6.1. Территориально-агрессивное поведение у животных. Для чего оно им?

В жизни большинства животных и людей очень важную роль играет охрана территории от «чужих». У кого ее только нет! И раки отшельники, и некоторые крабы, и сверчки, многие рыбы, рептилии и птицы и, уж конечно, млекопитающие владеют особой территорией и вступают в жестокую борьбу за нее с соплеменниками. У крысиных семей и волчьих стай охраняемая территория — общая, нечто вроде кооперативной собственности. Если некто из чужой компании забредет туда, его «вычислят» по запаху и ему несдобровать. Подобным же образом коллективно защищают территорию стаи многие обезьяны.

У диких людей, например, австралийских аборигенов наблюдаются формы территориального поведения приблизительно такого же типа как у наземных обезьян африканской саванны. Имеется общая территория общины. На ней располагается селение. Но существуют, однако, в отличие от павианов, и земельные владения отдельных семей.

Вот они — глубокие доисторические корни извечной нашей тяги к земельной собственности! Те, кто утверждал, что эта собственность появилась только в классовом обществе, не имели ни малейшего понятия об объективных законах этологии!

В чем же, однако, приспособительный смысл агрессии, связанной с охраной территории? Главное, это поведение заставляет животных отыскивать все новые и новые места, пригодные для жизни. Таким образом, с предельной рациональностью используются природные ресурсы. Исключаются ситуации «разом пусто — разом густо», ослабляется внутривидовая конкуренция за пищу, за убежища и так далее. Важно подчеркнуть, что агрессия в природе в громадном большинстве случаев ведет к изгнанию конкурентов и размежеванию территорий, но отнюдь не к смертоубийству.

Ученые предполагают, что именно благодаря территориально-агрессивному поведению, человек еще в глубокой древности вынужден был все дальше расселяться из первичного ареала в Африке, осваивая постепенно все новые и новые земли, вплоть до районов вечной мерзлоты и полярных ночей, пустынь, гор, болот, непроходимых дебрей тропических лесов, океанических островов, удаленных на тысячи километров от любой обитаемой суши, как, например, остров Пасхи в Тихом океане.

Полинезийский ученый Теранги Хироа пишет, что побудительным мотивом поиска новых земель у древних полинезийцев было перенаселение. На заселенных ими островах постоянно шли жестокие межплеменные войны. В конце концов, какое-то племя или род терпели поражение и принимали рискованное решение — на катамаранах целыми семьями, вместе с домашними животными и скудным скарбом уходили в грозное бурлящее пространство, толком не зная, где найдут новое пристанище и найдут ли вообще. Многие погибали. Кое-кто отыскивал еще необитаемый атолл. За многие века эти люди, не имеющие письменности (кроме острова Пасхи, где писали на деревяшках до сих пор нерасшифрованными иероглифами), разработали сложнейшую и удивительнейшую систему навигации по звездам, ветрам, течениям и так далее. Жизнь заставила!

Не будь жесткой внутривидовой конкуренции, вечной борьбы за территорию (Не трожь, мое!), никакие силы не заставили бы человека уйти из стран, где «любая палка плодоносит», и целый год можно ходить голым, не опасаясь простуды.

Ныряя с аквалангом в Красном море, Конрад Лоренц наблюдал за поведением коралловых рыб. В щелях рифов ютятся пестро раскрашенные рыбки, каждая из которых стремится защищать вполне определенную территорию. Если мимо проплывает особь чужого вида, хозяин территории обычно никак на это не реагирует. Однако, едва на на участок вторгается рыбка своего вида, как хозяин, выскочив из убежища, атакует ее и прогоняет. Чаще всего вторженец ретируется. Несколько реже в таких случаях возникает короткая драка, в которой почти всегда побеждает законный владелец территории. — Напрашиваются аналогии?

А почему происходит так?

Дома стены помогают. На своем дворе каждая собака громче лает. В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Все эти поговорки имеют прямое отношение к территориальному поведению. Действительно, многие территориальные животные забредая на чужую территорию, чувствуют себя далеко не так уверенно, как на собственной. Такие наблюдения проведены на каменках-плясуньях, птицах из семейства дроздовых. Как только вторженец попадается на глаза хозяина, так тотчас подвергается атаке. Самец-хозяин подлетает к нарушителю с предупреждающим криком, после чего птицы «меряются ростом» и, встав параллельно друг другу, кричат, тряся хвостами — так сказать «переругиваются». Долго это, однако, не продолжается. Нарушитель пригибается к земле, сжимается, принимает позу покорности и спешит ретироваться, а хозяин, наоборот, растопыривает крылья, взъерошивает перья, приподнимается на лапках — поза торжествующего победителя. Подобные сцены можно наблюдать у манящих крабов, осьминогов, территориальных рыб из числа цихлид и других.

У некоторых рыб эти конфликты особенно зримы и наглядны потому, что у проигравшего резко меняется окраска: он бледнеет, прижимая к телу плавники, после чего ретируется.

У людей, как известно, боевой дух защитников своей земли обычно выше, чем у захватчиков, хотя, увы, это не всегда помогает. Все-таки большую роль играет соотношение сил.

