– Ну что, на этот раз не вышло? Завернули тебя?

Я подыхаю в изоляторе, потому что не ем. Я не стала бы упорствовать и жрала бы их хлеб, но что-то щелкнуло внутри. Голод перестал существовать, попытки накормить себя вызывали рвоту до судорог.

Я перенадеялась выйти отсюда.

Лермонтов восседает с моей историей на коленях. День моего торжественного провала он провел в Цюрихе на конференции по идиотам. Теперь наверстывал, ворочая свежие страницы у моей постели.

– Так-так… Взгляни-ка на меня, дитя природы. Ну совершенно зеленая. Ты что-нибудь слышала о зеленых собаках?

Новый приступ рвоты ударил меня под солнечное сплетение, но вхолостую. Живот громко булькнул, я расхохоталась.

– Так вот, милая деточка. Начинаем мы с тобой постепенно питаться. А я тебе за это обещаю свободу. Не сразу. Но со второй попытки ты вылетишь отсюда, как неродная. Палец даю на отсечение.

Я перестала ржать и отозвалась:

– Мало. Голову дают.

– Нет, милая. Головой я рисковать не стану. Все ж таки мало ли что. А левый мизинец, вот так, – он показал границу верхней фаланги, – он твой. Конечно, придется поработать. А кто говорил, что будет просто?

Он протянул дежурной сестре мою историю со словами:

– Мадемуазель желает ужинать. Без экстремизма, что-нибудь легкое.

Он строго погрозил ей левым мизинцем.

– Бульон? – с сомнением спросила она.

– Бульон, – ответил он вместо меня.

Сестра заулыбалась ему благоговейно, с хитрецой. Что-то вроде: «Поймали рыбку на пальчик!» Она не знала: мы не шутили. Его мизинец временно перестал ему принадлежать.