогам. Зато какие ушаты грязи лила парламентская оппозиция на слабовольных властителей Якова I и его сына Карла I (1625–1649), особенно в период самопровозглашенного Долгого парламента! Король сам (хотя и скрепя сердце) созвал парламент, а потом от него же сбежал и затеял с ним войну.

Точно так же во Франции. Мало у кого хватало мужества препираться с Людовиками XIV и XV. Больно уж эти препирательства худо кончалось. То ли дело несчастный Людовик XVI (1774–1792). Ведь именно при нем министры Тюрго и затем Неккер осуществили ряд либеральных реформ. Были проведены муниципальные выборы, а позже и созван парламент, ослабла цензура, значительно вольготнее почувствовали себя крестьяне. Фактически, они почти избавились от крепостной зависимости, но… без земли (знакомая история!) Началось общественное брожение, и короля погубила попытка забрать с перепугу назад ряд ранее сделанных им больших уступок. В России гнев и ненависть разных слоев общества навлек на себя наследник «Николая Палкина» (при котором никто и пикнуть не смел) царь-освободитель Александр II. За все вполне разумные но непоследовательные, запоздалые и редко доводившиеся до конца реформы его высмеивали и проклинали: за земства, за половинчатое освобождение крестьян, за суд присяжных, за ослабление цензуры. Правительство начало огрызаться все более ожесточенно. Развязкой стало трагическое покушение 1 марта 1881 года. Царь как раз ехал на встречу с премьером Лорис-Меликовым. Предполагалось обсудить проект первой российской конституции.

Нет нужды напоминать читателю обстоятельства нашей более поздней истории. 1905 год.

Царь испугался — издал канифест:

«Мертвым — свобода, живых — под арест»…

Царь, подобно Муцию Сцеволе,

Дал нам конституцию по собственной (?) воле.

Власть свою убавил —

«Не пищите только»,

А себе оставил монопольку:

Пусть российский наш народ

Свой последний грош пропьет…

В одной листовке, написанной перед падением Порт-Артура, Бог Саваоф, беседуя с ангелом, сообщившим ему, что-де «бьют Россию японцы косые» отвечает такой сентенцией:

Отправляйся на землю, гонец,

И скажи там царю Николаю, что,

Покуда на нем самодержца венец,

С ним сношений иметь не желаю!

Но вот, наконец-то, восходит она, долгожданная «звезда пленительного счастья» революция победила, страна «просыпается ото сна» и что же делает по такому случаю взбудораженный народ? Он бурно радуется «победе над черными силами реакции» и по сему поводу больше митингует, чем работает, а также пребывает в постоянном ожидании свежих новостей, слухов, сенсаций.

На какое-то время лозунг: «хлеба и сенсаций» делается главным лозунгом революционно настроенных масс. Все ждут от революции немедленного улучшения материальных условий жизни. Опьянение свободой выражается, главным образом, в том, что люди всячески поносят и разоблачают предшествующий режим, крушат его символы и памятники, переименовывают улицы и площади.

Тысячи дотоле скромных и убогих личностей обнаруживают вдруг у себя новое призвание: быть народными трибунами. Они бегают как угорелые с митинга на митинг, без устали повторяя: Раньше все было плохо, а теперь пойдет отлично, так как власть принадлежит народу. Речи народных витий толпа встречает овациями и революционными песнями в хоровом исполнении.

Однако, именно в таких условиях всегда, как правило, назревает и первое разочарование масс. Вдруг выясняется, что, несмотря на победу революции, жизнь, в сущности, если и меняется, то только к худшему. Цены и очереди растут и кому-то их рост выгоден. Лучше всех это время охарактеризовал, наверное В. Маяковский, отражая настроение народа после февральской революции:

В этом голодном году врали:

«Свобода народа

Эра,

Эпоха

Заря

И — зря.

Где закон,

Чтоб землю

Выдать к лету?

— НЕТУ!.. …

Власть к богатым

Рыло воротит

Чего ж подчиняться ей?

БЕЙ!

Разочарование порождает гнев. Волна народного гнева обычно сметает вождей, пришедших к власти сразу же после революции: правдоискателей, либеральных краснобаев и примазавшихся деятелей прошлого режима.