Даже у рыб могут возникать настоящие «скандалы с выселением» законного владельца, так сказать «по праву сильнейшего». Американский этолог Майкл Фиглер с коллегами решили проверить, есть ли связь между агрессивностью захватчика территории (ее оценивали по числу ударов, наносимых хозяину участка) и вероятностью победы в «территориальном конфликте». В качестве объекта взяли известную многим нашим аквариумистам чернополосую цихлазому. Оказалось, что исход борьбы только отчасти зависит от соотношения размеров дерущихся рыб: при прочих равных побеждают более крупные. Куда важнее, однако, именно сама агрессивность. Вспомните народное: Ты не смотри, что я худой и кашляю, но шею тебе сверну. Вторгаются обычно особи, более агрессивные, чем хозяин и наносящие ему сравнительно большее количество ударов по его полосатому боку.

Точно так же как и рыбы, охраняют свою территорию и очень многие другие животные, в том числе даже такие вроде бы «примитивные» как, например, актинии. Для изгнания чужаков они используют особые стрекательные(так называемые киллерные-«убивающие») щупальца, снабженные химическим чувством «свой-чужой»-специальный орган внутривидовой борьбы. Аналогичная «война» за территорию ведется между разными клонами и других сидячих организмов — гидроидных полипов и некоторых низших грибов.

Колонии муравьев одного и того же вида тоже подчас беспощадно «воюют» друг с другом за территорию. Аналогичное явление наблюдается у термитов.

О территориальной «войне» между сообществами серых крыс пасюков мы уже говорили.

У птиц самец предупреждает пением соседей, что территория обширного участка занята для гнезда: здесь гнездующаяся пара будет взращивать птенцов, и всех «чужих» своего вида отсюда прогоняют. Об этой функции пения мы уже писали тоже.

У некоторых животных, например, аистов, территория разная у самцов и самок. Вторым предоставлена относительная свобода перемещаться и на территорию, охраняемую самцами соседних пар.

У крокодилов доминантный самец, в отличие от остальных, может, при желании, заплывать или заползать на любую территорию. Для прочих самцов аналогичные прогулки наказуемы.

Итак, «земельная собственность» не выдумана какими-то прохиндеями в эпоху рабовладения, как думали и писали наивные люди еще не так давно. Территориальное поведение свойственно очень многим животным, в том числе нашим предкам обезьянам. И все-таки, тем не менее… есть тут одно «но». Да, наши предки владели территорией, но как? В одиночку? Ни в коем случае! Стадами или, если судить по современным антропоидам, да и отсталым племенам Нomo sapiens — семейными группами, родами, группами родов. Что-то вроде кооперативов! Не отсюда ли неосознанное стремление многих земледельцев к «миру», сельскохозяйственной общине? Есть о чем подумать, не правда ли?

 

6.2. Эффект «Вороньей слободки» или «пауков в банке»

Итак, агрессия в природе у территориальных животных редко приводит к смертоубийству. Дело обычно ограничивается угрожающими позами, когда один соперник, сохраняя ее, наступает, а второй, так и не вступив в бой, пятится, пятится, а затем принимает вдруг позу подчинения и убегает. Чужака просто изгоняют.

Однако, все кончается куда трагичнее, если побежденному некуда уйти. В тесной клетке, в маленьком аквариуме, даже в естественной среде при перенаселении драки часто оканчиваются убийством слабого. Сам характер борьбы в этих условиях существенно изменяется — она часто идет не на жизнь, а на смерть.

Поселения городского типа появились на Земле уже за 3500 лет до нашей эры. В современных мегаполисах, их городском транспорте, супермаркетах, бараках и казармах, психику людей повреждает невероятная скученность, к которой ни биологически, ни исторически человек не приспособлен. У нас в стране эту скученность усугубили коммунальные квартиры в городах и коллективизация в деревне.

Лоренц полагает, что скученность при оседлой жизни повышает агрессивность человека, придает ей немотивированный характер. В норме каждая личность должна иметь хоть небольшую, но собственную территорию. Своя же, но несколько большая территория должна быть у семейной группы.

Пожилые люди еще помнят то время, когда коммунальную квартиру официально считали лучшей школой коммунистического быта. Эта государственная политика воспета в бессмертных творениях М. Зощенко, М. Булгакова, а также Ильфа и Петрова.

Наши потребности и культурный уровень с тех пор значительно возросли, тем не менее разного рода территориальных конфликтов, увы, не поубавилось. К примеру, группа доведенных до отчаяния многодетных семей въезжает в пустующие квартиры и приглашает телекорреспондента, чтобы агрессивно заявить:

— В случае выселения, будем биться до последнего!

Рост преступности, в особенности же преступлений, связанных с повышенной взаимной агрессивностью людей — естественный результат несоответствующих потребностям условий жизни, в частности — жилищных, и разочарования людей в любых «идеалах». Но вернемся к коммуналкам.

