– Ну ты гля! Во отморозок!
– Да атас.
– Леском. И дальше… – подруливал между тем Котов.
Ему было сложно ориентироваться. Утренняя стычка с местным не прошла даром. Щепа от выстрела вспорола кожу века и скулы. Теперь он взирал на мир одним глазом.
– Нет, видали? Жуки гнилые. О как встречают сограждане своих героев… – не унимался Сотник.
Мы все были взбудоражены. Ничего подобного от этого сельского лопуха никто не ожидал.
– Что, Кот? Слабеешь? Он тебе чуть башню не снес на хуй! Глаз-то есть?
Котов на миг отвел ладонь от века, болезненно сморщился и по-детски скоро вновь накрыл глаз рукой.
– Есть.
– Миротворец ты наш. Хрен бы он от меня ушел.
– Он ушел, – осек Котов, – а ты, Сотэ, рот закрой.
Дальше мы некоторое время двигались молча, подменяя друг друга на провианте. Недолго. Сотник не успокоился. Да и не он один. Отчаянно он сплюнул спичку.
– Не, ты эта… Тут непонятка вышла, объяснить придется. Э, командир! Вопрос. Имею я право защищать свою шкуру, когда в меня «ижак» молотит с не понять какого хуя?
– Он гражданский, – неуверенно огрызнулся Котов.
Сотник взял самый развеселый тон. Ясный признак того, насколько это для него серьезно.
– Так и че? Он-то гражданский, да ружьишко его о том не в курсах. Что в меня, что в кабана. И я его, заметь, не трогал. Я че, казенный?
– Ты казенный, дебил. Ты казенный, а он штатский.
– Ну так и че? Давайте грохнем-ка меня из ржавой пукалки из-за гребаной его тушенки? Так, что ли?
– Он не из-за тушенки.
– Да ладно. А то с чего?
– Сотэ, придет твой черед – воюй как хочешь. А пока я сказал: мы с бабами не воюем.
– Не, вы слыхали? Какая баба? Я говорю: какая, на хуй, баба, когда этот перец сам тебя чуть…
– Другая. Та, которая ту тушенку от тебя, героя, ховала.
Взводный предпринял новую безуспешную попытку открыть глаз. Попробовал и бросил это дело.
– Да ты больной… – уверенно и зло кинул Сотник.
– Тупо представь, что это твоя баба. Нас пять стволов, да этот хмырь, один на две деревни. И что б ты сделал.
– Не, Кот, ты сто пудов больной! – еще веселее хохотнул в ответ Сотник.
Но тему закрыл и больше к ней не возвращался. Новехонькая спичка с пируэтом впрыгнула на привычное место, ухмылка сомкнулась.
Я же лишний раз убедилась, что меня как боевую единицу взводный не учитывал. «Нас пятеро». Не думаю, что он просто ошибся в подсчете.
Лесок, в который нас экспромтом направил Котов, в полном смысле таковым не был. Полоска лесонасаждений то редела до размашистых кустов, то чуть сгущалась корявыми деревцами. Следуя ей, мы добрались до заболоченной речки. На карте реки не оказалось.
– Опаньки! И что?
– Дай сюда! Слышь? Карту дай сюда.
Но и мудрый одноокий военачальник не смог обнаружить на плане местности водоем.
– И что? Заблудились?
Нехотя Гайдук указал вперед.
– Неа. Во.
– Что?
– Мельница. Вон она. Тут.
Он ткнул ногтем в бумагу. И действительно, на карте была указана водяная мельница без привязки к воде.
– Смешно, – оценил юмор разработчиков Шапинский.
Он мог шутить. Заканчивалась его очередь нести проклятую тушенку.
Насквозь трухлявый скворечник мельницы походил на талантливый макет из плотной бумаги. Стены и шаткая лестница издавали один и тот же полый картонный звук. В нижнем ярусе когда-то жили водяные крысы, в верхнем и теперь зимовало многочисленное семейство шершней. Но наше вторжение мельнице оказалось все еще по силам. На красной ржави уходящей в стену оси беззубого водяного колеса, еле видный, красовался «годъ 190*», последняя цифра стерлась бесследно.