Их сменяют исступленные фанатики и честолюбцы(истерики, параноики-см. выше), готовые абсолютно на все, включая массовые казни. В среде таких новых правителей по любому, даже вздорному поводу вспыхивают распри, кончающиеся головорубкой. В конце концов, по трупам единомышленников к верховной власти прорываются самые волевые, хитрые и беспринципные. Перед такими вождями толпа уцелевших революционеров, быстро смекнув «что к чему», начинает угодничать, лебезить. Поэтому, чем больше жестокостей совершает новое правительство, тем выше, увы, делается его популярность. Примером тому может служить головокружительная карьера таких «друзей народа» как Оливер Кромвель, Максимилиан Робеспьер и И.В. Сталин.

Немецкий социал-демократ Фердинанд Лассаль в статье «О природе конституции», написанной еще в середине прошлого века, утверждал, что власть как до, так и после революции фактически находится в руках тех общественных сил, которые владеют пушками, то есть могут при желании свергнуть любое правительство. «Пушки» здесь не следует понимать буквально. Это в наши дни и аппарат госбезопасности, и профсоюзы тех отраслей (шахтеры, транспорт и так далее), которые могут своей забастовкой парализовать экономику страны, и директора военно-промышленного комплекса, и армейское командование, и пресса, радио, телевидение, средства связи и банки.

Революционному правительству, на первых порах, ничего другого не остается как лавировать, задабривая те группировки, от которых оно зависит, в ущерб интересам остального народа. Оно стремится избавиться от этой зависимости и сделать своей единственной социальной опорой им же самим созданный карательно-бюрократический аппарат.

Мао, вслед за Лассалем, тоже говорил: «Винтовка рождает власть».

Таким образом, после революции через какое-то время обычно начинается массовый террор и то порождаемое им состояние умов, которое питает «культ личности». Люди, обезумев от страха, раболепствуют перед властью и предают друг друга, теряя в обоих этих занятиях всякое чувство меры. Исчезают вековые понятия добра и зла. Дети доносят на родителей и жены на мужей. Боги земные возносятся выше богов небесных.

Однако, массовое сумасшествие не может длиться бесконечно долго. Ведь главными жертвами террора делаются сами революционеры, их правящая верхушка. Еще раз напомним слова Дантона: Революция, подобно Урану, пожирает своих детей. Поэтому сами же приспешники диктатора стремятся при первой возможности покончить с массовым террором, о чем уже говорилось выше. В Англии он прекратился сразу же после смерти Кромвеля (1658). Во Франции — после дворцового переворота 9 термидора (27 июля) 1794 года, у нас — после кончины И. Сталина 2 марта 1953 года, в КНР после смерти Великого Кормчего Мао 9 сентября 1976 года. Таким образом, это — общее правило.

Само собой понятно, что с окончанием террора начинается новый период «раскрутки гаек» со всеми вытекающими отсюда также охарактеризованными выше последствиями. Послабления «сверху» опять раскрепощают массовое недовольство «внизу». Нарастает анархия и, спустя какое-то время, появляется угроза нового повторения всего кровавого цикла.

В Англии после Кромвеля все ограничилось брожением, длившимся еще около тридцати лет, во Франции после термидорианского переворота последовали наполеоновские войны и затем три новых революции. Чем кончится дело у нас и в Китае, пока еще совершенно не ясно.

Как этологи мы обращаем внимание читателей на то, что все перечисленные фазы, суть, этапы коллективного агрессивного поведения людей.

«Красное колесо» — так, как известно, назвал А. И. Солженицын ту злосчастную круговерть исторических событий, из которой мы, по-видимому, не смогли выпутаться и по сей день. «Красное колесо» закрутилось после первой русской революции или, скорее, гораздо раньше, еще с восстания декабристов.

Те, кто воображают, будто революции к нам занесла какая-то инородческая бацилла в конце Первой мировой войны, конечно, не смогут ответить на следующий вопрос. Как объяснить в таком случае тот факт, что большевистские времена предсказаны почти полтора века назад в пророческих «Бесах» Ф. М. Достоевского, а также в сатирических поэмах А.К. Толстого «Поток богатырь», «Сон Попова» и «Баллада с тенденцией»?

Они-социалисты,

Честнейшие меж всеми,

И на руку нечисты

По строгой лишь системе…

Не пойте даром, струны,

Уймите праздный ропот.

Российская коммуна.

Прими мой первый опыт.