Кто не помнит бессмертного произведения «Двенадцать стульев»? Воронья слободка — типичная коммунальная квартира двадцатых-тридцатых годов. Из-за чего так гнусно вели себя гражданин Гигиенишвили, Митрич, Васисуалий Лоханкин и вся компания? Повышенная скученность. Она провоцирует конфликты типа жилец против жильца, невестка против свекрови, семья против семьи. Причиной скандала делается любой пустяк. Самый распространенный случай — стычки из-за камфорок на общей кухне. Подчас перебранки завершались побоями и даже приводили к убийствам.

Одному из авторов этой книги «посчастливилось» жить в таких ленинградских коммуналках в шестидесятые-семидесятые годы. В одной из них жильцы «из принципа» годами не травили клопов и тараканов. Каждый жилец опасался, что от его «клопомора» заодно с собственными клопами пострадают клопы ненавистных соседей! Там же каждый квартиросъемщик направлялся в сортир, гордо неся в руках собственную электролампочку, 5 ватт, а под мышкой — собственное сидение от унитаза! Что ни день, люди писали друг на друга кляузы в ЖЭК, милицию и пр., любого гостя встречали слезными жалобами на мерзавцев-соседей.

В другой коммуналке, в крохотной клетушке рядом с кухней, каким-то чудом умещались мать и шестнадцатилетняя дочь. Их типичный диалог, естественно, в повышенных тонах, слышный всей квартире:

— Сволочь, поставь чайник!

— Гадина, он уже вскипел!

— Сука, который час?

— Гадина, я уже опаздываю!

— Мерзавка, не забудь оплатить счета!

— Гадина, я их давно оплатила!

— Дрянь, когда вернешься?

— Идиотка, как всегда!

И так далее до бесконечности… Женщины души не чаяли друг в друге, но теснота доводит до безумия.

В третьей квартире соседи запирались друг от друга на многочисленные замки, что ни день уличали друг друга в кухонных кражах, плевали в чужой суп, били чужую посуду, хватали друг друга за грудки и душили. Обезумевшие полуодетые женщины висли на руках озверевших мужей, вполне готовых убить друг друга из-за очередного вздора. Люди нарочно включали на полную мощность радиолу, чтобы мешать друг другу спать. Такие взаимоотношения были в порядке вещей.

Причина здесь отчасти в скученности, а отчасти и в изолированности, в необходимости значительную часть времени проводить на одной и той же ограниченной территории, не будучи объединенными против общего внешнего врага.

Возможно, читатель вспомнит «минуты ненависти» в «1984» Джоржа Оруэлла. Людей собирали на службе или в домоуправлении, чтобы направить их ненависть на «образ врага», маячащий на экране телевизора. Пока шла программа, зрителей объединяла истерическая ненависть к заэкранному «врагу» — действовала пропаганда. Но вот программа кончалась, и то же чувство ненависти переключалось уже на ближайших соседей. Была бы ненависть, а «враг» найдется!

Представим: в любой из трех упомянутых скандальных коммуналок какие-то посторонние хулиганы просто из любви к искусству подрядились ежедневно бить из рогатки стекла в кухонном окне. Все мигом изменится. Вчерашние злейшие враги превратятся в лучших друзей. Естественно, на время, пока общими усилиями не удастся выявить хулиганов и спровадить их в детскую комнату милиции.

Взаимоотношения в коммуналках Ленинграда неузнаваемо изменились в страшные годы блокады, когда во многих квартирах люди неделями были не в силах даже похоронить умерших от голода домочадцев. Кое-кто спасся, пожирая мясо трупов. Однако, случаев героизма и подлинного величия духа было, как Бог свят, куда больше. Соседи, выручали соседей. Эта взаимовыручка спасла очень многих. Но вот кончились лишения и… возобновились квартирные конфликты. Так уж парадоксально устроен человек!

Но является ли поведение людей в городах чем-то совершенно исключительным, и может ли оно проявляться также при иных формациях человеческого общества?

Да, и даже в наше время. Мы уже упоминали о прямо-таки свирепом племени яномамо из Южной Америки. Стиль его жизни потрясающе жесток, но в высшей степени поучителен для нас, урбанизированных современников этих суринамских «варваров». Ведь агрессивные общины яномамо стали такими после того, как бывшие их предки-кочевники перешли на оседлый образ жизни и численность групп возросла с пятнадцати-двадцати до ста пятидесяти — двухсот человек. Этот скачок оказался роковым для сложившихся ранее норм поведения. Судите сами, как пишет Ян Линдблад:

Немаловажная составная часть жизни яномамо — постоянные войны с соседями! Плюс ссоры и драки между живущими в тесноте обитателями шабоно (селения). Юный член этого племени вырастает в обстановке постоянной агрессии и с самого начала настраивается на буйный, жестокий лад. Став взрослым, он уже на всю жизнь агрессивен по своему складу. Эгоизм, жадность, нетерпимость определяют все его поведение. Прямая противоположность доброжелательству, отличающему образ жизни суринамских индейцев… Драки — повседневное явление, и чаще всего они возникают из-за кражи бананов. Или из-за женщин. Из-за вражды внутри группы и между группами главе семейства нужны сыновья… Женщины нередко убивают девочек, которых рожают, уединившись в лесу за пределами шабоно… В итоге в группах всегда намного больше мужчин, чем женщин, что влечет за собой дополнительные раздоры между мужчинами. Заколдованный круг питает озлобление…

Этологи знают, что длительная изоляция в малочисленной группе, которую трудно разделить на «своих — чужих» приводит к эффекту «пауков в банке». Это — глубокая патология агрессивного поведения. Как писал французский писатель Ф. Селин в романе «Путешествие на край ночи», описывающем унылую жизнь французских чиновников в дальней африканской колонии. Когда долго сидишь на одном месте, все вещи и люди разлагаются, гниют и начинают вонять специально для тебя.