Чувство забытости и безвременья овевало постройку. Ни «ваших», ни «наших» не могло интересовать это богом забытое место на топкой речке, которой нет. На минуту я остро ощутила желание остаться в этой будке навсегда. Одна. Смотреть подолгу на луну или срываться и внезапно поднимать с воды уток. Гулять неподалеку и всегда возвращаться. И верно охранять ее, ненужную, от никого, до самой смерти.
– Курорт, мать его, – вяло похвалил Довгань.
– Ура! – в тон добавил Шапинский и рухнул рядом с загрохотавшим вещмешком.
Котов первым сел на сухие доски пола и привалился спиной к стене, плотно смежив веки. Лицо его разгладилось. Висок запекся, и стало видно, что на нем лишь несколько больших царапин. Я придирчиво рассматривала раны, и тут из-под правого века выкатилась кровавая слеза, сбежала скоро и капнула с подбородка. Меня прошиб пот. Не знаю, от испуга или от предчувствия. Будто мне одной явился почти библейский символ-перевертыш.
Я присела рядом, полила руки водкой:
– Кот, дай я глаз посмотрю…
– Не лезь пока. Так полежу. Уйди.
Я нехотя подчинилась. Он не казался размазней, а между тем видимые его страдания несколько превосходили ожидаемые. Пятью минутами позже Котов заснул, и я оставила его в покое.
Сытость вязала мягкими путами, голова тяжелела. Ничего вкуснее той тушенки я никогда не ела. Это странным образом было связано не с голодом, не с качеством продукта, но с участью ее прошлого владельца. Он чудом остался жив, тем самым как бы утверждая мое право на это мясо. Дело в том, что я разделяла позицию Сотника. Если бы не Котов, я без малейшего сомнения положила бы вооруженного нападавшего. Скажу больше: я держала палец на спуске и не выстрелила только потому, что быстрее среагировала на команду хозяина «Не трогать».
Мой выстрел был бы вынужденной мерой, ответом, обороной. Я нужна своей стране и не имею права умереть бессмысленно в чьем-то сенном сарае. Казалось, совесть моя осталась бы чиста. Но в глотку это мясо тогда бы точно не полезло. То ли дело теперь, когда одна только память о его пряном вкусе может сносно заменить мне сутки-двое реальной сытости.
Что это значило? Что у правоты есть несколько слоев?
И правда, звуки кругом стали медленными и сонными. Слова сплелись в жужжанье, все тише… Цвиг-сверк. О нет, я этого не слышу! Этого нет. Цвиг-сверк – качаются пустые детские качели. Кругом тихо… Котов. Я почти заснула, когда это слово возникло перед моими глазами и нарушило мой покой. Я не сразу поняла, что это вообще торчит такое, явленное в пяти зеленых символах кириллицей. Очнулась до конца и, не поднимаясь, внимательно оглядела Котова. Тот по-прежнему спал. С виска спадал отек, и боец все сильнее походил на прежнего. Сон мой слетел.
Прислушавшись, поняла: все спят или близки к тому. Тогда я распрямила спину, поднялась на четвереньках, приблизилась бесшумно и осторожно обнюхала Котова.
Кровь. Кажется, ничего больше. Его зрачки под веками были неподвижны, как в медленной стадии сна. Белесые ресницы левого глаза едва видны, на правом – слиплись и загнулись, как бывает у детей. Секунду я решалась, потом прикрыла глаза, сосредоточилась на носоглотке и потянула узкую струю воздуха, обливавшую его щеку. Что-то есть…
Вдруг вместо искомого я ощутила горячий толчок в рот и захват за затылком. Неловко увернувшись, я только тогда сообразила, что он меня целует. Вылупив глаза, я замерла: не знала, что теперь делать.
– Что? – спросил Котов просто, как про погоду.
– Плохо.
– Что плохого?
Левой рукой он отвел прядь волос, сползшую мне на глаз. В его неверном, зеркальном движении мне всегда виделось что-то потустороннее. Как будто он случаен в мире праворуких, но почему-то не замечает этого.
– Твоя рана дерьмово пахнет.
– Извини.
Он закрыл глаза и опять привалился затылком к стене.
– Тебе нужно в госпиталь.
Он равнодушно кивнул и уснул, казалось, в следующий же миг. Еще минуту я понаблюдала. Ничего.