Легко трактовать события, когда они в прошлом. Гораздо труднее занять правильную позицию, оказавшись их современником. Не следует забывать, что с середины прошлого века, задолго до Февральской революции лучшая часть российской интеллигенции активно боролась с самодержавием или, по крайней мере, резко осуждала царский режим и сочувствовала революционерам. К тому, несомненно, имелось много вполне объективных причин. Не мешало бы о них помнить и сегодня!

Революции начинаются только там, где подавляющее большинство недовольно существующим режимом, а правительство по каким-то причинам не решается или не в силах пойти на крайние меры. Одним словом, «верхи не могут, а низы не хотят».

 

10.6. Человечества сон золотой…

Золотой век. Почему о нем с такой ностальгической тоской вспоминали античные писатели? Они верили, что этот век когда-то был, когда еще не существовало ни частной собственности, ни государства. Другим, как Кампанелле, Томасу Мору, утопическим социалистам XIX века и потом уже марксистам всех мастей, а также, отметим, членам некоторых христианских сект и конфессий, например «Свидетелям Иеговы», этот же век виделся и ныне видится в более или менее отдаленном будущем.

В чем общие черты разных таких «воспоминаний о будущем»?

В них всегда люди не имеют излишков личной земельной собственности и прочих источников нетрудовых доходов. Материальные блага распределяются поровну. Труд — добровольный предмет гордости и геройства. Часто даже право на элементарную личную собственность и, якобы, закрепощающие человека семейные узы ставится под вопрос. (К религиям это не относится, иеговисты — за единобрачие.)

Что лежит в основе стремления человека к в принципе невозможному фактическому равенству? А ведь именно к такому равенству стремятся не только примитивные «шариковы». Помните, в «Собачьем сердце» М. Булгакова очеловеченный пес предлагал все поделить? Дело обстоит куда серьезнее.

В прошлом Ю. А. Л. приходилось немало общаться с представителями малых северных и дальневосточный народов — чукчами, гольдами и другими. Общая их черта — органическое отвращение к собственности, любым ее видам, неистребимая, глубокая убежденность, что человек должен все, что у него есть, делить поровну с ближними, в первую очередь — с соседями. У них уже был «коммунизм» до прихода русских — все общее, даже лодки с моторами и никаких паспортов, прописок и властей. Слушались шамана, он их наставлял и лечил. Не было и «дурной воды» (водки, самогона), до которой северяне крайне падки — они пьянеют быстрее европейцев.

В комнате аспирантского общежития жил аспирант-гольд, добрый и неглупый человек, по специальности филолог. В комнате, где его поселили, начали вдруг твориться чудеса. Кто-то лезет в карман и говорит с возмущением:

— Меня обокрали! Только вчера в кармане было шестнадцать рублей, а сегодня — четыре.

Тут же другой удивляется:

— Вчера, помнится, был у меня рубль. Как это сегодня вдруг стало четыре? Непонятно, откуда взялась трешка…

Вызвали коменданта, милицию. Через неделю гольд объявил своим трем соседям:

— Вы невоспитуемы. Я пытался вас исправить, но куда там! Неужели вам не стыдно так жить — у одного соседа в кармане целых шестнадцать рублей, а у второго всего один. И это называется «будущие ученые»!

Себе он ничего не брал, между прочим. но из аспирантуры его исключили.

Свидетельствует ли этот пример о том, что в нашей генной памяти заложена модель первобытного коммунизма?

— И да, и нет.

Малые северные народности не только задержались в своем историческом развитии, но и обрели особые формы социальных отношений, связанные с очень суровыми условиями жизни в Заполярье. Поэтому было бы рискованно утверждать, что и у предков современных западных людей некогда существовали точно такие же братские отношения как у чукчей, ненцев или нивхов.

В.Р. Дольник пишет: Первобытный коммунизм — выдумка кабинетных ученых XIX века. В действительности рабовладельческому государству предшествовали родовые общественные структуры с их жесткой иерархией: правление старейшин, военных вождей и шаманов, а того раньше — жестокие иерархическими отношения «обезьяньего типа». Хорош «золотой век»!

Реальным, однако, является инстинкт уравнительного распределения, к которому человек стремится до тех пор, пока не взлезает на вершину иерархической лестницы. Напомним читателю, что и обезьяньи субдоминанты вечно бунтуют, пытаясь свергнуть «ненавистных» им иерархов, но, добившись своей цели, сами становятся точно такими же иерархами.