В этих условиях агрессия часто разряжается беспричинно, не по адресу и, по словам Лоренца, сопение вашей тетушки за обеденным столом начинает вызывать у вас те самые эмоции, которые в нормальной обстановке вызвала бы пощечина, отпущенная в трамвае пьяным хулиганом. Склоки и скандалы по пустякам — обычный кошмар многих полярных исследовательских станций, судовых экипажей, кафедр провинциальных университетов и также изолированных академгородков и, конечно же, элитарных правительственных групп.

Цитата из «В тюрьме. Очерки тюремной психологии» Михаила Гернета. Издание 1925 года. Воспоминания политзаключенного начала девятисотых. За долгие годы неволи в нас не осталось ни одного здорового нерва… Вид, слово, жест сокамерника раздражают до желания кричать, ударить… Кем-то брошена случайная фраза… Кто-то возразил. И спор готов. Как голодные звери набрасываемся друг на друга, все зараз… ссоримся, бранимся.

В замкнутых, длительное время изолированных коллективах — служебных и семейных — агрессия в крайне грубых и нелепых формах часто направляется против коллег и даже самых близких людей. Беспрецендентной склочностью отличаются заговорщики-террористы, профессиональные революционеры. В их замкнутой среде, где люди, если так можно выразиться, годами «варятся в собственном соку», убийства соратников и друзей по различным вздорным поводам — норма поведения. Недаром один из вождей Великой французской революции Дантон сказал: Революция подобно Урану пожирает своих детей. Среди многочисленных жертв Максимилиана Робеспьера, кроме тысяч других, его одноклассник и ближайший друг Камилл Демулен. Казнили и его очаровательную молодую жену Люсьен Деплюсси, хотя она была беременна, а Робеспьер незадолго до событий был посаженным отцом на свадьбе Демулена! Среди людей, убитых по приказу И. Сталина и А. Гитлера их ближайшие родственники, соратники и друзья.

Есть ли средство от эффекта «пауков в банке», если условия существования не столь ограничены как это бывает в экстремальных (революционных, военных и др.) ситуациях? Этологически целесообразно «разреживать» людей, делить территории, но жизнь в городах, как правило, затрудняет такое решение вопроса.

Наша система комплектации кадров в государственных, да и коммерческих учреждениях глубоко порочна: люди привязываются к своим обязанностям, рабочему месту, начальнику на долгие-долгие годы. Это способно породить «эффект яномамо», когда склока становится нормой жизни, а подлость и грубость не считаются зазорными.

Самый простой и эффективный метод для госучреждений и даже частных предприятий- ротация и сменяемость кадров внутри отдела, кафедры, лаборатории, сектора и тому подобное. В немецких университетах, к примеру, контракт с преподавателями и научными сотрудниками стараются подписывать не более, чем на четыре года. Американцы же и того «круче» и порой дробят свои контрактные сроки на два, один и полгода. По истечении срока человека не лишают заработка, просто он переходит в другой коллектив. Но все-таки, общение с западными коллегами убеждает: и это решение очень жестоко. К тому же оно отнюдь не всегда идет на пользу делу.

Немалую положительную роль может сыграть просто окультуривание рабочих мест. Кое-где пошли именно по этому пути. В Морском биологическом институте на острове Гельголанд (ФРГ) текучесть кадров сравнительно мала, но зато у каждого сотрудника три комнаты: одна — для исследовательской работы, вторая — для размышлений, писанины и личной научной библиотеки, а третья, по признанию былого директора профессора Отто Кинне «неизвестно зачем». Склочность коллектива по слухам «ниже среднего».

То ли дело наши исследовательские институты, где подчас за один стол приходится усаживать двух, а то и трех научных сотрудников. И это — в антисанитарных подвалах, арендуемых в каком-нибудь ЖСК. Попробуй, не разругайся!

После всего здесь сказанного читателю, вероятно, станет ясно, как труден подбор, например, экипажей для орбитальной станции «Мир» и даже самых обыкновенных малотоннажных судов с длительными рейсами.

Конрад Лоренц вспоминает: в Советском лагере для военнопленных офицеров Вермахта все его соседи по бараку перезнакомились и сперва очень, вроде бы, подружились. Но теснота была ужасна, быт не поддавался никакому описанию, и по прошествии короткого времени начались склоки, ссоры, а потом уж и конфликты, перерастающие чуть не в мордобой. Иные люди готовы были придушить друг друга. Тут-то Лоренц сам дошел как-то до того, что… «побил» какую-то канистру из-под карбида, а потом придумал повесить ее у входа в барак, чтобы желающие могли с ней боксировать. Вроде, помогало.