Котов встал ото сна с чуть перекошенным, но уверенным лицом. Он разодрал глаз и вернулся к обязанностям.
– Выдвигаемся!
С мыслью «жди, я вернусь!» с тоской я притворила перекошенную дверь без замка.
«Нет», – скрипнули петли.
– Теперь полегче будет, – философски заметил Гайдук.
– Кому?
– Та всем!
– А. Ну-ну.
За лесополосой нас ждал сюрприз. Отмеченное в карте поле так и осталось неубранным. Мы ожидали видеть пустырь, а вместо того предстали перед внешне полноценным низкорослым лесом. В этот год многие хозяйства недобрали рабочих рук. Местные бежали, оставляя на произвол судьбы и большие ценности. Богатый урожай плодородной земли, не снятый, где гнил на корню, где падал в брошенную землю.
Перед нами простерлось необъятное поле прошлогодней кукурузы. Выше человеческого роста, она в основном продолжала стоять, будто верила в жизнь после смерти. Лишь кое-где волокнистые толстые стебли клонились к земле, нарушая ровные параллельные ряды посевов. В остальном держались стойко, будто прореженные гребнем великана. Эти гигантские жилистые травы навевали чувство мира и природной защищенности: что-то сродни плетеному гнезду птицы, которое, пустое, остается теплым. Я думала, что мне одной, но не только.
– Кот, давай, чухнули прямо! – в один голос предложили Довгань и Шапинский.
– Что так?
– Да неохота кругаля давать. Тут бегом с полчаса…
Это было наглое преувеличение. Котов молчал, будто ждал, что решение придет само. Километры от кромки до кромки. Чуть подавшись корпусом вперед, словно приблизившись к неведомому краю, мутным взглядом он пытался преодолеть расстояние, защищенное длинными ветлами. Но порывы ветра лишь чуть шевелили плотную завесу грязных выцветших стеблей. Все тайны там, за ней, погребены.
Коротким, едва заметным жестом он отпустил нас и сам ступил на черную жирную землю. И мы исчезли.
– Не разбредаться. Дистанция три метра.
Котов задал медленный темп. Тонкий ветер чуть шелестел верхами, и ровный мягкий шум баюкал. Покой и монотонность стеблей, одинаковых на второй, на десятой, на тридцатой минутах, ввел меня в полусон-полудрему. Я продолжала идти, а взгляд мой тем временем освободился от тела, покачался меж выраставших навстречу рядов и приподнялся над ними. Я стала видеть то, чего нет.
Шесть далеких темных точек собрались и отвердели на моем горизонте. Они двигались нам навстречу, все ближе. Это были мы сами.
Там, вдали, я отчетливо видела Котова с неподвижным от боли взглядом. За ним Шапинского, пинавшего ногой горлышко стеклянной бутылки. Изредка он пасовал Сотнику. Тот каждый раз мощным ударом пытался выкинуть «мяч за линию», и каждый раз неудачно. Шапинский делал очередной подбор, и так снова и снова. Стволы скакали им по спинам, мешали свободе маневра. Ближе. Я расслышала Довганя: он пел вполголоса один и тот же куплет из старой песни «Косил Ясь конюшину», взмахивая рукой на первой и пятой строках. Гайдук слушал его с опущенной головой, чуть цепляя ряд стеблей, осторожно перебирая их пальцами. Казалось, он жалеет эти метлы. Было тихо, безветренно, почти тепло.
– Стой, кто там! – выкрикнул Котов внезапно.
Я вздрогнула вся сразу откуда-то изнутри.
Котов дико заозирался. А все было в точности по-прежнему. Тот же валкий растительный коридор, мерный шелест сырых мертвых листьев. А взводный вертелся, щурясь, и походил на встревоженного слепого.
Это сон, мысленно сказала я Котову…
– А ты кто такой? – отозвалась кукуруза.
Мы вскинули автоматы, прицелились в голос и замерли.
Я потянула носом. Ветер на меня. Шестеро чужих в десяти метрах. Вооружены. Это невозможно. Они двигались в параллельной полосе, чуть правее, нас разделяли два-три рваных кукурузных ряда. Видеть друг друга мы все еще не могли, но еще десяток шагов – и расстановка сил стала бы очевидной всем.