Полного социального равенства (общества без иерархии) не было, пожалуй, никогда ни у людей, ни у их предков. Вечным же был, однако, бунт субдоминант, их яростный протест против привилегий доминанта. «Почему ему, а не мне?! Чем я хуже?! Пусть уж лучше все поровну!

Как известно, добившись привилегий, почти никто почему-то не продолжает протестовать: «С какой стати мне, а не им?! Чем они хуже?!» В этом уж марксисты, точно, правы: Бытие определяет сознание!

Чтобы убедиться в только что сказанном, нет нужды погружаться в глубины человеческой предыстории. Достаточно сравнить поведение многих наших «друзей народа» до и после августовских событий. Почему сейчас им всем, вроде бы, расхотелось разоблачать «сладкую жизнь» там, «наверху»? Таких как академик Сахаров ведь считанные единицы.

Какая же, однако, форма собственности была у наших отдаленных пращуров?

Конечно, род владел сообща своим убежищем, например, пещерой и прилежащим к ней участком земли. Собственность была общеродовой. Но поровну ли ее делили? Вероятно, нет. Иерархи, как бы они там ни назывались, распределяли ее по своему усмотрению. Равенство было, но, как на «Скотской ферме» Дж. Оруэлла: одни были «более равны, чем другие».

Таким образом, реальность — не миф о золотом веке первобытного коммунизма, а нечто совсем иное: заложенный в нас инстинкт уравнительного распределения. Он унаследован нами от предков и дает себя знать, пока мы находимся в низу иерархической пирамиды. Как на беду, этот инстинкт, однако, глохнет по мере нашего восхождения на ее вершину.

И собаки, и волки, и обезьяны в своих стаях вечно пытаются урвать кусок, не меньший, чем у соседа. Все они приходят в отчаянье и ярость, если сосед, равный по рангу, получил нечто такое, что им не досталось. Это ведь и есть стремление к равенству (см. гл.3). Но, увы, когда к нему таким образом стремится в равной мере вся стая, сильным, задиристым, нахальным, а иногда и умным достается гораздо больше, чем всем прочим. Одни получают больше, работая локтями, другие — подлизываясь к доминантной особи, а третьи, просто-напросто, воруя.

Так было еще до появления человека, на том стоим и ныне, но, осознав хотя бы, что это несправедливо. Инстинкт уравнительного распределения, по-видимому, очень стар. Это как бы изнанка зависти, о которой мы уже писали.

Словом подытожим: никакого первобытного коммунизма никогда не было. Однако, само стремление к уравнительному распределению материальных благ в пределах небольшого коллектива и его групповая собственность на землю — инстинкт, генетически заложенный в нас естественным отбором, а вовсе не измышление философов и политиков.

В пользу такого предположения говорит то, что общества с уравнительным распределением благ то и дело возникали в разные исторические эпохи, на разных континентах и у различных народов.

Только что мы поминали Спарту после реформ Ликурга. У спартиатов, живших за счет труда илотов, все, что можно поделить, делили, и правда, поровну. Денежное обращение было строго ограничено и в качестве обменной единицы использовали здоровенные железные болванки — специально для того, чтобы их неудобно было носить с собой, копить.

В Иудее во II–I веке до нашей эры существовали ессейские (особая секта иудаизма) общины или, вернее сказать, коммуны с уравнительным распределением.

Государство инков в Перу во многом напоминало Спарту. Там царило централизованное распределение типа «государство-дворец». Всем, кроме живших в невообразимой роскоши владык и их придворных, полагался более или менее равный паек.

Общей собственностью братии было имущество многих монастырских общин, христианских и буддийских.

Уравнительное распределение практиковалось в некоторых рыцарских орденах с соответствующим уставом в средневековой Европе, а также в кое-каких общинах воинов в исламских странах, в военных общинах монгол и некоторых других степных завоевателей в первый период после появления; в пиратской республике на Мадагаскаре (конец XVII века); в иезуитских «редукциях» в Парагвае (XVIII век), но, правда, только для полурабов-индейцев, а не для белых пастырей; в деревенских общинах древних германцев и славян, в недолговечных фаланстерах Оуэна; в чаяновских и толстовских сельскохозяйственных коммунах, наших ТОЗах, коммунах и колхозах первых послереволюционных лет до принудительной коллективизации.