Японцы используют для аналогичной разрядки резиновую куклу администратора, так, по крайней мере, рассказывают у нас. Это, однако, детали. Интереснее другое. Все иностранцы, побывавшие в сверхперенаселенной стране «Восходящего солнца» обращают внимание на контраст: в метро и на переполненных улицах японец мчится, никого и ничего не замечая, часто толкается, пускает в ход локти, словом, ведет себя довольно по-хамски. Но вот на мостовой, проезжей части, повстречались два знакомых и церемоннейшим образом друг с другом раскланиваются. Вежливость со знакомыми там, прямо-таки, выходит за рамки здравого смысла. На работе — церемонные поклоны, крайняя вежливость в речах и своеобразные чисто японские проявления все той же извечной иерархии (о ней мы говорили раньше).

Заметим. У одного из авторов этой книги (Ю. А. Л.) за плечами, как говорится, шестнадцать лет работы на одной из северных биологических станций. Там можно было всегда наблюдать следующее явление. Даже люди, дружившие между собой в городе, в условиях полугодовой экспедиции стремились держаться друг от друга подальше, сравнительно меньше общались, а если начинали сближаться, это редко кончалось добром. Вскоре возникал конфликт, и прежние лучшие друзья часто превращались в злейших врагов, пусть даже на время.

Мораль: в замкнутом коллективе его членам лучше сохранять между собой некий «пафос расстояния», воздерживаться от излишне откровенных бесед и частых совместных трапез, особливо же — с возлияниями, после которых так и подмывает «резать правду матку». Неосмотрительно поддерживать беседы, в которых кто-то «поливает» своих сотоварищей за глаза. И упаси Бог разбиваться на обособленные компании — «мы такие, вы сякие» — все это — надежный путь превращения коллектива в гадюшник.

Служба — самое неподходящее место для частных бесед по телефону, если в них ваша речь состоит не из одних только междометий типа: «ага», «мм», «угу».

Окромя того, неосмотрительно отвлекать людей от работы болтовней. Это не только вредит делу, но и не сулит ничего хорошего самому любителю поболтать: можно нарваться на скандал.

И еще совет: если уж заводить друзей в своем учреждении, то, пожалуй, лучше — в соседнем отделе или из числа тех, с кем непосредственно связывает совместный труд, а потому ежедневное общение все равно неизбежно. Наконец, если в вашем коллективе завелась пьющая компания, а вы не пожелали в нее влиться (что вполне разумно), она неизбежно настроится агрессивно по отношению к вам, и рано или поздно это может завершиться для вас большими неприятностями, если вы не изыщете какой-нибудь очень уж благовидный предлог вашего неучастия («больная печень» и тому подобное.) — Прописные истины, но с ними редко считаются.

На Западе несравненно опаснее, чем у нас, упоминать всуе имя начальника. Там сослуживцы обычно относятся друг к другу гораздо холоднее и сдержаннее, чем у нас, но зато взаимно вежливы. Хорошо это или плохо? Открытый вопрос.

 

6.3. Окопное братство

Удивительный парадокс нашего поведения. В коммуналке люди готовы «перегрызть друг другу глотку» вообще ни за что. И те же самые люди замечательно солидарны друг с другом в гораздо худших условиях студенческих «общаг», рыболовецких артелей, геологических партий, туристических и, особенно, альпинистских групп. Классический пример: воспетая столь многими военными писателями солдатская дружба, окопное братство. Никакая коммуналка по неудобству жизни не сравнится с грязными окопами, не защищающими от снега и дождя, вражеских бомб и снарядов. Чем же объясняется то, что люди здесь, подавляющее их большинство, не грызутся между собою из-за мелких житейских благ, а, напротив, готовы, рискуя жизнью, постоять друг за друга, выносят раненых с поля боя, делятся последним? Это те же самые люди! Почему же их словно подменили?

Напрашивается еще одна аналогия, но боязно и высказать. Как бы за нее нас не зачислили в одну компанию с вульгарными социобиологами. Дескать «зоологизируем человека». Может быть, так оно и есть. И тем не менее, предлагаем вместе с нами обдумать следующую версию объяснения того, почему мы ведем себя совсем по разному дома и в походных условиях.

Некоторые животные в разное время проявляют совершенно разные стереотипы инстинктивного поведения. Первый — территориально-агрессивный, второй — стадно-номадический. Примеров довольно много. Это некоторые проходные рыбы, например, лососи. У них брачная пара защищает территорию, на которой происходит нерест, затем производители наваливают курганчик из гравия над выметанной икрой. То же явление у перелетных певчих и многих других птиц, В перелете они стайные, а на гнездовье — территориально-агрессивные. Очень много и других аналогичных примеров. Однако, наиболее интересны, пожалуй, следующие три: саранча, мелкие полярные грызуны лемминги (пеструшки) и серая крыса пасюк.