Котов поднял ладонь и быстро оглядел нас, качая головой «даже не вздумайте». Довгань кивнул. Я показала шесть.
– Ну?
Проявляют настойчивость. К нам обращался тот, что до этого пинал бутылку. Его группа так же вслепую держала на мушке Котова, с достаточным разбросом, чтобы положить всех нас.
– Я с Розлучи, – отозвался Котов.
– А че тут ловишь?
– Та мне до брата.
Поле было гладким, как стол, и отзывалось предательским шорохом на каждое неосторожное движение. Шапинский, стоявший поодаль от всех, неловко переступил ногами, вызвав целый аккорд звуков. По виску его сбежала струйка пота. Довгань зажмурился.
– Ну-ка, подь сюда! – подозрительно позвал их старший.
– Обойдусь пока что. Чего надо-то? Сам кто таков?
Нависла пауза. Секунды потянулись нестерпимо. Вдруг по ту сторону щелкнул затвор; мне до сих пор неясно, какое чудо нас и их удержало от стрельбы. Котов ожесточенно махал «не стрелять» и заговорил другим своим, «не местным», голосом.
– Короче, так. Расходимся. Мы вас не знаем, и вы нас не знаете. Нас тут, мож, двое, а может, и сорок. Вас – то же самое. Не станем проверять, а то нет-нет, да и кого недосчитаем. Ну что, лады?
– Че-че?
– Мозгом шевельни. Потом иди, куда шел. Я ясно излагаю?
Вслепую, но лицом к лицу. Нас разделяло десять метров. Мы говорили на одном языке, в руках держали одни и те же предметы. Мы здесь, чтобы делать одно и то же. Вопрос: кто мы? И кто они? Мы так и не узнали.
Секунды и секунды…
– Отходим, – наконец скомандовал их старший.
Донесся краткий недовольный ропот, за ними загрохотала кукуруза. Видно, мы так «вошли во слух», что я услышала не меньше сотни ног. Хотя одна из всех не сомневалась: их шесть, всего лишь шесть, как и нас. Спиной, не выпуская чужаков из зоны прострела, мы двинулись и сами. И вот тогда шум настал такой, будто имя нам легион. Отход той стороны заметно убыстрился. И через пять минут все стихло до пустоты.
Мы остались одиноки в своем поле, как выводок перепелки.
Бежали – вяло сказано. Мы неслись, не зная усталости, не сбивая дыхания и будто даже в ногу. Перескакивая обвалы растительных коридоров, мы петляли, все отдаляясь от прямой борозды, по которой двигались раньше. Внезапно в лоб нам косо бросилась новая лесополоса, отделенная проезжей грунтовой дорогой. Встал свет, и поле смолкло позади. Мы слились на узкий травный перешеек между ветлами кукурузы и дорогой и только тут перевели дух.
Сотник сел на плоский придорожный камень. Я, согнувшись, уперлась руками в колени. Исподнее липло к подмышкам и спине, от губ отрывался тонкий пар.
– Ну атас! – первым нарушил сопящее безмолвие Довгань. – А я уж решил – хана. Пообтреплют ватнички нам нахуй крылышки.
– Да ладно. Где наша не пропадала…
Котов хмурился, как от головной боли. Гайдук перешнуровывал ботинок. Я дышала все ровнее. «Не пропадала. Где не пропадала?..»
– Шапинский! – разогнулась я.
Пропал. Метнулись взгляды. Пятеро. С нами его не было. Мы напряженно уставились на битые мертвые волны кукурузы. Но время шло, стояла тишина. Завесу шевелило ветром, и стало ясно: боец не просто задержался.
– Эгей!..
– Молчать! – грубо толкнул меня Котов. – Тихо.
Я съежилась, вспомнив шум сотни ног, прошептанных мертвыми кукурузными ветлами.
Не сговариваясь, мы поднялись, чтобы вернуться, когда нас истошным гласом остановил Гайдук:
– Стоп! Ни шагу! Стойте! Да стойте же!
Он показывал нам что-то позади, и по всему боялся сделать шаг в сторону поля. Что-то тяжкое, ярко тревожное в его лице заставило нас вернуться. Оказалось, там, кривая и выгоревшая, торчала едва заметная табличка:
МИНЫ
– Че, в натуре?