Тот же устав хотя бы частично уравнительного распределения заведен в нынешних общинах «Новой альтернативы» в Западной Европе и в израильских кибуцах, в «колхозах» норвежских рыбаков.

Кое-какие элементы такого распределения некогда существовали и в наших деревенских общинах, особенно старообрядческих, поморских.

Мы сознательно привели этот длинный, но далеко не полный список, перепутав века и страны. Идея в том, что общины с уравнительным распределением материальных благ (на радость анархо-синдикалистам) возникали совершенно независимо друг от друга в разных странах, на разных континентах и в разные века.

Как правило, они существовали не особенно долго, хотя иногда это были все-таки целые столетия. Некоторые монастырские общины сохранялись на протяжении трехсот и более лет. И наши народники мечтали о чем-то похожем, намереваясь сохранить и социализировать «мир» — наши деревенские общины, начавшие быстро расслаиваться после отмены крепостного права.

По мнению авторов, это — очень интересный материал для размышлений всем тем, кто все еще в нашем растерявшемся мире продолжает размышлять о «вечных идеалах добра и справедливости».

 

10.7. Можно ли дважды войти в одну и ту же реку?

Никто не разрушал общинную собственность целенаправленно. Эволюция человеческой цивилизации с ее переходами от одной формации к другой — не продукт чьих-то измышлении и выдумок. Это — объективный природный или, как говорят, стихийный процесс. Никто при общинно-родовом строе (еще раз подчеркнем: равенства при нем не было, существовала жесткая иерархия) или в «государствах-дворцах» не обещал человечеству «светлое рабовладельческое завтра», а потом не предрекал, что грядет феодализм. Никто при феодализме не придумывал капиталистическую модель общества, не пытался где с помощью буржуазных революций, а где через постепенную эволюцию производительных сил и производственных отношений, реализовать эту модель на практике. Все шло само по себе. Только социалистическая формация была намеренно сконструирована, но оказалась нежизнеспособным выкидышем. Эволюция — сложная штука.

Большевики считали все «ячейки элементарного социализма» пустой и утопической затеей. Единственного своего предшественника они видели в Парижской коммуне 1871 года, а мечталось им о чем-то совсем другом: Даешь общемировую коммуну! Ни больше, ни меньше! Коллективная собственность — вся планета, со всеми ее природными ресурсами, орудиями и средствами производства. Владелец — мировой пролетариат. Управляющий орган — сознательный авангард, пирамида высшего руководства коммунистической партии, на вершине которой — один диктатор или совсем небольшая группа людей.

Эта модель общества казалась большевикам научно-обоснованной и вполне жизнеспособной. Она воплотилась в послеоктябрьской системе военного коммунизма и привела к самым ужасным последствиям. Только после Кронштадского восстания 1921 года Ленин, наконец, спохватился и попытался скомандовать: «Право руля!» Был декларирован НЭП, но поздно. Все пошло по пути сверхмонополии, больной всеми неизлечимыми недугами, перечисленными самим же Лениным в работе «Империализм, как высшая стадия капитализма». Эта «Вавилонская башня» была обречена на разрушение с момента закладки первого камня.

Семьдесят три года мы развивались, идя, на нашу, выходит, беду, по совершенно особому пути. Создали экономику, принципиально отличающуюся от западной, причем крайне неэффективную. Сейчас мы завалены обломками рухнувшего колосса. Наша историческая задача — выжить, выбраться из-под них.

А может, продолжим эксперименты?

Почему бы, например, не попробовать сделать шаг в прошлое?

Ведь древле все было лучше и дешевле.

К сожалению, из такой затеи ничего не выйдет. Не удастся ни нам, ни кому бы то ни было, доказать несостоятельность уже упомянутой нам однажды идеи Гераклита, что «нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Ведь заодно с древнегреческим философом в таком случае пришлось бы опровергнуть всех современных ученых, занимающихся эволюционными процессами — биологической эволюцией, развитием языков, технологий, культур (см. в главе 2 о правиле Л. Долло). Они в один голос утверждают: эволюция, подобно шахматной пешке, не может ходить назад. Теория вероятностей мешает. Не могут тысячи независимо поменявшихся признаков снова повторить бывшую в прежние времена устойчивую комбинацию. Невозможно и подстегнуть эволюцию, заставить ее проистекать намного быстрее, чем она идет.