Саранча в оседлом состоянии имеет зеленоватую защитную окраску под цвет травы, которой питается. И бескрылые личинки, и взрослые особи стараются держаться подальше друг от друга. Если им это не удается — слишком велико их число в месте оседлого проживания, — изменяется их гормональная деятельность и происходит перестройка всего организма у производителей. Насекомые следующего поколения становятся желто-серыми — защитный цвет в пустыне. У них возникает стремление двигаться массами в каком-то едином направлении. Приобретя крылья после последней линьки, эти насекомые образуют гигантские стаи, поднимаются в воздух и летят, преимущественно по ветру. Ветер, как известно, дует туда, где атмосферное давление ниже, а, стало быть, выше вероятность осадков. Стаи перелетной саранчи устремляются, таким образом, из безводных районов туда, где выше влажность и больше шансов прокормиться. По пути эти стаи то и дело садятся там, где есть какая-то растительность, и, полностью уничтожив ее, летят дальше. Долетев до мест, где пищи хватит надолго, насекомые возвращаются к одиночному образу жизни.

Лемминги — пестрые красивые зверьки, несколько похожие на хомяков, — изрывают своими норками горные склоны на севере Скандинавии. Каждый лемминг очень агрессивно защищает свою территорию не только от других леммингов, но даже от человека: встает на задние лапки в угрожающую позу, наскакивает, пытается укусить. Однако наступают такие периоды, раз в несколько лет, когда численность леммингов в каком-нибудь районе возрастает до критических пределов. Тогда часть из них, главным образом молодые самцы — жертвы «жилищного» и прочих кризисов — неузнаваемо изменяют свое отношение друг к другу. У них появляется неодолимое стремление сбиваться в громадные косяки, колонны, толпы и двигаться с гор в долины. По пути они отважно преодолевают водные преграды, хотя многие тонут, и, иной раз, пересекают автомобильные трассы, где их массами давит транспорт. Бывает и так, что стадо подходит к берегу моря, где напор сзади идущих зверьков сталкивает передних в воду. Стихия толпы! В конце концов, путешественники большей частью гибнут, но кое-кто добирается до новых менее заселенных предгорий. Там образуются новые оседлые колонии.

Пасюки, как мы об этом уже писали, живут оседло большими, воюющими друг с другом компаниями. Однако, когда наступает бескормица, вызванная перенаселением или какими-нибудь иными причинами, делается не до межклональных дрязг. Животные начинают вести себя как стадные, мигрирующие. Не приведи Бог повстречать многотысячное стадо переселяющихся крыс! Такие стада появляются довольно часто в местах городских свалок и боен. Осенью 1727 года, после одного большого землетрясения в Прикаспии несметные полчища пасюков двинулись оттуда в Европу, где раньше жили только крысы другого вида — черные, помельче и послабее. Пасюки быстро расселились по европейским странам, повсеместно уничтожая местных конкурентов. Те не умели сопротивляться коллективно и поэтому начисто истреблялись даже там, где их было гораздо больше, чем «завоевателей».

Ну как не вспомнить по этому поводу великие переселения народов, нашествия на Европу азиатских кочевников: в семидесятых годах IV века гуннов, а в начале XIII — монгол? Эти тоже сметали на своем пути целые государства, поголовно истребляя местное население. Тридцатью тридцать монгольским войском втоптано в пыль непокорных племен… Чингисхан говорил, что его войско дойдет, мол, «до последнего моря», то есть завоюет весь мир. Монголам он мнился плоским, окруженным водой. Параллель с перелетной саранчой здесь виделась многим современникам этих исторических событий, аналогия с пасюками и леммингами тоже напрашивается сама собой.

Исход азиатских наездников, которые двигались вместе со своим скотом, имел, по-видимому, помимо иных и экологические причины: истощение пастбищ в местах постоянных кочевий, где климат становился все более засушливым, перенаселение. Отчасти это осознавали и сами завоеватели. К побудительным мотивам нашествий кочевников и некоторым характерным особенностям создаваемых ими государств мы еще вернемся в главе восьмой. Пока же попробуем сформулировать одно, как нам кажется важное предположение. у человека, как и у пасюков, леммингов и саранчи, имеются как бы два разных стереотипа поведения: оседлый, агрессивно-территориальный и стадно-номадический. Второй стереотип характерен не только для участников дальних военных походов и кочевий, а вообще для экстремальных ситуаций, где массы людей цементирует в единое целое необходимость совместного противостояния общей опасности либо общая цель, например, совместный поиск выхода из критической ситуации, борьба за выживание коллектива, как целого. Короче, «окопное братство» возникает не только в окопах и походах, но и везде, где условием спасения группы или даже больших масс людей становятся их тесный контакт друг с другом, взаимовыручка, солидарность.