– Да ну лажа… – заявил Сотник, но следующего шага в сторону поля не сделал.
И действительно, куцая деревянная досочка формата альбомного листа с по-детски трогательным Веселым Роджером в промежутке между двух слов сверху и внизу «Внимание! Мины» как нельзя более походила на эпизод комикса. Впрочем, подумалось: ну а какой тогда должна быть эта табличка, здесь, с точки зрения народного творчества и кустарного производства?
Все взгляды забегали по земле, но ничего нового не разглядели. А поле между тем необъяснимо изменилось. Его покой истек сквозь почву. Теперь оно угрожало. Спокойно и не яростно, как враг, превосходящий в силе. И шорох мертвых листьев здесь, казалось, предупреждает на чужом неведомом языке. Я не ощущала ничего, только холод под ложечкой.
– Такое может быть? Это вообще возможно? – спросил Довгань.
– Что?
– То! Ну на хуй им тут мины! Здесь им че, немцы?
– Стоять пока, – запоздало поруководил Котов.
– Да хрень это! Нет там ничего. И что, мы все прошли – никто не зацепил?
– Не аргумент. Еб твою мать, Шапинский! – стоном выругался Котов в облака и добавил: – Ждать здесь.
Пригвоздив нас жестом, сам вжал голову в плечи и, пялясь неотрывно в землю, медленно пошел один. Завеса мертвой кукурузы приняла его благосклонно, за минуту стерев бесшумно без следа. Все встали напряженно. Я потопталась, потом нырнула следом за Котовым.
– Котов, жди меня!
– Назад, идиотка! – почему-то шепотом скомандовал он издали.
Я догнала его, вцепилась в ладонь и потянула меж одинаковых рядов. Он отдернул руку:
– Назад, или…
– Чего ты? – спросила я и побежала чуть впереди. – Идем. Я знаю, где он.
Я лгала. Но надеялась, что учую. Я шла по нашим следам. Ветер еще несильно растрепал воздушную дорожку. Боялась ошибиться, но медлить не могла: догнав, Котов отправил бы меня назад.
– Стой ты! – периодически взывал он ко мне, но я не слушала.
Вдруг сбоку, с неожиданного направления, почти перпендикулярно к полосе, я уловила мощный поток. В нем паника, отчаяние и слезы. Шапинский. Я развернулась на девяносто градусов и дернула туда, нырнув сквозь плотную растительную стену.
– Куда?! Ты что, сдурела? Бойко, стоять! Если не остановишься, я тебе колено прострелю!
– Костя! – тихо позвала я метров через сто.
– А-а-а! – полным ужаса голосом отозвался Шапинский, и в следующую минуту мы увидали его своими глазами. Он вскочил на ноги и невероятно ловко запутался в ремне автомата.
– Вы?! Господи! Родненькие… Котов. Дана. Родненькие… А я уж и не знал… я туда – вас нет. Назад – вас нет. Звать не могу, кончат кукурузники, думаю. Потерялся. Господи…
Злой Котов кинулся было к нему, чтобы провести краткое физико-педагогическое внушение. На этот раз я и не думала лезть. Но пространные причитания сквозь слезы сбили его пыл, и он только выматерился.
– Утрись. Глаза разуй. Вперед бегом… и чтоб если еще раз…
Вот и все, что Котов сказал.
Шапинский замолчал и теперь только счастливо мерно всхлипывал. Мы возвращались: я, он и Котов замыкающим. Так вернее. Вдруг взводный выкрикнул мне резко:
– Тише шаг! У кромки осторожно…
– Там чисто… – без уверенности отозвалась я.
– В каком смысле? – осведомился повеселевший боец.
Шапинский расцветал улыбкой при каждом встречном взгляде. Мы со взводным переглянулись и промолчали в ответ. Покорный подозрениям, Котов подозвал меня и двинул рядом.
– Как ты это делаешь? – спросил он.
– Что?
– Как ты узнала, где он? Этот идиот ушел черт-те куда на север.
– Я не знала. Я искала.
– Я тоже искал. Да там, где он оказался, ни в жисть не нашел бы.
– А я не говорила? Я собака.