Кое-кто сейчас кричит:

— Назад ко временам Николая Второго!

— Назад к Ленину!

— Назад к Сталину!..-

— Назад к Брежневу!..

Безнадежно. Поезд ушел. Назад не получится.

Емеля из русской сказки заклинает:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, стань, Россия, завтра вторыми США!«И такой номер не пройдет. Не бывает ничего сразу.

Однако же, из этого всего, конечно, не следует, что на развитие общества вообще невозможно влиять. Бывают ведь, как все мы знаем, даже экономические «чудеса» (вспомним Германию и Японию).

Как это ни грустно, такие чудеса едва ли возможны в обществе, пока еще не очень-то умеющем сдерживать свои саморазрушительные инстинкты и живущем по законам иерархической стаи. Для современной технологической цивилизации равно неприемлемы как номадический, так и территориально- агрессивный стереотип.

Предстоит же нам в любом случае брести все-таки только вперед, причем далеко не семимильными шагами. И не дай Бог повторить на этом крестном пути взлет и падение Третьего Рейха. Наша задача сейчас может быть лишь одна — сглаживать, осторожно подправлять идущий стихийный процесс, стараясь его сделать как можно менее кровавым и мучительным.

История доказывает: подобно всем другим эволюционирующим системам, человеческий социум обладает способностью к самоорганизации. Он способен к стихийному поиску наиболее благоприятных исходов из, казалось бы, самых тупиковых ситуаций. Этот поиск, к прискорбию, осуществляется медленно, методом так называемых «проб и ошибок».

Люди еще в доисторические времена приспособились жить, например, в ужасных условиях похолодания (наступивших ледниковых периодов). Позже они стихийно находили выход из исторических катастроф и кризисов, погубивших, отнюдь не случайно, сперва первобытно-общинный родовой строй, затем-«государств-дворцов», кое-где рабовладельческий, затем феодальный… И катастрофы эти были не вызваны чьей-то злой волей, а неизбежны: все, рождающееся в нашем мире, включая общественные формации, таит в себе будущие противоречия — залог грядущей гибели.

Итак, мы переживаем сейчас очередную социальную катастрофу. Наша система рухнула, погибла. Воскресить ее невозможно. Но достаточно оглянуться по сторонам, чтобы удостовериться: наше общество и не думает погибать вместе с ней. Очевидные доказательства нашей неистребимой воли к жизни: цветы и книги, которыми торгуют в любом переходе московского метро, улыбки на многих лицах, нарядный и сытый вид громадного большинства людей в городской толпе. Да, не боимся утверждать, что сытый. Слухи о нашей голодной смерти, если по-честному, дорогие читатели, пока-то (зима 1993-94) ведь слегка преувеличены!

Те, кто который раз зовут Русь к топору, закрывают на все это глаза. Их такое положение дел решительно не устраивает. Повторяя за П. А. Столыпиным, можно сказать: им нужны великие потрясения (все еще не угомонились). Нам же, господа, нужна великая Россия.

Наша судьба сейчас в наших руках. Подадимся лихим подговорам, погибнем. Не подадимся, кое-как, в конце концов, выкарабкаемся, если, конечно, будем обуздывать собственные агрессивные побуждения. В этой же борьбе с собственным «Я» нам как раз и может стать подспорьем некоторое знание этологии. Оно облегчит нам самокритичный взгляд на самих себя как бы со стороны.

 

10.8. Так что же нам делать?

Итак, по Дольнику, тоталитарные режимы XX века — плод стихийной самоорганизации. К тоталитаризму современное технологическое общество приходит неизбежно, если процесс его развития пущен, так сказать, на самотек. Демократия же — достижение человеческого интеллекта. Чтобы она не переродилась в тиранию, олигархию или не привела к анархии, о ее сохранности надо постоянно заботиться как об экзотическом комнатном растении, высаженном в открытый грунт. Постараемся разобраться в вопросе: неужели это действительно так?