Характерно, что и у человека, как у леммингов, стадно-номадическое состояние солидарности проявляется, в основном, у молодых холостяков мужского пола. В юности мы чаще ведь бываем романтиками и идеалистами. Как об этом у Э. Багрицкого:

Нас водила молодость в сабельный поход,

Нас бросала молодость на кронштадский лед…

Заметим, что массовые исходы порой наблюдаются не только у людей, пасюков, леммингов и саранчи, но и у других, обычно не стайных животных: белок, лис и ряда других. Такие исходы обычно вызываются экологическими катастрофами, скачками численности и бескормицей и, чаще всего, кончаются массовой гибелью мигрирующих особей.

А все-таки, как обстоят дела с агрессией у «окопных братьев»? Вопрос этот не простой. Ведь мы сами только что заверили читателя, что от нее нельзя избавиться просто усилием воли. Агрессия, конечно, остается, тем более, что условия дискомфорта еще и стимулируют ее. Но против кого она направлена? Очевидно, что против общего врага, реального, там, за бруствером окопа, или, так сказать, метафорического.

Понятно, что на бранном поле друзей не узнают, а однополчан не выбирают. Здесь — «свои», сцементированные чувством общей цели, опасности, а там — чужие, общий «враг», от которого эта опасность исходит. На него-то и переадресовывается агрессия.

А в полярных экспедициях, связках альпинистов, соавторских коллективах ученых, одержимых общей идеей и экспериментирующих круглосуточно, много дней подряд для ее экспериментальной проверки — где же там этот общий «враг»? С кем «сражались» Тур Хейердал и его спутники на «Кон-Тики» и «Ра»?

Не испытывали ли вы сами, читатель, ощущение смертельного боя, когда «воевали» с трудностями, преодолевали тяжелые препятствия на пути к поставленной цели или противостояли грозной опасности? Ведь агрессию, как вам уже известно, можно переадресовать и неодушевленным предметам. Эта переадресовка может проявляться отнюдь не только в актах бессмысленного вандализма. Она происходит и тогда, когда люди «ожесточенно» трудятся ради спасения жизни или достижения поставленной общей цели. И при этом мобилизуют все свои силы, точь-в точь как в настоящем бою. Те, кто работают в экстремальных условиях без всякой жалости к себе, как в запое, с большим творческим подъемом, испытывают подчас такое же эмоциональное напряжение, какое возникает в боевой обстановке. Аналогичное напряжение возникает и в условиях тяжелых экспедиций, где и опасность для жизни, иной раз, кстати, не намного меньше, чем на фронте.

Заметим по этому поводу, что участники многих научных экспедиций и турпоходов в труднодоступные районы подсознательно усугубляют свое воинственное состояние духа несколько нарочито создаваемой романтикой обстановки: боевитыми экспедиционными песнями под гитару у костра, штормовками в пятнах камуфляжа, «как у десантников» и даже охотничьими ружьями, взятыми с собою, скорее, «для понту», нежели по необходимости прокормления охотой. О практической пользе такого поведения в качестве «заменителя войны» говорится в 7.6.

 

6.4. Каким виделось окружающее пространство древнему человеку?

Для древнего человека совсем недалеко от его дома начинался чужой и неизведанный мир. Неизведанное — значит опасное. Все там враждебное, страшное, и люди, если есть, то враждебные. Очень легко вообразить, что там живут и чудовища.

Древние германцы называли территорию, видимую до горизонта, Митгардом — «срединной усадьбой». Все за ее пределами звали Утгард — внешний мир. Считалось, что этот мир бесконечен. В нем всегда темно и дуют ледяные ветры. Там текут ядовитые реки и живут страшные чудовища: полулюди — полузвери со светящимися в темноте глазами и дыханием «режущим как нож». Человек, побывавший в Утгарде и вернувшийся оттуда живым, возможно, уже не тот — его подменили!

Удгард и ад, преисподняя, собственно, одно и то же. Он не только там, вдали, за горизонтом, но и под землей. Любая глубокая яма — тенистый овраг, колодец, пещера — могут быть входом в Утгард. Самое страшное там не чудовища, не холод, а то, что там живут по чужим для нас, «не нашим» законам. Вода в реке сама коварно набрасывается на человека, чтобы его погубить. Скала расступается, чтобы открыть проход в логово дракона. Деревья изгибаются и хватают своими ветвями путника. Все вокруг живое, имеет волю и враждебно человеку: и камни, и растения, и вода. По ночам Утгард приближается вплотную к стенам дома. Ужасные чудовища и вражьи силы налезают из-за горизонта и выползают из-под земли. Исчадия Утгарда — все ночные твари. Все они не просто гады, птицы и звери, но и злые духи, способные погубить.

Совсем другое дело Митгард, своя земля. Здесь человек как бы окружен дружиной своих, дружественных камней, скал, деревьев, животных, да и соплеменников. Здесь ярко светит солнце, светло, тепло. Все здесь для человека и существует, чтобы ему служить. А главное — здесь все подчинено раз и навсегда заведенному порядку.

Война может вестись только вне территории Митгарда — там место смерти, разрушению, врагам и несущим смерть воинам с их оружием. Там же, у самой границы Митгарда, следует хоронить мертвых. Но после смерти они переходят в Утгард, откуда могут возвращаться в своей телесной оболочке или в преображенном виде и всячески вредить живым. Опять происходит то же самое, что с человеком, побывавшим за границей Мигарда — обратно возвращается уже как бы не он, а принявший его облик враждебный дух или собственный его же дух, но переманенный (перекупленный?) исчадиями Утгарда.

