Мне семнадцать.

– Ну как, встала? Ходишь?

– Да, спасибо.

У Лермонтова в кабинете удобные кресла и кушетка. Когда он предлагает расслабиться, он имеет в виду разлечься на ней. Я не понимаю, как можно расслабиться в позиции, из которой нельзя быстро собраться и дать отпор. Поэтому я лежу головой на столе на собственном предплечье. Мне виден двор и небо. В его кабинете – специальные небьющиеся стекла. На них из немногих нет решеток, и кажется, что нет преграды. Лермонтов не возражает.

– Что ж. Теперь по всем законам ты взрослый человек, и разговор пойдет серьезный.

– Ого. А что до этого?..

– Фигня. Так и запомни: детский лепет. Ты переросла его, и на самом деле важное прозвучит сегодня впервые.

– Я вся внимание.

На самом деле мне не смешно. Просто некоторым людям проще, когда они шутят между собой. Это игра по правилам. Между тем я по запаху чую, что он настроен необычно. Возбужден, насторожен и немного… боится?

– И что же это такое? Суперважное?

– Сейчас. Подожди, дай мне еще минуту. От этого будет зависеть очень многое. Если ты воспримешь как-то криво, все останется как есть.

Я прижимаю уши.

– Я навсегда останусь в клинике?

– Не знаю. Но если точка сборки не сдвинется, все окажется напрасно.

Я ничего не понимаю. Он кивает:

– Ну, поехали.

Он поднял голову, и лицо его стало обычным. Уверенным и легким.

– Тебе известно, что такое психотравма?

Здрасте, приехали. Только-то?

– Известно, аж оскомину набило.

– Ну да. Допустим… Я говорю, допустим, твои родители погибли под обстрелом, ты не смогла принять их смерть и блокировала это воспоминание. Тебя спасла собака, и ты ее задвинула в их нишу.

– Не надо повторять очевидную схему. Я заучиваю ее с шести лет.

– Конечно, извини. Это все – необходимое вступление.

– Ну и что дальше?

– Способ социализации – вот где собака зарыта! Извини. Ты здорова. Психически более или менее сохранна. Твоя проблема – необычный способ социализации, вот и все. Дай мне договорить, и станет ясно!

Он настойчиво поймал мой взгляд и продолжил четко и раздельно, как белый стих:

– Только молчи пока! Тихо. Вот. Положим, ты родилась в семействе людей, как любой другой ребенок. У тебя сорок шесть хромосом, соответствующих твоему виду «человек», и ты об этом знаешь. С рождения ты проходила стандартные этапы, обучаясь ходить, говорить, писать в горшок и так далее. Твоей очередной ступенью было определение себя как человека. В этот момент исчезли люди, и тебе некуда стало себя приткнуть. Иной ребенок мог бы замереть, затормозиться в развитии в ожидании благоприятных обстоятельств. Ему бы повезло. Или погибнуть. Твое же сознание продолжало активно работать, переработав данные обстоятельства. Созрев для понимания: «Я – человек», ты завершила этот этап вопреки всему. Даже тому, что зеркала разбились. Ты не могла стать как папа или как мама. Из предложенного окружения ты могла стать только собакой.

– Вы поняли? – осторожно спросила я, боясь спугнуть свою удачу.

– Что? – так же настороженно отозвался он.

– Что я не заблуждаюсь, не притворяюсь и не болею. Я собака. Потому что мне так было дано. Это так же, как вам дано быть человеком. И это нельзя изменить.

– Давай договоримся о понятиях, – соскользнул он с крючка. – Что значит для тебя быть собакой?

О, это был провал. Я моргнула и равнодушно уставилась в окно. Исчезла птица. Кость челюсти остро ткнулась мне в предплечье.

– Нет-нет, только не теперь! Не смей замыкаться, говори со мной! Что это значит? Что ты мыслишь как собака? Или что ты вернешься в родную стаю и будешь жить как все, среди своих? Растить чужих щенков. Бывают же бесплодные собаки?

Я бросилась на него через стол. Обеими ногами оттолкнувшись от сиденья, прыгнула вперед и, раскорячившись на коленях на столе, вцепилась ему в горло.

– Спокойно! – попытался унять меня он, но я не отпустила.

Под столешницей была тревожная кнопка, и на самом краешке сознания я ждала, когда же он нажмет ее и нас разнимут. Но он не пожелал помощи.

– Меня жена убьет, – насмешливо сказал Лермонтов, не отрывая взгляда от отражения. – Поговорили… Я буду ждать твоего вывода. Свободна.

Он никого не вызвал.

– Я могу идти?

– Я же сказал. И вот что, чисто из любви к искусству.

Демонстративно он подошел к столу и выключил диктофон, с которым всегда работал. Если б только он этого тогда не сделал!

– Если бы ты была собакой, не стала бы меня душить. Впилась бы зубами в горло. Любой, самый не созданный для этого пекинес предпринял бы эту тактику. Это инстинкт. У тебя – руки. У нее – зубы. Я знаю, как и ты, что ты в какой-то мере собака. Я еще не знаю, насколько ты собака. Ты и сама не знаешь.