Любое общество — продукт шаткого равновесия в системе, клокочущей от внутренних противоречий. Это и постоянная борьба за лидерство в многочисленных иерархических структурах, и конкурентные отношения между такими структурами, и антагонизм интересов разных социальных групп, включая милую сердцу всех марксистов классовую борьбу. Классовую ли только, впрочем? Как трактовать с классовых позиций столь частые конфликты, например, между профсоюзами, выражающими интересы разных отраслей? Сюда же следует причислить идеологические споры, далеко не всегда имеющие классовую основу, межэтнические, межконфессиональные и возрастные конфликты, борьбу «зеленых» против разрушителей природной среды.

В наши дни все эти конфликты уподобляются дракам на спасательном плоту с ограниченным запасом пресной воды и пищи. Природные ресурсы убывают. Численность же населения земли неукоснительно растет. В этих условиях над человечеством все больше нависает угроза глобального эколого-сырьевого кризиса и войны всех со всеми за последний кусок хлеба, последний глоток чистой воды.

Только открытое объединенное мировое сообщество, которое, опираясь на науку, прогнозирует и, насколько это возможно, планирует пути своего дальнейшего развития, могло бы дать человечеству какой-то шанс на выживание в грядущем XXI веке.

Известный этнограф Леви Стросс писал: Двадцать первый век будет веком гуманитарных наук или же его вообще не будет. Мы склонны считать, что веку грядущему не быть, если большого шага вперед не сделают также политэкономия, экология и этология человека. Вооруженные конфликты и политико-экономический разброд разных государств современного мира — недопустимая роскошь для человечества в теперешнем его положении. Между тем, багаж средств тушения конфликтов в наши дни совершенно ничтожен и никак не соответствует требованиям времени.

К величайшему сожалению, мало что в этом отношении пока могут предложить, в частности, те же этологи. Так, В. Р. Дольник приводит пример «белой вороны» среди обезьян — карликовых шимпанзе (особый вид или подвид). У этих миролюбивых животных чрезвычайно развиты такие ритуалы как обмен улыбками и взаимные объятия. В группах карликовых шимпанзе иерархия существует, но проявляется слабо, не сопряжена с физической борьбой за ранг и не мешает дружескому общению. Мы упоминали северные народы с их высокой внутриплеменной этикой. Оба примера, однако, едва ли указывают путь из эволюционного тупика нам, современным цивилизованным людям с иным генетическим и культурно-историческим багажом. Если уж на то пошло, еще более поучительный, но бесполезный для нас пример — бесконфликтные внутриколониальные взаимоотношения муравьев, существ и вовсе нам генетически чуждых.

У Дольника же упоминается всем известный опыт американцев, перенятый и западноевропейцами: культ дружеской улыбки. Дежурная белозубая (заслуга дантистов!) улыбка, и правда, работает как довольно эффективный «конфликтогаситель». Американцы внушают своим детям: всегда улыбайтесь и вас будут все любить. Однако же, при всем при том никак не скажешь, что в той же Америке «все всех любят». Зато, это уж точно, недолюбливают неулыбающихся по причине дурного настроения или же скверных передних зубов. Сетовал же поэт И. Бродский вскоре после своего переезда в США:

Для них я, сберегающий во рту

Развалины почище Парфенона,

Шпион, лазутчик, пятая колонна

Гнилой цивилизации…

Тем более уж, не улыбками дипломатов надлежит гасить вооруженные конфликты. Требуются какие-то иные, несравненно более кардинальные средства.

Дольник же отмечает, что не только у людей, но даже и у шимпанзе попадаются как исключение сильные и вполне способные постоять за себя индивиды, которым, тем не менее, наплевать на свой социальный ранг. Они просто не играют в эти игры, что, конечно, весьма похвально, но едва ли поможет удержать от бесчинств все озверевшее человечество. И у нас, и у шимпанзе случается, наконец, покровительственная дружба взрослых и сильных с юными, начинающими свой жизненный путь. Прекрасно, ну и что? Куда ведь чаще наблюдается противоположное: вражда поколений.

Этологи любят приводить такие примеры, чтобы проиллюстрировать множественность поведенческих программ человека. Действительно, множественность создает условия для выбора. Помимо агрессии у нас, как мы уже рассказали, существуют врожденные программы альтруистического поведения. Не скроем, нам, авторам, не кажется, что на основе этого можно создать панацею от пороков погрязшего в них человеческого рода, принять кардинальное решение. А на какой, мы сами не знаем, поскольку это пока не известно науке. По крайней мере, надеемся, что это будет все-таки не поголовная принудительная накачка людей психотропными препаратами, подавляющими агрессивность. И не хирургия на живых мозгах. И не генная инженерия. Наконец, упаси Боже, не селекция в гитлеровском понимании этого слова.