Я пошмыгала носом, будто беру след. Он не засмеялся.
– Постой.
Хватит. Я не хотела продолжать и опять забежала вперед.
Этот короткий разговор несколько разрядил мысли о в шутку или всерьез заминированной полосе. Но при подходе к кромке я снова взмокла. За все редеющими ветлами показалась дорога.
– Шаг в шаг! Дистанцию…
Мы вышли без эксцессов. Сотник сразу полез обнимать Шапинского.
– Ага. Качать его, сукина сына, – беззлобно подтрунил взводный.
Возвращение блудного сына полка возымело весь набор стандартной атрибутики: толчки, хлопки, тычки, веселый гогот и растроганные слезы на глазах. Казалось, никто из оставшихся уже не верил в его возвращение. В ходе торжества ему показали табличку с черепом. Мне привиделось, что на миг колени у Шапинского подкосились. Но Сотник, да и Довгань с ним ржали так радушно, что и он поверил в злую шутку.
Парни вытянули короткий колышек таблички и взяли Роджера на память. Отчетливо помню, как внезапный внутренний протест сдавил мне горло и одновременно ударил тошнотой под дых. Но кругом царило приподнятое настроение, и я сама мгновенно им заразилась.
Без помех пересекли мы узкую полосу лесопосадки. Там, за холмом, лежал пологий овраг, такой отчаянно зеленый, какой бывает лишь несколько дней в году. Красным росплеском по блестящей зелени бежало падавшее солнце.
За оврагом по правую руку раскинулась малая белая деревушка, розоватая в закате. Слева старая дорога и остов красных стен монастыря отделяли церковное подворье, увенчанное маковками церкви. За деревней, в десятке километров по прямой, село Удача – цель нашего похода.
Купола небесного цвета со звездами манили. Картину можно было назвать умиротворяющей, если бы не остов сгоревшей БМП, криво вставшей под монастырскими стенами. Броня кормы и бортов была изрешечена осколками. Левый борт вдавлен взрывом так, что, казалось, корпус боевой машины повело по спирали.
– Ни хрена себе! – всмотрелся Гайдук.
– Чего там?
– Бэха. Мертвая.
Со всех сторон БМП окружала нетронутая юная травка, ближний к нам левый борт почти касался земли, корма задралась одним углом, а ржавчина на ней среди черных языков сажи в закатном свете рисовалась кроваво-красной.
Интересно было посмотреть поближе.
– Что тут произошло? – спросила я, силясь разглядеть детали.
– Гадай, ага, – сказал Гайдук.
– Что-что, – разглядывая БМП в бинокль, процедил Котов, – хана машине. Чья была?
– Хуй его знает. Без знаков.
– Уже теперь без разницы, – заключил Довгань.
Деревня и монастырь выглядели как нельзя более гостеприимно. Кругом ни звука, способного напомнить о боях. Тонкое, как трепет вены на виске, покалывало чувство, что все это обман. Лгали нам: усталость, и неведомые люди за спиной, и воспрянувшая вдруг надежда, что до своих подать рукой. Но до ночи делать нам там было нечего. Это не тяготило. Над нами куполом стояло спокойное белое небо. Мы были готовы ждать.
– Красота! – раскинув руки, потянулся Шапинский. – Лепота!
Почти бутафорски гротескно ударил взрыв. Сухой, размазанный в грохот хлопок. Все головы завернулись за спину.
– Что это?
– Мать твою. Подрыв!
А между тем, казалось, все по-прежнему. Так же белело набрякшее небо, ровно освещая серым светом все вокруг. Ни звука. Холм и лесополоса скрывали от нас кромку кукурузного поля, только прямо над этой самой кромкой теперь плыло по ветру грязное облачко серого дыма.
– Подрыв? На мине?
– На хуине, блядь.
Шапинский тупо поглядел на табличку, которую держал в руках. Роджер улыбался ему.
– Кто, как вы думаете? – шепотом спросил он. – Может быть, собака?
Мы не успели ничего подумать. Лесок по левую руку внезапно ожил. Раздалась автоматная очередь, за ней вторая, и завязалась пере- стрелка.
Упали мы удобно за вершину холма, распределились. Впрочем, нападавших не менее надежно маскировала темнеющая лесополоса.