Оригинальны ли представления древних германцев? Конечно, нет. Более или менее такие же представления о внешнем пространстве бытовали в головах, по-видимому, всех без исключения оседлых народов. Вот оно — территориальное поведение, как бы изнутри, глазами территориально-агрессивного первобытного человека! Почти так же представляли себе внешнее пространство древние индоевропейцы вообще, в том числе славяне и римляне. Только на севере Европы эволюция этих представлений затянулась, а на юге раньше возникло общество менее архаичного типа с торговыми и другими внешними связями. Земледельческое хозяйство перестало быть натуральным. Однако древние представления вовсе не исчезли. Они только трансформировались!

Рим основан на священной территории. Бытовало представление о померии. Это слово обозначало как бы границу того «нашенского» участка, который древние германцы звали Митгардом. Внутри не положено было ходить в военном костюме, носить оружие, хоронить мертвых, нарушать обычаи предков, допускать чужеземцев и культы их богов. Главному своему богу Юпитеру Фламину граждане молодого римского государства поклонялись внутри померия — в обведенной как бы магическим кругом городской территории. А культ бога мужской силы, плодородия и войны Марса справлялся уже за границей на особом, для того отведенном Марсовом поле. Перед принесением жертвы Марсу жрецы обходили край померия. Был Термин, особый бог рубежей, сын великого бога Януса — бога превращения и перехода. Ворота храма Януса закрывали в дни мира и вновь открывали в дни войны.

Отправляясь в поход, римляне переступали воображаемую черту и это сразу же освобождало их ото всех «табу» — моральных запретов, которые действовали внутри померия. Возвращаясь из похода, воин был обязан пройти очистительный обряд под особой балкой, подвешенной на двух опорах у алтаря в храме Януса, и только после этого войти в родной город. Очистительный смысл, кстати, имели прохождения под всеми остальными арками и воротами. Вот они откуда — наши триумфальные арки!

Для любого человека и народа древности его отечество — центр мира, свое племя неизмеримо выше всех других, земля — лучше других и так далее.

Целые народы трепетали перед приговором, выносимым даже и одним римским гражданином, — Корнелий Тацит, Анналы, 15.51.1.

В глазах древнего римлянина, он уже одним фактом своего рождения и гражданства был неизмеримо выше любого чужака-варвара, будь то хоть царь, хоть герой, хоть великий мыслитель или гениальный ученый. Даже великий Архимед для убившего его малограмотного римского легионера был не более чем варваром, существом ничтожным и низким по сравнению с любым римлянином.

В нашем языке уцелело выражение «чур меня». Чур — бог межи, рубежа, границы у древних индоевропейцев. Все за Чуром — враждебные и низшие существа.

Пережитки древнего ощущения пространства глубоко укоренились в нашем подсознании. Они проявляются в почвенническом неприятии всего чужеземного, шовинизме и глубоком недоверии к соплеменникам, которые вернулись «оттуда», как-то соприкоснулись с миром за пределами нашей земли.

Из изданного в Кракове в 1578 году «Описания Московии» Александра Гваньини, итальянца, польского дипломата: Если же замечают какого-нибудь человека низкого происхождения, одетого слишком пышно, его называют предателем и вероотступником и берут под подозрение, говоря:

— Неверный, откуда у тебя такая одежда господского фасона (господами они называют поляков и литовцев)? Уж не собираешься ли ты вероломно переметнуться к ним. Да ведь эта одежда — недостаточная плата для тебя!

И тотчас его обвиняют и сурово наказывают, как личность подозрительную…

За последующие пятьсот лет почти ничего не изменилось.

В Прибайкалье не только у аборигенов, но и у некоторых давно обитающих рядом с ними выходцев из России укоренился обычай: если кто-то тонет в озере, не спасать, а если спасли, обратно в семью не принимать. Кто вернулся, уже «не тот», а «подмененный», чужой.

Как недалеко от этого вопрос в наших анкетах в былые годы: «Бывали ли за границей и на оккупированной территории?» Ах, были, но как же в таком случае докажете, что вы не «их» шпион? В тридцатые годы «иностранных шпионов» находили у нас везде, в любом захолустном городке и деревушке.

В ситуациях, вызывающих острую социальную напряженность (экономические катастрофы, политическая нестабильность и даже что-то менее глобальное, например, угроза сокращения штатов), в мозгах людей просыпаются древние доисторические инстинкты территории. Так и хочется поделить окружающее пространство на «свою», внутреннюю территорию осажденной крепости, где имеешь счастье или несчастье находиться, и глубоко враждебный внешний мир, населенный исчадиями ада. Древние культурные стереотипы — вот он, тот «Утгард», из которого сейчас поползли чудовища.

…А посреди орудий голосища

(В. Маяковский, «Хорошо»)

Москва островком

И мы на островке.

Мы-голодные,

Мы-нищие,

С Лениным в башке

И с наганом в руке…