Больше у нас надежд на воспитание, воздействие на механизмы импринтинга — раннего запечатления информации, столь свойственного человеку. Помните? Мы рассказывали о потрясающих, хотя и печальных последствиях такого запечатления у людей, воспитанных животными с раннего возраста (2.2). Пример северных народов и детей, воспитанных в семьях, где не бывает уродующих психику ребенка конфликтов между родителями, — тому наглядный пример.

И все-таки, социоэтология человека, конечно, только малая часть всего того, в чем надлежит разобраться людям, чтобы общество наше не рухнуло в пропасть в самом ближайшем будущем. Природа-то ведь, а мы-ее часть, никаких факультетов не кончала, в отличие от ученых, на их беду. Ни одну научную проблему, связанную с выживанием человечества, нельзя решить, оперируя багажом знаний, накопленных только какой-то одной отраслью науки, будь то хоть экономика, хоть медицина, история, синергетика, экология и правоведение.

В том то и вся беда, что нужен громадный объем комплексных знаний, энциклопедический охват информации из сразу многих и, на первый взгляд, никак между собою не связанных областей. Вместе с тем, то, что некогда было возможно для Аристотеля или Леонардо да Винчи, ныне уже недоступно ни одной, даже самой одаренной личности. Все современные ученые — жертвы более или менее узкой специализации. По нашему предположению, здесь на помощь человечеству могут прийти не столь уж, как знает читатель, нами любимые компьютеры.

Марксизм был первой, но, надеемся, не последней попыткой реорганизации человечества на разумных, рациональных началах, исходя из научных знаний. Провал коммунистического эксперимента был предрешен несовершенным уровнем знаний в прошлом веке и вовсе не служит доказательством бесперспективности всех дальнейших попыток такой реорганизации. Конечно, преступное безумие осуществлять ее теми варварскими методами, какими пользовались большевики. Но и вполне полагаться на стихию дальнейшего развития человечества нельзя. Уже сейчас очевидно, что она неумолимо влечет нас туда, куда привела многих животных былых геологических эпох, например, динозавров, то есть к вымиранию.

Наука не остановилась в своем прогрессе. Если в прошлом она служила, главным образом, для удовлетворения нашего любопытства и житейским потребностям или, чаще, порокам (война, вздорные прихоти), то ныне настал момент трагического выбора.

Вполне вероятно, что в ближайшем будущем общественный спрос на фундаментальную науку (а прикладные области — только около нее и сами не могут развиваться) сойдет на нет. По нашему глубокому убеждению, род людской, продолжая развиваться совершенно стихийно, быстро придет тогда к своему концу. Мы и так уже долгожители по сравнению со многими другими биологическими видами (2.1). Пора и честь знать.

Альтернатива: через науку — к самопознанию, столь глубокому, что, наконец-то, сыщется какой-то путь и способ удержаться на краю пропасти, реорганизовав общество на началах разумного гуманизма.

В начале перестройки один наш крупный политик тех лет, человек далеко за пятьдесят, вдруг как-то «выдал» (цитируем по памяти, не дословно): Почитали мне немного из Достоевского. И тогда я понял: самое главное — человек. По меньшей мере удивительно, что это было осознано так поздно. Ведь, казалось бы, что еще, окромя людей, может существовать для нас при общественном служении в этом бренном мире?!

Подведем итог.

Современное потребительское общество в его теперешнем разобщенном виде бездумно разрушает среду своего обитания. Оно транжирит природные ресурсы и воюет по всяческим вздорным поводам, не зная, да и не желая знать ничего о себе. Это общество вечного противоборства эгоистических интересов и непрерывной погони за сиюминутными радостями нуждается в каких-то научно обоснованных формах интеграции и централизованного управления в глобальных масштабах. Что это будет за интеграция и какие именно механизмы управления послужат ей основой, пока предсказать невозможно. Такой путь решения проблем, стоящих перед человечеством, необходимо упорно искать. Мы надеемся, что он будет найден совместными усилиями ученых разных специальностей, всей мировой наукой. В этом последняя надежда человечества, растерявшего свои золотые сны.